Винокуренный завод и его обитатели (Демидов)/ДО

Винокуренный завод и его обитатели
авторъ Василий Викторович Демидов

Опубл.: 1868. Источникъ: az.lib.ru • (Из записок подвального).

ВИНОКУРЕННЫЙ ЗАВОДЪ И ЕГО ОБИТАТЕЛИ.

(Изъ записокъ подвальнаго).

I.

Кое-какъ доковыляли меня хромые остатки откупной конюшни до Чудринскаго винокуреннаго завода, арендуемаго моимъ хозяиномъ, бывшимъ откупщикомъ, по хвастливымъ разсказамъ котораго я ожидалъ встрѣтить здѣсь образецъ винокуренныхъ заводовъ. Спросивъ въ послѣдней деревнѣ, отстоящей отъ завода въ трехъ верстахъ, дорогу къ нему, я принялся выглядывать то по ту, то по другую сторону моего кучера, въ надеждѣ увидѣть высокія дымогарныя трубы и верхніе этажи завода и его службъ, но, какъ, ни напрягалъ зрѣнія во всѣ стороны, рѣшительно ничего не могъ увидать.

— Гдѣ-жъ это заводъ-то, Антонъ, спросилъ я кучера. — Не видишь ты его?

— Кто его знаетъ, гдѣ онъ тутъ. Я и самъ-отъ поглядываю, да не’видать что-то, отозвался Антонъ.

— А пора бы, версты двѣ ужь проѣхали.

— Да когда не пора! Вѣстимо, должно бы видать, да не видно. Развѣ въ ямѣ стоитъ?

— А пожалуй, что и въ ямѣ, согласился я.

Ѣдемъ дальше. Попадается мужикъ.

— Здѣсь дорога на заводъ? спрашиваемъ мы.

— Тутъ, тутъ. Поѣзжай прямо.

— А далеко ли до него?

— Да съ версту безъ-мала будетъ.

Наконецъ показалась куча строенія, Богъ знаетъ, съ чѣмъ сообразнаго. Мы принялись разсматривать; лошади добѣжали до угла полуразвали вшагося анбара и стали.

— Ну, братъ, и дорога завалена; картошку гнилую выкинули, и проѣхать негдѣ, бормоталъ Антонъ. — Ишь, ихъ угораздило, на самую дорогу! Тутъ вонъ сугробъ — лошадей увязишь. И то на силу докостыляли, разсуждалъ онъ. — Тутъ бревна свалены…

— Дядя, закричалъ онъ, увидя мужика, копошившагося за амбаромъ. — Гдѣ тутъ проѣхать-то къ вамъ?

— Поѣзжай промежъ амбаромъ да сугробомъ-то. Дорогу новую прокладываютъ; ту Чудринцы черти завалили картошкой.

Антонъ исправилъ лошадей въ смятый сугробъ, и вотъ мы въѣхали въ заводъ и остановились среди двора, недоумѣвая, куда намъ пристать: кругомъ стояли полуразвалившіеся флигеля, въ срединѣ которыхъ виднѣлось какое-то подобіе дома, а противъ него, чрезъ длинную; площадь, было подновлено деревянное зданіе, предназначенное, какъ видно, для завода; хоть этого замѣтить нельзя было ни по чему, развѣ только по кирпичной высокой трубѣ, выведенной сбоку зданія. Между домомъ и заводомъ работало около сотни плотниковъ; изъ одного зданія, вросшаго въ землю, вывозили гнилой картофель; дворъ былъ заваленъ щепами и обрубками бревенъ; вездѣ проглядывала суета и безпорядокъ. Пока мы глазѣли на этотъ хаосъ, изъ дома выбѣжалъ мальчикъ.

— Вы не изъ М… — ли, спросилъ онъ, подбѣгая.

Я отвѣчалъ утвердительно.

— Пожалуйте, хозяинъ спрашиваетъ.

Я пошелъ вслѣдъ за нимъ въ домъ, и прямо въ дорожномъ костюмѣ направился въ мезонинъ, къ хозяину моему, Силину.

— Что вы такъ долго? былъ первый вопросъ.

— Раньше было нельзя, дѣла заканчивали.

— А Михайло Петровичъ ѣдетъ?

— Нѣтъ, онъ остался еще кончать дѣла. Вотъ письмо отъ него.

Силинъ прочиталъ письмо.

— Ну чтожъ онъ тамъ живетъ за такими пустяками: отчеты, да продажа имущества… Сдалъ бы все это хоть конторщику тамъ, что-ли! Вѣдь ужь я писалъ ему, что онъ необходимъ мнѣ здѣсь.

— Онъ тоже, какъ говорилъ мнѣ, находитъ необходимымъ кончить сначала одно дѣло, и потомъ уже приниматься за другое.

— Чудакъ! Ну, до акуратности-ли теперь!… Мнѣ нужно скорѣе заводъ въ ходъ пустить, скорѣй уѣхать въ Петербургъ, а онъ тамъ, за отчетами… Скажите пожалуйста! даже обидно. — Силинъ заходилъ изъ угла въ уголъ; въ комнату вошелъ отецъ его.

— А вотъ и наши являются, а мы думали ужь, что васъ тамъ совсѣмъ заѣли новые-то чиновники. Здравствуйте, что тамъ, всѣли здоровы?

— Слава Богу, здоровы всѣ.

— Когда же будетъ управляющій, сюда?

— Когда кончитъ дѣло.

— Такъ, такъ. Что-же это вы привели хромихъ-то своихъ, на барду?^[1]

— Куда угодно вамъ будетъ.

— На барду ужь, — можетъ и поправятся. Куда ихъ кромѣ-то, — говорилъ старикъ, снимая дубленку. — Это мошенникъ кучеришко тогда былъ, пьяница Алексашка, — испортилъ караковую. Экой народъ проклятый, — ругался старикъ, расчесывая заиндевѣвшую бороду.

— Ну, вотъ что, папаша, — перебилъ сынъ, одѣваясь въ шубу, — что вы тамъ въ очистномъ-то подвалѣ сдѣлали?

— Завтра, или послѣ-завтра будетъ готовъ; за подваломъ дѣло не станетъ, — утвердительно говорилъ старикъ.

— Такъ ужь вы передайте это дѣло вотъ имъ. Пускай они кончаютъ, какъ имъ удобнѣе; а сами-то займитесь своимъ картофелемъ; вывозите его поскорѣе, а то вѣдь спиртъ негдѣ будетъ ставить. — Послѣднія слова были сказаны на ходу.

— Будетъ вывезено, — ворчалъ старикъ вслѣдъ. — Ну давайте-ко чай пить, — пригласилъ онъ меня.

Нелишнимъ считаю сказать здѣсь нѣсколько словъ о старикѣ Силинѣ. Это былъ тупой старикъ, страшный скряга и пребезтолковѣйшій человѣкъ. Въ жизни своей служилъ онъ сидѣльцемъ, потомъ торговалъ чѣмъ-то и, наконецъ, бросивъ торговлю, поступилъ на службу къ сыну, успѣвшему, по неисповѣдимымъ судьбамъ, нажить состояніе. Служба его у сына состояла изъ самыхъ мелочныхъ обязанностей, въ надзорѣ за самыми мелкими дѣлами; ничего лучшаго по своему крайнему тупоумію дѣлать онъ не могъ. Знакомъ съ нимъ я былъ немного. Время службы моей въ М. онъ жилъ тамъ недѣли двѣ и страшно надоѣдалъ мнѣ своими мелочными привязками: зачѣмъ свѣча горитъ, зачѣмъ полѣно лишнее положено и такъ далѣе. На заводѣ онъ жилъ около года; о дѣятельности его я скажу ниже, теперь же перейду къ тому, что было мнѣ поручено.

Напившись чаю, мы отправились съ старикомъ чрезъ дворъ къ длинному зданію, назначенному для очистного подвала.

.Въ одномъ отдѣленіи, около громаднаго чана копошились пять человѣкъ плотниковъ.

— Куда это строите такую громадину, — обратился я къ старику.

— Какъ куда? сортировочный чанъ.

— Большой чанъ, тысячью ведеръ не наполнить. Если судить по величинѣ подвала и чана, такъ вы разсчитываете на продажу тридцати тысячъ ведеръ въ мѣсяцъ. Не много-ли это для такого захолустья, — спросилъ я.

— А что Богъ дастъ. Съ запасомъ-то все лучше. Изъ большого не вывалится.

Пошли дальше, на другую половину, для чего по положенной доскѣ нужно было переходить черезъ яму, вырытую для сортировочнаго бассейна. На другой половинѣ четыре человѣка будущихъ рабочихъ, при будущемъ складѣ, ворочались около четырехъ кадокъ, емкостью каждая отъ 20 до 30 ведеръ; они обивали сукномъ внутреннія дна ихъ, изъ чего я заключилъ, что эти кадки назначаются для очистныхъ чановъ, такъ какъ послѣдніе тоже обиваются сукномъ.

— Вотъ и чаны готовы, — сказалъ старикъ. — Дѣло за спиртомъ только.

— Эти чаны не годятся, — сказалъ я.

— Какъ не годятся? отчего? сердито, спросилъ старикъ.

— Да, во-первыхъ, они слишкомъ малы, въ сравненіи съ сортировочнымъ; а во-вторыхъ, они худые — вина-то въ нихъ не удержишь.

— Ну, ужь это пустяки! Какъ есть пустяки, — сказалъ старикъ нѣсколько озадаченный, но все-таки не желавшій уступить мнѣ. — Какіе же теперича они худые, когда служили на прежнемъ заводѣ годовъ пять^[2].

— Я вижу, что они служили, и служили долго, потому что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ сгнили.

— Поди ты, потолкуй тамъ съ нѣмцами-то, ишь, ихъ чертей нагнали сюда! Того не надо, другова не надо, бормочатъ по своему, портятъ, да рубятъ! Да я чортъ-те возьми совсѣмъ, съ дѣломъ-те, — ругался старикъ.

— Мнѣ тоже не нужно этихъ чановъ, — сказалъ я.

— Какъ-же не нужно? Съ чего вы это взяли? Чаны обиты сукномъ и крышки придѣланы, и все такое, а тутъ не надо! Прошу покорно, еще нѣмецъ пріѣхалъ! А вотъ бери, что даютъ, да и очищай вино!

— Что у васъ такое, — спросилъ незамѣтно подошедшій Силинъ.

— Да вотъ, — жаловался старикъ, — прошу покорно, тутъ отъ нѣмцевъ смерть приходитъ, а тутъ еще свои, русскіе, откупные, хуже нѣмцевъ поступаютъ: чаны совсѣмъ сложены и сукномъ обиты; такъ вотъ не надо этихъ чановъ, — давай другіе! Не жалѣютъ денегъ хозяйскихъ!

— Въ чемъ дѣло, — обратился ко мнѣ Силинъ, мало слушая отца.

Я разсказалъ причину вспышки старика.

Силинъ покачалъ головою.

— Закажите, — сказалъ онъ, — другіе чаны!

— Ну, эти-то куда-же, спросилъ старикъ. — Тоже сукномъ обиты, и все такое. Пожалуй, потакай имъ, да разоряйся!

— Неужели-же вы не видите, папаша, что ваши кадки ни къ чорту не годны? Пора ужь, кажется, сообразить бы это, — съ желчью сказалъ сынъ. — Когда же вы кончите постройку подвала, обратился онъ ко мнѣ.

— Нужно плотниковъ, человѣкъ сорокъ прибавить, тогда можно недѣли въ двѣ хоть кое-какъ устроить.

— Что вы? что вы? сказалъ сынъ.

— Вы съума сошли, — кричалъ отецъ. — Двѣ недѣли! прошу покорно!…

— Позвольте, позвольте, папаша! — Да надъ чѣмъ же тутъ работать? Вы пожалуйста ужь безъ лишнихъ затѣй! На первый разъ, хоть не совсѣмъ красиво, да поскорѣе; а тамъ можно додѣлать современемъ.

Мнѣ стало смѣшно и досадно. Пускай, думалъ я, старикъ полу-идіотъ, вѣритъ словамъ подрядчика, а сынъ-то, кажется, несовсѣмъ глупый человѣкъ. И я перечислилъ ему самую необходимую работу.

— Значитъ, тутъ ничего еще не сдѣлано, и не начато даже. Какъ-же вы, папаша, говорили, что завтра будетъ готово?

— Да вѣдь меня подрядчикъ, мошенникъ, увѣрялъ.

— Да въ чемъ увѣрять-то? Развѣ вы не видите, — горячился сынъ, забывъ, что за минуту точно также и самъ ничего не видѣлъ. — Развѣ вы не видите, что нѣтъ ни станковъ для чановъ, ни рамъ, ни потолка, ни дверей, ни помпъ для накачки вина? Помилуйте, вѣдь тутъ ровно ничего нѣтъ!

— А вотъ мы сейчасъ подрядчика позовемъ, — нашелся только отвѣтить старикъ.

Явился подрядчикъ.

— Ты что-же, братецъ, когда кончишь это дѣло.

— Недѣльку еще проработаю, ваше степенство.

— Ахъ, вы, мошенники, грабители, — кричалъ старикъ. — Какъ-же ты, анаѳема, вчерась увѣрялъ меня, что черезъ день будетъ все готово?

— Что-же дѣлать? народу нѣтъ: по другимъ все работамъ.

— Да вѣдь ты деньги-те впередъ забралъ, разбойникъ ты!…

— Да вѣдь что сдѣлаешь! Все наши недостатки, кланялся подрядчикъ.

— Да какъ же ты!… старикъ просто былъ въ изступленіи.

— Стойте, стойте, папаша! — Ты слышишь, — обратился Силинъ къ подрядчику, — чтобъ чрезъ недѣлю все было готово! Къ тому понедѣльнику чтобъ можно было вино качать на чаны, иначе, я тебя къ становому.

— Да вино, што-же! Мое дѣло снаружи, а вы, значитъ, хотите, чтобъ и кровати мнѣ же дѣлать для чановъ и другое прочее. Нутренную работу я не выговаривалъ, а подрядился за двѣсти съ половиною поставить подвалъ; а ужь снутра, воля ваша, — и то разорился, — дешево взялъ.

— Кто же будетъ работать чаны, станки для чановъ и прочую работу, — обратился я къ хозяевамъ.

— Ужь эвто воля ваша, — толковалъ подрядчикъ.

— Кто-же, папаша, будетъ внутреннюю работу работать? Поряжены у васъ плотники, что-ли?

— Да вѣдь што-же снутри? Снутри никто не поряженъ. Надо взять хоть поденныхъ.

Сынъ махнулъ рукой.

— Пойдемте, — сказалъ онъ мнѣ, — выберемте тамъ, сколько нужно вамъ плотниковъ.,

Мы пошли. Старикъ остался костить подрячика.

По дорогѣ встрѣтился другой подрядчикъ, которому и отдано приказаніе, дать мнѣ сколько нужно плотниковъ. Я сгоряча потребовалъ тридцать человѣкъ, но, одумавшись, спросилъ, есть-ли лѣсъ для чановъ. Его не оказалось; послали нарочнаго въ ближайшему лѣсопромышленнику, за досками; а я взялъ пока двѣнадцать человѣкъ и распорядился дѣлать станки, прочаго же ничего нельзя было дѣлать, — сортировочный чанъ стоялъ еще не въ ямѣ. Нужно было снаружи осмолить его и потомъ ставить. Нарядчикъ, получивъ ругань, съ горя напился пьянъ, рабочіе разошлись, зимній, короткій день прошелъ, и я по неволѣ долженъ былъ отправиться на квартиру. Усталый отъ безтолковыхъ хлопотъ, съ удовольствіемъ усѣлся я около кипящаго самовара.

— Ну, что сдѣлали сегодня, спросилъ Силинъ.

— Да ничего. — И я разсказалъ о встрѣтившихся препятствіяхъ.

— Что-же это, папаша, — обратился сынъ къ отцу. — Ну чортъ съ нимъ, взять другого и отдѣлать на его счетъ.

— Да деньги вѣдь, мошенникъ, забралъ… Ужь этотъ Павлушка!… и нанимать-то мнѣ его не хотѣлось, все Алексѣй Иванычъ.

— Да зачѣмъ же деньги давали, — спросилъ сынъ.

— Харчами вѣдь забралъ, я и не зналъ, да погляжу по книжкѣ, у него ужь забрато еще слишкомъ. Вотъ вѣдь мошенники!

— Вотъ что дѣлаетъ вашъ управляющій, — сердито сказалъ Силинъ, — тутъ тысячи летятъ отъ безпорядка, а онъ копается съ грошевымъ дѣломъ.

Я промолчалъ.

II.

Силинъ заходилъ по комнатѣ. По лицу его было видно, что онъ сильно озабоченъ. На болтовню старика онъ или вовсе не отвѣчалъ, или отвѣчалъ отрывочными фразами. Такъ прошло съ четверть часа; снованье изъ угла въ уголъ наскучило ему, но онъ видимо не зналъ, куда дѣваться отъ бездѣлья; натура его требовала дѣятельности, но дѣятельности поверхностной. Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которымъ скоро все наскучиваетъ, и которые не могутъ заняться ничѣмъ. Подобные люди вѣчно заняты мечтами, переходящими въ воздушные замки. Напримѣръ, приходитъ ему мысль устроить какое нибудь промышленное предпріятіе: онъ начнетъ соображать это предпріятіе теоретически, займется сначала даже поверхностнымъ изученіемъ его, но займется не для того, чтобы прослѣдить сущность дѣла и всѣ невыгодныя стороны его, нѣтъ, онъ непремѣнно хочетъ видѣть только свѣтлую сторону дѣла, разсчитать барыши, убытки же и препятствія стоятъ у него на заднемъ планѣ, и если они, не смотря на невниманіе къ нимъ, сами даютъ о себѣ знать по своей значительности, то у него есть на этотъ эту чай пословица: волка бояться, въ лѣсъ не ходить; а для устраненія убытковъ можно приставить къ дѣлу мастака — спеціалиста, пусть онъ справляется съ ними, мое же дѣло — затратить на устройство капиталъ и получать барыши. «Авось» что нибудь и выйдетъ. Но такъ какъ всякая промышленность требуетъ труда, честнаго и прямаго во всемъ разсчета, то тамъ, гдѣ трудъ и разсчетъ замѣняются «авосемъ», въ результатѣ оказывается полнѣйшее разореніе. Слѣдующая исторія этого завода ясно докажетъ справедливость этого мнѣнія.

Онъ началъ строиться за два года до окончанія откуповъ, и въ два года убито на устройство его болѣе ста тысячъ, и все-таки сдѣлано слишкомъ, слишкомъ мало. Началось съ того, что при объѣздѣ откупщикомъ своихъ откуповъ, управляющій откупомъ, въ уѣздѣ котораго состоялъ этотъ винокуренный заводъ, предложилъ откупщику взять этотъ заводъ въ аренду.

Предложеніе это дало толчекъ мыслямъ афериста, и онъ, искавшій по окончаніи откуповъ точки опоры, ухватился за эту мысль, какъ за благодѣяніе. Въ часъ разсчитаны были будущіе барыши, будущая дѣятельность, и даже будущая слава. Откупщикъ, забывъ, что мысль объ арендѣ завода принадлежитъ не ему, счелъ себя чуть-ли не Колумбомъ, потому что въ это переходное время едва ли были откупщики, выяснившіе себѣ, что будутъ дѣлать по окончаніи откуповъ. А если и были, то, конечно, не выдавали своихъ завѣтныхъ мыслей.

Будущій винокуренный заводчикъ, вмѣстѣ съ своимъ управляющимъ, поѣхали арендовать заводъ. Пріѣхавши, они встрѣтили полнѣйшее согласіе, потому что заводъ, какъ по ветхости его, такъ и по невыгодности винокуренія, давно уже предполагалось сдать въ аренду. И вотъ заключенъ контрактъ на семь лѣтъ, съ платою въ годъ по пяти тысячъ рублей, и кромѣ того, что будетъ построено арендаторомъ въ заводѣ вновь, при обратной передачѣ завода, остается въ пользу владѣльца — условія, слишкомъ невыгодныя, тѣмъ болѣе, что заводъ стоялъ въ глуши, и срокъ аренды былъ слишкомъ коротокъ. Какъ ни плохо пришлось бы перестроивать заводъ, но передать черезъ семь лѣтъ все перестроенное даромъ — это плата аренды выйдетъ уже вовсе не по пяти тысячъ въ годъ. Заводъ могъ выкуривать до 240,000 ведеръ въ годъ, предполагалось же устроить на 500,000 ведеръ годовой пропорціи винокуренія. Вотъ и пошла перестройка. Поручена она была управляющему, предложившему арендованіе завода, и тотъ повелъ дѣло съ того, что въ тихомолку арендовалъ для себя небольшой заводъ и постарался устроить сначала его, относя, конечно, издержки на постройку завода собственнаго къ издержкамъ на постройку завода откупщика. Контроль былъ въ его рукахъ вмѣстѣ съ распоряженіемъ, и потому ему очень легко было хоронить концы. Нанятъ былъ старинный механикъ винокуръ, наняты рабочіе. Постройка завода все-таки кое-какъ подвигалась. Такъ прошелъ годъ. Заплачена за годъ арендная плата и убитъ капиталъ на постройку. Вмѣстѣ съ новымъ годомъ явились въ газетахъ предложенія одного германскаго выходца, предлагавшаго усовершенствованную систему винокуренія. Распоряженіе при устройствѣ винокуренныхъ заводовъ по этой усовершенствованной системѣ и наконецъ производство винокуренія — все это даромъ, изъ одной третьей части перекура^[3]. Предложеніе было слишкомъ соблазнительно, чтобъ отказаться отъ него. И вотъ онъ сходится съ нѣмцемъ; тотъ обѣщаетъ ему выкурить двѣнадцать ведеръ изъ четверти, то есть, четыре ведра на каждую четверть хлѣба перекура, треть перекура въ пользу нѣмца механика и двѣ трети откупщику. Заключено условіе, и новый винокуръ съ своими мастерами, въ сопровожденіи откупщика ѣдетъ на заводъ производить свои реформы. Началась снова перестройка, только-что сдѣланные чаны, за негодностью разобраны и выброшены; заводъ не удовлетворилъ своей величиною, и часть стѣнъ его разломана; около завода началось копаніе рвовъ, канавъ и пр., словомъ, постройка пошла снова. Бывшій управляющій былъ смѣненъ, какъ человѣкъ неблагонадежный; вмѣсто него поступилъ новый, который прослужа пять мѣсяцевъ, тоже уволился, и на его мѣсто присланъ Алексѣй Ивановичъ Турбинъ, человѣкъ, съ роду невидавшій винокуренныхъ заводовъ, занимавшійся у Силина управленіемъ его дома и сопровождавшій его всюду въ качествѣ компаньона, или кого угодно. Служилъ этотъ Турбинъ Силину года три, и странно началась эта служба. Это цѣлый романъ, который я намѣренъ разсказать послѣ, теперь же перехожу къ дѣлу.

Силинъ сопровождалъ на заводъ винокура вовсе не съ хозяйственною цѣлью — передать заводъ ему лично. Эта утомительная мелочь была не въ его характерѣ, ему просто наскучило жить въ Петербургѣ, захотѣлось прокатиться, да похвастать еще удобствами мѣстности арендованнаго завода. Удобства дѣйствительно были и заключались большею частью въ водѣ, — которой было слишкомъ достаточно для двухъ заводовъ, могущихъ выкурить до милліона ведеръ, — и въ землѣ, которой вмѣстѣ съ заводомъ арендовано было много, и вся она была подъ сѣнокосомъ. Вдругъ Силину пришла счастливая мысль сдѣлать изъ пустопорожней, ходившей подъ сѣнокосомъ, земли болѣе полезное употребленіе, — онъ вздумалъ засѣять ее картофелемъ и употребить этотъ картофель на винокуреніе. Новый управляющій, разумѣется, ахнулъ отъ этой мысли и произвелъ откупщика въ геніи; нѣмецъ-винокуръ одобрительно кивнулъ головою и рекомендовалъ нѣмца-агронома, извѣстнаго при дворѣ. И мысль вдругъ созрѣла и представляла уже золотыя горы барыша нашему, бьющему на авось, аферисту, который, не узнавъ хорошенько грунта, не понимая, можетъ ли еще на немъ родиться картофель, расчитавъ первоначальные на посѣвъ его расходы, — рѣшилъ сѣять картофель, и съ этою мыслію уѣхалъ въ Петербургъ. Въ Петербургѣ, тотчасъ по пріѣздѣ, отысканъ былъ рекомендованный нѣмцемъ-винокуромъ нѣмецъ-агрономъ, проживавшій безъ должности на одномъ изъ чердаковъ Васильевскаго острова; предложена ему должность съ очень хорошимъ жалованьемъ, и вотъ чрезъ недѣлю агрономъ ѣхалъ уже на заводъ, въ сопровожденіи Силина-отца, имѣющаго помогать нѣмцу въ его распоряженіяхъ и вмѣстѣ контролировать ихъ и производить расходы по посѣву и уборкѣ картофеля.

По пріѣздѣ началось разсматриваніе грунта земли, который неслишкомъ то удовлетворилъ агронома, но это зло, по его мнѣнію, было маловажно; его можно было устранить, посыпая почву не; большимъ количествомъ извести; но прежде этого нужно было осушить почву, на которой предполагалось сѣять картофель, потому что, какъ я сказалъ уже, она была чрезвычайно сыра: этимъ и занялся сначала пріѣхавшій нѣмецъ-агрономъ, и взялъ въ себѣ въ помощники старика Силина. Въ январскіе морозы принялись почтенные дѣятели за рытье канавъ. Въ эту пору рыть канавы, по мнѣнію агронома, было необходимо, потому что съ наступленіемъ весны нѣкогда уже будетъ заниматься этимъ; а по мнѣнію старика, помощника его, это было выгодно въ томъ отношеніи, что рабочіе люди зимою несравненно дешевле, и, не подумавъ, что разсчеты ихъ въ этомъ случаѣ сильно противорѣчили здравому смыслу, они принялись за исполненіе задуманнаго плана. Факты тоже подтвердили шаткость ихъ разсчетовъ, но не остановили ихъ. При наймѣ, напримѣръ, землекопы не хотѣли взять за сажень канавы менѣе пятидесяти коп., доказывая, что кромѣ расчистки снѣга, нужно выбиться изъ силъ, разбивая промозглую землю; а что когда придетъ весна, тогда можно взять за ту же работу по 25 коп. съ сажени. «А почемъ же», спросилъ старикъ, «вы возьметесь работать въ день?» Мужики выпросили по 25 коп. Старикъ зналъ, что весною поденщики стоютъ 50 коп., и, смекнувъ по своему, что мужики сами даются въ обманъ, порядилъ копать поденно. И такъ начали копать. Но въ зимній короткій день трое поденщиковъ едва могли вырывать сажень, и работа поэтому стоила значительно дороже. Пробовали еще нанять съ сажени, но уже за 50 коп. теперь не согласились. Работа подвигалась медленно и убыточно; нѣмецъ положительно отступился отъ нея и предоставилъ ее въ распоряженіе старика, думая весьма основательно, что къ чему же тутъ слѣдить за начатою глупостью. Старикъ надрывался, выходилъ изъ себя, ругая поденщиковъ за ихъ лѣнь, и неуспѣхъ въ работѣ. Чуть гдѣ завидитъ, что отдыхаетъ мужикъ, бѣжитъ и кричитъ на него; сначала, разумѣется, побаивались его, но потомъ, видя, что безъ толку ругается человѣкъ, и нельзя же не отдохнутъ нѣсколько минутъ послѣ сотни напряженныхъ ударовъ тяжелымъ ломомъ въ мерзлую землю, начали отвѣчать ему такой же руганью и совѣтомъ самому попробовать, каково легко разбивать землю; старикъ начиналъ просить, но это, разумѣется, помогало не больше. Такъ дѣло и шло безалаберно и глупо. Но вотъ настала весна, и въ эту пору, какъ и говорили землекопы, работа пошла успѣшно, но какъ поденщина стала дорога, отдано было дѣло на отрядъ, со всѣми выторговываньями, выжиманьями и прижиманьями; мужики за эти выжиманья постарались его тоже изгадить: вырыли канаву кой-какъ, да поскорѣе, не соблюли указанной ширины и глубины, деньги между тѣмъ забрали кой-чѣмъ; кромѣ того, по скупости старика, стѣны канавы не укрѣпили досками, и весенній скопъ воды окончательно замылъ ее пескомъ и уничтожилъ чуть не всю работу, стоившую огромныхъ денегъ. Но вотъ началось распахиваніе, пошло удобреніе известью, та же скупость помѣшала этому дѣлу; куплена была известь по случаю, по дешевымъ цѣнамъ, слежавшаяся, перегорѣлая, негодная. Нѣмецъ толковалъ, толковалъ, да такъ и бросилъ, потому, что же тутъ, когда не слушаютъ, да еще и ругаются; и посадили картофель. Старикъ таетъ отъ восторга; «вотъ, говоритъ, устроилъ дѣло одинъ, что нѣмецъ? — только жалованье получаетъ даромъ, да съ бабами развратничаетъ». А нѣмецъ дѣйствительно любилъ русскую бабью натуру — любострастный былъ человѣкъ. Пришла осень; картофель выкопали; оказался онъ водянистымъ, безвкуснымъ, болѣзненнымъ. Свалили его въ подземелье, если, можно выразиться такъ о зданіи безъ пола и потолка, предназначенномъ для храненія спирта и устроенномъ на половину въ землѣ. Свалили картофель на землю, въ количествѣ трехъ тысячъ четвертей въ одну кучу, заперли зданіе и сочли дѣло порѣшейнымъ. Но такъ какъ крыша на зданіи, въ которомъ сваленъ былъ картофель, построена была изъ драни^[4], прикрыта сверху дерномъ^[5], то весь осенній дождь съ крыши прямо лился на кучу картофеля, а наступившій за тѣмъ морозъ, часть этой кучи превратилъ въ ледяную массу, другая же совершенно сгнила. Старикъ, видѣлъ это, но думалъ, что вѣдь какъ же быть, безъ потери не обойдется, не сгніетъ же весь, съ боковъ-то развѣ, да сверху, а въ середкѣ-то что ему сдѣлается; такъ на томъ и порѣшилъ. Между тѣмъ постройка кое-какъ приходила къ концу, пришла пора начать винокуреніе, и винокуръ подумывалъ уже о заторѣ. Это было за недѣлю до моего пріѣзда. Откопали съ боковъ мерзлый, гнилой картофель, но и въ срединѣ онъ оказался ничуть не лучше; однако на удачу взяли для перваго затора нѣсколько десятковъ четвертей, оттаяли его, запарили, пропустили сквозь картофеле-давильную машину и сдѣлали заторъ^[6]. Хотя при варкѣ затора и слышалась страшнѣйшая вонь, но заторъ этотъ, все-таки слили въ холодильные чаны и расхолодивши спустили въ квасилѣные^[7], тамъ уже и узнали, что картофель не только никуда негоденъ, но еще и вреденъ, по той нестерпимой вони, которая пошла по квасильному отдѣленію. Продержавъ картофельную бражку въ квасильныхъ чанахъ трое сутокъ и получивъ отъ нея только одну вонь, спустили въ барденникъ^[8]. Сынъ поругалъ отца за гнилыя распоряженія, произведшія гнилой картофель; отецъ свалилъ вину на нѣмца, и того бѣднягу прогнали безъ жалованья, а картофель приказано немедленно вывозить въ поле. По пріѣздѣ, я видѣлъ этого нѣмца еще на заводѣ; онъ все кланялся о жалованьѣ, не съ чѣмъ было выѣхать; но жалованья такъ и не получилъ, не знаю ужь, какъ онъ выбрался.

Исторія картофеля стоила болѣе десяти тысячъ.

III.

На другой день, по пріѣздѣ, я всталъ еще далеко до свѣту и поспѣшилъ на работу. Всѣ еще спали. Я прошелъ длинную площадь отъ квартиры до завода, перешелъ мостикъ, положенный чрезъ каналъ, соединяющій пруды, и пришелъ въ ту казарму, гдѣ жили мои плотники. Это было зданіе длиною сажень въ сорокъ и во всю длину его, накладены были нары, на которыхъ спало до двухъ-сотъ человѣкъ разныхъ рабочихъ. Три печки жарко топились; около нихъ копошились три стряпухи, приготовлявшія завтракъ. Духота и вонь въ казармѣ были страшныя, но обыватели ея не чувствовали этого неудобства и храпѣли на всевозможные лады, прикрывшись своими рваными полушубками. Около печекъ, по другую сторону наръ, были надѣланы перегородки; за одной изъ нихъ жили рабочіе, присланные изъ сосѣдняго города, — гдѣ содержалъ Силинъ откупъ, — для работы при складѣ; тѣ тоже спали. Я постучалъ, одинъ изъ нихъ проснулся и заругался.

— Ково лѣшіе носятъ тутъ!

— Вставать пора Мамай, (фамилія рабочаго), — отозвался я.

— Ахъ, это вы, В. В. Сейчасъ, сейчасъ! — Дверь отворилась, и Мамай, въ ночномъ костюмѣ, отвѣсилъ мнѣ поклонъ.

— Буди ребятъ-то, вставать пора, — повторилъ я.

— Сейчасъ, сейчасъ! Эй вы, безшабашные, Николай Новиковъ, Василій, вставай!

— Ну, что тамъ еще, — отозвались спавшіе.

— Что ишшо, вставай, да вотъ-те и што ишшо. Огонька-бы надо, говорилъ онъ съ собою, и пошелъ за огнемъ въ печкѣ.

— Ишь мужланы, душину каку пустили, лѣшіе, тьфу, раздуй васъ горой, отплевывался Мамай.

— Гдѣ-же плотники-то, которые у насъ работаютъ, спросилъ я.

— А они, вонъ¹ въ томъ краю; да вѣдь безъ завтрака не пойдутъ, да и намъ надо чайку похлебать.

— Ну, что-же, пейте, только не мѣшкайте, пожалуйста поскорѣе.

— Будьте покойны, — и Мамай принялся вытряхивать угли изъ самовара.

Прочіе пошли умываться. Я тоже пошелъ на квартиру, гдѣ распорядился поставить самоваръ.

Съ развѣтомъ привезли доски для чановъ. Я завербовалъ еще двадцать человѣкъ плотниковъ, и пошла работа.

Въ двѣ недѣли мнѣ удалось таки кое-что сдѣлать, но, разумѣется, далеко не все, что было нужно. Построены и поставлены были на мѣстѣ чаны, вставлены рамы въ окна, сдѣланы и навѣшены полотна къ дверямъ, но полъ и потолокъ были все еще некончены; кромѣ того не было печки. Кое-какъ добыли, изъ хлама старую желѣзную печь, набрали трубъ и провели ихъ около чановъ; но никакой жаръ не въ состояніи былъ нагрѣть это дырявое строеніе: если надъ чанами потолокъ и былъ кое-какъ настланъ, то на немъ не было земли и жаръ уходилъ положительно весь. Печка топилась постоянно, трубы отъ жара были красны, такъ что я опасался пожара, — и все-таки ничего не помогало. Поставивши другую печь, провели чрезъ подвалы до семидесяти аршинъ рукавовъ; дыры позабили, гдѣ на клею, гдѣ досками; но вмѣсто нихъ, явились другія дыры, выпалъ мохъ въ другихъ мѣстахъ, у дверей не было никакого запора, и я цѣлую недѣлю спалъ у печки на землѣ, боясь уйдти изъ подвала, такъ какъ вѣдь очень легко было изъ такого зданія украсть все; а вино въ особенности, какъ товаръ слишкомъ соблазнительный, могло быть растащено разнымъ заводскимъ сбродомъ.

Лишь только накачали вино, Силинъ явился во мнѣ съ покупателями. Это были два сосѣдніе помѣщика, желающіе торговать виномъ и продавшіе Силину хлѣбъ, за который, по неимѣнію денегъ, онъ и хотѣлъ расплачиваться виномъ.

— Ну, вотъ, батюшка, вамъ покупатели, готовьте вина ведеръ триста для этихъ господъ, обратился онъ ко мнѣ, указывая на вошедшихъ. — Это мой подвальный и водочный мастеръ, рекомендовалъ онъ меня, вы давича пили водку его издѣлія.

— Очень пріятно, проговорили пришедшіе, пощупавъ возырки, — а скоро вино у васъ поспѣетъ, спросили они.

— Завтра утромъ, сказалъ я.

— Что такъ долго, спросили всѣ трое.

Я объяснилъ, что вино только лишь накачено, и что, при такомъ холодѣ, оно ни очиститься, ни скоро пройти сквозь сукно не можетъ, и что для приготовленія этихъ трехъ сотъ ведеръ, я долженъ работать ночь, иначе вино не сойдетъ съ чановъ. Для удостовѣренія, я отвернулъ кранъ и вино потянулось въ ниточку.

— Ну, что дѣлать, успокоивалъ ихъ Силинъ, — потерпите, не все еще устроено, дайте и намъ поправиться немного.

Покупатели вздохнули и согласились.

Впродолженіе этого дня, они разъ пять навѣдывались во мнѣ, и все просили, пожалуйста, поспѣшить, потому что у нихъ ждутъ подвалы. Одинъ изъ нихъ былъ молодой человѣкъ самой будничной наружности, которая такъ и говорила: не знаю, братцы мои, что мнѣ дѣлать, не знаете ли вы? Онъ то дѣло и заглядывалъ въ разные закоулки подвала или уставлялся на какого нибудь плотника или рабочаго; видно было, что онъ дѣлалъ это безсознательно, такъ какъ-то, на то посмотритъ, на другое, и все это смотритъ безжизненно, тупо; такъ и кажется со стороны, что онъ рѣшательно ничего не видитъ, хоть и смотритъ и дѣйствуетъ точно во снѣ, безъ участія мысли. Другой былъ постарше изъ военныхъ. Вся его особа, отъ головы до пятокъ, силилась выразить: «я все знаю, меня не проведешь». Но эта самоувѣренность рѣшительно ничѣмъ не оправдывалась. Плоская физіономія его едва не выговаривала: «не бойтесь меня пожалуйста, потому что я черезъ-чуръ пустъ и слабъ и дѣльнаго придумать рѣшительно не могу». Первые разы приходили, они съ какимъ-то гордымъ, запугивающимъ видомъ, заговаривали со мною покровительственнымъ тономъ", но какъ мнѣ было рѣшительно не до нихъ, то, отвѣтивъ на ихъ вопросы довольно коротко, я извинялся и уходилъ отъ нихъ, то въ чанамъ, то къ плотникамъ, то къ бондарямъ, работавшимъ для подвала мѣрники^[9]. Передъ вечеромъ они прислали ко мнѣ своего довѣреннаго двороваго человѣка, съ предложеніемъ пяти рублей, «въ знакъ благодарности»; они думали, что я нарочно держу ихъ, обманываю. Я улыбнулся и сказалъ, что еще не за что благодарить меня, да и кромѣ того, я благодарности не принимаю, потому что считаю это дѣло нехорошимъ. Посланный ушелъ; вскорѣ явились и сами господа. Теперь они сдѣлались ласковѣе. ,

— Еще не скоро, спросилъ военный.

— Да не скоро, отвѣтилъ я, — даже въ назначенному сроку едва ли успѣю, потому что, вонъ видите, сколько получилъ еще заказовъ.

И дѣйствительно записки объ отпускѣ вина сыпались на меня, какъ градъ: долгу по заводу было пропасть, и всѣхъ, за неимѣніемъ денегъ, приходилось удовлетворять виномъ; да нужно сказать и то, что всѣ хлѣбные, лѣсные и прочіе поставщики подѣлались въ эту пору виноторговцами.

— Да какъ же намъ-то? Вѣдь мы давно уже!.. вѣдь такъ же нельзя, протестовалъ военный, — ужь вы пожалуйста…

— Я, что могу, сдѣлаю. Еслибъ вотъ не эти требованія, такъ къ сроку бы я приготовилъ.

Въ это время мнѣ принесли еще записку на отпускъ двухъ бочекъ. Принесшій былъ чудринскій виноторговецъ; отказать ему въ скоромъ отпускѣ было положительно невозможно, потому что этотъ человѣкъ дѣлалъ для завода всевозможныя одолженія. Я попросилъ его подождать до завтра и онъ согласился, съ тѣмъ однако, что я хоть немного отпущу ему сегодня: я приказалъ налить въ принесенный имъ боченокъ.

— Какъ же намъ-то, намъ-то, приставали снова господа.

— Если вамъ угодно выслушать меня, сказалъ я, — то я посовѣтывалъ бы вамъ ограничиться пока немногимъ, потому что откровенно вамъ сказать, при такой массѣ требованій, я, положительно, завтра не могу отпустить вамъ всего требуемаго вами, и конечно, какъ видите, не по моей винѣ, а по безтолковымъ распоряженіямъ старшихъ. Вы ограничьтесь пока половиною, которую я отпущу вамъ завтра чѣмъ свѣтъ, а на остальное дамъ записку, что осталось за мною.

— Какъ же, это можно, нельзя, нельзя, закричали оба, — это нехорошо, нехорошо!.. Мы жаловаться будемъ, грозили они, — мы къ Александру Петровичу сейчасъ пойдемъ.

Силина звали Александромъ Петровичемъ.

— Какъ вамъ угодно, сказалъ я.

Они ушли, и я принялся раздѣлываться съ толпою другихъ покупателей, которые до сихъ поръ смиренно дожидались окончанія моего разговора съ барами. Каждый совалъ мнѣ въ руки записку, каждый молился отпустить поскорѣе. Я былъ, какъ говорится, въ положеніи таракана на жару. Если ужь господа не хотѣли слушать ничего, то мужики и подавно; они рѣшительно не понимали, что я не могу отпустить имъ вина, а просто думали, что я такъ же хочу провести и обмануть, какъ обманывала ихъ до сихъ поръ заводская контора и самъ хозяинъ, и потому просьбы скоро перешли въ брань и угрозы. Я выходилъ изъ себя и метался, какъ угорѣлый. Къ счастію, меня выручилъ Силинъ, пришедшій съ господами, ходившими къ нему съ жалобою на меня. Толпа, при его входѣ, немного притихла.

— Вотъ, обратился ко мнѣ Силинъ, — гг. О. и Ж. жалуются на васъ, что вы не хотите отпускать имъ вина.

— Да, я просилъ ихъ ограничиться пока половиною, потому что вѣдь я не предвидѣлъ, что меня осадитъ такая толпа покупателей.

Силинъ обратился къ жалобщикамъ, сказалъ имъ нѣсколько успокоительныхъ фразъ, въ родѣ: невозможно вдругъ! Дѣло новое!.. и такъ далѣе. Потомъ потолковалъ съ другими, увѣрилъ всѣхъ, что всѣмъ по-немногу отпустится, что это въ моихъ рукахъ, а я напрасно задерживать ихъ не стану, и поспѣшилъ поскорѣе уйти, чтобъ отвязаться отъ разныхъ возраженій.

Изъ конторы, между тѣмъ, продолжали прибывать разныя личности съ записочками. Чтобъ прекратить это, я пошелъ въ контору самъ и сказалъ, что не только не могу отпускать по ея запискамъ, но и принимать ихъ не стану.

— Что же мнѣ-то дѣлать, спросилъ меня конторщикъ, котораго обступала такая же густая толпа, какъ и меня. — Въ подвалѣ вѣдь вонъ посмотрите, того управляющій прислалъ, того хозяинъ, того старикъ Петръ Федоровичъ; каждый требуетъ или денегъ, или, по крайней мѣрѣ, вина, а такъ какъ денегъ нѣтъ, то я и отдѣлываюсь записками къ вамъ.

— То есть сваливаете съ больной головы на здоровую, а мнѣ-то куда же ихъ спихнуть, вы вѣдь знаете, что я тоже не могу удовлетворять ихъ.

— Давайте мнѣ поскорѣе на десять ведеръ, кричалъ одинъ.

— Александръ Ивановичъ, мнѣ-то напиши поскорѣй, ребята домой торопятся, упрашивалъ подрядчикъ одной артели плотниковъ.

— Ну, вотъ, что съ ними сдѣлаешь, какъ откажешь? Цѣлый день дебятъ тутъ, ничего не дадутъ сдѣлать. Вотъ, господа, обратился онъ къ толпѣ, — подвальный говоритъ, что не успѣваетъ приготовлять вино.

— Да ты давай записку-то, а тамъ ужъ дѣло наше, кричали изъ толпы.

Я обратился къ требующимъ и сказавъ, что ни сегодня, ни завтра не приму ни одной записки и ушелъ.

Въ подвалѣ я нашелъ едва не революцію; всѣ спрашивали куда я дѣвался, и ругались. Приходъ мой немного успокоилъ ихъ. Вино между тѣмъ успѣло набѣжать, и я принялся отпускать тѣмъ, у которыхъ записки были на небольшое количество, напримѣръ, на десять, двѣнадцать ведеръ и такъ далѣе.

Давно наступила ночь, а я все еще отпускалъ вино, которое было уже почти все, и нужно было дѣлать новую сортировку. Я послалъ рабочихъ за водою, а самъ принялся отпускать. Холодъ въ подвалѣ былъ нестерпимый, руки просто окоченѣли отъ чугунныхъ мѣръ. Кое-какъ къ десяти часамъ, я отдѣлался отъ докучливой толпы, заперъ подвалъ и ушелъ на квартиру. По дорогѣ завернулъ въ контору и нажилъ непріятность.

IV.

Заводъ, какъ я сказалъ уже, находился въ уѣздѣ одного изъ бывшихъ откуповъ Силина. Этимъ откупомъ въ послѣднее время управлялъ дядя его по матери. Это былъ человѣкъ, неимѣвшій не только свойствъ человѣческихъ, но и образа. Нѣсколько разъ онъ принимался служить у своего племянника, и всякій разъ грабилъ его, насколько силъ хватало, и прогнанный подличалъ, лизалъ ноги ограбленнаго, а матери его, своей сестрѣ, клялся всевозможными клятвами, что послѣдняя продѣлка его, такъ же какъ и прежнія, — не злоупотребленіе, а только невниманіе къ дѣлу и излишняя снисходительность въ служащимъ. Долго ли, коротко ли, но онъ добивался того, что его прощали и снова давали маленькое порученіе, которое онъ и исполнялъ насколько могъ добросовѣстно, — т. е. грабилъ не племянника, а сидѣльцевъ, повѣренныхъ и мужиковъ, попавшихъ въ его лапу, по корчемству, шинкарству и другимъ поступкамъ, и уже нахально требовалъ себѣ лучшей должности. Племянникъ умилостивлялся, тѣмъ болѣе, что тутъ дѣйствовала просьба матери, и поручалъ ему снова хорошее дѣло и, снова разумѣется, бывалъ ограбленъ. Если же ни нахальство, ни просьбы сестры не помогали, и должности управляющаго откупомъ, достичь не представлялось никакой возможности, онъ просилъ должности главнаго ревизора, ѣхалъ съ хозяйскимъ предписаніемъ въ одинъ изъ откуповъ, въ особенности туда, гдѣ зналъ, что управляющій человѣкъ новый. Пріѣзжалъ, поселялся тамъ, пуская первоначально въ ходъ свое близкое родство съ хозяиномъ, и, хвастая своимъ вліяніемъ на него, успѣвалъ сбить новичка съ толку и подчинить себѣ. Завладѣвъ наконецъ имъ совершенно, отнималъ отъ него всѣ распоряженія, дѣйствовалъ произвольно, втягивая въ тоже время довѣрчиваго служаку въ самыя грязныя исторіи, въ родѣ кутежа, разврата и т. п. Развратничая и пьянствуя съ нимъ вмѣстѣ, онъ между тѣмъ писалъ къ племяннику объ этой гадости, выставляя героемъ ея управляющаго, и молилъ его, если только дорога ему собственная его польза, уволить такого негодяя; и рано или поздно достигалъ своей цѣли. Если же управляющій оказывался человѣкомъ самостоятельнымъ, онъ дѣйствовалъ только наглѣе и, видя, что добровольно ему не подчиняготся, начиналъ угощать племянника разными дрязгами, придавая имъ видъ самой несомнѣнной истины. Племянникъ, но своей недовѣрчивости къ постороннимъ, хоть и сознавалъ, что дядюшка «мораль пущаетъ», но; думая, что въ этой морали есть частица и правды, молчалъ. Между тѣмъ дядюшка, желая скорѣй покончить съ непокорнымъ, отправлялся въ уѣздъ и производилъ тамъ всевозможныя подлости. Напримѣръ, подсылалъ купить четверть вина и дорогою выливалъ изъ нея полуштофъ, добавлялъ водою, а попріѣздѣ въ питейный домъ, повѣрялъ это вино, находилъ, разумѣется, и порчу и неполность и писалъ въ книжкѣ. Для сидѣльца въ откупное время оправданія почти не существовало и въ особенности, если замѣчаніе было сдѣлано такимъ вліятельнымъ ревизоромъ, какъ хозяйскій дядя. И вотъ, понадѣлавъ во всемъ уѣздѣ такихъ и подобныхъ пакостей, онъ самъ отправлялъ доносъ, умолялъ прислать другого управляющаго, до пріисканія котораго просилъ довѣренности себѣ. Племянникъ, убѣжденный фактами, присылалъ ему временную довѣренность. Дядюшкѣ только того и нужно было: получивъ довѣренность, онъ уже становился самимъ собой вполнѣ и начиналъ путать дѣло и грабить. Но спутать дѣло — была его любимая политика; онъ зналъ, во первыхъ, какъ хорошо ловится въ мутной водѣ рыба, а во-вторыхъ, если нагрянетъ невзгода, то запутанное дѣло сдать труднѣе, нежели дѣло чистое, т. е., онъ подольше протянетъ сдачу и успѣетъ больше награбить. Въ этомъ случаѣ онъ дорожилъ каждымъ часомъ, и ужь оставлялъ на это время и развратъ, и пьянство, и упивался однимъ грабежомъ. Можно было смѣло предсказывать, что если поселялся на управленіе какого нибудь откупа Александръ Денисовичъ Карабановъ (такъ его звали), то отчетовъ о ходѣ этого откупа болѣе не будетъ: и это всегда такъ случалось. Сначала онъ разгонялъ контору и жаловался, что некому дѣлать, и потомъ уже, опираясь на эти жалобы, находилъ средство выходить сухимъ изъ воды. Съ служащими этотъ господинъ обращался варварски; онъ начиналъ съ того, что выписывалъ шайку себѣ подобныхъ и ужь затѣмъ служащихъ, присылаемыхъ хозяиномъ, чернилъ, ругалъ, сравнивалъ Богъ знаетъ съ чѣмъ и наконецъ прогонялъ, не заплатя имъ жалованья. Топтать въ грязь всѣхъ порядочныхъ людей — было его потребностью. Онъ цинически смѣялся надъ ограбленнымъ, не выдавалъ ему паспорта, старался впутать въ какое нибудь гадкое дѣло и засадить въ острогъ. Малѣйшій упрекъ, одно смѣло сказанное слово выводили изъ, себя этого звѣря. Въ немъ что-то было нечеловѣческое: вѣчно пьяный, полный жажды скотскихъ наслажденій разврата, онъ представлялъ замѣчательный экземпляръ искаженія человѣческой природы. Я не видывалъ подобныхъ негодяевъ и молю судьбу, чтобъ не привелось ихъ встрѣтить. Зло и подлость доставляли ему истинное наслажденіе; онъ упивался ими, какъ, нектаромъ. Одинъ такой мерзавецъ способенъ былъ создать молву, въ тысячу разъ хуже той, которой подвергался цѣлый откупъ. Личность его была уродлива до послѣдней степени: квадратный карликъ съ кровавымъ, отекшимъ отъ пьянства лицомъ, съ самыми подлыми глазами и щетиною, вмѣсто бороды, — представлялъ преотвратительное явленіе. Слухи о его мерзостяхъ, живые факты ограбленныхъ имъ семействъ, всегда поднимали во мнѣ желчь. И вотъ такого-то господина привелось мнѣ въ первый разъ увидѣть въ конторѣ и, не исполнивъ его приказанія, нажить въ немъ непримиримаго врага. Присутствіемъ его заводъ обязанъ былъ одному изъ его грабежей. Мѣсяцевъ за восемь до уничтоженія откуповъ, онъ выпросилъ себѣ должность ревизора и поселился въ городѣ, въ уѣздѣ котораго былъ заводъ. Управляющій этимъ откупомъ былъ человѣкъ новый и къ своему несчастью слабохарактерный. Онъ сразу поддался вліянію дядюшки-ревизора, и дядюшка, въ благодарность за это, постарался его впутать въ самое гадкое дѣло и засадить въ острогъ; а самъ натурально остался на его мѣстѣ и, по своему обыкновенію, началъ грабить и путать дѣло. Для большаго же удобства опредѣлилъ на заводъ конторщикомъ своего сына, — пустую, пьяную голову, — котораго передъ моимъ пріѣздомъ прогнали за то, что онъ послѣдовалъ родительскому примѣру, не только запустилъ дѣло, но положительно ничѣмъ не занимался, кромѣ пьянства и разврата. Въ откупъ Карабановъ выписалъ шайку своихъ закадычныхъ: конторщика и подвальнаго, которые, прикрываясь названіемъ его родственниковъ, на самомъ дѣлѣ были только мужья его любовницъ. Личности эти, въ особенности конторщикъ, рѣшительно ничѣмъ не обладали, кромѣ чрезвычайнаго тупоумія и болѣзни, именуемой запоемъ, и вслѣдствіе этихъ качествъ попали въ руки Карабанова, какъ грѣшники въ когти сатаны, и, конечно, подъ вліяніемъ этого человѣка, кромѣ гадостей они ничего дѣлать не могли. Совершая эти гадости, они не сознавали послѣдствій. Главное ихъ занятіе состояло въ ничего недѣланьи и пьянствѣ. Карабановъ рекомендовалъ ихъ, какъ честиныхъ и преданныхъ ему людей, но чрезвычайно тупыхъ и слабыхъ, и говорилъ, что имѣетъ ихъ на службѣ только по природной своей добротѣ; прочіе же всѣ служащіе, по его словамъ, были до того ничтожны, что онъ, не смотря на крайнюю нужду въ людяхъ, предпочелъ прогнать ихъ, «дабы не подвергнуться опасности быть разграбленнымъ; лучше пусть запутается дѣло, нежели разграбится», оправдывался онъ. И дѣйствительно дѣло запуталось до того, что никто не въ состояніи былъ бы его распутать, и Карабановъ пріѣхалъ на заводъ для того, по его словамъ, чтобы кончить отчеты; но цѣль у него была — поселиться на заводѣ совсѣмъ. Впослѣдствіи мы увидимъ, насколько удалось ему это, теперь же разскажу мою встрѣчу съ нимъ въ конторѣ.

Передавъ, что нужно, я уже распростился съ конторщикомъ и одѣлся, чтобъ идти, какъ онъ кликнулъ меня обратно.

— Александръ Денисычъ зоветъ васъ, сказалъ онъ, показавъ рукою на смежную комнату.

— Это какой такой Александръ Денисычъ, спросилъ я.

— Управляющій К., шепнулъ мнѣ конторщикъ.

Не могу объяснить; что за чувство охватило меня, когда я понялъ, кто меня зоветъ. Помню только, что это было пренепріятное чувство. Но когда я вошелъ и увидѣлъ личность Александра Денисовича, меня охватила нервическая дрожь, и я поспѣшилъ опустить глаза: такъ противенъ показался мнѣ этотъ человѣкъ.

— Что вамъ угодно? спросилъ я.

— Я хотѣлъ васъ попросить переписать третную и годовую казенныя вѣдомости по К. откупу, сказалъ онъ тономъ самаго положительнаго приказанія.

— Извините, что не могу исполнить вашей просьбы; у меня своего дѣла много, отвѣтилъ я.

— Да вѣдь это часовое дѣло.

— Не могу, даже еслибъ было и минутное.

— А да, понимаю, вы изъ М. Вы знать никого не хотите, зашипѣлъ уже онъ, будучи не въ силахъ сдерживать злобы при такомъ неожиданномъ противорѣчіи.,

— Да, дѣйствительно знать ничего не хочу, кромѣ собственнаго дѣла, сгрубилъ я.

— Я васъ заставлю узнать, шипѣлъ онъ.

Я ушелъ.

Настроеніе моего духа перемѣнилось; я чувствовалъ, что наступилъ на змѣю и могу дорого поплатиться за это. Въ столовой я закурилъ и началъ ругаться про себя, То есть показывать изъ кармана кулакъ. Отворилась дверь и изъ смежной комнаты вышелъ Новкинъ (управляющій бывшимъ М. откупомъ), который только что въ этотъ день пріѣхалъ и не успѣлъ порядочно поздороваться со мною.

— Ну какъ дѣла, спросилъ онъ.

— Дѣла-то ничего, да вотъ схватилъ сейчасъ непріятность, и я разсказалъ ему предыдущую сцену.

— Ну, это ничего, успокоивалъ онъ меня, — пойдемте въ Александру Петровичу, тамъ къ разговору передадите и это.

— Да и то думаю, отвѣтилъ я, и пошелъ вслѣдъ за нимъ въ Силину.

Силинъ сидѣлъ за столомъ вмѣстѣ съ отцомъ и заводскимъ управляющимъ Турбинымъ; они только-что отужинали.

— Ну-съ, обратился онъ ко мнѣ, — поработали сегодня?

— Да, сегодня досталось, если не отъ дѣла, то отъ требованій, отвѣтилъ я.

— А что, съ господами поладили, смѣялся онъ.

— Согласились принять завтра половину.

— Работайте, работайте, сказалъ Силинъ, бывшій, какъ видно, въ очень хорошемъ расположеніи духа, — и считайте меня вашимъ должникомъ. Еще откупная ваша награда за мною; но вѣдь вы, конечно, не считаете меня должникомъ въ этомъ случаѣ несостоятельнымъ?

Вопросъ этотъ повторялся часто, но я зналъ, что, не смотря на признаніе въ этомъ бездокументномъ долгѣ, едва ли мнѣ придется когда нибудь получить обѣщанную давно награду. Такъ какъ награда была дѣло добровольное, невыговоренное въ условіяхъ, то я и считалъ неделикатнымъ настаивать на ней, какъ дѣлали нѣкоторые изъ моихъ сослуживцевъ. Потому, я только поблагодарилъ его еще разъ за обѣщаніе.

— Работать моя обязанность, сказалъ я, — и въ этомъ, я надѣюсь, не заслужу упрека; но бываютъ случаи, въ которыхъ человѣкъ, невиноватый ни душой, ни тѣломъ, въ одну минуту можетъ потерять то, на что имѣетъ полное право. Одинъ такой случай былъ со мною сейчасъ, и я хотѣлъ бы передать его вамъ.

— Говорите, говорите!

Я пересказалъ мою сцену съ дядюшкою и его угрозы.

Силинъ нахмурился.

— Этотъ человѣкъ вездѣ хочетъ мѣшаться не въ свое дѣло и распоряжаться чужимъ безъ спроса, сказалъ онъ сердито. — Знаете ли что, обратился онъ къ Новкину, — онъ меня такъ ловко помазалъ въ послѣднее свое управленіе, что затылокъ затрещитъ, какъ вздумаешь, и вѣдъ продолжаетъ прикидываться невинностью. Отчеты спуталъ такъ, что и самъ чортъ конца не сыщетъ! И вотъ теперь пріѣхалъ сюда, подъ предлогомъ окончанія ихъ.

— Ужъ въ этомъ вините себя, сказалъ Новкинъ, — вы знали его давно, и слѣдовательно не нужно было довѣрять.

— Вы, батюшка, въ этомъ виноваты, а не я; я васъ просилъ тогда, поѣзжайте, пришлите К., такъ нѣтъ забились въ своемъ М., да и кончено дѣло. А кромѣ него, я рѣшительно не нашелъ человѣка, не пошлешь вѣдь перваго встрѣчнаго, а онъ, какъ бы то ни было, дядя. Ну, думалъ, не все же будетъ пакостить; можетъ быть, на этотъ разъ и посовѣстится.

— Ужь что съ мошенникомъ связываться, говорилъ тогда: «эй Александръ Петровичъ, подлеца посылаешь, сядетъ тебѣ на шею»; такъ нѣтъ, вѣдь отцу родному не повѣрилъ, а вотъ мошеннику довѣренность далъ, проговорилъ старикъ.

Силинъ хотѣлъ вспылить, но, взглянувъ въ мою сторону, удержался. Почтенный родитель его тоже управлялъ когда-то его дѣлами и, извлекая для себя, по своему тупоумію, алтыны, упускалъ тысячи, и сына чуть не пустилъ въ трубу; да и картофельное дѣло было слишкомъ свѣжо, чтобъ заставить забыть чрезвычайную глупость родимаго батюшки.

— Вы, пожалуйста, не слушайте Александра Денисыча ни въ чемъ рѣшительно, обратился онъ ко мнѣ, — онъ тутъ ничего не значитъ, знайте вотъ Михаила Петровича и болѣе никого; а относительно того, что вы говорили, я потолкую съ нимъ и прикажу ему впередъ не распоряжаться тѣми, кто не подчиненъ ему. Не думайте объ этомъ ничего; а теперь, я думаю, вы устали. Покойной ночи.

Я поклонился и вышелъ, но далеко не былъ покоенъ; досада-ли волновала меня, или тайное чувство страха, не могу сказать, только мнѣ было очень не по себѣ; хорошо, что я усталъ и какъ поужиналъ, такъ и заснулъ почти нераздѣтый.

Всталъ я часа въ четыре, растолкалъ кое-какъ рабочихъ и принялся за приготовленіе вина докучливымъ господамъ; вино было готово до ихъ прихода ко мнѣ; затѣмъ началъ снова отпускать по другимъ запискамъ.

Но вотъ явились и господа.

— Ну что скоро? спросилъ военный.

— Готово. Вонъ ваши четыре бочки.

— Благодарю васъ, благодарю. Ну, признаюсь, не ожидалъ, съоткровенничалъ онъ.

— Пожалуйте же посмотрѣть вино. Мамай, откупорь бочку и натяни вина въ рюмку.

— Вино, кажется, хорошо? спрашивали меня то тотъ, то другой, пробуя поперемѣнно изъ рюмки.

— По мнѣ хорошо, не знаю, какъ вамъ понравится.

— Ну ужь, батюшка, мы вѣримъ вамъ, сказалъ военный, — и сейчасъ пришлемъ лошадей, такъ прикажите наваливать.

— Да вы приходите сами, при васъ вынемъ пробы и навалимъ.

— Мы заѣдемъ по дорогѣ, а вынимайте пробы и наваливайте безъ насъ.

— Такъ зачѣмъ же вы ждали, если не хотѣли сами принимать?

— А такъ, намъ и дома-то нечего дѣлать, а у васъ все-таки развлеченіе.

— У насъ все такъ, подумалъ я.

V.

Не прошло получаса послѣ отпуска вина господамъ, какъ прибѣжалъ въ подвалъ какой-то рабочій: «заводъ горитъ», крикнулъ онъ и убѣжалъ. Всѣ, кто тутъ былъ, бросились изъ подвала; я заперъ подвалъ и тоже пустился на заводъ. Подвалъ былъ въ сторонѣ отъ завода съ четверть версты; бѣжавши, я не замѣтилъ ни дыму, ни особеннаго движенія и только тогда увидѣлъ и то, и другое, когда прибѣжалъ на мѣсто пожара. Загорѣлось въ машинной камерѣ, она была на сторонѣ завода, противоположной подвалу и находилась въ нижнемъ этажѣ. Горѣлъ потолокъ; пламя еще не было сильно, за то дымъ и чадъ густо валили изъ вышибеннаго окна; машины пожарной не было, а потолокъ былъ высоко, заливали его, плеская въ окошко ведрами воду, которая не достигала своего назначенія, и пламя только усиливалось. Надъ потолкомъ же была устроена овсяная сушилка, разламывать которую нужно было долго. Пожаръ грозилъ распространиться и испепелить весь заводъ. Силинъ метался въ толпѣ, блѣдный, какъ мертвецъ, и обращался къ нѣмцамъ, механикамъ и винокурамъ, но они тоже растерялись. Предлагали спустить резервуаръ съ водою, стоящій наверху завода, но эта вода не могла все-таки попасть въ сторону пожара и помѣшала бы ему лишь распространиться, да и то едва-ли. Между тѣмъ всѣ дорогія машины были въ этой и сосѣдней комнатѣ; общее замѣшательство росло; приказано бросать въ окно комья снѣга, лить больше воды. Но это ничего не значило: пожаръ усиливался, пламя рвалось въ окно, отчаяніе овладѣло всѣми. Суматоха увеличивалась; всѣ кричали и никто не хотѣлъ слушать, потому что кричали безъ толку, — нужно было болѣе разумное распоряженіе; болѣе сильная энергія и знаніе дѣла; а ихъ-то и не было въ этой толпѣ нѣмецко-русскихъ распорядителей.

— Вонъ, Павелъ Алексѣевичъ бѣжитъ, сказалъ кто-то около меня, — онъ лучше всѣхъ нѣмцевъ распорядится.

Я обернулся, отыскивая этого лучшаго распорядителя, и увидѣлъ мальчика лѣтъ семнадцати, кричавшаго на какого-то рабочаго, зачѣмъ онъ оставилъ свое дѣло. Мальчикъ, какъ видно, только-что всталъ со сна. Одѣтъ онъ былъ въ замасленое пальто, накинутое на грязнѣйшее нижнее бѣлье. Всклокоченые его волосы были прикрыты сальной фуражкой. Лицо грязное, на ногахъ валяные сапоги, — словомъ, самая грязная наружность. Тотъ, на кого онъ кричалъ, былъ въ армякѣ, заросшемъ сажею, и, въ удивленію моему, струсилъ этого крика и совершенно растерялся.

— Ступай сейчасъ, туши огонь подъ котлами, не вдругъ, а постепенно, и вовсе не затушивай, слышишь, живо!

Мальчикъ перевернулъ рабочаго, и тотъ стремглавъ побѣжалъ въ свою кочегарку.

— Лѣстницу, кричалъ мальчикъ, и бросился искать ее.

Силинъ побѣжалъ за нимъ, нѣмцы тоже, толпа тоже. Къ счастью, лѣстница была въ нѣсколькихъ шагахъ прислонена въ выстроенной напротивъ воловнѣ^[10]. Мальчикъ ухватилъ ее и потащилъ.

— Паша, Паша, кричалъ растерявшійся Силинъ, — что ты хочешь дѣлать?

— Пожаръ тушить, сказалъ мальчикъ, приставляя лѣстницу къ ближайшему окну, которое было во второмъ этажѣ, на разстояніи двухъ саженъ отъ того, изъ котораго пылало пламя.

— Да какъ же ты? спрашивалъ Силинъ, — не спустишь-ли резервуаръ въ верху?

— Hè нужно, не нужно, сказалъ торопливо Паша, и, вырвавъ у мужика ведро съ водою, снялъ свое сальное пальто и принялся полоскать его въ этомъ ведрѣ. Выполоскавъ пальто, онъ надѣлъ его, вылилъ на голову остатокъ воды, взялъ въ руки лежащій неподалеку отрубокъ дерева, взбѣжалъ на лѣстницу, пробилъ отрубкомъ раму и вмѣстѣ съ нею исчезъ въ пожарѣ.

— Сгоритъ, съумашедшій, сгоритъ, стоналъ управляющій заводомъ.

Толпа напряженно смотрѣла вслѣдъ вскочившему въ окно, но, разумѣется, ничего не могла видѣть, по причинѣ густого дыма, повалившаго изъ выбитаго окна.

Прошло нѣсколько минутъ напряженнаго ожиданія. Всѣ смотрѣли въ окно, гдѣ скрылся удалецъ, и не замѣтили, какъ пламя постепенно дѣлалось тише. Кто-то наконецъ замѣтилъ это. Сажа съ паромъ клубами вылетали изъ окна, пламени же совершенно не было. Радость оживила всѣхъ, въ особенности Силина; онъ повеселѣлъ и спрашивалъ нѣмцевъ, что это тамъ сдѣлалъ Паша, что пожаръ уничтожился въ нѣсколько минутъ. Но Паша снова закричалъ изъ окна, въ которомъ скрылся.

— Нѣтъ-ли тутъ Федора-машиниста, кричалъ онъ, согнувшись на окнѣ въ три-погибели, потому что дымъ, хотя и значительно въ меньшемъ количествѣ, но все-таки валилъ изъ окна, на которомъ онъ стоялъ.

— Здѣсь, здѣсь, откликнулся Федоръ и, взбѣжавъ по лѣстницѣ, скрылся вслѣдъ за Пашей.

Дымъ шелъ меньше и меньше, мѣсто его заступилъ паръ, который такъ и порывался въ оба окна.

Нѣмцы пошли къ кочегаркѣ; за ними Силинъ и, наконецъ, толпа. Въ кочегаркѣ стоялъ Паша; онъ продрогъ и грѣлся около печей, куда снова подбрасывали дрова. Ручьи грязи текли по его лицу; онъ отиралъ ихъ рукавомъ своей сальной рубашки. Вскорѣ кочегаръ принесъ ему тулупъ, и онъ одѣлся.

— Спасибо, Паша, благодарю, сказалъ, подошедши къ нему, Силинъ, — считай за мною сто рублей награды.

Паша пробурчалъ что-то въ благодарность и продолжалъ стирать грязь съ лица суконнымъ рукавомъ тулупа. Въ этой позѣ онъ выглядѣлъ смирнымъ и очень усталымъ мальчикомъ.

— Что-же ты тамъ сдѣлалъ? Какъ затушилъ? любопытствовалъ Силинъ.

— Паръ пустилъ въ комнату, отвѣтилъ Паша.

Онъ, кажется, и не воображалъ, что онъ спасъ сегодня чуть-ли не весь капиталъ Силина, ухлопанный на заводъ.

— Однако, не выпустилъ бы тамъ Федоръ всѣ пары, спохватился онъ, — дай-ка Никита кушакъ, а то я продрогъ, и, подпоясавшись, онъ выбѣжалъ въ корридоръ и пустился въ комнату паровыхъ котловъ.

Мы послѣдовали за нимъ и встали передъ отворенною дверью горѣвшаго отдѣленія. Тамъ ничего не было видно, паръ наполнялъ собою все; слышно было, какъ онъ шипѣлъ и визжалъ, вырываясь изъ отворенныхъ крановъ. Но шумъ скоро смолкъ и въ комнатѣ стали обозначаться предметы; показалась паровая машина, вблизи ея стоялъ Паша и осматривалъ нѣтъ-ли поврежденій. Федоръ, въ смежной комнатѣ, работалъ что-то на котлахъ.

— Посмотри котельный водометръ, кричалъ ему Паша.

Федоръ посмотрѣлъ и сказалъ какой-то механическій терминъ.

— Переведи переводъ на рабочій шхивъ.

Федоръ исполнилъ распоряженіе. Паша пустилъ машину, и заводъ пошелъ полнымъ ходомъ.

— Федоръ, я отправлюсь домой, продрогъ, а ты сдѣлай… и Паша началѣ свои распоряженія.

Федоръ, рослый мужчина, довольно солидной наружности, съ почтеніемъ и любовію выслушивалъ этого грязнаго, смирнаго мальчика.,

— Я скоро ворочусь, сказалъ Паша въ заключеніе, — такъ ты пожалуйста ужь до меня смотри.

— Хорошо, Павелъ Алексѣичъ, не безпокойтесь, сказалъ успокоительно Федоръ.

Я тоже пошелъ въ подвалъ. Передо мною шелъ подрядчикъ бондарей.

— Осипъ Тимофеичъ, окликнулъ я его.

— Что угодно-съ?

— Кто этотъ мальчикъ, что потушилъ пожаръ?

— Да это Павелъ Алексѣевичъ, сынъ управляющаго.

— Сынъ? спросилъ я съ удивленіемъ, и въ тоже время вспомнилъ, что я нѣсколько разъ видалъ его въ домѣ, — Да что-жь онъ такой грязный?

— Машинистомъ онъ, сказалъ осторожный подрядчикъ.

— Да вѣдь что же, что машинистъ, костюмъ-то у него ужь очень плохъ и грязенъ, вѣдь сынъ управляющаго все-таки.

— Не знаю-съ, это не наше дѣло.

— А дѣльный, должно быть, милый.

— Да, признаться сказать, еслибъ не онъ, такъ машины-то и теперь еще не устроили бы. Мало-ли тутъ народу-то перебывало, да все безъ толку — поставятъ машину, глядишь — не ладно, опять начнутъ разбирать, а онъ вотъ сразу все уставилъ.

— Давно ли онъ на заводѣ? спросилъ я.

— Мѣсяца четыре, кажется.

— Да что же это онъ такой грязный, да забитый, допытывался я.

— Богъ ихъ знаетъ, не наше дѣло, съ маменькой что ли у нихъ нелады. Поживете, такъ сами узнаете, отвѣтилъ подрядчикъ и, простясь, побрелъ дальше.

Любопытство мое было сильно затронуто этими намеками, но какъ средствъ къ удовлетворенію его не предвидѣлось, то я и занялся пока своимъ дѣломъ,

Не помню въ тотъ день, или нѣсколько позже, я встрѣтился съ Пашей въ столовой. Онъ сидѣлъ, по обыкновенію, грязный и чрезвычайно разстроенный.

Я поздоровался съ нимъ и спросилъ, какъ его машины.

— Ничего, машины идутъ.

— Что это вы такъ разстроены? Извините пожалуйста за этотъ вопросъ; можетъ быть, онъ не у мѣста, поспѣшилъ я прибавить.

— Нѣтъ, ничего, такъ, семейныя дрязги, отвѣтилъ онъ неохотно.

Послѣдовало молчаніе.

— Давно вы здѣсь, спросилъ я, желая какъ нибудь втянуть его въ разговоръ.

— И забылъ ужь, давно ли, отвѣтилъ онъ съ какой-то странной улыбкой.

— Вамъ должно быть наскучило здѣсь?

— Да, пожалуй, что и такъ, отвѣтилъ онъ, какъ-то разсѣянно. — Я здѣсь съ сентября, продолжалъ онъ, послѣ небольшой паузы, и признаюсь, четыре мѣсяца, проведенные здѣсь, кажутся мнѣ годами.

— Что-жь, эта работа, вѣроятно, тяжела для васъ?

— Ну, работой-то меня не удивишь, и работа мнѣ не наскучитъ, въ особенности здѣсь; я занимался сборкою машинъ, а это для меня не работа, а наслажденіе. Но тутъ другое есть, отъ чего хотѣлъ бы я бѣжать… Впрочемъ, оставимъ это, заключилъ онъ какъ-то отрывисто.

Въ это время принесли ему хвостъ какой-то рыбы.

— Это что? спросилъ онъ лакея, — на этомъ и кончается обѣдъ? Я сказалъ вѣдь, что я голоденъ, мнѣ этого мало.

— Мамаша приказала сказать, что больше нѣтъ, слишкомъ много народу, жаркое все.

— Ну, каши, тамъ, дайте, что нибудь, понимаешь, я ѣсть хочу.

— Да и каши нѣтъ.

Паша бросилъ оглоданный хвостъ и выскочилъ изъ-за стола.

— Принеси мнѣ ломоть хлѣба съ солью, сказалъ онъ уходившему лакею.

— Понимаете теперь, почему мнѣ опостылѣла здѣшняя жизнь, обратился онъ ко мнѣ, когда утихло нѣсколько его волненіе. Я — сынъ управляющаго заводомъ отъ перваго брака., Мачиха мнѣ дѣлаетъ всевозможныя пакости за то, что я не лижу ея рукъ, и въ томъ числѣ моритъ меня голодомъ и грязью. Съ грязью я бы еще сжился, хоть это и трудно, но съ голодомъ сжиться не могу. Я работаю много, и вслѣдствіе этого хочу много ѣсть, а меня подчуютъ хвостиками рыбки, да тарелками бульона… Я принужденъ ѣсть черный хлѣбъ, потому что рѣшительно не удовлетворяюсь этими тарелочками.

Въ это время лакей принесъ хлѣбъ.

— Это вмѣсто десерта, сказалъ Паша, грустно улыбаясь.

— Что же папаша вашъ? спросилъ я по уходѣ лакея.

— Что папаша? папаша вытащилъ меня сюда, да теперь и самъ не радъ; я связалъ его тѣмъ, что завожу ссору съ его женою, не подлизываюсь къ ней… По ихъ выраженію: «не почитаю». А могу ли я это дѣлать, когда вижу, что она гадкая и подлая баба?

— Плохое ваше житье, сказалъ я съ глубокимъ участіемъ. — А прежде-то вы развѣ не съ ними жили?

— Да, я жилъ у чужихъ, но этихъ чужихъ я не промѣнялъ бы ни на кого. Эти чужіе сдѣлали изъ меня человѣка — научили работать и мыслить, а этому немногіе съумѣютъ научить. Я жилъ на одномъ механическомъ заводѣ, и всѣмъ, что имѣю въ себѣ порядочнаго, обязанъ хозяину этого завода.

— Какъ же это вы рѣшились оставить вашу должность? сказалъ я.

— Это длинная исторія; впрочемъ, я, пожалуй, успѣю разсказать ее вамъ, потому что у меня еще цѣлый часъ свободы.

Пять лѣтъ назадъ папаша отдалъ меня на механическій заводъ, принадлежащій одному англичанину, въ ученики. Механическая работа еще въ училищѣ сводила меня съ ума, а потому поступилъ я на заводъ съ величайшимъ удовольствіемъ. Дали мнѣ тамъ сначала слесарную работу, которую проработавъ съ годъ, я изучилъ слесарное ремесло. Потомъ я находился при сборкѣ машинъ; далѣе, перешелъ въ чертежное отдѣленіе, оттуда посланъ былъ для наблюденія за постановками машинъ на параходахъ; ѣздилъ на нѣкоторыхъ изъ нихъ въ качествѣ машиниста; былъ снова на заводѣ, уже не какъ ученикъ, а какъ мастеръ — словомъ практически я изучилъ все механическое дѣло и, кромѣ этого, научился жить и мыслить по человѣчески, потому что хозяева мои — люди очень добрые — полюбили меня, и это мнѣ было очень полезно: глядя на нихъ, я выучился жить и работать. Но мнѣ недоставало теоріи, — этотъ недостатокъ я каждый день чувствовалъ сильнѣе и желалъ учиться. Но учиться на заводѣ было не у кого; тамъ были только хорошіе мастера, но не механики. Въ это время папаша переѣхалъ въ Петербургъ, писалъ мнѣ оттуда, и спрашивалъ, что такъ какъ срокъ моей науки кончается, то, что я думаю предпринять, и прибавлялъ, что не лучше ли мнѣ ѣхать къ нёму въ Петербургъ? Это письмо совершенно меня вскружило: я началъ бредить Петербургомъ, технологическимъ институтомъ, блестящею карьерою и прочими воздушными замками. Впрочемъ написалъ отцу, что я съ удовольствіемъ готовъ ѣхать въ Петербургъ, если онъ дастъ мнѣ слово, что я тамъ найду себѣ механическую работу, при которой могу вмѣстѣ заниматься и наукою. Папаша отвѣчалъ утвердительно, и я уѣхалъ. И вотъ, вмѣсто Петербурга, который видѣлъ только мелькомъ, попалъ сюда и терплю то, что вы видите.

Послѣдовало молчаніе.

— Да, не удалось вамъ, промолвилъ я наконецъ.

— Что дѣлать, вотъ доживу какъ нибудь до весны, а тамъ уѣду.

— Куда-же?

— Да хоть на параходъ машинистомъ. Вѣдь что-же тутъ, кромѣ того, что забудешь, что зналъ, — потому что моя работа окончена и остался только надзоръ за дѣйствіемъ машинъ, — да еще и испортишься… эти мелкія дрязги да неудовольствія всякій характеръ могутъ испортить.

— Ваша правда, согласился я.

— Однако мнѣ пора, до свиданія, будьте, пожалуйста, знакомы со мною.

Послѣдняя фраза, несмотря на простоту ея, била сказана отъ души; видно было, что онъ очень желалъ найти человѣка, который бы хоть немного сочувствовалъ ему. Онъ мнѣ показался такою симпатичною и вмѣстѣ несчастною личностью, что жъ истиннымъ чувствомъ отвѣчалъ на его просьбу, и мы разстались друзьями.

VI.

Ждали на заводъ для ревизіи управляющаго питейными сборами, и въ одинъ день онъ наконецъ явился и обревизовалъ заводъ; заглянулъ и ко мнѣ.

Я въ это время толковалъ что-то съ плотниками, которые гурьбой все еще продолжали отдѣлывать подвалъ и квартиру для подвальнаго, какъ вошла цѣлая толпа властей. Впереди выступалъ управляющій питейными сборами, старикъ со звѣздой; за нимъ слѣдовалъ окружной надзиратель, потомъ помощникѣ надзирателя; тутъ же выступалъ Силинъ съ Новкинымъ и Турбинымъ, и всю эту процессію замыкалъ какой-то молодой человѣкъ въ дубленомъ полушубкѣ, котораго я тоже много разъ видалъ въ столовой.

— Вы очистной подвальный? спросилъ меня управляющій.

Я отвѣчалъ утвердительно.

— Сколько у васъ вина?

Я сказалъ приблизительную цифру.

— Гдѣ-жь оно?

— А вотъ пожалуйте осмотрѣть, и я повелъ ихъ наверхъ, въ чанамъ.

— Въ этомъ сколько? спросилъ управляющій, показывая на большой чанъ, сдѣланный уже при мнѣ.

— Триста ведеръ.

— Триста ведеръ, повторилъ управляющій. — Какъ вы думаете, будетъ тутъ триста ведеръ? обратился онъ въ надзирателю.

— Да, я думаю, что будетъ около трехсотъ ведеръ, если чанъ полонъ, сказалъ надзиратель.

— Чанъ полный, подтвердилъ я.

— Ну хорошо. Дальше. Въ этомъ чану сколько?

— Двѣсти ведеръ.

— Ну, двѣсти ведеръ. Запишемъ. Дальше гдѣ-же?

— Въ этихъ двухъ триста.

— Запишемъ и еще триста.

— Теперь нужно повѣрить крѣпость вина. Распорядитесь-ко вынуть пробы, обратился управляющій въ помощнику окружного надзирателя.

Рабочіе въ сопровожденіи помощника надзирателя вынули пробы. Управляющій повѣрилъ вино и, записавъ оказавшуюся крѣпость, ушелъ. За нимъ послѣдовала и вся остальная компанія.

По уходѣ всѣхъ, я очень удивился такой поверхностной повѣркѣ. По моему мнѣнію, она должна быть производима гораздо осмотрительнѣе, и если уже допустить повѣрять вино въ чанахъ, то нужно было повѣрить емкость ихъ геометрически. А тутъ ничего этого не сдѣлано; повѣряли на глазомѣръ, писали со словъ, не думая удостовѣриться въ справедливости ихъ. Положимъ, что я сказалъ правду, но вѣдь могъ же я и соврать.

На другой день является ко мнѣ малый въ дубленкѣ, замыкавшій наканунѣ шествіе акцизныхъ и заводскихъ властей. Вошелъ, поздоровался.

— Здравствуйте, отвѣтилъ я, — что скажете?

— Да ничего. Проводилъ, слава Богу, управляющаго, такъ вотъ зашелъ посидѣть.

— А вы что же, развѣ служите тоже по акцизной части? спросилъ я.

— Да, я надсмотрщикомъ^[11], развѣ вы не знаете?

— Извините, пожалуйста, не зналъ.

— Какъ же, какъ же, надсмотрщикомъ.

— Давно уѣхалъ вашъ управляющій?

— Да съ часъ, я думаю, времени будетъ.

— Ну что же онъ, вездѣ повѣрялъ также, какъ и у меня?

— Все какъ есть повѣрялъ, формально.

— Безпорядковъ не встрѣтилъ?

— Нѣтъ, все благополучно.

При дальнѣйшемъ разговорѣ я узналъ, что надсмотрщикъ называется Васильемъ Павлычемъ, служилъ прежде въ «фершалахъ» и теперь очень желаетъ для проводовъ выпить водочки.

Я далъ Василью Павловичу стаканъ, указалъ кранъ, и, попросивъ не стѣсняться, занялся своимъ дѣломъ. Василій Павлычъ дѣйствительно не стѣснялся. Сейчасъ завелъ самую откровенную бесѣду съ рабочими, нагрузился до отвалу и черезъ часъ подошелъ ко мнѣ съ желаніемъ проститься, но вино до такой степени преобразило его, что я узналъ его только по костюму.

— Прощайте, произнесъ онъ, поддерживаясь одною рукою за столъ, а другую подавая мнѣ.

— Прощайте, отвѣтилъ я.

— Покондарю… за угошенье, бормоталъ онъ, сжимая мнѣ руку и стараясь остановить на мнѣ свой посоловѣвшій взглядъ.

— На здоровье, сказалъ я, но въ это время онъ до того стиснулъ мою руку, что я вскрикнулъ отъ боли и постарался вырвать ее.

— Извините, отъ души, любя, оправдывался Василій Павлычъ.

— Ничего, ничего, отвѣтилъ я, чтобъ отвязаться.

Василій Павлычъ повернулся и, шатаясь, вышелъ.

Этому господину такъ понравилось угощеніе, что онъ послѣ каждый день напивался у меня по два раза и, несмотря на мое неудовольствіе и выговоры, не переставалъ надоѣдать мнѣ мѣсяца два, то есть до тѣхъ поръ, пока его не перевели на другой винокуренный заводъ.

Чрезъ недѣлю по пріѣздѣ Новкина, Силинъ собрался уѣхать, потому что кредиторы страшно надоѣдали ему, осаждая вездѣ, гдѣ только встрѣчали, и онъ, или сидѣлъ дома, отзываясь дѣлами и нездоровьемъ, или отсылалъ докучливыхъ къ своимъ управляющимъ, а тѣ, въ свою очередь, пересылали ихъ одинъ къ другому. Напримѣръ, придетъ кредиторъ къ Турбину, тотъ посылаетъ его къ Новкину, говоря, что управлять заводомѣ будетъ Новкинъ. Явится кредиторъ къ Новкину, этотъ, въ свою очередь, посылаетъ его къ Турбину, говоря, что онъ еще не принялъ завода, не получилъ довѣренности. Эти препирательства и увертки нѣкоторыхъ задорныхъ кредиторовъ выводили изъ терпѣнія, и они громко кричали, что ихъ обманываютъ, и къ тому прилагали разные очень нелестные для завода эпитеты; болѣе же уступчивые, походивъ по этимъ мытарствамъ и получивъ обѣщаніе въ платежѣ, уѣзжали и, спустя сутокъ трое, пріѣзжали и снова надоѣдали; все это были большею частію поставщики лѣса и притомъ люди небогатые. Одинъ изъ нихъ Михаилъ Филиповъ Лепило, какъ звали знавшіе его, мужикъ въ сажень ростомъ и чрезвычайно худощавый, каждый день терся на заводѣ. Должны ему были до четырехъ тысячъ рублей; эта цифра далеко превышала его состояніе, и онъ молилъ не о своихъ уже деньгахъ, а о тѣхъ, которыя былъ самъ долженъ и за которыя грозили описать его имущество. Бѣдный Лепило чуть не валялся въ ногахъ, прося Христа ради поплатиться.

— Денегъ нѣтъ, дружище Михайло Филипычъ, говорилъ Силинъ, — бери виномъ, если хочешь,

— Да куды я дѣнусь съ виномъ-то, Александръ Петровичъ, ну куды я дѣнусь, разсудите сами!.. жалостно говорилъ Лепило.

— Кабакъ заведи, совѣтовалъ Силинъ.

— Куды же мнѣ съ кабакомъ-то! Да я сродясь не пущу этакой торговли и въ домъ къ себѣ, еще сожгутъ пьяницы.

— Ну, квартиру найми, продолжалъ совѣтовать Силинъ.

— Фатеру! фатеру! твердилъ Лепило въ раздумьѣ, — фатеру!.. Фатеру-то пожалуй сходнѣе будетъ.

— Ну, такъ и заводи, чего зѣвать-то, а завтра пришли мнѣ лѣсу, Алексѣй Ивановичъ скажетъ тебѣ, какого.

Лепило морщился, но лѣсу присылалъ и завелъ кабакъ.

— Чортъ меня сунулъ и связаться съ этимъ заводомъ, жаловался онъ мнѣ, принеся записку на отпускъ ему вина, — вотъ теперь кабакъ завелъ, Экая пакость и въ умѣ сродясь не бывала, что стану кабакомъ торговать, а тутъ вотъ-на ты, поди. Кабакъ!

По утру, въ день отъѣзда Силина, я зашелъ къ нему, не помню зачѣмъ; при моемъ входѣ, онъ горячо убѣждалъ Новкина принять довѣренность на управленіе заводомъ, но тотъ принять ее отказался.

— Вы для меня-то гарантію назначьте, говорилъ Новкинъ, — довѣренностію гарантируете вы только себя, моя же гарантія значится только въ славахъ. Жалованье получать по заслугамъ, какая же тутъ гарантія?

— Да неужели вы мнѣ не вѣрите? упрекнулъ его Силинъ.

— Я вѣрю вамъ, также какъ и вы мнѣ вѣрите; вы довѣряете мнѣ заводъ и облекаете вашу довѣренность въ законную форму, напишите же и цифру жалованья, я человѣкъ служащій и жалованье единственный мой кусокъ хлѣба. Какъ же я приму довѣренность, когда вы на словахъ говорите 3,000 рублей, а въ довѣренности пишете: получать по заслугамъ; точно также какъ обѣщали мнѣ и моимъ служащимъ награду и не разрѣшили выдать ее,

— Да возьмите, возьмите довѣренность, я съ первою почтою вышлю вамъ, что хотите.

— Кстати и довѣренность тогда же вышлите, проставивши въ ней цифру моего жалованья, настаивалъ Новкинъ.

Силинъ начиналъ сердиться, но желалъ скрыть это. Я поспѣшилъ уйдти, понимая, что пришелъ не во время.

Въ полдень Силинъ уѣхалъ вмѣстѣ съ отцемъ, любезно распрощавшись со всѣми, пожимая нѣкоторымъ руки.

VII.

Вечеромъ я спросилъ Новкина, чѣмъ кончились пренія его по поводу жалованья. Тотъ сказалъ, что ничѣмъ, и прибавилъ, что больше недѣли ждать отвѣта не станетъ.

— Да что же вы такъ настаивали на жалованьи, развѣ не надѣетесь, что онъ хорошо разсчитается?

— Въ томъ-то и дѣло, что человѣкъ онъ ненадежный, да и дѣла-то на заводѣ разстроены до послѣдней степени — долгу какъ шолку. А винокуреніе, несмотря на все нѣмецкое хвастовство, идетъ гадко, съ недокуромъ. Вмѣсто двѣнадцати ведеръ выкуриваютъ шесть да семь; упущенія во всемъ страшныя, контроля нѣтъ совершенно ни въ чемъ; имущество и припасы грабятся всѣми на пропалую. Нужно имѣть страшную энергію, чтобы поправить все это.

И онъ подробно разсказалъ мнѣ о запутанныхъ дѣлахъ завода. Человѣкъ этотъ отличался страшною дѣятельностью, и мнѣ не одинъ разъ случалось видѣть, что онъ не спалъ нѣсколько сутокъ сряду, когда хотѣлъ чего нибудь достигнуть. Тамъ, гдѣ для другихъ безпечныхъ управляющихъ дѣла почти не существовало, онъ заваливалъ себя имъ по горло; каждая, ничтожная бумаженка была разсматриваема и провѣряема имъ; всякое пустое свѣденіе онъ повѣрялъ, какъ какое нибудь важное дѣло. Замѣчая плутни сидѣльцевъ, онъ доискивался причины ихъ, и если находилъ, что мошенничество произошло отъ бѣдности и недостатка, то не штрафовалъ сидѣльца, а давалъ ему возможность жить честно и въ тоже время зорко слѣдилъ за нимъ. Вступая въ управленіе м……ъ откупомъ; Новкинъ принялъ дѣло въ такой распущенности, что, казалось, не было средствъ и поправить его, и откупщикъ долженъ былъ вылетѣть въ трубу. Но онъ сразу все перевернулъ, старыхъ служакъ уволилъ, всѣхъ набралъ новыхъ; самъ въ первые два мѣсяца не былъ покоенъ ни минуты; въ одинъ день его можно было видѣть и въ конторѣ, работающаго за отчетами, а часа черезъ три въ какомъ нибудь селѣ на базарѣ верстъ за тридцать, и снова въ конторѣ, и въ ночь Богъ знаетъ гдѣ, на другомъ краю уѣзда. Эта страшная неутомимость всѣхъ переработала; всѣ поняли, что тутъ нельзя служить спустя рукава, что взяткамъ и мошенничеству мѣста здѣсь нѣтъ — и встрепенулись; но и для Новкина это не прошло даромъ: послѣ двухмѣсячной страшной работы онъ заболѣлъ, и едва могли спасти его; во время болѣзни онъ бредилъ дѣломъ и тѣ минуты, когда ему было легче, посвящалъ конторскому занятію; докторъ ничѣмъ не могъ убѣдить его, что это вредно и мѣшаетъ выздоровленію. «Неизвѣстность и бездѣйствіе для меня въ тысячу разъ мучительнѣе и вреднѣе дѣла», отвѣчалъ Новкинъ на совѣты доктора, и продолжалъ работать и, не давши себѣ порядочно выздоровѣть, снова полетѣлъ въ уѣздъ. Мѣсяцевъ черезъ пять, онъ только сталъ нѣсколько спокойнѣе, но и тутъ всѣ знали, что управляющій не спитъ, и часто, когда утромъ въ конторѣ думали, что Новкинъ еще не скоро встанетъ, потому что цѣлую ночь работалъ, онъ былъ уже верстъ за сорокъ и накрывалъ повѣреннаго во время его занятій, провѣрялъ его журналъ, перемѣрялъ произведенный разливъ и, перемѣнивъ лошадей, снова возвращался въ городъ. Поэтому, повторяю, каждый былъ при дѣлѣ, постоянно и думалъ, что несмотря на то, что онъ далеко отъ города, управляющій сейчасъ накроетъ его. Отъ этого дѣло совершенно перевернулось: чарочная продажа, убывшая до двадцати пяти процентовъ, возвысилась до семидесяти; ведерная тоже сравнительно возвысилась на половину, какъ отъ улучшенія очистки вина, такъ и по отсутствію мошенничества. А мошенничество въ этомъ темномъ откупномъ мірѣ, сложившемся изъ всевозможныхъ плутней и уловокъ, было родной стихіей. Тѣмъ отраднѣе было видѣть въ этомъ грязномъ омутѣ такого честнаго человѣка, какъ Новкинъ. Конечно, это были капли въ морѣ, но все-таки онѣ были, и я до сихъ поръ не безъ гордости думаю объ этихъ капляхъ.

— Такъ вы не думаете служить здѣсь? спросилъ я Новкина.

— Нѣтъ, не стоитъ, сказалъ онъ.

Я выразилъ свое сожалѣніе и спросилъ объ его предположеніяхъ.

— Найду дѣло, сказалъ онъ, — попытаюсь свое открыть что нибудь, водочный заводъ, можетъ быть, или что другое, тамъ увижу.

— Нужны средства вѣдь, сказалъ я, — а у васъ они ограничены.

— Но за то меня многіе знаютъ и довѣрятъ. Наконецъ меня приглашали уже въ компанію, въ которой я буду участвовать только трудомъ, а компаньонъ мой дастъ капиталъ. Да это все вздоръ, о дѣлѣ я и не думаю, я найду его всегда; не найду, свое будетъ, и хоть не пріобрѣту золотыхъ горъ, не добуду трехъ тысячъ въ годъ, но прокормить себя могу, а до прочаго мнѣ нужды мало, до денегъ я не жаденъ, да и глупо жадничать въ тридцать лѣтъ. А если и беретъ меня раздумье, такъ вовсе не о собственномъ матерьяльномъ обезпеченіи, а о недостаткѣ дѣятельности. Вѣдь что я буду дѣлать, имѣя свой водочный заводъ и при немъ трехъ рабочихъ? Развѣ отпустить пятьдесятъ ведеръ въ день дѣло? Да отъ этакого дѣла сгибнешь не за грошъ! Ну что я буду дѣлать, разсуждалъ онъ, — съ мужиками каталажиться, кулачествомъ промышлять, хвалить свой товаръ, а чужой хулить, угощать и угощаться, напаивать и напиваться и въ добавокъ спать! Развѣ это жизнь? а вѣдь здѣсь-то дѣла-то… И глаза Новкина вспыхнули. — Что бы я тутъ сдѣлалъ, продолжалъ онъ, — на сто верстъ во всѣ стороны я бы разширилъ дѣло, хлѣба некуда было бы дѣвать. Не то что теперь выпрашиваемъ по сотнѣ пудовъ, у меня бы стали просить, какъ милости, чтобы я принялъ. Какъ теперь у Мальгина, привезутъ, Христа ради, прими только, о деньгахъ и рѣчи нѣтъ. А отчего вѣрятъ? Оттого, что заслужили довѣріе. А наши, хотятъ взять шильничествомъ да обманомъ. Привезутъ къ нимъ, такъ сначала обманутъ въ вѣсѣ, а потомъ въ деньгахъ, ну и боятся всѣ, какъ чумы, Чудринскаго завода. Никто и не ѣдетъ, да и сами-то сидятъ дома и не хотятъ выѣхать за пятьдесятъ верстъ. Да я бы давно открылъ кругомъ двадцать складовъ и покупалъ бы вино, потому свой заводъ не. поспѣлъ бы курить съ его черепашьей поспѣшностью и дурацкими порядками. Въ эти два мѣсяца, я бы ужь двадцать тысячъ пріобрѣлъ, а они только пьянствуютъ, спятъ и развратничаютъ; запутались въ алтынныхъ долгахъ и хотятъ зажилить ихъ, подрываютъ кредитъ, не пріобрѣтя его. Вѣдь вотъ проспятъ золотое время, люди займутъ мѣста, ознакомятся съ народомъ, имъ и носу нельзя будетъ показать съ своимъ спиртомъ изъ гнилого хлѣба, Христа ради выпрошеннаго въ долгъ. Злость беретъ, глядя на нихъ; пустились въ коммерцію, не имѣя главнаго фундамента — яснаго на нее взгляда. Они не понимаютъ, что успѣхъ и счастье въ коммерціи зависятъ отъ честности. Это не добродѣтель, а только самовѣрнѣйшій разсчетъ, и мямлятъ мямли, думаютъ, какъ индюки. Жалость возьметъ со стороны смотрѣть на этихъ бѣдняковъ, которые имъ повѣрили, связались съ швалью щелкоперою, пустоголовою.

Горячку Новкина прервалъ вошедшій Паша.

— Я, кажется, помѣшалъ вамъ, сказалъ онъ, обращаясь къ расходившемуся управляющему.

— Нѣтъ, нѣтъ, ничего, спасибо, что пришли, а то я увлекся было. Садитесь-ко пожалуйста. Что скажете?

— Принесъ ножикъ вашъ, самъ его исправилъ для васъ. Штопоръ сдѣланъ изъ англійской стали, прочно будетъ, только извините за отдѣлку: нечиста, да нечѣмъ взять — инструментовъ нѣтъ.

— Спасибо вамъ, сказалъ Новкинъ, — я знаю, что если вы сдѣлали, такъ будетъ хорошо.

— Благодарю васъ за эту увѣренность, — пробормоталъ Паша, Богъ знаетъ почему сконфузясь, — я еще не заслужилъ, ее.

— Я и безъ заслуги знаю, что вы можете, и очень жалѣю, что мнѣ не придется служить съ вами.

— Какъ не придется?

— Такъ, что я думаю уѣхать отсюда.

— Нѣтъ, это вы шутите Михаилъ Павловичъ, сказалъ Паша, взявъ Новкина за руку, — шутите вѣдь, скажите по правдѣ?

— Нѣтъ, не шучу, Павелъ Алексѣевичъ.

— Да какъ же это вы насъ оставляете! Кто же у насъ тутъ будетъ дѣло-то дѣлать? Что это, право, всѣ люди бѣгутъ отсюда!

— Полноте, пожалуйста! Мало-ли тутъ останется людей. Управлять будетъ по прежнему вашъ папаша, а я-то ужь лишній совершенно, и, слѣдовательно, я хорошо дѣлаю, что уѣзжаю.

— Возмите меня съ собою… Впрочемъ намъ не по дорогѣ: я машинистъ, а вы торговецъ. — И Паша грустно улыбнулся.

— Да, намъ не по дорогѣ, ваша правда, сказалъ Новкинъ.

— Но и здѣсь вамъ не житье, и чѣмъ скорѣе вы отсюда выберитесь, тѣмъ лучше для васъ.

— О, я скоро выберусь отсюда; никакія силы не оставятъ меня здѣсь, — я тоже умѣю быть настойчивымъ,

Разговоръ какъ-то прервался, и мы всѣ трое замолчали. Каждый думалъ; и думы эти были вовсе невеселы. Я, наконецъ, простился и ушелъ.

VIII.

Свободнаго времени у меня съ каждымъ днемъ прибавлялось. Продажа дѣлалась хуже отъ чрезвычайной цѣны, поднятой Турбинымъ, по распоряженію Силина. Я, отъ нечего дѣлать, слонялся по заводу, познакомился съ нѣмцами-винокурами, солодорастителями и другими личностями. Съ однимъ изъ нихъ, я особенно любилъ поговорить: это былъ самый смирный и вмѣстѣ самый обидчивый нѣмецъ. Не зная русскаго языка, онъ уморительно коверкалъ его, и тутъ же конфузился и сердился. Со мною онъ сошелся очень хорошо, потому что я, несмотря на все его смѣшное коверканье, ни разу не улыбнулся и слушалъ его съ полнымъ вниманіемъ. За то съ Пашею, съ которымъ мы были уже короткими пріятелями, у него были вѣчные нелады, и все изъ-за насмѣшекъ послѣдняго. Павелъ былъ въ этомъ отношеніи въ родѣ гоголевскаго мичмана: замѣтитъ пустяки и хохочетъ до боли въ легкихъ. Какъ я ни останавливалъ его, доказывая все неприличіе его поступковъ., ничто не помогало. «Не могу, говорилъ онъ, я самъ вижу, что гадко, и все-таки не могу, ужь такой характеръ проклятый. И сколько непріятностей надѣлала мнѣ эта насмѣшливость! Сколько расходился изъ-за нея съ людьми, которыхъ отъ души уважалъ, — а исправиться немогу». Странное дѣло, что это въ немъ была за страсть къ насмѣшкамъ? И вслѣдствіе чего она явилась? Поддерживала-то ее, я думаю, неразвитность его натуры, грубость общества, въ которомъ онъ находился. Но родилась насмѣшливость едва-ли не вмѣстѣ съ нимъ. Случалось, что онъ что-либо замѣтитъ во мнѣ, ну, просто, напримѣръ, сапоги не аккуратны и начнетъ трунить. Сначала воздерживается, но потомъ увлекается все болѣе к болѣе. Наконецъ, фантазія рисуетъ ему ужь не сапоги, а какіе-то, страшные лапти, и Паша мысленно надѣваетъ ихъ на мои ноги и хохочетъ. Все это онъ передаетъ отрывками насмѣшливымъ, перерывающихся хохотомъ, почти истерическимъ, и ничто не въ состояніи прекратить этого хохота. Самая жестокая и обидная брань только увеличиваетъ его, и Паша самъ бываетъ принужденъ бѣжать и черезъ часъ приходить умолять ради Бога простить его. Я часто дивился этоб особенности его характера, также какъ и невольнымъ порывамъ нѣжности, которые переходили тоже едва не въ истерику; иногда, по поводу какого нибудь теплаго полезнаго совѣта, онъ начиналъ душить меня въ своихъ жилистыхъ объятіяхъ, наговаривалъ тысячи нѣжностей, и только страшная сухость и грубость могли остановить эти нѣжности, да и то не всегда. Это былъ такой экзальтированный, любящій характеръ, какого мнѣ никогда не приходилось встрѣчать, и тѣмъ для меня онъ былъ удивительнѣе.

Однажды, кажется, наканунѣ отъѣзда Новкина, пошли мы съ нимъ по заводу и встрѣтили обидчиваго нѣмца въ квасильномъ отдѣленіи.

— А! а! а! закричалъ тотъ, стоя надъ квасильномъ чаномъ, — пожаловать ко мнѣ.

Мы подошли и поздоровались.

— Смотритъ, сказалъ нѣмецъ, какъ мой брашка запихъ вонаетъ.

Павла передернуло.

— Какъ вы сказали? спросилъ онъ, удерживаясь отъ хохота.

Нѣмецъ надулся и замолчалъ.

— Какъ же вы сказали Федоръ Августычъ? а ну, повторите же. А? запихъ вонаетъ? — и будучи не въ силахъ болѣе удерживаться, онъ захохоталъ.

Нѣмецъ просто побагровѣлъ.

— Мой не просилъ васъ смѣяться, каспатинъ Турбинъ, прошипѣлъ онъ.

— Запихъ вонаетъ, ха, ха, ха, ой, ой, запихъ вона…. ха, ха, ха, и Павелъ, схватясь за бока, просто катался со смѣху.

— Ви звинство, брякнулъ нѣмецъ, не помня себя.

— Ой, запихъ вонаетъ, ой, звинство, ой, ха, ха, ха…

Я увелъ нѣмца, оставивъ Павла хохотать, но онъ пошелъ вслѣдъ за нами и, хохоча, твердилъ: запихъ вонаетъ. Выйдя изъ квасильнаго отдѣленія, я заперъ дверь, чтобы воспрепятствовать идти ему за нами, и сцена прекратилась. Вниманіе нѣмца я отвлекъ другими предметами, и гнѣвъ его утихъ. Съ полчаса ходили мы по заводу, и остановились у перегонныхъ кубовъ; аппаратъ былъ въ ходу, и изъ кубовъ выходилъ густой спиртуозный паръ, дно куба отъ напора пара дрожало подъ нашими ногами. Нѣмецъ объявилъ мнѣ свое опасеніе, что едва ли кубы выдержатъ, и онъ каждую минуту боится, что или выпретъ дно или еще что-то, чего я никакъ не могъ разобрать. Въ это время къ намъ подошелъ Павелъ, онъ просто горѣлъ отъ стыда,

— Простите меня, ради Бога, обратился онъ въ нѣмцу.

Нѣмецъ молчалъ и дулся.

— Пожалуйста, не сердитесь на меня, Федоръ Августычъ, вы вѣдь знаете мою несчастную слабость.

— Ну, вы всегда такъ, пробурчалъ нѣмецъ. — Вотъ кубъ худой.

— Ну, пожалуйста, не сердитесь. Ну, дайте руку, дайте же руку, помиримся, — и Павелъ ловилъ его руку.

— Ишь ловки, говорилъ нѣмецъ, — блудлива кошка.

Но рука была уже поймана и примиреніе совершилось.

Въ это время раздался страшный трескъ, верхнее дно куба, на которомъ мы стояли, выгнулось, и повалилъ страшный удушающій спиртовый газъ, мы побѣжали, какъ угорѣлые

— Туши, подъ первымъ котломъ огонь, кричалъ Павелъ, бѣжа въ котламъ.

— Воды, оралъ онъ на весь заводъ, винокуръ побѣжалъ вслѣдъ за нимъ, а я пустился въ контору.

— Въ перегонномъ кубѣ дно лопнуло, сказалъ я, прибѣжавъ.

Управляющіе всполошились. — Какое дно? много ли лопнуло? спрашивали они. Я разсказалъ сущность дѣла, и оба, не дослушавъ, побѣжали на заводъ; тамъ, конечно, только носились остатки спиртоваго газа. Винокуренный аппаратъ былъ остановленъ, и опасность прошла, но все количество бражки, налитой для перегонки въ спиртъ, разумѣется, пропало, сквасилось и годилось только на барду.

— Чтожь теперь дѣлать? спросилъ Турбинъ.

— Пошлите за надсмотрщикомъ, составьте актъ, да поскорѣй пошлите нарочнаго въ акцизное управленіе объ освидѣтельствованіи завода, а потомъ ужь увидимъ, что дѣлать, совѣтовалъ Новкинъ.

— Эй, ты, Микитка, маршъ за надсмотрщикомъ, да живо, командовалъ Турбинъ.

Надсмотрщика нашли гдѣ-то пьянымъ, насилу привели его.

— Вотъ кубъ лопнулъ, актъ нужно составить, говорили ему.

— А гдѣ же чиновникъ? спрашивалъ онъ.

— Да нѣтъ тутъ никакого чиновника, актъ нужно составить объ остановкѣ завода, понимаете ли вы?

— А мнѣ сказали, чиновникъ пріѣхалъ, перепугался было, ну слава Богу, что нѣтъ.

— Осмотрите же кубъ, мы будемъ актъ писать.

— Пишите, какъ вамъ угодно, мнѣ что же, все равно, я подпишусь.

Составили актъ и отослали съ нарочнымъ. На третій день явился снова помощникъ надзирателя.

IX.

Новкинъ уѣхалъ, не дождавшись его. Во все время пребыванія на заводѣ (оно продолжалось мѣсяцъ) онъ не хотѣлъ даже взять себѣ жалованья, и какъ Турбинъ ни уговаривалъ его, какъ ни доказывалъ, что это глупо, онъ все-таки не взялъ.

— Я вѣдь тутъ ничего не дѣлалъ, говорилъ онъ, — за что же я возьму.

— Да вѣдь ты жилъ тутъ мѣсяцъ; ну и работалъ болѣе моего, какъ же не взять жалованья, вѣдь мы съ тобой, не Богъ знаетъ, какіе богачи.

— Нѣтъ, не возьму, не такъ работаютъ; распорядиться, сидя въ креслѣ не есть еще работа, нужно провѣрить это распоряженье самому, взглянуть на все, показать служащему, какъ дѣлается порученное ему дѣло, за всѣмъ присмотрѣть не глазомъ служаки, а глазомъ разсчетливаго хозяина, словомъ, поработать болѣе всѣхъ, тогда и деньги не стыдно взять, а я не работалъ такъ, а только всматривался въ дѣло, изучалъ его, а за науку не получаютъ, а платятъ. За что же я-то возьму?

— Ну, братъ, съ этакимъ разговоромъ вѣкъ безъ хлѣба просидишь, говорилъ Турбинъ.

— Не безпокойся, не просижу.

— По твоему служить, какъ ты-то говоришь, такъ тутъ просто напросто околѣть надо на дѣлѣ-то, такъ я ужь, батюшка, слуга покорный, я не мальчишка бѣгать-то вездѣ. А вотъ придутъ спросятъ, прикажу — сдѣлаютъ, не прикажу — подождутъ; я вѣдь начальникъ, мнѣ въ пору о томъ, о другомъ подумать, тутъ не до глядѣнья, а приказалъ, да притопнулъ, живо, такъ небойсь…

— То-то вы со своей топотней да распоряженіями и довели заводъ до того, что скоро въ трубу вылетите, сказалъ Новкинъ.

— Не вылетимъ, не безпокойтесь, у Силина денегъ хватитъ, а хотя бы и были какія упущенія, такъ не я виноватъ, людей не было, вотъ какъ у тебя, этакіе орлы (Турбинъ указалъ на меня и конторщика, пріѣхавшаго съ Новкинымъ), такъ тебѣ съ полгоря было, ворочаться-то; съ этакими людьми можно было дѣло дѣлать, погляди-ко, какія мы штуки начнемъ откалывать. Такъ что-ли? обратился онъ ко мнѣ, — не подгадимъ, братъ, дѣла!

— Ничего ты не сдѣлаешь съ этими орлами, прервалъ Новкинъ, — эти орлы хороши при своемъ дѣлѣ: одинъ въ подвалѣ, другой въ конторѣ, и въ твоемъ дѣлѣ ровно ничего не помогутъ, потому что ты и не спросишь ихъ, какъ распоряжаться, а, братъ, извини, гнилыя распоряженія даютъ гнилые результаты.

— Говорить-то можно все, сказалъ Турбинъ, — а я тебѣ вотъ-что скажу, прибавилъ онъ, — ты зналъ моего покойнаго брата? Какова была голова-то? милліонами ворочалъ, а я развѣ хуже, что ли, его?

— Ну, это басня о гусяхъ; выцьемъ-ко вотъ лучше еще бутылочку, да и въ путь, сказалъ Новкинъ.

— Это вотъ хорошо, сказалъ Турбинъ. — Это важно, простимся по пріятельски, кутнемъ на прощанье, а ты, канашка, смотри же пиши; ну, поцѣлуемся.

— Ну, друзья, обратился къ намъ Новкинъ, — простимся. Можетъ быть, никогда не увидимся, а можетъ быть столкнемся и снова поживемъ вмѣстѣ, жизнь долга…

— Люблю друга, перебилъ Турбинъ, — поцѣлуй меня Миша, чортова ты голова, ну, что ты, дьяволъ, уѣзжаешь-то? Что тебѣ тутъ не живется-то?

— Мое дѣло рѣшеное, а вотъ ты бы лучше позаботился о Павлѣ Алексѣичѣ, зачѣмъ ты затянулъ его въ эту дурацкую трущобу, вѣдь тебѣ, грѣхъ будетъ, ты погубишь свѣтлую голову, погубишь человѣка.

— Постой, постой, да развѣ сынъ при отцѣ погибнуть можетъ?

— Конечно, можетъ, потому-то я и прошу тебя, дай ты уѣхать Павлу Алексѣевичу отсюда, дай ему средства образовать себя, только первоначальныя, а тамъ онъ не спроситъ у тебя.

— А! раскусилъ, каковы Турбины-то; у меня, братъ, Павелъ звѣзда, такая звѣзда, что всѣ-то вы противъ него ничего не стоите. Вотъ что, коли ужь пошло на правду.

— Ну, если твой Павелъ звѣзда, то какое же имѣешь ты право тушить эту звѣзду въ своемъ гниломъ Чудринѣ.

— Ну, опять же ты этого дѣла не знаешь, онъ молодой человѣкъ, можетъ избаловаться на сторонѣ, а со мной, братъ, сдѣлай милость.

— Не безпокойся, не избалуется, дай ему только средства учиться, при тебѣ-то, я говорю, онъ скорѣе можетъ развратиться отъ бездѣлья.

— Да ты слушай, развѣ я худому учу, что ли?

— Попъ свое, а чортъ свое, сказалъ Новкинъ, махнувъ рукой. — Ну, прощайте друзья, обратился онъ къ намъ, — пишите мнѣ, пожалуйста, пишите.

— Нѣтъ, ты постой, приставалъ Турбинъ, — ты скажи, худому я учу? А? худому?

— Отвяжись, пожалуйста, ты ровно ничему его не научилъ, ни худому ни хорошему, все что, онъ имѣетъ хорошаго, онъ обязанъ не тебѣ, а себѣ. Прощай.

— Ну прощай, давай поцѣлуемся, да выпьемъ еще, толковалъ Турбинъ.

— Прощай, прощай, будетъ… попили….

Вскорѣ послѣ отъѣзда Новкина, явилась мнѣ личность, рекомендующая себя бывшимъ сидѣльцемъ.

— Очень радъ, сказалъ я, — что же вы, вѣроятно, купить вина пріѣхали?

— Какъ же-съ, винца нужно.

Я предложилъ ему посмотрѣть очистку вина.

— Ужь мы знаемъ безъ пробы, что будетъ хорошо. Слыхали объ васъ отъ самого хозяина неоднократно, а намъ желательно, чтобы такъ какъ есть было по пріятельски.

— Садитесь пожалуйста, нашелся я только отвѣтить на его за льстивуюую рѣчь.

— Ничего, постоимъ, потому привыкли съ десяти годовъ все на ногахъ, такъ теперь мнѣ стоять пріятнѣе. А мы главное дѣло таперича не объ томъ, а чтобы все намъ, хочется было на откровенности, по дружецки.

— Очень пріятно, могъ только сказать я, рѣшительно ничего не понимая.

— Мы таперь съ самимъ хозяиномъ Александромъ Петровичемъ не только, какъ якобы служащій съ хозяиномъ, а какъ, примѣрно, самые близкіе пріятели, имѣли отношенія, можетъ, слыхали, моя фамилія Фролкинъ, слыхали о Фролкинѣ, Михаилѣ Фролкинѣ?

Я дѣйствительно слыхалъ что-то о Фролкинѣ. Силинъ въ разговорахъ отзывался о немъ, какъ о чрезвычайно хорошемъ служащемъ, но личность, находившаяся теперь передо мною, рѣшительно не оправдывала этихъ отзывовъ, и еслибы слова хорошій служащій имѣли одинаковый смыслъ съ словами хорошій человѣкъ, то эти отзывы были бы грубою ложью.

— Да, отвѣтилъ я, — я слыхалъ объ васъ отъ Александра Петровича съ хорошей стороны.

— Ну вотъ, вотъ я самый Михайло Петровичъ Фролкинъ, просимъ не оставить знакомствомъ. А что, смѣю спросить, чайкомъ можно воспользоваться для перваго знакомства?

Я распорядился поставить самоваръ.

— Такъ вотъ-съ какъ, разговаривалъ Фролкинъ, выпивши три стаканчика водочки и три стаканчика чайку, — попріятельски я вамъ доложу, я такую шутку обдѣлалъ напослѣдокъ для Александра Петровича, что около трехъ тысячъ доставилъ ему даромъ, такъ таки даромъ, деньги были пропащія. А Фролкинъ дѣло обдѣлалъ и деньги предоставилъ: «извольте, говорю, двѣ тысячи семьсотъ пятьдесятъ барыша, а тысячу пятьдесятъ рублей, то есть собственнику».

— Что же это вы за шутку обдѣлали? любопытствовалъ я.

— Оно, по правдѣ сказать, дѣло-то секретное, знаютъ его только четверо, Александръ Петровичъ, да управляющій съ подвальнымъ, да я, такъ по настоящему негодилось бы и говорить-то; однако, какъ теперь съ Божьей помощью дѣло это обдѣлалось какъ есть, подкопу ни откуда получить не надѣюсь, опять же вижу передъ собою расположительнаго человѣка, то не во вредъ себѣ и открыть могу. Знаете ли, сколько у меня теперь увеселительныхъ питейныхъ заведеній?

— Не знаю.

— Восемь штукъ, на самыхъ, что ни на есть, лучшихъ мѣстахъ.

Я сказалъ, что это хорошо.

— Конечно, дѣло это для меня небезвыгодное, я вотъ уже полторы тысячи ведеръ вина въ нихъ продалъ; а гдѣ же эти полторы тысячи ведеръ вина я взялъ? вотъ въ чемъ разсчетъ. — И Фролкинъ уставилъ на меня свой ухмыляющій, полупьяный взглядъ.

— Купили, конечно, гдѣ нибудь.

— Не въ томъ суть, что купилъ, да гдѣ купилъ? Какъ купилъ? вотъ штука-то въ чемъ! — И Фролкинъ таялъ отъ восторга.

— Не знаю, могъ только я отвѣтить.

— Ха, ха, ха! Не знаю, конечно не знаете, гдѣ же вамъ знать? Дѣло это темное, никто не знаетъ, а купилъ-то это вино я, прошепталъ Фролкинъ; наклоняясь ко мнѣ, — у Александра Петровича.

— Такъ чтожь тутъ необыкновеннаго-то? спросилъ я.

— А то и необыкновеннаго, что вино-то это откупное.

— Какъ откупное? спросилъ я, не понявши хорошенько, что онъ хочетъ сказать.

— Да такъ и откупное. Скрытное, откупное, — поняли?

Я началъ смутно догадываться.

— Дѣло такого сорту, началъ Фролкинъ, принявъ видъ необыкновеннаго глубокомыслія и раздувая ноздри: — 27 декабря пріѣзжаетъ ко мнѣ въ уѣздъ нарочный отъ конторы, къ хозяину, говоритъ, сейчасъ; я было струсилъ и опять же, подумавши, что теперь я ничего за собой не знаю и черезъ три дня буду вольный казакъ, пріободрился и только ѣхать мнѣ не хотѣлось, потому собственно, что жалко было оставить продажу на подносчика, сами знаете, послѣднее время. Что ни отпустишь, все мететъ, а ужь Фролкинъ на руку охулки не положитъ, греби, знай, не зѣвай, благо время пришло наше ну, только не ѣхать опять нельзя, хозяинъ приказалъ, да и свои дѣла, патенты надо выправить и другое прочее. Поѣхалъ, прихожу въ контору, докладываютъ, что пріѣхалъ Фролкинъ, меня сейчасъ въ кабинетъ. Тамъ хозяинъ съ управляющимъ: я поклонился. Только хозяинъ и говоритъ: ты сколько, говоритъ, кабаковъ открываешь? я говорю восемь. А вина, говоритъ, купилъ? Нѣтъ, говорю, не купилъ, а подведется, такъ теперь куплю. А хочешь, говоритъ, деньгу зашибить? Кто, говорю, не радъ зашибить деньгу. Изволь, говоритъ, я доставлю тебѣ случай за твою вѣрную службу. Я поклонился и поблагодарилъ. У тебя, спрашиваетъ, много ли денегъ есть? Тыщенка, говорю, найдется. А управляющій тутъ и подхватилъ: вретъ, говоритъ, найдетъ и двѣ. Могу, говорю, пожалуй, и двѣ достать; что своихъ не хватитъ, люди дадутъ. Ну, говоритъ, ладно, я тебѣ продамъ вина, только смотри, никому чтобы ни гугу! Можешь ты до времени это вино спрятать — бери, не можешь — не бери, а то и я съ тобой въ уголовную попаду. Меня, этакъ маленько, оторопь взяла. Опять же, думаю, волка бояться и въ лѣсъ не ходить, не такія дѣла на вѣку дѣлывалъ, только не могу взять въ толкъ, что это за вино, и спросилъ его. А это, говоритъ, вино, которое я беру для откупа сверхъ пропорціи. Если ты согласенъ у меня купить, то скажи сколько, и давай деньги по семидесяти копѣекъ въ казначейство, да мнѣ по два рубля. Я тебѣ отпущу вина, и ступай ты съ нимъ, куда хочешь. Я подумалъ этакъ, за вино въ складѣ просятъ по три съ полтиной; взять побольше — больно хорошо, и говорю ему: если возьмете съ меня по два съ полтинкой за ведро, такъ я бы взялъ тысячи полторы ведеръ. Ну, а деньги? спрашиваетъ. Деньги, говорю, половину теперь, а половину на вексель. Слава Богу, немало служу, копѣйки вашей не заѣлъ, не такихъ правилъ. Такъ и согласились. Такъ вотъ этимъ-то виномъ я все и торговалъ; себѣ-то пользу пріобрѣлъ, да и хозяину-то удовольствіе такое принесъ, что какъ я предоставилъ остальныя деньги, такъ онъ не зналъ, гдѣ меня посадить и чѣмъ, меня угостить. Не зналъ я, говоритъ, тебя прежде, я бы тебя передъ всѣми возвысилъ.

Весь этотъ длинный разсказъ Фролкинъ передалъ съ чувствомъ особеннаго почтенія къ себѣ; видно было, что онъ воображалъ себя чрезвычайно умнымъ и честнымъ человѣкомъ. Умнымъ — потому что ловко концы схоронилъ, а честнымъ — потому что уплатилъ всѣ деньги за украденное вино. Кончивъ разсказъ, онъ запилъ его стаканчикомъ очищеннаго, смакуя его съ особенною ухваткой и невыразимымъ достоинствомъ, свойственнымъ разжившимся кулакамъ; закусивъ, онъ вынулъ сигару и, развалясь на стулѣ, съ наслажденіемъ началъ сосать ее. Онъ нарочно замолчалъ, выжидая моей похвалы его дѣйствіямъ.

— Я все-таки не пойму, сказалъ я, какъ вы скрыли это вино при повѣркѣ питій на 1-е января: вѣдь положимъ, чиновникъ одинъ поспѣть вездѣ не могъ въ одно время, но онъ могъ послѣ увидѣть, узнать по слухамъ что нибудь, тогда, вѣдь, что бы вы?

Фролкинъ улыбнулся и не вдругъ отвѣчалъ мнѣ, въ видахъ соблюденія собственнаго достоинства.

— Въ томъ-то и хитрость-то, сказалъ онъ наконецъ, такъ потянувъ сигару, что она скрючилась, — въ томъ-то и хитрость-то! А и то опять же скажу, что все это плевое дѣло.

— Что это плевое дѣло? спросилъ я.

— А эфта самая повѣрка, я тоже тогда подумывалъ о ней крѣпко, ну, только Александръ Петровичъ научилъ меня, и дѣло сдѣлалось самолучшимъ манеромъ. Тогда я сразу пошелъ патенты выправлять въ чиновнику, выбралъ время такое, что засталъ его одного. Такъ и такъ, говорю, желаю имѣть производство, торговлю въ восьми мѣстахъ. А ты, говоритъ, кто такой? Я разсказалъ: крестьянинъ рязанской губерніи села Бѣло-Омутъ, служу по откупу. Ну, ладно, говоритъ, братецъ, торгуй съ Богомъ, за патентами зайди черезъ часъ.

Я здѣсь прерву разсказъ Фролкина, чтобъ объяснить читателю, ито это за народъ — обыватели села Бѣло-Омута, такъ называемые макарами въ былое время. Они разъѣзжали по откупамъ цѣлыми шайками и просились на службу, предлагая въ обезпеченіе огромные, залоги, и бѣда откупу, управляющій котораго соглашался принять ихъ: чрезъ годъ макары раззоряли его положительно. Никакія усилія, никакой надзоръ не помогали. У этихъ людей вездѣ были устроены экстра-почты, съ помощью которыхъ они извѣщали другъ друга о внезапномъ пріѣздѣ ревизора. Если же случалось, что экстра-почта прозѣваетъ повѣреннаго, и онъ накрывалъ макара врасплохъ и открывалъ всѣ его плутни, то макаръ ничего не щадилъ, чтобы скрыть свои продѣлки; двѣсти, триста, даже до тысячи рублей давалось повѣренному, и дѣло заминалось. Эта тысяча раскладывалась, разумѣется, на всю шайку и пополнялась общимъ грабежомъ. Впослѣдствіи макаровъ перестали принимать на службу шайками, и они начали селиться по одиночкѣ; такимъ образомъ, отняли у нихъ возможность вредить, но не могли отнять возможности наживаться другими косвенными путями. Макаръ, поселившись въ кабакѣ, сидѣлъ въ немъ лѣтъ по пятнадцати. Сначала онъ старался пріобрѣсти расположеніе окрестныхъ жителей, ласкою и мелкими одолженіями заставлялъ ихъ полюбить себя. Когда это первое дѣло было сдѣлано, онъ начиналъ понемногу мошенничать, въ увѣренности, что край ему знакомъ и каждый мужикъ скажетъ, для себя ли вино покупаетъ или подосланъ повѣреннымъ. Если же этого не случалось, то макаръ самъ догадывался, выспрашивая, кому и на что вино. Свадьба ли, пирушка ли, могарычь ли за промѣнъ лошади и такъ далѣе, отъ его глаза не могла скрыться ловушка, и вино отпускалось хорошее. Далѣе, макаръ начиналъ скупать хлѣбъ, сѣно и всѣ крестьянскіе продукты, въ ту пору, когда мужику деньги нужны до зарѣзу. Знакомился съ фабричными рабочими и принималъ отъ нихъ наворованное.съ фабрики. Нѣкоторые держали даже притоны конокрадовъ. Но несмотря на это, мужики любили макаровъ и рѣдко выдавали ихъ. Продажа въ кабакахъ, гдѣ засѣдали макары, прогрессивно возрастала и наружная честность ихъ входила въ свою силу. Были изъ нихъ и дѣльцы-писаки, которые цѣлую жизнь сражались съ откупомъ, и вслѣдствіе этого проводили ее или въ острогахъ, или уже совершенно овладѣвали своимъ противникомъ. Управляющіе откупами боялись этихъ писакъ хуже чумы и помѣщали ихъ по желанію въ лучшіе кабаки. Были между макарами и окончательные разбойники, для которыхъ ничего не значило совершить напередъ разсчитанное уголовное преступленіе; но эти отвергались уже и своими. Были, наконецъ, и люди добрые, испорченные лишь макаровскою философіей, оправдывающей всѣ средства для достиженія макаровскихъ цѣлей. Эти послѣдніе старались выбрать тепленькое мѣстечко и устроиться въ немъ навѣкъ. Посидѣвъ лѣтъ пятнадцать, они наживали капиталъ и дѣлались князьками своего околодка. Въ послѣдніе годы владычества откупа большая часть селъ во внутреннихъ губерніяхъ имѣла своихъ князьковъ-макаровъ, сосредоточивщихъ въ своихъ рукахъ капитальную силу своего околодка, если онъ былъ малъ и удаленъ отъ мѣста сбыта и главныхъ путей сообщенія. Въ настоящее время типъ откупного макара переходитъ въ типъ ловкаго кулака, понемногу забирающаго въ свои руки грязное наслѣдіе крѣпостного права.

Продолжаю разсказъ Фролкина.

— Я говорю, слушаю-съ, да тутъ сѣрую къ патентамъ-то и приложилъ. Это ты что же, говоритъ, я, братъ, вѣдь мошенничать не позволю, теперь не откупъ. Я вижу, дѣло идетъ. Помилуйте, говорю, теперь я для себя долженъ стараться, потому какъ мошенничествомъ теперь я долженъ всю продажу отъ себя отбить, такъ эфтого мы не желаемъ. А я на счетъ того, что не оставьте по случаю сосѣдей, потому какъ народъ неполированный, будутъ разбавлять водою да продавать дешевле, а мнѣ подрывъ. Ну, хорошо, говоритъ, ступай. Я поклонился, да и маршъ прямо въ контору. Тамъ сговорились отправить вино наканунѣ, 31, значитъ, декабря, а я поѣхалъ упредить на мѣстахъ, обдѣлалъ, да и маршъ. Опять принялъ, отправилъ по двѣ бочки по кабакамъ, а двадцать бочекъ, спряталъ въ анбарѣ, да завалилъ сѣномъ.

— Да вѣдь въ кабакахъ-то могли спросить, гдѣ вино куплено по двѣ бочки, вѣдь это количество порядочное?

— А на это опять же свидѣтельства провозныя выдали мнѣ, вотъ они со мною и теперь, и онъ вынулъ изъ кармана восемь штукъ свидѣтельствъ.

— Видите, въ каждый кабакъ отдѣльно изъ склада купца Силина отпущено виноторговцу Фролкину двѣ бочки, января 1 числа, и въ этомъ двѣ бочки, и въ этомъ, ну, во всѣ кабаки чиновникъ не поѣдетъ, а на случай заѣдетъ въ какой нибудь, вотъ оно и готово и по закону справедливо, да и по дѣламъ-то шито, да врыто.

— Ну, такъ чтоже, былъ у васъ виновникъ-то?

— Какъ же, пріѣзжалъ въ одинъ кабакъ принимать остатки отъ откупа, потому кабакъ былъ откупной, а у меня тутъ же неподалеку и двадцать бочекъ были спрятаны. Сперва-то струхнулъ, однако думаю, что привезли ночью, народъ дальній, свалили, деревня не слыхала, да опять же дѣла эфти извѣстны при откупѣ. Бывало повѣренный захватитъ врасплохъ, тутъ первое, глядитъ тебѣ въ рожу, не струсилъ — ничего, а струсилъ — и пойдетъ шарить тутъ и тамъ. Пріѣхалъ. Я сейчасъ съ почтеніемъ. Шубу снялъ, самоваръ раскурилъ, бутылку рому ямайскаго къ чаю-то поставилъ. Живо, ловко, проворно, ну, опять же и прежде засыпано было. Такъ онъ и ничего. Подалъ я ему только листъ, по которому остатки приняты, ну, повѣрилъ, вино оказалось въ тридцать восемь, какъ есть. Напился чаю, да какъ хватилъ ромцу-то, забрало его, такъ просто со мною за ручку. Ты, братецъ, говоритъ, не опасайся, а когда замѣтишь за сосѣдями что, актъ составляй, купи себѣ спиртомѣръ, ходи, и повѣряй. Гдѣ испорчено вино или какая неисправность, сейчасъ актъ и представь мнѣ, я, говоритъ, имѣю право выбрать себѣ помощника, если хочешь, дамъ предписаніе.

— И выдалъ? спросилъ я.

— Выдалъ. Я теперь ѣзжу вездѣ, повѣряю, нагналъ страхъ такой на всѣхъ, что шабашъ: всѣ патентики у меня берутъ вино, да еще подарки даютъ, только не задѣвай ихъ.

— Такъ вы, батюшка, человѣкъ чиновный?

— Есть тотъ грѣхъ, ну однакоже я за это чиновничество четвертную еще ему всыпалъ, потому не свинья же я какая безчувственная.

Разговоръ перешелъ къ сравненію откупа съ настоящей торговлей. Фролкинъ говорилъ, что теперь у него гораздо прибыльнѣе. Опять же ничего не опасайся, вали, сколько влѣзетъ, а вѣдь прежде повѣренные эти, еще хорошо, ежели берутъ, а то вѣдь такія собаки бывали, что сами-то не жрутъ хлѣба, да и тебѣ не даютъ. Такъ бы и застрѣлилъ дьяволовъ. А поклоновъ-то, угожденья-то, страху-то, да и чортъ его возьми совсѣмъ съ дѣломъ-то, заключилъ онъ.

— Сколько вы намѣрены взять вина? спросилъ я.

— Ведеръ пятьсотъ нужно бы.

— Такъ вы сходите къ Алексѣю Иванычу.

— Былъ вѣдь я у него, какъ пріѣхалъ; да загулявши съ проводовъ-то, онъ меня къ вамъ послалъ, я, говоритъ, всѣ эфти дѣла подвальному сдалъ, какъ хочетъ.

— То есть, какъ всѣ? разумѣется, вы принесете мнѣ ордеръ изъ конторы, такъ я отпущу.

— Нѣтъ, ужь онъ хочетъ отдать вамъ всѣ распоряженія по эфтому дѣлу; у меня, говоритъ, дѣла по горло по заводу, а по подвалу я ему довѣряю. Какъ вы сдѣлаетесь съ нимъ, такъ и хорошо.

— Ну, это-то, я думаю, онъ такъ себѣ говоритъ. Да если бы и въ самомъ дѣлѣ онъ такъ захотѣлъ, такъ не приму этого на себя.

— Какъ не примете? да какъ же вы отпихиваете отъ себя свое счастіе? Теперь вамъ довѣряютъ и спиртъ; говоритъ, пусть принимаетъ съ завода и за магазинами присматриваетъ и все такое. А вы не хотите? да это вы шутите?!

— Что за шутки, я вовсе не шучу.

— Ну, когда не шутите, такъ ужь меня за дурака считаете. Теперь вамъ довѣріе во всемъ спиртѣ, вы, значитъ, берете, сколько можете. Ну, и кончено дѣло, откупной человѣкъ порядки знаетъ, на этакой-то сумятицѣ можно теперь вамъ каждый мѣсяцъ сто ведерокъ бѣдно для себя очистить (послѣднія слова сказаны были шепотомъ).

— Вы больше обыкновеннаго выпили, Михаилъ Петровичъ, и потому забываете, что вашъ совѣтъ неумѣстенъ и оскорбителенъ.

— Понялъ, понялъ, люблю. Извините. Ну, поцѣлуйте. Вотъ политика, такъ политика. Вотъ тонкость, такъ тонкость. Ну и шабашъ, говори по откровенности, на бочкѣ родился? А? на бочкѣ? кричалъ Фролкинъ, прикидываясь болѣе пьянымъ, нежели былъ на самомъ дѣлѣ.

— Я васъ прошу прекратить этотъ разговоръ, потому вы, кажется, Мѣряете на свой аршинъ и не хотите понять, что передъ вами одна изъ тѣхъ, по вашему, собакъ, которыя сами не жрутъ, да и людямъ не даютъ.

Фролкинъ вытаращилъ глаза и долго мѣрялъ меня своимъ пьянымъ взглядомъ. — Ну, извините, коли обидѣлъ, сказалъ онъ, наконецъ. — Я человѣкъ пьяный, а вы вишь не пьете. Ну, только вотъ еще что я скажу, сроду не повѣрю, чтобы этакій лихачъ да былъ дуракомъ; развѣ изъ ученыхъ, ну то дѣло опять таки девятое, а когда нашъ братъ обучался на мѣдныя копѣйки, значитъ, пыль въ глаза пущаетъ, только пыль-то густа больно.

— Можете думать, что хотите, сказалъ я, вставая.

— Ну, ладно же, коли эти блины оставимъ до инова дни, — проговорилъ онъ, хмурясь и вставая. — За угощеніе покорно благодарю!

— Не стоитъ, сказалъ я.

— Схожу теперь къ Александру Ивановичу. Пріятель — вотъ какой, душа-человѣкъ! Мое вамъ нижайшее!

— До свиданія!

— За виномъ пріѣхалъ Фролкинъ, в. п.?. пробасилъ Мамай, подходя ко мнѣ. Это давай Богъ. Ну, только и башка этотъ Фролкинъ, деньжищевъ награбилъ страсть!

— Это, по твоему, башка?

— Какъ же не башка? Извѣстно башка! У насъ, таперь, супротивъ его въ откупѣ никого не было.

— Ну, хорошо, готовь вино-то. Завтра потолкуемъ.

X.

Отвязавшись отъ пьянаго кулака Фролкина, я чувствовалъ необдимость освѣжить себя чистымъ воздухомъ и разсѣять накопившуюся желчь. По дорогѣ зашелъ я въ хлѣбный магазинъ. Тамъ рабочіе набивали въ мѣшки муку, вѣсили ее и возили на заводъ для затора. Возить нужно было въ верхній этажъ, для чего пристроенъ былъ къ заводу помостъ, въ родѣ тѣхъ, какіе устроиваются въ деревняхъ, — съ земли до сѣновала. Разница была въ томъ, что этотъ помостъ былъ гораздо выше и имѣлъ два спуска, но фигура и прочность устройства были совершенно тѣже; тѣже слѣги, положенные въ одинъ рядъ и нестесанные сверху и тѣже столбы, кое-какъ укрѣпленные, какъ будто это были лѣса, подводимые штукатурами на время ихъ работы, а не фундаментальная постройка, по которой каждый день должны ввозиться во второй этажъ тысячи пудовъ груза. Даже перилъ порядочныхъ не было, а какія-то жердочки дрожали на окраинѣ этого живого, по выраженію рабочихъ, моста.

— Помогай Богъ, сказалъ я, обращаясь къ приказчику, побѣлѣвшему отъ мучной пыли и старости.

— Благодѣтелю наше нижайшее, отвѣтилъ приказчикъ съ растановками. — Какъ ваше здравіе? Благовѣрная можетъ ли? малютка прыгаетъ ли?

— Всѣ здоровы, благодарю васъ, отвѣтилъ я на витійство старой амбарной крысы, какъ звали Илью Ильича его товарищи въ шутку и брань. Илья Ильичъ былъ страшный начетчикъ, имѣлъ когда-то состояніе, которое промоталъ, имѣя пристрастіе къ крѣпкимъ напиткамъ и прекрасному полу; а теперь обладалъ только хорошимъ баритономъ и тянулъ въ своемъ амбарѣ всѣ возможные канты духовнаго содержанія.

— Гдѣ же у васъ надсмотрщикъ-то? Развѣ можно однимъ отпускать хлѣбъ въ заторъ? смѣялся я.

— Это начальство-то? Начальство, братъ, мнѣ довѣряетъ, мы съ начальствомъ живемъ дружно, оно мнѣ вѣритъ, а я его выручаю; какъ чуть невзгода, такъ я тотчасъ же и посланнаго, вонъ въ тѣ избенки. (Илья Ильичъ указалъ на рядъ флигелей, стоящихъ за большимъ домомъ, въ которыхъ проживало большое лакейство, и надсмотрщикъ жилъ тамъ постоянно, связавшись съ дворовой женщиною очень легкаго поведенія). Ступай, молъ, начальство надъ тобой пріѣхало! Начальство?! Ха-ха-ха, хохоталъ Илья Ильичъ на воображаемую остроту свою.

— Что же вы скоро кончите отпуски свои?

— Кончаю, сударь, кончаю, за начальствомъ послалъ ужь, чтобъ подписалось. Вотъ только овсянку отпустить, угораздило же нѣмчуру изъ овсянки еще гнать, а вино-то все равно, только хлопоты лишнія. О-хо-хо-хо-хъ, грѣхи тяжкіе, заключилъ Илья Ильичъ.

— Каковъ хлѣбъ-то привезли отъ Кочерыгина?

— Какой хлѣбъ, затхлый совсѣмъ, дыханье останавливаетъ, вотъ какой хлѣбъ! Ну что ужь взять отъ Кочерыгина? что не гоже, то на тебѣ, Боже. Вишь ты, жеребцы идутъ, хохочутъ, кивнулъ онъ, улыбаясь на двухъ приказчиковъ, шедшихъ къ магазину. — Я васъ, прохвосты, погрозилъ онъ имъ палкой, исправляющей у него должность трости. — Оно, што говорить, обратился онъ снова во мнѣ и мы-то не больно правы, купило-то у насъ притупило, ухлопали денежки на нѣмцевъ; а теперь и христарадничаемъ на документецъ, да еще слава тебѣ Господи что и это-то даютъ.

Между тѣмъ у магазина собралась толпа приказчиковъ. Брань, смѣхъ и анекдоты сыпались въ изобиліи. Магазинъ для всѣхъ служилъ сборнымъ мѣстомъ, несмотря на то, что онъ видѣнъ былъ изъ оконъ управляющаго. Приказчики собирались тутъ каждый день, а приказчиковъ въ заводѣ было столько, что, по выраженію Ильи Ильича, — некуда плюнуть. Куда не обернись, вездѣ приказчикъ. А къ чему они были набраны, что дѣлали, Богъ вѣсть! Приходитъ, напримѣръ, въ управляющему кредиторъ, проситъ, — возьмите человѣка. Управляющій, чтобы отвязаться, беретъ и ищетъ ему какое-нибудь дѣло. Такимъ образомъ, онъ набралъ цѣлую орду приказчиковъ. И гдѣ ихъ только не было: при конюшнѣ, при кузницѣ, при слесарнѣ, при дровахъ по лѣсной закупкѣ, — словомъ, вездѣ, гдѣ только работали трое рабочихъ, непремѣнно ужъ тутъ присутствовалъ и приказчикъ. Но при всемъ ихъ множествѣ, они рѣшительно ничего не дѣлали, кромѣ вреда. Ни у одного изъ нихъ не водилось отчетности, и ни одинъ не зналъ, что ему поручено и куда дѣлось это порученное ему хозяйское добро. Нужно кузнецамъ желѣзо, — и тѣ посылаютъ приказчика въ контору. Пожалуйте записку на двадцать пудовъ желѣза, — говоритъ тотъ, пришедши въ контору. Записка дается и передается далѣе: отъ приказчика, завѣдывающаго кузницею, въ приказчику, завѣдывающему желѣзомъ. Тотъ кладетъ, конечно, записку въ ящикъ и отпускаетъ желѣзо. Желѣзо вышло, тоже идетъ въ контору и рапортуетъ, что желѣзо все. Ну, послать купить, распоряжается контора, и посылаютъ покупать въ городъ. Но куда ушло желѣзо, что изъ него сдѣлано, до того никому нѣтъ дѣла. Точно такъ же и съ провизіей. — Заводъ стоялъ въ полѣ, слѣдовательно, харчевой магазинъ для рабочихъ былъ необходимъ. Завели магазины, выдали рабочимъ книжки для записи забираемой провизіи. Приходитъ въ контору рабочій. — Что тебѣ, спрашиваютъ. — Масла, муки, крупы, — наскажетъ съ три короба. Записываютъ его требованіе въ его харчевую книжку, и онъ идетъ получать по этому документу изъ магазина харчь. Въ конторѣ не осталось записки, сколько приказано отпустить, у приказчика не пишется, сколько отпущено — вышла провизія. Приходитъ приказчикъ; провизіи, говоритъ, нѣтъ. Ну, послать купить, возовъ тамъ пять что ли, распоряжается контора и посылаютъ, не думая спросить отчета въ остававшейся провизіи. Такимъ образомъ, грабежъ производился кругомъ страшный. Пьянство дошло до высшихъ размѣровъ. Ничегонедѣланіе обратилось въ насущную потребность. Къ довершенію безпорядка, открыли еще при заводѣ кабакъ, расчитывая на барыши отъ рабочаго жалованья; тѣ пропивали забранныя харчи, теряли заборныя книжки и концовъ искать рѣшительно было негдѣ; развѣ только въ карманахъ у заторнаго Ястреба, гдѣ эти концы обращались въ кредитные билеты.

Всѣ приказчики жили не получая съ начала службы ни гроша денегъ, и никому не приходило и въ голову узнать: чѣмъ они существуютъ. И притомъ вѣдь у каждаго, кромѣ хлѣба насущнаго, были другія нужды. Они платили оброки, посылали деньги домой на содержаніе своихъ семействъ и такъ дальше. Отъ отсутствія всякаго контроля безпорядки дошли до того, что когда я подалъ первую мѣсячную вѣдомость по подвалу, то управляющій вытаращилъ на меня глаза и сказалъ, что у нихъ никакихъ вѣдомостей не подается и, только надумавши, объявилъ, что это штука важная, и что онъ всѣхъ приказчиковъ припретъ, — дѣлать вѣдомости. Но приказчики горой встали за свое право и просили лучше расчитать ихъ. И конечно дѣло такъ и осталось. Въ конторѣ тоже не мало дива было на мою вѣдомость; конторщикъ не зналъ, куда съ нею дѣваться, и кончилъ тѣмъ, что запряталъ ее безъ просмотра въ шкафъ, гдѣ она и изчезла между бумажнымъ хламомъ. Это былъ всеобщій хаосъ! Я до сихъ поръ не могу безъ удивленія подумать, какъ онъ могъ допускаться! Слыша прежде разсказы о купеческомъ веденіи дѣлъ такимъ же порядкомъ, я считалъ это совешенною ложью, и вдругъ собственными глазами пришлось убѣдиться, какъ дѣлаются въ нашей коммерціи дѣла. Ну, возможна ли тутъ хоть ничтожная конкуренція?

XI.

Но мало того, что не знали, куда что дѣвалось; не знали и того, откуда что получалось. При мнѣ бывали по этому случаю забавныя сцены. Разскажу одну изъ нихъ съ Лѣпилой.

Послѣ многихъ просьбъ Лѣпилы сосчитаться, ему назначили, наконецъ, число разсчета. Лѣпило пріѣхалъ и явился въ контору.

— Ну, что же, — готовы счета-то у васъ? — спросилъ онъ.

— Да, какіе счета? говоритъ конторщикъ. — Вы, Иванъ Егоровичъ, обращается онъ къ помощнику своему, — выписали счета-то Михайла Филипыча?

— А когда бы я сталъ выписывать-то! отвѣтилъ Иванъ Егоровичъ. — Вотъ тутъ въ книгѣ счетовъ десятокъ есть записано.

— Ну, давай, какіе у васъ тамъ писаны, спрашиваетъ Лѣпило,

— Вотъ принято сто деревъ, числа не писано.

— Ну ладно, нужды нѣтъ, — безъ числа принято сто деревъ, — сказалъ Лѣпило. Мужикъ онъ былъ неграмотный и пришелъ съ писаремъ. — Ну дальше, что еще тамъ есть?

— Потомъ, сударь мой, 8 іюля еще принято полтораста деревъ.

— Нѣтъ, — еще 3 числа было восемьдесятъ деревъ, — да 5 числа было дровъ шестьдесятъ сажень, сказалъ Лѣпилинъ писарь.

— Ну, этого, братъ, у насъ не написано, — отвѣчалъ Иванъ Егоровичъ.

— Какъ не написано?… вѣдь лѣсъ представленъ, дрова представлены, — какъ же не написано? сказалъ Лѣпило. Достали другую книгу. Тамъ тоже нѣтъ. Позвали приказчика по лѣсной части. Приказчикъ пришелъ.

— Принималъ-ли ты 3 іюля, 80 деревъ лѣсу и 5-го 60 саженъ дровъ?

— Объ лѣсѣ не припомню, а дрова…. что же дрова?… — не мое дѣло.

— Ну-да-да. При дровахъ другой приказчикъ. Послать за нимъ… Но объ лѣсѣ-то твое дѣло. Какъ же ты не припомнишь — долженъ помнить.

— Да кто-е знаетъ. Развѣ все упомнишь…

— Ну долженъ записывать..

— Досугъ тутъ писатъ…. — на то конторщики есть.

Пришелъ приказчикъ, завѣдывающій дровами.

— Принималъ ты, спрашиваютъ его, 5 іюля дрова?

— Этого я не могу знать.

— Какъ не могу знать?! — кто же будетъ знать-то?

— А такъ, потому что поступилъ я въ услуженье на другой день Успёнья.

— Отъ какого же приказчика ты принялъ дрова когда поступилъ?

— Да вотъ отъ него, и приказчикъ дровяной указалъ на приказчика лѣсного.

— Ну, такъ вотъ, братецъ, въ это время дровами завѣдывалъ ты, сказали лѣсному.

— А мало-ли, когда я чѣмъ завѣдывалъ! Еще бы вы за двадцать годовъ спросили отчетъ-то, огрызался лѣсной.

Спорили, спорили и вписали наконецъ со словъ Лѣпилы. Начали считать далѣе; но чѣмъ болѣе считали, тѣмъ болѣе оказывалось пропусковъ. Пошла ругань, дѣло отъ этого не подвигалось. Ругались чуть не до свѣту и все-таки не сосчитались. Бѣдный Лѣпило уѣхалъ, и послѣ этого ѣздилъ каждый день и все молилъ о разсчетѣ. — Да ради истиннаго Христа, развяжите вы меня, — упрашивалъ онъ ихъ.

— Мы тебя и не думали связывать, Михайла Филиповичъ, душенька, — говорилъ съ разстановкою конторщикъ, лукаво на него посматривая.

— Да, какъ же не думали-то — когда связали на чисто…. Теперь хоть въ тюрьму полѣзай…. Въ товарѣ запираетесь, денегъ не платите, — хоть что хошь…

Турбину онъ просто не давалъ прохода.

— Ну что же это будетъ?! Какіе же это распорядки ваши, Алексѣй Ивановичъ? забрали товаръ, — не записали; вѣрилъ на совѣсть, да на честь, а теперь что же такое?…

— Да поди ты, Христа ради, вилялъ Турбинъ. — Подожди, миленькой!.. дай моимъ ребятамъ съ дѣломъ справиться, всѣ твои дѣла разберемъ.

— Когда же это она, справа-то ваша придетъ? вотъ ужь я полгода хожу, все справы нѣтъ. Ну, хотите запереться, — запирайтесь; не получили, молъ, и кончено. Пускай за васъ въ тюрьму пойду!

— Ну, ну! не горячись, не горячись! пріѣзжай завтра, все до клочка велю сыскать.

— Ужь знаемъ мы эти завтраки, согрѣшилъ я, окаянный! Богъ на меня послалъ васъ въ наказанье.. Божья воля, — заключалъ Лѣпило, глубоко вздохнувъ, и уѣзжалъ съ намѣреніемъ пріѣхать завтра и начать туже докуку. А между тѣмъ, на новыя требованія онъ все-таки продолжалъ выдавать лѣсъ. Сначала для меня казалось это страннымъ, но потомъ я понялъ, что онъ, въ самомъ дѣлѣ, боится, чтобы не заперлись въ этихъ пропускахъ, если бы онъ сталъ отказывать Турбину, тѣмъ болѣе, что запереться было легко. Довѣрчивый мужикъ безъ всякихъ документовъ посылалъ товаръ; а если писарь его иногда и писалъ счеты, такъ по просту отдавалъ ихъ заводской конторѣ, безъ всякихъ обратныхъ квитанцій въ полученіи товара. Счеты въ конторѣ, разумѣется, изчезали въ постоянно растущей кучѣ бумажнаго хлама, и Турбинъ былъ бы по своему правъ, если бы не принялъ вторично предложенныхъ счетовъ; — но онъ принималъ ихъ не вдругъ, конечно, и каждый разъ по одному счету, — и это дѣлалось по необходимости. Не прими Турбинъ старыхъ счетовъ, Лѣпило не отпуститъ въ долгъ лѣса, а лѣсъ необходимъ и достать его негдѣ, такъ какъ кредитъ закрылся. Дѣлать, стало быть, нечего, — пришлось плясать по дудкѣ Лѣпилы — и признать его вторичные счеты. Такимъ образомъ, этихъ счетовъ накопилось на четыре тысячи рублей. Наконецъ, Лѣпило сосчитался и пришелъ ко мнѣ, сіяя отъ восторга.

— Слава тебѣ Господи, — сосчитался, говорилъ онъ.

— Ну, а деньги получилъ?

— До денегъ-ли тутъ? по крайности документъ залучилъ — въ тюрьму не попаду. Прощайте-ка; я нарочно забѣжалъ сказать; — больно ужь обрадовался.

Но если худо разсчитывались съ кредиторами, за то и кредиторы доставляли такой товаръ, который рѣшительно никуда не годился. Дрова, которыхъ было болѣе тысячи сажень, до того были гнилы, что скорѣе годились на удобреніе полей, чѣмъ на топливо. Лѣсъ вообще былъ мозглый, лежалый, кривой, суковатый, такъ что строить изъ него что бы то ни было, казалось совершенно невозможнымъ. А между тѣмъ, строилось и строилось Богъ вѣсть что и на что. Такъ, напримѣръ, построены были четыре громаднѣйшихъ зданія для воловъ, которыхъ предполагалось купить до двухъ тысячъ головъ и кормить бардою. Въ каждое зданіе предполагалось поставить до пятисотъ штукъ воловъ, и потому, можно себѣ представить, какъ велики были эти воловни^[12]. Устройство ихъ отдано было на подрядъ и настроенныя осенью, они не пережили зимы и развалились. Вкопанные столбы не вынесли тяжести драничныхъ крышъ, разъѣхались, и крыши рухнули въ глубину зданій. Одно зданіе, съ помощою подпоръ, еще нѣсколько держалось; въ него загнано было двѣсти воловъ, которые, въ надеждѣ на скорое винокуреніе, еще лѣтомъ были куплены. Но вотъ пришла осень, за нею зима, а волы стояли и мычали. Накупили для нихъ сѣна, стоимость, котораго превышала самую стоимость воловъ. Сѣно было съѣдено, — купили соломы. Отъ соломы и отъ нечистоты волы начали болѣть; наконецъ явилась эпидемія, полтораста штукъ изъ нихъ уничтожила, а остальные пятьдесятъ, отъ страха потерять ихъ, были проданы за недѣлю до начала винокуренія, въ долгъ какому-то кулаку. Тотъ, прокормивъ ихъ двѣ недѣли, снова пригналъ въ заводъ, кормить подоспѣвшею бардою, и заплатилъ по 5 руб. съ вола, въ цѣлую зиму. При тщательномъ уходѣ волы, разумѣется, поправились и кулакъ, какъ самъ признавался, получилъ за нихъ рубль на рубль.

XII.

Прочія зданія, если еще не валились, то все-таки не сулили долгой прочности. Дѣйствительно, лѣтомъ пришлось чуть не весь заводъ перестраивать снова, и несмотря на это, Турбинъ просто выходилъ изъ себя, доказывая громадность пользы, принесенной его дѣятельными распоряженіями. Онъ хвастался всѣмъ, что еслибъ не онъ, то заводъ и не существовалъ бы. Всего же больше онъ любилъ распространяться объ этомъ предъ чудринскими мужиками, которые толпою ходили за нимъ и наперерывъ превозносили его, — въ чаяніи, что онъ дастъ имъ какую нибудь работу,

— Ну, ты, Мишка, что? — спрашивалъ онъ, развалясь у меня въ подвалѣ на бочкѣ.

— Ничего батюшка, Алексѣй Ивановичъ, — отвѣчалъ Мишка, мужикъ — плутъ изъ плутовъ, стоявшій безъ шапки и созерцавшій тридцати-саженную даль подвала, покосившуюся, подуразвалившуюся и усѣянную кругомъ по стѣнамъ дирами, изъ которыхъ висѣлъ надутый снѣгъ. — Дивуюсь все, экія громадины состроены! Намъ бы всей деревней помѣститься можно было и съ коровушками.

— Ха, ха, ха! хохоталъ Турбинъ, — всей деревней и съ коровушками… ха, ха, ха! А по чьему распоряженію эти громадины состроены, — ты вотъ что скажи?

— Кому же, кромѣ тебя, распорядиться! Ты весь распорядокъ дѣлалъ, — на диво всей округѣ. Только пріѣхалъ и пошло расти, все ровно изъ земли! Ужь не токма что мы, — со стороны-те всѣ съ диву дались!

— Ужь, братъ, молодчина, нёче сказать! — подхватилъ другой чудринецъ.

Турбина такъ и подымало отъ восторга, произведеннаго этими похвалами.

— Ну, а вы, подлецы, довольны мною? — спрашивалъ онъ.

— Ужь такъ довольны, что вѣкъ молить будемъ! Совсѣмъ поправилъ ты насъ за эту зиму, — все на тебя проработали. Эдакова отца не нажить!

Турбинъ встилъ съ бочки и оглянулся вокругъ.

— Тотъ же запасный магазинъ, сказалъ онъ, — двѣсти бочекъ ставь! Тогда старикъ говорилъ: великъ, великъ… Много смыслитъ.. Туда же суется….

— Ну, признаться теперь сказать, Алексѣй Ивановичъ, что этотъ самый Петръ Федоровичъ, дѣдушка, только мѣшалъ вамъ. Кабы не онъ, такъ вы бы, что теперь сдѣлали! Свѣту бы на удивленіе сдѣлали, — вотъ что!

— Мы, братъ, не такіе заводы страивали! Я въ двѣ недѣли сляпалъ заводъ-отъ, не хуже здѣшняго. Живо вскипѣло у меня!… Я братъ, вѣдь, Турбинъ! Помни, Турбинъ!

— Что и говорить, что и говорить! Ума палата! Ума со всю округу станетъ, да и не упрячешь еще! говорилъ Мишка.

— Ужь, паря, ума только шабашъ! — подхватилъ другой чудряшъ.

— А что батюшка, Алексѣй Ивановичъ, кланялся Мишка, — яви божеску милость: прикажи по стаканчику!

— Ха, ха, ха! По стаканчику…. Ишь, мошенникъ, чего захотѣлъ: по стаканчику….

— Въ ножки поклонюсь твоей милости, клянчилъ Мишка.

— Ну, кланяйся!

Мишка бухнулся въ ноги.

— Ха, ха, ха! Ну, поднесите имъ, ребята, — чортъ съ ними!

— Покорно благодаримъ! кричали мужики. Турбинъ направился ко мнѣ въ квартиру.

— Здравствуйте! кланялся онъ. — Что работаешь? спрашивалъ онъ, смотря на разложенныя бумаги.

— Да, кое-что перебираю здѣсь, отъ нечего дѣлать!

— Ну-ка, убери это, дермо-то, да дай водочки!

— Ты что думаешь? Вѣдь, мужики-то правду говорятъ. Я пріѣхалъ, поле чистое было! — говорилъ онъ, хвативши рюмочку.

Я кивнулъ головою и молчалъ.

— Вѣдь, Александръ-отъ Петровичъ, просто смучился, бѣдняга, съ этимъ заводомъ, пишетъ: дѣлайте, устроивайте; намѣсто этого ничего нѣтъ. Осталось до новаго года полгода, а заводъ не начинался. Такъ, чортъ знаетъ, что дѣлаютъ! солодовни, да сушильни, да чаны тамъ хотятъ строить…. Лѣсу купили… сушатъ… бился, бился, сердяга, даже просто ума лишился! Ну, сами разсудите! Въ полтора года, сколько одной аренды заплачено, а толку хоть бы на грошъ! Думалъ, думалъ и сталъ меня просить. Нуженъ, говоритъ, ты и здѣсь, и здѣсь. Безъ тебя дѣло станетъ. Однако тамъ дороже, поѣзжай, братъ! На тебя-то я надѣюсь, что сдѣлаешь. Я говорю, изволь, сдѣлаю. Давай только денегъ, братъ, да жену уговаривай, какъ самъ знаешь. — Ну, съ женой-то ужь онъ побился! Не ѣдетъ, да шабашъ. Знаешь, вѣдь, ее. Однако, уговорилъ же на два мѣсяца. Насказалъ ея короба съ три: здоровье ваше надо поправить, — тамъ климатъ отличный то, да се, и согласилась. Пріѣхалъ я, какъ посмотрѣлъ: ничего нѣтъ, ни строенія, ни лѣсу, ну братъ, думаю, дорылись. Турбинъ, работай! И началъ работать: плотниковъ согналъ со всего уѣзда; бери, что знаешь, только работай. Заказалъ лѣсу всѣмъ. Вези, сколько есть, все безъ разбору, — послѣ разберемъ! Денегъ нужно пятьдесятъ рублей, — вотъ тебѣ сто: мелкихъ нѣтъ! И пошелъ гвалтъ по всей округѣ: богачъ пріѣхалъ, — такъ деньгами и швыряетъ. Повезли и лѣсу, и тесу со всѣхъ сторонъ, народу нашло плотниковъ, ваменьщиковъ, поденьщиковъ, землекоповъ тысячи двѣ человѣкъ и пошла работа такая, — боже упаси! Живо я смастерилъ сперва три казармы для рабочихъ; потомъ и за дѣло принялся. Сталъ смотрѣть, и тамъ, и сямъ, и за плотниками, и за печниками, землекопами. Пошли копать рвы, канавы. Кипитъ работа, — только стонъ стонетъ! Десять тысячъ далъ мнѣ Силинъ съ собою, въ двѣ недѣли хоть бы грошъ остался. За то ужь закипѣло, закипѣло, — я тебѣ говорю: стонъ стонетъ, просто стонъ! Я вездѣ поспѣваю, — ночи не сплю, работаю; такъ меня и подмываетъ, — гдѣ тутъ вашему Новкину? Тутъ десять Новкиныхъ ничего бы не сдѣлали! Тутъ только и сдѣлать могъ одинъ Турбинъ! Не будь Турбина, — капутъ бы!… Ну-ка безъ денегъ-то сдѣлай, попробуй! Небось: пикъ, пикъ, да и сталъ втупикъ! А я бросилъ десять тысячъ, — не стало денегъ, за то повезло и понесло со всѣхъ сторонъ. Навалили бревенъ, дровъ, досокъ! Мелкота эта поднялась: навозитъ другой рублей на сто, на двѣсти и идетъ въ контору за деньгами. А денегъ ни гроша. Скажемъ, послѣ пріѣзжай, — мелкихъ нѣтъ. Вези еще, — разочтемся. Еще везетъ такимъ-то манеромъ. Я и нахваталъ. Потомъ, ужъ стали догадываться…. что дѣло-то плохо! По осени привезли было возовъ 20 хлѣба, не разсчиталъ, — ну, и замолкли!… Да, мнѣ это ни почемъ! Я свое дѣло сдѣлалъ: заводъ выстроилъ и показалъ, — что такое Турбинъ?!

Я молчалъ.

— Напрасно только уѣхалъ Новкинъ, — продолжалъ Турбинъ, наливая себѣ водки, — мы бы съ нимъ-что теперь сдѣлали, — держись!… Я одинъ теперь… Что же я могу?…. Построить-то вотъ противъ меня, такъ не найдти, похвастаю, — а это заводское дѣло, чортъ его знаетъ, — я съ роду не видалъ, что это за заводы.

— Идетъ плохо! Пожалуй, и совсѣмъ станетъ, сказалъ я.

— Когда Турбинъ здѣсь, такъ не безпокойся, не станетъ!

— Станетъ, какъ хлѣба-то не дадутъ. Кочерыгинъ-то, кажется, и гнилого-то ужь не даетъ.

— Ну, такъ опять не я же тутъ виноватъ! что же не присылаютъ денегъ?! А ужъ сколько писалъ, что пришли Александръ Петровичъ денегъ. Не присылаетъ, такъ что же мнѣ?!

— А вотъ, если бы вы не подорвали кредита-то, вамъ бы тогда и послали хлѣба-то сколько угодно. А теперь мужики лучше хотятъ сгноить его, чѣмъ вамъ отдать.

— Чѣмъ же я-то виноватъ здѣсь?1 сказалъ Турбинъ, перемѣняя тонъ фамильярный на какой-то оправдательный. — Прислали человѣка безъ денегъ строить заводъ. Что мнѣ было дѣлать? — У стараго чорта дядюшки просилъ. — Не даетъ. Александръ Петровичъ, какъ далъ десять тысячъ, такъ больше и не присылалъ. Бери, говоритъ, у дядюшки изъ откупа, — другъ на друга, перепираются. А у меня вѣдь времени-то нѣтъ, заводъ-то надо строить. Ну, дѣлать нечего — вотъ и пошелъ надувать. Мнѣ нужно было только выстроить, а управлять-то заводомъ я не думалъ, да и не думаю.

— Ты думаешь, на сердцѣ-то у меня не скребли кошки объ этихъ долгахъ, продолжалъ Турбинъ, воодушевляясь еще рюмкою очищеннаго. — Скребли, братъ, да и скребутъ еще, какъ скребутъ-то! Поди-ка повертись кто другой, когда бы его каждый часъ теребили человѣкъ пятьдесятъ, а я такъ верчусь, — отвертываюсь, да и отверчусь.

— Аще совѣсть не зазритъ, сказалъ я.

— Совѣсть-то не зазритъ, переговорилъ Турбинъ. — Совѣсть — что! дѣло не мое, а хозяйское. Не душа лжетъ, а мошна. И радъ бы отдать да не велятъ, — хоть бы и было чѣмъ.

— Какже не велятъ отдавать, когда велѣли брать?

— Велѣли, да въ мѣру. По довѣренности-то уполномоченъ я кредитоваться на пять тысячъ, а я кредитовался на двадцать пять. Вотъ дѣло-то въ чемъ! — Да ты смотри, не скажи, спохватился онъ. — Это, вѣдь, только, по расположенію я говорю, потому знаю тебя, что дѣло понять можешь.

— Мнѣ надобности нѣтъ разглашать этого, до меня это не касается, сказалъ я, — а только я бы посовѣтовалъ вамъ больше-то хоть не залѣзать, вѣдь вы, извините за откровенность, сами-то въ яму лѣзете, да и другихъ-то за собою тащите.

— Знаю, все знаю, да не могу остановиться! Ужь натура такая широкая: все мнѣ мало…. давай и шабашъ… авось поправимся.

Настала пауза.

— Пойдемъ-ка лучше новую холодильную машину смотрѣть. Я думаю заторъ ужь спущенъ въ холодильники, сказалъ внезапно Турбинъ.

Я согласился и мы пошли.

Проходя около пруда, Турбинъ остановился толковать съ мужиками, возившими ледъ въ запасъ на лѣто. Винокуреніе безъ льда производить было нельзя, покрайней мѣрѣ до сихъ поръ въ Россіи этого не водилось. Заторъ, послѣ варки, непремѣнно долженъ быть быстро охлажденъ, иначе онъ закиснетъ и не дастъ извѣстнаго количества спирта. Ледъ возили въ зданія, назначенныя для храненія спирта, хотя для этого и были устроены двѣнадцать ледниковъ. Но они, не успѣвъ достроиться, обвалились, а спиртныя зданія кое какъ еще держались. Два изъ нихъ притомъ оказались лишними, такъ какъ выкуренный спиртъ помѣщался въ одномъ третьемъ, да и тамъ занималъ слишкомъ умѣренное пространство.

XIII.

Заторъ готовился къ спуску въ холодильники, вонь гнилымъ хлѣбомъ была удушающая. Шиттъ (фамилія обидчиваго нѣмца) поминутно бѣгалъ въ холодильное отдѣленіе, зажавъ носъ.

— Имѣй перекуръ съ такой хлѣбъ! жаловался онъ мнѣ.

Заторъ пустили. Онъ зашумѣлъ по желобамъ и покрылъ дно холодильнаго чана, прогоняя окружающихъ своимъ удушливымъ паромъ. Машина завертѣлась и замахала подъ чаномъ своими крыльями, погоняя холодный воздухъ. Шиттъ опустилъ въ чанъ термометръ, вынулъ его, но оказалось, что заторъ не охлаждается.

— Ничего не будетъ польза, сказалъ Шиттъ. — Возить ледъ, распорядился онъ.

— А что же, машина не помогаетъ? сказалъ я.

— Не помогаетъ. Устроена не такъ. — И онъ разсказалъ при этомъ, на ломаномъ и перемѣшанномъ на половину нѣмецкими словами языкѣ, что въ Германіи это дѣло производится совсѣмъ иначе; машина такая же, но чанъ совершенно другой, чанъ тамъ чрезвычайно широкій и низкій, не болѣе полуаршина вышины. Жидкость наливается на два, на три и не болѣе четырехъ вершковъ глубины. Широкія крылья машины, при помощи устроенныхъ въ чану желѣзныхъ граблей, мѣшающія жидкость, быстро охлаждаютъ ее. Между тѣмъ наши холодильные чаны, сравнительно съ количествомъ затора, были узки, вышина же ихъ простиралась до двухъ съ половиною аршинъ. Жидкость наливалась на полтора аршина глубины. Крылья машины были устроены аршина на два подъ чаномъ отъ поверхности жидкости, и, слѣдовательно, какой же ожидать помощи отъ машины! Она была рѣшительно лишняя. Рабочіе, своими веслами и льдомъ, охлаждали въ другомъ чанѣ заторъ гораздо успѣшнѣе этой дорогой машины.

— Да вѣдь вашъ-же инженеръ распоряжался постройкою чановъ спросилъ я.

— Нашъ. Ну не сообразилъ. У насъ заводы мелкіе, этотъ большой, да и разчитывали на холодный климатъ и на ледъ.

— Тогда бы ненужно было и машины, сказалъ я.

— Ну, не я распорядился. Мое дѣло курить вино, а не строить заводъ.

И въ самомъ дѣлѣ, если постройки, произведенныя Турбинымъ, были плохи, то, при взглядѣ на постройки, произведенныя нѣмецкими инженерами, просто, разбирала злость: какую часть завода ни посмотришь, вездѣ оказывалось самое полное незнаніе дѣла. Заводъ строили на пятьсотъ тысячъ ведёръ, а по окончаніи постройки узнали, что онъ не можетъ выкуривать болѣе двухъ сотъ тысячъ. Перегонные кубы чинились постоянно. Самыя трубы были устроены такъ, что нисколько не достигали своей цѣли, а, напротивъ, способствовали поломкѣ кубовъ, потому-что развѣтвленіе ихъ состояло изъ четырехъ рожковъ съ чрезвычайно широкими отверстіями. Страшные клубы пара, вылетая изъ этихъ отверстій, пролетали слой жидкости, не теряя своей силы и, освободясь, сильно давили на деревянныя стѣны кубовъ. Спиртъ, поэтому, отдѣлялся трудно, и жидкость съ сахарными частями шла въ барденикъ, отчего получался недокуръ. Размѣръ квасильныхъ отдѣленій былъ ошибоченъ до-нельзя. Вслѣдствіе этой ошибки бражку изъ квасильныхъ чановъ приходилось сливать въ отдѣльный чанъ, врытый въ землю и дотого громадный, что триста человѣкъ двое сутокъ ставили его на мѣсто, то есть опускали его въ землю! Для выкачки бражки изъ этого чана въ кубы принуждены были купить четырехсильную паровую машину. Но она не достигала своего назначенія, и помпы, засариваясь густотою, постоянно разбирались, чинилилсь и промы вались, а бражка кисла въ монжи (такъ назывался чанъ опущеный въ землю); вымыватъ этотъ монжи было довольно трудно и остатки невыкаченной бражки, образовавъ сильную кислоту, сквашивали бражку, впускаемую вновь и та, конечно, теряла свою доброту. Рабочая машина оказалась малосильна и не успѣвала работать и на двух-сотъ тысячное винокуреніе, и, поэтому, заводъ шелъ только въ половину. Водочные насосы, рѣшительно не поспѣвали качать воду и въ басейнѣ охладильныхъ тарелокъ она всегда была теплою. Тарелки, дѣланныя на заводѣ, были мелки снаружи и чрезвычайно помѣстительны внутри, и потому спиртъ сходилъ въ пріемникъ, какъ парное молоко…. словомъ, каждый предметъ, устроенный инженерами, носилъ на себѣ отпечатотъ самаго грубаго невѣденія и поэтому не только на перекуръ, но и на винокуреніе разсчитывать было совершенно невозможно. Нѣмцы, защищая себя, говорили, что имъ давали худой матеріалъ, что машины покупались въ долгъ и были старой конструкціи, что, наконецъ, неудачны были инженеры. Но изъ всего этого правда была только въ послѣднихъ словахъ: инженеровъ, дѣйствительно, во время постройки перемѣнилось человѣкъ пять, и всякій молодецъ норовилъ дѣлать на свой образецъ. Холодильные чаны, напримѣръ, сначала были подняты на высоту пяти сажень; потомъ опущены на двѣ сажени, для чего требовалось опиливать всѣ сваи, поддерживающія ихъ, потомъ, еще былы опущены на полторы сажени, для чего приходилось еще отпиливать сваи. Точно также и всѣ чаны: то опускались, то поднимались, то переставлялись съ мѣста на мѣсто, по прихоти каждаго вновь поступающаго инженера. И къ концу постройки оказалась подъ всѣми чанами такая пропасть водопроводовъ, брагопроводовъ, грязепроводовъ, мѣдныхъ трубъ, деревянныхъ. трубъ, желобовъ и всякой чертовщины, что не было возможности разобрать: для чего все это?…. Заводъ буквально былъ подрытъ канавами по всѣмъ направленіямъ. Сколько пропало при этихъ перестройкахъ труда, сколько затрачено денегъ — и все безъ толку. Турбинъ входилъ въ дѣла механиковъ лишь при сильныхъ безобразіяхъ и безтолковыхъ тратахъ ихъ, и говорилъ, что онъ не дозволитъ больше такъ безобразничать и кидать хозяйскій капиталъ. Нѣмцы знали Турбина и. кричали на него во всю глотку, грозились бросить дѣло и телеграфировать, что ихъ тѣснятъ. Турбинъ трусилъ, смирялся и на мировой распивалъ питки. Этимъ и кончалась его власть. И онъ снова вступалъ въ область распоряженія постройкою конюшень, воловень и свиныхъ сажей. Здѣсь онъ былъ рѣшительно въ своей сферѣ. Среди друзей — чудринцевъ, которые безъ шапокъ ходили за нимъ, называли его отцомъ, молодцомъ и частенько надували.

XIV.

Дѣла въ заводѣ становились съ каждымъ днемъ хуже. Безденежье просто заѣло его. Вино, какъ я уже замѣтилъ, не продавалось отъ высокой цѣны, назначеной на него Силинымъ, съ тою цѣлью, чтобы не такъ «транжирились» деньги.

Кочерыгинъ въ хлѣбѣ отказывалъ, и заводъ выкуривалъ очень скромное количество спирта. Жалованье никому не платилось. Служащіе бунтовали, кредиторы грозили подать ко взысканію, рабочіе при заводѣ гуляли, ѣли хозяйскіе харчи, напивались въ хозяйскомъ кабакѣ, производили, драки, дебоширство, воровство. Отъ бездѣлья они, просто, бѣсились: муковалы шли войной на холодильниковъ, заторщики дули квасильщиковъ, кочегары съ утра до вечера лаялись на извощиковъ. Белиберда была страшная! Турбинъ бѣгалъ отъ своихъ друзей — чудринцевъ, осаждавшихъ его просьбами о выдачѣ денегъ.

— Сказано, нѣтъ денегъ! — огрызался онъ.

— Мы этому дѣлу непричинны, говорили чудринцы, — намъ нужно оброкъ платить, скотину кормить.

— Берите барду и кормите!

— Дорого просишь больно. Это и животовъ не достанетъ кормить твоей бардой.

— Не даромъ-ли вамъ отдавать? По пятиалтынному за бочку! Эка фигура! Выкусите-ко вотъ што….

— Благодаримъ, да не на чемъ, ворчали чудринцы, начиная сердиться. — При прежнемъ заводѣ, мы и все платили по пятиалтынному — да не попрекали насъ, что даромъ беремъ; а у тебя по полтиннику, — ну такъ и квась ее, а брать мы не согласны.

— Ну, не согласны, — такъ и чортъ съ вами. Ненужно.

— Сквасишь, — даромъ будешь давать, не возьмемъ, пророчили чудринцы.

— Ладно, ладно — проваливай, заключалъ Турбинъ, воображая, что Чудринцы хотятъ его надуть и въ бардѣ, на которую онъ, вслѣдствіе огромной распродажи, поднялъ цѣну съ 20 до 50 коп. за бочку, думая, что безъ барды чудринцу обойтись нельзя, такъ какъ вся его скотина была вскормлена на бардѣ, и зимою безъ барды не проживетъ; и чудринецъ, какъ ни бьется, а не минуетъ того, чтобы не заплатить по полтиннику. Но это соображеніе, какъ оказалось, принесло самый гадкій результатъ. Чудринцы, хоть съ трудомъ, но обошлись безъ барды. Барда же, оставалась не проданною и, каждый день вновь подбавляемая, кисла, въ своемъ тридцатипятисаженномъ, квадратномъ, вырытомъ въ землѣ и забранномъ бревнами бассейнѣ. Докисла до того, что Турбинъ, спуская постоянно цѣну и рѣшительно не имѣя покупателей, пригласилъ, наконецъ, даромъ брать ее; но чудринцы и даромъ не брали, потому что барда испортилась, — обратилась изъ кормовъ въ отраву. Весною бассейнъ барды обратился въ бассейнъ червей; заразилъ окрестность удушающей, ядовитою вонью; потопилъ двухъ супоросыхъ свиней и двугодовалую телушку. За эти проказы барда была спущена въ прудъ и тамъ задушила всю рыбу.

Не имѣя возможности отдѣлаться отъ докучливости чудринцевъ, Турбинъ платилъ имъ виномъ, ставя ведро по 3 руб. 30. коп. Чудринцы продавали это вино своему виноторговцу по 2 р. 50 коп. за ведро и, вздыхая и почесывая затылки, говорили, что дорогая работа обходилась убыточнѣе дешевой. Нѣкоторые изъ нихъ, прожженные мужики, получали таки свое, но это случалось рѣдко и для этого нужно было хитрить, льстить и смѣшить Турбина, только тогда онъ выдавалъ деньгами или харчами. И какихъ штукъ не дѣлали для этого чудринцы! Одинъ изъ нихъ, служащій при кочегарѣ и продававшій своимъ чудринскимъ ^емлякамъ золу, которая была отдана ему въ безграничное пользованіе, долго выдумывалъ на какую бы ему штуку подняться, чтобы получить за разныя работы деньги, и, наконецъ придумалъ: написать Турбину письмо и подать при народѣ. Случилось это при мнѣ. Я съ женою и еще кое-кто изъ заводскихъ нѣмцевъ у Турбина пили чай; вдругъ является Никита, черный и грязный до невозможности, въ лаптяхъ и лохмотьяхъ.

— Ты зачѣмъ лѣзешь дуракъ? вскричалъ Турбинъ. Но Никита, нимало не смущаясь грозными возгласами, помолился, отвѣсилъ всѣмъ по низкому поклону, пересчиталъ каждаго по имени и отечеству и обратился къ Турбину.

— Къ вашей милости, Алексѣй Ивановичъ! Явите божескую милость! обижаютъ кругомъ….

— Кто тебя обижаетъ?

— Извольте прочитать; — и Никита, вынувъ изъ-за пазухи запачканный сажею и искомканный листъ бумаги, подалъ его Typбину.

Турбинъ прочиталъ и покатился со смѣху, «Вашему Степенству», было написано въ письмѣ, «и восподину фозяину Алексѣю Ивановичу, липартую я вамъ, кочегаръ Микита Сергѣевъ, што изъ конторы рашшоту мнѣ не даютъ и конторшики миня вытолкали въ шею и дѣловъ своехъ ане несправляютъ и управляющей за имъ не ливизируетъ объ чемъ самомъ этомъ вашей милости фазяину и жалюсь и прикажите мнѣ рашшотъ получить за кочегара за Микиту Сергѣева расписался сынъ его Федоръ Микитинъ и бумагу написалъ».

— Ты на кого же жалуешься-то, Никита? спросилъ Турбинъ, нахохотавшись до колики.

— Конторшшики, значитъ, въ шею вытолкали миня, — рашшоту не даютъ.

— Что жь они, — гуляютъ?

— Вѣстимо гуляютъ, дѣловъ своихъ не исправляютъ. Какъ ни придешь, имъ только одни хаханьки.

— А управляющій что же?

— И управляющій хаханьки.

— И онъ гуляетъ?

— Гуляетъ, какъ есть. Не ливизируетъ ихъ… коленкомъ, говоритъ, вашего брата подъ…

— Ну, такъ что же ты?

— А я, говорю, коли такъ, такъ мы къ самому Алексѣю Ивановичу дорогу знаемъ.

— Да, я-то кто же?

— Кто? вѣстимо кто, фазяинъ.

— А управляющій кто же?

— А почемъ я знаю, вашей милости эфти дѣла лучше знать.

— Эдакая шельма, эдакая бестія, эдакая распротокональя, шутилъ Турбинъ съ Никитою, повергая его за чубъ къ своему подножію. Никита поклонился и остался на колѣняхъ, улыбаясь и хныкая. Сцена кончилась запискою на выдачу двадцати рублей.

XV.

Наконецъ заводъ подвергся кризису. Случилось это на Пасхѣ. Денегъ въ кассѣ не было ни гроша. Вино продавать было запрещено, такъ какъ цифра неоплаченаго акциза возросла вмѣсто дозволенной «Положеніемъ о питейномъ сборѣ» — тысячъ до трехъ. Провизія вышла, а новой не получалось, потому что заводъ долженъ былъ каждой лавкѣ, и кредитъ его даже у мелкихъ городскихъ торговцевъ — упалъ. Винокуреніе, по случаю праздника и безхлѣбья, — прекратилось. Выкуренный спиртъ, за неоплаченный акцизъ, назначенъ былъ къ продажѣ съ аукціона. У оконъ Турбина дома по цѣлымъ днямъ толпами стояли рабочіе и кричали о разсчетѣ. Служащіе, насчетъ завода раздобылись кое какъ на праздникъ хлѣбомъ и говядиной — въ Чудринѣ. Турбинъ, несмотря на свою изворотливость въ этихъ дѣлахъ, упалъ духомъ и, пославъ уже третью депешу объ осадѣ завода голодомъ и безденежьемъ, боялся выглянуть въ окно, и, отдуваясь, ходилъ цѣлые дни изъ угла въ уголъ мезонина, поглядывая, сквозь занавѣску, на все болѣе и болѣе бунтующую толпу рабочихъ! Нѣмцы сидѣли также безъ денегъ и ругались на пропалую; въ особенности рыжій инженеръ — малый лѣтъ двадцати трехъ — грозилъ изругать управляющаго и распубликовать хозяина, у котораго по его, довольно впрочемъ правильному мнѣнію, долговъ въ десять разъ было больше, чѣмъ на головѣ волосъ, а мошенничества больше всей Германіи. — «Это разбой»! кричалъ инженеръ. «Еслибы у насъ рабочимъ не давали такъ долго денегъ, заводъ давно бы разнесенъ былъ по щепкамъ, а управляющаго разорвали бы по клочкамъ. Это мерзость — обманывать нищихъ, грабить у рабочаго его заработанную копѣйку! Не имѣетъ средствъ, такъ и не суйся въ большое дѣло. Сейчасъ пойду и изругаю Турбина», заключилъ инженеръ, надѣвъ шляпу, и отправился исполнять свою угрозу.

— Что же вы, голодной смертью что ли хотите морить народъ?! хотите, чтобы вамъ даромъ работали?! закричалъ инженеръ входя въ комнату.

— Что же я буду дѣлать? Денегъ нѣтъ, оправдывался Турбинъ.

— Какъ денегъ нѣтъ! тридцать тысячъ ведеръ спирта стоить, а денегъ нѣтъ! Продайте его, вотъ, вамъ и деньги будутъ.

— Да подождите, пожалуйста, упрашивалъ Турбинъ. — Вотъ пріѣдетъ посланный…. третью депешу послалъ.

— Это вѣдь мы ужъ давно слышимъ, да толку-то мало. Вы лицо довѣренное, можете дѣйствовать, а не спать, когда полтораста человѣкъ умираютъ съ голода. Отвѣта вы и теперь не дождетесь, — такъ всѣмъ стало быть и голодать по вашей милости.

— Ну, гдѣ они мрутъ съ голоду? — Врутъ мошенники, а вы вѣрите. Да и что вамъ до нихъ-то, у васъ вотъ денегъ нѣтъ, такъ вамъ-то я какъ нибудь достану. А до нихъ-то что же вамъ?

— Да, какъ же не стыдно говорить-то вамъ, что врутъ мошенники? Вы же и деньги не платите, да вы же и ругаетесь! Попробовали бы вы такъ у насъ, такъ васъ бы уже давно не было. Да и ваши рабочіе начинаютъ поговаривать вовсе не миролюбиво. И я скажу вамъ откровенно, что если вы сегодня не отправитесь достать денегъ, то я постараюсь поджечь ихъ еще болѣе, и вотъ тогда посмотрите, если вся эта толпа не привалитъ къ вамъ сюда.

— Полноте шутить-то, сказалъ, перетрусивъ, Турбинъ.

— Вовсе не шучу, я говорю вамъ серьезно, что подожгу рабочихъ. Тамъ просите себѣ, — сами же останетесь виноваты. У васъ требуютъ заслуженнаго.

— Да что же мнѣ дѣлать-то? — ну скажите ради Бога, что я могу?

— Какъ что дѣлать! ѣхать сейчасъ же за деньгами. Зиновичъ спиртъ хотѣлъ купить. Поѣзжайте и продайте сегодня же; — не продадите вы, такъ дня черезъ три продастъ казна съ аукціона. Кто будетъ тогда виноватъ, — вы же. Вѣдь Силинъ васъ же обвинитъ. А между тѣмъ, вы, поѣхавши сами въ городъ, скорѣе узнаете и содержаніе отвѣта — если только онъ послѣдуетъ; а не послѣдуетъ, такъ можете скорѣе продать спиртъ и уплатить акцизъ, иначе вѣдь поздно будетъ. Распорядитесь-ко лучше теперь же приготовить лошадей.

— Ужь и не знаю, право, какъ и ѣхать-то въ такую распутицу. Да не подождать ли лучше отвѣта? раздумывалъ полусогласившійся Турбинъ.

— Какъ знаете! а я вамъ скажу вотъ что: отвѣтъ будетъ завтра, а между тѣмъ, сегодня же рабочіе вамъ сдѣлаютъ непріятность.

— Али ѣхать? ужь не знаю, право, экая скверность — не знаю, что дѣлать. И Турбинъ отдувался, ходя по комнатѣ и широко разводя руками.

— Николай! закричалъ наконецъ онъ.

Явился Николай.

— Николай, вели-ко тамъ Митюшкѣ заложить тройку въ легонькой тарантасикъ. Дорога-то теперь какая не проѣдешь. Наказанье, чистое наказанье!… Развѣ послать кого нибудь — а?

— Да, полноте, что вы хрустальный, что ли? — разобьетесь?!…

— Да не въ томъ, что хрустальный, промычалъ Турбинъ — и началъ кусать ногти.

— Скажи, чтобъ Митюшка подъѣзжалъ сюда скорѣе, обратился инженеръ къ лакею.

— Алексѣй Ивановичъ — прикажете? проговорилъ лакей.

— Ну, да, да. Ахъ ты, пакость какая!

Николай ушелъ.

— Ну, ужъ право, Богъ съ вами, Константинъ Федоровичъ, сказалъ наконецъ Турбинъ, послѣ безчисленныхъ словъ и вздоховъ. — И вы на меня уже, что же я вамъ сдѣлалъ?!.. и что вамъ до нихъ, до мошенниковъ?! Вѣдь они у меня и такъ все нутро переворотили. Третій день въ окно не гляжу…. ровно дьяволы дябятъ тутъ. А вы еще возмущеніе хотите сдѣлать! Долго-ли до грѣха…. народъ звѣрь…. остервенится и невѣсть, что сдѣлаетъ! а тамъ послѣ судись…

— А вы привезите денегъ-то, да разсчитайте ихъ, такъ дѣло-то лучше будетъ…. и сами-то покойнѣе будете… Прятаться-то ужь не станете.

— Да такъ-то такъ; — да вѣдь Александръ Петровичъ спиртъ-то не велѣлъ продавать. И то ужь достается мнѣ отъ него, да и дорога-то теперь…. Ишь вѣдь разбойники, глазъ не спускаютъ, сказалъ онъ, взглянувъ сквозь узоръ драпри. — Хоть-бы вы уговорили ихъ разойтись, а то вѣдь и въ тарантасъ не дадутъ сѣсть.

— Я уговорю, меня сейчасъ послушаютъ, только не обѣщать бы мнѣ напрасно. Дайте слово, что привезете деньги.

— Право, привезу.

— Ну, хорошо вѣрю…. и нѣмецъ вышелъ къ толпѣ. — Денегъ сегодня не будетъ, ребята — расходитесь, сказалъ онъ. — Завтра всѣ получите. Ужь въ этомъ я вамъ ручаюсь.

Ребята составили вокругъ нѣмца плотную стѣну и слушали его. Если они и не особенно любили его, такъ боялись и вѣрили ему. Онъ жилъ въ заводѣ мѣсяцевъ пять и заслужилъ между рабочими большую популярность. Отлично владѣя русскимъ языкомъ, онъ приправлялъ свою рѣчь крѣпкими выраженіями и сыпалъ ихъ на всѣхъ — въ брань и похвалу; разница между тѣмъ и другимъ была только въ томъ, что иногда къ брани прибавлялась, въ видѣ шутки, затрещина или пинокъ, получатель которыхъ отлеталъ сажени на три и, вставая, ворчалъ: «ишь чухна, силища-то какая чертова». Чѣмъ же онъ въ особенности популяризировалъ себя, такъ это именно выпрашиваньемъ у Турбина денегъ. Какъ безденежье въ заводѣ случалось часто, то, натурально, и жалованье рабочимъ выдавалось всѣми неправдами. И въ такихъ случаяхъ рабочіе привыкли, какъ-то, обращаться къ ходатайству инженера. Не даетъ Турбинъ денегъ, — думаютъ, думаютъ, что дѣлать, и, наконецъ, идутъ къ инженеру. «Костянтинъ Федоровичъ, сдѣлай Божескую милость, застой за насъ… денегъ не даютъ». И Костянтинъ идетъ, проситъ и выпрашиваетъ. За это прощались ему: брань, затрещины и пинки. «Больно бьется чухна, ну, одначе справедливъ… не выдаетъ нашего брата, застоитъ», разсуждали рабочіе. Случалось такъ, что Костянтинъ, въ случаѣ неудачи ходатайства своего, производилъ стачку, вслѣдствіе которой всѣ бросали работу и шли въ казарму, откуда ихъ можно было вытянуть только удовлетвореніемъ ихъ законныхъ требованій.

— Вы бунтуете у меня рабочихъ и этимъ приносите убытокъ, спорилъ иногда Турбинъ. — Я составлю актъ, и вы будете отвѣчать за ваши дѣла.

Но нѣмецъ и знать не хотѣлъ этихъ угрозъ.

— Пишите, что хотите, отвѣчалъ онъ. Я ничего не боюсь. Вы сами-то поступайте честнѣе, тогда никто и бунтовать не будетъ. Вы у нищаго суму отнять хотите. Я самъ болѣе не хочу ни одной минуты оставатся здѣсь брошу дѣло… И нѣмецъ начиналъ кипятиться, а Турбинъ струситъ, и дѣло обыкновенно оканчивалось миролюбивою попойкой.

— Такъ какъ же, Костянтинъ Федоровичъ, — завтрева? толковали рабочіе.

— Завтра, завтра.

— А нельзя ли сегодня — хоть бы рубликъ? заклянчилъ одинъ молодой парень — изъ чудринцевъ.

— Что тебѣ? рубликъ сегодня? — сказалъ нѣмецъ, — Ступай, я дамъ.

Но парень, догадываясь о качествѣ этой дачи, убѣгалъ прочь.

— Федька! ступай, дастъ рубликъ, хохотала толпа.

Но Федька былъ уже внѣ опасности и, поматывая головой, приговаривалъ: «ладно»!

— Обтяпалъ дѣло, говорилъ инженеръ возвратясь въ свою квартиру, которая была устроена въ верхнемъ этажѣ завода, рядомъ съ перегоннымъ кубомъ. Квартира была полна народа: около стола сидѣлъ конторщикъ — товарищъ мой по М…. откупу и три нѣмца, винокуры и солодороститель, на постелѣ лежалъ недавно прѣхавшій акцизной чиновникъ, удивившій меня въ первое свиданіе своимъ остроуміемъ; на другой постелѣ сидѣли я и Шиттъ.

— А ну, ну, храбрѣйшій изъ чухонъ, говорилъ чиновникъ, стараясь задрать ноги выше, — разскажи-ка намъ про твои похожденія?

Инженера всѣ въ шутку называли чухною, несмотря на его чисто нѣмецкое происхожденіе. Этимъ давали ему случай высказать свое необыкновенное умѣнье въ произношеніи наикрѣпчайшихъ русскихъ выраженій.

— Чухна не аптекарская мумія, онъ не провонялъ отъ мазей, какъ нѣкоторые чиновалы по питейной части. Чухна началъ безъ предисловій и настоялъ на своемъ… И инженеръ разсказалъ сцену съ Турбинымъ.

— Браво! сказалъ чиновникъ, — такъ онъ и ѣдетъ сейчасъ?

— Сейчасъ ѣдетъ. Вотъ, смотри — тутъ и тройка мимо насъ пролетитъ. Слышишь, какъ Митюшка колокольчикомъ побрякиваетъ!

— Слышу, слышу! Ну, братъ, вѣдь, ты чудо сотворилъ, Турбина въ распутицу изъ завода протурилъ. Это, вѣдь, чудо!

— Значитъ и мы богатъ буде, — сказалъ Шиттъ.

— Вы будетъ втори Родшильдъ, — предразнилъ чиновникъ.

— И какъ получимъ деньги, сейчасъ верхового на сыроваренный заводъ, за всевозможными сластями. А теперь ограничимся пока, друзья мои, двумя бутылками портеру, сбереженными мною на случай поздравленія меня съ побѣдою, — высокопарничалъ инженеръ.

Портеръ былъ принятъ съ радостію. Нѣмцы повеселѣли, винокуры съ солодовщикомъ запѣли даже пѣсни, чиновникъ разсыпался въ остротахъ, а инженеръ подъ гитару принялся выдѣлывать трепака. Одинъ бѣдняга, винокуръ, незнавшій ничего по-русски, грустилъ по родной Германіи и молча тянулъ свою коротенькую трубку.

— Выпей, старина, — предлагалъ инженеръ, — брось свою хандру.

Винокуръ отрицательно моталъ головою.

— Скучаетъ о семействѣ, — объяснилъ инженеръ. — Онъ въ первый разъ пріѣхалъ въ Россію попытать свое счастіе. Вотъ и не можетъ совладать съ собою; хочетъ ѣхать домой.

Въ самомъ дѣлѣ, лицо винокура изображало сильнѣйшую тоску. Онъ постоянно вздыхалъ и сосалъ свою трубку. Его томило это веселье. Онъ то шагалъ изъ угла въ уголъ, стуча своими деревянными башмаками, то сидѣлъ гдѣ нибудь въ углу, подперши голову. Во все пребываніе его на заводѣ, я ни разу не видѣлъ, чтобы онъ улыбнулся. Вѣчно мрачный, задумчивый, онъ походилъ на человѣка, мучимаго совѣстью.

— Я солдатъ его величества прусскаго короля! кричалъ одинъ винокуръ на какую-то шутку чиновника.

— А, ты солдатъ! Какъ же ты попалъ въ винокуры, любезный другъ? Не дезертиръ ли ты? Не представить ли тебя начальству? шутилъ чиновникъ.

— Не боюсь я вашего начальства! Я три года лямку теръ въ прусской арміи и теперь свободенъ, какъ воздухъ, впредь до будущей войны и, сознавая эту свободу, пью и пою.

Нѣмецъ выпилъ и запѣлъ.

— Подожди, я буду акомпанировать, — сказалъ инженеръ и, привѣсивъ полосу желѣза, принялся колотить по ней винтомъ.

— Не въ тонъ! — жаловался пѣвецъ.

— А ну, ну, еще! настаивалъ инженеръ, продолжая колотить.

— Да ну, не въ тонъ же!

— Попробуй акомпанировать мнѣ, — сказалъ я, бренча на гитарѣ по улицѣ мостовой. Акомпаниментъ оказался удаченъ. Хоръ дружно подхватилъ пѣсню. Чиновникъ пѣлъ басомъ, напряженно держа воронкой губы; толстый конторщикъ не вытерпѣлъ, вынулъ платокъ и пустился плясать, представляя деревенскую красавицу; инженеръ, спрятавъ за голенища концы панталонъ и выпустивъ сорочку, силился представить русскаго парня; прочая компанія пѣла, похлопывая въ ладоши. Пѣсня съ каждымъ куплетомъ росла, голоса раздавались шибче и подъ конецъ слились въ какой-то дикій гулъ, — по пословицѣ: кто въ лѣсъ, кто по дрова. Наконецъ, пѣсня прекратилась всеобщимъ хохотомъ, надъ ужимками толстаго конторщика.

— Чортъ васъ побери, захлебывался чиновникъ, держась за бока.

— Послѣ такихъ трудовъ грѣшно не выпить сказалъ инженеръ, опорожнивая послѣднюю бутылку портера. — Увы, вся влага испарилась, комически жаловался онъ, поднявъ надъ головою порожнюю бутылку.

— Мой имѣй бутылку лючши сотернъ, — сказалъ Шиттъ, доставъ изъ за кровати бутылку.

— Браво! закричала компанія.

— Ахъ, во лузяхъ! крикнулъ конторщикъ.

Всѣ стали пѣть и плясать. Всѣ опьянѣли, но не отъ портеру, потому что отъ трехъ бутылокъ портера цѣлой компаніи опьянѣть нельзя, — а отъ той свободы, какую чувствовалъ всякій. Всѣ знали, что никакой посторонній глазъ не наблюдаетъ за ними и увѣрены были, что ни одна изъ ихъ глупостей не будетъ перетолкована въ другую сторону, что никто надъ ними не посмѣется и что это свободное время выдается рѣдко, что вслѣдъ за тѣмъ наступитъ трудъ изъ-за куска хлѣба, наступятъ заботы, пойдутъ оскорбленія и непріятности отъ людей, дающихъ этотъ кусокъ хлѣба, людей, не только неблагодарныхъ за трудъ, но, напротивъ, еще ожидающихъ благодарности себѣ за то, что дали его. И, знавши это все, — желали забыться и хоть на минуту сбросить тѣ тяжелыя цѣпи, въ которыя заковала ихъ горькая жизнь, но не въ ихъ силахъ было сбросить эти цѣпи. И вотъ бѣдняжки вообразили себя идіотами и закружились въ пляскахъ индѣйскихъ факировъ.

Первый очнулся конторщикъ. Тучность захватила ему легкіе и онъ со стономъ грохнулся на постель. Шиттъ повалился рядомъ; «мы съума сошоль», могъ только проговорить онъ.

— Что это, наша красавица? — острилъ запыхавшись чиновникъ, указывая на конторщика, который между тѣмъ лежалъ безъ звука и едва переводя дыханіе. — Эй, красавица, слышишь?!

Но конторщикъ махнулъ только рукою.

— Эй, ты слышишь, чухна, или какъ тебя! Плясунъ, дѣвичій угодникъ! Вспрысни свою красавицу, въ обморокъ изволили упасть, кричалъ чиновникъ инженеру.

Инженеръ махнулъ рукою и продолжалъ плясать съ солдатомъ «арміи его величества короля прусскаго», акомпанируя себѣ на самоварной крышкѣ. На силу-то уже угомонились эти два плясуна, но переставъ, они все таки не переставали дурачиться.

Къ конторщику, подъ градомъ насмѣшекъ, наконецъ возвратилась способность говорить. Онъ, лежа, проклиналъ всѣхъ нѣмцевъ вообще, а честную компанію въ отдѣльности, за то, что она заставила его позабыть себя, потерять свои силы и сознаніе въ этой безумной пляскѣ.

XVI.

Нашъ пиръ еще продолжался, когда пріѣхалъ Ястребъ, посланный Турбинымъ телеграфировать къ Силину о кризисѣ завода. Онъ привезъ отвѣтную депешу, которую вскрыла жена Турбина. Депеша извѣщала, что за три тысячи ведръ вина, проданнаго въ заводѣ, акцизъ уплаченъ въ СПБ. и квитанція въ уплатѣ этихъ денегъ, выслана уже и на дняхъ должна получиться. Не понимая прямого смысла депеши, управляющиха прислала за мною. Посланный явился какъ разъ по окончаніи пляски.

— Орина Митревна проситъ васъ, обратился онъ ко мнѣ.

— А, ну скажи, что приду.

— Ступай-ко, ступай, что за депеша, торопили меня нѣмцы. — Да заходи сказать намъ, не засиживайся тамъ долго-то.

Въ квартирѣ управляющаго я нашелъ его семейство. — Оно состояло изъ жены его, двухъ дочерей и сына Алеши — отъ перваго брака. Семейство помѣщалось вокругъ стола, на которомъ шумѣлъ самоваръ.

— Вотъ прочтите-ка, я получила депешу. Что вы тутъ посовѣтуете? — сказала управляющиха.

Узнавъ содержаніе депеши, я посовѣтовалъ послать ее къ Турбину.

— Да зачѣмъ же посылать-то, онъ самъ завтра пріѣдетъ; только лошадей гонять понапрасну, — замѣтила скупая управляющиха.

Я растолковалъ, что не имѣя въ виду депеши и зная, что спиртъ назначенъ въ продажѣ съ аукціона — Турбинъ можетъ продать, его за безцѣнокъ, не разбирая убытка, лишь бы избѣжать кризиса. Депеша же заставитъ его вѣрнѣе взглянуть на дѣло и избѣгнуть напраснаго риска.

— Ну, такъ послать же, рѣшила управляющиха и отправила верхового къ своему мужу.

Турбинъ возвратился уже на третій день въ сопровожденіи Александра Денисьевича, который все еще заканчивалъ свои откупные разсчеты и, какъ самъ говорилъ, совершенно съ ними смучился и пріѣхалъ дня на два, на три въ гости, ради свѣтлыхъ праздниковъ.

Вмѣстѣ съ квитанціей Турбинъ получилъ письмо, въ которомъ подтверждалось не продавать спиртъ, о деньгахъ же, — на покупку хлѣба и расходы по винокуренію, было сказано глухо, что-то въ родѣ обѣщанія прислать на дняхъ распоряженіе болѣе.подробное. Это извѣстіе было все-таки неутѣшительно и не спасло Турбина отъ тѣсныхъ обстоятельствъ и готовящагося возмущенія. А потому онъ, несмотря на запрещеніе продать спиртъ, запродалъ его — тысячу ведръ въ полугарѣ, и, получивъ задатокъ, пріѣхалъ съ деньгами, которые разумѣется и были тотчасъ же розданы рабочимъ, а остатки посланы въ городъ за покупкою провизіи. Касса вновь осталась пуста; но за то она могла теперь наполняться изъ выручки по очистному подвалу, такъ какъ вино акцизомъ было оплачено и арестъ съ него снятъ.

Я забылъ сказать, что вмѣсто Василія Павловича, переведеннаго на другой заводъ, къ намъ былъ присланъ новый надсмотрщикъ, Фадѣй Савелъичъ. Этотъ, — въ противоположность Василію Павловичу, — имѣлъ самую приличную физіономію; начиная съ лысины и кончая сапогами, все у него было подернуто лоскомъ; что же касается до усовъ, бакъ и ничтожныхъ остатковъ волосъ на головѣ, то они подвергались каждодневному подкрашиванью. И это Фадѣй Савелъичъ производилъ посредствомъ ножа, закопченаго на свѣчкѣ и гребенки, намазанной саломъ; копоть съ ножа стиралась на сало, намазанное на гребенкѣ, а гребенка этотъ составъ передавала волосамъ, усамъ и бакамъ, которые послѣ этой операціи становились, во-первыхъ черны и блестящи, а во-вторыхъ — упруги, что и дозволяло владѣльцу ихъ ставить въ такое положеніе, какое только было угодно его душѣ. Напримѣръ, онъ могъ и завить ихъ въ кольца, и оставить въ видѣ мышьихъ хвостовъ, однимъ словомъ — заставить ихъ помѣщаться по собственному произволу.

Фадѣй Савелъичъ былъ полякъ, служилъ сначала Фемидѣ, въ качествѣ чиновника, потомъ помѣщикамъ и вездѣ, по его словамъ, увольнявшійся по собственному желанію, — захотѣлъ послужить акцизному управленію. У Фадѣя Савельича были самыя благородныя манеры и съ серебрянымъ набалдашникомъ толстая трость. Обладалъ онъ также женою, — во всѣхъ отношеніяхъ женщиной тонкой, и подлюжиною дѣтей, изъ которыхъ при его особѣ были только двое, принадлежащія къ женскому полу. О дальнѣйшихъ качествахъ Фадѣя Савельича сказано будетъ ниже; теперь же перейду въ свиданію его съ Турбинымъ. Какъ только услышалъ Фадѣй Савельичъ колокольчикъ, тотчасъ же яёился къ управляющему.

— А, Фадѣй Савельичъ! крикнулъ на него при входѣ Турбинъ.

— Алексѣю Ивановичу, мое вамъ и т. д.. привѣтствовалъ управляющаго надсмотрщикъ.

— Садись, садись. Эй! какъ бы намъ водочки съ Фадѣемъ Савельичемъ, кричалъ Турбинъ.

— Не привезли-ли мнѣ чего? спрашивалъ надсмотрщикъ.

— Привезъ, братъ? будетъ тебѣ спирту давай намъ…. Эй, пошлите-во за подвальнымъ.

— Спирту надо? — спросилъ меня Турбинъ, поздоровавшись.

— Нѣтъ, у меня вина очищено много; только продавать-то его не даютъ.

— Акцизъ, братъ, оплаченъ начисто…. продавай, не зѣвай, не гляди на этого стараго черта. — Турбинъ кивнулъ на надсмотрщика.

— Да вѣдь я чтоже, я всей душой, лебезилъ Фадѣй Савельичъ,

— Знаемъ васъ…. теперь всей душой, а три дня назадъ такъ носъ задралъ, что неприступайся.

— Да нельзя же вѣдь, Алексѣй Ивановичъ, нельзя, ну, служба…. сами разсудите…. нельзя.

— Толковать еще!… кому разсказываешь…. не знаютъ развѣ… шучу вѣдь, понимаешь? объяснилъ Турбинъ.

— За ваше здоровье, съ пріѣздомъ!… поздравлялъ надсмотрщикъ, опрокидывая въ горло рюмку очищенной.

— Дядюшка, выпьемъ что-ли съ дорожки-то? обратился Турбинъ въ Барабалову.

— Ужь я незнаю, право, пить-ли, ломался тотъ.

— Не знаешь — пить-ли? спроси у подвальнаго. Подвальный, пить ли ему? смѣялся Турбинъ.

— Вы меня обижаете, Алексѣй Ивановичъ, что подвальному за дѣло до меня? я имѣю компанію съ вами, а не съ подвальнымъ, а подвальный что же, подвальный знай свой подвалъ, сказалъ Карабаловъ, презрительно оглядывая меня своимъ пьянымъ взглядомъ.

Я вспыхнулъ, но удержался отъ грубости, которая такъ и вертѣлась на языкѣ; удержался я потому болѣе, что и самъ былъ нѣсколько неправъ тѣмъ, что войдя, отвѣтилъ на поклонъ Карабалова очень холоднымъ кивкомъ и усѣлся пить чай, обратясь къ нему спиною, что конечно взбѣсило его, привыкшаго видѣть во всѣхъ служащихъ рабскую покорность; вспоминалась при этомъ и старая моя грубость — отказъ переписать вѣдомости. Все это, разумѣется, возбуждало его пьяную голову.

— Ты, братъ, дядюшка, я вижу, гнешь все по старому, по откупному…. брось, Христа ради, эту манеру! мы, вѣдь, живемъ здѣсь по просту, по деревенски… понялъ? сказалъ Турбинъ.

Дядюшка покачалъ головою, выпилъ и, закусывая, продолжалъ: — я только къ тому говорю, что всякому прилично имѣть свою компанію, служащій, такъ со служащими; прикащикъ, такъ съ прикащикомъ; рабочій, такъ съ рабочимъ; — а не залѣзать въ короткія отношенія со старшими, не забываться передъ начальниками.

— Я бы совѣтовалъ сначала не забываться вамъ, иначе я напомню вамъ, что оскорблять умѣю и я, и, повѣрьте, въ этомъ случаѣ, не останусь предъ вами въ долгу.

— Хорошо съ, молодой человѣкъ, хорошо-съ, научите меня, — я меньше видите ли васъ знаю… Началъ было Карабаловъ, побагровѣвъ отъ злости; но вошедшій инженеръ прервалъ эту сцену, грозившую кончиться скверно, потому что объ уступкѣ я и не думалъ. Мнѣ такъ наскучила вся эта грязь и безурядица, что я, не думая о службѣ, съ удовольствіемъ желалъ вырваться изъ Чудринскаго винокуреннаго завода, и если что и удерживало меня еще нѣсколько, такъ это во-первыхъ просьбы Турбина, а во-вторыхъ — я такъ же попалъ въ просакъ, какъ и всѣ, и запустилъ за конторою большую половину слѣдующаго мнѣ жалованья.

— Ну, вотъ и вы, сказалъ инженеръ. — Съ пріѣздомъ.

— А, господинъ бунтовщикъ! дядюшка, вотъ онъ бунтовщикъто, кричалъ Турбинъ, обратясь къ Карабалову.

— Правда, сказалъ инженеръ.

— Ну, счастливъ вашъ Богъ, что вы напали на Алексѣя Ивановича, попробовали бы у меня, я бы показалъ вамъ, какъ дѣлать бунтъ.

— Вы поблагодарите лучше судьбу, что она не послала васъ управлять Чудринскимъ заводомъ. Вы могли бы быть увѣреннымъ что давно поплатились бы своими боками за вашъ форсъ.

— Ну, нѣтъ, любезный другъ, это вѣдь не въ Германіи, а у насъ въ Россіи, за возмущеніе-то въ желѣза куютъ.

— А, вотъ что, любезный другъ, куютъ у васъ въ Россіи за обманъ, неплатежъ денегъ за работу и другія подобныя дѣла?

— Ну, ну, ну, не драться, не бороться! Дядюшка, Константинъ Федоровичъ, чѣмъ ругаться-то, выпьемъ лучше по рюмочкѣ, уговаривалъ Турбинъ.

Дядюшка оказался на этотъ разъ послушнымъ и прекратилъ свою кичливость.. Рюмочка ли его прельстила, или онъ, по своей трусости, счелъ небезопаснымъ продолжать словопреніе съ такимъ виднымъ, да еще задорнымъ нѣмцемъ — сказать мудрено. Инженеръ тоже не пошелъ въ задоръ, чему кажется способствовало предложеніе Турбина дать ему денегъ.

XVII.

Карабаловъ, пріѣхавши на два дня, жилъ уже болѣе недѣли и уѣзжать не думалъ. Онъ, кажется, разсчитывалъ поселиться въ заводѣ совсѣмъ, и въ одно прекрасное утро предложилъ это Турбину. Предложеніе сдѣлано было въ видѣ просьбы: что вотъ лѣтомъ въ городѣ жарко, заниматься трудно, и потому онъ проситъ Алексѣя Ивановича дозволить ему переѣхать, для этой цѣли, на заводъ. "Мѣста тутъ много, а мнѣ старику нуженъ только маленькій уголокъ, " говорилъ онъ.

— Какъ хочешь, дядюшка; мнѣ мѣста не жалко, у меня сколько флигелей-то… выбирай любой.

— Да, дѣло не въ мѣстѣ. Другой бы, вѣдь, изъ своихъ какихъ видовъ, сказалъ, не надо, а вотъ ты, какъ честная душа, такъ тебѣ все равно. Да я, братъ, вѣдь мѣшаться ни во что не буду; развѣ самъ попросишь пособить въ чемъ, или совѣтъ подать, такъ готовъ, изволь, дружище, лебезилъ Карабаловъ.

— Въ чемъ пособить-то? развѣ вотъ выпить пособить, съострилъ Турбинъ и закатился отъ остроты неудержимымъ хохотомъ.

Поселившись въ заводѣ, Карабаловъ выбралъ себѣ квартиру внизу дома, занимаемаго Турбинымъ: Изъ оконъ его квартиры виднѣлся заводъ, контора и квартиры конторщиковъ. И онъ цѣлый день наблюдалъ изъ-за занавѣски, куда кто идетъ и передавалъ свои наблюденія Турбину, прибавляя къ нимъ свои мнѣнія, относительно каждаго изъ служащихъ; тотъ, по его мнѣнію, былъ человѣкъ нехорошій, другой казался ему слишкомъ неловкимъ, тотъ чрезвычайно глупымъ и. т. д. Турбинъ слушалъ это, какъ и всегда, безъ малѣйшаго вниманія, но тѣмъ не менѣе его начинало тяготить это, каждодневно повторяемое сплетничество, и онъ, какъ человѣкъ слабохарактерный, безсознательно началъ подчиняться Карабалову; ему яснѣе начали представляться его ошибки, и въ Карабаловѣ онъ видѣлъ какъ бы отголосокъ собственнаго сознанія; а тотъ каждый день старался болѣе и болѣе указывать на всѣ неисправности и, подъ видомъ братскихъ совѣтовъ и. душевнаго участія, высказывалъ такія страшныя истины, представлялъ ошибочность распоряженій до того ясно, что Турбинъ началъ бояться этой живой улики. Завладѣвъ этою слабою струною Турбина, Карабаловъ сдѣлался требовательнымъ, мелочнымъ. Его натура обратила это требованіе сначала на устройство своей квартиры: потребовались въ ней разныя перегородки, полки, внутреннія ставни, замки къ дверямъ, скамейки подъ ноги и проч. и проч. Для всего этого онъ требовалъ плотниковъ, столяровъ, кузнецовъ, слесарей, которые должны были бросать дѣло и исполнять его прихоти. Изъ этого, конечно, возникла еще большая неурядица; кузнецъ цѣлый день ковалъ крючки, задвижки; слесарь отдѣлывалъ ихъ, починивалъ замки и разныя нужныя вещи для Александра Денисыча, мѣдникъ дѣлалъ кострюли и мѣдныя наугольники къ шкатулкамъ Александра Денисыча и т. д.

— Вѣдь это часовая работа, говорилъ Карабаловъ Турбину, прикажите, пожалуйста — и Турбинъ приказывалъ мастеровымъ исполнять требованія Александра Денисыча, и эти требованія для часовыхъ рабочихъ останавливали работу по заводу. Между тѣмъ капризы Карабалова росли съ каждымъ днемъ все больше и больше: принесетъ ли мѣдникъ наугольники, Карабаловъ найдетъ ихъ негладкими, или что нибудь заставитъ передѣлать, отчистить, отшлифовать, винтики прижать и т. д. За такими грошевыми вещами рабочіе отрывались на цѣлые дни, потому что работа была слишкомъ неподручная.

Но до всего этого Карабалову не было никакого дѣла. Онѣ зналъ, что къ его шкатулкамъ придѣлаются даромъ мѣдные наугольники, что въ его кухнѣ прибавится даромъ мѣдной посуды, и что его гардеробъ будетъ помѣщаться на даровыхъ шлифованныхъ желѣзныхъ крючьяхъ съ винтами, нервущихъ вѣшалокъ своими острыми краями и т. д. Рабочіе ворчали и шли работать къ нему съ неохотой, но все-таки шли; — какъ не пойдешь, когда приказано!

Разъ Карабаловъ прислалъ ко мнѣ за плотникомъ, исправляющимъ въ подвалѣ должность бондаря. Посланный сталъ приказывать бондарю сейчасъ явиться въ Александру Денисычу съ инструментомъ.

— Это дѣло, батюшка, не мое, — ступай къ подвальному, сказалъ бондарь.

— Александръ Денисычъ вѣдь приказалъ, повторилъ посланный.

— А мнѣ хоть бы самъ хозяинъ — такъ все единственно, — служу не у Александра Денисыча, а въ подвалѣ.

Посланный обратился во мнѣ, но я тоже отказалъ, сказавъ, что бондарь нуженъ въ подвалѣ. На другой день является въ подвалъ Карабаловъ, надутый, какъ мышь на крупу.

— Я пришелъ подвалъ повѣрить, говоритъ онъ.

«Вотъ оно куда пошло» подумалъ я, и спросилъ предписанія.

— Какого вамъ предписанія? Развѣ вы не знаете, кто я? шипѣлъ Карабаловъ.

— Я знаю, что вы дядя моего хозяина, но вѣдь родство и служба — двѣ совершенно различныя вещи, и вы это должны знать лучше меня.

— Развѣ вы не знаете, что я служу?

— Я знаю, что вы служили и сюда пріѣхали только погостить, а больше я ничего не знаю.

— Такъ вы значитъ, недозволите мнѣ повѣрять подвала?

— Принесите предписаніе отъ Алексѣя Ивановича, сказалъ я, съ цѣлью взбѣсить его окончательно.

Онъ ушелъ и цѣлый день писалъ на меня доносъ Силину, который и послалъ въ городъ съ нарочнымъ. Впрочемъ, доносы онъ посылалъ каждую почту и все ждалъ отвѣтовъ, но отвѣты не приходили и Карабаловъ ограничивался тѣмъ, что продолжалъ ихъ снова писать. Вліяніе его на Турбина между тѣмъ росло съ каждымъ днемъ. Тотъ болѣе и болѣе, ему подчинялся и усерднѣе пиль съ нимъ, какъ потому, что Карабаловъ въ минуты пьянства немного меньше брюзжалъ и сплетничалъ, такъ и изъ желанія залить горе виномъ. Отъ Силина распоряженій еще не было и заводъ стоялъ, рабочіе были распущены; навезенный въ подвалъ ледъ таялъ и образовалъ цѣлую трясину грязи, въ которой съ наслажденіемъ валялись заводскія свиньи. Нѣмцы винокуры, видя, что дѣло плохо, на половину разъѣхались. Остался одинъ Шиттъ и еще солодороститель. Александръ Денисычъ продолжалъ заказывать кострюли, да крючки и наконецъ заказалъ мѣдную палку отъ собакъ. Паша, въ завѣдываніи котораго находились всѣ мастеровые по желѣзному и мѣдному дѣлу, наконецъ не вытерпѣлъ и изругалъ мѣдника, оставившаго для работы мѣдной палки какое-то нужное дѣло, изломалъ палку и отослалъ ее Карабалову, приказавъ передать, что съ этихъ поръ всѣ его прихоти будутъ также исполняться, какъ и палка. Карабаловъ вскипѣлъ гнѣвомъ и отправился съ жалобой къ Турбину.

— Что это, Алексѣй Ивановичъ; жаловался онъ, — ужъ вы прикажите лучше меня выгнать, чѣмъ оскорблять-то; я оскорбленій выносить не могу.

— Что такое, что такое? спрашивалъ Турбинъ.

— Да извольте посмотрѣть, что вашъ Павелъ Алексѣичъ надѣлалъ. Извольте видѣть: заказалъ я мѣднику палку отъ собакъ, больно ихъ много у васъ, того и гляди укусятъ, — заказалъ; тотъ говоритъ, извольте, сдѣлать можно — дѣло часовое; а сегодня вотъ приходитъ этотъ мѣдникъ съ этими обломками во мнѣ и жалуется, что Павелъ Алексѣевичъ палку изломалъ, мѣдника прибилъ, а меня изругалъ на чемъ свѣтъ стоитъ и сказалъ, чтобы я не смѣлъ больше посылать никакихъ требованій въ рабочимъ: Что же это такое? Ну выгоньте меня, если больно противенъ.

— Говорила я тебѣ, что мало будетъ добра отъ этого грубіяна, говорила-вѣдь, неслушалъ, — вотъ теперь и полюбуйся, вклеила Ирина Дмитревна.

— А вотъ мы его сейчасъ разпечатаемъ. Миколашка, сходи за Павломъ.

Павелъ явился.

— Ты чтоже это, Павелъ, дѣлаешь? Развѣ тамъ позволено, а? спросилъ Турбинъ, показывая на обломки палки.

— За это хотите, за палку, выговорить? сказалъ Павелъ. — Я дѣйствительно погорячился и некстати уничтожилъ двухъ-дневную работу, и каюсь въ этомъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ скажу, что съ этихъ поръ, я, Александру Денисычу не дозволю обточить гвоздя.

— Извольте послушать, шипѣлъ Карабаловъ.

— Какова дерзость! толковала Ирина Дмитревна.

— А какъ же это ты осмѣлишься, когда прикажутъ? спросилъ Турбинъ.

— Да потому и осмѣлюсь, что служу не Александру Денисычу Карабалову, а винокуренному заводу Александра Петровича Силина.

— Да когда я тебѣ прикажу что сдѣлать, такъ ты ослушаешься?

— А если я, исполняя ваши приказанія, не исполню своей обязанности? у меня теперь всѣ машины разобраны и непочиниваются, потому что некогда, нужно исполнять прихоти Александра Денисыча, а если придется продолжать винокуреніе и у меня будутъ неисправны машины — кто въ этомъ будетъ виновнымъ?

Турбинъ задумался и не нашелъ, что отвѣтить.

— Вретъ все! крикнула Ирина Дмитревна.

— Да, вѣдь, какія же прихоти? вѣдь дѣло-то часовое, Алексѣй Ивановичъ, твердилъ Карабаловъ.

— У васъ все часовое дѣло, сказалъ Паша; — а между тѣмъ, съ тѣхъ поръ, какъ вы поселились здѣсь, рабочіе ровно ничего не дѣлаютъ по заводу, отзываясь тѣмъ, что имъ нужно работать у васъ. Мнѣ приходится бросать дѣло — это ни на что не похоже! Я повторяю вамъ, что съ этихъ поръ, вамъ гвоздя не обточатъ, а если это вамъ, папаша, не нравится (обратился онъ къ отцу), то я вамъ тысячу разъ повторялъ и теперь повторяю, — увольте меня.

— Постой, постой, негорячись. Ну ладно, дѣло стоитъ, а зачѣмъ ты палву-то изломалъ?

— Сглупилъ, погорячился, изъ себя вышелъ; вѣдь подобныя глупости хоть кого взорвутъ, сказалъ Паша.

— Глупости! прошу покорно, — это вѣдь выше всякаго терпѣнія. — Всякій мальчишка говоритъ дерзости! кричалъ Карабаловъ.

— Молчите пожалуйста ужъ вы! — иначе я за себя не отвѣчаю.

— Цыцъ! какъ ты смѣешь! крикнулъ Турбинъ, стукнувъ по столу кулакомъ.

— Вотъ, вотъ! на разбой, на убійство — такъ и лѣзетъ! кричала Ирина Дмитревна.

Павелъ плюнулъ и убѣжалъ.

— Ну, отецъ дѣтямъ, глава семейству; да этакаго главу, этакой разбойникъ сынъ скоро будетъ колотить! визжала управляющиха.

— Нехорошо, нехорошо, стыдно, позорно, хрипѣлъ Карабаловъ, качая головой.

— Какъ, же не стыдъ, какъ же не позоръ, продолжала визжать управляющиха; Карабаловъ ей вторилъ и подпускалъ свои экивоки. Бѣдный Турбинъ сидѣлъ какъ на горячихъ угольяхъ, онъ просто не зналъ, что съ собою дѣлать и куда бѣжать отъ этого града брали и упрековъ. Наконецъ счастливая мысль его выручила.

— Миколашка! неси водки, да живѣй, крикнулъ онъ. За водкою сцена прекратилась.

XVIII.

Спустя три или четыре дня, мы съ Пашей сидѣли у меня въ квартирѣ, пересуживая разныя заводскія гадости, какъ явился Турбинъ.

— Здравствуйте! о чемъ толкуете?

— А такъ себѣ, — переливаемъ изъ пустого въ порожнее, отвѣтилъ я.

— Дѣло, дѣло. Ну вотъ што, приходилъ тутъ къ тебѣ повѣрять подвалъ этотъ старый чертъ?

— Приходилъ, да вѣдь это уже давно.

— Ну ты што же не далъ повѣрять? смотри не хорошо вѣдь — кляузъ наживешь.

— Пускай его кляузничаетъ. Впрочемъ я вѣдь не то, чтобы не дозволялъ повѣрять, а спросилъ: есть ли у него предписаніе, вѣдь кто его знаетъ, служитъ, ли онъ, или нѣтъ? Я и попросилъ его взять у васъ предписаніе.

— Ну, такъ чтоже онъ?

— Взбѣсился и побѣжалъ.

— Браво! А чтоже онъ говорилъ-то?

— Что говорилъ?! Разумѣется ему обидно, что я его поставилъ въ зависимость отъ васъ. Я такъ и разсчитывалъ побѣсить его. Мнѣ вѣдь при васъ Силинъ говорилъ, чтобы не слушаться его, такъ я поступилъ только справедливо.

— Браво! браво! молодецъ! знай нашихъ! — Подали водку, Турбинъ выпилъ.

— А знаешь ли, что онъ сегодня выдумалъ? сказалъ онъ закусывая.

— Не знаю.

— Посылаетъ въ К…ъ за откупными отчетами кассира, а самъ хочетъ на время его отъѣзда принять кассу.

— Новая ловушка! Ну что же вы? вѣдь онъ васъ, конечно, просилъ?

— Нѣтъ еще. Онъ говорилъ только кассиру, тотъ мнѣ сказывалъ.

— Это значитъ, что онъ хочетъ завладѣть кассою, а тамъ ужь и всѣмъ. Это такъ; словомъ, хочетъ стать на ваше мѣсто.

— Ну это, братъ, далекая пѣсня. Это еще кто позволитъ. Я покамѣстъ гляжу, а то я братъ вѣдь какъ примусь, — такъ у меня полетитъ!

— Ужь полноте вы пожалуйста! Достаточно онъ забралъ васъ въ свои руки, да и совсѣмъ заберетъ. Полетитъ!.. Карабаловъ можетъ слетѣть только не отъ слова, а отъ пинковъ, да и то не всегда. А вы, я думаю, и теперь даже согласны передать ему кассу.

— Ну вотъ ты и ошибся, вотъ и не угадалъ.

— Ну дай Богъ! только я пророчу вамъ, какъ только касса перейдетъ въ его руки, такъ вы можете разсчитывать во-первыхъ, на то, что онъ ее будетъ грабить, и васъ сдѣлаетъ ширмами для прикрытія своего грабежа.

— Ну, братъ, ты ужь заврался. Развѣ я дуракъ какой, что позволю ему командовать надъ собой, сказалъ обидѣвшись Турбинъ.

— Да вѣдь позволили же сдѣлать кассиромъ мужа его любовницы, позволили помѣстить въ кабакъ другую его любовницу! Да и мало ли вы что ему позволили!

— Говорятъ тебѣ, что я гляжу сквозь пальцы, — понимаешь? Развѣ я теперь не могу переработать все на своему?

— Такъ что же не переработываете? видите, что вредъ, а не устраняете его?

— Ну такъ! Пускай потѣшится!

— Онъ васъ потѣшитъ — подождите!

Настало молчаніе.

Въ это время вошелъ Ястребъ, посланный въ городъ съ депешей.

— А, вернулся! Ну што? обратился къ нему Турбинъ.

— Вернулся, да и не одинъ, — съ гостемъ, и гость съ деньгами.

— Што ты? да кто же это?

— Пискунчиковъ. Да пожалуйте, — тамъ и увидите.

— Ну такъ идти же! Пойдемъ что ли, спросилъ онъ меня. Я согласился и мы пошли.

Дорогою Ястребъ сказалъ, что Пискунчиковъ былъ въ Петербургѣ и Силинъ далъ ему пятнадцать тысячъ на покупку хлѣба.

— Неужто пятнадцать? кричалъ Турбинъ.

— Пятнадцать, — убей Богъ! Какъ поразсказалъ онъ, такъ Боже мой милостивый! Здѣсь-то не знаютъ Силина, а тамъ у него палаты- на удивленье всему Питеру! тамъ графы-то, да князи-то наровятъ залѣзть къ нему въ пріятели, да онъ не больно-то того…

— Хе! А тутъ думаютъ, что я вру; вотъ погоди-ка Пискунчиковъ-то утретъ носъ имъ! восхищался Турбинъ.

— Палаты, продолжалъ восторженный Ястребъ, — уму непостижимо! Домъ какъ есть царскій! Какъ взойдешь, такъ и не опомнишься! Господи, думаешь, за што я удостоился твоей милости — въ рай попасть?

— Это вѣрно, это я знаю. Самъ управлялъ этимъ домомъ — онъ и купленъ-то за милліонъ у принца….

— А ѣздитъ, продолжалъ, неслушая, Ястребъ, — въ золотой каретѣ — въ двѣнадцать лошадей, а каждая лошадь въ двѣнадцать тысячъ рублей.

Но тутъ мы подошли къ дому и Ястребъ продолжалъ свои импровизаціи недошедшимъ рабочимъ.

— А вы, черти мужланы, кричалъ онъ, — вы ничего не понимаете — у кого вы служите? Вы Богу молиться должны, молебенъ отслужить, что служите-то здѣсь — рыла ваши суконныя! вапкаси вы погибельные! Вы чувствовать должны! Вашъ-отъ хозяинъ засыплетъ васъ золотомъ т. д.

Въ гостиной мы нашли Пискунчикова. Это былъ к…скій купецъ, молодой человѣкъ довольно пошлый и грязный господинъ. Онъ промышлялъ кулачествомъ: скупалъ пеньку, сало и т. п. и всегда возилъ ихъ въ Питеръ. Съ Силинымъ онъ познакомился въ бытность его на заводѣ и, встрѣтясь съ нимъ въ Петербургѣ, насказалъ ему съ три короба. Началъ разговоръ съ того, что выгодно продалъ товары и имѣетъ много лишнихъ денегъ, далѣе описалъ заводскіе недостатки, представилъ счеты, по которымъ заводъ долженъ былъ ему за забранные харчи и въ концѣ-концовъ предложилъ на заводъ поставку хлѣба. Силинъ, бьющій на обманъ, разсчитывалъ, что если у молодого человѣка много денегъ лишнихъ, то нужно его приласкать, показать свой мишурный блескъ и величіе и, ослѣпивъ, заставить его поставлять хлѣбъ даромъ. Но чтобы искуснѣе прикрыть обманъ, онъ выдалъ ему семь тысячь рублей, далъ неограниченную, ничего впрочемъ незначущую, довѣренность на управленіе заводомъ и заключилъ съ нимъ контрактъ на поставку хлѣба, на настоящее и будущее винокуреніе. Контрактъ былъ заключенъ дѣльцомъ и во всѣхъ пунктахъ выгодный для Силина, и ставящій западню Пискунчикову. Но несмотря на всѣ цѣпи, которыми, казалось, оковали Пискунчикова, подписывая двусмысленный контрактъ, онъ съумѣлъ такъ надуть Силина, изъ чего вышло, что воръ у вора дубинку укралъ. Дѣло въ томъ, что Пискунчиковъ былъ купеческій сынъ, ведущій торговлю по довѣренности матери; — въ этой-то довѣренности и крылась вся суть, помогшая Пискунчикову надуть Силина. Не буду описывать разговора и попойки, составляющихъ сущность свиданія Турбина съ Пискунчиковымъ, потому что то и другое не представляетъ рѣшитильно никакаго интереса, но ограничусь только разсказомъ о дѣятельности новаго хлѣбнаго поставщика и управляющаго.

Сначала онъ поставилъ до двухъ тысячь пудовъ хлѣба, который оказался хорошимъ и винокуреніе началось снова. Далѣе поставлено было на тысячу бочекъ клепки, которая оказалась положительною дрянью и подрядчикъ бондарей отказался работать бочки изъ поставленной Пискунчиковымъ клепки, — вслѣдствіе чего Писвунчиковъ подрядилъ бондарей отъ себя, бондари были поряжены домовые, работали кое-какъ да поскорѣй; клепку рубили безъ милосердія, и бочки Пискунчикова оказались совершенно негодными. Затѣмъ дѣятельность Пискунчикова стала слабѣть и наконецъ прекратилась совершенно. По его расчету поставлено имъ было для завода разнаго матеріала на пять тысячь рублей, а двѣ тысячи остались за нимъ. По разсчету же конторы, сумма поставки не превышала четырехъ тысячь рублей. Завязался процесъ. Пискунчиковъ далъ отзывъ., что двѣ тысячи рублей слѣдуетъ ему за проѣзды и жалованье, но такъ какъ подробная сумма жалованья и проѣздовъ въ контрактѣ не была обозначена, его дѣло затянулось на долгіе годы.

XIX.

Въ періодъ Пискунчиковскаго винокуренія новый надсмотрщикъ Фадѣй Савельичъ, въ противоположность своему предшетственнику, каждодневно бывалъ при отпускѣ хлѣба въ заторъ и при сливѣ спирта; но остальное время онъ все-таки посвящалъ на посѣщеніе подвала и страшно надоѣдалъ мнѣ. Выпить онъ любилъ едва ли не больше Василія Павлыча, но Василій Павлычь наливалъ себя виномъ никого не безпокоя, Фадѣй же Савельичъ, непремѣнно являлся ко мнѣ въ квартиру, садился тамъ въ сосѣдствѣ милаго друга — графина и, недовольствуясь даровымъ пьянствомъ, навязывалъ свои совѣты и разсказывалъ самыя глупыя и нелѣпыя исторіи. Если же его не слушали и уходили отъ него, онъ шелъ въ слѣдъ и продолжалъ разсказывать. Я то конечно находилъ средства избѣгать его бесѣдъ, за то онъ надоѣдалъ женѣ моей; ходятъ за нею, бывало, и навязываетъ лекарства отъ простуды, отъ ревматизма, грыжи и т. д.

— Да отвяжитесь! скажетъ, вышедшая изъ терпѣнія, жена. Фадѣй Савельичъ захихикаетъ, идетъ къ столу, выпиваетъ и какъ ни въ чемъ не бывало, снова предлагаетъ средства, какъ мышей выводить.

Разъ Фадѣй Савельичъ явился во мнѣ съ Турбинымъ; оба были на веселѣ и конечно потребовали водки.

— За то тебѣ и не спасибо, что водки не пьешь, компаніи не можешь водить, претендовалъ Турбинъ наливая рюмку.

— Что правда, то правда, поддакнулъ Фадѣй Савельичъ.

— Ужь не взыщите — каковъ есть! отвѣтилъ я.

— Ну вотъ, трезвый человѣкъ, послушай-ка какую бѣду надсмотрщикъ толкуетъ!

— Какую бѣду?

— Послушай! Расважи ему Фадѣй Савельичъ!

— Бѣды никакой нѣтъ, а только деньгу зашибить можно, началъ надсмотрщикъ и остановился. Я молчалъ.

— Полно переминаться-то, Говори! кричалъ Турбинъ.

— Что переминаться! Переминаться мнѣ нечего, и для васъ же конечно я самъ теперь человѣкъ семейный, жалованье-то мое пустое, живешь больше все въ долгъ. Ну да мнѣ нестолько достанется — мнѣ пятую часть — и будетъ, а то что вы дадите?

— Полно тебѣ пересеменивать-то, говори по людски!

— Погодите Алексѣй Ивановичъ! Это дѣло вкругъ пальца не обернуть. Видите ли что: теперь идетъ у насъ винокуреніе, хлѣба кладешь на заторъ законную пропорцію, а вѣдь можно бы тихонькото и прибавить немножко-то; ну, хоть, по чести, пудиковъ тридцать или сорокъ заторъ; — вѣдь не мѣшаетъ, ей Богу не мѣшаетъ. Восемьдесятъ рублей акцизу въ день положишь, вмѣсто казеннаго, въ свой карманъ, а, какъ вы думаете?

— Не знаю — это дѣло не мое, отвѣтилъ я.

— Нѣтъ, да вы скажите можно вѣдь устроить эту. штуку? толковалъ Фадѣй Савельичъ.

— Можно-то, можно, да невыгодно вѣдь будетъ.

— Какъ невыгодно., что бы? вѣдъ вы поймите, за это заводъ акциза не заплатитъ, какъ же невыгодно? тутъ, знаете, какой вамъ барышъ будетъ!

— Да это-то выгодно — я знаю, ну а если откроютъ? вы знаете, что Силинъ не расплатится всѣмъ заводомъ; Алексѣй Ивановичъ попадетъ подъ судъ, а вамъ-то, Фадѣй Савельичъ, будетъ предстоять дорога дальняя….

— Да кто узнаетъ? да какъ узнаютъ? все будетъ шито-крыто, убѣждалъ надсмотрщикъ.

— Какъ узнаютъ? А вотъ какъ: во-первыхъ узнаетъ весь заводъ. Вы должны будете подговорить магазиннаго приказчика, конторщика согласить, винокура; наконецъ мало мальски толковые рабочіе поймутъ и… слѣдовательно дальше разъяснять нечего.

— Ну, да, да!.. нѣтъ, братъ надсмотрщикъ! штука неподходящая, сказалъ Турбинъ. — Давай-ка вотъ выпьемъ, да потолкуемъ о чемъ другомъ.

— Больно ужь вы робки, — волка бояться….

— Ни, ни, ни! Не заикайся, коли хочешь быть пріятелемъ, чтобы не слышалъ ни слова, слышишь?

— Ну, ну, ладно, сказалъ надсмотрщикъ, сморщившись.

XX.

По окончаніи поставщичей дѣятельности Пискунчикова, въ заводѣ прибавилось тысячъ пять ведеръ спирта и нѣсколько долгу. Винокуреніе остановилось положительно, потому что средствъ для него не имѣлось. Настали лѣтніе жары, ледъ, въ магазинахъ продолжалъ таять и наводнять заводскій дворъ; тишина въ заводѣ водворилась мертвая, бездѣятельность и сонливость обуяли всѣхъ насъ. Илья Ильичъ, амбарная крыса, запилъ, пропилъ съ себя все до послѣдней нитки и гулялъ по заводу едва ли не въ томъ, въ чемъ мать родила. Мнѣ онъ страшно надоѣлъ: бывало ляжетъ подъ окнамя моей квартиры и начинаетъ выть — не даетъ спать; что хочешь съ нимъ дѣлай. Встанешь, отворишь окно и начнешь его уговаривать.

— Полноте вамъ, ступайте! какъ вамъ нестыдно, вѣдь у меня семейство — вы вѣдь спать не даете, съ своимъ вытьемъ.

— Христосъ Спасителъі Ради дущи своей подай копѣечку! Сгорю, уничтожусь, разобьюсь о камни — не уйду! Ангелъ, Ангелъ хранитель!

Онъ былъ просто страшенъ при полумракѣ лѣтней ночи, полунагой, обросшій грязью, съ бородой, обратившейся въ лепешку, съ осунувшимся синимъ лицомъ, съ впадинами вмѣсто глазъ.

— Ступайте пожалуйста! вамъ нельзя больше пить — вы умрете!

— Архангелъ Михаилъ! убьюсь! уничтожусь! Ради Христа — капельку. Горе мнѣ грѣшнику сущу, благихъ дѣлъ не имущу! начиналъ онъ снова свою серенаду.

Дѣлать было нечего — я давалъ ему рюмку вина и онъ, выпивъ, начиналъ шептать за мое здоровье свою пьяную молитву и, послѣ безчисленныхъ поклоновъ, уходилъ.

Турбинъ, отъ бездѣлья, вздумалъ ѣздить на рыбную ловлю, и такъ какъ рыба въ прудахъ была уничтожена бардою, то ѣздили верстъ за семь цѣлою компаніею. Рыба, разумѣется, не ловилась, за то всѣмъ было весело. Въ полумракѣ теплой лѣтней ночи зажигались костры, шипѣлъ самоваръ, а молодежь играла въ горѣлки, рыбаки тащили неводъ. Турбинъ и другіе солидные служаки ходили съ рыбаками едва не по колѣно въ водѣ; охотники отправлялись стрѣлять дичь. Карабаловъ, вмѣстѣ съ остановкою завода, уѣхалъ въ Петербургъ и уже одно его отсутствіе составляло веселье. Въ одну изъ такихъ прогулокъ явился нарочный.

— Пожалуйте въ заводъ, обратился онъ къ Турбину.

— А что тамъ такое?

— Пріѣдалъ Александръ Денисычъ съ какимъ-то бариномъ.

— Хорошо! вели запрягать. Должно быть новаго управляющаго привезъ дядюшка, обратился ко мнѣ Турбинъ.

— Можетъ быть, отвѣтилъ я.

XXI.

Пріѣхали мы въ заводъ довольно поздно и потому я отправился прямо къ себѣ на квартиру, и на другой день явился къ новому управляющему.

Прохоръ Прохорычъ Хрыковъ — такъ звали его — былъ на видъ очень невзрачный человѣкъ, низенькаго роста, съ угреватымъ лицомъ, обрамленнымъ рыжими баками. Внутреннія его качества, какъ я могъ замѣтить, вполнѣ соотвѣтствовали наружнымъ, т. е. онъ также былъ мизеренъ нравственно, какъ и физически. Винокуренныхъ заводовъ онъ тоже въ глаза не видалъ и управлялъ, по милости своего помѣщика, селитрянымъ заводомъ, съ прекращеніемъ котораго былъ отрекомендованъ Силину, какъ человѣкъ, хотя недалекій, но честный и трудолюбивый. Силинъ взялъ его больше потому, что господинъ Хрыковъ не заикался о жалованьѣ — и смиренно согласился получать его по заслугамъ; пріѣхавшій дядюшка очень уже приставалъ съ описаніемъ чудринскихъ безпорядковъ и просьбою себѣ мѣстечка. Со много Хрыковъ обошелся сначала сухо, — изъ чего я уже увидѣлъ, что дядюшка предупредилъ его о моей злокачественности; но Турбинъ, ставшій теперь гораздо веселѣе, отъ мысли скораго отъѣзда или лучше сказать бѣгства отъ долговъ, похлопоталъ въ мою пользу.

— Вотъ тебѣ Прохоръ Прохорычъ и подвальный — ты, братъ, его держись плотнѣй, непускай его отъ себя, а на дядюшку не гляди. Съ дядюшкой подвальный не ладитъ, а ты съ нимъ поладишь; потому ты не дядюшка.

— Что дядюшка! Что вамъ дался дядюшка-то, сказалъ Карабаловъ, имѣвшій потребность спрятать на время свои волчьи зубы и распустить лисій хвостъ. — Дядюшка умѣетъ цѣнить людей лучше васъ. Подвальный — человѣкъ трезвый, — дѣло свое знаетъ и дѣлаетъ его какъ должно: слѣдовательно, нечего тутъ и толковать.

— Знаемъ, знаемъ, дядюшка, что нечего толковать, — помолчимъ покамѣсть.

Часа черезъ три Хрыковъ пришелъ ко мнѣ; спросилъ, какъ очищается вино — я показалъ ему очистительный аппаратъ и разсказалъ сущность дѣла.

— Давно вы здѣсь? любопытствовалъ Хрыковъ.

— Мѣсяцевъ пять, сказалъ я.

— Вы и водки умѣете дѣлать?

Я отвѣчалъ утвердительно.

— Вы выучите меня этому мастерству, а я васъ выучу селитру варить.

— Хорошо.

Настала пауза.

— Не хотите ли посмотрѣть отчетныя книги? спросилъ я.

— Ну, это успѣется.

— Такъ не угодно ли зайти ко мнѣ въ квартиру?

— Пожалуй, Пойдемте!

Пришедши, Хрыковъ выпилъ, закурилъ и затѣмъ настало молчаніе.

— Вы гдѣ прежде служили? спросилъ я наконецъ Прохора Прохорыча.

— На селитряномъ заводѣ — управляющимъ.

— Женаты вы?

— Нѣтъ, вдовѣю.

Молчаніе снова готово было царить въ нашей бесѣдѣ, но его прервалъ Турбинъ.

— А я ищу его! кричалъ онъ, безцеремонно показываясь въ дверяхъ. — Прохоръ Прохорычъ, ты здѣсь?

— Здѣсь.

— А я ищу тебя. Въ заводѣ былъ у нѣмцевъ — нѣтъ, у надсмотрщика — тоже нѣтъ, а ты вотъ гдѣ!

— Ну, здравствуйте! что толкуете?

— Кое-что.

— Пойдемте-ка гулять, — мои бабы пошли, да и васъ съ вашими велѣли звать чай пить.

— Куда-же?

— А тутъ въ лѣсокъ; самоваръ уже вскипѣлъ и все такое… и только за вами дѣло.

Мы отправились чрезъ плотину въ лѣсокъ и тамъ нашли управляющиху съ дочками и дядюшку, очень усердно разсыпавшагося, въ любезностяхъ.

— Ишь старый шутъ, забился съ бабами! кричалъ Турбинъ. Дядюшка осклабился.

— Нечего зубы-то скалить, а ты скажи, какъ ты сюда попалъ? вѣдь я пошелъ, ты спалъ, а тутъ вдругъ очутился съ бабами!

— А ты думаешь, какъ вашего брата обманываютъ? вотъ ты пошелъ гостей собирать, а я тутъ какъ тутъ.

Чай продолжался съ обыкновенными плоскими шутками. Хряковъ больше молчалъ, а если и говорилъ, то разговоръ его отзывался какой-то сонливостью — точно онъ говорилъ по-неволѣ. Но когда къ чаю былъ поданъ ромъ, онъ немного оживился. Что же касается Карабалова, то въ этотъ проѣздъ онъ совершенно измѣнился: обратился въ кошку, крадущуюся за мышью; лицемѣрное и льстивое выраженіе не сходило съ лица его. Онъ видимо потерпѣлъ пораженіе въ Петербургѣ и старался заискать у Хрыкова, чтобы послѣ, разумѣется, ему же нагадить.

— Что у насъ подвальный сегодня? толковалъ Турбинъ. — Что съ вами? Что вы такіе пасмурные? спрашивала управляющиха.

Я отозвался нездоровьемъ.

— Ну, пора по домамъ! Солнышко ужъ сѣло, а здѣсь сыро, замѣтила управляющихъ

— Пѣсельниковъ бы теперь! сказалъ Турбинъ.

— Мы сами пѣсельники — на что намъ пѣсельниковъ? возразилъ дядюшка. Прохоръ Прохорычъ! споемъ что ли?

— Нѣтъ, я пѣть не умѣю, а вотъ читать наизусть пѣсни знаю, сказалъ очень серьезно Хриковъ.

— Чтоже, у тебя голосу что ли нѣтъ? спросилъ Турбинъ.

— Не то, что голосу нѣтъ, а нескладно пою.

— Слуху нѣтъ музыкальнаго, значитъ, объяснилъ Карабаловъ.

— Да слуху нѣтъ, должно быть, согласился Хриковъ.

— А хорошо бы теперь спѣть старинную какую нибудь пѣсню. Старинныя пѣсни не въ примѣръ лучше. Вотъ хоть бы теперь: «При долинушкѣ стояла». Эдакой пѣсни не подыскать, сказалъ Турбинъ.

— «При долинушкѣ стояла, калину ломала. Я калинушку, млада, ломала, въ пучечки вязала» снова началъ читать очень серьезно Хрыковъ.

— Что онъ пьянъ что ли? или таковъ уже есть? подумалъ я.

XXII.

Прошло десять дней съ пріѣзда Хрыкова, а заводъ не передавался. Распоряженія дѣлалъ Хрыковъ, непринимая завода, а отзываясь: то недосугомъ, то нездоровьемъ. На самомъ же дѣлѣ не было ни того, ни другого, а, просто, одолѣла лѣнь да пьянство. Карабаловъ то-и-дѣло устроивалъ попойки и вовлекалъ обоихъ управляющихъ къ участію въ этихъ попойкахъ. То предлагалъ онъ ѣхать за грибами, то за рыбой, то въ гости къ сосѣду Гусеву, — пьяницѣ первого сорта. Фадѣй Савельевичъ всюду толкался за ними; Турбинъ и Хрыковъ распухли отъ пьянства до того, что лица ихъ представляли красные куски мяса. Карабаловъ пухнуть больше не могъ, оставался такимъ же отвратительнымъ уродомъ, отъ него только несло какою-то падалью. Пилъ онъ больше всѣхъ, но вино потеряло надъ нимъ свое одуряющее дѣйствіе.

Одинъ разъ пришли ко мнѣ Турбинъ и Хрыковъ.

— Опохмѣлиться бы не худо, предложилъ Турбинъ.

— Да, не худо бы! подтвердилъ Хрыковъ.

Я подалъ водки и они опохмѣлились.

— Когда же вы будете заводъ-то принимать? спросилъ я Хрыкова.

— Да когда же, некогда, а поручить некому. Вотъ справлюсь немного съ дѣломъ-то!

— Успѣемъ! Велика важность… погуляемъ еще маленько, да и примемся за дѣло. Долго ли приняться-то? Минутное дѣло! сказалъ Турбинъ.

— Да, вѣдь, это на словахъ минутное дѣло. А примитесь-ка за него, такъ въ недѣлю не управитесь.

— Вотъ, некого заставить… вѣдь, самимъ всего не успѣешь, — оправдывался Хрыковъ.

— Я, братъ, сдавать самъ не буду… Тамъ что ты себѣ хочешь, а я ужь сдавать не буду!

— Да, это все равно! кого-нибудь пошлете вмѣсто себя, — говорилъ Хрыковъ.

— Посылать братъ мнѣ некого, принимай одинъ.

— Какъ же я принимать буду одинъ-то? я здѣсь ровно въ лѣсу. Приказчики ничего непонимаютъ, какъ же мнѣ одному?

— Конторщика возьми на подмогу!

— А что мнѣ поможетъ конторщикъ? Напиться онъ мнѣ поможетъ. Онъ мастеръ этого дѣла. А кромѣ-то ничего не поможетъ.

Настало молчаніе.

— Да, что же мы думаемъ, — закричалъ вдругъ Турбинъ, обратясь и указывая на меня, — вотъ тебѣ и сдатчикъ и пріемщикъ!

— И въ самомъ дѣлѣ! — обратился ко мнѣ Хрыковъ.

Я отговаривался, что это не мое дѣло.

— Ну, пожалуйста! Ну, сдѣлай милость! заклянчяли оба.

— Пожалуй, сдѣлаю; — но только съ уговоромъ, — сказалъ я.

— Ну, ну, какой уговоръ!

— Я вамъ сдѣлаю опись имущества, а вы выдайте мнѣ мое жалованье.

— Выдадимъ! выдадимъ!

— Нѣтъ, этого мало. Жалованья моего за конторою двѣсти пятьдесятъ рублей, выдайте мнѣ половину его теперь; а другую половину по окончаніи описи. —

Да, что тебѣ въ деньгахъ-то! Не пропадутъ!.. Незаботься!

— Ну-да, толкуйте — себѣ… А я неначну описи, неполучцвши денегъ.

— Ну, ну, начинай!… Выдадимъ!

— Давайте, давайте!

— Ну, чтоже, ты не вѣришь?… Ну, вотъ тебѣ мое честное слово! сказалъ Турбинъ.

— Ну, дайте мнѣ записку въ кассу на выдачу денегъ. А вы, Прохоръ Прохоровичъ, подпишите, что принимаете этотъ расходъ.

— Изволь, изволь!… Что съ тобою дѣлать?

Получивъ записку, я въ тотъ же день отправился дѣлать опись завода. Для этого захватилъ съ собою Пашу и еще плотника, служившаго года два. При этой-то описи я и убѣдился окончательно въ безтолковыхъ распоряженіяхъ и напрасной тратѣ денегъ. И чего только не было нагорожено тутъ! — Однихъ каналовъ въ заводѣ оказалось 169 саж. да столько же около завода. Заводъ-то былъ въ длину 30 саж. и столько же въ ширину. Нужно замѣтить, что онъ былъ построенъ крестомъ, а не квадратный. Слѣдовательно, сколько же тутъ было вырыто безполезныхъ канавъ? Сваи были набиты на каждомъ шагу и всѣ онѣ ничего не поддерживали. Желобовъ, трубъ, лотковъ и разной рухляди валялось бездна!

Трое сутокъ съ утра до ночи описывалъ я эту рухлядь! Написалъ до пятнадцати листовъ и все-таки многаго не описалъ. На все это не хватило бы ни терпѣнія, ни силъ.

— Ты пиши подробнѣе, — говорилъ Турбинъ, — чтобы мнѣ было чѣмъ похвастаться въ Питерѣ; да машины-то по частямъ запиши, да всѣ эти нѣмецкія слова и вклей. Пускай тамъ понюхаютъ, чѣмъ пахнетъ.

— Да, на что вамъ машины-то записывать по частямъ. Вѣдь, онѣ привезены къ вамъ готовыя.

— Эвой ты, братецъ, какой! Ну однако кому показать, все бросится въ носъ!

— Да, вѣдь никто непойметъ этихъ механическихъ названія!

— То-то и хоропгоі То-то и хорошо, что непоймутъ. А въ голову-то ударитъ имъ…. Нѣтъ, ты ужь, пожалуйста раскрась! Я тебя прошу, сдѣлай такую милость!

— Ну, хорошо, хорошо.

Насилу кончилъ я въ заводѣ и перешелъ въ службамъ. Тамъ оказалась тоже бездна работы. Эти восьмидесятисаженные полуразвалившіеся воловни, конюшни, сараи, амбары, кузницы, мельницы и т. п. просто замучили меня. Я ругалъ себя, что взялся за эту бурлацкую работу. — Приходишь, напримѣръ, на мельницу и описавъ строеніе спрашиваешь у мельника: что еще есть?

— Ничего у насъ больше нѣтъ, говоритъ мельникъ.

— Какъ же нѣтъ? Должно же быть какое-нибудь имущество?

— Мало ли у меня добра! А развѣ я дамъ описывать его?

— Я упрашиваю, при мельницѣ-то есть ли какое имущество?

— Никакого нѣтъ имущества

— Ну, а эти жернова — не имущество?

— Жернова? Точно, имущество. Пишите пожалуй… вѣдь я не знаю…

Записали жернова.

— Ну, что еще есть?

— Все ужь теперь.

— Ну, а молотки есть?

— Есть, какъ же, какъ же! Двѣнадцать штукъ!

— Больше ничего нѣтъ?

— Нѣтъ.

— А лари, мѣшки есть?

— Есть, есть въ амбарѣ!

Итакъ вездѣ нужно было шарить, отыскивать, распрашивать. Иначе всѣ труды и подвиги пошли бы прахомъ. Но всего больше мнѣ досталось съ приказчиками. Всѣ они вознегодовали на меня, и просто отказывались давать нужныя свѣденія. Напр. нужно было перевѣсить желѣзо, или сосчитать, какія нибудь вещи. Попросишь, начнетъ, отговариваться, у насъ этого никогда не было. Это, все, выдумки… Эдакъ и служитъ нельзя и т. д.

— Да, братцы, вѣдь, это Прохоръ Прохоровичъ приказалъ.

— Не разводи ты бобы-то! Знаемъ мы кто приказалъ! Это, все умничаешь ты, это твои затѣи!

— Ну, кто бы не затѣялъ, вы должны слушать.

— А намъ давай разсчетъ!

— Это дѣло не мое, подите въ контору!

— И пойдемъ, велика важность… была бы шея, а хомутовъ сколько хошь.

Послѣ долгихъ споровъ дѣло рѣшалось ничѣмъ…

Изъ всѣхъ строеній самыми интересными были двѣнадцать ледниковъ, которые находились въ полверстѣ отъ завода, въ самой низменной мѣстности. По желобамъ, наваленнымъ безъ толку, въ грязи, я добрался до нихъ и просто обомлѣлъ; предо мною было двѣнадцать ямъ, каждая въ пятнадцать сажень длиною, шириною въ три, глубиною въ двѣ сажени. Всѣ онѣ были наполнены водою и лѣсомъ. Передъ ямами была укрѣплена плотина, за которою образовался цѣлый прудъ воды. Ледники были придуманы однимъ инженеромъ на предметъ замораживанья льда для винокуренія, для чего сначала былъ вырытъ прудъ, укрѣпленный плотиной. Изъ него. предполагалось спускать зимою въ ледники по желобамъ воду и замораживать. И вотъ въ крещенскій морозъ, въ трясинѣ вырыто 12 ямъ, навезено къ нимъ тысячи возовъ лѣсу, сколочены изъ него кое-какъ внутренніе срубы и напущено немного воды. Но вода немерзла, а только, богъ вѣсть, откуда каждый день прибывала и къ концу марта наполнила ледники, разворотила срубы, обмыла съ боковъ землю, половину срубовъ погребла, подъ нею другая половина плавала по поверхности воды, въ ямахъ.

— Вотъ гдѣ Силинскія денежки ухлопаны, — оказалъ сопровождавшій меня плотникъ, указывая на ямы.

— Кто же устроилъ эту штуку?

— Кто? Знамо кто — нѣмцы.

— Что же, Алексѣй Ивановичъ.

— Самъ это вѣдь приказалъ, хозяинъ; былъ въ тѣ поры здѣсь.

— Сколько лѣсу-то загублено!

— Да, на два бы завода хватило, да еще осталось бы!

— Ну, теперь все! сказалъ плотникъ, — вотъ только заборъ остался около завода.

— Ну это братъ мѣряй одинъ, я непойду вязнуть въ болотѣ.

— Ужь это мнѣ мѣрянье; кажется, вотъ гдѣ засѣло, въ эти десять дней, жаловался плотникъ.

— Ну ужь это послѣднее мѣрянье. Двойную порцію дамъ.

— На томъ покорно благодарю! И такъ довольны твоею милостью.

Турбинъ во все время описи, продолжавшейся десять дней, надоѣлъ мнѣ своими распросами и указываньями до нельзя.

— Ты подробнѣй все пиши: и толщину и длину, чтобы было ясно все, чтобы знали, что деньги не даромъ ушли и не промотаны. Такъ что ли Прохоръ Прохорычъ?

Прохоръ Прохорычъ кивалъ въ знакъ согласія головой.

— Ну ко прочитай объ машинахъ-то! Выбери что нибудь помудренѣй.

— Возмите, сами! Мнѣ уже такъ надоѣло, что языкъ не ворочается.

— Ну, сдѣлай милость, прочитай хотъ немножко! Вотъ въ этомъ мѣстѣ — паровую-то, паровую-то, катай….

Дѣлать нечего — я начиналъ катать. «Паровая машина, высокаго давленія, въ 18 силъ»… и такъ далѣе и, прочитавъ страницу, остановливался.

— Ну-ко еще маленько — помудренѣй выбери?

Я выбиралъ помудренѣй и снова начиналъ читать. "Возлѣ косоцентровой стойки надѣтъ эксцентрикъ, ходящій въ кругломъ чугунномъ буделѣ изъ двухъ половинокъ, свернутыхъ двумя винтами, и къ одному изъ боковъ этого буделя прикрѣплена желѣзною шпонкою золотниковая возжа, отступя полтора фута отъ эксцентрика надѣтъ регуляторъ, движущая косозубчатая шестерня и т. д.

— Браво, браво. Прохоръ Прохорычъ! Важно?

— Ни черта я тутъ не понимаю, сказалъ Прохоръ Прохорычъ.

— Экой ты братецъ мой! Тутъ дѣло не въ въ понятіи; въ носъ-то каково бросается? ты вотъ что скажи!

— Въ носъ бросается, это точно, соглашался Хрыковъ.

И оба запивали въ носъ бросающіяся слова очищеннымъ.

XXII.

Окончивъ опись, я спросилъ обѣщаннаго жалованья.

— Отдадимъ, отдадимъ — теперь денегъ нѣтъ, отвѣчалъ управляющій.

— Это вѣдь не честно, господа! сказалъ я.

— Да отдадимъ же, братецъ ты мой! Какъ только первая выручка — такъ и тебѣ.

Но первая выручка явилась и израсходовалась, вторая точно также. Записка все терлась у меня въ карманѣ. Кассиръ выманивалъ ее, по я не давалъ и все выжидалъ случая.

Прошелъ мѣсяцъ послѣ пріѣзда Хрыкова и Турбинъ собрался. Кое-какъ составили ему отчетъ, для сдачи котораго онъ взялъ съ собою моего товарища — толстаго конторщика, вмѣсто котораго остался, помѣщенный Карабаловымъ, кассиръ.

На проводахъ Турбина напились всѣ до послѣдней степени, и новый конторщикъ просто сошелъ съ ума.

— Ломай вѣтви съ деревъ, — устилай начальнику путь, неистовствовалъ онъ, ломая лѣсъ; но какъ никто его не слушалъ, то онъ начиналъ ругаться.

— Вы, скоты безчувственные, не помните благодѣяній! ломай вѣтви! Рви цвѣты, плети вѣнки! Дураки, дураки! чувства въ васъ никакого нѣтъ, ни совѣсти, ни благодарности! Подлецы вы!

— Александръ Иванычъ! Александръ Иванычъ! что ты, что ты! кричалъ изъ тарантаса Турбинъ.

— Люблю безмѣрно! Благодаренъ буду по гробъ жизни! Вѣнки совью! въ ножки поклонюсь! А это все подлецы безчувственные, чувства не имѣютъ, благодарности не понимаютъ! Смѣются, любо! Вамъ плакать надобно, свиньи неблагодарныя! начальника лишаетесь!

— Ну полно, перестань! говорятъ.

— Не перестану! Цвѣтовъ нарву, вѣтвями дорогу устелю! Самъ лягу подъ колеса — вотъ, вотъ какъ! По гробъ жизни не забуду! — И конторщикъ съ размаху хлопнулся въ лужу и запѣлъ: «Мы тебя любимъ сердечно.»

— Извините его — добрый малый, преданная душа! выпилъ, — вотъ и задурѣлъ отъ преданности, говорилъ Карабаловъ Хрыкову.

Хрыковъ, по обыкновенію, мотнулъ головой.

— Ура, Алексѣю Ивановичу Турбину! Многая лѣта, ревѣлъ конторщикъ въ лужѣ.

— Александръ Ивановичъ, нехорошо, совѣстно! говорилъ подошедшій писецъ Травкинъ.

— Уйди, мерзавецъ! Чувства благодарности не знаешь! Начальника провожаешь, а путь ему вѣтвями не устилаешь! Свинья безчувственная! Вотъ тебѣ! — и комокъ грязи залѣпилъ Травкину въ лицо.

— Мирное и благоденственное житіе, здравіе же и спасеніе подаждь Господи нашему управляющему Алексѣю Ивановичу Турбину! ревѣлъ онъ снова.

А у тарантаса осушались бутылка за бутылкой и скоро были всѣ близки въ положенію конторщика. Наконецъ Турбинъ уѣхалъ; конторщика нашли только къ вечеру: онъ спалъ въ болотѣ, куда забрелъ пьяный, ничего не помня.

XXIV.

По отъѣздѣ Турбина, Хрыковъ пить сталъ меньше и даже занялся дѣломъ: распорядился вывозить изъ ледниковъ плавающій лѣсъ, который предполагалъ употребить на перестройку. Карабаловъ сидѣлъ въ своей квартирѣ и отъ скуки пилъ и роскошничалъ одинъ. Пытался было впутать и Хрыкова, но тотъ не поддался и если пилъ, то втихомолку, — для чего и заходилъ каждый день ко мнѣ. Карабаловъ, послѣ тщетныхъ попытокъ овладѣть Хрыковымъ, увидѣлъ наконецъ, что это нелегко и какъ не глупъ Хрыковъ, а не поддается, — съ досады уѣхалъ, обѣщаясь вернуться черезъ мѣсяцъ. Фадѣй Савельичъ принялся дѣлать уксусъ. Для этого онъ накупилъ на счетъ конторы пропасть различныхъ спецій и, наливъ три бочки по чанамъ, поставилъ на солнцѣ, предъ окнами своей квартиры.

Конторщикъ, по отъѣздѣ его благодѣтеля, Александра Денисыча, — вмѣстѣ съ женою своей запилъ горькую. Эта дорогая партія безобразничала и распутничала на-всю окрестность. Я приставалъ все къ Хрыкову съ запискою о жалованьѣ; но на всѣ просьбы получалъ одинъ отвѣтъ: денегъ нѣтъ. А когда были деньги, отвѣтъ перемѣнялся. Онъ говорилъ откровенно: денегъ я вамъ дать не могу, — боюсь, что вы уѣдете и мнѣ не съ кѣмъ остаться. Павелъ тоже рвался уѣхать, но его, какъ и меня, останавливало безденежье. Пока отецъ былъ въ заводѣ, онъ жалованья не бралъ, надѣясь, что получить успѣетъ всегда, а когда отецъ уѣхалъ, Хрывовъ и ему давалъ тотъ же отвѣтъ: денегъ нѣтъ.

Въ концѣ іюля Хрыковъ началъ серьезно думать о перестройкѣ завода, потому что все валилось и начинать новое винокуреніе было невозможно. Онъ просилъ нѣмцевъ написать, что необходимо перестроить въ заводѣ и составить смѣту. Тѣ нашли все негоднымъ. и все не на мѣстѣ. Нужно было перемѣнить паровую машину, холодильныя тарелки, чаны, кубы и т. д. Смѣта составляла тридцати-тысячный расходъ. Хрыковъ просилъ денегъ на постройку. Силинъ отвѣтилъ рѣшеніемъ продавать вино по дешевымъ цѣнамъ. И вотъ настало для завода денежное время! Продажа улучшилась и общая сонливость пропала.

Въ августѣ, Хрыковъ уѣхалъ въ губернскій городъ за покупкою листовой мѣди и прочихъ припасовъ для перестройки. Конторщикъ, остановившись пить, съ его отъѣздомъ запилъ снова. Покупатели пріѣзжали на дешевое вино толпами. Онъ сталъ ихъ выгонять въ шею.

— Некогда мнѣ ступайте вонъ! — бушевалъ онъ.

— Да вы деньги-то получите, — толковали покупатели.

— По три рубля съ полтиной за ведро давайте, — а то вонъ всѣ!… Сторожъ гони ихъ!

Покупатели приходили ко мнѣ съ жалобами и я шелъ въ контору.

— Что жь это вы, Александръ Иванычъ, дѣлаете?… Неловко, вѣдь, гонять покупателей, говорилъ я.

— Я пьянъ, понимаете?.. я пьянъ, а вы трезвый человѣкъ, почетный служака… ну, вамъ. и честь… а я пьянъ… Вотъ захотѣлъ и напился, а указывать мнѣ не смѣйте вотъ вамъ, иисказъ!

— Да вы пейте, да народъ-отъ не гоняйте, — вѣдь отъ этого убытокъ хозяину.

— А вы ступайте въ свой подвалъ и не смѣйте мнѣ указывать; я вамъ не подначаленъ; я васъ и знать-то не хочу.

Дѣлать нечего было. Я ушелъ и началъ получать деньги самъ. Покутивъ дней пять, конторщикъ отрезвился и пришелъ ко мнѣ.

— Вы ужь несказывайте Прохору Прохоровичу, что я тово ….

— Онъ и безъ меня узнаетъ. Вы, вотъ, возьмите 1,000 р. выручки.

Я отдалъ счетъ вырученныхъ и израсходованныхъ денегъ и прибавилъ въ суммѣ расходовъ и 300 р. моего жалованья.

— Да какъ же это?.. нельзя вѣдь этого. Прохоръ Прохоровичъ не приказывалъ мнѣ выдавать вамъ.

— Вы и не выдавали, я самъ взялъ.

— Что же вы дѣлаете-то со мной!

— Ничего особеннаго я съ вами не дѣлаю. Вотъ записка на 250 руб., я роспишусь на ней, что получилъ. Вы вѣдь за это отвѣчать не будете. Вы должны были выдать по запискѣ — давно.

— Да это все такъ, да узнаетъ, что я тово….

— Что вы кутили то? — это дѣло ужь ваше!

— Вотъ что, началъ онъ нерѣшительно, — вы вѣдь никому не скажете то, что я вамъ передамъ?

— Вы знаете меня не съ сегодня.

— Знаю, знаю — однако таки дайте слово, что не скажете.

— Пожалуй даю вамъ слово честнаго человѣка.

— Раздѣлимъ-ко между собой эти триста руб. — все будетъ шито и крыто.

— Нѣтъ, отъ этого-то ужъ, прошу, избавьте, сказалъ я.

— Что избавите-то, ну такъ возьмите себѣ двѣсти руб., а мнѣ сто. Что на нихъ смотрѣть-то! Вы думаете, что вамъ будетъ награда, какъ обѣщалъ хозяинъ? — дожидайтесь!.. дадутъ шишъ; что ужь и взять-то у подлецовъ? — сами наровятъ всякого ограбить.

— Дѣло-то тутъ не въ наградѣ, а въ томъ, хочу ли я украсть или не хочу.

— Да что вы, да какъ вы? Медали вамъ не дадутъ за это. Нынче только этимъ и можно зашибить копѣйку… и такъ дальше продолжалъ уговаривать меня конторщикъ.

Мнѣ-это надоѣло.

— Я далъ вамъ слово не разглашать того, что вы мнѣ довѣрите, но если вы намѣрены продолжать ваши совѣты, я беру свое слово назадъ.

— Ну, какъ угодно, сказалъ, струсивши, конторщикъ, — такъ вы, по крайней мѣрѣ, никому не говорите о нашемъ разговорѣ.

— Да, я не скажу.

— Нѣтъ, побожитесь, что не скажете….

— Право не скажу.

— Нѣтъ, вы скажите: сейчасъ издохнуть не скажу.

— Ну, ужь это глупо, сказалъ я съ досадою.

— Извините, извините, ну подпишите эту записку.

Записка была подписана. Конторщикъ ушелъ. На другой день пріѣхалъ Хрыковъ. Конторщикъ донесъ ему, что я взялъ деньги. Хрыковъ разсердился на меня и трое сутокъ не бывалъ у меня.

Я тоже не ходилъ къ нему. Павелъ, бывшій съ нимъ вмѣстѣ, всякій разъ передавалъ мнѣ о немъ. Отъ Павла я и узналъ, что Хрыковъ ругалъ конторщика и грозилъ его прогнать за то, что онъ допустилъ меня взять жалованье. Конторщикъ извинялся и просилъ у него прощенія въ своемъ, «нечаянномъ, по его выраженію грѣхѣ.» Хрыковъ говорилъ на это, что изъ его извиненія не выкроишь не только подвальнаго, но и ничего. "Да, вѣдь подвальный останется, " — увѣрялъ конторщикъ.

XXV.

На четвертый день Хрыковъ пришелъ ко мнѣ съ плотникомъ, сухо поздоровался и спросилъ, какія требуются въ подвалѣ поправки.

Я сказалъ, что подвалъ требуетъ окончательной перестройки. Плотники просили 400 р. сер. Хрыковъ давалъ 200 р. — такъ и не сошлись.

— Зайдемте къ вамъ, сказалъ наконецъ Хрыковъ.

— Пойдемте, сказалъ я, и, пришедши, распорядился подать водки.

— Какъ вамъ не грѣхъ! сказалъ Хрыковъ выпивши. — Воспользовались пьянствомъ человѣка и взяли деньги. Вѣдь ваши деньги не пропали бы.

— Вамъ-то выговаривать грѣшно. Вы уже и такъ не мало грѣха на душу, взяли, обманывая меня въ этихъ деньгахъ, сказалъ я.

— Да чтоже вамъ прибыли-то, взяли деньги, ну и теперь вѣдь такъ же они лежатъ у васъ безъ употребленія! А мы бы ихъ пустили въ оборотъ.

— Ну, для оборота-то вы должны имѣть капиталъ хозяйскій, а не служащихъ, а я, теперь, покрайней мѣрѣ спокоенъ и могу просить увольненія.

— Ну вотъ этого-то и не выпросите, сказалъ Хрыковъ.

— Нѣтъ, право, вы пишите, просите себѣ подвальнаго, — я вѣдь служить не буду. Пожалуй до конца августа подожду, а тамъ уѣду.

— Не уѣдешь! отшучивался Хрыковъ.

— Думайте, какъ знаете, а все-таки, подвалъ отъ меня принимайте, сказалъ я.

Хрыковъ промолчалъ и, посидѣвъ немного, ушелъ.

Плотниковъ подрядили за 280 р. Аппаратъ перетащили въ хлѣбный магазинъ. Я передалъ остатки вина Ивану Егорычу — помощнику конторщика, которому контора должна была 1000 р. Эту тысячу Иванъ Егорычъ при поступленіи отдалъ руками Турбину и теперь горько плакался на свою глупость. Я, по просьбѣ Хрыкова, остался подождать недѣльку и устроить станки для аппарата. Недѣля прошла, я поставилъ половину аппарата, и на дальнѣйшія упрашиванія Хрыкова, отвѣчалъ отказомъ и выбрался изъ Чудринскаго винокуреннаго завода.

Отъѣздъ мой, по обыкновенію, сопровождался попойкой. Фадѣй Савельичъ усердно наливалъ себя всевозможными питьями и совѣтывалъ обмазать лошадей свинымъ саломъ: «слѣпни не будутъ кусать», говорилъ онъ моему ямщику. Хрыковъ тоже напился и крѣпко обижался на меня за мой отъѣздъ.

— Оставь ты мнѣ адресъ твой, я буду писать тебѣ, говорилъ онъ. — Я оставилъ ему адресъ.

— А вотъ водки-то не выучилъ дѣлать, злодѣй! а я бы тебя выучилъ селитру варить.

Чтобы утѣшить его, я отдалъ ему всѣ спеціи и травы, и растолковалъ, изъ чего что можно сдѣлать.

— Вотъ спасибо! хочешь выучу селитру варить, говорилъ Хрыковъ.

— Ужь вы лучше напишите мнѣ, а то теперь когда же — лошади ждутъ, сказалъ я.

— Ну ладно, напишу.

Шиттъ и Павелъ провожали меня верстъ шесть. Павелъ плакалъ, прощаясь со мною, и просилъ, ради Бога, писать ему.

Такъ простился я съ Чудринскимъ винокуреннымъ заводомъ и свободно вздохнулъ, вырвавшись изъ этого, гнѣзда грязи, глупости, апатіи, воровства, пьянства и разврата.

Павелъ писалъ ко мнѣ постоянно. Изъ егэ писемъ я узналъ, что на заводѣ идетъ дѣятельная перестройка, что нѣмцы уволены и вмѣсто нихъ поступили евреи, что Карабаловъ въ заводѣ и донесъ Силину о взятыхъ мною деньгахъ, какъ о захватѣ, что Силинъ требовалъ отъ Хрыкова объясненія, и тотъ конечно меня оправдалъ. Наконецъ въ декабрѣ я получилъ отъ него письмо, въ которомъ онъ, между прочимъ, писалъ слѣдующее: «въ началѣ декабря, мы начали винокуреніе, которое и продолжалось семь дней. Въ восьмой день пожаръ уничтожилъ весь заводъ до тла; — загорѣлось отъ желѣзной трубы, проведенной въ комнатѣ винокуровъ, сквозь деревянную перегородку. Стоящія близъ завода службы всѣ тоже сгорѣли. Я теперь помѣстился въ вашей квартирѣ, я изъ угольнаго вашего сарая устроилъ кузницу, и вытаскиваю изъ подъ заводскаго котла сгорѣвшій чугунъ, желѣзо и мѣдь большихъ машинъ. Жалованье, мое за конторой пропало; живу какъ Іовъ и тоскую, страшно тоскую!»

Прощай Чудринскій заводъ съ своимъ хозяиномъ и управляющими, процвѣтай русская промышленность при такихъ дѣятеляхъ! подумалъ я, прочитавъ письмо.

В. Демидовъ.

"Дѣло", №№ 7—8, 1868

---

1. Хлѣбные остатки въ перегонномъ кубѣ, послѣ винокуренія.
2. Заводъ былъ арендованъ, вмѣстѣ съ принадлежащимъ ему имуществомъ.
3. По положенію о питейномъ сборѣ, заводчики должны выкуривать изъ четверти хлѣба отъ 7 до 8 ⁵/₁₀₀ вед. вина въ 38 %, и за это количество заплатить акцизъ, а затѣмъ перекуръ или недокуръ составляютъ прямую пользу или убытокъ заводчика.
4. Дранью называются сосновые отщепы, отдѣленные отъ дерева посредствомъ клиньевъ, такъ какъ сухая сосна способна дѣлиться, по своей сложности, на очень мелкія части.
5. Дерномъ покрыта была крыша для произведенія большей влажности въ зданіи, предназначенномъ для храненія спирта, для этого-же зданіе было наполовину устроено въ землѣ.
6. Заторъ варится въ чанѣ посредствомъ пара. Внутри чана дѣлаются желѣзныя гребенки, которыя, вертясь ворочаютъ густоту и не даютъ ей осѣдать на дно.
7. Въ квасилѣные чаны заторъ сливается для броженія; наливаются они менѣе половины; броженіе происходитъ три дня и болѣе, смотря но системѣ винокуренія; размѣръ ихъ соразмѣряется съ размѣромъ заторныхъ чановъ. На Чудринскомъ заводѣ квасильныхъ чановъ было 24, заторъ разливался на 6 чановъ.
8. Барденникъ — бассейнъ барды или хлѣбныхъ остатковъ; онъ устроивается снаружи завода, недалеко отъ перегонныхъ кубовъ; въ него сливается жидкость, оставшаяся въ перегонныхъ кубахъ отъ винокуренія.
9. Чанъ или бочка, вымѣренные, съ стекляннымъ цилиндромъ на боку, или просто деревянной намѣткой, опускаемый для узнанія количества вина въ мѣрникѣ. Черезъ мѣрники отпускается вино покупателямъ, такъ какъ въ бочку и боченокъ наливать на мѣру ведрами занимаетъ много времени.
10. Хлѣвъ для воловъ.
11. При винокуренныхъ заводахъ опредѣлены положеніемъ о питейномъ сборѣ надсмотрщики, обязанность которыхъ наблюдать количество хлѣба, употребляемаго на винокуреніе, сроки заторовъ и прочее наблюденіе за правильностью винокуренія.
12. Длина каждой изъ нихъ простиралась по восемьдесятъ сажень.