Подушка[править]
КОЛЯ пил чай. И когда мама отворачивалась, глядел на нее украдкой вверх и старался без шума тянуть с блюдца чай. У мамы глаза красные, и все равно, о чем ни заговори, плачет. Потом остановятся глаза, на окно глядит, как ничего не видит, рот приоткрыт, и перекрестится.
— Мне один мальчик говорил, — начал Коля и нарочно набил рот хлебом, чтоб проще вышло, — он в нашем классе. Так его папу тоже, — Коля нагнулся к блюдцу, отхлебнул, — ждали аж два дня. Потом пришел поздно-поздно вечером. — Коля отвернулся в окно. — Заседали, говорит… Потом… — Коля взял новый кусок хлеба. — Потом, говорит, дайте мне чаю скорей, выпил аж пять стаканов и сразу спать. И как стал спать… — Коля совсем забил рот хлебом и припал к блюдцу.
Мама всхлипнула и вышла. Коля вскинулся, глядел ей вслед. Вскочил. В спальне мама плакала, вся уткнулась в подушку.
— Ей-богу! — говорил Коля. — Вот ей же богу. И чего ему врать. Охременко такой. Хороший такой. Мамочка!
Но мама не отрывала головы и вся дергалась.
— Ну мамочка! Ну милая! — Коля хотел раскопать в подушке мамино лицо, но мама утыкалась глубже и глубже, как будто хотела закопаться насовсем насмерть.
— Ну, я побегу сейчас, сейчас. Они все там заседают, и прямо я зайцем прорвусь. Ей-богу! — кричал Коля на бегу. Он сорвал с вешалки шинель, бросился вон и выбежал в ворота.
Коля не знал, где заседают. Сторож в почтамте один, Алексей, он вот говорил еще вчера, что все еще заседают. А папа не ночевал. Коля то шел, то подбегал — скорей, скорей к почтамту, к Алексею. Прохожих было мало, хорошо было бежать. Потом пошло гуще, Коля толкал сам не видя кого — больших. Он свернул за угол — вон он, почтамт с тройным крыльцом. Народ густо толпился на перекрестке, Коля юрко пробивался, запыхавшись, — мама с подушкой стояла в голове и все глубже, глубже зарывалась. И вдруг совсем свободно, пустая мостовая перед почтамтом.
Коля пустился отчаянными ногами.
— Эй! Стой! Куда! — и свисток.
Коля бежал. У тройного крыльца стояли три солдата с ружьями. Один шагнул, чтоб не дать Коле ходу, и мотал головой:
— Прочь!
А сзади коротко свистали, кто-то шел. Коля оглянулся. Полицейский, околоточный идет к нему сзади. Близко совсем. Коля стал, оглянулся, там на перекрестке, как обрубленная, стояла толпа, шевелилась, гудела, и черные шинели городовых впереди.
— Стой! Тебе чего? Чего надо? Чего бежал? — Надзиратель уцепил Колю за плечо, замял шинель в руку.
— Письмо… — сказал Коля и проглотил слюну, — сдать…
— Какое? А ну давай, — и надзиратель нахмуренно глядел сверху. Тряхнул Колю за плечо. Толпа загудела.
— Чего вы дергаете? — упирался Коля.
— Давай письмо! А? Пой-дем!! — и надзиратель потащил Колю за плечо туда, к толпе, к городовым.
— Пугачева споймал, — поверх голосов гаркнул кто-то из толпы. — У кандалы его!
— А ну разойдись! — Надзиратель обернулся к почтамту и коротко свистнул три раза. Солдат на крыльце взял свисток, что висел на груди, и тоже свистнул три раза. Коля оглядывался то на солдат, то на толпу. Надзиратель крепко держал его за шинель. И вдруг с крыльца почтамта затопали, забряцали солдаты, наспех, полубегом. Вон офицер. Коля глянул на толпу, там было свободное место, только какой-то в тужурочке, обтрепанный, уходил вдоль улицы и грозился на ходу кулаком. Солдаты на ходу строились.
— Сведи! Выяснить! — крикнул надзиратель, толкнул Колю к городовому и пошел навстречу офицеру. Городовой тоже уцепил Колю за плечо.
— Куда? Куда? — крикнул Коля. Городовой шагал и на отлете держал Колю. Коля путался ногами, спотыкался. Коля хотел плакать — теперь что же? Мама умрет совсем! В воду бросится. Коля озирался на пустые тротуары. Вон только тот, что кулаком! Чего это он кивает и показывает, что тужурку скидывает? Смеется или сумасшедший какой? И вдруг понял: скинуть шинель и ходу! Шинель — папе еще один год в кассу вычитать за нее будут. И вдруг опять мама представилась: задушится, непременно задушится подушкой. У Коли внутри холодело и билась под грудью жилка и как будто вся голова вытаращилась, а пальцы тихонько расстегивали пуговки. И вдруг у Коли на миг потерялась голова, одни руки, ноги. Он вильнул всем телом и пустился в боковую улицу. Он слышал свисток, прерывистый, он бил по ногам. Коля шагом, на дрожащих ногах, завернул за угол. Он быстро открыл двери лавочки. Тявкнул проклятый звонок на двери и бился, не мог успокоиться. Из-за прилавка, из полутьмы, подняв брови, глядел бородатый еврей в пальто.
— Колбасы… — чуть слышно сказал Коля, трясся голос. Еврей не двигался. Еврейка глядела из дверей за прилавком.
— Фюррть! пры! пры! пры! — свистело все ближе.
Коля стоял, шевелил губами без слов, без звука.
— Ой, ким, ким! — вдруг громко шепнула еврейка. Она быстро вскинула входную доску, дернула Колю в дверь. Она толкала его дальше, в темноту, и Коля слышал, как плакали сзади дети, что-то кричал еврей по-еврейски. Коля кое-как щупал пол ногами. Куда-то в темноту на мешки толкнула его еврейка, и он слышал сквозь стук сердца:
— Ша! ша!
Трухляво хлопнула дверка. Коля стал карабкаться по мешкам, шарил впереди рукой, и громко звякнула жестянка. Коля замер. Было тихо, и Коля, едва шурша коленом, понемножку сел удобней. Он слушал, втягивал ушами тишину, и крупиночки звуков попадались — далекий детский плач — и он размылся. И сердце проклятое стучит, мешает слушать. Спокойный, веселый запах миндаля вошел в ноздри, мирным облаком летал тут в темноте. И вот совсем просто пахнет керосином. Коля сильней потянул носом, во всю глубь: очень просто, пахнет керосином и ничего не может быть. Коля наклонился, чтоб узнать, где сильней пахнет керосином, внюхивался в воздух. Вдруг стало сердце и оборвался керосин: уши услышали звонок, дверной звонок в лавочке. И сердце снова глушило уши, и трудно через него прослышать далекие звуки. Будто гул какой-то. И вдруг ясно расслышал Коля крик еврейки:
— Что вы пугаете детей? Какой мальчик? Вот мальчик — так никуда не выходил… Он кашляет, куда можно идти в такую…
И куда-то в густой гул пропал голос, и опять звякнул звонок, как кто палкой его ударил. Коля слышал опять детский плач, бурлили голоса в глубине. И все тише, тише. Коля замигал глазами и узнал, что полны слез глаза. Коля, сам не замечая, ковырял и ковырял мешок левой рукой, зацеплял пальцем шпагат, дергал, резало пальцы — пускай. Он сам не заметил, как в пальцы попала миндалина, и Коля сунул ее в зубы и куснул со всей силы. Он кусал, кусал миндалины. И вот шарканье — идет сюда, и вот светлыми линейками обозначились щели, и двери раскрылись. Коля морщился на керосиновую лампу, еврейка щурилась в темноту.
— Вы здесь, молодой человек? — шепотом спросила она.
Коля спустил ноги с мешка — он хотел ответить и тут только заметил, что полон рот жеваного миндаля. Коля закивал головой, заглотал наспех миндаль. Еврейка пристально всматривалась в него.
— Ты хотел миндаль? Возьми немножко.
Коля обдергивал куртку. Еврейка свободной рукой потянулась к мешку, ухватила щепотку.
— Пойдем в комнаты. Ну? Идем. Никого вже нет.
Коля краснел, глядел в пол.
— Не бойся. Городовой вже пошел спать.
Мальчик черными глазами глядел из коридора, он вытянул шею вперед, с опаской и любопытством пялился на Колю.
Еврей что-то спрашивал издали по-еврейски.
— Муж спрашивает, или вы пропали?
Коля вышел. Хозяйка несла впереди кухонную лампу, мальчик снизу старался заглянуть в лицо Коле. Коля сделал серьезный вид.
— Что это у вас вышло с городовым? — спросил хозяин, спросил полушепотом и пригнулся к Коле. — Да ша! — крикнул он на девочку.
— Я убежал. Он меня за шинель, а я из шинели, — и Коля показал, как он вывернулся, — шинель у него, а я бегом.
— Ай-ай-ай! — качал головой хозяин. — Це-це-це!
Все смотрели на Колю.
— А чего он вас схватил? Стояли? Ходили? — и хозяин делал широко рукой то вниз, чуть не до полу, то далеко вбок. — Может, просто шли себе на уроки? Что?
— Я письмо хотел бросить в почтамт, на почту, — и Коля нахмурился. Все молчали.
— Какая может быть почта? — вдруг быстро заговорил хозяин. — Почта? Почта давно бастует, в почте солдаты. Что? Так вы не знали? Образованный молодой человек. Я знаю? Гимназист. — Еврей пожал плечами. Стал к Коле боком. — Может быть, какое другое дело, — опять тихо заговорил хозяин, — так это, может быть, я не спрашиваю. А письмо? Письмо, — он снова говорил громко, — письмо — глупости. Какое может быть письмо! Вы не глядите тудой, — хозяин кивнул в темную дверь лавочки. — Уже закрыто.
Хозяйка тихонько высыпала щепотку миндаля на клеенку, смотрела в стол. Хозяин что-то быстро говорил по-еврейски, перебирал банки на подоконнике. Только мальчик от дверей лавочки глядел Коле в лицо.
— У меня папу арестовали! — вдруг на всю комнату заговорил Коля, все оглянулись, все глядели на голос. — А папа почтовый чиновник. А мама дома не знает, плачет. Я хотел узнать на почте, а надзиратель…
— Ца-ца-ца! Ммм! — закивал головой еврей. — Ай-ай! Что с людьми делают. Ой! — он выдохнул весь воздух.
— Так заходил городовой, — быстро зашептала еврейка, — так спрашивал за вас. Я ему говорю: вы с ума сошли?
— А шинель что? Пропала? Там есть что? — Хозяин сморщил брови, совсем нагнул лицо к Коле. — Вы говорите! Важное есть там?
— Так он же не имел в руках шинели! — перебила хозяйка. Мальчик влез коленями на стул и через стол тянулся, поднял брови на Колю.
— В шинели ничего…
— А где мама? — трясла за плечо Колю хозяйка. — Мамочка ваша где? Она же за вас не знает. Ой, где вы живете, где? Где? Во вунт ир? — говорила она по-еврейски.
— Здесь, сейчас, на Елизаветинской, — и Коля показывал вбок рукой.
— Что ты хотела? Что ты хотела? — вдруг набросилась хозяйка на девочку. — А! Ним! — и она скинула миндаль на пол. — Так надо иттить, надо скоро!
Она быстро заговорила с мужем.
— Я пойду! — Коля двинулся.
— Халт! Халт! — хозяйка перегородила рукой дорогу и схватила с кровати шаль, заспешила по коридору.
— Она посмотрит, или не глядит кто, — и хозяин мотнул головой вслед жене.
Все молчали, слушали. Слышно было только, как кусала миндаль девочка под столом.
— Он тебе не бил? — чуть слышно прошептал мальчик.
Коля затряс головой.
— Нет? — и мальчик сполз со стула.