Вина или несчастіе?[править]
Когда ты только означаешь дни
Сномъ и обѣдомъ? Звѣрь, не больше, ты.
Да, Онъ, создавшій насъ съ такимъ умомъ, что мы
Прошедшее и будущее видимъ,--
Онъ не для того Насъ одарилъ божественнымъ умомъ,
Чтобъ погубили мы его безплодно.
И если робкое сомнѣнье медлитъ дѣломъ,
И гибнетъ въ нерѣшительной тревогѣ,--
Три четверти здѣсь трусости постылой
И только четверть мудрости святой.
Гамлетъ.
Въ своей — когда-то знаменитой, а теперь полузабытой — книгѣ Бокль доказывалъ, что нравственное совершенствованіе людей идетъ, безъ всякаго сравненія, медленнѣе, нежели ихъ умственное развитіе. Въ то время, какъ смѣняются цѣлыя системы идей, возникаютъ новыя міросозерцанія, совершаются поразительныя научныя завоеванія и открытія, — люди, вообще говоря, не становятся ни добрѣе, ни честнѣе, ни участливѣе сравнительно съ прежнимъ и ихъ нравственный кодексъ остается безъ измѣненія. Исторія цивилизаціи человѣчества есть, такимъ образомъ, исторія его умственнаго развитія.
Вѣрна или невѣрна эта основная идея историка-мыслителя во всей ея полнотѣ и цѣлости, намъ до этого здѣсь дѣла нѣтъ. Намъ нужно лишь самое зерно этой идеи, заключающее въ себѣ несомнѣнную истину, — ту истину, что основныя психологическія свойства людей отличаются значительною устойчивостью, инертностью и очень мало зависятъ отъ степени ихъ умственнаго развитія: умный злодѣй или глупый добрякъ — это понятія одинаково мыслимыя и явленія одинаково возможныя. По если нашъ нравственный міръ съ трудомъ поддается вліянію даже такого могучаго фактора, какъ умственное развитіе, то, конечно, онъ еще болѣе недоступенъ для воздѣйствія менѣе серьезныхъ причинъ, какъ условія національности, эпохи, соціальнаго положенія и т. п. Вотъ почему такіе писатели, какъ Сервантесъ, Шекспиръ, Гёте, принадлежатъ почти одинаково всѣмъ литературамъ и почему главные типы, созданные ими: Донъ Кихотъ, Гамлетъ, Фаустъ, не знаютъ возраста и врядъ ли когда нибудь состарятся. Въ этихъ типахъ, какъ въ фокусахъ, сконцентрированы извѣстныя свойства человѣческой души, значеніе которыхъ можетъ измѣняться съ эпохой, формальное выраженіе которыхъ разнообразно до чрезвычайности, но основная психологическая сущность которыхъ остается всегда одна и та же.
Что такое Гамлетъ? Воплощенное невѣріе. Что такое Донъ-Кихотъ? Воплощенная вѣра. Идейное содержаніе гамлетовскаго скептицизма, такъ же точно, какъ и донкихотовской вѣры, можетъ быть какое угодно, но оно всегда укладывается въ эти два небольшія слова: вѣра и невѣріе. Только передъ шекспировскимъ Гамлетомъ стояла задача — отмстить убійцѣ своего отца, но Гамлеты всѣхъ вѣковъ, національностей и положеній терзаютъ себя вотъ этими сомнѣніями:
Быть иль не быть? — вотъ въ чемъ вопросъ!
Что благороднѣе: сносить ли громъ и стрѣлы
Враждующей судьбы, или возстать
На море бѣдъ и кончить ихъ борьбою?
Въ этихъ четырехъ стихахъ вся основная сущность гамлетизма. Враждующая судьба можетъ выразиться всячески, ея громы, стрѣлы и бѣды могутъ явиться и въ формѣ личнаго несчастія, и въ формѣ общественной задачи, но гамлетовскій вопросъ во всевозможныхъ случаяхъ и комбинаціяхъ сохраняетъ всю свою силу. «Быть иль не быть? — вотъ въ чемъ вопросъ!» Этою формулой исчерпываются всѣ колебанія гамлетизма, въ ней заключается все объясненіе его практическаго безсилія, его органической неспособности не только къ иниціативѣ, но и вообще къ дѣйствованію.
Этотъ взглядъ кажется намъ и проще, и вѣрнѣе, нежели (тотъ, который высказалъ Бѣлинскій въ своей знаменитой статьѣ о Гамлетѣ. Вотъ какъ судитъ Бѣлинскій: «Потерять вѣру въ людей, вслѣдствіе какого-нибудь горькаго опыта, еще не значитъ потерять все, и потерять безвозвратно: такая потеря кажется потерею только вслѣдствіе мгновеннаго ожесточенія, которое можетъ продолжаться болѣе или менѣе, но не можетъ быть всегдашнимъ состояніемъ великой души; но потерять вѣру въ самого себя, увидѣть свои убѣжденія въ совершенномъ разладѣ съ своею жизнью, это — потеря, и потеря ужасная. Таково было состояніе Гамлета». Нѣтъ, не таково было состояніе Гамлета Шекспира и совсѣмъ не таково состояніе многочисленныхъ Гамлетовъ дѣйствительной жизни. Гдѣ тотъ счастливецъ, который бы хотя временно не чувствовалъ разлада между своими идеями и своими поступками? Не чувствуетъ его, наприм., Полоній, но, конечно, потому только, что живетъ не идеями, а шаблонами, — не разумомъ, а такъ называемымъ здравымъ смысломъ. Для людей, имѣющихъ доступъ въ область идеальнаго, не можетъ быть не замѣтенъ разладъ между идеаломъ и фактомъ, необходимость компромиссовъ не можетъ не мучить ихъ, но съ Гамлетомъ они, все-таки, не имѣютъ ничего общаго. Не въ противорѣчіи между убѣжденіями и жизнью заключается весь ужасъ положенія Гамлета, а въ отсутствіи убѣжденій, вѣрнѣе — въ томъ скептицизмѣ, съ какимъ онъ относится къ своимъ собственнымъ убѣжденіямъ. «Умереть — уснуть, не болѣе», — вотъ, наприм., одно изъ убѣжденій Гамлета.
Уснуть? —
Но если сонъ видѣнья посѣтятъ?
Что за мечты на смертный сонъ слетятъ,
Когда стряхнемъ мы суету земную!
Видите: за убѣжденіемъ тотчасъ же слѣдомъ идетъ сомнѣніе, за сомнѣніемъ — раздвоеніе и колебаніе, а въ колебаніи-то, вѣчномъ, хроническомъ, неисцѣлимомъ колебаніи, и заключается мученіе, потому что, вѣдь, и Полонію извѣстно, что нѣтъ ничего хуже неизвѣстности. Таковъ Гамлетъ въ своихъ мысляхъ, въ своихъ убѣжденіяхъ, точно таковъ же онъ и въ своихъ чувствахъ. «Я любилъ тебя когда-то», — говоритъ онъ Офеліи и тотчасъ же прибавляетъ: — «добродѣтель не привьешь къ намъ такъ, чтобы въ насъ и слѣда старыхъ грѣховъ не осталось. Я не любилъ тебя». Это не саркастическая жестокость, не ироническое издѣвательство — зачѣмъ имъ тутъ быть? — это дѣйствительное незнаніе, это опять то же колебаніе, которое составляетъ несчастіе (или вину) Гамлета. Такимъ онъ представляется самому себѣ, таковъ онъ кажется и всякому постороннему наблюдателю: это — сила, но, въ то же время, и тайна, — сила благодѣтельная или губительная, но почти всегда бездѣйствующая, утонченное сознаніе, которое безпомощнѣе полной безсознательности, потому что развилось до самоотрицанія; это — порядокъ, доведенный до хаоса, это — непрерывно анализирующій самого себя анализъ. Безспорно, тутъ есть разладъ, болѣе того — тутъ все содержаніе внутренней жизни заключается въ разладѣ, но въ разладѣ не между убѣжденіями и дѣйствіями, а между противуположными убѣжденіями, въ разладѣ самого сознанія. Если бы Гамлетъ прочно сжился съ убѣжденіемъ, что надо «быть» или надо «не быть», у него нашлось бы и достаточно мужества, и въ избыткѣ ума, чтобы поступить сообразно принятому убѣжденію. Но его скептицизмъ идетъ глубже, касается самаго содержанія убѣжденій, ему кажется равно достойнымъ или равно недостойнымъ и возстать на море бѣдъ, и сносить громы враждующей судьбы, а такъ какъ третьяго выхода нѣтъ и быть не можетъ, то онъ и останавливается въ нерѣшительности, не отдаваясь борьбѣ и не соглашаясь на покорность. Покориться? Но не благороднѣе ли бороться? Бороться? Но не благороднѣе ли покориться? Таково, — повторимъ мы слова Бѣлинскаго, — было состояніе Гамлета, колебавшагося между различными рѣшеніями (мщеніе, забвеніе, убійство, самоубійство), и таково состояніе всякихъ Гамлетовъ и Гамлетиковъ, безпрестанно возвращающихся на свои, собственные слѣды.
«Быть или не быть?» Это только видоизмѣненіе гораздо болѣе стараго и гораздо болѣе общаго вопроса: «что есть истина?» Ни одинъ Гамлетъ, съ сотворенія міра, не умѣлъ и не смѣлъ отвѣтить на этотъ вопросъ, точно также какъ ни одинъ Донъ-Кихотъ не затруднился надъ его рѣшеніемъ. Истина — это борьба со злыми волшебниками, это — завоеваніе шлема Мамбрина, это — преломленіе копій со встрѣчными рыцарями въ честь прекрасной Дульцинеи Тобозской, это, наконецъ, культъ благороднаго рыцарства, назначеніе котораго защищать слабаго противъ сильнаго. Пожалуйста не спѣшите съ ироніей: не всегда, далеко не всегда гиганты оказываются вѣтряными мельницами, а непріятельскія арміи идиллическими стадами барановъ. Галлюцинаціи, которыми страдалъ Донъ-Кихотъ Сервантеса, отнюдь не составляютъ типическаго признака рыцарей духа вообще. Настоящая, основная типическая черта Донъ-Кихотовъ состоитъ въ томъ, что они служатъ относительному такъ, какъ для насъ, обыкновенныхъ людей, можно было бы служить только абсолютному. Вспомнимъ героя Пушкина:
Жилъ на свѣтъ рыцарь бѣдный,
Молчаливый и простой,
Съ виду сумрачный и блѣдный,
Духомъ смѣлый и прямой.
Это истинно-геніальная характеристика типа, въ которой нѣтъ ни лишняго эпитета, ни случайной черты, а въ подчеркнутыхъ нами словахъ выражена его глубочайшая психологическая сущность. Этотъ рыцарь привязался душою даже не къ относительному, не реальному, а просто къ фикціи:
Онъ имѣлъ одно видѣнье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатлѣнье
Въ сердце врѣзалось ему.
Съ той поры, сгорѣвъ душою,
Онъ на женщинъ не смотрѣлъ,
Онъ до гроба ни съ одною
Молвить слова не хотѣлъ.
Если бы дѣло остановилось на этомъ, — все значеніе и все обаяніе типа, было бы разрушено: гдѣ же подвигъ дѣятельной любви, безъ котораго немыслимъ Донъ-Кихотъ? гдѣ та борьба за избранный идеалъ, способность къ которой Донъ-Кихотовъ и неспособность къ которой Гамлетовъ именно и раздѣляетъ цѣлою бездной эти два типа? Пушкинъ дорисовалъ образъ:
И въ пустыняхъ Палестины,
Между тѣмъ какъ по скаламъ
Мчались въ битву паладины,
Именуя громко дамъ,
Lumen cocli, sancta Rosa!
Восклицалъ онъ, дикъ и рьянъ,
И какъ громъ его угроза
Поражала мусульманъ.
Вина или несчастіе?
Теперь вспомнимъ опять Гамлета. Его зоветъ къ дѣйствію не иллюзія, а страшный фактъ, — голосъ крови, чувство сыновней любви, сознаніе непремѣннаго долга. Слабаго воздѣйствія хотя одного изъ этихъ импульсовъ было бы достаточно, чтобы побудить любого изъ Донъ-Кихотовъ ринуться очертя голову на призывъ, но Гамлетъ не двигается съ мѣста, презираетъ себя за это, съ полною искренностью и съ изумительною тонкостью анализируетъ свое душевное состояніе, но не выходитъ изъ нерѣшительности.
Какое я ничтожное созданье!
Комедіантъ, наемщикъ жалкій и, въ дурныхъ стихахъ
Мнѣ, выражая страсти, плачетъ и блѣднѣетъ,
Дрожитъ, трепещетъ… Отчего?
И что причина? — выдумка пустая,
Какая-то Гекуба! Что-жь ему Гекуба?
Зачѣмъ онъ дѣлитъ слезы, чувства съ нею?
Что, еслибъ страсти онъ имѣлъ причину,
Какую я имѣю? Залилъ бы слезами
Онъ весь театръ и воплемъ растерзалъ бы слухъ,
И преступленье ужаснулъ, и въ жилахъ
У зрителей онъ заморозилъ кровь!
А я? Ничтожный я, презрѣнный человѣкъ,
Безчувственный — молчу, молчу, когда я знаю,
Что преступленье погубило жизнь и царство
Великаго властителя, отца!
Это не слабость воли, какъ часто утверждаютъ, и не разладъ между убѣжденіями и дѣйствительностью, какъ говорилъ Бѣлинскій, это — слабость самаго убѣжденія, разъѣденнаго и подточеннаго скептицизмомъ, неувѣренность въ томъ, что на призывъ нужно, должно, необходимо откликнуться. Что благороднѣе — мстить или простить? Дайте непререкаемый отвѣтъ на этотъ вопросъ, — такой отвѣтъ, который бы стоялъ выше скептицизма, — и колебанія Гамлета кончатся. Дайте вообще ему абсолютную истину, которая бы стояла выше анализа, внѣ сомнѣнія, и Гамлетъ превратится въ самаго страстнаго Донъ-Кихота и жизнь его будетъ наполнена. Но истина, которая могла бы стать выше средствъ анализа, не можетъ выйти изъ анализа, какъ результатъ его процесса, и положеніе Гамлета безвыходно: онъ не знаетъ вдохновенія, для него не существуетъ интуиціи и онъ, вульгарно говоря, увѣренъ, что поймать воробья можно только насыпавъ ему соли на хвостъ. Никакое широкое убѣжденіе не можетъ быть прочнымъ, если его надѣются утвердить только на фундаментѣ знанія, безъ участія элемента непосредственной вѣры. Научная истина, для обладанія которой достаточно знанія, не можетъ быть предметомъ убѣжденія, содержаніе котораго непремѣнно соприкасается съ нравственными основами человѣческаго духа, съ вопросами справедливости, долга, права, морали. Площадь треугольника равняется произведенію изъ основанія на половину высоты — истины этого рода постигаются чисто-разсудочнымъ путемъ и ихъ достаточно знать, чтобы повѣрить въ нихъ. Должно любить ближняго какъ самого себя — истины этого порядка не могутъ быть доказаны удовлетворительно средствами анализа и для того, чтобы онѣ превратились въ убѣжденіе, нужно, чтобъ онѣ нашли отзвукъ въ сердцѣ человѣка.
Герои Сервантеса и Шекспира представляютъ собою крайнее выраженіе своихъ типовъ, ихъ квинтъ-эссенцію: Донъ-Кихотъ оказываетъ чудеса самаго реальнаго мужества въ борьбѣ съ фантомами, Гамлетъ не перестаетъ сомнѣваться передъ лицомъ самой вопіющей дѣйствительности. Въ огромномъ пространствѣ, раздѣляющемъ этихъ двухъ крайнихъ представителей, находитъ себѣ мѣсто масса болѣе или менѣе замѣчательныхъ людей, примыкающихъ къ тому или другому типу. Бѣлинскій былъ, можно сказать, чистокровный Донъ-Кихотъ; его близкій другъ и единомышленникъ Герценъ былъ, можно сказать, чистокровный Гамлетъ. По этому примѣру можно было бы разсортировать многихъ изъ нашихъ крупныхъ литературныхъ и общественныхъ дѣятелей, личности которыхъ ярко выступаютъ на фонѣ безчисленныхъ Полоніевъ и Санчо-Пансо. Вотъ почему романъ Сенкевича, отличаясь, повидимому, чисто психологическимъ характеромъ, имѣетъ непосредственно общественное значеніе. Герой этого романа — даже до мельчайшихъ душевныхъ оттѣнковъ — представляетъ собою копію шекспировскаго Гамлета, но онъ поставленъ въ условія современной жизни, — онъ не только цивилизованный, но, по его собственному выраженію, перецивилизованный человѣкъ, и этимъ именно обстоятельствомъ объясняетъ безплодность своего существованія. Онъ, опять-таки по его выраженію, геній безъ портфеля, т.-е. сила безъ примѣненія, воля безъ стремленія, умъ безъ опредѣленнаго содержанія. Общая точка зрѣнія, съ которой авторъ освѣщаетъ своего героя, — та самая, которую мы устанавливали выше: Гамлетъ Сенкевича мучится не контрастомъ между дѣйствительностью и своими идеалами, не разладомъ между своими стремленіями и общимъ направленіемъ жизни, а своею неспособностью привязаться къ какому-нибудь идеалу, отсутствіемъ всякихъ серьезныхъ и не личныхъ стремленій. Причина этой неспособности лежитъ ли въ стихійныхъ свойствахъ натуры человѣка или въ условіяхъ цивилизаціи? Нерецивилизованъ или не доцивилизованъ герой Сенкевича? Вина или несчастіе — его практическая безполезность?
II.[править]
Недостаточное знакомство со всею совокупностью произведеній Сенкевича не позволяетъ мнѣ представить общую характеристику этого замѣчательнаго писателя. Сенкевичъ принадлежитъ къ числу тѣхъ писателей, которые далеко не всегда равны самимъ себѣ, развиваются трудно и неправильно, уклоняются въ сторону, понижаются, почти падаютъ — какъ будто затѣмъ только, чтобы въ слѣдующемъ произведеніи подняться на неожиданную высоту. Если бы прослѣдить произведенія Сенкевича въ ихъ хронологической послѣдовательности, сложная литературная личность ихъ автора выяснилась бы передъ нами во всѣхъ своихъ привлекательныхъ и непривлекательныхъ чертахъ, но этого-то необходимаго матеріала и нѣтъ въ нашелъ распоряженіи. Сенкевичъ, какъ бытовой писатель, авторъ такихъ разсказовъ, какъ За хлѣбомъ и Янко музыкантъ, далѣе Сенкевичъ, какъ историческій романистъ, авторъ такихъ романовъ, какъ Потопъ и Огнемъ и мечомъ, наконецъ, Сепкевичъ, какъ романистъ-психологъ, авторъ романа Безъ догмата, — это три различныхъ писателя, не только не похожихъ между собою, но и неравноцѣнныхъ другъ другу. Первый изъ этихъ писателей — демократъ и гуманистъ, которому ничто человѣческое не чуждо и въ особенности человѣческое страданіе, главнымъ образомъ, такое, причина котораго лежитъ въ несправедливости общественнаго строя; второй писатель — это правовѣрный, зараженный всѣми аристократическими предразсудками и историческими предубѣжденіями шляхтичъ, который очень не прочь даже отъ мелодраматическихъ эффектовъ, если они даютъ пищу его ультра-патріотическому чувству; наконецъ, третій — это спокойный, объективный и глубокій аналитикъ самыхъ сложныхъ состояній человѣческаго духа.
Во всякой человѣческой, а стало быть и во всякой писательской личности разнородные элементы, которые легко раздѣлить механически, сливаются въ одно стройное цѣлое. Противорѣчіе между словами или понятіями не можетъ быть ничѣмъ уничтожено, но въ лабораторіи человѣческаго духа возможны самыя неожиданныя реакціи, самыя удивительныя комбинаціи и соединенія. Ненависть и любовь, наприм., какъ отвлеченныя, объективныя понятія, находятся въ противуположеніи другъ къ другу, но кто же не знаетъ, что, какъ субъективныя чувства, онѣ могутъ соединяться въ одну могучую, непосредственно цѣлостную страсть? Это не логично, но это дѣйствительно. Въ романѣ Сенкевича можно было бы найти превосходныя иллюстраціи на эту тему, но лучшею иллюстраціей является личность самого автора, сотканная изъ противорѣчій и, тѣмъ не менѣе, отмѣченная печатью сильной индивидуальности. Дѣло въ томъ, что въ этой личности очень много гамлетовскаго, но это Гамлетъ въ значительной степени уравновѣшенный и спаянный, благодаря именно своему большому и живому литературному таланту. Онъ — скептикъ и аналитикъ, какъ всякій Гамлетъ; но онъ, кромѣ того, писатель, т.-е. человѣкъ, анализъ котораго по необходимости долженъ выходить далеко за предѣлы собственнаго «я». Самая техника его искусства требуетъ по возможности обширнаго матеріала для анализа, и эта обширность естественно уменьшаетъ силу скептическаго яда. Оставьте любого Гамлета наединѣ съ какою-нибудь идеей — и рано или поздно отъ этой идеи останется только символъ, въ качествѣ какого-то надгробнаго креста. Оставьте Сенкевича долго съ идеей аристократизма или демократизма, или даже самого патріотизма — и скептическій анализъ писателя, всею своею силой направленный противъ этихъ идей, быстро обезцвѣтитъ, обезплодитъ, опустошитъ ихъ. Сенкевичъ можетъ быть аристократомъ, если ему не слишкомъ вникать въ сущность аристократизма, точно также, и демократомъ — при томъ же непремѣнномъ условіи. Человѣку всякаго другого, не гамлетовскаго, типа мы можемъ пожелать возможно болѣе глубокаго проникновенія въ сущность предмета, пожелать безъ опасенія, потому что, кромѣ силы анализа, у него есть и сила вѣры, тогда какъ настоящій гамлетовскій скептицизмъ представляетъ собою какую-то страшную, химически-чистую кислоту, разлагающую сосудъ, въ который она заключена, будетъ ли этотъ сосудъ изъ стекла или изъ золота. «Я искрененъ даже тогда, когда лгу», — говоритъ герой Сенкевича. Я искрененъ даже тогда, когда противорѣчу себѣ, — можетъ сказать самъ Сенкевичъ.
Возьмемъ, наприм., хотя бы идею аристократизма. Герой романа пишетъ въ дневникѣ, въ формѣ котораго изложенъ романъ: «Общество наше (высшее польское, варшавское) блестящее. Лица попадаются и красивыя, и некрасивыя, но на всѣхъ лежитъ отпечатокъ старой и утонченной цивилизаціи. Женскія шеи и плечи, даже и юношески не сформированныя, напоминаютъ севрскій форфоръ. Очертанія изящны, чувствуется художественная законченность. Что за руки, что за ноги! Здѣсь не подражаютъ Европѣ, здѣсь сама Европа». Достаточно наивно, не правда ли? Усматривать печать высшей цивилизаціи въ плечахъ и шеяхъ, выставлять руки и ноги какъ доказательство принадлежности къ самой подлинной Европѣ — это достойно только какого-нибудь «коленкоровыхъ манишекъ безпощаднаго Ювенала». Но не прошло полныхъ трехъ мѣсяцевъ — и герой пишетъ въ своемъ дневникѣ: «Странная мысль приходитъ мнѣ въ голову, — я отворачиваюсь отъ нея, но, все-таки, выскажу ее открыто: по временамъ мнѣ кажется, что душа христіанина, хотя бы въ ней источникъ вѣры совершенно высохъ, не можетъ жить только одною красотой формы. Для меня это очень грустное открытіе, потому что если мое предположеніе осуществится, то изъ-подъ моихъ ногъ ускользнетъ почва, на которой я стою теперь. А мысль моя не даетъ мнѣ покоя. Мы — люди другой культуры. Въ нашихъ душахъ много готическихъ извилинъ, отъ которыхъ намъ не освободиться и которыхъ не было въ душахъ древнихъ грековъ. Тѣ изъ насъ, въ которыхъ сильнѣе, чѣмъ въ другихъ, бьется пульсъ Эллады, требуютъ отъ жизни красоты и ревниво разыскиваютъ ее повсюду; по и они, хотя и безсознательно, желаютъ, чтобъ у Аспазіи были глаза дантовской Беатриче. Подобныя желанія живутъ и во мнѣ». Здѣсь, намъ кажется, ключъ или одинъ изъ ключей къ разгадкѣ творчества Сенкевича: это — творчество, изъ-подъ котораго постоянно «ускользаетъ почва», творчество, въ которомъ идеалы только временные гости, сначала желанные и пріятные, по довольно скоро дѣлающіеся утомительными. Между этими гостями хозяинъ-авторъ не имѣетъ почти ни одного интимнаго друга, такого, съ которымъ бы никогда не соскучился и не пожелалъ разстаться. Хозяинъ очень гостепріименъ, очень радушенъ и любезенъ, но немножко капризенъ, любитъ разнообразіе и не терпитъ, чтобъ у него черезъ-чуръ долго засиживались. Сенкевичъ вѣренъ только одному: своей національности, чувству или идеѣ патріотизма. Въ этомъ единственномъ случаѣ онъ отказывается отъ всякаго анализа и говоритъ взволнованнымъ языкомъ страстнаго чувства. Благовоспитанный и сдержанный герой романа Безъ догмата даже прямо начинаетъ говорить рѣзкости, когда ему приходится дотронуться до этого больного мѣста. Говоря, наприм., о нѣмцахъ, у которыхъ теорія сама по себѣ, а практика сама по себѣ, герой прибавляетъ: «на практикѣ они отлично приспособляются къ условіямъ жизни. По Гартману, чѣмъ народъ сильнѣе, чѣмъ большими свѣдѣніями обладаетъ онъ, тѣмъ болѣе несчастенъ, — и тотъ же самый Гартманъ спокойно науськиваетъ нѣмца-культуртрегера на совершенное поглощеніе жителей Познани. Но, исключая этотъ случай, принадлежащій, впрочемъ, къ категоріи человѣческихъ подлостей, нѣмцы вообще не принимаютъ близко къ сердцу теорію». Конечно, Гартману было бы не трудно оборониться отъ упрека въ подлости, пригласивши нашего героя воспользоваться столь знакомымъ ему орудіемъ анализа. А, все-таки, запальчивость Сенкевича или его героя привлекаетъ всѣ наши симпатіи, и мы рады за нихъ, рады, что и у нихъ есть идеалъ, который они любятъ «безъ размышленій, безъ тоски, безъ думы роковой, безъ коварныхъ и пустыхъ сомнѣній».
За этимъ единственнымъ исключеніемъ, нѣтъ идеи и нѣтъ явленія, къ которымъ Сенкевичъ или его герой (авторъ самъ далъ читателю право на такое отождествленіе) отнеслись бы безъ мягкой и остроумной ироніи. Мы уже видѣли это по отношенію къ аристократизму, а вотъ какъ достается демократизму: «Ходя по длиннымъ аллеямъ парка, мы (герой съ молодымъ демократомъ) завели такъ называемый идейный разговоръ, заключающійся, какъ извѣстно, въ большей степени, въ цитированіи заглавій разныхъ книжекъ. Хвастовскій (фамилія демократа) то, что знаетъ, конечно, знаетъ лучше меня, но я читалъ больше его и могу думать, что привелъ его въ изумленіе. По временамъ онъ смотрѣлъ на меня почти враждебно, какъ будто бы считалъ вторженіемъ вѣчужія права то, что человѣкъ, котораго онъ занесъ въ число аристократовъ, позволяетъ себѣ знать такую-то книгу или такого-то автора. Вмѣсто этого, я очаровалъ его свободой моихъ воззрѣній. Правда, мой либерализмъ отличается уваженіемъ ко всякому мнѣнію, потому что сомнѣвается во всемъ; однако, уже одно то, что человѣкъ съ такимъ состояніемъ и положеніемъ, какъ я, не стоитъ на ретроградной точкѣ зрѣнія, совершенно привлекло ко мнѣ симпатіи молодого радикала. Я думаю, что современемъ стану для доктора Хвастовскаго исключеніемъ изъ правила. Давно я уже замѣтилъ, что въ Польшѣ какъ каждый шляхтичъ имѣетъ своего жида, котораго выдѣляетъ изъ общей массы жидовъ, такъ у каждаго демократа есть свой аристократъ, къ которому онъ питаетъ особенную слабость». Столь же остроумно, но уже не столь безобидно иронизируетъ Сенкевичъ надъ пессимизмомъ: «Я замѣтилъ, что величайшіе пессимисты, когда судьба или люди захотятъ отнять что-нибудь у нихъ, такъ отлично махаютъ и руками, и ногами и кричатъ благимъ матомъ, что хоть любому оптимисту въ пору». На ту же, въ сущности, тему Сенкевичъ дѣлаетъ другое, не менѣе остроумное замѣчаніе: «Какъ искусственные цвѣты имѣютъ тотъ недостатокъ, что не пахнутъ, такъ и искусственные терновые вѣнцы имѣютъ то достоинство, что не колятъ; ихъ также охотно носятъ на головѣ, какъ шляпу, идущую къ лицу». Даже главную силу свою, ту стихію, которою онъ почти исключительно живетъ, — силу аналитическаго разума, — Сенкевичъ не оставляетъ безъ ироническаго опредѣленія: «На свѣтѣ существуетъ только одна логика — логика страсти. Разумъ до поры до времени только предостерегаетъ,, а потомъ, когда кони начнутъ рваться, садится на козлы и наблюдаетъ только за тѣмъ, чтобы телѣга не разбилась».
Не правда ли, чѣмъ-то давно знакомымъ вѣетъ отъ этихъ изящныхъ, остроумныхъ и даже иногда глубокихъ афоризмовъ? Какъ будто не совсѣмъ то самое, но нѣчто похожее мы уже давно слышали или читали, — похожее не по содержанію, не по идейному, а по нравственному смыслу? Эта иронія, ежеминутно готовая обратиться противъ себя, это добродушное, но невеселое остроуміе, эти мысли, въ которыхъ почти всегда чувствуется что-то болѣзненное и надломленное, общій темный флеръ неизлечимой и неутѣшной грусти, покрывающій собою все міросозерцаніе, — все это мотивы, очень хорошо извѣстные въ русской литературѣ. Изъ нашихъ стариковъ разверните Тургенева, а изъ нашей молодежи г. Чехова, и вы сразу почувствуете, что между ними и Сенкевичемъ очень много общаго. L’improductivité slave, славянская непроизводительность, — такъ характеризуетъ Сенкевичъ эту черту, усматривая въ ней какую-то племенную особенность. Однако, шекспировскій Гамлетъ принадлежалъ къ германской расѣ, а что касается романцевъ, то вотъ вамъ характеристика писателя, вообще писателя, сдѣланная однимъ французскимъ романистомъ: «Ему не надо завидовать, его надо сожалѣть, потому что онъ совершенно отличается отъ остальныхъ людей. Въ немъ не существуетъ ни одного естественнаго чувства. Все, что онъ видитъ: его радости, наслажденія, горести и страданія — дѣлаются немедленно предметомъ наблюденія. Онъ разбираетъ вопреки всему и себѣ, безъ конца, лица, сердца, людей, оттѣнки голоса. Какъ только онъ увидѣлъ, — что бы онъ ни увидѣлъ, — ему надо знать причину явленій. У него нѣтъ ни одного естественнаго порыва, слова, поцѣлуя, ни одного внезапнаго движенія безъ того, чтобъ онъ не сознавалъ, не думалъ, не понималъ и не отдавалъ себѣ въ немъ отчета. Если онъ страдаетъ, онъ опредѣляетъ свое страданіе и отмѣчаетъ въ памяти. У него точно двѣ души, одна опредѣляющая, объясняющая и обсуждающая всякое чувство своей духовной сосѣдки, свойственной всѣмъ людямъ; онъ на всю жизнь осужденъ быть вездѣ и всегда отраженіемъ самого себя и другихъ, осужденъ, смотрѣть, какъ онъ чувствуетъ, дѣйствуетъ, любитъ, мыслитъ, страдаетъ, и никогда не страдать, не мыслить, не любить, не чувствовать, какъ всѣ люди, просто и естественно, не анализируя себя послѣ каждой радости и каждаго горя». Фаустъ Гёте точно также говорилъ, что въ его груди живутъ двѣ души, и если, въ концѣ-концовъ, онъ, уступая требованіямъ нѣмецкаго благоразумія, съумѣлъ превратиться въ дѣловитѣйшаго гражданина, то не прежде, все-таки, какъ продавши себя чорту. Ясно, что мы имѣемъ дѣло не съ племенною чертой и не съ профессіональною особенностью, а съ психологическимъ типомъ, встрѣчающимся во всѣхъ расахъ, во всѣхъ профессіяхъ и во всѣхъ поколѣніяхъ. Естественная среда и историческія условія могутъ благопріятствовать или неблагопріятствовать процвѣтанію этого типа, но, какъ всякое психологическое явленіе, онъ представляетъ собою результатъ дѣйствія индивидуальныхъ свойствъ личности. Сенкевичъ — одинъ изъ яркихъ представителей этого типа. Оттого такъ и неудовлетворительны его историческіе романы, что онъ, Гамлетъ по натурѣ, долженъ былъ явиться, не могъ не явиться въ нихъ въ иной роли, какъ только въ роли Донъ-Кихота. Наоборотъ, тема романа Безъ догмата вполнѣ отвѣчала основнымъ свойствамъ его натуры и его таланта, и оттого этотъ романъ — въ полномъ смыслѣ слова безукоризненное художественное произведеніе, которое, впрочемъ, надо прочесть умѣючи, съ неослабѣвающею критикой, не подчиняясь его эстетическому обаянію.
III.[править]
Герой романа, Леонъ Плошовскій, на первой же страницѣ своего дневника отрекомендовываетъ себя такимъ образомъ: «Мнѣ тридцать пять лѣтъ, а я не могу припомнить ни малѣйшей услуги, которую я принесъ бы обществу». Почему бы это? Плошовскій уменъ, образованъ, здоровъ, богать. «Можетъ быть, потому, — отвѣчаетъ Плошовскій, — что вся моя жизнь послѣ университета, съ малыми перерывами, прошла за границей». За границей — не значить на лунѣ, и потому это объясненіе ничего не объясняетъ. "Я готовъ, — продолжаетъ Плошовскій, — многое претерпѣть для общества, но скучать для него — нѣтъ!«Вотъ это — важное признаніе!
Намъ, людямъ обыкновеннаго положенія и нормальнаго развитія, часто бываетъ нужно сдѣлать нѣкоторое усиліе мысли, чтобы допустить самую возможность тѣхъ понятій и чувствъ, которыя мы находимъ въ изображеніи иныхъ общественныхъ слоевъ. Когда Толстой увѣряетъ насъ, что его умница князь Болконскій больше всего на свѣтѣ боялся показаться смѣшнымъ, или что свѣтская кокетка согласится скорѣе быть изобличенной во лжи, жестокости, даже распутствѣ, нежели явиться въ дурно сшитомъ и некрасивомъ платьѣ, — мы должны вѣрить художнику, но, все-таки, недоумѣваемъ. Что это за удивительные умные люди, которые боятся насмѣшки перваго встрѣчнаго? Насмѣшка обидна тогда, когда подчеркиваетъ собою вашу пошлую сторону, а такою стороной можетъ быть только какое-нибудь внутреннее, а не внѣшнее свойство. Когда Бобчинскій упалъ въ присутствіи Хлестакова, онъ могъ вызвать смѣхъ своею неловкостью, но не насмѣшку; но когда тотъ же Бобчинскій на вопросъ Хлестакова: „вы, кажется, вчера были выше ростомъ?“ — отвѣчалъ: „очень можетъ быть-съ“, — онъ такъ и напрашивался на сарказмъ, который былъ бы тѣмъ справедливѣе, чѣмъ ядовитѣе. Такова наша обыкновенная логика, но умный князь Андрей разсуждаетъ совершенно наоборотъ: ему безпрестанно и вполнѣ по-Бобчински приходится говорить: „очень можетъ быть-съ“ (хотя бы, наприм., Кутузову и Аракчееву), но это его не мало не шокируетъ; а вотъ если бы онъ, танцуя съ Наташей на придворномъ балѣ, растянулся на паркетѣ, — это ужасное обстоятельство навсегда отравило бы ему жизнь. Тою же особенною, условною логикой руководствуется и Плошовскій. Онъ согласенъ даже пострадать за общество, потому что c’est grand, по поскучать для общества не согласенъ, потому что c’est ridicule. А такъ какъ нѣтъ труда, который бы не имѣлъ своей прозаической, скучной стороны, то Плошовскій и предпочитаетъ ничего не дѣлать. Это уже совсѣмъ не гамлетизмъ, а сословная испорченность и больше ничего. „Въ гостиныхъ легитимистовъ меня томила страшная скука“, — говоритъ Плошовскій о своей жизни въ Парнасѣ, но эту скуку, скуку для свѣта, онъ мужественно выносилъ, а скуку труда, скуку для общества, онъ вынести былъ не въ состояніи. Послѣ этого понятно откровенное признаніе Плошовскаго, что его спеціальность — сбыть ничѣмъ».
Эта прекрасная спеціальность не мѣшаетъ быть Плошовскому очень высокаго о себѣ мнѣнія. Онъ соглашается, и то условно («можетъ быть»), что онъ человѣкъ «немного испорченный», но за то онъ «идетъ на ряду съ умственнымъ движеніемъ вѣка». Изъ дальнѣйшаго изложенія оказывается, что герой идетъ даже впереди вѣка и ушелъ очень далеко, потому что называетъ «игрушками» такія вещи, которыя пресерьезно волнуютъ современныхъ людей. «Я — консерваторъ, — говоритъ Плошовскій, — насколько человѣкъ въ моемъ положеніи можетъ быть таковымъ и насколько консерватизмъ отвѣчаетъ моимъ вкусамъ. Не нужно говорить, какъ это далеко отъ воззрѣнія на застой, какъ на догматъ, къ которому нельзя даже и относиться критически. Я настолько цивилизованный человѣкъ, чтобы не стать безусловно на сторонѣ аристократіи или демократіи. Въ такія игрушки играютъ гдѣ-нибудь въ медвѣжьихъ углахъ или въ такихъ далекихъ странахъ, куда идеи, какъ моды, приходятъ, запаздывая на нѣсколько лѣтъ. Я люблю людей развитыхъ, съ чуткими нервами, и ищу ихъ тамъ, гдѣ легче найти. Я люблю ихъ такъ, какъ люблю произведенія искусства, красивые виды, красивыхъ женщинъ. Моя эстетическая впечатлительность даетъ мнѣ столько же наслажденій, сколько и непріятностей, но за то оказывала и оказываетъ мнѣ одну великую услугу: она охраняетъ меня отъ цинизма, то-есть отъ окончательной порчи, и покуда замѣняетъ мнѣ моральныя основанія. Я не рѣшился бы на нѣкоторые проступки не потому, что видѣлъ бы въ нихъ зло, — они оттолкнули бы менй своею безобразною внѣшностью». Въ дополненіе къ этому нужно присоединить еще слѣдующее признаніе Плошовскаго: «Меня сюда (въ Парижъ) привлекали больше всего женщины, изящныя, съ тонко-настроенными нервами, алчущія новыхъ впечатлѣній и… почти лишенныя всякихъ идеаловъ».
Все это черты, конечно, типическія, но опять-таки совсѣмъ не гамлетовскія. Гамлетъ любилъ Гораціо не за изящество, не за чуткіе нервы, даже не за умъ, а за то, что онъ былъ равенъ въ счастьи и въ несчастъи, т.-е. за чисто-нравственныя свойства. Гамлетъ говорилъ Гораціо:
Ты благословенъ: разсудокъ съ кровью
Въ тебѣ такъ смѣшаны, что ты не служишь
Для счастья дудкою, не издаешь,
По прихоти его, различныхъ звуковъ.
Дай мужа мнѣ, котораго бы страсть
Не сдѣлала рабомъ, и я укрою
Его въ души моей святѣйшихъ нѣдрахъ,
Какъ я укрылъ тебя.
Требованія героя Сенкевича отъ людей не этическія, а чисто-эстетическія: кто красивъ и изященъ, тотъ и есть настоящій человѣкъ, по его мнѣнію. Гамлетъ, кромѣ Гораціо, любилъ Офелію, чистую душу, а Плошовскій любитъ парижанокъ изъ тѣхъ, которыхъ зовутъ шикарными. Покуда, — говоритъ нашъ тридцатипятилѣтній герой, — эстетика замѣняетъ мнѣ моральныя основанія. На которомъ же году эстетика уступитъ мѣсто этикѣ? Вчужѣ, глядя со стороны, Плошовскій прекрасно понимаетъ, что эстетика — плохая замѣна для этики, но это пониманіе не мѣшаетъ ему считать себя самого только «немного испорченнымъ». Говоря объ одной знакомой барынѣ изъ породы шикарныхъ, алчныхъ и изящныхъ, Плошовскій язвительно замѣчаетъ: «съ недѣлю тому назадъ я видѣлъ, какъ Лаура давала милостыню ребенку утонувшаго рыбака и подумалъ про себя: еслибъ она знала, что ей шло бы больше къ лицу выколоть глаза этому ребенку, то она и выколола бы, не теряя своего спокойствія и ясности». Это доказываетъ только, что Лаура гораздо послѣдовательнѣе Плошовскаго. Она до конца проводитъ эстетическій принципъ, замѣняющій для нея мораль, тогда какъ Плошовскій, отвергая этику, отвергаетъ, въ сущности, и эстетику, или, пожалуй, не отвергаетъ ни той, ни другой, а руководствуется единственно настроеніемъ духа: въ состояніи благодушія онъ поможетъ ребенку, въ состояніи ожесточенія выколетъ ему глаза, а въ обыкновенное время не сдѣлаетъ ни того, ни другого. Надъ помѣстьемъ нашего героя разразилась гроза. «Когда, — разсказываетъ Плошовскій, — вода немного сошла, я отправился къ пруду. Вдругъ весь паркъ зароился десятками людей. То крестьяне сбѣжались съ топорами за сваленными и поломанными деревьями. Въ сущности, это меня мало интересовало, но такъ какъ я находился въ злобномъ настроеніи, то началъ выгонять незванныхъ гостей съ гнѣвомъ, который возросталъ по мѣрѣ ихъ сопротивленія. Я пригрозилъ имъ войтомъ». Это одинаково напрасно и съ этической, и съ эстетической точки зрѣнія. Богатый помѣщикъ, не позволяющій бѣднякамъ воспользоваться совершенно ненужнымъ ему хламомъ, обнаруживаетъ вполнѣ безнравственную жестокость и скаредность.. Утонченный джентльменъ, размахивающій руками въ изящныхъ перчаткахъ передъ носами оторопѣлыхъ мужиковъ, представляетъ собою безобразно-комическое зрѣлище. Гамлету стыдно спускаться до роли Собакевича и Гамлетъ смѣшонъ въ роли Собакевича. Только что осмѣянная Лаура, конечно, не стала бы, изъ одной эстетической брезгливости, сражаться съ мужиками, а, стало быть, не Плошовскому иронизировать надъ ней.
Ничего дѣйствительно не уважая, ничему крѣпко не вѣря (слова Тургенева), ослабленные хроническою праздностью и деморализированные почти полною безотвѣтственностью, люди положенія (а не типа) Плошовскаго никакого иного критерія, кромѣ личнаго каприза, въ сущности, не признаютъ. Когда Анелька, дальняя родственница, въ которую влюбленъ Плошовскій, увидавши сцену въ паркѣ, сказала: «Развѣ тебѣ помѣшаетъ, Леонъ, если они очистятъ паркъ?» — гнѣвъ нашего героя «исчезъ въ одну минуту». «Я позволилъ бы имъ за одно ея слово вырубить весь паркъ», — пишетъ Плошовскій, доказывая этимъ, что онъ воевалъ съ мужиками не отъ скупости и не по безпокойному чувству пропріетера, а просто потому, что такой стихъ нашелъ. Тѣмъ не менѣе, герой нашъ часто повторяетъ, что разумъ всегда приводилъ его, куда слѣдовало, хотя, впрочемъ, въ другое время и въ другомъ настроеніи, онъ столь же часто повторяетъ, что вся бѣда заключается въ его черезъ-чуръ утонченномъ умѣ. На самомъ дѣлѣ, его разумъ строгъ и проницателенъ только по отношенію къ другимъ, а своему обладателю онъ усердно доставляетъ какія угодно оправданія. «Мнѣ кажется, — писалъ Плошовскій о той же Лаурѣ, — что ея дѣйствительно необычайное развитіе есть развитіе мозга, а не души, что на самомъ дѣлѣ ее ничто не интересуетъ, кромѣ ея красоты и личнаго удобства. Я встрѣчалъ не разъ женщинъ, на видъ полныхъ вдохновенія, которыя, однако, въ концѣ концовъ, смотрятъ на религію, философію и искусство, какъ на принадлежность туалета. Отъ времени до времени онѣ надѣваютъ на себя то то, то другое, думая, что имъ это къ лицу». Справедливо и остроумно. Но не встрѣчалъ ли Плошовскій и подобныхъ мужчинъ? Если бы онъ имѣлъ мужество съ такою же зоркостью взглянуть на самого себя, его плохо маскируемое само довольствіе значительно поубавилось бы. Но самоизобличенія нашего героя какъ то почти всегда кончаются самовосхваленіями, совершенно какъ у нашего Рудина, который, какъ помнитъ читатель, осыплетъ себя укорами и даже повеселѣетъ, точно рюмку горькой выпилъ.
Какъ настоящій и крупный художникъ, Сенкевичъ понялъ, что изображеніе какого бы то ни было характера въ его, такъ сказать, пассивномъ, будничномъ состояніи недостаточно. Нужно, чтобы человѣка взволновала какая-нибудь сильная страсть, и его хорошія и дурныя свойства, находившіяся въ скрытномъ состояніи, обнаружатся во всей полнотѣ. Сенкевичъ заставилъ своего героя влюбиться и психологическая исторія этой мучительной любви и составляетъ ядро романа. Читатель, который имѣетъ сколько-нибудь отчетливое понятіе объ этомъ типѣ «гамлетиковъ, самоѣдовъ, грызуновъ, головастиковъ», какъ выражался Тургеневъ, заранѣе сообразитъ, что исторія любви Плошовскаго будетъ исторіей мученій для обоихъ заинтересованныхъ лицъ. Еще до начала этой исторіи Плошовскій высказываетъ такой взглядъ: «Женитьба — это такой баснословный актъ воли и вѣры въ женщину, что меня на него не хватитъ». Ему нѣтъ дѣла до того, что баснословный актъ ежедневно совершается тысячами: то мы, люди вульгарные, довольствующіеся относительнымъ, а то онъ — натура утонченная, требующая безусловнаго совершенства. Съ возникновеніемъ чувства, начинаются тотчасъ же разныя вычурныя тонкости, наприм., такія: «Сегодня утромъ я увидалъ, какъ горничная несетъ Анелькѣ платье и башмаки, и собственно эти башмаки такъ растрогали меня, какъ будто ношеніе ихъ было вѣнцомъ всѣхъ добродѣтелей Анельки». Не человѣкъ, а просто эолова арфа какая-то! «Ни у одной женщины я не видалъ такихъ почти алебастровыхъ висковъ и такихъ жилокъ на вискахъ». Алебастровые виски, жилки на вискахъ! На такомъ языкѣ говорятъ только утонченные эстетики. Узнавъ отъ матери Анельки, что къ ея дочери сватался женихъ, нѣкто Кромицкій, нашъ герой приходитъ въ особаго рода негодованіе, — въ негодованіе эстетическое: «Я чувствовалъ (при разсказѣ) то же, что чувствуетъ порядочный человѣкъ, когда въ его присутствіи кто нибудь чиститъ зубы вилкой. Эту обезьяну, Кромицкаго, я знаю уже нѣсколько лѣтъ и не люблю его. Фи, какъ это уронило въ моихъ глазахъ Анельку! Я знаю отлично, что за Кромицкаго и его намѣренія она отвѣчать не можетъ, но, тѣмъ не менѣе, мнѣніе мое о ней сильно понизилось. Я знаю, что она не виновата, но, тѣмъ не менѣе, обвиняю ее». Часто говорятъ объ особой логикѣ влюбленныхъ, о логикѣ людей, разумъ которыхъ подкупленъ или затуманенъ страстью. Но логика любви, если это дѣйствительная любовь, можетъ говорить только въ пользу любимаго человѣка, а не противъ него. Логика нашего героя — логика безправной и безсмысленной ревности, — ревности не отъ горя, не отъ боязни утратить счастье, а отъ преувеличеннаго самолюбія: какъ смѣть сойтись со мной во вкусахъ, поднять глаза на то, чѣмъ любуюсь я, самъ Леонъ Плошовскій! Дѣйствительно, любовь Плошовскаго была для него гораздо болѣе утѣхой самолюбія, нежели естественнымъ теплымъ и нѣжнымъ чувствомъ. Послѣ одного свиданія съ Анелькой онъ записалъ въ своемъ дневникѣ: «Говоря по правдѣ, она могла разсчитывать, что я закончу такъ: хочешь навсегда остаться со мною? По я черезъ-чуръ дорожилъ этими головокружительными покатостями, этимъ созерцаніемъ огромной тяжести, висящей на тонкой нити и готовой каждую минуту оборваться, этимъ сердцемъ, которое трепетало чуть не на моей ладони, — мнѣ не хотѣлось кончить сразу». А черезъ день онъ еще пишетъ: «Я прикасался пальцами къ струнамъ ея души и, просто-на-просто, разыгрывалъ на нихъ концерты». А каково при этомъ было инструменту, до этого вопроса нашему виртуозу было мало дѣла и онъ ставилъ себѣ иной, слѣдующій: «Я люблю эту дѣвушку — зачѣмъ обманывать себя? — люблю! А затѣмъ что же дѣлать… бѣжать? Это значитъ обмануть ее, сдѣлать несчастною. Кто знаетъ, какъ глубоко запало въ ея сердце чувство? Жениться — это значитъ принести ее въ жертву себѣ и сдѣлать несчастною другимъ манеромъ». Нужно вдуматься въ эти размышленія, чтобъ оцѣнить всю ихъ прелесть. Держатъ чужое сердце чуть не на ладони и спрашивать: кто знаетъ, какъ глубоко запало чувство? Далѣе, разыгрывать концерты на струнахъ души и спрашивать себя: не пора ли бѣжать? Наконецъ, восклицать: люблю, люблю!-- и утверждать, что жениться — это значитъ принести ее въ жертву себѣ и сдѣлать несчастной, — все это внѣ границъ обыкновенной человѣческой логики.
Герой нашъ такъ и поступилъ, какъ намѣревался: бѣжалъ за границу, оставивъ позади себя смятеніе и неизвѣстность: можетъ быть, ему будетъ угодно снизойти до «баснословнаго акта», а, можетъ быть, онъ оставитъ «музыкальный инструментъ» сохнуть и стариться въ заброшенномъ углу. Никакихъ упрековъ совѣсти герой не испытываетъ, потому что «ей (Анелькѣ) плохо жить въ ожиданіи и неизвѣстности, но мнѣ еще горше, и тѣмъ горше, чѣмъ глубже я люблю ее». Хваленый тонкій анализъ не подсказалъ ему, что между его положеніемъ и положеніемъ Анельки разница огромная и вся въ его пользу: онъ можетъ выйти изъ своего «горькаго» положенія когда ему угодно, хоть завтра же, тогда какъ Анелька должна сидѣть у моря и ждать погоды: не покажется ли на горизонтѣ ея солнце красное? Помимо мучительной неизвѣстности, положеніе Анельки, устроенное ей руками нашего хитроумнаго философа, унизительно для ея человѣческаго достоинства. Это — положеніе одалиски, едва осмѣливающейся желать ласки своего повелителя. Эти азбучныя соображенія не приходятъ въ голову нашему «перецивилизованному» герою потому, конечно, что, вѣдь, у него вмѣсто морали — эстетика. Съ нравственной точки зрѣнія гнусно и возмутительно подвергать пыткѣ живое существо, милую, беззавѣтно любящую дѣвушку, ну, а съ эстетической выходитъ даже очень недурно.
По дальше, дальше. За границей Плошовскій узналъ, что отвратительный Кромицкій, не обуреваемый никакими скептическими сомнѣніями, возобновилъ свои гнусныя искательства и мать Анельки, пани Целина, держитъ его сторону. «Меня, — пишетъ герой, — охватилъ гнѣвъ и вскорѣ заглушилъ всѣ остальныя чувства. Чѣмъ больше мой разумъ признавалъ, что пани Целина имѣетъ полное право не вѣрить мнѣ, тѣмъ болѣе я чувствовалъ къ ней негодованіе за то, что она дозволила себѣ подобное недовѣріе. Въ концѣ я дошелъ до какой-то отчаянной злобы противъ себя и всѣхъ живущихъ. Все, что я чувствовалъ и о чемъ мыслилъ, замкнулось въ нѣсколькихъ словахъ: хорошо же, пусть такъ и будетъ». Султанъ разгнѣвался, — трепещите, несчастные невольники! Къ несчастно для нашего султана, никто его капризной досады не испугался и Анелька, получивъ отъ него язвительно-краткое извѣщеніе, что онъ желаетъ счастія пани Кромицкой, разсудила, что ждать больше нечего и дала слово Кромицкому. Но какъ только слово было дано, Плошовскій спохватился и сталъ предлагать себя, причемъ, какъ всегда, на первомъ планѣ стояло тщеславіе и оскорбленное самолюбіе: «Развѣ Кромицкій лучше меня? Развѣ его пошлая, денежная невроза стоитъ дороже моей? Не въ первый уже разъ я мысленно сравниваю себя съ Кромицкимъ и это меня бѣсить, — такъ искренно я считаю себя болѣе высокимъ существомъ». У прямодушной и чистосердечной Анельки оказалось, однако, не семь, а только одна пятница въ недѣлѣ и повторилась — въ который разъ? — давно намъ, русскимъ читателямъ, извѣстная исторія: Онѣгинъ — Плошовскій.
Къ ея крыльцу, стекляннымъ сѣнямъ
Онъ подъѣзжаетъ каждый день,
За ней онъ гонится какъ тѣнь;
Онъ счастливъ, если ей накинетъ
Боа пушистый на плечо
Или коснется горячо
Ея руки, или раздвинетъ
Предъ нею пестрый полкъ ливрей,
Или платокъ подниметъ ей.
Да, Плошовскій послѣ свадьбы Анельки сначала, какъ водится, отправился путешествовать, а потомъ, тоже какъ водится, очутился около Анельки въ роли несправедливо-оскорбленнаго, въ тайнѣ страдающаго, но ничего — «о, ничего!» — не требующаго платоническаго обожателя. Сенкевичъ, однако, нисколько не мирволитъ своему герою и хладнокровно заставляетъ его снять маску. Именно, Плошовскій пишетъ въ своемъ дневникѣ: «Я старался разрѣшить загадку, имѣю ли, напримѣръ, я право совлечь пани Кромицкую съ пути долга или нѣтъ? Мы, мужчины, такъ привыкли всегда и вездѣ подстерегать женщинъ, что къ молодой и красивой никто изъ насъ не подходитъ безъ какой-нибудь задней мысли». Изъ этого можно заключить, что Плошовскій даже польстилъ себѣ, утверждая, что его спеціальность — «быть ничѣмъ». Нѣтъ, онъ спеціалистъ въ «наукѣ страсти нѣжной», т.-е. наполняетъ свое существованіе не безвредною праздностью обезпеченнаго человѣка, а интересными экспериментами надъ чужимъ покоемъ и счастіемъ. Дальше Сенкевичъ разоблачаетъ своего героя еще безпощаднѣе, съ изумительною силой выдерживая двойственный характеръ своего героя — какъ свѣтскаго сердцеѣда и тонко-мыслящаго человѣка. «Я сознаю совершенно ясно, что, поступая такимъ образомъ, я вселяю въ душу Анельки мысли чуждыя ей, тревожныя мысли. Но съ удивленіемъ я вижу, что если, съ одной стороны, это возмущаетъ мою совѣсть, пробуждаетъ тревожное опасеніе за спокойствіе существа, за которое я отдалъ бы всю свою жизнь, то, съ другой, доставляетъ мнѣ какую-то кровожадную радость, какъ будто я удовлетворяю врожденному человѣку инстинкту разрушенія. Я также убѣжденъ, что тутъ мнѣ ни въ чемъ не могутъ помочь ни сознаніе творимаго мною зла, ни застарѣлые, наслѣдственные предразсудки». Врожденный инстинктъ разрушенія, — если только есть такой инстинктъ въ человѣкѣ, — конечно, тутъ не причемъ, но тутъ очень причемъ свѣтское легкомысліе, возведенное на степень признака хорошаго тона, скука празднаго человѣка, не знающаго куда дѣвать свои досуги, эгоизмъ самолюбиваго денди, желающаго во что бы то ни стало поставить на своемъ, и, наконецъ, дѣйствительное чувство искренней, хотя и уродливой любви. Снявши голову, Плошовскій плачетъ по волосамъ. «Счастье было такъ возможно, такъ близко» — и что же помѣшало союзу? А все то же, извѣстное:
Случайно васъ когда-то встрѣтя,
Въ васъ искру нѣжности замѣтя,
Я ей повѣрить не посмѣлъ.
Привычкѣ милой не далъ ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотѣлъ.
Чужой для всѣхъ, ничѣмъ не связанъ,
Я думалъ: вольность и покой —
Замѣна счастью. Боже мой!
Какъ я ошибся, какъ наказанъ!
Плошовскій объясняетъ дѣло замысловатѣе, но не глубже: «Когда разумъ спрашиваетъ меня, почему я прямо не женился на Анелькѣ, я отвѣчаю ему: не женился потому, что я не прямой, а исковерканный. Такимъ ужь выняньчили меня двѣ няньки — рефлексія и критика. Еслибъ Анелька сегодня стала свободною, я взялъ бы ее безъ колебанія; но еслибъ она совсѣмъ не выходила замужъ… кто знаетъ… мнѣ стыдно выговорить эту мысль, но, можетъ быть, она представлялась бы мнѣ менѣе желанною». Послѣднее замѣчаніе совершенно вѣрно, но напрасно Плошовскій говоритъ только о двухъ, и, притомъ, столь великолѣпныхъ, нянькахъ, какъ критика и рефлексія. Не двѣ, а цѣлыхъ семь или даже больше нянекъ ухаживали за нимъ, и изъ нихъ мы уже указывали на матеріальную обезпеченность, на абсолютную праздность, на наслѣдственность.
Всѣ рессурсы опытнаго Донъ-Жуана и всѣ ухищренія утонченной діалектики пустилъ въ ходъ Плошовскій для обольщенія Анельки — и потерпѣлъ полное пораженіе. Эстетика съ діалектикой соединились въ общемъ нападеніи на прямолинейную, чистосердечную этику — и должны были со стыдомъ ретироваться. Сначала Плошовскій говорилъ было очень свысока: «Ангельское заблужденіе, что на свѣтѣ можетъ быть только одна правда! Не вступай со мной, моя Анелька, ни въ какой споръ, потому что я если вѣрю въ какую-нибудь правду и въ какіе-нибудь аргументы, то развѣ въ правду и права любви, и достаточно ловокъ, чтобы каждый твой аргументъ вывернуть, какъ перчатку, и сдѣлать изъ него оружіе противъ тебя. Не спасутъ тебя ни твои умствованія, ни моя жалость къ тебѣ, потому что чѣмъ умнѣе окажешься ты, лучше, добрѣе, тѣмъ больше взволнуешь меня, тѣмъ больше я тебя полюблю, а чѣмъ больше полюблю, тѣмъ больше захочу обладать тобою». Настоящій гимнъ торжествующей любви! Торжество оказалось преждевременнымъ, и Плошовскому пришлось убѣдиться, что если у него не одна, а сто или тысяча одна истина, то это не мѣшаетъ существовать людямъ иного рода, людямъ съ догматомъ, съ моралью, съ сознаніемъ нравственной отвѣтственности. Ни къ какимъ умствованіямъ, которыхъ, судя по себѣ, ожидалъ нашъ герой, Анелька не прибѣгла, а просто повторила прозою и на свой ладъ классическій отвѣтъ русской героини:
. . . . . . . .Для бѣдной Тани
Всѣ были жребіи равны,
Я вышла замужъ. Вы должны,
Я васъ прошу меня оставить.
Я знаю: въ вашемъ сердцѣ есть
И гордость, и прямая честь.
Я васъ люблю (къ чему лукавить?),
Но я другому отдана —
Я буду вѣкъ ему вѣрна.
На этомъ, какъ извѣстно, Пушкинъ и остановился: «здѣсь героя моего, въ минуту злую для него, читатель, мы теперь оставимъ надолго… навсегда». Сенкевичъ рисуетъ намъ и слѣдующій моментъ, быть можетъ, самый серьезный, моментъ нравственнаго просвѣтленія своего героя, во-очію увидавшаго и великую мощь, и великое блаженство настоящей вѣры. «Обо что я разбился?» — съ недоумѣніемъ спрашивалъ себя Плошовскій, получивши неожиданный и суровый урокъ отъ Анельки. Привычная къ анализу мысль и та совѣстливость, которая просыпается въ насъ съ особенною силой при встрѣчѣ съ безукоризненно-чистыми людьми, быстро вывели Плошовскаго на прямой путь къ настоящему пониманію. Вотъ что онъ писалъ: «Мы — люди совершенно несходные другъ съ другомъ, сознаю это ясно, но мнѣ трудно сжиться съ этою мыслью. Однако, это правда. Я въ тысячу разъ больше похожъ на Лауру, чѣмъ на Анельку. Теперь понимаю, обо что разбился. Объ то, отсутствіе чего разнуздало и освободило всѣ мои мысли, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, привило ко мнѣ зачатки смертельной болѣзни и стало моею трагедіей, — о катехизическую прямоту ея души. Анелька понять не въ состояніи, какъ можно на правило, признанное и религіею, и людьми, смотрѣть не такъ, какъ на обязательную для всѣхъ заповѣдь. Мнѣ все равно, сознательный ли это у нея взглядъ или инстинктивный, выработала ли она своимъ умомъ или получила извнѣ, — достаточно, что онъ составляетъ неразрывную часть ея существа. У Анельки нѣтъ никакихъ колебаній, никакихъ сомнѣній. Ея душа такъ чисто отдѣляетъ плевелы отъ сѣмянъ, что сбить ее на словахъ нѣтъ силъ. Она не трудится надъ выработкой собственныхъ нормъ, беретъ ихъ готовыми изъ религіи и общихъ моральныхъ понятій, но проникается ими такъ сильно, что онѣ становятся ея собственными, входятъ въ ея плоть и кровь. Чѣмъ эти разсортированія добра и зла проще, тѣмъ вѣрнѣе и тѣмъ неумолимѣе».
На этотъ разъ умъ или анализъ дѣйствительно оказалъ услугу нашему герою и вывелъ его на настоящую дорогу. Если бы не встрѣча съ Анелькой, Плошовскій до конца дней презиралъ бы Лауръ, не догадываясь, что онѣ ему близкая родня. До конца дней барахтался бы онъ въ своемъ скептицизмѣ, сохраняя высокомѣрное убѣжденіе, что хотя онъ и ровно ничего за душой не имѣетъ, но, тѣмъ не менѣе, представляетъ собою квинтъ-эссенцію человѣческой цивилизаціи. Мы не будемъ слѣдить дальше за романомъ Плошовскаго и Анельки, потому что дѣло достаточно выяснилось и состоитъ оно, конечно, не въ любовныхъ огорченіяхъ «его» и «ея», а въ трагической встрѣчѣ представителей двухъ противуположныхъ типовъ: если Плошовскій — Гамлетъ, то Анелька — чистокровный Донъ-Кихотъ. Это очень маленькій Донъ-Кихотъ, съ узкимъ умственнымъ кругозоромъ, съ перспективой превратиться въ недалекомъ будущемъ въ очень обыкновенную хранительницу всякихъ традицій, но она вѣрила въ свой догматъ и вышла побѣдительницею: скептицизмъ ея Гамлета не отравилъ ея души, — наоборотъ, ея вѣра явилась для него противоядіемъ. Это былъ тотъ моментъ нравственнаго возрожденія, который съ такою красотой выраженъ Пушкинымъ:
Душѣ настало пробужденье,
И сердце бьется въ упоеньѣ,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Но и Сенкевичъ не докончилъ исторіи, а оборвалъ ее физическою смертью героя и героини.
IV.[править]
Если бы мы ограничились тѣми указаніями, которыя сдѣланы выше относительно нравственныхъ свойствъ героя Сенкевича, мы повторили бы только ту ошибку, въ которую когда-то впалъ Писаревъ, анализируя характеръ Онѣгина. Очень убѣдительно Писаревъ доказывалъ и доказалъ ничтожество тѣхъ свойствъ Онѣгина, которыя были привиты къ нему воспитаніемъ, средой, спеціальною культурой, но онъ закрылъ глаза на внутреннія, лежавшія подъ спудомъ, силы пушкинскаго героя. Онѣгинъ не только свѣтскій франтъ, но и мыслящій и тоскующій человѣкъ, и вотъ этой-то тоски Писаревъ или не замѣтилъ, или не повѣрилъ ея искренности. Приведемъ примѣръ. Когда Онѣгинъ размышляетъ, «грустью отуманенъ»:
Зачѣмъ я пулей въ грудь не раненъ?
Зачѣмъ не хилый я старикъ,
Какъ этотъ бѣдный откупщикъ?
Зачѣмъ не чувствую въ плечѣ
Хоть ревматизма? Ахъ, Создатель!
Я молодъ, жизнь во мнѣ крѣпка;
Чего мнѣ ждать? Тоска, тоска!…--
Писаревъ насмѣшливо спрашиваетъ: кто же мѣшаетъ Онѣгину получить въ грудь хоть дюжину пуль, отправившись, напримѣръ, на Кавказъ, который еще не былъ покоренъ въ то время? Очень не трудно отвѣтить на этотъ вопросъ: мѣшало именно отсутствіе убѣжденія въ разумности и надобности такого самопожертвованія. Если актеръ изъ-за какой-то Гекубы стонетъ и плачетъ, то что же, мѣшало Гамлету отмстить не за Гекубу, а за собственнаго убитаго отца? Собственная трусость, быть можетъ? Такія ужь слишкомъ упрощенныя рѣшенія психологическихъ вопросовъ совсѣмъ не убѣдительны. Фразы Онѣгина о пулѣ, о ревматизмѣ, о старости имѣютъ только метафорическое значеніе, характеризуютъ отсутствіе всякихъ интересовъ и всякой цѣли въ его жизни. Мы говоримъ, наприм.: я хотѣлъ бы сквозь землю провалиться отъ стыда, но было бы очень наивно ловить насъ на словѣ и доказывать, что такъ какъ мы никуда не провалились, значитъ, и никакого стыда не чувствовали. Прямой, настоящій смыслъ жалобъ Онѣгина заключается въ этихъ словахъ: «я молодъ, жизнь во мнѣ крѣпка, — чего мнѣ ждать?» Это значитъ — есть силы, много силъ, но нѣтъ этимъ силамъ примѣненія. Почему нѣтъ примѣненія? Герой Сенкевича, говоря за себя, объясняетъ дѣло такъ: «Потомки выродившихся фамилій отличаются не недостаткомъ жизненныхъ силъ, а недостаткомъ гармоніи между ними. Я самъ — физически здоровый человѣкъ, не слабоумный, и зналъ людей моего общества, сложенныхъ какъ античныя статуи, способныхъ, талантливыхъ, которые, однако, не умѣли жить и кончали плохо, опять-таки, вслѣдствіе недостатка гармоніи между ихъ очень большими жизненными силами». Это одно изъ объясненій психо-физіологическаго свойства, но ихъ можно найти не мало въ примѣненіи къ различнымъ отдѣльнымъ случаямъ, и въ ряду этихъ объясненій писаревское объясненіе неискренностью, позерствомъ и фарсерствомъ Онѣгина является совершенно неудовлетворительнымъ. Правда, человѣческая, страдающая, высшая сторона Онѣгина представлена у Пушкина въ довольно неопредѣленныхъ намекахъ и, во всякомъ случаѣ, ей удѣлено меньше вниманія, нежели свѣтскому джентльменству Онѣгина. Все-таки, этихъ намековъ достаточно, чтобы въ восклицаніи Онѣгина: «Чего мнѣ ждать? Тоска, тоска!» — усмотрѣть не громкую фразу и не интересную позу.
Въ героѣ Сенкевича эти двѣ стороны его личности, — внѣшняя, свѣтская, искусственная и внутренняя, человѣческая, — представлены и анализированы авторомъ съ одинаковою силой. Прежде всего, Плошовскій искренно и глубоко несчастный человѣкъ, и уже одно это ставитъ его несравненно выше той свѣтской толпы, изъ которой любой счелъ бы себя вполнѣ счастливымъ, еслибъ обладалъ хотя половиной его преимуществъ. У Плошовскаго есть все, что нужно свѣтскому льву, и нѣтъ ничего, что нужно просто человѣку. «Положеніе мое такого рода, — говоритъ онъ, — что мнѣ нѣтъ надобности взбираться на какія-нибудь высоты или протискиваться куда-нибудь. Въ жизни я скептикъ и знаю, какая вещь чего стоитъ или, иначе говоря, знаю, что рѣшительно все стоитъ чортъ знаетъ какъ мало». Замѣтимъ здѣсь кстати, что Сенкевичъ съ изумительною тонкостью выдерживаетъ не только самый характеръ своего героя, но и его постепенное просвѣтленіе подъ вліяніемъ встрѣчъ съ людьми иного міра и иного типа, главнымъ образомъ, съ Анелькой. Самоувѣренность Плошовскаго, на первыхъ страницахъ дневника представляющаяся непоколебимою, постепенно ослабѣваетъ и замѣняется, наконецъ, полнымъ самоосужденіемъ. Въ соблюденіи всѣхъ оттѣнковъ этого сложнаго душевнаго процесса Сенкевичъ обнаружилъ первоклассное мастерство, такъ что ему, быть можетъ, оказалась бы по силамъ и послѣдняя часть задачи — показать намъ обновившагося для жизни человѣка. Къ сожалѣнію, какъ я уже замѣтилъ выше, онъ показалъ только возможность и первый фазисъ процесса обновленія.
«Рѣшительно все стоитъ чортъ знаетъ какъ мало», — эта фраза написана Плошовскимъ въ самомъ началѣ дневника, и если, съ одной стороны, она свидѣтельствуетъ о его невѣжествѣ, то, съ другой, указываетъ на такую требовательность, которая, конечно, не можетъ удовлетвориться ни свѣтскими успѣхами, ни тщеславіемъ богатства, ни гордостью честолюбія и т. п. Все это у Плошовскаго подъ рукою и всего этого Плошовскому даромъ не надо. Ему нужно знаніе, и, притомъ, такое, которое бы могло замѣнить исчезнувшую вѣру, т.-е. знаніе абсолютнаго. Его невѣжество происходитъ не отъ того, что онъ читалъ, да не все, учился, да не доучился, — такому невѣжеству нѣтъ ничего легче помочь, — а отъ того, что онъ не въ ту дверь стучится. Вотъ какъ характеризуетъ Плошовскій свое умственное состояніе: «Не знаю, не знаю, не знаю! Человѣкъ мятется въ этомъ великомъ незнаніи, чувствуя, что если бы могъ перейти на какую-нибудь сторону, то ему стало бы легче и спокойнѣе. Но что-жь ему дѣлать? Винить ли философію за то, что она, вмѣсто построенія системъ, которыя каждый день разлетались, какъ карточные домики, сознала свою немощь и занялась изслѣдованіемъ и приведеніемъ въ порядокъ явленій, лежащихъ въ границахъ, доступныхъ разуму? Нѣтъ! Я думаю, что и всякій другой имѣлъ бы право придти къ ней и сказать: я удивляюсь твоей трезвости, преклоняюсь передъ точностью твоего анализа, но со всѣмъ этимъ ты сдѣлала меня несчастнымъ». Такимъ образомъ, не въ отсутствіи знаній, а въ отсутствіи убѣжденій заключается несчастіе героя. Его «не знаю, не знаю, не знаю» значитъ «не вѣрю, не вѣрю, не вѣрю», и онъ ошибается, надѣясь путемъ накопленія знаній придти къ убѣжденію, посредствомъ все болѣе и болѣе изощряемаго критическаго скептицизма придти къ вѣрѣ. Глубочайшее внутреннее противорѣчіе кроется въ самой постановкѣ вопроса. Наука и научная философія учатъ насъ правильному образу дѣйствій, но не ихъ дѣло ставить передъ нами послѣднюю цѣль этихъ дѣйствій. Тактикѣ и стратегіи жизни учитесь изъ книгъ, но идеалъ жизни можно обрѣсти только въ глубинѣ своего внутренняго сознанія. Если изсякъ или засорился источникъ этого сознанія, человѣкъ (если только онъ человѣкъ) теряетъ вкусъ къ жизни, и какому бы пожиранію книгъ ни предавался онъ, ему не вернуть утраченнаго блага. Нашъ герой, разочаровавшись въ помощи книгъ, только ждетъ: «Я жду, чтобы мнѣ даровалъ кто-нибудь такое душевное состояніе, при которомъ я могъ бы увѣровать безъ малѣйшей тѣни сомнѣнія, такъ глубоко, какъ вѣровалъ въ дѣтствѣ. Мною руководятъ благородныя соображенія, въ нихъ нѣтъ ни тѣни чего-нибудь дурного; напротивъ, мнѣ было бы выгоднѣе быть сытымъ и веселымъ звѣремъ». Это уже много для скептика: если онъ ждетъ наитія вѣры, это значитъ, что онъ переросъ скептицизмъ и тотъ ли, другой ли исходъ будетъ имъ вскорѣ найденъ. Разъ явилась мысль, что скептицизмъ годится, какъ методъ, и ничего не стоитъ, какъ содержаніе, — человѣкъ быстро освобождается отъ вліянія метафизическихъ фантасмагорій. Собственно Плошовскій былъ счастливъ на встрѣчи съ людьми, примѣръ которыхъ могъ цѣлительно подѣйствовать на его больную душу. Таковъ былъ писатель Снятыньскій, изображенный въ романѣ Сенкевича мимоходомъ, эпизодически, и, тѣмъ не менѣе, ясный для читателя въ общихъ, коренныхъ устояхъ своего духовнаго существованія. Снятыньскій принадлежитъ къ тому же типу цѣльныхъ людей, къ которому принадлежитъ и Анелька, но онъ вооруженъ несравненно лучше ея. Онъ представляетъ собою счастливое соединеніе высшей сознательности съ нетронутою силой непосредственнаго чувства, и Плошовскій присматривается къ нему съ какою-то грустною задумчивостью: «Мнѣ не въ первый разъ хочется задать себѣ вопросъ: что, Снятыньскій глупѣй или умнѣй меня? Я изо всѣхъ жизненныхъ задачъ не разрѣшилъ ни одной, я — ничто, скептицизмъ изнуряетъ меня, я несчастливъ, чувствую себя утомленнымъ. У Снятыньскаго знаній не меньше, чѣмъ у меня, притомъ, онъ занимается дѣломъ, у него милая жена и, вѣроятно, есть какая-нибудь жизненная философія, которая поддерживаетъ его счастіе. Рѣшительно я глупѣе его. Ключъ къ философіи Снятыньскаго — его жизненные догматы. Еще передъ женитьбой онъ говорилъ мнѣ: есть одно, къ чему я не приближаюсь съ своимъ скептицизмомъ, одно, чего не критикую: какъ для общественнаго человѣка, догматомъ мнѣ служитъ общество, какъ для человѣка частнаго — любимая женщина. Я тогда подумалъ: однако, мой умъ смѣлѣе, коль скоро онъ не отступаетъ отъ критическаго разбора и такихъ чувствъ. А теперь я вижу, что эта-то смѣлость и привела меня ни къ чему». Опять-таки это не самосознаніе, а только первый шагъ къ нему. Плошовскій ясно видитъ свое несчастіе, но причину его полагаетъ въ злоупотребленіи критикой, какъ будто можно сказать себѣ: «не критикуй» — и какъ будто критика уничтожаетъ вѣру и любовь. Безъ критики невозможна разумная дѣятельность. Если для Снятыньскаго «общество» являлось догматомъ, то, конечно, лишь въ смыслѣ непремѣннаго служенія ему и только ему, но безъ поклоненія, безъ подчиненія, безъ ослѣпленія, — служенія, направляемаго ни чѣмъ инымъ, какъ критикой и анализомъ. Если, далѣе, для Снятыньскаго, какъ для частнаго лица, «догматомъ» была любимая женщина, то опять на тѣхъ же основаніяхъ: жить для нея, но совсѣмъ не молиться на нее. У Снятыньскаго за критикой не слѣдуетъ разочарованія, а за разочарованіемъ охлажденія: идея или явленіе привлекаютъ его къ себѣ своими истинными, лучшими сторонами, ради которыхъ можно извинить неизбѣжные недостатки. Но правда и то, что страстная потребность въ идеалѣ, отличающая людей этого типа, вырабатываетъ въ нихъ способность къ идеализаціи, которая у Донъ-Кихота, идеализировавшаго даже своего Россинанта, выразилась совершенно въ каррикатурномъ видѣ. Анализъ, какъ одинъ изъ-методологическихъ пріемовъ, самъ по себѣ ничего не предрѣшаетъ: въ результатѣ анализа одного и того же явленія можетъ явиться и оптимистическое, положительное, и пессимистическое, отрицательное отношеніе къ этому явленію. Границы для анализа нѣтъ; но есть въ живомъ человѣкѣ сила болѣе дѣятельная, нежели анализъ, или, говоря общѣе, разумъ, есть нѣчто стоящее внѣ всякихъ сомнѣній и доводовъ. Въ комъ отсутствуетъ это начало, тотъ можетъ, какъ Лаура, выколоть глаза ребенку ради собственнаго удовольствія; въ комъ оно придавлено, обезсилено безобразными условіями жизни, какъ въ Плошовскомъ, тотъ, глядя на чужое преступленіе, будетъ вопрошать: точно ли это преступленіе? Почему именно преступленіе? Не лучше ли для самого мальчика лишиться зрѣнія? Быть или не быть? Что благороднѣе: сносить ли удары судьбы, не противиться злу, или возстать на море бѣдъ? Наконецъ, въ комъ оно дѣятельно, въ видѣ ли простого нравственнаго инстинкта, какъ у Анельки, или въ видѣ сознательнаго нравственнаго идеала, какъ у Снятыньскаго, тотъ такъ или иначе постарается укротить Лауру и защититъ беззащитнаго.
Чѣмъ несчастнѣе чувствуетъ себя Плошовскій, тѣмъ больше онъ примиряетъ насъ съ собою. «Ахъ, еслибъ я зналъ, — восклицаетъ онъ, — что какой-нибудь мой взглядъ, какое-нибудь убѣжденіе, какое-нибудь правило устоитъ противъ завтрашняго и послѣзавтрашняго дуновенія скептицизма, я ухватился бы за него обѣими руками, создалъ бы изъ него свою религію и поплылъ бы, какъ Снятыньскій, на всѣхъ парусахъ, при яркомъ солнечномъ свѣтѣ, вмѣсто того, чтобы блуждать во мракѣ и пустотѣ». Нѣтъ, это не пресыщеніе «купчихи, которая выпила три самовара и жалѣетъ, что не можетъ выпить ихъ тридцать три», какъ иронизировалъ Писаревъ. Это языкъ настоящей грусти, дѣлающій честь человѣку, возвышенной и прекрасной грусти объ отсутствіи въ своей жизни цѣли, безъ которой она превращается въ простой физіологическій процессъ. Со стороны глядя, казалось бы, какъ не найти въ жизни работы по душѣ и по силамъ? Плошовскому, богатому человѣку, нѣтъ надобности въ личномъ трудѣ, и Снятыньскій не напрасно желалъ ему поскорѣе разориться. Но обезпеченность Плошовскаго — только одно изъ препятствій, мѣшающихъ его исцѣленію, но не коренная причина его несчастія. Евангельскій богатый юноша, раздавши свое имѣніе, все-таки, черезъ это не сдѣлался бы энергичнымъ послѣдователемъ Христа. Мгновенная вспышка энтузіазма еще не ручается за нравственное перерожденіе. Разорившійся Плошовскій, принужденный смѣшаться съ толпой людей, зарабатывающихъ свой хлѣбъ, почувствовалъ бы себя только болѣе несчастнымъ, потому что къ прежней отравѣ самомнѣній присоединился бы новый ядъ заботы о завтрашнемъ днѣ. Въ тридцать пять лѣтъ отъ роду человѣку мудрено измѣниться только и единственно подъ вліяніемъ измѣненія въ условіяхъ внѣшняго своего положенія. Нужно вытравить изъ своей души тѣ впечатлѣнія и привычки, которыя успѣли стать второю натурой, тѣ традиціи условной респектабельности, надъ которыми нашъ герой смѣется въ теоріи, но которымъ онъ подчиняется на дѣлѣ. Тридцать пять лѣтъ жизни нельзя сбросить механически, движеніемъ пальца, какъ косточки на счетахъ. Нужно новое и глубокое, не мгновенное чувство, которое смогло бы не только поставить человѣка на новый путь и не только поддержать его на немъ, но и заставить его по немъ идти, безъ разслабляющихъ воспоминаній о прошломъ. Такимъ чувствомъ можетъ быть любовь къ женщинѣ, какъ у Плошовскаго, любовь къ родинѣ, проснувшаяся подъ вліяніемъ какихъ-нибудь историческихъ событій, любовь къ идеѣ, если эпоха выдвинетъ впередъ такую задачу, жизненность которой очевидна для самаго крайняго скептика. Въ благородныхъ, но пассивныхъ или обезсиленныхъ натурахъ, вродѣ натуры Плошовскаго, эти силы находятся въ потенціальномъ, дремотномъ состояніи. Для священнаго огня въ этихъ натурахъ сколько угодно матеріала, но искра, которая зажжетъ его, должна явиться со стороны. Плошовскій (или Сенкевичъ) это отлично понялъ и превосходно выразилъ: «Меня вдругъ охватило волненіе при видѣ той огромной разницы, которая существуетъ между мной и такими людьми, какъ Снятыньскій. Открываются горизонты положительно недоступные для меня. Какую громаду чувства эти люди носятъ въ себѣ! Съ этимъ чувствомъ имъ можетъ быть хорошо и худо, но, во всякомъ случаѣ, они гораздо богаче меня. Имъ не угрожаетъ ни пустота, ни ничтожество. У каждаго изъ нихъ запаса живучести на десятерыхъ. И я тоже чувствую нѣкоторую связь съ моею родиной, но это чувство не такъ непосредственно, оно не горитъ во мнѣ, какъ пламень въ лампадѣ, оно не стало частью моего существа. Я могу въ жизни обойтись безъ всякаго Козлувка, или Михны, или Плошова, — вѣрнѣе сказать, тамъ, гдѣ для Снятыньскаго бьютъ живые ключи, изъ которыхъ онъ черпаетъ смыслъ жизни, я нахожу сухой песокъ. Вещь почти невѣроятная, чтобы человѣкъ, обладающій тѣмъ, чѣмъ обладаю я, не только не былъ бы счастливъ, но просто не зналъ бы, для чего онъ живетъ. Несомнѣнно, это отчасти вина условій, въ которыхъ я воспитался, вина Рима, Меца, Парижа, — я точно дерево, вырванное съ корнемъ изъ родной почвы и плохо пересаженное въ чужую, но отчасти и моя, потому что я ставилъ вопросительные знаки и философствовалъ тамъ, гдѣ другіе только любятъ. И, въ концѣ-концовъ, я не выфилософствовалъ себѣ ничего и свое сердце обезплодилъ».
Какъ все это ни вѣрно и ни хорошо, требуются, все-таки, нѣкоторые комментаріи и дополненія къ объясненію Плошовскаго. Живые ключи, которые питаютъ людей дѣятельной любви, конечно, ближе и естественнѣе всего искать въ родной почвѣ. По самые эти ключи — только пробившіяся наружу струи главнаго подземнаго родника, который называется не патріотизмомъ, а альтруизмомъ. Сохраняя связь съ этимъ родникомъ, человѣкъ обезпечиваетъ себѣ нравственную живучесть независимо отъ того, живетъ ли онъ въ польскомъ мѣстечкѣ Плошовѣ, или въ Парижѣ. Плошовскій находить, что «альтруизмъ» — избитое слово. Въ этомъ замѣчаніи уже не видно философа, а видѣнъ опять денди, который относится къ идеямъ, какъ къ перчаткамъ, и пуще всего боится старомодности. За терминъ было бы смѣшно вступаться, — сочиняйте какіе угодно, — но понятіе, заключенное въ немъ, стоитъ выше модъ. Евангеліе — книга старая, но не устарѣлая, и развѣ не выраженіе альтруизма этотъ, записанный въ немъ, призывъ: «пріидите ко Мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные и Я успокою васъ»? Не въ томъ бѣда Плошовскаго, что онъ жилъ то на родинѣ, то за границей, а въ томъ, что ни на родинѣ, ни за границей ему не приходила мысль о труждающихся и обремененныхъ, которыхъ во всѣхъ концахъ міра много. Онъ размышлялъ надъ альтруизмомъ, какъ надъ математическою задачей, но онъ былъ огражденъ китайскою стѣной отъ живыхъ впечатлѣній, которыя одни только и могли бы вызвать въ немъ желаніе «успокоить» людей, не получившихъ отъ жизни ничего, кромѣ труда и бремени. Плошовскій, съ своею обычною аналитическою смѣлостью, ставитъ точку и надъ этимъ і. Подаривши одному бѣдному семейству, въ которомъ принимала участіе Анелька, тысячу руб., Плошовскій сказалъ благодарившей его Анелькѣ: «Я, милая Анелька, сдѣлалъ это вовсе не по добротѣ, не изъ сочувствія къ людямъ, которыхъ вижу въ первый разъ въ жизни. Я сдѣлалъ это единственно потому, что ты интересуешься ими, и думаю, что этимъ доставилъ тебѣ удовольствіе. Иначе я отдѣлался бы отъ нихъ какою-нибудь незначительною подачкой». Именно — отдѣлался бы. Незначительность подачки явилась бы не отъ скупости, а отъ равнодушія пресыщеннаго человѣка, который голоднаго не разумѣетъ, потому что самъ никогда не голодалъ, отъ высокомѣрія аристократа, который съ молокомъ матери всосалъ понятія о бѣлой и о черной кости, наконецъ, отъ квіетизма метафизика-резонера, который ухитрится самъ себѣ доказать, что въ несчастьи-то и заключается счастье, что голодъ есть не голодъ, а искупленіе, что помогать надо не деньгами, а любовью и пр., и пр. И, конечно, чувство личной любви, — если ужь нашъ герой не могъ идти инымъ путемъ, — и въ этомъ сослужило бы свою службу: помогая своей возлюбленной въ ея филантропическихъ трудахъ, Плошовскій лицомъ къ лицу сталъ бы съ реальною нуждой, съ конкретною правдой и непосредственное чувство человѣческаго состраданія мало-по-малу проснулось бы въ немъ и среди «сухого песка» брызнулъ бы, наконецъ, желанный «живой ключъ».
Мы не будемъ останавливаться на той сторонѣ отношеній Плошовскаго къ Анелькѣ, которая обрисовываетъ его лучшія свойства: двойственность нравственной личности героя уже достаточно обнаружилась. Мы видѣли денди, восхищающагося башмачками и жилками на вискахъ своей возлюбленной, видѣли бездушнаго резонера, разыгрывавшаго концерты на довѣрившемся ему сердцѣ, но пусть читатель прочтетъ послѣднюю, предсмертную страницу дневника, чтобы примириться съ памятью несчастнаго героя Сенкевича. Эта страница исполнена мрачной поэзіи, которая напоминаетъ лучшія страницы Байрона. Каждая фраза проникнута тутъ глухимъ, безконечнымъ отчаяніемъ и мистическимъ ужасомъ передъ готовою раскрыться великою тайной жизни и смерти. Какъ послѣдній торжественный аккордъ реквіема, звучатъ эти заключительныя слова: «или мы вмѣстѣ погрузимся въ Ничто, или пойдемъ вмѣстѣ одною дорогой, а здѣсь, гдѣ мы столько настрадались, пусть послѣ насъ останется только молчаніе».
V.[править]
Мы, живые, не можемъ, однако, молчать. Мы останавливаемся передъ этою могилой съ цѣлымъ рядомъ вопросовъ, на которые во что бы то ни стало должны быть найдены отвѣты. Самоубійство нашего героя окончательно доказало его полную искренность, но развѣ смерть — рѣшеніе? Намъ жалко этихъ талантливыхъ людей не только по человѣчеству, не только за нихъ самихъ, но и за себя, за общество. Намъ нужны эти. прекрасныя силы и, видя ихъ погибель, мы спрашиваемъ себя: гдѣ тутъ вина и гдѣ тутъ несчастье? Мы чувствуемъ, что тутъ есть и то, и другое.
Если мы вспомнимъ Плошовскаго до его бесѣды со Снятыньскимъ и до его встрѣчи съ Анелькой, мы найдемъ въ немъ, конечно, очень умнаго, образованнаго, изящнаго, но совершенно празднаго, безполезнаго человѣка, нисколько не стыдящагося своего существованія паразита. Моя спеціальность — быть ничѣмъ: это говорится имъ не съ самоосужденіемъ, не съ горечью, а съ чувствомъ даже нѣкотораго самодовольствія. Онъ носитъ свой пессимизмъ точно красивый костюмъ, придающій его особѣ извѣстную оригинальность. Въ его сердцѣ есть «и гордость, и прямая честь», но какая-то странная гордость, странная честь, основанная не на общечеловѣческой морали, а на преемственныхъ предразсудкахъ. Онъ гордится не заслугами, а тѣмъ, что можетъ прожить безъ заслугъ; свою честь онъ полагаетъ въ томъ, чтобы не впасть въ цинизмъ, т.-е. попросту въ соблюденіе внѣшнихъ приличій. Его свѣтскому апломбу соотвѣтствуетъ то философская самоувѣренность: его пессимизмъ не пустота, не отсутствіе всякой философіи, которая немыслима безъ какого-нибудь положительнаго ядра, это — квинтъ-эссенція человѣческой мудрости, это, видите ли, высшая ступень человѣческаго развитія. Если вина не пустое слово, то въ этой самоувѣренности и заключается, прежде всего, вина Плошовскихъ. Вслѣдствіе этой самоувѣренности, для нихъ въ тридцать пять лѣтъ отъ роду могутъ открываться «горизонты положительно недоступные». Они съ искреннимъ изумленіемъ узнаютъ отъ пріятеля, что нужно каждому работать для общества, или отъ знакомаго мужика, что надо жить не для мошны, а для души. Тѣмъ не менѣе, нужны большія усилія или особыя обстоятельства, чтобъ убѣдить ихъ, что они не «перецивилизованные», а просто недоцивилизованные люди.
А несчастіе ихъ состоитъ въ томъ, что не только кастовыя, но и общія условія современной жизни способствуютъ выработкѣ типа безплодно-рефлектирующихъ людей. Философскія школы, политическія партіи, соціальныя системы, религіозныя секты и т. п. какъ бы раздробили истину на маленькіе отдѣльные кусочки, такъ что человѣку съ аналитическимъ складомъ ума представляется самое обширное поле для дѣятельности. Дѣятельность эта выражается въ томъ, что онъ беретъ одинъ изъ кусочковъ, довольно быстро растираетъ его между пальцами въ порошокъ, который и развѣваетъ по вѣтру. Затѣмъ беретъ другой, третій и т. д. и повторяетъ ту же операцію, о результатахъ которой не трудно догадаться. У всякаго современнаго «изма» есть противуположный «измъ»: реализмъ — идеализмъ, пессимизмъ — оптимизмъ, націонализмъ — сепаратизмъ, патріотизмъ — космополитизмъ, матеріализмъ — мистицизмъ, объективизмъ — субъективизмъ, позитивизмъ, нигилизмъ, протекціонизмъ, капитализмъ, соціализмъ и пр., и пр. Какъ разобраться между ними, какъ выбраться на вольный воздухъ изъ этого лабиринта? Плошовскіе о любомъ изъ этихъ «измовъ» могутъ сказать, какъ объ альтруизмѣ, что это — «избитое слово», и останутся, такимъ образомъ, съ пустыми руками; но для человѣка съ живымъ нравственнымъ чувствомъ тутъ даже и затрудненія не будетъ. Примѣръ преподанъ; идеалъ поставленъ; сомнѣній быть не должно. Но и для сомнѣвающагося, и для вовсе заблудившагося возвратъ возможенъ. Этотъ мотивъ съ страшною лирическою силой выраженъ у Некрасова:
Войди! Христосъ наложитъ руки
И сниметъ волею святой
Съ души оковы, съ сердца муки
И язвы съ совѣсти больной.
Вотъ призывъ. Для всякаго болѣющаго совѣстью, это — драматическій моментъ жизни, о которомъ остается воспоминаніе, если даже за нимъ и не послѣдуетъ полнаго обновленія.
Я внялъ… я дѣтски умилился…
И долго я рыдалъ и бился
О плиты старыя челомъ,
Чтобы простилъ, чтобъ заступился,
Чтобъ осѣнилъ меня крестомъ
Богъ угнетенныхъ, Богъ скорбящихъ,
Богъ поколѣній, предстоящихъ
Предъ этимъ скуднымъ алтаремъ!
Богъ угнетенныхъ и скорбящихъ черезъ угнетенныхъ и скорбящихъ и познается…