«Реноме»[править]
— ВИТЕНЬКА, Витенька, ты же две ночи не спал! — Груня раздувала воздух широким капотом, носилась по коридору.
Вавич мигал в прихожей набрякшими веками, вешал шашку, шаркал раззудевшими ногами.
— Покажу тебе, барин какой! — ворчал хриплым голосом Виктор. — При исполнении — болван!.. Репа с бородой!.. Стрелять такую сволочь: при военном положении…
— Ешь, ешь скорей и ложись! — кричала Груня из столовой — бойко брякали тарелки.
Вавич тяжелыми ногами, насупившись, входил и злым глазом глядел на Груню и говорил:
— Сссволочь… какая!
— Ты это на кого это? — И стала рука с ножиком у Груни, и масло с ножа ударилось о скатерть.
— А! — махнул Виктор рукой. — Дурак один с бородой.
— Обидел? — Груня подняла брови.
— Стрелять!.. — и Виктор дербанул с размаху кулаком в стол — вдруг, срыву. Ахнула посуда. — Да ну, к черту! — и Виктор сел, упер обе руки в виски и закрыл глаза над столом.
— Пей скорей и ложись, ложись ты, Витя. — Виктор мотал головой. Кофейным паром стало обвевать лицо, и сон стал греть голову.
— Ешь, ешь, — говорила Груня, трепала за плечо.
— Грунечка! — вслепую Виктор поймал Грунину руку, потащил к губам. — Грачек, знаешь, тоже… я ему: ах ты, говорю, болван! Он чуть не в драку, мерзавец… А полицмейстерша… — Вавич почувствовал, как мигнули мозги в провал… — а полицмейстерша: цыц!
— Потом, потом! — слышал сквозь сон Виктор. — Да пей же, простынет. Ой, простыни-то! — и Груня вдруг дернулась, задела стул Викторов и выбежала из комнаты.
— Фу, — набрал воздуху Виктор. Он тяжелой рукой стал мешать в стакане. Покачивал головой и шепотом твердил матерные слова как молитву. — Сохрани и помилуй! — кончил Виктор и думал о бомбе.
Он слышал, как в спальне Груня орудовала свежими простынями.
Виктор сонно жевал, хлебал горячий кофе мелкими укусами.
— Сохрани, черт возьми, и помилуй! — шептал Виктор. И вздрогнул: резанул, как хлестнул, звонок в передней. — Фу ты! Кого это черт несет? — Виктор встрепенулся, отряс голову.
— Здесь, пожалуйте! — услышал Фроськин говорок и ухом поймал, что стукнула шашка о косяк.
— Кто? — хрипло гаркнул на всю квартиру Вавич.
— Герой, герой, чего орешь? — голосок теноровый, — что за черт? Виктор встал, и на щеке все еще кофейный пар гладил.
— Зазнался, не узнал, — и Сеньковский шел прямо в столовую, отдернул стул от стола и сел.
— Витя, Витя! — звала из спальни Груня. — А это, кто это такая? — Груня держала в руке портрет, что отобрал при обыске Виктор. — А? Хорошенькая какая, страсть хорошенькая! А? — И Груня, приоткрыв рот, глядела на Виктора.
— Самая язва, — ткнул ногтем Виктор в Танино лицо, — это… это в жандармское. Жидовка одна. Положи.
Сеньковский сидел уже боком к столу, дымил толстой папиросой. Очень толстой, каких не видел Виктор.
— Это что? — и Виктор ткнул пальцем в папиросу, пепел свалился на снежную скатерть. Виктор собирал дух, чтоб дунуть, сдуть пепел, а Сеньковский уж повернулся и размазал рукавом.
— Это все у нас — «Реноме», Грачек тоже эти самые. У тебя рюмка найдется? — Сеньковский вертел головой, осматривал стол. — В буфете? Я сам достану, сиди, сиди! — Сеньковский с шумом встал, открывал одну за другой дверцы буфета. — Вот! — Он выхватил графин. Буфет стоял с разинутым ртом. — Ничего, я в стакан, не вставай, — и Сеньковский налил полстакана водки. — Да! Ты знаешь, чего я пришел?
Виктор сонно хмурился в дверцы буфета и качал головой.
— А черт тебя знает.
— Дурак! Грачек тебя к нам зовет. Чтоб переходил в Соборный участок.
Виктор перевел трудные глаза на Сеньковского, щурил тяжелые веки.
— Сукин ты сын, да ты понимаешь, что я тебе говорю? — Сеньковский дернул Виктора за обшлаг. — Да не кури ты этой дряни, — Сеньковский вырвал у Вавича из пальцев «молочную» папиросу, швырнул на лаковый пол, растер подошвой. Он совал тяжелый серебряный портсигар с толстыми папиросами. — Идиот! — чуть не кричал Сеньковский, и глаза совсем раскрылись, и будто от них и громко на всю квартиру: — Тебе же, прохвосту, прямо в пазуху счастье катит, дубина. Сейчас, знаешь, время? Где ваш пристав, борода-то ваша? К чертям! — Сеньковский отмахнул ладонью в воздухе. — Помощник теперь приставом! — Сеньковский стукнул ладонью об стол, как доской хлопнул.
Сзади в открытых дверях стояла Груня. Она с внимательным испугом глядела на стол, на спину Сеньковского. Виктор досадливо мотнул вбок головой.
— Кто там? — оглянулся Сеньковский. Груни уже не было.
— Да жена это, — сказал Вавич.
— А! — пустил дым Сеньковский. — Ну, так дурак ты будешь, если будешь преть тут в Московском да жидовок с водкой за подол хватать. С бакалейщиков живешь? Да? Ну и олух.
— Надо подумать… — и Виктор кивнул бровями.
— Подумать! — передразнил Сеньковский. — Заважничал? Балда ты! Завтра, завтра, говорю тебе, еще четыре бомбы будут, и никто тебя к чертям не вспомнит. Ты чего смотришь? Чего я хлопочу, скажешь? — Сеньковский вдруг сощурил глаза на Виктора, замолчал. — Есть интересик! — сказал раздельно и, не отводя взгляда, допил стакан, нащупал на столе хлеб, отломил. Жевал и глядел на Виктора.
Виктор опустил глаза в скатерть и, выпятив губы, тянул из папиросы.
— Ну, идет? — через минуту сказал Сеньковский.
— А чего делать? — сказал Виктор, все глядя вниз.
— Что надо. Что все. Ты думаешь, на дожде вымок, так дело сделал? Выучим, брат.
Виктор попробовал взглянуть на Сеньковского, но обвел взглядом мимо. Буфет глядел открытым пузом, и серело прямо в глаза пятно на скатерти, ложечка с варенья упала и лежала затылком в красной лужице; толстый дым шел вверх от папиросы Сеньковского, резал лицо его пополам. Вавич молчал. Груня не шла.
— Ну, коли хочешь, так форси и дуй тут рожи всякие. — Сеньковский встал. — Да! А я б тебе еще кое-что сказал бы, штучку одну! Да! — и Сеньковский прищелкнул языком. — Так, значит, сказать, что, мол, малую цену дают и отказываешься? Так? Помощником полицмейстера, что ли?
— Да я не говорю вовсе, что цену, — и Виктор тоже встал, — и зачем цену! К чертям собачьим! Никакую цену, и я не говорю помощником.
— А что ты говоришь?
— Да мне ко всем чертям! Все равно! — Виктор уже кричал. — Я ни на что не напрашиваюсь! Да! И ни от чего не отказываюсь. Понял? Сам ты болван.
— А не отказываешься, так я так и скажу. Чего орать-то? Петух и в самом деле.
— Что? — гаркнул Виктор, и мутно стало в голове от крови. Он присунул лицо вплотную к Сеньковскому, а сжатый кулак дрожал на отлете.
И губами, одними тоненькими губами Сеньковский сказал:
— Она-то и сказала, чтоб ты приходил завтра в двенадцать ровно, — и все улыбался и чего-то кивал подбородком за спину Вавичу.
Виктор круто оглянулся. Груня стояла сзади, с белым лицом, и в самые глаза в раскрытые кинулся взглядом Виктор.
— Ну а я пошел, пошел, — и Виктор не слышал, как прошагал Сеньковский.
— Я кричу «Витя! Витя», ты не слышишь ничего. Что это ты его бить? Витенька? Что он тебе говорил это? — Груня держала Виктора за плечи.
Виктор дышал, грудь не находила ходу, сердце стукало во все тело.
— Что он это говорил? — Груня глядела Виктору в самые зрачки.
— А, не надо! — Виктор нахмурился, дернулся и заспешил к себе в комнату. Задел, опрокинул кресло.
Виктор сел на кровать, как упал. Стал стягивать сапог, тянул рукой, бил в задок ногой. Сапог чуть сполз и вихлялся, и Виктор без толку со злобой бил им об пол:
— Тоже болван! Болван! Болван!
— Витя, Витя, дай я, — Груня присела на пол. Виктор будто не замечал, а сильней еще хлопал сапогом по полу. — Фрося, Фрося! — кричала в коридор Груня.
Фроська бегом вбежала и любопытными глазами глядела то на Виктора, то на Груню.
— Чего содом поднимать? — крикнул Виктор и сморщил лицо, глядел в пол между Фроськой и Груней. — Ну? Так и оставьте в покое! Нельзя сапога снять, чтоб хай в квартире не подняли. Ну, чего стоите?
Груня тихонько вышла, прикрыла тихо дверь. Виктор, не раздеваясь, в полуснятом сапоге лег на оправленное одеяло, на отвернутый белый уголок. Горько, как от дыму, было в груди.
— К чертям собачьим! — сказал Виктор вслух. И пустым жерновом завертелась голова. — Болваны, — шептал Виктор. — «Реноме» и болваны… все.