Вокруг да около (Марченко)/ДО

Вокруг да около
авторъ Анастасия Яковлевна Марченко

Опубл.: 1855. Источникъ: az.lib.ru

ВОКРУГЪ ДА ОКОЛО.

ПОВѢСТЬ.

Наша жизнь похожа на темную комнату: образы другаго міра начертываются въ ней живѣе по мѣрѣ ея темноты. Жанъ-Поль Рихтеръ.

Часть первая.

I.

Почтовая контора была открыта съ девяти часовъ, и съ девяти часовъ толпа не уменьшалась. Въ почтовой конторѣ толпа рѣдѣетъ или прибавляется не волной, какъ это обыкновенно бываетъ всюду — на улицахъ, на гуляньѣ, гдѣ-нибудь у выхода и входа въ звѣринецъ, панораму, балаганы, циркъ и театръ. Въ почтовой конторѣ все иначе: приходятъ и уходятъ, незамѣтно, въ одиночку; одинъ ушелъ, другой занялъ его мѣсто, и черезъ минуту новый посѣтитель сталъ въ задніе ряды. Это не море; движенія почти невидно: это масса дышащая, но стоячая, какъ прудъ, какъ озеро, гладь и тишь, жизнь безмолвная, полная ожиданій и съ яркимъ выраженіемъ этого ожиданія во всѣхъ лицахъ, въ недвижныхъ глазахъ, въ губахъ, сжатыхъ принужденно и крѣпко.

Представьте залу, пустую и холодную, съ каменнымъ поломъ; четыре двери отворены въ нее, четыре прилавка отдѣляютъ чиновниковъ конторы отъ посѣтителей. Налѣво вы читаете надъ одной дверью «выдача простыхъ писемъ», надъ другой: «пріемъ простыхъ писемъ». Три человѣка, два человѣка, четыре человѣка подошли, молча протянули поочередно руки съ письмами, или за письмами, и снова ушли, и между-тѣмъ, какъ-будто не ушли они, потому-что опять одинъ, два, или три посѣтителя тамъ же опять повторяютъ тотъ же жестъ, дѣлаютъ тотъ же маневръ, и снова ихъ мѣсто занято другими. Направо стоятъ двѣ группы; одна у дверей съ надписью: «выдача писемъ съ деньгами», на другую группу глядитъ надпись: «пріемъ денегъ, посылокъ и пакетовъ». Обѣ группы стоятъ безмолвно и въ нѣмомъ ожиданіи глядятъ на чиновника. Нельзя представить, до какой степени тяжело вездѣ и во всемъ дожидаться своей очереди! Ужь чего бы, кажется, въ почтовой конторѣ! вѣдь почти видѣнъ срокъ ожиданью, а все терпѣливо ждать силъ нѣтъ. Хорошо еще, если можно глаза отвесть отъ чиновника и смотрѣть на кого-нибудь другаго, хоть для разнообразія; но толпа вся большею-частью состоитъ изъ старыхъ шинелей и бурнусовъ, съ вытертыми воротниками, изъ бабъ и суетливыхъ жидовъ. Иногда сквозь толпу продерется господинъ, весьма-прилично одѣтый, съ толстой тростью въ рукѣ, въ широкихъ перчаткахъ и высокой шляпѣ, пробаситъ съ весьма-вѣжливымъ поклономъ: «сдѣлайте ваше истинное мнѣ одолженіе», и черезъ недвижныя головы подастъ письмо, сургучъ и печатку, потомъ распишется въ книгѣ и уйдетъ съ чрезвычайной важностью въ лицѣ. Иногда дама, тоже очень-хорошо одѣтая, поднимется на носкахъ, откинетъ вуаль на шляпу и смотритъ, смотритъ на чиновника такъ краснорѣчиво, что чиновникъ поневолѣ замѣтитъ ее, отведетъ рукой налегшихъ почти на прилавокъ посѣтителей и проговоритъ самымъ обязательнымъ голосомъ: «не угодно ли?..» А потомъ протянетъ руку и еще обязательнѣй скажетъ: «позвольте, письмо ваше!» Дама вполнѣ оцѣнитъ его вниманіе, и пока письмо печатается и квитанція пишется на другомъ столѣ, она все думаетъ: «какъ хорошо теперь, что всюду образованіе и вѣжливые манеры!» и, унося съ собой пріятное впечатлѣніе вѣжливыхъ манеръ, будетъ долго идти по улицѣ въ самомъ удовлетворительномъ расположеніи духа.

Въ одиннадцать часовъ толпа была очень-значительная у отдѣленія «для пріема денегъ, посылокъ и пакетовъ». Запахъ сургуча становился нестерпимъ; чиновникъ нѣсколько разъ отворачивался, инстинктивно ища свѣжаго воздуха — но воздуха не было; толпа стояла тѣсная и неопрятная; копоть сожигаемаго сургуча садилась ему свинцомъ на грудь; онъ протянулъ руку за новыми письмами и задумался… Впрочемъ, справедливость требуетъ сказать, что онъ не задумался, а вниманіе его на минуту было увлечено видомъ молоденькаго и хорошенькаго созданія. Онъ хотѣлъ немедленно встать снова, раздвинуть толпу, пригласить хорошенькую незнакомку подойдти поближе и заняться исключительно ею и ея пакетомъ, но поданное только-что письмо было еще въ рукѣ его незапечатанное; онъ почувствовалъ всю неловкость своего страннаго желанія и, вздохнувъ, поднесъ сургучъ къ свѣчѣ. Опять та же копоть, тотъ же запахъ…

Какія правильныя черты были у незнакомки! какіе мягкіе, золотисто-бѣлокурые волосы выбивались густыми локонами изъ-подъ синей шляпки! Шляпка была темно-синяя, съ синей вуалью, съ розовыми ленточками внутри полей; сѣрый плащъ съ синимъ подбоемъ окутывалъ ея небольшую фигуру. Потомъ можно было еще очень-хорошо замѣтить руку въ темной перчаткѣ, возлѣ перчатки бѣлый рукавъ съ гладкимъ отворотомъ и янтарныя чётки — мода Востока, перешедшая къ намъ и усвоенная нами на Югѣ. Потомъ, когда она поднимала глаза, можно было еще очень-хорошо замѣтить веселенькіе глаза, чрезвычайно-умные глаза, быстрые и смѣлые, подъ длинными рѣсницами. Цвѣтъ этихъ глазъ нельзя было опредѣлить, но это были страннаго свойства глаза: они вызывали на невольную, пріятную улыбку каждаго и сами привѣтно смѣялись. Еще можно было замѣтить въ моей блондинкѣ маленькую рѣшимость, самостоятельность. Еще можно было… Тутъ чиновникъ всталъ съ своего мѣста и, уловивъ взглядъ блондинки, сказалъ ей чрезвычайно-привѣтливо: «не угодно ли?…»

Прежде, нежели блондинка пошла на зовъ его, она взглянула на молодаго человѣка, ожидавшаго также въ толпѣ своей очереди; въ ея взглядѣ было что-то торжествующее. Молодой человѣкъ нѣсколько изумился; ему безотчетно захотѣлось улыбнуться, но онъ сдѣлалъ надъ собой маленькое усиліе и удержался. На немъ было темно-оливковое пальто, круглая шляпа и черныя перчатки; онъ былъ брюнетъ. Наканунѣ этого дня въ театрѣ она любовалась густыми черными волосами, съ англійскимъ проборомъ до затылка, его умѣньемъ щеголевато одѣваться, его пріятной, но чрезвычайно-неуловимой улыбкой, правильными и пріятными чертами блѣднаго, матоваго лица и черненькими усами съ маленькой эспаньйолкой. Странны были только въ его физіономіи глаза: эти небольшіе каріе глаза были прорѣзаны нѣсколько-далеко другъ отъ друга и оттого взглядъ ихъ былъ безъ энергіи. Словомъ, глаза играли послѣднюю роль въ его лицѣ, въ противоположность всѣмъ героямъ романовъ; обыкновенно герои романовъ обладаютъ удивительными глазами, взглядомъ особенной выразительности; но молодой человѣкъ въ оливковомъ пальто ушелъ какъ-то отъ этого общаго правила.

Онъ придвинулся къ блондинкѣ и смотрѣлъ на нее съ тихой улыбкой; а когда она прямо взглянула ему въ лицо своими быстрыми глазами, онъ смутился и сталъ читать въ двадцатый разъ адресъ своего письма.

— Отъ кого подано? какъ прикажете написать? спросилъ вѣжливо чиновникъ.

Она придвинулась ближе и нагнулась; молодой человѣкъ тоже нагнулся и слушалъ.

— Отъ дочери отставнаго капитана 2-го ранга Маргариты Торсиной, проговорила дѣвушка вполголоса, но чрезвычайно-внятно.

Тутъ она оглянулась и, увидя, что ее подслушали, покраснѣла; молодой человѣкъ, уличенный въ любопытствѣ, покраснѣлъ тоже, чувствуя, что поступилъ нѣсколько-неловко. Онъ торопливо подалъ свое письмо и пробормоталъ «сдѣлайте одолженіе…»

— Позвольте-съ, сказалъ ему холодно чиновникъ и не взялъ письма, а вмѣсто того подалъ книгу молодой дѣвушкѣ.

— Вамъ надо расписаться самимъ, отнесся онъ къ ней вѣжливо.

Дѣвушка, не снимая перчатки, написала въ книгѣ «Маргарита Торсина», поклонилась чиновнику и уступила свое мѣсто молодому человѣку. Чиновникъ невольно поглядѣлъ на подпись, но еще невольнѣй подумалъ: «этакой хорошенькій почеркъ! вѣдь бываетъ же такой почеркъ на свѣтѣ!…»

Она не ушла, а только сдѣлала шага два въ сторону и принялась самымъ хладнокровнымъ образомъ дожидаться: что скажетъ господинъ въ оливковомъ пальто. Ея сіяющіе глаза, казалось, говорили ему: «А! вы узнали мое имя! Хорошо же; я непремѣнно узнаю теперь ваше; я имѣю полное право васъ подслушать!…»

И въ-самомъ-дѣлѣ, съ видимымъ намѣреніемъ подслушать молодаго человѣка, она стала укладывать квитанцію въ свой портмонё, лукаво улыбаясь, и когда кончила, взглянула на незнакомца такъ, какъ-будто хотѣла проговорить: «что же вы?…»

Нетерпѣніе Маргариты развеселило молодаго человѣка; смѣлѣе взглянулъ онъ на нее; смѣяться ему хотѣлось, но, изъ приличія, онъ удерживался.

Въ это время чиновникъ обратился къ нему и, поднявъ надъ головой письмо, спросилъ: — Кто подаетъ?

Молодой человѣкъ нагнулся:

— Губернскій секретарь… началъ онъ вполголоса.

— Что-съ? сдѣлайте одолженіе, говорите погромче, сказалъ чиновникъ.

Онъ кусалъ губы; дѣвушка потихоньку засмѣялась.

— Губернскій секретарь Валентинъ Керлеутовъ, повторилъ онъ довольно-громко и взглянулъ на блондинку съ замѣтной досадой.

Она опустила синюю вуаль и быстро пошла къ дверямъ, совершенно-довольная своей продѣлкой. Молодой человѣкъ торопился расписаться въ книгѣ и черезъ минуту былъ въ дверяхъ почтовой конторы. Сѣрый плащъ развивался вдали, на углу улицы; онъ почти побѣжалъ въ догонку, но на улицѣ была толпа; бѣжать по троттуару, безъ всякой видимой причины, очень-глупо и крайне-неловко для каждаго порядочнаго человѣка. Керлеутовъ остановился.

«Какое, однако, нехорошее имя — Маргарита!» сказалъ онъ самъ-себѣ, когда синяя шляпка въ послѣдній разъ мелькнула въ глаза ему въ толпѣ. «Такъ это съ отцомъ я ее видѣлъ вчера въ театрѣ и встрѣчаю вездѣ, на гуляньѣ, или такъ, просто, на улицѣ? Отчего это я прежде всегда думалъ, что только брюнетки бываютъ съ характеромъ? Вотъ эта блондинка, а смотрите, какая проказница, прехитрая и пресмѣлая! Она, вѣрно, замѣтила, что я вчера хотѣлъ ей поклониться, и перестала досадовать. Какая хорошенькая! и какъ это глупо, что я до-сихъ-поръ не могъ узнать, кто она! Вотъ случай помогъ. Видно, однако, она не въ первый разъ въ почтовой конторѣ… Все же нехорошее имя Маргарита; конечно, ее можно назвать и Margot, и Грётхенъ… Любопытно знать, какъ называетъ ее старый капитанъ; вѣрно Маргаритушкой — нехорошо!…»

Въ этомъ мысленномъ монологѣ Керлеутова почти видѣнъ весь человѣкъ, а потому очень-немногимъ прійдется мнѣ дорисовывать его. Онъ получилъ образованіе… какое? объ этомъ пусть судятъ другіе. Покамѣстъ въ немъ видѣнъ человѣкъ съ образованнымъ вкусомъ, до того тонко-образованнымъ вкусомъ, что все сколько-нибудь неизящное, или, правильнѣе сказать, все то, что ему не напоминало ни картины, ни статуи, ни какой оперы и ни одного романа — все это оскорбляло его образованный вкусъ. Онъ говорилъ хорошо на трехъ языкахъ и игралъ немного на фортепьяно; но что прочелъ онъ на этихъ трехъ языкахъ? — ничего. Попадались ему подъ-руку книги: онъ развертывалъ ихъ и пробѣгалъ безъ участія нѣсколько страницъ, но никогда не могъ приковать мысли своей къ ихъ содержанію; слова безъ жизни стояли передъ его глазами: онъ видѣлъ ряды строкъ, видѣлъ бѣлыя поля, замѣчалъ нумеръ страницы, закрывалъ книгу и, въ утомленіи, откидывался на спинку кресла. И долго такъ сидѣлъ онъ, устремивъ недвижный, вялый взглядъ на желтую, сѣрую или зеленую обертку; потомъ книга уже болѣе не раскрывалась. Онъ зналъ, что у нѣмцевъ были Шиллеръ и Гёте, у англичанъ — Шекспиръ и Байронъ, у итальянцевъ — Дантъ и Тассъ; онъ, впрочемъ, прочелъ нѣсколько романовъ Дюма, прочелъ «Мартена» и «Парижскія Тайны» и просмотрѣлъ на своемъ вѣку множество иллюстрированныхъ изданій.

Онъ считалъ себя музыкантомъ, потому-что зналъ по привычкѣ всѣ оперы и игралъ лучшія аріи изъ каждой на фортепьяно. Восьмнадцать лѣтъ Керлеутовъ носилъ длинные волосы, завивалъ ихъ въ локоны и распускалъ чрезвычайно-картинно по обнаженной шеѣ и бѣлому воротничку. Онъ заходилъ часто въ депо заграничныхъ фортепьянъ, или къ фортепьяннымъ мастерамъ, и тамъ заигрывался и заслушивался самого себя. Какой-то настройщикъ разъ сказалъ ему, что онъ удивительно похожъ на итальянскаго маэстро, и это чрезвычайно польстило Керлеутову. Въ-самомъ-дѣлѣ абрисъ его лица былъ итальянскій, только не римскаго типа, а скорѣе тосканскаго: особенно-бѣглая улыбка, полная грустной нѣги, казалось, была вынесена имъ прямо изъ Тосканы; когда онъ игралъ, эта улыбка не сходила съ его губъ. Онъ сталъ носить широкій черный плащъ, лѣтомъ соломенную итальянскую шляпу съ черной узенькой ленточкой, и вообще одѣвался съ тонко-разсчитанной изъисканностью; впослѣдствіи отпустилъ усы и эспаньйолку. Онъ болѣе всякой женщины обдумывалъ покрой и цвѣтъ своего платья, и его по платью всюду невольно замѣчали.

Одинъ разъ свѣтская дама пришла посмотрѣть эррара. Керлеутовъ игралъ и, разумѣется, умышленно не замѣтилъ ея. Она подошла къ роялю близко, и долго смотрѣла, какъ бѣлая, тонкая рука юноши бѣгала по клавишамъ. Онъ былъ одѣтъ въ черный бархатъ; черныя кудри падали на бѣлый, гладкій воротничокъ, скользили по бѣлой обнаженной шеѣ.

— Скажите мнѣ: онъ по профессіи своей музыкантъ? спросила дама у владѣльца заграничныхъ роялей.

— Нѣтъ; но онъ очень-часто заходитъ ко мнѣ. Это молодой дворянинъ.

— А!.. Что жь онъ здѣсь дѣлаетъ?

— Не знаю. Я думаю, служить будетъ.

— Вы знаете его фамилію?

— Фамилія его: Керлеутовъ.

— Какъ онъ хорошъ!.. Я нахожу, что въ немъ есть талантъ.

И дама еще ближе стала подлѣ молодаго музыканта; тутъ онъ нашелъ приличнымъ поднять глаза и всталъ.

— Прошу васъ… сказала она. — Я вамъ мѣшаю; пожалуйста, не обращайте на насъ вниманія.

— Я забылся… отвѣчалъ Валентинъ холодно.

Онъ взялъ шляпу, медленно поклонился и вышелъ.

— Керлеутовъ очень-хорошъ, сказала дама ему вслѣдъ. — Я его нигдѣ въ обществѣ не встрѣчала. Онъ молодъ.

Дама заплатила за эррара и уѣхала.

Керлеутовъ черезъ нѣсколько дней пришелъ въ депо.

— Зачѣмъ вы продали эррара? сказалъ онъ, съ недовольнымъ видомъ, окидывая залу бѣглыми взглядами.

— Вы не должны сердиться: я его продалъ хорошенькой женщинѣ, которая, кромѣ-того, нашла васъ очень-хорошенькимъ.

— Вѣдь она вамъ этого не сказала? замѣтилъ Керлеутовъ.

— Нѣтъ, именно сказала, и еще пожалѣла, что вы не бываете въ свѣтѣ. Въ-самомъ-дѣлѣ, мсьё Керлеутовъ, отчего вы нигдѣ не бываете?

— Что мнѣ здѣсь бывать? Я хочу сдѣлаться артистомъ, хочу съѣздить въ Италію.

— Но вамъ не мѣшаетъ посѣщать общество покамѣстъ.

— Общество мной не интересуется, отвѣчалъ онъ, вздохнувъ. — Вотъ плейель, вотъ буассло, сказалъ онъ, взглянувъ на инструменты, разставленные всюду: — я очень люблю изъ вашихъ буассло одинъ, вотъ этотъ!

И молодой человѣкъ сѣлъ къ роялю.

Не знаю, какихъ доказательствъ хотѣлъ Керлеутовъ отъ общества, что оно имъ интересуется, и почему онъ думалъ, что общество, не видѣвъ его никогда въ глаза, обязано имъ интересоваться, только хозяинъ заграничныхъ инструментовъ сталъ, въ утѣшеніе ему, много говорить о его красотѣ, а Керлеутовъ игралъ въ это время съ какими-то лихорадочными порываньями.

Онъ вспоминалъ въ-самомъ-дѣлѣ красивую женщину, которая въ прошлый разъ стояла подлѣ и глядѣла на него, молча любуясь его красотой, и думалъ въ настоящую минуту, что точно въ свѣтѣ онъ могъ бы имѣть большой успѣхъ.

— Итакъ, проговорилъ онъ, переставъ играть и внимательно разсматривая свою бѣлую, тонкую руку, лежавшую на клавишахъ: — вы рѣшительно хотите, мсьё Леонсъ, чтобъ я сталъ показываться всюду, чтобъ бѣгалъ по баламъ и вечерамъ? Не знаю, будетъ ли мнѣ отъ этого веселѣе. Я прекрасно убиваю свой вечеръ въ театрѣ или у себя одинъ, въ своемъ мягкомъ креслѣ. Я не рожденъ тапажёромъ и оттого не люблю холостой компаніи, а женщинъ я боюсь, потому-что онѣ коварны, и Богъ-знаетъ отчего, по натурѣ своей, что ли, ужасно-насмѣшливы! Я насмѣшекъ не переношу.

— Какой вы странный, право! сказалъ Леонсъ: — я вамъ говорю объ улыбкахъ судьбы, а вы мнѣ толкуете о какихъ-то насмѣшкахъ.

Керлеутовъ пріятно улыбнулся на эту выходку Француза.

Вечеромъ онъ искалъ по всему театру свѣтскую даму; но въ этотъ вечеръ она не была въ театрѣ. Въ слѣдующее представленіе онъ увидѣлъ ее въ бельэтажѣ и навелъ лорнетъ, смотрѣлъ, смотрѣлъ… эта неотвязчивость заставила ее замѣтить: дама посмотрѣла на него тоже и немедленно передала лорнетъ свой другой дамѣ, сказавъ:

— Посмотрите, какой тамъ хорошенькій юноша въ третьемъ ряду; это какой-то Керлеутовъ, говорятъ. Вы не знаете, кто такіе эти Керлеутовы?

— Семейство у нихъ большое… кажется, отецъ служилъ, или служитъ гдѣ-то, отвѣчала другая.

И обѣ дамы стали лорнировать ложи.

Въ воспоминаньяхъ ихъ осталось, что Керлеутовъ очень-хорошенькій мальчикъ, юноша, или молодой человѣкъ, смотря по тому, какъ имъ хотѣлось выразиться о немъ. Имъ иногда случалось указать его своимъ знакомымъ, а иногда и ни разу не взглянуть на него. Керлеутову даже не было никакой возможности поклониться своей знакомой дамѣ; «да она и не узнаетъ меня!» думалъ онъ съ нѣкоторой грустью.

Онъ сталъ часто, очень-часто думать о свѣтѣ, объ обществѣ; но ему хотѣлось туда явиться не спроста: ему бы хотѣлось непремѣнно играть роль.

Но онъ былъ робокъ, даже застѣнчивъ отъ природы; онъ былъ, кромѣ — того, лѣнивъ и безпеченъ, а, можетъ-быть, и воспитаніе его развило эту странную вялость. Зачѣмъ же его такъ воспитали? спроситъ читатель.

Увѣряю васъ, его никто ни воспитывалъ, несмотря на искреннее и величайшее желаніе: онъ воспитался самъ, по своему усмотрѣнію. Отецъ умеръ, когда Валентину было двѣнадцать лѣтъ; дама, сообщавшая своей пріятельницѣ въ театрѣ свѣдѣнія о Керлеутовыхъ, сама, какъ видно, плохо знала обстоятельства этого семейства. Семейство было многочисленное; Валентинъ остался старшимъ изъ братьевъ и принялся самъ себя воспитывать.

У него были учители и мать. Учителей онъ слушалъ во время уроковъ и думалъ о нихъ, когда готовился къ уроку; онъ такъ-называемыхъ классныхъ предметовъ не любилъ и называлъ ихъ пустяками; даже умѣлъ растолковать и внушить матери, что слѣдуетъ его учить только языкамъ, музыкѣ и танцамъ; рисованье ему не давалось. Отчего онъ охотно учился языкамъ? оттого, что ему случалось слышать не разъ, какъ говорили о комъ-нибудь, что это прекрасно-образованный человѣкъ, что онъ говоритъ на нѣсколькихъ языкахъ. Ему хотѣлось тоже говорить на нѣсколькихъ языкахъ — это была самая опредѣленная цѣль его стремленія къ языкознанію. Стремленіе, впрочемъ, было очень-небольшое; скорѣе можно сказать, что онъ согласился учиться чему-нибудь и изъявилъ свое согласіе учиться языкамъ.

Валентинъ, впрочемъ, охотно учился музыкѣ; онъ не могъ не любить музыки, особенно итальянской (о другой онъ зналъ только по-наслышкѣ). Его часто брали въ оперу; ему нравились декораціи, внутренность самого театра, эти ряды креселъ, эта трехъярусная лента ложъ, освѣщеніе, костюмы актёровъ, дирижёръ оркестра, который прыгалъ на своемъ стулѣ, размахивалъ смычкомъ и раскачивался во всѣ стороны. За ходомъ дѣйствія онъ слѣдилъ внимательно, и современемъ сталъ вслушиваться въ аріи; вкусъ его развивался и образовывался. Онъ ознакомился съ лицами актёровъ и съ сужденіями публики о голосахъ баритона Торичелли, тенора Біанкини и примадонны Кріани. Ему иногда гораздо-болѣе нравилась другая примадонна, Альдини; болѣе всѣхъ ему нравился буффо Строцци, но о нихъ никто не говорилъ, и Валентинъ, прислушиваясь къ сужденіямъ общества, не смѣлъ выказать искренно своего личнаго вкуса. Напротивъ, боясь прослыть невѣждой и обнаружить менѣе-образованный вкусъ, онъ громче всѣхъ стоялъ за Кріани, Торичелли и Біанкини, какъ-будто хотѣлъ заглушить въ себѣ свое личное убѣжденіе, осмѣивая безпощадно всѣхъ тѣхъ, кто произносилъ слово въ пользу Альдини и Строцци. Словомъ, со всѣхъ сторонъ готовился въ немъ для будущаго человѣкъ умѣющій идти съ толпою, или, скорѣе, идти всюду за толпою, желающій казаться всегда человѣкомъ бывалымъ и не попасть въ ряды отсталыхъ вѣка.

Но какъ ни слабо было музыкальное-оперное образованіе Керлеутова, иногда играя аріи, терцетты и сцены, онъ пускался въ разныя предположенія насчетъ своихъ способностей.

«Быть-можетъ, судьба меня готовитъ въ артисты; я буду артистомъ… Что, если я въ-самомъ-дѣлѣ буду хорошимъ артистомъ? Положимъ, не по профессіи — къ чему мнѣ эта профессія? Но, однако, въ человѣкѣ свѣтскомъ такой талантъ, такой замѣчательный талантъ…»

И онъ заигрывался «La mia letizia» или «Solingo, errante misero», или «Infelice» иногда «Y pescatori ighobili» а послѣ вдругъ «Maledetto sia Pistante» — словомъ, все, что болѣе другаго игралось и пѣлось во всѣхъ домахъ, всѣ мотивы, которые напѣвались при выходѣ изъ театра.

Валентина уже звали молодымъ Керлеутовымъ. Онъ одѣвался въ черный бархатъ, носилъ бѣлый воротникъ и длинные локоны, ходилъ въ депо заграничныхъ инструментовъ къ Леонсу и думалъ, что не мѣшало бы ему съѣздить въ Италію, напримѣръ, или хоть такъ куда-нибудь за границу. Ему пошелъ двадцатый годъ. Со времени встрѣчи своей съ дамой и разговора съ Леонсомъ онъ часто думалъ о свѣтѣ и о томъ, какъ бы попасть туда кстати, но придумать этого не могъ.

У него было нѣсколько старшихъ сестеръ, которыя вышли замужъ, нѣсколько меньшихъ братьевъ которые учились — два въ корпусѣ и одинъ въ гимназіи; передъ глазами матери Валентинъ былъ почти одинъ. Онъ вставалъ поздно и въ халатѣ приходилъ къ ней напиться чаю, послѣ чего проходило полчаса въ отрывистой бесѣдѣ; потомъ начинался туалетъ. Бѣда, если онъ замѣтитъ прыщикъ или красное пятнышко: этому гостю дѣлался самый подробный осмотръ и потомъ, посредствомъ пудры, спермацетной помады, маленькихъ ножницъ, и снова пудры и lait de concombre исчезалъ самый слѣдъ пятнышка. Керлеутовъ успокоивался и продолжалъ свой туалетъ. Прическа брала очень-много времени. Несмотря на то, что послѣ двадцати лѣтъ Керлеутовъ пересталъ носить длинныя кудри, которыя такъ шли къ его правильнымъ, небольшимъ чертамъ, онъ сохранилъ волосы возможно-длинные, то-есть столько длинные, сколько позволяетъ приличіе порядочному человѣку. Въ настоящее время вошелъ въ моду англійскій проборъ — дозатылка: у Керлеутова уходило очень-много времени на англійскій проборъ. Окончивъ прическу, онъ употреблялъ двадцать минутъ, и даже болѣе, на повязку галстуха, смотря по вдохновенію, то-есть смотря по тому, удавалось ли ему повязаться къ лицу; наконецъ, усталый, выходилъ онъ въ гостиную и весь погружался въ уютное кресло.

Мать работала, меньшая сестра тоже; братъ-гимназистъ вертѣлся съ тетрадкой; всѣ были заняты. Керлеутовъ доставалъ маленькія ножницы и пилочку изъ кармана и принимался молча чистить ногти. Этой частью своего туалета онъ могъ заниматься рѣшительно во всякое время и всегда съ одинаковой охотой. Начинался разговоръ въ слѣдующемъ тонѣ:

— Ты никуда не пойдешь сегодня? спрашивала мать.

— Не думаю. А что-съ? И онъ совершенно углублялся въ свое занятіе.

— Погода прекрасная.

Тогда онъ подымалъ голову.

— Да, свѣтло и тихо, говорилъ онъ.

— Возьми меня съ собой, если пойдешь гулять, говорила сестра.

— Вотъ вздоръ! стану я ходить съ сестрами — куда какъ весело! Захочу гулять, такъ пойду къ Ледовицкой: она меня разъ навсегда пригласила гулять вмѣстѣ.

— Ты у ней уже тоже давно что-то не былъ, замѣчала мать.

— Нѣтъ, я бываю; но мнѣ что-то въ эти дни не хотѣлось. — Ты бы познакомился еще съ кѣмъ-нибудь, Валентинъ.

— Я всѣхъ знаю въ лицо; не хочется что-то… Успѣю!..

И тутъ онъ медленно вставалъ, нѣсколько минутъ смотрѣлъ въ окно, потомъ произносилъ: «въ-самомъ-дѣлѣ погода хорошая!» и отправлялся къ себѣ въ комнату.

Изъ раздушонаго бѣлаго бархатнаго ящика, съ вышитымъ золотомъ на крышкѣ словомъ Gants, онъ досталъ пару черныхъ перчатокъ, засунулъ въ боковой карманъ сюртука душистую подушечку (онъ имѣлъ привычку дѣлать это всегда, когда выходилъ со двора), взялъ шляпу, тросточку и вышелъ изъ дома.

Онъ шелъ прямо къ Ледовицкой, довольно-хорошенькой и пустой кокеткѣ, которая знала его еще съ семнадцатилѣтняго возраста, со времени его костюма итальянскаго маэстро. Эта женщина всегда съ нимъ кокетничала и была радёхонька случаю пококетничать съ кѣмъ-нибудь; онъ къ ней привыкъ, привыкъ быть любезнымъ въ ея обществѣ, острить и вообще выказывать себя съ самой блестящей стороны; но влюбиться въ Ледовицкую онъ не могъ, потому-что слишкомъ свыкся съ нею. Напрасно любовь просилась въ его молодое сердце: предмета любви не было, и при подобныхъ условіяхъ мудрено ему было явиться. Какимъ образомъ онъ познакомился съ Ледовицкой, какъ сошелся — этого мы не знаемъ; знаемъ только, что Ледовицкая внушала ему весьма-странныя понятія о женщинахъ, отзываясь постоянно о нихъ самымъ безпристрастнымъ образомъ, и что успѣла выставить ихъ коварными и вообще чрезвычайно-насмѣшливыми. Керлеутовъ за все это былъ ей глубоко-признателенъ.

Итакъ Ледовицкая была единственная женщина, на которую онъ смотрѣлъ безъ недовѣрчивости. Керлеутовъ посѣщалъ ее часто, хотя общество, принимаемое Ледовицкой, не представляло собой ничего разнообразнаго и даже ничего занимательнаго; оно все состоялъ изъ четырехъ или пятерыхъ молодыхъ людей, которые, подобно Керлеутову, играли при этой женщинѣ роль истинныхъ чичисбеевъ, настоящихъ дамскихъ угодниковъ, и были сколками съ настоящаго cicisbeo, передѣлываемаго вездѣ повозможности на туземные нравы. Но Керлеутову некуда было дѣться, и все оттого…

«Все это (говоря словами Гоголя) оттого, что подъ языкомъ есть маленькій пузырёкъ и въ этомъ пузырькѣ маленькій червячокъ!»

Да, все это было именно оттого частью, а частью отъ воспитанія, которое онъ самъ себѣ далъ. Онъ старался увѣрить своихъ домашнихъ, что не можетъ, рѣшительно не можетъ быть школяромъ, учить какія-то глупости, и что вообще не въ-состояніи дѣлать то, чего ему вовсе не хочется. Этотъ отвѣтъ, это вялое не хочется стояло у него, всюду неминуемое, всюду неизмѣнное.

Въ дурную погоду, окончивъ обработку своихъ ногтей и видя, что другіе все еще заняты, тогда-какъ ему ужь дѣлать нечего, Керлеутовъ уходилъ къ себѣ и принимался переписывать романсы для Ледовицкой, или училъ ея попугая свистать и говорить. И несмотря на то, что болѣе всего времени брала у него Ледовицкая, онъ нерѣдко за-глаза, отъ-нечего-дѣлать, передъ матерью и сестрой смѣялся надъ нею. Въ-самомъ-дѣлѣ, въ ней было много смѣшныхъ сторонъ, которыя легко приходилось подмѣтить и не самому привычному посѣтителю. Онъ чувствовалъ, однако, и сознавалъ, что въ Ледовицкой для него источникъ будущихъ размолвокъ съ любимой женщиной, и отмщенья, даже забвенья въ случаѣ ея измѣны; онъ понималъ, что съ Ледовицкой поссориться ему невозможно, что она всегда прійметъ радостно возвратъ каждаго изъ своихъ чичисбеевъ. Словомъ, инстинктъ всего безопаснаго, всего, гдѣ невозможно было слишкомъ приплатиться душою, привязывалъ робкую натуру Керлеутова, наравнѣ съ силой привычки, къ вертлявой и говорливой Ледовицкой.

Но и попугая учить онъ уставалъ, и ноты переписывать ему надоѣдало; тогда садился онъ за Фортепьяно и разворачивалъ какую-нибудь толстую партитуру. Съигравъ въ двадцатый разъ «Solingo, errante, misero», онъ вставалъ, потягивался и, зѣвнувъ, бросался въ то же самое уютное и глубокое кресло.

А вечеромъ опять много уходило времени на вечерній туалетъ: пудра, гольд-кремъ играли поочередно свою роль; онъ измучивалъ зеркало непрерывнымъ отраженіемъ своей физіономіи, измучивался наконецъ самъ, и, опрыскавъ розовой эссенціей и разными восточными изобрѣтеніями свою мягкую постель, заворачивался до утра въ теплое одѣяло.

Вотъ на какую жизнь и на какой порядокъ жизни постоянно ежедневно смотрѣла мать Керлеутова съ рѣдкимъ терпѣніемъ!

«Что жь» думала она: «вѣдь могло бы быть хуже. Сынъ мой не пьяница, не картёжникъ, не мотъ даже; въ этомъ отношеніи я по-крайней-мѣрѣ счастливѣе многихъ».

И утѣшенная разсужденіемъ, что могло бы быть хуже, Керлеутова предавалась мыслямъ больше-пріятнымъ. Напримѣръ, она находила, что Валентинъ очень-хорошенькій, что у него чрезвычайно-пріятные, изящные пріемы, что онъ говоритъ на нѣсколькихъ языкахъ и очень-мило играетъ на фортепьяно, и что вообще ни въ какомъ обществѣ не найдется молодой человѣкъ, который бы, при столькихъ достоинствахъ, не имѣлъ нѣкоторыхъ недостатковъ. Быть-можетъ, иногда проходя черезъ свой щеголевато-отдѣланный будуаръ, сравнивала она невольно своего сына съ блестящими игрушками, разставленными въ большомъ порядкѣ и съ удивительнымъ вкусомъ на двухъ огромныхъ этажеркахъ; бытьможетъ, тогда налетала грусть на ея слабое сердце, и заботливая, недовольная мысль, завернувшись вопросительнымъ знакомъ, глядѣла ей прямёхонько въ глаза; но ничто не измѣняло ихъ жизни, и годы шли, и никто ихъ не считалъ.

Керлеутова сама любила щегольство. Домъ убранъ былъ у ней изящно, и главную задачу домашнихъ составляло уничтоженіе всѣхъ пылинокъ и ниточекъ — словомъ, всего, что могло пристать къ мёбели. Въ этомъ домѣ, однако, никто не бывалъ, и хозяйка, несмотря на то, что была русская дама, вовсе не помнила коренной русской пословицы: не красна изба углами, красна пирогами. Углы были очень-красивы въ этомъ домѣ, но русскаго гостепріимства и радушія въ немъ не было: хозяйка была нелюбезна и невесела; въ губернскомъ городѣ, особенно гдѣ-нибудь надъ камышами этакъ, о ней бы непремѣнно говорили, что она дама тонная, что она даже очень тонируетъ.

Но и здѣсь къ ней почти никто не ѣздилъ, и она тоже нигдѣ не бывала. Для поддержанія еще неотставшихъ знакомствъ дѣлала три раза въ годъ визиты и иногда проговаривала, что напрасно къ ней не ѣздятъ запросто; но никто запросто къ ней ѣздить не рѣшался, тѣмъ болѣе, что ухаживать за ней было нё для чего; давать балы и обѣды, держать домъ открытый она не могла по состоянью своему, а по положенью свѣтскому и общественному тоже никому не могла покровительствовать, и вообще во всю жизнь эта женщина не умѣла пріобрѣсти порядочныхъ связей. Знакомые отплачивали ей визиты и всюду говорили, что Керлеутова очень-хорошая, но нѣсколько-скучная женщина; другаго значенія въ обществѣ она не имѣла.

Иногда она ѣздила въ оперу, и тогда ея материнская гордость просыпалась и приводила въ движеніе всѣ темныя надежды ея сердца относительно будущности сына. Ея взглядъ, нечаянно отыскавъ Валентина въ рядахъ зрителей, пріятно поражался этимъ отпечаткомъ изящества, который лежалъ на немъ, этой щеголеватостью фигуры, прически, манеры, которая дѣлала его замѣтнымъ на темномъ фонѣ другихъ головъ, причесокъ и костюмовъ, этимъ прекраснымъ покроемъ платья, милыми чертами лица и наконецъ мастерскимъ англійскимъ проборомъ, искусно-проведеннымъ черезъ всю черноволосую небольшую голову. Не замѣтить его посреди движущейся массы было невозможно, и впечатлѣніе, которое производилъ онъ на каждаго своимъ видомъ, совершенно и полно шло всегда въ его пользу.

Мужчины терпѣть не могли его, и если онъ разсказывалъ что-нибудь о холостой компаніи, о пирушкахъ, о товарищахъ, то, вѣрно, хвасталъ: у него не было товарищей, не было молодёжи, къ обществу которой онъ бы принадлежалъ, и на пирушки Карлеутовъ никогда не бывалъ приглашаемъ; знакомъ былъ всего съ нѣсколькими молодыми людьми; но если заставалъ ихъ въ сборѣ, то чувствовалъ себя между ними не-у-мѣста. Нѣкоторые, позадорнѣе, приставали къ нему обыкновенно съ вопросами: «отчего имъ въ присутствіи его неловко?» а одинъ забавникъ, разсказавъ обществу молодёжи, что недавно онъ просидѣлъ цѣлый день, по какому-то случаю, безъ сапоговъ, обратился къ Керлеутову и немедленно попросилъ у него извиненія въ нескромности своего разсказа. Валентинъ покраснѣлъ отъ досады, но отшутился кое-какъ. Его считали нестерпимымъ фатомъ, хотя онъ искренно былъ скроменъ, и въ кругу этихъ господъ, хваставшихъ своими побѣдами, разсказывавшихъ о себѣ цѣлые романы, онъ не произнесъ никогда женскаго имени. Иногда другіе подшучивали надъ нимъ насчетъ Ледовицкой; но онъ въ этомъ случаѣ обнаруживалъ чрезвычайный тактъ, говорилъ о ней съ чувствомъ совершенно-неподдѣльной пріязни и, главное, умѣлъ растолковать, что въ ней тьма самыхъ замѣчательныхъ достоинствъ — словомъ, придать ей возможную цѣну въ глазахъ молодёжи. Эта была единственная женщина, съ которой его всѣ постоянно видѣли. Онъ завидовалъ другимъ и хотѣлъ бы, чтобъ ему, въ свою очередь, позавидовали, и болѣе всего хотѣлъ дать всѣмъ доказательство собственнаго достоинства. Никто не думалъ, что онъ влюбленъ въ Ледовицкую; слѣдовательно, онъ былъ ея другомъ. Для каждаго молодаго человѣка очень-лестно быть другомъ женщины: женщина можетъ любить безъ разбора, но друга выбираетъ съ разборомъ и непремѣнно ищетъ для этого человѣка недюжиннаго…

Женщины вообще расположены были вѣрить, что въ Керлеутовѣ много хорошаго; но женщины не слыхали никогда даже его голоса, а звукъ этого голоса былъ чрезвычайно-мягокъ и пріятенъ. О немъ судили по наружности. Керлеуловъ былъ именно изъ тѣхъ людей, которые выигрываютъ, когда о нихъ судятъ по первому впечатлѣнію, и болѣе всего, когда о нихъ судятъ по наружности, потому-что не только первое, но и послѣдующія впечатлѣнія его пріятной наружности ненарушимо были въ пользу его. Слово «наружность» должно быть принято здѣсь въ самомъ обширномъ смыслѣ: сюда относится не только пріятное лицо Керлеутова, но и ростъ его, и фигура, и англійскій проборъ волосъ, и мягкій поворотъ головы, и граціозное движеніе руки, съ какимъ онъ бралъ лорнетъ свой и подносилъ къ глазамъ, и улыбка его, и наконецъ покрой платья, даже цвѣта, которые онъ преимущественно выбиралъ. Напримѣръ, онъ всегда носилъ темно-оливковое пальто и черныя перчатки съ-тѣхъ-поръ, какъ возвратился изъ-за границы…

Да, онъ былъ за границей, но вовсе не въ Италіи. Зачѣмъ ему ѣздить въ Италію? Души его ничто туда не призывало; а время, въ которое онъ такъ гордился тѣмъ, что его принимали за итальянца, время чернаго бархатнаго костюма итальянскаго маэстро, осталось за нимъ ужь очень-далеко. Онъ доѣхалъ до Парижа и остался тамъ. У него явилось страшное рвеніе пріобрѣсть парижскій акцентъ и истинно-французскіе обороты рѣчи; кромѣ-того, онъ выучился тамъ нѣкоторымъ особеннымъ выраженіямъ, нѣкоторому весьма-странному для непривычнаго уха языку, и заранѣе наслаждался эффектомъ, который произведетъ онъ когда-нибудь въ кругу молодёжи, заговоривъ такимъ образомъ, особенно если случится ему встрѣтить кого-нибудь, кто нѣсколько владѣетъ этимъ языкомъ. Заранѣе онъ чувствовалъ въ подобномъ случаѣ свой перевѣсъ. И чѣмъ же въ этомъ отношеніи онъ хуже господина, который такъ былъ радъ каждому новому слову, что разъ на цѣлый день вооружился словомъ farfouiller и нарочно составлялъ всѣ фразы, гдѣ бы могло явиться это граціозное слово… Всякія странности встрѣчаются въ человѣкѣ!…

Керлеутова обрадовалась представившейся для сына возможности съѣздить за границу; она инстинктомъ понимала, что путешествіе — великое благо во всякомъ случаѣ, что это лекарство отъ многихъ недуговъ, что это лучшая костоправная машина, исправляющая горбы и кривыя линіи зачастую въ превосходствѣ. Она смотрѣла на путешествіе какъ на средство къ нравственному перелому. Ей хотѣлось, чтобъ сынъ перемѣнился, и этой благодатной перемѣны она ожидала только послѣ того, какъ ему ужь удастся пошататься нѣсколько по свѣту. Да, ей хотѣлось перемѣны! Не разъ приходило ей желаніе говорить съ сыномъ, усовѣщевать его — но въ чемъ? Пороковъ въ немъ яркихъ не было, поступковъ дурныхъ, даже сколько-нибудь предосудительныхъ онъ за собой не чувствовалъ. Она останавливалась, не зная сама о чемъ и въ какихъ выраженіяхъ ей слѣдуетъ говорить съ Валентиномъ. Но ему пришла вдругъ непреоборимая охота постранствовать; ему стало душно дома, душно подъ своей крышей, душно въ постели, окропленной розовой эссенціей, душно подъ мягкимъ одѣяломъ: ему захотѣлось въ лѣсъ. Сначала это стремленіе не понравилось матери; разлука съ сыномъ, путевыя издержки и много разныхъ другихъ соображеній представились уму и обезпокоили важную старушку; но Валентинъ сталъ тосковать не на шутку и все говорилъ о необходимости для себя какого-то артистическаго образованія. Онъ неохотно сталъ ходить въ театръ и даже отсталъ отъ общества Ледовицкой; видимымъ образомъ томила его скука, менѣе-видимымъ образомъ томило его бездѣлье. Онъ говорилъ со всѣми о страсти своей къ путешествіямъ, говорилъ о предполагаемомъ путешествіи съ какими-то лихорадочными порывами и съ лихорадочнымъ томленьемъ. Ледовицкая ободряла его и даже болѣе: поджигала его стремленіе туда, туда… словомъ, куда-нибудь… Конечно, ей было нѣсколько-непріятно лишиться одного изъ поклонниковъ на нѣкоторое время; но она была убѣждена, что это только на нѣкоторое время, что онъ возвратится къ ней болѣе-интереснымъ и все такъ же постояннымъ. Кромѣ того, эта женщина умѣла противорѣчить только женщинамъ; съ мужчинами же во всемъ соглашалась, льстила ихъ убѣжденьямъ, льстила ихъ намѣреніямъ и потакала словамъ; это тоже входило въ составъ методы удерживать при себѣ безъ труда молодёжь на очень-долгое время. Ледовицкая была того мнѣнія, что Керлеутову необходимо побывать за границей, что здѣсь ему жить невозможно да и не стоитъ вовсе.

И мать наконецъ повѣрила, что ему надо попутешествовать немного. Подали просьбу о паспортѣ: Керлеутовъ оживился. Онъ ногти чистилъ веселѣе и гулялъ охотнѣе; даже въ семейныхъ разговорахъ былъ милъ и остеръ, а въ обществѣ Ледовицкой любезность его доходила до огромныхъ размѣровъ. Мать радовалась: что если, въ-самомъ-дѣлѣ, постранствовавъ, воротится онъ инымъ; если произойдетъ въ немъ счастливый переворотъ и увидитъ она его не тѣмъ, каковъ онъ ныньче, хотя и теперь въ немъ нѣтъ ничего дурнаго, и бываютъ другіе похуже его?.. Когда пришелъ паспортъ, Керлеутовъ былъ внѣ себя отъ восторга, послѣдній вечеръ провелъ у Ледовицкой и прощался съ ней очень-нѣжно, обѣщая даже писать, особенно же обѣщалъ написать изъ Парижа, какъ-будто это давало особенную цѣну письму его. Но, увидѣвъ Парижъ, или, лучше сказать, увидѣвъ себя въ Парижѣ, онъ всѣхъ забылъ, хотя исправно разъ въ мѣсяцъ относилъ тамъ въ улицу Жан-Жакъ письмецо къ матери. Въ эту улицу онъ, кромѣ-того, очень-часто бѣгалъ и всегда съ нѣсколько-озабоченнымъ видомъ; но шаги его направлялись тогда не къ почтѣ, а къ знаменитому Société Hygiénique. Онъ получалъ всѣ драгоцѣнныя изобрѣтенія этого общества изъ самаго ихъ источника, и не было ни одного изобрѣтенія, котораго бы не испыталъ Керлеутовъ для своей кожи, волосъ или зубовъ. А сколько, кромѣ-того, косметическихъ магазиновъ перепробовалъ Керлеутовъ отъ-нечего-дѣлать, хотя и съ гораздо-меньшей вѣрой въ ихъ произведенія, чѣмъ въ произведенія неподражаемаго общества! Сегодня онъ испытывалъ дѣйствіе одной помады, завтра пробовалъ другую, довольный на весь первый день результатомъ и теряющій довѣріе къ каждой изъ нихъ вечеромъ того же дня. Lait de rose смѣнялось мекскимъ бальзамомъ, бальзамъ былъ уничтожаемъ превосходствомъ crème de concombre. Керлеутовъ неутомимо дѣйствовалъ въ своихъ испытаніяхъ и изслѣдованіяхъ и писалъ къ Ледовицкой, что Парижъ прелестный городъ и что ему очень нравится парижская жизнь.

Парижъ точно современемъ поразвернулъ Керлеутова, да и кого не поразвернетъ онъ? Въ Тюильри, подъ тѣнью огромныхъ каштановъ, онъ изучалъ обычаи и нравы, любовался играми нарядныхъ дѣтей, смотрѣлъ, какъ, заплативъ нѣсколько су за стулъ, располагались съ своей работой щеголевато-одѣтыя женщины, какъ половина посѣтителей сада читала неутомимо газеты и журналы, какъ нѣкоторыя дамы, отложивъ въ сторону работу, читали романы и газеты, и какъ вообще въ Тюильрійскомъ Саду всѣ располагались будто у себя дома. На террасѣ des Feuillants онъ разъ рѣшился заговорить съ двумя премиленькими гризетками, которыя очень-умильно поглядывали на купленныя имъ груши.

— Offrirai-je des poires à ces demoiselles? спросилъ онъ несмѣло.

— Vous êtes bien aimable, monsieur, cela n’est pas de réfus. И онѣ принялись съ большимъ апетитомъ кушать груши. Знакомство завязалось самымъ обыкновеннымъ образомъ и пошло такъ быстро, что чрезъ нѣсколько времени они вышли вмѣстѣ изъ Тюильри, очень-весело разговаривая, и направили согласные шаги свои къ Елисейскимъ Полямъ. Керлеутовъ дорогой купилъ своимъ спутницамъ по букету свѣжихъ цвѣтовъ, потомъ заплатилъ за входъ въ звѣринецъ, и когда поля освѣтились, его увидѣли въ какомъ-то café chantant, все еще въ обществѣ двухъ болтливыхъ знакомокъ. Тутъ-то именно встрѣтился онъ съ молодымъ парижаниномъ, съ которымъ какъ-то довольно-коротко сошелся съ нѣкотораго времени. Французъ заговорилъ его, засуетилъ и увелъ изъ café, прежде нежели спутницы Керлеутова могли это замѣтить и прежде нежели замѣтилъ это самъ Керлеутовъ.

Чрезвычайно-хороши Елисейскія Поля вечеромъ! Во всю длину широкой аллеи снуютъ экипажи самые разнохарактерные; въ ряды щегольскихъ тильбюри, колясокъ и фаэтоновъ залѣзли неуклюжіе фіакры; то омнибусъ катится тяжело подъ громкое хлопанье бича, то скачутъ верхомъ молодые денди; иногда покажется амазонка, иногда почтенный джентльменъ въ сопровожденіи жокея. А грумы?… экипажи щеголяютъ этой принадлежностью больше, нежели отдѣлкой своей или сбруей красивыхъ лошадей… Хороши также экипажи съ егерями на запяткахъ; болѣе всего хороши они тѣмъ, что рѣже встрѣчаются, нежели самодовольныя лица безпечно-сидящихъ въ высокихъ шляпахъ съ огромной кокардой грумовъ. И вотъ освѣщаются Елисейскія Поля; газъ ярко облилъ ихъ со всѣхъ сторонъ; какъ-будто новыя краски легли на лица и на шляпки, какъ-будто граціознѣе поза каждой женщины, со всевозможнымъ комфортомъ расположившейся на эластическихъ подушкахъ своего экипажа. Подъ деревьями играетъ слѣпой на волторнѣ; собака глядитъ на него умильно и ходитъ вокругъ, держа въ зубахъ старую измятую шляпу; подъ деревьями дальше фокусникъ предлагаетъ публикѣ показать удивительныя штуки; тамъ продаютъ лимонадъ, здѣсь показываютъ марьонетокъ; солдаты столпились вокругъ ученыхъ собакъ; циркъ освѣщается; фонтаны бьютъ; слышатся голоса и смѣхъ, и торопливые шаги, отрывокъ разговора, недосказанная шутка… Нельзя представить себѣ, какое странное впечатлѣніе производитъ шорохъ этихъ поспѣшныхъ шаговъ, раздающійся всюду; нельзя представить, до какой степени онъ разрываетъ цѣпь мыслей и не допускаетъ сосредоточить чувства хоть сколько-нибудь; надо очень привыкнуть къ этому шороху, чтобъ подъ него говорить впопадъ и вообще не имѣть вида тупаго, разсѣяннаго и страннаго до чрезвычайности. Зажигаются огни и въ cafés chantants (странное названіе; но вѣдь есть же cafés parlants) безъ навѣса, на возвышеніи, воздвигнутомъ полукругомъ, вы видите сидящихъ двухъ или трехъ женщинъ, разодѣтыхъ въ бальное розовое, голубое и палевое или пунсовое платье, съ обнаженными плечами. Любопытные начинаютъ толпиться вокругъ эстрады, и когда число ихъ удовлетворяетъ ожиданію, одна изъ женщинъ встаетъ съ своего мѣста, приближается къ публикѣ съ нотами въ рукахъ и поетъ романсъ, арію или характеристическую пѣсенку, съ сюжетами, приличными содержанію. Тамъ очередь другой, третьей; послѣ поютъ онѣ хоромъ; а слушатели ѣдятъ мороженое и пирожки, пьютъ кофе, ликёръ, шоколадъ и прохладительное; толпа растетъ… То же самое происходитъ и въ café parlant, съ тою только разницею, что тамъ декламируются стихи и маленькія сцены, тамъ ведутся діалоги и монологи, а публика, слушая все, также ѣстъ и пьетъ, для лучшаго употребленія своего времени.

Въ одномъ изъ такихъ cafés забылъ Керлеутовъ своихъ зазѣвавшихся знакомокъ, что, однако, не помѣшало имъ узнать его черезъ мѣсяцъ, встрѣтивъ гдѣ-то на улицѣ, и закричать ему не задумываясь: «Tiens, le monsieur aux poires! Bonjour, monsieur, c’est drôle tout de même qu’il ne nous reconnaît plus!…»

Керлеутовъ не попалъ въ общество парижскихъ львовъ; онъ былъ робокъ и страшно боялся замѣшаться въ какую-нибудь исторію. Ледовицкая писала ему съ насмѣшкой, что онъ, вѣроятно, предался совершенно всѣмъ удовольствіямъ парижской жизни. Отвѣчая ей на это замѣчаніе, онъ съ пренебреженіемъ отозвался объ удовольствіяхъ Парижа и выказалъ себя человѣкомъ, стоящимъ выше всѣхъ увлеченій.

А между-тѣмъ онъ старался пріобрѣсть знаніе того страннаго языка, который особенно-блистательно утвердился со временъ Горы Парнаса и баловъ отца Лагира, чтобъ, при случаѣ, въ кругу молодёжи, столкнувшись съ какимъ-нибудь славнымъ малымъ послѣ возврата своего изъ-за границы, не стать въ-тупикъ, а даже нѣкоторымъ образомъ щегольнуть передъ нимъ. Объ артистическомъ же своемъ образованіи, о той цѣли, для достиженія которой онъ поѣхалъ за границу, Керлеутовъ вовсе не заботился и даже забылъ о ней совершенно; самая любовь къ музыкѣ какъ-то затерялась въ его душѣ. Но и по этому отдѣлу желая, однако, блеснуть современемъ, онъ иногда прислушивался къ толкамъ знатоковъ-музыкантовъ и старался удержать ихъ въ своей памяти. Вообще онъ заботился о томъ, чтобъ доказать, что онъ уѣхалъ большимъ невѣждой во всемъ, нежели возвратился; но искренно обогатить себя какими бы то ни было познаніями онъ не искалъ случая, или, скорѣе, не могъ заставить себя искать его искренно.

Срокъ паспорта приходилъ къ концу. Вздохнувъ, онъ сдѣлалъ запасъ различныхъ произведеній Société Hygiénique, простился съ улицей Жан-Жакъ, какъ съ самымъ дорогимъ для него уголкомъ Парижа, обошелъ раза два Палеройяль, купилъ нѣсколько сткляночекъ духовъ, статуэтку Беллини и тросточку, и оставилъ Парижъ. Черезъ швейцарскія и савойскія горы онъ взглянулъ на Италію; до какого города достигъ его взоръ — мы не знаемъ, но Керлеутовъ возвратился въ отечество съ правомъ сказать, что онъ побывалъ и въ Италіи.

Дня четыре послѣ своего возврата онъ никуда не показывался; наконецъ употребилъ съ успѣхомъ какую-то помаду отъ загара и, одѣвшись съ ногъ до головы во все парижское, отправился къ Ледовицкой. Съ какимъ жаромъ онъ разсказывалъ о чужихъ краяхъ! Въ этотъ вечеръ Керлеутовъ былъ предметомъ общей зависти: всѣ на него глядѣли съ нѣкоторымъ подобострастіемъ даже, какъ на нѣчто-особенное, какъ на избранника судьбы.

Въ этотъ же самый вечеръ на вопросъ, что онъ теперь будетъ дѣлать, онъ отвѣчалъ, что намѣренъ служить, и чрезвычайно-краснорѣчиво высказалъ стремленіе свое къ общимъ пользамъ. Тутъ онъ вполнѣ имѣлъ случай блеснуть нѣсколькими новыми идеями и новыми выраженіями.

И точно, Керлеутовъ сталъ служить… Мы видимъ его въ чинѣ губернскаго секретаря. Нельзя сказать, чтобъ онъ ушелъ въ чины далеко — не правда ли? Но онъ былъ молодъ еще и служилъ очень-вяло. Мать была радёхонька тому только, что онъ служитъ хоть какъ-нибудь; меньше прежняго приходила ей мысль, что сынъ и игрушки, разставленныя на двухъ этажеркахъ въ ея будуарѣ, имѣютъ одинаковое значеніе; рѣже прежняго казалось ей, что между Валентиномъ и какимъ-то фарфоровымъ человѣчкомъ есть семейное сходство.

Хотите ли знать, что такое семейное сходство? Смотрите на образованіе двухъ разнохарактерныхъ, но принадлежащихъ къ одному семейству лицъ: блондинъ и брюнетъ, круглыя и угловатыя линіи, носы различнаго колибра, губы разнаго очертанія — а сходство есть. Разлучите этихъ двухъ людей на семь или десять лѣтъ — сходство утратится совершенно. Что жь такое семейное сходство? — невольное и взаимное отраженіе одной натуры другою, печать совмѣстной жизни. Семейное сходство въ дѣтяхъ виднѣе, нежели въ взрослыхъ; тайна этого вся въ подвижности и мягкости личныхъ мускуловъ. Вообще человѣкъ — внѣшность, отражающая другую внѣшность; каждый изъ людей болѣе носитъ на себѣ печать своей домашней жизни, своихъ вседневныхъ занятій и общества, которое онъ посѣщаетъ, нежели своихъ сердечныхъ убѣжденій, мыслей и образовавшагося въ немъ характера; каждый человѣкъ долѣе сохраняетъ свои привычки, нежели свои чувства. Взгляните на балѣ на женщинъ: женщина въ розовомъ платьѣ игривѣй, женщина въ бѣломъ благороднѣй — это отраженіе цвѣтовъ. Неудивительно, если точно между Валентиномъ Керлеутовымъ и фарфоровымъ человѣчкомъ было взаимное отраженіе, или семейное сходство: они столько лѣтъ пробыли вмѣстѣ, и отразилась внѣшность внѣшностью.

Служба подѣйствовала на Керлеутова благодѣтельно, но не такъ сильно, чтобъ расцвѣтить его натуру, чтобъ вдвинуть его въ ряды живыхъ существъ; чтобъ снять съ этажерки эту фарфоровую куклу, нужно было чувство. Валентинъ не любилъ еще. Короткость дружескихъ его отношеній съ Ледовицкой не допускала его чувствовать сознательно сердечную пустоту, заглядывать въ будущее и искать инстинктивно любви. Однажды въ театрѣ онъ замѣтилъ небольшаго, молодцоватаго старика съ дочерью и рѣзвые, смѣлые глазки дѣвушки, которая, посмотрѣвъ на него разъ, стала смотрѣть неотвязчиво черезъ бинокль. Онъ тоже вооружилъ глаза свои биноклемъ, онъ тоже смотрѣлъ. На слѣдующій разъ Валентинъ пошелъ уже съ темной надеждой увидѣть блондинку, съ темнымъ желаніемъ встрѣтить ее; еще два-три представленія — и они чуть-чуть не кланялись другъ другу въ театрѣ.

Напрасно обращался онъ ко всѣмъ съ вопросами, кто она — никто не зналъ; напрасно у подъѣзда онъ прислушивался, когда вызывали экипажи: въ дурную погоду старикъ садился въ наемную карету; въ хорошую — онъ подавалъ дочери руку и уходилъ съ ней пѣшкомъ. Дѣвушка прелукаво улыбалась каждый разъ, замѣтивъ Керлеутова неподвижно-стоящаго у подъѣзда.

Между ними установились какія-то непонятныя отношенія; театръ для обоихъ сталъ мѣстомъ свиданія и даже болѣе: тамъ они дѣлились впечатлѣніями и передавали другъ другу свои вкусы. При каждомъ хорошо-сказанномъ словѣ, а въ оперѣ, при каждомъ миломъ, задушевномъ мотивѣ, при каждой потрясающей сценѣ Валентинъ поворачивался къ ложѣ, и блондинка бѣгло на него взглядывала, какъ-бы хотѣла сказать, «и мнѣ тоже это очень нравится!» Иногда въ его взорѣ выражалась благодарность; его глаза говорили: «Какъ я радъ, что у насъ такое сходство вкусовъ!» Скажите мнѣ, однако, было ль это чувство? Если да, то я поздравляю своего героя: ему именно недоставало чувства; только чувство могло вдвинуть его въ ряды живыхъ существъ, могло дать хотя запоздалое развитіе его характеру. Нѣтъ, чувства во всемъ этомъ было очень-мало, почти вовсе не было; его не искалъ, не желалъ, боялся Керлеутовъ. Онъ именно оттого только думалъ смѣло о блондинкѣ, что въ ихъ отношеніяхъ очень-мало было дѣйствительнаго, что сама она являлась ему какъ милый призракъ и исчезала, и что никакимъ именемъ не могъ еще онъ ее назвать положительно, ни въ какую форму не могъ облечь ея быта. Иногда ему очень хотѣлось, однако, указать ея игривое личико своимъ знакомымъ, спросить о ней… вообще поговорить о ней; но это значило подѣлиться своими впечатлѣніями, подвергнуть себя постороннимъ наблюденіямъ…

Ледовицкая знала всегдашнюю любовь его къ театру, но съ нѣкоторыхъ поръ эта страсть такъ усилилась, онъ такъ неминуемо долженъ былъ быть въ театрѣ, такъ боялся опоздать, такъ минутно появлялся у ней по вечерамъ, такъ нетерпѣливо ждалъ окончанія прогулки, когда ему случалось провожать се, что поведеніе Керлеутова стало ей казаться очень-подозрительнымъ.

— Скажите, Валентинъ, не влюблены ли вы? спросила она его разъ какъ-то, когда онъ, по обыкновенію, спѣшилъ въ театръ и отказывался отъ чая, который ему такъ любезно, такъ неотвязчиво предлагала Ледовицкая.

Валентинъ смутился.

— Въ кого же? спросилъ онъ.

— Не знаю; вѣдь я рѣдко бываю съ вами. Пойдемте вмѣстѣ въ театръ; можетъ-быть, тамъ я отгадаю вашу тайну.

Керлеутовъ проклялъ дружбу. Но дѣлать было нечего, онъ принужденно улыбнулся и отошелъ къ окну ждать Ледовицкую, которая пошла кое-что поправить, кое-что измѣнить въ своемъ нарядѣ.

Разумѣется, это продолжалось долго. Женщина одарена чрезвычайными странностями: просидѣвъ въ простомъ нарядѣ цѣлый день съ единственнымъ человѣкомъ, котораго она любитъ, или которому хоть ищетъ особенно нравиться, она непремѣнно пойдетъ нарядиться для толпы, между-тѣмъ, какъ на ту пору къ постороннимъ похваламъ совершенно-равнодушна. Но еще страннѣе, что предметъ ея мыслей и чувствъ ни мало не оскорбляется этимъ поступкомъ — такъ велика сила привычки показываться въ людяхъ праздничнымъ образомъ. Я не могу достаточно объяснить ни побужденья одной стороны, ни снисхожденья другой; мнѣ только кажется тогда, что ни одинъ не понимаетъ своего внутренняго достоинства, и стараюсь я думать, что женщина ищетъ тутъ предупредить могущія представиться сравненія.

Ледовицкая одѣвалась долго-долго. Керлеутовъ сидѣлъ подъ окномъ въ глубокомъ креслѣ и посматривалъ на часы. Иногда онъ вынималъ билетъ изъ кармана: мѣсто такъ близко-близко отъ бенуара блондинки!… И снова онъ проклиналъ дружбу женскую, эту придирчивую, требовательную, ревнивую дружбу, проклиналъ любопытство, боялся проницательности, и хуже всего — его мучило сознаніе, что вечеръ пройдетъ не оставивъ слѣда, что не принесетъ ничего въ сокровищницу его поэтическихъ грезъ и пріятныхъ воспоминаній, и что не ранѣе трехъ дней прійдетъ опять очередь абонемента блондинки. А Ледовицкая все одѣвалась!.. И вышла наконецъ она, шумя складками пышнаго шелковаго платья; кружевная мантилья скользила съ плечъ: тонкая, соломенная шляпа, убранная пунсовыми махровыми гвоздиками и темными скабьезами, походила на чепецъ, на наколку, на какой хотите головной уборъ, только не на шляпу — такъ была мала она, такъ кокетливо, завоевательно, самоувѣренно падала она назадъ и, открывая торжествующее, самодовольное лицо Ледовицкой, довершала глубокообдуманный нарядъ ея.

Ледовицкая остановилась передъ Керлеутовымъ, натягивая свѣтлую перчатку и улыбаясь ему очень-привѣтливо; но онъ не двигался: мысли его шли своимъ чередомъ, и мы знаемъ, какое направленіе онѣ уже избрали.

— Перестаньте, проговорила наконецъ Ледовицкая, истолковавъ его разсѣянность въ самую лучшую для своего самолюбія сторону: — перестаньте прикидываться, что вы поражены изяществомъ моего наряда, и лучше скажите откровенно, идетъ ли онъ мнѣ. Я нахожу себя нѣсколько-блѣдной для такихъ яркихъ, рѣзкихъ цвѣтовъ.

— Цвѣты ваши прекрасны, проговорилъ, невольно вздохнувъ, Керлеутовъ.

Она подмѣтила вздохъ.

— Вы меня смѣшите, Валентинъ! вы, кажется, вздохнули…

И она сѣла на окно, нагнулась къ цвѣтамъ, которые всегда у ней разставлены были во множествѣ, понюхала одинъ, сорвала листокъ съ другаго, и какъ-будто задумалась.

Керлеутовъ растерялся совершенно; щеки его залилъ какой-то неровный румянецъ, грудь поднялась; онъ опустилъ глаза, чтобъ Ледовицкая не прочла въ нихъ, что пытка его невыносима, что нетерпѣніе его переходитъ въ бѣшенство. Наконецъ машинально онъ снова вынулъ часы и открылъ ихъ: Ледовицкая какъ-будто очнулась. Разглаживая лѣниво на колѣняхъ кружева своего носоваго платка, она спросила:

— Который часъ? Не пора ли въ театръ?

Валентинъ отвѣчалъ ей, что, вѣроятно, ужь первое дѣйствіе кончилось, и голосъ его, обыкновенно мягкій, мелодическій, имѣлъ на этотъ разъ какія-то рѣзкія ноты. Потомъ пошли они. Ледовицкая восхищалась звѣздами, останавливалась, чтобъ глотать вечерній воздухъ, вообще была въ припадкѣ сантиментализма. Качаясь шла она, опираясь на руку Керлеутова и безпрестанно заговаривая съ нимъ; а онъ и слушалъ и не слышалъ, и подъ прохладнымъ вечернимъ небомъ задыхался. Онъ сдерживалъ шаги свои, а шаги все ускорялись; онъ улыбался и говорилъ такъ сладко, а въ сердцѣ его кипѣла досада на то глупое положеніе, въ которое онъ былъ поставленъ на цѣлый вечеръ. Наконецъ они у театра; вотъ подъѣздъ; экипажи подъѣзжаютъ и отъѣзжаютъ; пѣшеходы скользятъ подъ стѣной. Ледовицкая еще останавливается; она боится, чтобъ не наѣхали на нее; она пятится назадъ, вскрикиваетъ, ухватясь крѣпко за руку Валентина, смѣясь и пугаясь, и наконецъ, послѣ долгихъ его увѣреній въ совершенной безопасности, рѣшается войдти въ отворенную дверь.

Онъ снялъ бурнусъ съ своей дамы и подавилъ въ груди глубокій вздохъ: въ бенуарѣ, въ близкомъ сосѣдствѣ отъ его кресла, сидѣлъ старикъ съ своей дочерью. Дѣвушка, несмотря на величайшій интересъ, который въ ней возбудила на то время сцена (давали «Эрнани»), очень-часто поглядывала на незанятое кресло. Вдругъ маленькая рука взяла разсѣянно бинокль, и медленный взоръ обошелъ каждую ложу; глаза ея встрѣтили глаза Керлеутова — она вспыхнула; но быстрѣе молніи замѣтила она выраженіе радости и торжества въ лицѣ его при видѣ краски, обдавшей ея щеки; въ одинъ мигъ она замѣтила и даму его, и то небрежно-картинное положеніе, которое онъ немедленно принялъ, и нарядъ этой дамы, и ея любезную улыбку; бинокль опустился, веселенькіе глазки стали серьёзными, губы сомкнулись важно и строго. Съ этой минуты все вниманіе ея приковалось къ сценѣ, а въ антрактахъ она садилась въ глубь ложи, пряталась совершенно за старика, и повидимому очень-внимательно разговаривала съ отцомъ. Сначала это Керлеутову понравилось, какъ признакъ ревности, но продолжительность такого положенія стала ему надоѣдать; онъ нѣсколько разъ вставалъ въ ложѣ, нѣсколько разъ наводилъ бинокль въ то время, когда Ледовицкая обращала все свое вниманіе къ сценѣ, наконецъ даже пришелъ въ кресла поболтать съ какимъ-то пріятелемъ и очень заглядывалъ оттуда въ бенуаръ; но бѣлокурая головка пряталась упорно за сѣдую голову старика. Керлеутовъ чувствовалъ тоску…

Оставалось ему постараться встрѣтить блондинку у выхода. Керлеутовъ вооружился терпѣніемъ; онъ, вопреки своимъ привычкамъ, сталъ послѣ окончанія оперы шумно вызывать примадонну, хлопать, кричать «браво», приходить въ совершенный фуроръ, чтобъ только Ледовицкая не увела его прежде, нежели зашевелится въ бенуарѣ старикъ, поднимется съ своего мѣста и станетъ медленно и неловко надѣвать на дочь свою ея сѣрый плащъ съ синимъ подбоемъ. Дѣвушка обыкновенно хохотала во все время этой церемоніи, потому-что Торсинъ нерѣдко подавалъ ей все наизнанку и уже непремѣнно нѣсколько разъ ворочалъ плащъ во всѣ стороны, ворчалъ и бранилъ женскіе наряды. Но въ этотъ разъ она была серьёзна, вывела отца немедленно изъ затрудненія, взяла у него изъ рукъ плащъ, и, накинувъ его очень-скоро, подала старику руку.

Керлеутовъ стоялъ у стеклянныхъ дверей объ-руку съ Ледовицкой; они пережидали толпу. Онъ оживился ожиданіями. Въ это время почтенная фигура Торсина показалась въ дверяхъ; дочь тащила его къ другому выходу, замѣтивъ Валентина съ дамой, и Керлеутовъ все понялъ! Ему хотѣлось вымолить прощеніе, но ни разу не взглянули смѣлые, веселые глазки въ эту сторону; впрочемъ, на порогѣ она быстро обернулась. Невольно Керлеутовъ поднялъ руку къ своей высокой шляпѣ, хотя до-сихъ-поръ ни разу еще не позволилъ себѣ поклониться незнакомкѣ. Она будто не замѣтила; лицо ея не выразило ни удивленья, ни радости, ни упрека, ни досады. Милый, легкій призракъ исчезъ; голосъ Ледовицкой возвратилъ Керлеутова къ совершенной дѣйствительности.

— Вы поклонились, Валентинъ? кому это? спросила она.

— Когда?

— Да вотъ только-что… тамъ… кому-то, въ толпѣ.

— Вамъ показалось, отвѣчалъ онъ сухо.

Она взглянула съ удивленіемъ. И понялъ Валентинъ тогда всю неловкость подобнаго отвѣта. Онъ испугался подозрѣній, тѣмъ болѣе, что зналъ всю неумолимость подозрѣній Ледовицкой. Сообразивъ все хорошенько, онъ рѣшился быть съ ней невыразимо-любезнымъ и въ припадкѣ любезности предложилъ ей даже полюбоваться моремъ. Луна купалась въ небѣ, корабли купались въ морѣ — хорошо было! Пыль спала, и городъ спалъ; сирень и душистая поздняя верба тихонько, но видимо развертывали подъ луннымъ лучомъ цвѣты свои и листья.

Ледовицкая дала полную свободу сантиментальному настроенію своего воображенія: она говорила неумолкая, а Валентинъ слушалъ, но не слышалъ ни слова и въ мысляхъ считалъ только, что очередь абонемента хорошенькой блондинки прійдетъ не ранѣе трехъ дней… Какой глупый вечеръ!

Какова же была его радость, когда, на другой день, онъ встрѣтилъ ее въ почтовой конторѣ! Мало того, что встрѣтилъ, онъ узналъ ея имя, званіе, могъ по этимъ легкимъ даннымъ составить въ умѣ своемъ приблизительную идею ея жизни; призракъ получилъ нѣкоторыя краски дѣйствительности.

И она тоже узнала его имя, узнала кто онъ, и даже подсмѣялась немного надъ нимъ. Было ли то мщеніе, или такъ ее увлекла живость характера, но она смѣялась такъ смѣло, такъ необинуясь и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ лукаво! Кромѣ того, она выказала нѣкоторую настойчивость характера, оставаясь въ конторѣ съ видимымъ намѣреніемъ узнать его имя и заплатить за любопытство тоже удовлетвореннымъ любопытствомъ. Все это плѣняло Керлеутова, все въ ней дышало милой оригинальностью, отвагой, искренностью и находчивостью. Она вовсе не походила на Ледовицкую, хотя Ледовицкую онъ считалъ всегда очень-милой женщиной. Нѣтъ, что-то особенное было въ этомъ полуребенкѣ, что-то отчетливое и совершенно-отдѣльное проявлялось въ каждомъ ея движеньи. Онъ побѣжалъ за ней. Ему казалось, что онъ непремѣнно заговоритъ съ ней, такъ-какъ наканунѣ ему казалось, что онъ ей непремѣнно поклонится. Но Керлеутовъ былъ именно изъ тѣхъ людей, которые побужденья свои очень-искренно признаютъ за дѣла. У нихъ вездѣ и всюду — слова, слова, слова… Наединѣ съ собой и съ своими мечтаньями они удивительно храбры, предпріимчивы, исполнительны, энергичны; это люди съ воображеньемъ, но безъ воли, съ развитымъ вкусомъ, но съ отсутствіемъ всякихъ познаній, съ желаньями, но безъ сознаній — прекрасные прожектеры, дурные исполнители.

А вкусъ у Керлеутова былъ въ-самомъ-дѣлѣ развитъ до чрезвычайной утонченности; вкусъ его былъ въ немъ и характеромъ, и волей, и мыслью; вкусу его не понравилось имя Маргариты.

Крѣпко задумался онъ надъ этимъ именемъ, ломая голову надъ вопросомъ: въ какой поэтической формѣ явится она ему? мучась заранѣе, что отставной капитанъ 2-го ранга непремѣнно исказитъ это имя и нарушитъ тотъ милый колоритъ, въ который облечено было все милое, граціозное существо молодой дѣвушки. Не знаю, какъ опредѣлить эти муки; но вѣдь есть муки безъ имени…

II.

Торсинъ сидѣлъ съ коротенькой трубочкой и разсказывалъ въ сотый разъ знакомому моряку о дѣлѣ подъ Трафальгаромъ. Морякъ былъ на видъ преугрюмый, съ рыжими усами, съ чиномъ капитана-лейтенанта. Онъ курилъ папиросу и поглядывалъ изъ окна въ ту сторону, откуда должна была возвратиться молодая дѣвушка.

— Маргариты Юрьевны нѣтъ какъ нѣтъ! наконецъ проговорилъ онъ: — а вотъ я ей польку принесъ; еще въ Севастополѣ на пристани ей полька понравилась, такъ вотъ я досталъ и привезъ съ собой.

— Скажи какой предусмотрительный, внимательный! Ты, Иванъ Петровичъ, далеко пойдешь, будешь имѣть успѣхъ въ дамскомъ кругу, честью завѣряю.

— Что мнѣ дамы! Я и говорить-то съ ними порядочно не умѣю, даже постоянно избѣгаю ихъ общества. Шляпки да наряды не по нашей части! Но вѣдь я собственно вашей дочери хотѣлъ доставить удовольствіе; вы у насъ пользуетесь такимъ уваженіемъ, Юрій Семенычъ: такъ ужь и на ваше все семейство, будь у васъ десять дочерей, а не одна, смотришь какъ-то иначе! Повѣрьте, будь Маргарита Юрьевна первая красавица да только не ваша дочь, ей-Богу бы не познакомился, и ее бы обѣгалъ какъ другихъ…

— Спасибо, спасибо за честь, Иванъ Петровичъ. Рита у меня славная дѣвочка; будь она и не дочь мнѣ, стоитъ вниманья. Вотъ я ее теперь на почту послалъ. Что ты думаешь? вѣдь справится славно; право, справится!

Подъ окнами послышались шаги, и чрезъ нѣсколько минутъ Рита, веселенькая до крайности, вбѣжала въ комнату.

— Ну, папа, ты пилъ кофе безъ меня; ручаюсь, что пилъ! заговорила она живо: — вѣрно, такой крѣпкій и такъ много — признавайся!

— Нѣтъ, болтунья, ждалъ тебя.

— А если такъ, то вотъ тебѣ награда — квитанція!

Она подала отцу квитанцію и только тогда замѣтила Ивана Петровича, который стоялъ у окна, въ положеніи человѣка, готовящагося поклониться.

— Это когда вы пріѣхали? спросила Рита, обращаясь къ гостю. — Что вы, все такой же угрюмый? не влюбились еще? Помните, Иванъ Петровичъ, я вамъ предсказывала, что за ваше презрѣніе къ женщинамъ вы непремѣнно влюбитесь. Что дѣлаетъ Севастополь? Ахъ, славный Севастополь! какъ я его люблю!..

— Что Севастополь? стоитъ-съ. А мы на гичкахъ съѣзжаемъ въ городъ, да назадъ изъ города. Музыки зачастую двѣ на Графской.

— Вотъ весело! Что жь, вы къ намъ надолго?

— Пришли-съ вчера на военномъ пароходѣ, и назадъ, я думаю, завтра, или послѣзавтра… Только скоро опять будемъ.

— Значитъ, и оперу посмотрите, и на бульварѣ вмѣстѣ погуляемъ. Мнѣ здѣсь очень-весело тоже.

— Да бываетъ ли вамъ скучно, Маргарита Юрьевна?

— Не говорите! Я иногда сижу такая угрюмая, хмурюсь, хмурюсь, точно вы, только усовъ нѣтъ; вмѣсто того, чтобъ дергать усы, подопрусь рукой и ни слова не говорю. Я не имѣю привычки бранить всѣхъ, какъ вы, когда чѣмъ-нибудь недовольна.

— Кого же я бранилъ? Право, вы на меня напраслину взводите.

— Вотъ прекрасно, я не забыла! Когда кузина знакомила меня съ вами, такъ сказала: ты будь поосторожнѣй; Иванъ Петровичъ терпѣть не можетъ женщинъ и всегда бранитъ ихъ.

— Какъ можно-съ! Конечно, я не дамскій поклонникъ, не умѣю говорить о шляпкахъ и нарядахъ, и оттого нѣсколько избѣгаю дамскаго общества. Вотъ видите ли, я не краснорѣчивъ, не шаркунъ…

— Развѣ для того, чтобъ нравиться, надо быть шаркуномъ?

— А будто-бы и нѣтъ? Ужь постойте, Маргарита Юрьевна, я подмѣчу, кто вамъ здѣсь нравится! ужь вѣрно шаркунъ, франтикъ какой-нибудь… Вотъ такъ и знаю, что отгадалъ.

— Мнѣ здѣсь никто не нравится.

— Не можетъ быть.

— А въ-самомъ-дѣлѣ, Рита, тебѣ здѣсь точно какъ-будто никто ненравится? сказалъ Торсинъ. Понять не могу: или ты скрытная такая у меня, или въ-самомъ-дѣлѣ никто тебѣ не пришелся по-сердцу…

Рита вспыхнула и не отвѣчала ни слова. Иванъ Петровичъ, несмотря на то, что больше жилъ съ моремъ, нежели съ людьми, былъ однако порядочнымъ наблюдателемъ, и смущеніе Риты не ускользнуло отъ его вниманія. Онъ поднялъ руку къ своймъ рыжимъ усамъ и задумался.

Иванъ Петровичъ командовалъ бригомъ, или шкуной, или транспортомъ — не знаю, право. Съ любовью не былъ онъ знакомъ; зналъ хорошо бури Чернаго Моря, но не зналъ вовсе, что такое бури сердца. Слыхалъ онъ о нихъ, но смѣялся, какъ человѣкъ, отвергающій самое существованіе предмета. У него подъ командой былъ мичманъ, который очень-часто влюблялся, и не любилъ этого страхъ Иванъ Петровичъ: чуть замѣтитъ, что мичманъ начинаетъ задумываться, бываетъ разсѣянъ, и по вечерамъ смотритъ на звѣзды да мурлычетъ про-себя: «Уймитесь, волненія страсти», Иванъ Петровичъ начиналъ его преслѣдовать, придирался къ нему за все и распекалъ страшно. Но, по мѣрѣ того, какъ мичманъ приходилъ въ свое нормальное состояніе, принимался усерднѣй кушать, больше спалъ и становился равнодушнѣй къ звѣздамъ, Иванъ Петровичъ перемѣнялъ гнѣвъ свой на милость, къ нему возвращалась обыкновенная его снисходительность, и недовольное лицо принимало возможно-веселый видъ. Особенно-веселымъ это лицо никогда не бывало: ужь такъ и природа его создала, и морскія бури окрасили въ такую краску. Очень-молодымъ человѣкомъ поступилъ онъ въ черноморскій флотъ. Родныхъ никого, связей никакихъ. Говорилъ онъ только порусски, и запала ему мысль, что безъ французскаго языка нейдетъ вовсе показываться въ дамскомъ обществѣ. Купилъ онъ себѣ грамматику и діалоги и въ свободные часы, лежа въ койкѣ, громко склонялъ глаголы и твердилъ фразы: «я весь къ вашимъ услугамъ, я вашъ слуга, вашъ покорнѣйшій слуга»… Несмотря, однако, на чрезвычайное терпѣніе и прилежаніе, Иванъ Петровичъ недалеко ушелъ во французскомъ языкѣ; постоянно переспрашивая у себя первыя десять страницъ діалоговъ и склоняя оба вспомогательные глагола, онъ до такой степени запутался въ своихъ изученіяхъ, что рѣшительно не зналъ, что прежде: indicatif или subjonctif; эти два наклоненія приводили его въ отчаяніе.

Ему и прежде рѣшительно не давались языки, хотя во всѣхъ другихъ предметахъ образованія онъ оказывалъ хорошіе успѣхи. И такъ Ивану Петровичу не удалось ни стараго припомнить, ни въ новомъ далеко уйдти. Съ досады, закинулъ онъ грамматику и діалоги и отказался навсегда отъ того общества, въ которомъ непремѣнно надо говорить на чужомъ языкѣ. Зачѣмъ онъ вообразилъ, что такъ непремѣнно надо — этого, конечно, не рѣшитъ никто. Иванъ Петровичъ былъ отъ природы несообщителенъ, упрямствомъ своимъ славился съ дѣтства, и потому ни чьи убѣжденья не могли бы на него подѣйствовать: этому человѣку невозможно было бы открыть глаза ни въ какомъ случаѣ его жизни. За-то каждое его мнѣніе переходило на нѣкоторе время въ глубокое, внутреннее убѣжденіе. Нерѣдко слѣдующее убѣжденіе возникало совершенно въ противоположность первому, но колебаній не было; второе убѣжденіе вытѣсняло такъ полно прежнее, что даже ни малѣйшаго слѣда послѣ него не оставалось. Иванъ Петровичъ не измѣнялся; все тотъ же былъ онъ всюду.

Прошли года; Иванъ Петровичъ подвинулся нѣсколько въ чины; а все былъ тотъ же. Жилъ онъ на кораблѣ, съѣзжалъ на пристань, когда играла музыка, садился на ступеняхъ и слушалъ отрывки разговоровъ подъ звуки польки, вальса, или оперной аріи, аранжированной для оркестра. Иногда онъ и на пристань не сходилъ, а подплывъ на гичкѣ, приказывалъ поднять весла, слушалъ и смотрѣлъ издали. Звуки доносились къ нему яснѣе по водѣ, получая нѣчто чистое и внятное; голоса тоже доходили внятнѣй; только фигуры гуляющихъ мелькали менѣе-ясно.

Товарищи отгадывали Ивана Петровича въ этой неподвижно-держащейся на водѣ гичкѣ и иногда очень-громко говорили: «Это Иванъ Петровичъ! Смотрите, какъ любитъ качаться, не можетъ сойдти на землю». — «Это Иванъ Петровичъ подплылъ поглядѣть на другихъ; будетъ потомъ всѣмъ намъ!»…

И въ-самомъ-дѣлѣ, когда Иванъ Петровичъ начиналъ ораторствовать въ кругу молодёжи, то отъ словъ его становилось страшно каждому горячему воображенію, каждому сердцу, способному увлекаться. Онъ не былъ золъ, но не былъ и снисходителенъ: отдѣлясь отъ общества такъ полно, такъ всецѣло, Иванъ Петровичъ никогда не нуждался въ снисхожденіи другихъ. Наединѣ съ самимъ собою онъ разсматривалъ жизнь и людей, не сближаясь съ ними. Наблюдательный отъ природы, онъ изучилъ довольно — хорошо мужскіе характеры; за-то о женщинахъ не имѣлъ никакого понятія и, выводя, не знаю изъ какихъ данныхъ, заключеніе, что женщина создана въ противоположность мужчинѣ, награждалъ въ умѣ своемъ женщину такими свойствами, которыя совершенно были чужды ея природѣ. Вообще онъ имѣлъ весьма-неблистательное мнѣніе о женщинахъ. Знакомясь съ каждымъ новымъ мужскимъ характеромъ, Иванъ Петровичъ невольно переносился мыслью къ другой половинѣ рода человѣческаго и создавалъ въ умѣ своемъ женскій характеръ, который былъ бы совершенно-противоположенъ этому узнанному имъ мужскому характеру. И создалъ Иванъ Петровичъ въ умѣ своемъ призракъ блестящій и пустой, существо слабое и злонамѣренное, до крайности мелкое по натурѣ своей, вычурное по внѣшности, капризное по внутреннему своему содержанію.

Когда случай заставилъ Ивана Петровича познакомиться съ Ритой, онъ чрезвычайно удивился, не найдя въ ней ничего похожаго на призракъ, созданный его фантазіей, но не могъ согласиться, что дожилъ до тридцати-пяти лѣтъ ошибаясь — не могъ отступиться отъ своихъ мнѣній: Ивану Петровичу это было нелегко. Наблюденія его, однако, несмотря на всю ихъ строгость, на придирчивость даже, всѣ были въ пользу Риты; оставалось рѣшить, что она составляетъ блистательное исключеніе изъ общаго правила. И рѣшилъ это Иванъ Петровичъ, рѣшилъ тѣмъ охотнѣе, что Рита была дочь моряка, дочь храбраго Торсина, котораго шія было знакомо многимъ.

Созналъ Иванъ Петровичъ въ глубинѣ своей души, что искреннее, миловидное, игривое созданье — Рита, оживило и наполнило внутренній міръ его. Влюбиться онъ считалъ глупостью; влюбиться ему было не къ лицу и не по лѣтамъ; но полюбилъ Иванъ Петровичъ Риту какимъ-то заботливымъ, покровительственнымъ чувствомъ, думалъ о ней съ тихимъ восторгомъ признательности. Ему весело становилось отъ веселенькаго смѣха Риты; ему смѣшно становилось отъ ея острой шутки. Въ глазахъ его Рита была добрый и умный ребенокъ, и онъ позволялъ этому ребенку забавляться надъ нимъ сколько душѣ угодно, подчинялся всѣмъ прихотямъ Риты, выслушивалъ ея замѣчанія и старался къ нимъ примѣняться.

— Хорошо, Маргарита Юрьевна, много благодарны! говаривалъ онъ: — вы взялись за мое образованіе и, чего добраго, сдѣлаете изъ меня джентльмена какого-нибудь. Тогда ужь, такъ и быть, станетъ вашъ ученикъ показываться и въ обществѣ; а покамѣстъ позвольте ему только надъ вами шуточки: и того съ меня будетъ, право!

Въ свою очередь Иванъ Петровичъ дѣлалъ дружескія замѣчанія Ритѣ, и иногда слова его принимали нѣсколько-строгій тонъ. Онъ находилъ, что Юрій Семеновичъ несовсѣмъ-правъ, воспитывая дочь свою не систематически и не по принятымъ правиламъ, а давая ей волю рости, думать, жить, дѣйствовать на свободѣ, развиваться самымъ разностороннимъ образомъ, сталкиваясь со всѣми случайностями, знакомясь со всѣми обстоятельствами жизни. Старикъ посылалъ ее всюду, куда только могъ послать вмѣсто себя, заставлялъ ее иной разъ нужную бумагу сочинить и написать, въ домѣ не измѣнялъ ни одного изъ ея распоряженій, и хотѣлъ, чтобъ она чувствовала себя полной хозяйкой. Иногда, если Рита забывала о времени обѣда, или ужина, весело болтая въ кругу собравшихся гостей, Торсинъ, поглядѣвъ на часы, обращался къ дочери, и говорилъ: «А что, хозяйка, позволишь намъ обѣдать?» — «Хорошо, папа; вели давать если хочешь» бывалъ отвѣтъ дѣвушки.

Всего занимательнѣе были споры между ними, когда Торсинъ бывалъ нездоровъ, и Рита, по приговору доктора, сажала его на строгую діэту. Старикъ хитрилъ и выпрашивалъ всячески нарушенія этого приговора; но Рита противилась ему съ чрезвычайной твердостью, умѣла отстоять права, переданныя ей докторомъ, и ни за что не выпускала больнаго изъ повиновенія. Крѣпко нахмуривался старый морякъ, вставъ изъ-за стола голодный; но Рита, съ свойственной ей сметливостью, притворялась, что ничего не замѣчаетъ, садилась за рояль и блистательно разыгрывала претрудныя пьесы. Торсинъ, слушая ее, курилъ, курилъ, курилъ; иногда морщины расходились, иногда же лицо оставалась такъ же пасмурнымъ, но Рита какъ-будто не видѣла ничего, приносила фуражку отцу, надѣвала сама мантилью и шляпу и говорила ему: «Идемъ же гулять, папа; ты забылъ, что гулять пора!»

На воздухѣ Торсинъ всегда становился разговорчивѣе; Рита это знала и безошибочно разсчитывала на благодѣтельное вліяніе прогулки; къ-тому же, имъ непремѣнно попадались знакомые, пока они жили въ Севастополѣ; но чаще всѣхъ Иванъ Петровичъ встрѣчался съ ними; его любилъ Торсинъ: онъ лучше всѣхъ умѣлъ слушать разсказъ о Трафальгарѣ и, незговорчивый отъ природы, никогда не перебивалъ невпопадъ рѣчи капитана. Такая встрѣча была на-руку Ритѣ. Тутъ-то она могла свободнѣй предаваться удовольствію прогулки, болѣе пользоваться всѣмъ, что попадалось ей на глаза. Иванъ Петровичъ отдавался на жертву старому капитану, а Рита весело болтала съ разными лицами, которыя смѣнялись одно другимъ, или, сгрупировавшись вокругъ молодой дѣвушки, перестрѣливались сужденьями, новостями, анекдотами, заключеньями. Хорошенькая Рита оживлялась чрезвычайно: забытъ поздній часъ, забытъ Иванъ Петровичъ. Ея глаза разсѣянно глядятъ вдаль, и передъ ними по темной синевѣ моря летаютъ гички съ кораблей; ночь незримо сходитъ на землю, и звуки музыки, и звуки словъ сливаются въ одно для ея разсѣяннаго слуха, а гордое сознаніе твердитъ, что жизнь развертывается передъ нею богатая, молодая и привольная. Засиживалась Рита на Графской Пристани; разсыпанныя по ступенямъ ея трупы, скользящія тѣни одинокихъ гуляльщиковъ, рыжіе усы Ивана Петровича и живая рѣчь отца — вотъ близкіе предметы для зрѣнія и слуха; но ищетъ еще чего-то вдали ея недвижный взоръ, и непонятное чувство тянетъ къ дали ея мысль, слухъ и сердце…

Наконецъ, проголодавшійся Торсинъ вспоминаетъ, что подлѣ него сидитъ Рита; рѣчь его умолкаетъ, голова отворачивается отъ Ивана Петровича: «Что, хозяйка, не пора ли чай пить?» спрашиваетъ онъ весело у дочери. Рита пробуждается отъ страннаго забытья, и звонкій голосъ ея тоже очень-весело произноситъ: «Пойдемъ, папа; ты, я думаю, проголодался!»

А между-тѣмъ, наблюдательный глазъ Ивана Петровича непремѣнно кое-что подмѣтилъ у Риты. Несмотря на то, что Иванъ Петровичъ былъ весь вниманіе къ рѣчамъ почтеннаго капитана, однакожь успѣвалъ слѣдить и за каждымъ словомъ, за каждымъ взглядомъ, за каждымъ движеньемъ дѣвушки. Случалось ему подсмотрѣть, что съ такимъ-то мичманомъ говорила Рита охотнѣе, нежели съ другимъ, что такой-то лейтенантъ былъ въ ударѣ и наговорилъ кучу любезностей — ему хотѣлось знать тогда, на сколько, въ-самомъ-дѣлѣ, успѣлъ понравиться лейтенантъ, и въ самомъ ли дѣлѣ пользуется исключительнымъ вниманіемъ мичманъ? Не потому хотѣлъ онъ это знать, чтобъ его мучила ревнивая досада; по въ глазахъ Ивана Петровича Рита была милое дитя, и ему ужасно не хотѣлось, чтобъ это дитя отдало свое сердце человѣку малодостойному, несъумѣющему оцѣнить вполнѣ этого прекраснаго дара. Не хотѣлось также Ивану Петровичу видѣть задумчивость на миломъ лицѣ, заботливость въ миломъ взорѣ. Привязанность Ивана Петровича къ Ритѣ была глубокая, очень-нѣжная и совершенно-безкорыстная… Но то, что мы принимаемъ за безкорыстную привязанность — иногда не что иное, какъ умѣнье не сознаваться себѣ самому въ чувствѣ. Извѣстно, что только убѣдивъ себя, мы можемъ вполнѣ убѣдить другихъ — вотъ отчего и вѣрятъ, и прославляютъ не рѣдко то, чего вовсе не было. Приходятъ постепенно, конечно, всѣ къ открытію истины, и это бываетъ поразительно, какъ всякая неожиданность. Человѣкъ, быть-можетъ, и самъ искренно не ожидалъ, и самъ обманулся, разсчитывая лишнее на силы свои; силы терпѣнія утомились, и эти силы всегда, какъ-бы въ насмѣшку надъ недостаточностью великодушія въ насъ, оставляютъ насъ въ ту минуту, когда одно мгновеніе ожиданія можетъ привести къ цѣли, къ которой приблизились мы уже посредствомъ столькихъ ожиданій. Тщеславіе ослѣпитъ, тщеславіе унесетъ за предѣлы благоразумія, тщеславіе потребуетъ возмездія, тщеславіе оскорбится и начнетъ предлагать себѣ вопросы слѣдующаго содержанія. «Да отчего же я такъ несчастливъ? да отчего же мнѣ ни въ чемъ нѣтъ удачи? да отчего же я долженъ ничего ни искать, ни желать, ни надѣяться?» И возмущенный удачами другихъ, утомленный своимъ продолжительнымъ притворствомъ готовъ вызвать на бой цѣлый міръ, бросить каждому въ лицо слово, облитое желчью. Дорога покатиста, стремительна, а тщеславіе несетъ, оскорбленное тщеславіе мчитъ, уноситъ за предѣлы умѣренности, останавливается только на днѣ оврага, когда вся дорога пройдена уже, вся пыль смѣшнаго положенія лежитъ на плечахъ, и вся цѣна добрыхъ дѣлъ прежней безкорыстной привязанности утрачена навсегда.

Однако, глядя на Ивана Петровича, я готова прійдти къ заключенію, что безкорыстность привязанности возможна. Рита, по-крайней-мѣрѣ, вѣрила въ возможность ея, несмотря на всю свою проницательность. Хотя съ отцомъ она привыкла смѣло разсуждать обо всемъ и разсказывала ему всѣ приключенія своей занимательной по многимъ тонкимъ подробностямъ жизни, но старикъ обыкновенно слушалъ ее такъ разсѣянно и повторялъ вопросы свои объ одномъ и томъ же съ такимъ поразительнымъ безучастіемъ, что Ритѣ становилось скучно разсказывать происшествія, которыя утрачивали всю прелесть свою, если только въ нихъ приходилось углубляться холоднымъ разсудкомъ и, оставивъ всю прелесть полугрезъ жизненныхъ догадокъ, передавать одну бѣдную дѣйствительность. Надо было найдти слушателя, способнаго принимать участіе въ томъ, что повторяли его слуху. Торсину было около семидесяти лѣтъ, а Ивану Петровичу тридцать-пять; ужь это одно дѣлало для него роль повѣреннаго доступнѣе. Кромѣ-того, Рита такъ часто школила его за какую-нибудь неловкость противъ правилъ общежитія, что онъ имѣетъ полное право сказать ему на всѣ замѣчанія, что онъ радъ случаю отмстить ей и выказать свою опытность въ чемъ-нибудь другомъ. Съ Иваномъ Петровичемъ можно было и поспорить, и доказать ему, что онъ ошибается въ своихъ заключеніяхъ, близорукъ въ своихъ наблюденіяхъ, и наконецъ, ужь если слишкомъ надоѣстъ совѣтами, не обинуясь попросить его замолчать, сдѣлать только видъ, что разсердилась — и все пойдетъ хорошо. Иванъ Петровичъ пріобрѣлъ поступками своими неограниченное довѣріе Риты. Если ей въ-самомъ-дѣлѣ кто-нибудь нравился, слегка занималъ ея молодое воображеніе, она не таилась слишкомъ отъ Ивана Петровича, при немъ любезничала съ предметомъ своего вниманія, въ глазахъ его оживлялась, въ глазахъ его говорила съ увлеченьемъ, длила прогулку, если была надежда встрѣтить, уходила невеселая, недовольная, если обманывалась въ надеждѣ, только не позволяла тогда Ивану Петровичу дѣлать замѣчаній, не допускала догадокъ. Когда это налетѣвшее облако разсѣевалось, возникшій призракъ чувства гасъ и исчезалъ, тогда Рита сама разсказывала Ивану Петровичу, что точно ей нравился Жоржъ, Борисъ, Nicolas, Базиль, и въ какой степени онъ ей нравился. И тогда сколько было воспоминаній, какъ много мелкихъ, неподмѣченныхъ подробностей, какъ много сценъ прекрасныхъ, но нѣмыхъ, ускользнувшихъ отъ вниманія, узнавалъ Иванъ Петровичъ! Легче становилось ему на нѣкоторое время, легче отъ сознанія, что милое дитя спокойно снова, что сердце у ребенка свободно, и ничего непріятнаго для нея не случилось.

Такъ неудивительно, что Иванъ Петровичъ, зная прихотливую головку Риты, ея вкусъ, податливый увлеченіямъ, этотъ разнообразный, причудливый вкусъ, воображеніе, требующее пищи, сердце, впечатлительное и горячее, неудивительно, что Иванъ Петровичъ, невидавшій Риты болѣе десяти мѣсяцевъ, пріѣхавшій собственно длятого, чтобъ полюбоваться ею и убѣдиться, что она счастлива и спокойна, призадумался надъ внезапнымъ ея румянцемъ и смутился болѣе, нежели сама она, отъ вопроса, предложеннаго шутливо старикомъ дочери. Онъ тоже сдѣлалъ бы этотъ вопросъ; по-крайней-мѣрѣ, въ мысляхъ моряка слагался онъ ужь нѣсколько разъ впродолженіе короткаго разговора съ нимъ Риты, но выговорить было трудно, словъ придумать онъ не могъ, формы приличной не отъискивалось. Торсинъ разрѣшилъ его недоумѣніе: вопросъ былъ предложенъ — смущеніе Риты было на него отвѣтомъ.

Иванъ Петровичъ задумался, и когда смущеніе Риты стихло, она оправилась и подняла на него вопросительно глаза. Иванъ Петровичъ смутился въ свою очередь — такъ совѣстно ему стало за свою задумчивость. Дѣвушка почувствовала нравственный перевѣсъ свой въ эту минуту и ободрилась совершенно. Она повернула головку къ отцу:

— Признаться, папа, сказала она непринужденно: — сегодня мнѣ очень пришелся nö-сердцу чиновникъ почтовой конторы: премилый, вѣжливый, добрый…

Торсинъ расхохотался и потрепалъ ее по плечу. Но Иванъ Петровичъ, преслѣдуя все ту же, первую, запавшую въ сердце его подозрительную мысль, сказалъ:

— Нѣтъ, Маргарита Юрьевна, не хитрите! Еслибъ вамъ чиновникъ пришелся особенно по-сердцу, не стали бы вы это такъ искренно разсказывать Юрію Семенычу, да еще и при мнѣ. Конечно, вы можете всегда положиться на мою скромность; но убѣждены ли вы, что мой личный судъ останется за вами, а не противъ васъ? Все же мнѣніе и самаго посторонняго человѣка дорого намъ.

— Развѣ я потеряла бы въ вашемъ мнѣніи, еслибъ влюбилась?

— Дѣвушкѣ неприлично влюбляться, а женщинѣ вообще некстати высказывать передъ всѣми свою любовь.

— Вотъ какія строгости! Впередъ буду съ вами даже лицемѣрить, ни за что ни въ чемъ не признаюсь…

— Помилуйте, за что вы лишаете меня вашего довѣрія?

— Какой вы несносный! Сами не знаете чего хотите: проповѣдуете молчаніе, а послѣ заставляете говорить. Знаете ли что, Иванъ Петровичъ? вы ужаснѣйшій гордецъ; вы хотите быть постоянно исключеніемъ изъ общаго правила — вотъ такъ вы всю жизнь повели, вотъ такъ вы и со мной хотите поступать. Одному вамъ я должна разсказывать, съ одними вами совѣтоваться; а вотъ я не хочу ни разсказывать, ни совѣтоваться. Сейчасъ будемъ обѣдать, послѣ пойдемъ гулять, потомъ съ бульвара въ театръ прямо… Папа, ты позволишь? Тутъ она придвинулась къ отцу и перемѣнивъ запальчивый тонъ своего голоса на самый ласковый, цалуя у него руку, проговорила: — я знаю, что это сверхкомплектный, да надо же его угостить. Позволь, папа, угостить сегодня Ивана Петровича…

— Много благодарны, Маргарита Юрьевна, сказалъ сконфуженный Иванъ Петровичъ. — Зачѣмъ же это для меня? Я вѣдь могу и самъ пойдти. Зачѣмъ это Юрію Семенычу изъ-за меня еще утомлять себя лишній разъ? Право, я самъ вѣдь могу…

— Хорошо! Это вы такъ-то цѣните, что мы хотимъ быть вмѣстѣ съ вами? Развѣ вы на годъ къ намъ пріѣхали? Вамъ все равно: пріѣхалъ на три часа и два проведетъ безъ насъ въ театрѣ — очень-мило! Вотъ ужь никогда ни о чемъ не подумаетъ и ничего не пойметъ; одичалъ совсѣмъ на морѣ, и съ людьми не умѣетъ жить!…

И, попавъ на эту любимую дорогу, Рита совершенно засыпала упреками Ивана Петровича, который не ожидалъ, вопервыхъ, чтобъ ему были до такой степени рады и такъ боялись лишиться хоть на нѣсколько часовъ его присутствія. Онъ таялъ отъ восторга и совершенно былъ озадаченъ, не нашелся, что отвѣчать; только рыжимъ усамъ хорошенько досталось по случаю его смущенія.

Никогда еще Ритѣ не хотѣлось въ театръ до такой степени. «Вотъ будетъ сюрпризъ для Валентина!» думала она. «А вотъ будетъ сюрпризъ для меня, если Валентинъ не пойдетъ сегодня!» продолжала она думать, и тутъ легкая тѣнь досады набѣгала на хорошенькое личико; брови хмурились. «Но нѣтъ, отчегоже ему не пойдти, никакихъ причинъ нѣтъ; онъ ужасный театралъ, и какъ онъ смѣетъ не прійдти?» Рѣшено было, что Керлеутовъ не прійдти въ театръ не смѣетъ; и послѣ обѣда Рита очень-разсѣянно играла на фортепьяно, безпрестанно вставая, чтобъ поссориться съ Иваномъ Петровичемъ, или поласкаться къ отцу, да потормошить его немного. Наконецъ, на колокольнѣ пробило шесть часовъ, стали звонить къ вечернѣ.

— А, теперь пойдемъ гулять! Дѣвушка порхнула въ свою комнату и черезъ нѣсколько. минутъ возвратилась въ мантильѣ, въ шляпѣ, натягивая черныя перчатки. Бѣлокурые локоны ея были убраны подъ шляпу, такъ-что не закрывали лица. Она взяла подъ-руку отца, а Иванъ Петровичъ пошелъ подлѣ особенной, свойственной ему походкой съ переваломъ.

На бульварѣ играла музыка, и гуляющихъ было много. Изъ конца въ конецъ можно было видѣть пеструю толпу, которая приливомъ проносилась тихо, плавно, медленно къ тому мѣсту, гдѣ играла музыка, и отливала снова, разбѣгаясь струями опять въ разныя стороны. Рита едва ступила на бульваръ, какъ глаза ея ужь замѣтили Керлеутова далеко, далеко, почти на другомъ концѣ бульвара. Правда, его изящную фигуру, его изящный костюмъ и граціозную походку можно было отличить въ толпѣ; но все же надо подойдти поближе: только очень-привычный глазъ могъ его узнать въ такой дали и въ такой пестротѣ. Весело улыбнулась Рита, внимательнѣе стала слушать то, что ей на ту пору разсказывалъ Иванъ Петровичъ. Она слушала его съ напряженіемъ, и ей ужасно хотѣлось, чтобъ Иванъ Петровичъ точно разсказывалъ что-нибудь занимательное и смѣшное, чтобъ ей непремѣнно представился случай разсмѣяться, когда они поравняются съ Керлеутовымъ.

Случай распорядился еще лучше; случай удивительный волшебникъ. Валентинъ также завидѣлъ подходящее къ нему общество, и какъ отъ природы былъ застѣнчивъ и, по странному чувству, всегда отодвигалъ отъ себя добровольно минуту исполненія самыхъ своихъ завѣтныхъ сновъ, то ему и въ эту пору пришло немедленно желаніе своротить въ сторону, перейдти на другую аллею и, если можно, не встрѣтиться съ капитаномъ и его дочерью, тогда-какъ на бульваръ онъ пришелъ собственно затѣмъ, чтобъ встрѣтить Риту и хоть взглянуть на нее издали, пока прійдетъ опять очередь встрѣтиться въ театрѣ; но своротить въ другую аллею не было возможности; за-то на одной изъ скамеекъ, почти подлѣ музыки, было вакантное мѣсто. Керлеутовъ поспѣшилъ занять его и принялъ самый спокойный, самый равнодушный видъ. Но едва онъ сѣлъ, а Торсинъ поравнялся съ скамьей, какъ остальныя фигуры поднялись съ скамейки, и капитанъ остановился съ словами:

— Сядемъ здѣсь, Рита; а то мы, погодя, не найдемъ себѣ мѣста.

Валентинъ сдѣлалъ движеніе: онъ тоже хотѣлъ уйдти. Рита стояла молча; капитанъ обратился къ нему вѣжливо:

— Надѣюсь, мы вамъ не мѣшаемъ? сказалъ онъ. — Вы только-что сѣли; мѣста довольно для всѣхъ.

Керлеутовъ поклонился и только плотнѣе придвинулся къ концу скамьи. На другомъ концѣ сидѣлъ морякъ, знакомый Ивану Петровичу: онъ тоже засуетился, хотѣлъ уступить сибе мѣсто, но Торсинъ, обрадовавшись новому знакомству, не пустилъ его, а посадивъ между нимъ и собой Ивана Петровича, пустился въ очень-оживленную бесѣду съ обоими. Ритѣ досталось мѣсто подлѣ Керлеутова.

Она разсѣянно чертила кончикомъ своего зонтика какіе-то вензеля, листочки, а послѣ ни то, ни сё. Валентинъ глядѣлъ на море, на верхушки мачтъ и на флаги кораблей. Равнодушные и незнакомые, сидѣли они оба. Этакъ продолжалось нѣсколько минутъ. Наконецъ капитанъ заговорилъ о Трафальгарѣ. Онъ очень-легко попадалъ на свою любимую тэму и увлекался ею до такой степени, что все окружающее, все близкое тогда становилось для него далекимъ и часто совершенно исчезало. Рита знала это и сдѣлалась смѣлѣе. Сначала у ней, именно съ лѣвой стороны, вырвался локонъ изъ-подъ шляпки, и она должна была повернуться именно туда, гдѣ сидѣлъ Керлеутовъ, чтобъ привесть въ порядокъ прическу. Зонтикъ ея пересталъ писать; она довольно-смѣло взглянула на сосѣда, и сосѣдъ тоже довольно-спокойно взглянулъ на нее. Валентинъ хотѣлъ сказать: «Вы, кажется, сегодня были на почтѣ?» но языкъ не послушался. Потомъ онъ хотѣлъ сказать: «Не будете ли вы сегодня въ театрѣ?» — языкъ тоже не послушался, и онъ не сказалъ ничего. Но Рита произнесла, поправляя свой непокорный локонъ, вполголоса и какъ-бы относя къ себѣ, или къ отцу, или, пожалуй, хоть къ Ивану Петровичу — словомъ, къ кому бы то ни было, съ легкой улыбкой: «Опять о Трафальгарѣ»…

— Такъ вы не въ первый разъ слушаете разсказъ этотъ? спросилъ насмѣшливо Керлеутовъ, и тоже слегка улыбнулся. Эта улыбка равнялась однако вѣжливому поклону. Есть удивительные оттѣнки во всемъ у иныхъ людей…

— Это любимая тэма моего отца, сказала Рита.

— Прекрасная тэма! замѣтилъ Валентинъ.

— А мнѣ такъ не нравится… Впрочемъ, можетъ-быть, оттого, что я ее слышу по нѣскольку разъ въ день.

— Это значитъ, что вамъ и прекрасное можетъ надоѣсть, если часто будетъ повторяться.

— Да, я не люблю повтореній.

— Какъ же вы дѣлаете съ вашими знакомыми: приказываете имъ не часто къ вамъ являться?…

— Какъ можно! Я не берусь управлять желаньями другихъ: пусти каждый дѣйствуетъ по своему желанію.

— А если вы дѣлаетесь жертвой этихъ желаній? Вамъ надоѣли чьи-нибудь посѣщенія, и между-тѣмъ этотъ человѣкъ продолжаетъ васъ посѣщать; вамъ надоѣло видѣть какой-нибудь предметъ, а этотъ предметъ вѣчно у васъ передъ глазами, что вы тогда дѣлаете?

— Со мной еще этого не случалось, отвѣчала Рита. — Не знаю, какъ бы я поступила, знаю только, что когда папа не съ кѣмъ говорить о Трафальгарѣ, онъ начинаетъ разсказывать мнѣ, и я его слушаю и никакого пожертвованія не приношу: мнѣ какъ-то всеравно…

— Этого сравнивать невозможно; вы можете быть снисходительны къ желаніямъ вашего отца, вы его любите; но лица, но люди, къ которымъ вы совершенно-равнодушны?.. Да и кромѣтого, слухъ гораздо-способнѣе къ разсѣянью и невниманію, нежели зрѣніе: мы часто слушаемъ и не слышимъ, а глаза наши останавливаются совершенно противъ нашей воли…

— Я думаю, что къ инымъ предметамъ можно привыкнуть какъ къ пѣнію канарейки: пока поетъ, вы ея не слышите, а замолчитъ, такъ вспомните, какъ она пѣчала.

— Сравненіе прекрасное! сказалъ, улыбнувшись, Валентинъ.

Рита тоже засмѣялась. Но тутъ они оба удивились, что разговариваютъ какъ-будто вѣкъ знакомы; эта мысль пришла обоимъ въ одно время: они поглядѣли другъ на друга и замолчали. Не менѣе ихъ удивлялся Иванъ Петровичъ; онъ давно выдвинулся изъ-за разговаривавшихъ Торсина и своего сослуживца, оперся рукой на спинку скамьи и, положивъ на эту широкую руку свою задумчивую голову, вглядывался долгимъ взглядомъ въ выраженіе лицъ Риты и Керлеутова и, если можно такъ выразиться, слушалъ ихъ глазами. Рита вдругъ замѣтила рыжіе усы Ивана Петровича, его внимательную позу; ей не хотѣлось, чтобъ онъ на этотъ разъ былъ хорошимъ угадчикомъ, и легкая тѣнь легла на ея нѣжное лицо. Она быстро отвернулась отъ Ивана Петровича и поглядѣла на Керлеутова. Валентинъ тоже замѣтилъ Ивана Петровича и понялъ, что онъ какъ-будто присматриваетъ за нимъ и за Ритой, и у него явилось желаніе отмстить моряку за неловкость положенія, въ которое его наблюденія ставили Керлеутова.

— Скажите, пожалуйста, спросилъ онъ Риту вполголоса: — это тоже изъ числа канареекъ?

Но Рита, какъ ни была расположена слушать внимательно Керлеутова, какъ ни была расположена восхищаться каждой его фразой, каждымъ словомъ, какъ ни вслушивалась съ наслажденьемъ въ звукъ его серебристаго голоса, Рита вспыхнула.

Позволивъ себѣ шутку насчетъ Ивана Петровича, онъ сдѣлалъ неловкость: Рита ни за что въ мірѣ не дала бы въ обиду Ивана Петровича; ей стало досадно. Лицо ея приняло строгій видъ, и въ первую минуту она отвернулась отъ Керлеутова съ гордели вымъ и досадливымъ движеньемъ, которое удивительно ей шло Болѣе же всего она боялась, чтобъ Иванъ Петровичъ не услышалъ неосторожной шутки Валентина. Бросивъ боязливо взглядъ въ ту сторону, гдѣ виднѣлись его рыжіе усы, она ничего не прочла на лицѣ моряка и обратилась къ Керлеутову.

— Я не знаю; что вы хотите сказать, проговорила она тихо и холодно: — мы еще такъ мало знакомы, что я не выучилась понимать вашихъ условныхъ фразъ.

Валентинъ смутился и чуть не до крови укусилъ свои розовыя губы.

— Я въ отчаяніи, что сдѣлалъ вамъ непріятность, хотя вовсе неожиданно, сказалъ онъ.

— Ничего; теперь я въ-правѣ думать, что вы очень-опрометчивы въ своихъ сужденьяхъ, замѣтила Рита болѣе-спокойно. Легкое дрожаніе ея голоса унялось совершенно, и глаза опять зажглись привѣтнымъ блескомъ.

Въ это время Юрій Семеновичъ кончилъ бесѣду свою съ новымъ знакомцемъ, поглядѣлъ на Ивана Петровича, на Риту, и опять на Ивана Петровича. Иванъ Петровичъ всталъ, Рита тоже поднялась.

— Что? довольно гулять? спросилъ Торсинъ.

— Какъ угодно Маргаритѣ Юрьевнѣ, сказалъ Иванъ Петровичъ: — по-моему такъ довольно.

— Довольно! произнесла тихо Рита и подала руку отцу.

— До свиданья, сказалъ капитанъ, кланяясь Керлеутову. — Извините, если обезпокоили васъ.

— Помилуйте! проговорилъ Валентинъ, и почтительно снялъ шляпу передъ старикомъ. Онъ стоя ждалъ, пока уйдутъ сосѣди по скамейкѣ, хотѣлъ бы пойдти съ ними до конца бульвара, но не смѣлъ: неловко ему казалось и слишкомъ-навязчиво. Еще разъ глаза его остановились на свѣжемъ личикѣ Риты; она ему слегка поклонилась.

Иванъ Петровичъ шелъ въ молчаніи, опустивъ голову и тормоша свои усы; Торсинъ молчалъ тоже, утомленный своей продолжительной, горячей бесѣдой; и Рита молчала, но раза два украдкой оглянулась и видѣла, что Валентинъ стоялъ неподвижный, задумчивый и грустно глядѣлъ, какъ удалялись они.

«Пойдетъ ли онъ или не пойдетъ въ театръ сегодня?» думала она: «вѣдь онъ никакъ не предполагаетъ, что мы пойдемъ»…

И погрузилась Рита въ тысячу-одно размышленіе, въ тысячу-одинъ вопросъ, которые вставали въ своенравной головкѣ по поводу встрѣчи съ Валентиномъ. А Иванъ Петровичъ подмѣчалъ размышляющее выраженіе лица Риты и тоже размышлялъ по-своему.

«Не-уже-ли она влюбилась въ этого франтика?» думалъ Иванъ Петровичъ: «вотъ тебѣ разъ! Это, однако, было бы очень-нехорошо. Ну, стоитъ ли онъ, да стоитъ ли кто-нибудь, чтобъ такое милое дитя… да еще дочь капитана Торсина, такого славнаго, храбраго моряка… Только, вздоръ, такіе франтики могутъ нравиться глупенькимъ женщинамъ, а Маргарита Юрьевна слава Богу! Хотѣлось бы знать, давно ли знакомы они, гм…»

И тутъ Иванъ Петровичъ кашлянулъ, чтобъ приготовиться приличнымъ образомъ къ такому щекотливому вопросу. Вопросъ самъ-по-себѣ былъ вовсе не щекотливый, но какъ Иванъ Петровичъ привязывалъ нѣкоторую мысль къ нему, то и неловко казалось моряку предложить его Ритѣ, тѣмъ-болѣе, что онъ позволилъ себѣ наблюдать за нею во все время прогулки. Керлеутовъ вообще ему не нравился, а ужь послѣ шутки, которую онъ себѣ позволилъ насчетъ такого, кажется, порядочнаго человѣка, какимъ былъ Иванъ Петровичъ, онъ и подавно не заслуживалъ хорошаго мнѣнія. Не будь тамъ Риты, Иванъ Петровичъ хорошенько бы проучилъ франтика и ни за что бы не сталъ притворяться, что не слышитъ его выходки, а теперь вотъ какъ пришлось поступить! Впрочемъ, Рита вступилась за него, что страхъ какъ было пріятно Ивану Петровичу; припоминая себѣ это обстоятельство, онъ даже покраснѣлъ отъ удовольствія и не смѣлъ въ ту минуту поглядѣть на свою милую защитницу, а только отъ полноты признательнаго сердца прошепталъ совершенно-неслышно: «голубушка моя!»

Въ это время они сходили съ бульвара, и Торсинъ поглядѣлъ на дочь.

— Что жь? ты меня напоишь чаемъ, или велишь такъ идти въ театръ? спросилъ онъ у ней ласково.

— А ты голоденъ, папа, по обыкновенію? И она разсмѣялась. — Я чаю дамъ, непремѣнно дамъ до театра, только прошу прибавить шагу. Иванъ Петровичъ, вы насъ догоните легко. Зайдите за ложей: вѣрно, есть хоть какая-нибудь въ бенуарѣ. Скорѣе только приходите!…

Иванъ Петровичъ очень обрадовался, что съ нимъ заговорили, и пустился чуть не бѣгомъ въ театральную кассу за ложей, а потомъ догонять капитана съ дочерью.

Черезъ часъ они подъѣхали къ театру. Давали «Dui Foscari». Странной игрой случая Валентинъ въ этотъ вечеръ опять попался въ руки Ледовицкой, и какъ онъ вовсе не надѣялся встрѣтить Риту въ театрѣ, то для него было все-равно, сидѣть ли въ своемъ абонированномъ креслѣ или въ бенуарѣ съ Ледовицкой. Еще болѣе странной игрой случая ложа Ледовицкой какъ-разъ пришлась напротивъ ложи Торсиныхъ. Торсины опоздали нѣсколько, теноръ ужь давно кончилъ свою арію. Пріятное изумленіе ярко выразилось на лицѣ Керлеутова, когда Рита заняла мѣсто свое въ ложѣ подлѣ отца, а Иванъ Петровичъ сѣлъ за нею и несмѣло положилъ свою широкую руку на спинку ея стула. Первый взглядъ Риты былъ на сцену, взглядъ долгій и внимательный. Она даже немедленно вооружила свои глазки лорнетомъ, и лорнетъ не измѣнялъ своего направленія. Ивану Петровичу въ голову не пришло, что изъ-подъ бинокля можно посмотрѣть совсѣмъ въ другую сторону; неусыпный стражъ сердечнаго спокойствія Риты, онъ остался совершенно-доволенъ ея вниманіемъ къ сценѣ. Но не такъ легко было Валентину ускользнуть отъ наблюденій моряка. Напрасно онъ поворачивалъ очень-искусно голову во всѣ стороны и наконецъ совершенно спрятался за Ледовицкую, жаловался ей, что глаза болятъ, мигалъ глазами и теръ ихъ въ подтвержденіе своихъ словъ, находя, что въ театрѣ слишкомъ-свѣтло; напрасно онъ потомъ, граціозно наклонясь надъ плечомъ Ледовицкой, съ большимъ вниманіемъ слушалъ, что она ему говорила: морякъ не спускалъ съ него глазъ, и если, пользуясь минутой, въ которую Ледовицкая выдвигалась больше изъ ложи и этимъ движеніемъ оставляла свободное мѣсто между головой своей и стѣнкой ложи, Валентинъ украдкой взглядывалъ на Риту, но глазамъ его непремѣнно попадались внимательные глаза и рыжіе усы Ивана Петровича.

Эти наблюденія были невыносимы для Керлеутова; онъ неожиданно отдалъ тайну свою совершенно-постороннему, незнакомому лицу, да еще лицу, которое ему удивительно не понравилось. Одно оставалось Валентину въ утѣшеніе — мстить моряку, подмѣчая его неловкость, его рѣзкія манеры, порывистыя движенія и громкій голосъ. Вообще очень-страннымъ представлялось лицо Ивана Петровича подлѣ лица хорошенькой Риты, и Валентинъ давалъ себѣ слово встрѣтить Риту опять такъ, чтобъ можно было поговорить съ нею и непремѣнно указать ей на невыгоду близкаго сосѣдства съ ней для Ивана Петровича, хотя бъ она за это разсердилась еще болѣе, нежели за шутку его надъ морякомъ на бульварѣ. Мало-по-малу своенравіе мысли такъ далеко унесло на крыльяхъ своихъ Керлеутова, что ему пришла странная фантазія: написать письмо къ Ритѣ. О чемъ? этого онъ себѣ не объяснялъ. Конечно, не о любви и не признаніе въ любви, а такъ, нѣчто въ формѣ письменной бесѣды, и если она будетъ отвѣчать… Впрочемъ, почему же ей не отвѣчать? что можетъ быть естественнѣе желанія говорить съ такой умненькой, хорошенькой женщиной? Ничего болѣе этого желанія не выразитъ его письмо; слѣдовательно, не вселитъ оно недовѣрія ея тонкому и проницательному уму. Разумѣется, тонъ письма будетъ самый почтительный, и точно нельзя не уважать такого естественнаго и милаго существа: въ ней бездна естественности! Именно эта естественность порукой, что она будетъ отвѣчать. Любви она бы не повѣрила изъ осторожности, но желанію видѣть ее, но желанію говорить съ ней…

Во все это время, пока размышлялъ Керлеутовъ, онъ видѣлъ передъ собой рыжіе усы и внимательные глаза Ивана Петровича, и ему показалось, что человѣкъ этотъ читаетъ въ его мысляхъ… Онъ вздрогнулъ и отвернулся.

Однако, спустя нѣсколько времени, та же самая нить мыслей начала обвиваться вокругъ его мозга. Какимъ образомъ послать письмо? по почтѣ? городской почты нѣтъ; отдать на почту и просить отослать какъ-будто полученное изъ дальнихъ мѣстъ, надо сплесть чиновнику цѣлую исторію, навлечь подозрѣнія на Риту — нехорошо, глупо и даже безсовѣстно. Послать прямо — лакей такъ глупъ, непремѣнно назоветъ его или какъ-нибудь выдастъ; наконецъ, посланіе можетъ прямо попасть въ руки капитана. Остается одно: какъ-нибудь посредствомъ театра… въ день абонимента, найдти предлогъ велѣть отворить эту ложу… Тутъ, кажется, легко, а между-тѣмъ все же надо что-нибудь сказать ложмейстеру; но придумать можно. Тогда онъ оставитъ письмо въ ложѣ; Рита пойметъ. А если капитанъ подумаетъ, что это афишка и захочетъ прочесть? Онъ всегда нѣсколько разъ глядитъ въ афишку… Опять затрудненіе!… Такъ Валентинъ, переходя отъ мысли къ мысли, отъ одного плана къ другому, не замѣтилъ, какъ занавѣсъ опустился послѣ перваго акта.

Во второмъ дѣйствіи планы его приняли болѣе-опредѣленную форму: онъ рѣшился точно оставите письмо въ ложѣ, но не иначе, какъ на стулѣ Риты или подъ стуломъ у ней — слономъ, такъ, чтобъ она первая замѣтила бумагу. А если она, очень-равнодушно и ничего не подозрѣвая, развернетъ посланіе, если капитанъ или если эти рыжіе усы… Однако это невозможно, этого не случится: она догадается. Вѣдь Розина догадалась и приготовила отвѣтъ графу Альмавива, и Фигаро не пришлось ждать. О, женщины, женщины!… Керлеутовъ зналъ я женщинъ, и вообще сердце человѣческое болѣе всего по операмъ: тамъ съ самаго Дѣтства онъ наблюдалъ игру страстей, и мысль его Сложилась и образовалась подъ вліяніемъ театральной сцены. Догадливость Розины ручалась ему за догадливость всѣхъ женщинъ въ подобныхъ случаяхъ жизни, и только жалѣлъ Валентинъ, что обстановка не та, что Торсинъ, храбрый капитанъ, разсказывающій о Трафальгарѣ, не похожъ вовсе на Бартоло. Еслибъ хоть ложмейстеръ былъ похожъ на Фигаро, но и тутъ разница! Нечего дѣлать, надо будетъ положить письмо, а успѣхъ ввѣрить случаю. Рыжій ложмейстеръ отворитъ ложу, вдохновеніе укажетъ Валентину пунктъ, на которомъ Рита увидитъ непремѣнно тотчасъ его письмо… Какое хорошенькое имя Рита. Странно, ему ни разу не пришло въ голову, что изъ Маргариты выйдетъ такое хорошенькое имя, гораздо-красивѣе, нежели Гретхенъ, и гораздо-звучнѣе нежели Margot.

Во все время третьяго дѣйствія Валентинъ составлялъ письмо, которое бы о многомъ намекнуло, но ничего не выразило, письмо, полное неуловимаго чувства… Наконецъ занавѣсъ опустился въ третій разъ.

У выхода Керлеутовъ смѣло поклонился Ритѣ и ея отцу. Ледовицкая спросила:

— А! вы опять тѣмъ же самымъ лицамъ поклонились?..

— Вы ошибаетесь, отвѣчалъ Валейтйнъ очень-сухо: — сегодня я имъ кланяюсь въ первый разъ въ жизни, потому-что часъ всего, какъ познакомился съ ними.

— Гдѣ же это?

— На бульварѣ.

— Странно! Вы, разумѣется, у нихъ будете?…

— Не знаю, право; не думаю… Меня не пригласили, да и некому было меня представить формально; Мы знаемъ другъ друга въ лицо — вотъ и только.

Рита окинула долгимъ-долгимъ взоромъ Ледовицкую. Не замѣтить ея она не могла, потому-что Ледовицкая была единственная женщина, въ обществѣ которой показывался Керлеутовъ. Какія отношенія между ними? родство ли, дружба ли — какое дѣло ей до Керлеутова? какое дѣло ему до Ледовицкой?.. Потомъ слѣдовали другіе мысленные вопросы: умна ли эта женщина? Наружность ея была болѣе замѣтна, нежели привлекательна; чего-то ей недоставало, или въ ней было нѣчто лишнее, и я скорѣе думаю, что въ ней точно было нѣчто лишнее, именно лишнее въ ней было убѣжденіе въ томъ, что она чрезвычайно-интересна, чрезвычайно-хороша даже. На ней все было прилажено не безъ разсчета на эффектъ; говорила она съ ужимками, ходила вертляво, какъ-будто готовясь протанцовать передъ вами. И стало досадно Ритѣ, что Керлеутову могутъ нравиться подобныя женщины; не могла она допустить, чтобъ Валентинъ только отъ-нечего-дѣлать такъ постоянно держался общества одной и той же женщины и чтобъ можно было, думая объ одномъ, просиживать дни и часы дней своихъ подлѣ другаго, совершенно-посторонняго для насъ существа. Вообще не допускала она, чтобъ въ Валентинѣ не все было хорошо, чтобъ въ натурѣ его было много недостаточнаго, неполнаго, недосказаннаго…

Не такъ она себѣ его воображала. Предполагая нѣкоторую женственность въ его характерѣ, потому-что было что-то женственное въ самой красотѣ его, Рита все же придавала ему особенный, недюжинный характеръ, облекала его образъ дѣйствій въ извѣстную форму, доступную ея понятіямъ.

Жизнь и столкновенія съ различными мелочами дѣйствительной жизни, которыя выпадали ей на долю, сдѣлали Риту нѣсколько-положительною, то-есть пріучили ее все себѣ объяснять по-возможности. И объясняла она себѣ поступки и мысли, характеры и лица по-своему, но довольно-удачно; если же на что-нибудь не находила удовлетворительнаго отвѣта, если не находилъ ея пытливый и отчетливый умъ для чего-нибудь опредѣленной формы, Рита не могла успокоиться. Вотъ единственный случай, въ которомъ она представляла и сходство съ Иваномъ Петровичемъ, и поразительно расходилась съ нимъ. Дѣло въ томъ, что побужденія у нихъ были одинаковы, а методы различныя. Въ обоихъ было стремленіе къ одной цѣли — чтобъ все представлялось уму осязательно. Хотя впечатлѣніе всего встрѣчаемаго нами падаетъ на дно нашихъ мыслей камнемъ, всколыхнувъ эту воду и пославъ по ней круги, которые, расширяясь, разбѣгаются и застываютъ наконецъ, и снова спитъ на минуту взволнованная вода; хотя такова роль всѣхъ нашихъ впечатлѣній въ-отношеніи къ мыслямъ нашимъ, но Рита, подобно Ивану Петровичу, облекала каждое свое впечатлѣніе въ возможно-положительную форму, и нескоро расплывались мысли, пробужденныя имъ. Ничего нѣтъ легче, какъ положительному человѣку запутаться въ заключеніяхъ своихъ насчетъ неуловимыхъ натуръ; секретъ неуловимости для нихъ непостижимъ, и приходится нарядить въ очень-порядочное платье человѣка, въ которомъ нѣтъ ничего порядочнаго.

Врочемъ, Валентинъ былъ милъ…

Вотъ собственно отъ этого Рита не могла понять, что общаго между Валентиномъ и Ледовицкой, что можетъ его привязывать къ этой женщинѣ, какую роль она играетъ въ его жизни. Быть-можетъ, они другъ друга любили прежде, послѣ охладѣли и сохранили только одинъ надъ другимъ нѣкоторое вліяніе. Этимъ предположеніемъ опредѣлительнѣе всего объясняла себѣ Рига отношенія Ледовицкой къ Валентину; но такое положеніе ни мало не успокоивало ея: что, если Валентинъ сознается, что ему нравятся, что онъ занятъ, влюбленъ, и укажетъ на Риту и подвергнетъ выборъ свой суду другой женщины?.. Гордая душа дѣвушки возмущалась при этой мысли, и чего бы она тогда не дала, чтобъ не встрѣчать Валентина съ Ледовицкой, не видѣть ихъ вмѣстѣ, и не думать!…

Иванъ Петровичъ тоже былъ полонъ мыслей, и хотя его закалёная душа разнѣживалась подъ музыку, хотя морякъ не разъ позволялъ себѣ подъ музыку разнѣживаться, слушая ее всегда съ любовью и убаюкивая свою суровость, и не такъ смѣшно ему было чувствовать и грезить, и не такъ досадно было видѣть, какъ другіе, по выраженію его, съ ума совсѣмъ сходятъ; хотя любилъ подобное состояніе Иванъ Петровичъ и радёхонекъ былъ, если что-либо доводило его до желаннаго состоянія, но на этотъ разъ къ «Двумъ Фоскари» морякъ нашъ остался глухъ и безучастенъ. И опера шла хорошо, и пѣли хорошо; но ни изгнанника ему не было жаль, ни женѣ его, ни старому дожу не сочувствовалъ Иванъ Петровичъ. Вотъ Венеція, положимъ! силился думать Иванъ Петровичъ. Я тоже былъ въ Венеціи, я видѣлъ дворецъ дожей, и въ гондолахъ плавалъ, и сонную воду ихъ лагуны видѣлъ, а мнѣ сегодня никакого дѣла до Фоскари нѣтъ. Видно, голова болитъ, или я усталъ на бульварѣ, то-есть за весь день усталъ…

Тутъ нить мыслей прерывалась, потому-что начинались совсѣмъ-другія разсужденія и вытѣсняли все то, о чемъ думала голова моряка съ усиліемъ, а взамѣну ихъ являлись очень-легко слѣдующія отрывистыя фразы: зачѣмъ этотъ франтикъ тутъ? Дуракъ я, право, что взялъ ложу, еще и самъ бѣгалъ! И что онъ себѣ замышляетъ? а ужь замышляетъ… Вотъ какъ поглядываетъ; какой безсовѣстный! ему ничего не значитъ смутить спокойствіе этакого ребенка. Погоди, голубчикъ, Иванъ Петровичъ не допуститъ; Иванъ Петровичъ не даромъ дожилъ до тридцати-пяти лѣтъ, плавая по морю: онъ знаетъ цѣну всѣмъ подводнымъ камнямъ, безъ маяка дорогу знаетъ… Лучше было бы не ходить сегодня въ театръ. Хорошо бы знать, давно ли они знакомы, да не знаешь у кого спросить. Капитанъ слушаетъ и смотритъ; она тоже смотритъ и слушаетъ. Опять франтикъ этотъ поглядываетъ сюда. А смотри, какъ она оскорбилась, когда я сказалъ сегодня, что женщинамъ нравятся только шаркуны… Будто не правда? конечно правда… Можетъ-быть, этотъ не нравится, такъ понравится другой…

И Иванъ Петровичъ глубоко вздохнулъ.

— Что вы, зѣваете Иванъ Петровичъ? спросила въ это время Рита, обернувшись на звукъ, просвиставшій возлѣ ея уха.

— ІІзвините-съ, произнесъ сконфуженный Иванъ Петровичъ.

И Рита осталась въ совершенномъ убѣжденіи, что Иванъ Петровичъ зѣвнулъ.

Это обманчивое заключеніе развернуло новую нить мыслей въ головѣ моряка и сталъ онъ думать: «Вотъ такъ всегда! Человѣкъ въ грубой оболочкѣ и чувствуй себѣ, такъ никто не подозрѣваетъ; а Франтикъ какой-нибудь, только-что собой занятъ, зѣвнетъ въ-самомъ-дѣлѣ, такъ подумаютъ, что вздохнулъ, да еще и отъ особенной полноты чувствъ. А ты вздыхай, такъ и въ голову не прійдетъ, что это вздохъ: зѣваешь, говорятъ! Право, послѣ этого, порядочному человѣку неприлично предаваться своимъ чувствамъ, совсѣмъ неприлично!..»

Только капитанъ слушалъ оперу внимательно и потомъ хвалилъ музыку и вообще похвалилъ Верди. У Верди всегда попадаются преэффектные терцетты, и хоры славные бываютъ, въ оркестрѣ слышишь, какъ работаютъ всѣ инструменты: это нравилось капитану. Вышелъ онъ изъ театра довольнѣе всѣхъ и болѣе всѣхъ усталый. Торсинъ не забылъ пригласить поужинать Ивана Петровича; но едва пришли они домой, ему, несмотря на его постоянный, всегдашній апетитъ, такъ захотѣлось спать, что, равнодушно взглянувъ на поданный ужинъ, ушелъ старикъ къ себѣ, предоставивъ Ритѣ угощать и занимать гостя.

Иванъ Петровичъ остался наединѣ съ Ритой. Другой почувствовалъ бы себя неловко послѣ всѣхъ тѣхъ мыслей, которымъ предавался онъ въ-теченіе цѣлаго дня, и сталъ бы раздумывать, подвергнуть ли допросу молодую дѣвушку, или дать ей догадаться о своихъ предположеніяхъ, или предоставить все случаю, илы оставивъ всѣ предположенія въ сторонѣ, дать понять, что и у него есть сердце, что и онъ чувствуетъ, можетъ и вздохнуть иногда, а не то, чтобъ все зѣвать.

Наконецъ въ тридцать-пять лѣтъ не такъ ужь старъ человѣкъ, чтобъ, кромѣ службы и привычки къ ней, ничто не наполняло его жизни! Но Иванъ Петровичъ съ той самой минуты, какъ увидѣлъ себя наединѣ съ Маргаритой Юрьевной, освободился отъ всѣхъ своихъ мыслей, разомъ стряхнулъ съ себя досадливое расположеніе духа, забылъ о Керлеутовѣ, забылъ всѣ свои опасенія: опять передъ нимъ былъ милый ребенокъ, опять Рита получила въ глазахъ его значеніе милаго ребенка. И смотрѣлъ онъ, какъ ребенокъ суетился угощать его, кушалъ самъ съ апетитомъ, подливалъ ему вина, разговаривалъ съ нимъ-объ отцѣ своемъ и объ Одессѣ, о теперешней ихъ жизни и о прежней жизни въ Севастополѣ. Совершенно-возвращенный къ прежнимъ чувствамъ дружеской короткости, Иванъ Петровичъ пустился разсказывать что-то пресмѣшное, случай изъ севастопольскаго бальнаго сезона, и, доѣвъ къ концу разсказа порядочный кусокъ бифстекса съ картофелемъ, отодвинулъ, по привычкѣ своей, тарелку на средину стола и подперся рукой.

— Курить хотите? спросила Рита. — Папа имѣетъ привычку курить не вставая изъ-за стола, такъ я и вамъ сегодня позволяю.

— Нехорошая это привычка Маргарита Юрьевна! отвѣчалъ Иванъ Петровичъ: — много у людей нехорошихъ привычекъ; но знаете ли все это какъ-то ведется и ведется, такъ и не отстаешь! Напримѣръ, мнѣ бы слѣдовало встать изъ-за стола и ни за что себѣ не позволить дымить тутъ передъ вами, а я вотъ видите ли зажигаю папиросу. Пожалуйста, побраните меня, что я совсѣмъ зазнался.

Рита залилась звонкимъ смѣхомъ.

— Давайте и мнѣ папиросу; я хочу курить, я тоже курю…

— Что вы! голова закружится.

— Давайте, говорятъ!

Иванъ Петровичъ досталъ другую папироску.

Потянувъ раза два и закашлявшись, Рита бросила папиросу на тарелку и сказала: — Какая гадость! прекрѣпкія у васъ папиросы, Иванъ Петровичъ; я такихъ не могу курить. Я пробовала раза два спиглазовскія, тѣ еще можно. Мнѣ вѣдь хочется пріучить себя курить: какъ вы думаете, будетъ мнѣ отъ этого веселѣе?

— Юрій Семенычъ вамъ не позволитъ.

— Отчего не позволитъ?… папа можетъ мнѣ совѣтовать — я не сдѣлаю, если ему не понравится; а если непремѣнно захочу и скажу ему, что мнѣ такъ хочется, такъ онъ и перестанетъ говорить, что ему это не нравится — я его знаю.

Онъ васъ балуетъ, я положимъ, что не запретитъ вамъ курить, по все же это нехорошо, знаете ли, не слѣдуетъ, нейдетъ!

— По моему мнѣнію, сказала Рита принявъ самый серьёзный тонъ: — не слѣдуетъ дѣлать только то, что приноситъ вредъ другимъ, или дѣлаетъ насъ самихъ дурными. Развѣ я сдѣлаюсь хуже оттого, что буду курить, или сдѣлаю этимъ вредъ кому-нибудь?.

— Конечно, нѣтъ; но знаете ли, какъ непріятно видѣть, когда женщина куритъ, скачетъ на лошади, или стрѣляетъ изъ пистолѣта?

— Кому непріятно? Вѣрно вамъ только, Иванъ Петровичъ.

— Нѣтъ, всякому благоразумному; а я такъ просто терпѣть такихъ женщинъ не могу.

Рита встала.

— Такъ прошу васъ выбирать себѣ общество женщинъ, которыя плачутъ и падаютъ въ обморокъ отъ каждаго вздора, сказала она разобиженная не на шутку. — Я не курю и курить не стану, потому-что это мнѣ не доставляетъ никакого удовольствія; но стрѣляю изъ пистолета очень-недурно и мастерски ѣзжу. Еслибъ вы были кавалеристомъ, то вѣрно съ радостью бы предложили себя въ спутники на моихъ прогулкахъ; а такъ-какъ вы сами на лошади похожи на ночнузд бабочку, то, конечно, не рѣшитесь, и найдете, что гораздо-красивѣе для женщины править гичкой, нежели лошадью.

— Ахъ, Боже мой, Маргарита Юрьевна! да я васъ не сравниваю съ другими женщинами! У васъ, совсѣмъ ужь иначе жизнь пошла: выросли вы безъ матушки; Юрій Семенычъ развилъ въ васъ отвагу, которая и безъ того вамъ свойственна, просто врожденная въ васъ есть…

— Юрій Семенычъ выучилъ меня отличать дѣйствительный предметъ отъ призраковъ — вотъ откуда у меня и отвага и положительность. Если это недостатки, такъ видно, мнѣ было написано на роду имѣть ихъ.

— Да вы, Маргарита Юрьевна, просто напустились на меня! сказалъ Иванъ Петровичъ, приходя въ совершенное отчаяніе: — право, я васъ не сравниваю съ другими, вы исключеніе…

Рита сжалилась надъ его тревогой и смягчила тонъ:

— Вотъ именно этимъ-то вы и сердите меня, что дѣлаете исключенія; а зачѣмъ я должна быть исключеніемъ? Это мнѣ даетъ странное о васъ мнѣніе. Вы меня любите, потому-что любите папашу — вотъ и готовы мнѣ все позволить, взявъ въ основаніе чувство ваше, а не разсужденіе. Хорошій вы будете мужъ, хороши вы будете, когда влюбитесь! Вы будете позволять женѣ все дѣлать, потому-что силъ не станетъ запретить; а когда разлюбите, такъ и начнутся строгости. Скажите, не досадно ли это? Нѣтъ ни одного мужчины съ вѣрнымъ взглядомъ на поступки женщины! Что ни сдѣлай любимая женщина — все чудо; а, разлюбятъ, такъ отъ перваго же посыплются осужденія, и всѣ слабости своего кумира безъ зазрѣнія совѣсти они выведутъ наружу!

— Вы не разсердитесь, Маргарита Юрьевна… я вамъ что-то скажу…

— Не разсержусь.

— Вы не можете еще разсуждать о жизни и людяхъ: вѣдь вы просто ребенокъ, и ничего не испытали!

— За то много думала.

— И я много думалъ, Маргарита Юрьевна. Повѣрьте, болѣе думалъ, нежели хотѣлъ, и прежде васъ сталъ думать; вотъ ужь тридцать-пять лѣтъ, какъ думаю, и не скажу, чтобъ все въ человѣкѣ и въ жизни для меня было свѣтло и ясно. Да что и говорить! не только въ постороннемъ человѣкѣ, въ-самомъ-себѣ ничего не поймешь иной разъ. Бываютъ случаи, когда самая крѣпкая душа вывернется наизнанку. Вотъ оттого-то мнѣ такъ страшно за васъ: вы, какъ ребенокъ, шалите зачастую, а тутъ, какъ попадете шутя на чувство — что, Маргарита Юрьевна, что вы тогда скажете?

— Пожалуйста, не бойтесь!

Ну, вотъ хоть браните меня, боюсь, ей-Богу боюсь за васъ! Что дѣлать, Маргарита Юрьевна! человѣкъ въ своихъ чувствахъ неволенъ.

Рита съ досадой отодвинула стулъ и встала.

— Да говорите толкомъ, пожалуйста, Иванъ Петровичъ! У васъ вѣчные намеки; ихъ никто не пойметъ. Что же, я влюблена повашему, что ли?

— Какъ можно! Я не смѣю о васъ этого думать.

— Скажите, пожалуйста, какая ужасная мысль!.. Если такъ, то вотъ на зло вамъ влюблюсь, непремѣнно влюблюсь.

— Не шутите, Маргарита Юрьевна!

— Я не шучу, и не шутя влюблюсь. Что я, по-вашему, сдѣлаю этимъ преступленіе?

— Не преступленіе, а женщинѣ нейдетъ…

Рита скрестила руки на груди и, подступя къ Ивану Петровичу, спросила:

— Что же? какъ должна поступать женщина? Вы, пожалуйста, не подумайте, что я шучу; я, право, у васъ не шутя спрашиваю совѣта.

— Дѣвушка должна объявить отцу или матери, что если такой-то ее будетъ сватать, такъ она пойдетъ, потому-что онъ ей нравится; а влюбляться все-таки нё изъ чего! проговорилъ очень-серьёзно Иванъ Петровичъ.

— Рита расхохоталась и, взрывъ ея. смѣха совершенно оглушилъ Ивана Петровича и сбилъ его съ толку.

— Объявлять я такихъ вещей не стану, сказала наконецъ Рита, переводя духъ послѣ смѣха: — папа не выдастъ меня самъ за того, кто бы мнѣ не нравился, а я тоже не выйду за того, кто бы мнѣ только нравился. Нѣтъ, Иванъ Петровичъ, вы можете ужасаться сколько вамъ угодно, а я объявляю вамъ собственно, что хочу любить, хочу — вотъ и только.

Иванъ Петровичъ въ-самомъ-дѣлѣ ужаснулся. Онъ поглядѣлъ на молоденькую дѣвушку такъ, какъ-будто хотѣлъ сказать: вы, мой блажной ребенокъ, бредите; вы въ горячкѣ; вамъ нуженъ докторъ, и если угодно, я пойду сейчасъ за нимъ; но удержался морякъ и только крѣпко потянулъ себя за усы. Рита посмотрѣла на него пристально, а потомъ улыбнулась.

— Гм! сказалъ Иванъ Петровичъ, приготовясь, по обыкновенію, произнесть ей лекцію о томъ, что она дѣвушка молоденькая, безъ матери, посовѣтоваться ей не съ кѣмъ, а Юрій Семенычъ балуетъ, что чувствами шутить не слѣдуетъ, что женщина не должна быть слишкомъ-отважна и не надѣяться да себя, что женщина существо слабое… Вообще Иванъ Петровичъ собрался-таки наговорить много благоразумныхъ вещей, но Рита прервала его и тутъ и, прищурясь очень-насмѣшливо, спросила:

— А въ кого это влюблена я? позвольте-ка васъ спросить.

— Опять-таки повторю вамъ, Маргарита Юрьевна: никакъ не смѣю предполагать, чтобъ вы влюбились, допустили себя до этого, а такъ, вамъ нравится… если не ошибаюсь, по сегодняшнимъ моимъ наблюденіямъ, вамъ нравится одинъ Франтикъ, тотъ самьні, что сидѣлъ съ нами на скамейкѣ.

Рита нахмурила брови и молчала. Иванъ Петровичъ тоже замолчалъ, но надо сказать правду: онъ смѣшался…

— Дальше! сказала повелительно Рита: — что жь вы не продолжаете? Послушаемъ еще, что вамъ сказали ваши сегодняшнія наблюденія.

— Батюшки-свѣты! Маргарита Юрьевна! не буду, право больше не буду… я пошутилъ, сказалъ Иванъ Петровичъ, улыбаясь робко, но не безъ нѣкоторой примѣси лукавства.

— Хорошо, сказала Рита, довольная тѣмъ, что Иванъ Петровичъ совершенно насъ передъ нею, какъ онъ самъ всегда выражался: — хорошо, я васъ прощаю…

И обратясь къ нему съ самымъ ласковымъ видомъ, оставивъ свою торжественность, и вообще съ явнымъ желаніемъ поддобриться къ моряку, Рита спросила:

— Теперь, почтеннѣйшій наблюдатель, наставникъ и учитель, позвольте спросить васъ: какъ вы находите этого франтика?

— Если вы хотите прямаго отвѣта…

— Хочу.

— Скажите сами, Маргарита Юрьевна, можетъ ли онъ нравиться? Какой онъ мужчина? Ничего въ немъ не нахожу: франтикъ онъ — и только!

— Это ваше мнѣніе?… И Рита въ этотъ разъ совершенно-непроизвольно нахмурилась.

— Мое-съ. Знаете ли, Маргарита Юрьевна, это конечно мое только мнѣніе; но, если вы спросите другихъ, то и у другихъ будетъ такое же; слѣдовательно, это выйдетъ общее мнѣніе.

— Но я другихъ не спрашивала.

— Все-равно; вы хоть у своего собственнаго вкуса спросите. Не можетъ быть… ну просто не можетъ быть, чтобъ вы, дочь такого славнаго моряка, и сама такая умная, такая славная дѣвица, нашли въ немъ что-нибудь хорошее! (Иванъ Петровичъ воспламенился.) Это такъ, прихоть вашего воображенія; это вамъ, право, кажется…

— Иванъ Петровичъ, вы говорите глупости!

— Конечно, я говорю не красно, но у меня есть душа, есть сердце: они не допустятъ меня говорить глупости, это ужь какъ хотите, Маргарита Юрьевна! Я пофранцузски не объясняюсь, говорю съ вами прямо порусски; не красна моя рѣчь, да здорова; а не нравится она вамъ, такъ для васъ, извольте, перестану говорить.

— Что вы, обидѣлись?..

И Рита положила свою бѣленькую руку на плечо моряка. Онъ переконфузился совершенно.

— Я, Маргарита Юрьевна, отъ васъ ничѣмъ не обижусь, — вы это сами хорошо знаете, сказалъ Иванъ Петровичъ. — Я не обидѣлся, а мнѣ за васъ страшно. Если вы потеряете довѣріе ко мнѣ, начнете передо мной скрытничать, вѣдь это будетъ очень очень-нехорошо. Юрій Семенычъ глядитъ на васъ сквозь пальцы; въ его глазахъ вы еще такой ребенокъ, что вамъ и въ голову не прійдетъ какое-нибудь чувство, что сердцу вашему ни разу не прійдется пошибче забиться. А я въ Севастополѣ за вами наблюдалъ; помню, иной разъ щечки у васъ разгорятся, иной разъ вы задумчивы, а все изъ-за чего? что какой-нибудь молодой человѣкъ наговорилъ вамъ на пристани кучу вздора. Одинъ разъ, какъ сегодня помню, съ вами говорилъ о звѣздахъ… ну, скажите сами, есть ли тутъ отчего задумываться? а вы головку повѣсили. Не разъ я за вами подмѣчалъ, и вѣдь тогда все это были мимолетныя впечатлѣнія. Что если теперь, Маргарита Юрьевна… вѣдь всему же долженъ быть конецъ — вы почувствуете сильнѣе, покажется вамъ, что человѣкъ стоитъ, а онъ вовсе не стоитъ, вѣдь это нехорошо, мощетъ-быть даже очень нехорошо! Такъ вы мнѣ. скажите, пожалуйста, это вашъ выборъ, или, такъ, это опять прихоть вашего воображенія?

Иванъ Петровичъ, довершивъ свое разсужденіе такимъ прямымъ вопросомъ, поглядѣлъ на Риту и ждалъ ея отвѣта.

Дѣвушка глядѣла на него тоже пристально. Лицо ея было очень-серьёзно; казалось, она обращена вся къ самому серьёзному вопросу своей жизни и самой себѣ хочетъ отвѣчать на него со всевозможной точностью.

— Я не знаю, проговорила она, отвѣчая себѣ вслухъ съ искренностью на мысленный вопросъ; но тотчасъ же, спохватись, что ей надо отвѣчать не только себѣ, но и Ивану Петровичу, кончила фразу также вопросительно. — Я не знаю, что вы называете прихотью воображенія? Вы чрезвычайно-странный человѣкъ! То не можете допустить мысли, что я влюблюсь когда-нибудь, и отвергаете ее какъ ужаснѣйшее обвиненіе, то вдругъ убѣждены, что уже все кончено, сердце во мнѣ заговорило, и не на шутку — и вотъ вы пугаетесь за меня, боитесь… чего, сами не знаете. Вы думаете, что такая неровность характера и перемѣнчивость убѣжденій могутъ внушить довѣріе! Я вѣрю, что вы мнѣ желаете добра; да вѣдь есть разные способы понимать добро. Положимъ, я точно бы полюбила кого-нибудь; а вы, напугавшись за меня разными вашими идеями, напримѣръ, что я не умѣю управлять собой, что я ребенокъ еще, и прочимъ вздоромъ, принялись бы мнѣ отсовѣтовать любить — неужели вы думаете, что я бы васъ послушала? Да ни одна женщина не послушаетъ въ такомъ случаѣ, а еще болѣе не привяжется къ этому человѣку.

Иванъ Петровичъ вздрогнулъ. Въ голосѣ и въ словахъ Риты было столько искренности, что онъ почувствовалъ всю истину сказаннаго ею, и многое прибавилось у него къ познанію сердца человѣческаго.

Невыносимо-грустно стало Ивану Петровичу; голова его поникла, и онъ только произнесъ: — Такъ скажите ужь прямо, что вы его любите…

— Кого люблю? кого это его? Пожалуйста, скажите, о комъ вы это рѣшили?

Тугъ только Иванъ Петровичъ опомнился. Онъ понялъ, что, вмѣсто роли наставника и друга, вмѣсто безпристрастнаго взгляда, который ему такъ хотѣлось выказывать всегда передъ Ритой во всемъ относящемся до нея собственно, онъ зашелъ далеко и выказалъ излишнюю боязнь и излишнее увлеченіе.

— То-есть я не то хотѣлъ совсѣмъ сказать, произнесъ онъ скороговоркой: — я хотѣлъ у васъ спросить, какъ давно вы знакомы съ этимъ молодымъ человѣкомъ, и что вы о немъ знаете?

— Давно бы такъ! сказала Рита: — допросъ начинается… Знаю я о немъ, что его зовутъ Валентинъ Керлеутовъ, и узнала это сегодня на почтѣ; познакомилась же съ нимъ тоже сегодня, на бульварѣ.

— Не можетъ быть! воскликнулъ, обрадовавшись, Иванъ Петровичъ.

— Какъ не можетъ быть, если я вамъ это говорю?

Прошло нѣсколько минутъ молчанія.

— А все же я правъ, произнесъ Иванъ Петровичъ, крѣпко надъ чѣмъ-то подумавъ: — все же я правъ, говоря, что Юрій Семенычъ напрасно васъ всюду посылаетъ одну. Этотъ господинъ могъ васъ принять Богъ-знаетъ за кого, и вѣрно строилъ вамъ глазки на почтѣ.

— У васъ всегда престранныя идеи, Иванъ Петровичъ! сказала съ досадой Рита. — Скажите сами, какой порядочный человѣкъ позволитъ себѣ строить женщинѣ глазки? Вы никакъ не можете отказать Керлеутову въ образованіи; хоть вы и не говорили съ нимъ, но все же могли замѣтить его манеру, и вы думаете, что такой человѣкъ позволитъ себѣ строить глазки кому бы то ни было!

— Почему же нѣтъ, Маргарита Юрьевна?

— Потому, Иванъ Петровичъ, что этого въ порядочномъ обществѣ не дѣлается.

— Да, можетъ-быть, многаго не дѣлается, а вы не слишкомъ-то обращаете на это вниманіе.

— Право, можно подумать, что я дѣлаю неприличія:

— Какъ можно! Да если бы кто-нибудь позволилъ себѣ произнесть только подобную идею, вы бы увидѣли тогда, что бы изъ этого вышло!

— Я увѣрена. Вы изъ числа тѣхъ людей, Иванъ Петровичъ, которые никому ничего не позволяютъ, за-то себѣ позволяютъ слишкомъ-много; другой у нихъ и не дыши, все лишнее, а сами и не замѣтятъ, какъ натворятъ чудесъ.

Иванъ Петровичъ принялъ самый серьёзный видъ.

— Не помню я, чтобъ когда-либо забылся въ присутствіи вашемъ, произнесъ онъ медленно: — позволяю иной разъ замѣтить кой-что, но это чтобъ остеречь васъ, Маргарита Юрьевна; вы молоды и неопытны — долго ли обжечься! Чѣмъ болѣе я думаю надъ тѣмъ, какъ вы непринужденно и весело разговаривали съ Керлеутовымъ на бульварѣ, тѣмъ болѣе мнѣ это ненравится съ его стороны. Положимъ, вы, какъ женщина, хотѣли ободрить его нѣсколько вашимъ вниманіемъ, но онъ-то съ какой стати разговаривалъ съ вами, будто сто лѣтъ васъ знаетъ?

— Въ-самомъ-дѣлѣ, очень-жаль, что онъ не забѣжалъ куда-нибудь, когда я съ нимъ заговорила…Вы пресмѣшной, Иванъ Петровичъ!

— Конечно, станешь смѣшнымъ, если обратятъ въ смѣшную сторону. Я завтра уѣду, а вотъ черезъ три недѣли опять буду. Что съ вами будетъ въ это время — не знаю, но постараюсь отгадать, если вы сами мнѣ не скажете. Тогда я пріѣду на цѣлую недѣлю, и вотъ такъ и чувствуетъ мое сердце, что не рады вы будете моему пріѣзду; а я все убѣжденъ, что никогда ничего не сдѣлалъ вамъ во вредъ, что каждый пріѣздъ мой принесетъ вамъ пользу. Это не самонадѣянность — я не хвастунъ — это мое глубокое убѣжденіе. Что вы смотрите на меня? Нѣтъ, Маргарита Юрьевна, морякъ не сошелъ съ ума, не бредитъ въ горячкѣ. Вѣдь я вижу, что франтикъ этотъ думаетъ за вами ухаживать, вижу, что и вы на него смотрите съ удовольствіемъ — не обманете меня! Прощайте-съ. Я завтра васъ не увижу: вы не встанете такъ рано; а Юрій Семенычъ, по старой привычкѣ, встаетъ на зарѣ, такъ я зайду съ нимъ проститься.

Рита протянула ему руку, не говоря ни слова, и когда Иванъ Петровичъ ушелъ, выбѣжала на балконъ посмотрѣть, какъ онъ пройдетъ.

Вотъ послышались его тяжелые шаги на троттуарѣ. Рита перегнулась черезъ перилы.

— Иванъ Петровичъ! а Иванъ Петровичъ!

Морякъ остановился и поднялъ голову. Прехорошенькая стояла наша блондинка подъ луннымъ сіяніемъ. Эти густые локоны казались мягкими какъ пукъ, какъ бархатъ; лицо нѣжное казалось еще нѣжнѣй: тонкія черты его тонули на серебристомъ фонѣ. Иванъ Петровичъ ждалъ, что она скажетъ, и стоялъ подъ балкономъ, поднявъ голову.

— Вѣдь вотъ и на улицу никто не кричитъ съ балконовъ, сказала Рита, вдругъ звонко засмѣявшись: — а я захотѣла васъ еще разъ видѣть да крикнуть вамъ прощайте, и остановила васъ.

— Шалите вы, Маргарита Юрьевна!

— Прощайте, Иванъ Петровичъ. Пріѣзжайте скорѣй; слышите-ли — скорѣй!

— Слушаю-съ.

Рита вбѣжала въ комнату и захлопнула за собой дверь. Отъ двери, однако, она не отошла: ей хотѣлось знать, пойдетъ ли преспокойно дальше Иванъ Петровичъ, или задумается и будетъ долго стоять подъ балкономъ. Иванъ Петровичъ задумался:

«Вотъ поди ты, сердись на нее!» думалъ онъ: «вѣдь никто не съумѣетъ такъ задобрить, такъ помирить съ собою. Осмѣетъ, одурачитъ, потомъ потѣшитъ — и выйдешь ты опять… Стройный народъ женщины, избави Богъ какой странный!.. А доброе у нея сердце, право доброе!» продолжалъ думать о Ритѣ Иванъ Петровичъ, все еще стоя водъ балкономъ. «Всякій долженъ согласиться, что въ ней много, много хорошаго; какъ-то на другихъ барышень она совсѣмъ не похожа». Когда на эту мысль наладилъ Иванъ Петровичъ, ему становилось очень-пріятно, удивительная нѣжность приливала къ сердцу. «Все въ ней хорошо: и наружность, и умишко, и сердце» да ребенокъ она просто, сама себѣ цѣны не знаетъ, готова первому франту, что приглянется на минуту, все бросить подъ ноги. Не даромъ Иванъ Петровичъ, закоренѣлый морякъ, глядитъ на людей издали, и блескъ ихъ, и пятнышки видитъ; онъ откроетъ ей глаза…"

Продолжая начатую цѣпь мыслей, Иванъ Петровичъ поглядѣлъ вверхъ, кашлянулъ и побрелъ дальше. Но неслышно ступалъ онъ въ этотъ разъ: такъ ли хороша казалась ему тишь теплой лунной ночи, что нарушить ее онъ себѣ не позволялъ, или такъ хороша казалась ему ткань его мыслей, и такой славной лентой обвила она его могучую голову, что боялся онъ проснуться, только тихо, очень-тихо пробирался онъ по каменному троттуару.

Иванъ Петровичъ давно ужь завернулъ за уголъ послѣдняго дома, а Рита все еще стояла на своемъ мѣстѣ, глядя сквозь стеклянную дверь балкона неизвѣстно куда; но не на Ивана Петровича глядѣла она, это вѣрно, хотя осталась длятого, чтобъ посмотрѣть, какъ скоро онъ уйдетъ. Унесли, видно, мысли и ее на своихъ пестрыхъ крыльяхъ, только по странной игрѣ случайностей унесли ее не въ область розовыхъ мечтаній, а въ тѣсный міръ оцѣнокъ и размышленій. Морякъ и порядочный человѣкъ, дожившій до тридцати-пяти-лѣтняго возраста, мечталъ; молоденькая дѣвушка спокойно раздумывала.

Разсужденія Ивана Петровича поставили ее лицомъ-къ-лицу съ нѣкоторыми воспоминаніями и заставили сдѣлать маленькій анализъ пройденной жизни.

«Конечно, разсуждая безотносительно, морякъ правъ!» думала она: «сердце можетъ увлечься, голова закружиться; но не у всякой же; есть исключенія, и я всегда съумѣю быть этимъ исключеніемъ. Кто смотрѣлъ за мной? кто меня предостерегалъ? Мнѣ восьмнадцать лѣтъ; а ранѣе, нежели съ пятнадцати, я слушаю всю лесть, всѣ похвалы, которыя только можетъ слышать дѣвушка; вижу вниманіе, и нравится мнѣ оно, но я всегда чувствую ту точку, далѣе которой оно не должно идти: я себя знаю. Я останавливалась — остановлюсь и теперь. Теперь еще легче. Валентинъ не такъ знакомъ, въ домѣ не бываетъ; отъ меня зависитъ встрѣтить его или не встрѣтить, и вовсе перестать встрѣчать. Если онъ понимаетъ, что мнѣ нравится, если я ему нравлюсь, тутъ нѣтъ еще дурнаго… да, тутъ рѣшительно нѣтъ ничего такого, чего бы я должна хоть сколько-нибудь бояться и избѣгать. Когда-нибудь я все сама разскажу Ивану Петровичу… А любопытно знать, влюбится ли въ меня въ-самомъ-дѣлѣ Керлеутовъ…»

И при этой послѣдней мысли Рита такъ лукаво, такъ пріятно разсмѣялась, сначала потихоньку, потомъ нѣсколько громче…

Именно Ритѣ было любопытно, только любопытно знать, точно ли будетъ ее любить Керлеутовъ, и какимъ-образомъ, чѣмъ именно будетъ выражаться его любовь. Конечно, еслибъ Валентинъ не былъ такъ хорошъ, не нравился такъ сильно ея изящному вкусу, ей подобныя вещи показались бы вовсе-нелюбопытными, а скорѣе даже скучными, надоѣдающими; но тутъ обстоятельства были совершенно-другія, и ей стало любопытно. Вообще съ первой встрѣчи съ Валентиномъ, возбуждено было любопытство въ молодой дѣвушкѣ: ей хотѣлось узнать и кто онъ, и какъ его зовутъ, и не пріѣзжій ли…

Любопытство — настоящее зерно каждаго чувства. Дружба есть любопытство, желаніе узнать на дѣлѣ преданность и самоотверженіе, о которыхъ такъ много наслышались мы и намечтались. Любовь — это два любопытства, два желанія извѣдать силы другаго сердца и степень своего значенія для этого сердца, узнать, какъ можемъ мы быть любимы и насколько…

Часть вторая и послѣдняя.

I.

Рыжій ложмейстеръ былъ давно ужь на своёмъ мѣстѣ. Оркестръ садился по мѣстамъ; люстру зажигали; двѣ визгливыя ноты скрипки, маленькая гамма кларнета, пронзительный звукъ волторны, удары смычкомъ по контрбасу; потомъ нѣсколько фразъ пробѣгутъ между музыкантами; потомъ приходъ одного члена оркестра и опять бѣглый пятиминутный разговоръ, и опять двѣ три ноты, взятыя скрипкой или кларнетомъ — все шло своимъ обыкновеннымъ порядкомъ. Валентинъ сѣлъ на свое мѣсто и смотрѣлъ въ оркестръ. Въ оркестрѣ знали Керлеутова, и нѣкоторые изъ музыкантовъ, замѣтивъ его, поклонились привѣтливо. Онъ подошелъ къ дирижёру, пожалъ руку ему и первой скрипкѣ и проговорилъ:

— Видно часы мои впереди: я пришелъ лампы зажигать…

— Въ самомъ-дѣлѣ, сказалъ дирижёръ: — вы удивительно-рано пришли, и это совсѣмъ не въ вашихъ привычкахъ. Даже первое представленіе какой-нибудь оперы не заманитъ васъ никогда ранѣе первой аріи; вы обыкновенно увертюры не слушаете.

— Да, я всегда какъ-то опаздываю.

Керлеутовъ повернулся и поглядѣлъ машинально на знакомый нумеръ бенуара.

Согласитесь, что прескучно дожидаться! И онъ пошелъ къ выходу. Здѣсь стоялъ рыжій ложмейстеръ, неподвижный и неизмѣнный, съ связкой ключей въ рукахъ, подпирая, по обыкновенію, очень-равнодушно своей спиной стѣнку ложъ.

— Здравствуй, сказалъ ему Керлеутовъ: — отвори мнѣ, пожалуйста какую -нибудь ложу. Я такъ рано пришелъ, что успѣю выспаться до съѣзда. Ключи зазвенѣли. Керлеутовъ пошелъ торопливо къ извѣстному нумеру бенуара. Ложмейстеръ вложилъ ключъ въ дверь.

— Только какъ же будетъ, сказалъ онъ: — вѣдь скоро начнутъ съѣзжаться, а этотъ нумеръ занятъ.

— Какой ты глупый! вѣдь я въ немъ не останусь на цѣлую вѣчность.

Вподкрѣпленіе фразы, мелкая монета упала въ руку ложмейстера; дверь отворилась.

Керлеутовъ сначала сѣлъ въ глубь ложи, подперся рукой и поглядѣлъ съ чрезвычайной нѣжностью на стулъ Риты. Музыканты замѣтили его изъ оркестра.

— Э, синьйоръ Валентино! воскликнула первая скрипка: — не думаете ли вы соснуть до начала увертюры? Клянусь честью, я бы самъ охотно это сдѣлалъ.

Керлеутовъ испугался, чтобъ музыкантъ не вздумалъ забраться въ ложу, и отвѣчалъ:

— Насъ отсюда выгонятъ съ вами: говорятъ, что ложа занята!

— Да, точно занята, проговорилъ кларнетъ: и знаете ли кѣмъ? этой хорошенькой дѣвушкой, сага giovinetta, bianca ragazza con li capelli biondi. Премиленькое созданіе!

— Я тоже замѣтилъ ее, сказалъ дирижёръ оркестра: — и съ ней славный старикъ, не правда ли, синьйоръ Валентино?

— Право, не помню, отвѣчалъ Валентинъ.

Въ это время онъ успѣлъ уже положить на стулъ Риты въ нѣсколько разъ сложенную бумажку и собрался выйдти изъ ложи.

— Что жь? вамъ не понравилось? — спросила опять первая скрипка.

— Мнѣ кажется, что экипажи стали подъѣзжать, отвѣчалъ Валентинъ и вышелъ.

Онъ, однако, не возвратился въ кресла, а, велѣвъ ложмейстеру загіереть ложу снова на ключъ, сталъ бродить передъ театромъ. Въ-самомъ-дѣлѣ зрители стали съѣзжаться и сходиться. На каждый экипажъ Керлеутовъ глядѣлъ съ нѣкоторымъ волненьемъ, но подножка опускалась, и по ней сходило каждый разъ не то лицо, котораго онъ такъ нетерпѣливо ждалъ. Наконецъ тихо, тихо, шагъ за шагомъ, отъ бульвара показались двѣ фигуры объ-руку, женская и мужская: нѣтъ болѣе сомнѣнія, это Рита!

Она шла очень-спокойно и беззаботно, вовсе не предполагая, что ей готовится нѣчто занимательное. Керлеутовъ пропустилъ ихъ впередъ, далъ время перешагнуть порогъ, и тогда быстрыми шагами вошелъ и сталъ искать своего мѣста; но въ эту минуту и дверь бенуара отворилась: сердце у него замерло, онъ весь превратился въ самое напряженное вниманіе и ждалъ.

Старикъ долго усаживался. Рита, по обыкновенію, однимъ движеніемъ скинула бурнусъ и бросила его на стулъ, стоявшій въ глубинѣ ложи; потомъ сняла шляпку, раза два плотно пригладила рукой волосы, приподняла локоны и сѣла… нѣтъ, она не сѣла: въ ту самую минуту, когда рука ея взялась за спинку стула, глаза примѣтили бумажку, и она взяла ее. Сердце Керлеутова во второй разъ остановилось въ груди; онъ посмотрѣлъ внимательно на стараго капитана, бросилъ умоляющій взоръ на Риту; но ни капитанъ, ни дочь его ничего не замѣтили. Рита хотѣла развернуть бумажку; Валентинъ опять взглянулъ на нее: въ этотъ разъ она его замѣтила, и какъ ее гораздо-болѣе занималъ Валентинъ, нежели неизвѣстно какъ попавшій къ ней лоскутокъ бумаги, въ которомъ она не предполагала никакого содержанія, то, недолго думая, дѣвушка бросила письмо на грязный полъ ложи совершенно-равнодушно и заняла свое обычное мѣсто. Этого Валентинъ вовсе не предвидѣлъ. Какъ не развернуть, даже не развернуть его посланія! Оперы врутъ: Фигаро, Розина — все это вымыселъ блестящій, но пустой; вотъ фактъ, и фактъ говоритъ противъ того, чему его выучило познаніе сердца человѣческаго, почерпнутое изъ всѣхъ оперъ. Керлеутовъ съ невольнымъ движеніемъ досады погрузился весь во вниманіе къ сценѣ, но, разумѣется, ничего не видѣлъ и не слышалъ: въ ушахъ у него звенѣло, шумѣло; звуки исковеркались до-нельзя, и всякій мотивъ переходилъ въ плясовую.

Ему оставалось, по окончаніи спектакля, войдти въ бенуаръ, когда онъ опустѣетъ, и взять обратно свое посланіе, такъ тщательно-сложенное, такъ умно-написанное, поднять его прямо съ грязнаго пола послѣ того, какъ на немъ, быть-можетъ, небрежно простояла часа два хорошенькая ножка Риты. Если всѣ попытки будутъ ограничиваться такими удачами, то… Въ это время Рита нагнулась въ ложѣ, но такъ мгновенно, что Керлеутову невозможно было утвердительно сказать, зачѣмъ. Впрочемъ, во весь вечеръ она была чрезвычайно-серьёзна, и когда глаза ихъ встрѣтились, ни малѣйшей улыбки не показалось на ея губахъ. Валентинъ не посмѣлъ улыбнуться; онъ чувствовалъ себя несовсѣмъ-правымъ, то-есть чувствовалъ за собой нѣчто, отчего ему было несовсѣмъ-ловко. А спектакль какъ-будто на зло шелъ своимъ чередомъ, и тянулся такъ долго, еще, и еще… Наконецъ занавѣсъ падаетъ въ послѣдній разъ. Валентинъ вздохнулъ свободнѣе и смѣлѣй смотрѣлъ на Риту, какъ поднялась она, и какъ старикъ поднялся, и какъ потомъ дверь ложи затворилась за ними. Прождавъ съ минуту, онъ вышелъ въ корридоръ, но, вмѣсто передней, скользнулъ вдоль по корридору, вбѣжалъ въ оставленную ложу и бросился въ уголокъ.

— Строцци, Строцци, Строцци!.. закричалъ онъ, неистово-вызывая артиста и оставаясь въ партерѣ; толпа присоединилась къ нему и зашумѣла:

— Альдини, Строцци! Альдини!.. послышалось со всѣхъ сторонъ. Браво, браво, Альдини, браво!.. Строцци solo! браво!.. брависсимо!..

Тутъ Валентинъ нагнулся и сталъ шарить рукой по полу: рука ничего не находила. Вѣрить или не вѣрить своему успѣху? Валентинъ продолжалъ искать, и опять ничего не нашелъ: онъ рѣшился вѣрить. Выходя, онъ, однако, встрѣтилъ того же самаго рыжаго ложмейстера и спросилъ у него: «Входилъ кто-нибудь въ ложу когда абоненты вышли?» Ложмейстеръ отвѣчалъ, что, кажется, входилъ кто-то изъ музыкантовъ. Это, разумѣется, не привело Керлеутова ни къ одному вѣрному заключенію.

Рита точно подняла посланіе и взяла съ собой. Справедливость требуетъ сказать, что когда она поднимала его съ полу, то не узнала вовсе, что такое она поднимаетъ, но почувствои а въ рукѣ атласную почтовую бумажку и послѣ бѣглаго взгляда, убѣдившись, что на этой бумагѣ немало написано, рѣшилась заняться и разсмотрѣть ее на досугѣ. Не упало ль это изъ бельэтажа? не обронилъ ли кто изъ вчерашнихъ посѣтителей ложи, и что это именно такое? думала Рита. Любопытство заставило ее засунуть поднятую бумажку въ перчатку и такимъ образомъ приготовить себѣ, послѣ спектакля, еще одно развлеченіе. Но что ей, собственно ей, по всѣмъ правамъ принадлежитъ это посланіе, что къ ней оно писано, къ ногамъ ея брошено — этого она никакъ не думала.

Любопытство заставило ее, прежде нежели сѣсть за ужинъ съ отцомъ, забѣжать въ свою комнату и выдернуть изъ перчатки поднятую въ ложѣ бумажку. Изумленіе ея превзошло все, что можно себѣ вообразить, когда она прочла первыя строки:

"Итакъ васъ зовутъ Ритой: этого я никакъ не ожидалъ! Не понимаю, однако, отчего мнѣ въ голову не пришло, что васъ такъ должны звать, а не иначе. Это самое хорошенькое измѣненіе вашего имени, а вы сами… вы такая хорошенькая! Я говорю вздоръ, банальность, я выражаюсь странно — простите: мнѣ думать некогда «о томъ, что я вамъ скажу; у меня есть только желаніе…»

— Рита! раздался голосъ отца: — Рита! ужинъ стынетъ.

Рита стояла, открывъ глаза отъ изумленія. Это къ ней? Неуже-ли отъ Валентина? Подписи нѣтъ.

— Рита! долго еще прикажешь тебя дожидаться?…

— Сейчасъ, папа.

И испуганная дѣвушка сложила посланіе, бросила его въ шкатулку и выбѣжала въ столовую.

— Чѣмъ ты занята такъ была, что дозваться я не могъ? спросилъ капитанъ, ущипнувъ дочь за щеку.

— Перчатки снимала и шляпу. Фи, папа, какой ты нетерпѣливый!..

— Да я усталъ, дитя мое.

Ужинъ прошелъ въ молчаніи. Когда Рита поцаловала руку отца и повернулась къ дверямъ своей комнаты, сердце ея сильно билось. Не съ прежнимъ равнодушнымъ любопытствомъ развернула она посланіе Валентина…

Зачѣмъ онъ къ ней пишетъ? почему онъ вздумалъ писать? Не-уже-ли это объясненіе въ любви? Какъ скоро и какъ онъ смѣетъ!.. Иванъ Петровичъ правъ. Ахъ! зачѣмъ здѣсь нѣтъ Ивана Петровича? Вотъ еслибъ былъ Иванъ Петровичъ!.. Теперь надо хорошенько вникнуть въ тонъ, которымъ написано письмо…

Маленькая рука, дрожа, развернула письмо и немного пододвинула свѣчу поближе; буквы и строчки прыгали передъ глазами, перебѣгали съ нижней строчки опять на верхнюю; наконецъ Ритѣ это надоѣло; она бросила письмо на столъ, а сама сѣла, въ какомъ-то утомительномъ нетерпѣніи, въ большее кресло, которое украшало собой уголъ ея комнаты. Мало-по-малу волненіе утихло, мѣсто его заступило раздумье, и послѣ нѣсколькихъ минутъ такого раздумья Рита протянула руку рѣшительно и развернула письмо.

Первое письмо Валентина.

"Итакъ васъ зовутъ Ритой: этого я никогда не ожидалъ! Не понимаю, однако, отчего мнѣ въ голову не пришло, что васъ такъ должны звать, а не иначе. Это самое хорошенькое измѣненіе вашего имени, а вы сами… вы такая хорошенькая! Я говорю вздоръ, банальности, я выражаюсь странно — простите: мнѣ думать некогда о томъ, что я вамъ скажу; у меня есть только желаніе говорить съ вами! Вотъ это-то желаніе и заставило меня написать къ вамъ. Укажите мнѣ другое средство удовлетворить его — я не буду заставлять васъ читать цѣлыя страницы. Правда, я васъ вижу, но только вижу! Конечно, и это счастье; а между-тѣмъ, съ-тѣхъ-поръ, какъ мнѣ удалось поговорить съ вами, я не умѣю имъ вполнѣ довольствоваться. Мнѣ надо слышать васъ, говорить съ вами; мнѣ надо, чтобъ вы надо мной немножко посмѣялись и подъ-часъ побранили меня. Нѣтъ, я никогда не забуду, какъ имѣлъ несчастіе вамъ не понравиться, по"тому-что нескромно предложилъ вопросъ насчетъ вашего моряка. Я не забуду взгляда, который вы на меня бросили; право, вы меня имъ поразили! Меня долго мучила мысль, что я, быть можетъ, много, много потерялъ тогда въ глазахъ вашихъ. Но имѣлъ ли я средства оправдать себя — нѣтъ! Вы понимаете, что это не можетъ такъ продолжаться, что я долженъ говорить, разсуждать съ вами.

"Быть у васъ въ домѣ было бы счастіемъ для меня; но скажите, какими средствами я могу достичь этой чести? Знакомство на бульварѣ, два слова, которыя изъ вѣжливости сказалъ капитанъ, не даютъ мнѣ права явиться къ нему въ домъ, не возбудивъ въ немъ подозрѣній. Я думаю, что вашъ характеръ не переноситъ подозрѣній, что вы не умѣете оправдываться, тѣмъ болѣе, что оправдываются только, когда виноваты, а вы — чѣмъ вы виноваты, что сдѣлались необходимостью для человѣка "незнакомаго другимъ и вамъ совершенно-посторонняго? Я долженъ говорить съ вами, и если вы не захотите мнѣ отвѣчать, то по-крайней-мѣрѣ я буду вамъ высказываться, буду не такъ одинокъ…

"Отчего бы, однако, вамъ не отвѣчать мнѣ? О любви я вамъ не говорю: любви во мнѣ нѣтъ; я не влюбленъ въ васъ, я васъ не люблю — не потому, чтобъ вы не могли внушить этого чувства, напротивъ; но я не знаю, способенъ ли я любить, потому-что никогда не былъ любимъ. До-сихъ-поръ я не встрѣтилъ женщины, которая бы взглянула на меня съ другими чувствами, кромѣ любопытства; вы сами… что заставило васъ обратить на меня вниманіе? — любопытство. Вы не могли не замѣтить тото, кто такъ неотвязчиво смотритъ на васъ всюду, гдѣ только васъ встрѣчаетъ. Я не умѣю скрыть радости при встрѣчѣ съ вами — вы, конечно, и это замѣтили? Да, вы должны быть очень-проницательны. И между-тѣмъ, опять повторю: я не люблю васъ. Но мысль моя привыкла къ вамъ, а въ сердцѣ моемъ чрезвычайное желаніе добра, счастія, всего хорошаго вамъ, то-есть тому существу, одинъ видъ котораго оживляетъ меня.

"Еслибъ вы знали, какъ томительна, однообразна жизнь моя! Отгадайте, сколько мнѣ лѣтъ? Я живу не мало, и между-тѣмъ ни разу еще однообразіе моей жизни не было ничѣмъ нарушено. Обыкновенный порядокъ жизни, обыкновенный порядокъ чувствъ, обыкновенный порядокъ знакомства — все это мнѣ кажется до того нестерпимымъ, что я неохотно живу, еще неохотнѣй чувствую, и вовсе не знакомлюсь. Встрѣча съ вами показала мнѣ, что этотъ томительный обыковенный порядокъ можетъ быть нарушенъ, что на самую однообразную жизнь могутъ иногда лечь пріятныя краски — мнѣ захотѣлось познакомиться съ вами. Но еслибъ самое это знакомство было облечено въ ту убивающую для меня все прекрасное форму, какъ ни дорого оно мнѣ, я бы отказался отъ него. Кто назвалъ насъ другъ другу? — случай. Кто заставилъ насъ сѣсть рядомъ и далъ возможность разговориться? — случай. Наконецъ, обыкновенный порядокъ нарушенъ. Понимаете ли вы меня теперь? понимаете ли, почему для меня каждая встрѣча съ вами чрезвычайное благо? Я выучился читать въ вашемъ краснорѣчивомъ взорѣ — довольны ль вы мной или недовольны. Какъ бы хотѣлъ я въ эту минуту быть подлѣ васъ, чтобъ прочесть на вашемъ подвижномъ, выразительномъ лицѣ, сердитесь ли вы, и до какой степени вы сердитесь! Но нѣтъ, я никогда не буду тамъ, подлѣ васъ, въ вашемъ домѣ, никогда не перешагну порога вашего дома, какъ бы гостепріименъ онъ ни былъ, какъ бы привѣтливо ни приглашалъ меня это сдѣлать вашъ звучный, нѣсколько-повелительный голосокъ. Я не долженъ себѣ это позволить — и не позволю. У меня есть характеръ, есть свой образъ мыслей, свой взглядъ на вещи. Вы — свѣтлое, ясное видѣніе моей утомительной жизни…

"Будете ли вы мнѣ отвѣчать? Позволите ли разсказывать вамъ о себѣ и о васъ иногда, обращаться къ вамъ словами такъ, какъ я обращаюсь мыслью съ отрадой и довѣрьемъ? Я грустенъ, и все вокругъ меня грустно. Меня вамъ нечего бояться…

«Но если вы съ такими же предразсудками, какъ всѣ; если, не смотря на искреннее объясненіе, вы испугаетесь моего поступка и найдете его слишкомъ-смѣлымъ; если вы въ-самомъ-дѣлѣ найдете излишней смѣлостью съ моей стороны то, что я заговорилъ съ вами — только заговорилъ, тогда… тогда, конечно, я буду очень-несчастливъ, потому-что буду непонятенъ вамъ. Тогда я вамъ скажу: простите меня, а до того времени я не прошу у васъ прощенія, потому-что, по внутреннему моему сознанію, я не дѣлаю въ эти минуты ничего такого, что бы могло васъ разсердить, оскорбить, испугать, или опечалить. Но поймете ли вы меня? Мнѣ кажется, что вы меня поймете: неуже-ли я такъ не наблюдателенъ, не понялъ васъ, ошибся въ васъ?..»

Рита кончила читать, и письмо лежало въ рукѣ ея. Письмо это бросило невыразимое смятеніе въ ея молодую душу. Оно не оскорбило ея — это правда, но именно испугало и опечалило. Ей стало жаль тѣхъ безоблачныхъ дней, въ которые встрѣчи съ Валентиномъ представлялись пріятнымъ сномъ, не болѣе; и когда смѣло она искала ихъ, ей стало страшно, что между ними начинается сближеніе; но, гордая, не созналась она себѣ, что ей страшно. Потомъ стало любопытно видѣть, какъ человѣкъ этотъ выпутается изъ страннаго положенія, въ которое самъ себя ставилъ, и ей захотѣлось отвѣчать ему. Благоразумнѣе было бы молчать: онъ бы усталъ писать, не получая отвѣта, и прекратилъ бы свои письменныя преслѣдованья; благоразумнѣе всего было бы перестать ему кланяться на гуляньѣ, не поворачивать головы въ его сторону, уходя съ бульвара, не улыбаться ему изъ-подъ бинокля въ театрѣ; но любопытство… Любопытство ужасное чувство! И, кромѣ-того, если въ женщинѣ есть сознаніе своихъ силъ, если она понимаетъ, что съумѣетъ остановиться и что никому не прійдется ее останавливать, то… Въ крайнемъ же случаѣ у ней есть Иванъ Петровичъ: она все ему разскажетъ и поступитъ совершенно по его совѣту; да, наконецъ, онъ можетъ выручить ее изъ бѣды какимъ бы то ни было образомъ. Однако мысль о Иванѣ Петровичѣ была самая дальняя мысль, и случай, въ который прійдется къ нему обратиться, будетъ самый крайній случай. Рита съумѣетъ сама управиться съ чувствами своими, и, кромѣ-того, Валентинъ ея не любитъ — онъ это повторяетъ нѣсколько разъ въ своемъ письмѣ. Не-уже-ли она сдѣлаетъ ужаснѣйшую изъ глупостей: полюбитъ человѣка, который такъ дерзко сознается, что онъ ея не любитъ, что ему только жить скучно?…

Рита опять прочла письмо. Необъяснимая улыбка пробѣжала въ этотъ разъ по ея свѣженькимъ губамъ, и потомъ она что-то прошептала. Слова ея можно было подслушать, выраженіе, съ какимъ они были произнесены, было нѣсколько-торжественное, и вотъ что это были за слова: «Постойте, постойте! я васъ заставлю полюбить меня; вы не такимъ языкомъ будете писать ко мнѣ!»

Рита была натура безстрашная и предпріимчивая.

Она достала бумагу, перо, придвинула чернильницу, отослала горничную; потомъ, заложивъ свои обнаженныя ручки за спину и наклонивъ слегка на грудь голову, стала она ходить по комнатѣ такими мѣрными шагами, какими ходилъ капитанъ, когда вспоминалъ про-себя о Трафальгарѣ, а нёкому было поразсказать объ этомъ знаменитомъ дѣлѣ. Она размышляла долго и наконецъ остановилась передъ столомъ, улыбнулась — перо заскрипѣло на бумагѣ…

Первое письмо Риты.

"Вамъ хочется, чтобъ я поняла васъ до нѣкоторой степени — постараюсь. Вы предлагаете мнѣ письменную бесѣду… У васъ фантазія не бѣдна, какъ вижу; но что вы скажете, увидѣвъ на дѣлѣ, что я охотно поддаюсь вашей фантазіи? Вашъ поступокъ меня удивилъ нѣсколько — вотъ и все. Вы, слѣдовательно, не ошиблись, предположивъ, что онъ не оскорбитъ, не разсердитъ, не испугаетъ и не опечалитъ меня. Онъ меня удивилъ вашей изобрѣтательностью и смѣлостью: признаться, я васъ считала трусливѣй и нерѣшительнѣй. Подобно вамъ, я люблю во всемъ оригинальность. Письмо ваше оригинально, средство доставить мнѣ его не менѣе оригинально: вотъ отчего я рѣшилась отвѣчать вамъ. Итакъ, вы хотите со мной бесѣдовать письменно — извольте. На первый разъ поговоримъ о васъ собственно. Вашъ поступокъ меня ни мало не оскорбляетъ. Чѣмъ онъ можетъ оскорбитъ — неосторожностью? но неосторожность вамъ вреднѣе, можетъ-быть, нежели мнѣ. Чѣмъ могло разсердить меня ваше посланіе — формой? но форма его удовлетворительна; чѣмъ испугать? не-уже-ли вы думаете, что я испугаюсь возможности увлеченія? — Нѣтъ, я сознала прежде, что увлечься вами не могу — простите откровенность. Вашъ умъ пріятенъ, и вѣрю я, что вы можете быть любимы, что у васъ на это правъ не мало, но… я не боюсь васъ, потому-что знаю себя. Не говорите мнѣ о моей чрезвычайной молодости: въ молодости вся сила; отчего же отказывать намъ въ силѣ сознанія? Я не боюсь увлечься пре лестью вашей бесѣды, не буду осторожна изъ страха за себя u за свое сердце, и оттого не ограждаюсь молчаніемъ, напротивъ — пишу къ вамъ, отвѣчаю вамъ. Вы со мной говорите — я не отворачиваюсь и не ухожу: судите меня послѣ этого какъ хотите, но этимъ я даю вамъ ясное доказательство, что вы не испугали меня. Опечалить меня тоже вамъ нёчѣмъ: поступокъ вашъ не пробудилъ во мнѣ никакихъ воспоминаній, не при двинулъ къ душѣ моей тягостнаго прошедшаго… прошедшаго у меня нѣтъ. Найдти вашу выходку неуважительной и опечалитьея ея неуважительностью я тоже не могла: безъ гордости, но съ тѣмъ же полнымъ сознаніемъ своихъ силъ скажу, что во мнѣ ничто не исключаетъ уваженія; а неуваженіе, оказанное безъ причины, можетъ опечалить только тогда, когда мы сердцемъ привязаны къ кому-нибудь и хотимъ и требуемъ, чтобъ всѣ чувства его и мысли были въ нашу пользу. Итакъ, вы не опечалили меня, не испугали, не разсердили и не оскорбили…

"Вамъ скучно? — очень-жаль. Но скажите, отчего же жизнь ваша такъ скучна? Или вы слишкомъ-много испытали, или рѣпіительно ничего. Вы жалуетесь, что не были любимы; слѣдовательно, любили и были обмануты въ своемъ чувствѣ? Но нѣтъ, вамъ скучно: значитъ, вы сами никогда не любили: у васъ бы остались какія-нибудь воспоминанія прошлаго, и вамъ бы не было такъ томительно-скучно, вы не были бы такъ одиноки. Впрочемъ, странно мнѣ: я слышала, что вы живете не одни, что у васъ мать, сестеръ и братьевъ полонъ домъ; я живу съ отцомъ только; отецъ-старикъ, и больше никого — но я не скучаю. Мнѣ весело, когда онъ мнѣ разсказываетъ о Трафальгарѣ, весело, когда я слышу его скорые и тяжелые шаги въ сосѣдней комнатѣ; онъ всегда веселъ, всегда шутитъ со мной и пріучилъ меня не томиться, не скучать, подходить къ нему съ шуткой, со смѣхомъ. Я не чувствую пустоты вокругъ себя. Характеръ у меня дѣятельный, и дѣла у меня не мало; слѣдовательно, цѣлительность моя не остается безъ пищи. Отчего же это вы такъ скучаете, такъ томитесь?…

"Сколько вамъ лѣтъ? На этотъ вопросъ я могу отвѣчать вѣрно, какъ мнѣ кажется. По моимъ наблюденіямъ, вамъ должно быть двадцать-пять, двадцать-шесть лѣтъ — это немного, но и не мало. Вы ужь могли пожить нѣсколько сердцемъ, и голова ваша могла надуматься до-сихъ-поръ въ волю…

«Напрасно вы дали себѣ трудъ разувѣрять меня въ томъ, что вы меня не любите; еслибъ вамъ вздумалось меня увѣрять въ противномъ, я бы вамъ ни за что не повѣрила. Женщины не такъ тщеславны, какъ вы думаете, и гораздо-недовѣрчивѣе, нежели бы вы могли предположить. Увѣряя въ любви, тратятъ не мало словъ, говорятъ, что даже клятвы играютъ тогда нѣкорую роль — и все же намъ нелегко повѣрить. По-крайней-мѣрѣ мнѣ бы всѣ увѣренія и клятвы казались комедіей; а тому, кто бы вздумалъ говорить мнѣ о любви, пришлось бы потерять очень, много времени, а удалось бы только сильно разсмѣшить меня. На ваше искреннее слово я не люблю васъ», я только мыслеи"но сказала: какъ-будто я не знала этого прежде! Впрочемъ, сколько я могла замѣтить изъ первой вашей бесѣды, вы точно имѣете нѣкоторыя свои правила въ жизни и во всемъ: вѣроятно, вы приняли за правило высказать передо мной свою искреи"ность — благодарю васъ за нее, какъ за доказательство особеи"наго вниманія. Въ каждой искренности, въ каждомъ искреннемъ поступкѣ есть много хорошаго…"

Рита прочла раза три свой отвѣтъ и каждый разъ осталась имъ совершенно-довольна. «Посмотримъ, что вы на это скажете, господинъ Керлеутовъ!» думала она, свертывая наконецъ въ нѣсколько складокъ мелко-исписанный листъ бумаги. Ей нетерпѣливо хотѣлось ускорить время абонемента; два дня до очереди томили ее и мучили; наконецъ, съ какой-то лихорадочностью одѣвшись тщательнѣе обыкновеннаго, пошла она, какъ всегда, подъ-руку съ отцомъ въ театръ. Ей оставалось послѣдовать примѣру Валентина и, уходя, оставить письмо свое въ ложѣ. Что Валентинъ прійдетъ искать отвѣта, въ этомъ ее убѣждали не психологическія познанія, вынесенныя изъ различныхъ оперъ, а тщеславіе мужскаго характера, которое ей удалось самой подмѣтить неоднократно и въ разныхъ лицахъ. Но гдѣ положить отвѣтъ? Стулъ, на который она садилась, былъ соломенный и сверху была сдѣлана красная подушка, прикрѣпленная по четыремъ угламъ красными тесемками. Ритѣ пришла мысль положить письмо подъ подушку, оставивъ кончикъ такъ, чтобъ его замѣтилъ тотъ, кому слѣдуетъ это замѣтить. Найдетъ Керлеутовъ — хорошо: цѣль достигнута; не найдетъ — быть-можетъ, къ лучшему все! Рита положила письмо подъ подушку.

Конечно, Керлеутовъ несовсѣмъ-спокойнымъ взоромъ смотрѣлъ на нее во все продолженіе спектакля, и Рита несовсѣмъ-смѣло взглянула на него. Однако послѣ, сообразивъ, что лучше всего не выказывать ни малѣйшаго волненія и, если можно, облечься въ совершеннѣйшее равнодушіе, она рѣшилась улыбнуться ему изъ-подъ бинокля, по обыкновенію. Выраженіе счастія озарило лицо Керлеутова въ эту минуту. «Она, вѣрно, отвѣчала» подумалъ онъ: «а если и не отвѣчала, то по-крайней-мѣрѣ не сердится! Право, счастіе имѣть дѣло съ существомъ развитымъ; другая бы преглупо поступила.» Въ первый разъ въ жизни Валентинъ былъ хоть чѣмъ-нибудь доволенъ и даже находилъ себя счастливымъ.

Онъ нашелъ отвѣтъ Риты не тотчасъ, и въ первую минуту неудачныхъ поисковъ до крайности переконфузился. Но прилежный осмотръ успокоилъ его: рука выдернула изъ-подъ подушки стула завѣтное письмецо, и даже онъ былъ очень-благодаренъ, что Рита такимъ образомъ ввела улучшеніе въ способѣ передавать письма. Не шелъ, а летѣлъ онъ домой, готовъ былъ остановиться у фонаря, чтобъ прочесть: фонарь горѣлъ тускло; хотѣлъ зайдти въ кондитерскую, въ ресторацію; но если онъ тамъ натолкнется на знакомаго, да еще на придирчиваго какого-нибудь знакомаго! и наконецъ ему не хотѣлось читать первое письмо Риты, письмо интереснаго, быть-можетъ, нѣжнаго содержанія, въ рестораціи или кондитерской. Хотя онъ выше всего ставилъ комфортъ, и даже любить не могъ бы иначе, какъ съ комфортомъ, но на этотъ разъ какая-то совѣстливость подшепнула ему, что не идетъ такъ поступать, что лучше всего прочесть посланіе у себя, и въ безмолвіи предаться восторгу или досадѣ. Наконецъ онъ у себя. Торопливо и шумно заперъ онъ за собой двери, шибко прошелъ мимо матери, которая со свѣчой, въ кофтѣ и ночномъ чепцѣ, осматривала, по привычкѣ, не прилипла ли гдѣ ниточка или пылинка къ мебели.

— Ты изъ театра, Валентинъ? спросила важная старушка, поднявъ на него тусклые глаза.

— Что? Да. Играли хорошо. Спокойной ночи, maman.

И онъ скользнулъ мимо быстро и заботливо.

Въ слѣдующей комнатѣ онъ наступилъ на собачонку, которая жалобно взвизгнула и побѣжала отъ него, разнося по всѣмъ комнатамъ свой ужасный визгъ. Старушка мгновенно явилась ей на помощь и въ этотъ разъ нѣсколько вспылила на сына.

— Какое у васъ нехорошее сердце! сказала она съ упрекомъ: — ну, что вамъ сдѣлала моя бѣдная Біанка? Біаночка, Біанка!… пойди сюда, сюда! Бѣдная Біанка!…

Керлеутовъ оглянулся и произнесъ съ досадой тоже:

— Право, я ничего не сдѣлалъ вашей Біанкѣ; я не знаю, отчего она такъ раскричалась. Можетъ-быть, я наступилъ на нее, но не могъ же я предвидѣть, что ей прійдетъ охота здѣсь лежать.

— О, вы ничего никогда не предвидите! вамъ ни до кого дѣла нѣтъ!

Тутъ, однако, Керлеутова успокоилась, потому-что Біанка прибѣжала на ея зовъ, подняла лапу и, доканчивая свой визгъ, бросилась ей на руки.

Валентинъ перешагнулъ порогъ своей комнаты и бросилъ шляпу на столъ не съ очень-кроткимъ видомъ.

«Боже мой!» проворчалъ онъ: «какой я несчастный человѣкъ! Нѣтъ радости, которая бы не была у меня отравлена. Ахъ, какъ все надоѣло! какая гадкая жизнь!…»

И онъ сѣлъ въ кресло, и сидѣлъ молча, не шевелясь, пока вспышка его досады на судьбу и людей, наконецъ, не успокоилась. Тогда только онъ развернулъ письмо Риты. Справедливость требуетъ сказать, что рука его слегка дрожала, что отъ внутренняго волненія онъ поблѣднѣлъ и сталъ кусать губы. Но онъ прочелъ письмо Риты — и ничего не понялъ. Смѣялась ли она надъ нимъ? Къ какому роду писемъ слѣдовало отнести ея письмо? Неуже-ли въ ней нѣтъ ни искры чувства къ нему? Но тогда что заставило бы ее писать? Нѣтъ, она ему отвѣчаетъ, и отвѣчаетъ мило, непринужденно, какъ-будто простодушно. Но какъ странно видѣть такую положительность въ умѣ молоденькой дѣвушки! Онъ немного искалъ и желалъ, но, можетъ-быть, встрѣтя иное въ ней, не нашелъ бы, что она такъ мила, такъ достойна вниманія, любви…

И онъ снова прочелъ письмо Риты; въ этотъ разъ оно показалось ему не насмѣшливымъ, а, напротивъ, дружескимъ. Оно дышало милой искренностью, хотя было неумолимо, какъ дѣйствительность; оно было и серьёзно, и игриво, и наконецъ это былъ отвѣтъ, тогда-какъ Рита могла притвориться, что вовсе не получала отъ Валентина письма, или разсердиться за смѣлость его поступка, или остаться недовольной содержаніемъ посланія. «Рѣшительно Рита милое существо, существо, которое очень можетъ нравиться. Выбравъ ее, онъ долженъ гордиться своимъ выборомъ!» заключилъ этимъ восклицаніемъ Валентинъ цѣпь своихъ мыслей. «И какъ она разсудительна!» подшепнула ему врожденная его осторожность, нѣкоторая боязливость даже: «какъ она разсудительна! Она съумѣетъ остановиться и остановить во-время, не разсчитываетъ на запутанность дѣлъ и обстоятельствъ; напротивъ, ея положительный, свѣтлый умъ распутаетъ самыя затруднительныя отношенія».

Осмотрительность Керлеутова удовлетворилась этими выводами и наблюденіями надъ характеромъ и умомъ Риты, и онъ рѣшился продолжать начатое, не думая о концѣ, не заботясь о послѣдствіяхъ, предоставляя времени и случаю разъиграть затѣянную игру.

Онъ назвалъ въ глубинѣ своего сознанія встрѣчу съ Ритой улыбкой судьбы, романомъ жизни, призракомъ счастья, лаской случая и, оглянувшись на всю пустоту и безцвѣтность своей протекшей жизни, произнесъ мысленно: «Дуракъ я буду, если не воспользуюсь возможностью положить хоть одинъ слой краски на блѣдное полотно моего существованія!» Керлеутовъ, какъ видите, любилъ иногда выражаться цвѣтисто, говоря съ самиы собой и позволяя себѣ дѣлать нѣкоторую оцѣнку своего прошедшаго, настоящаго и бросать пытливый взглядъ въ будущее. Не подумайте, однако, чтобъ онъ очень заботился о будущемъ ил очень размышлялъ о прошломъ и настоящемъ: не таковскій быя человѣкъ Валентинъ Керлеутовъ, чтобъ очень-серьёзно заботил его что-либо, чтобъ надъ чѣмъ бы то ни было трудилась с.пш комъ-усердно его досужая мысль. Человѣкъ этотъ былъ весь ь внѣшности, и оттого ничѣмъ не былъ очень озабоченъ на долгое время. Вѣчно-неудовлетворенный, неопредѣленно-ищущій какихъ-то улучшеній, какого-то дополненія, Валентинъ принадлежалъ къ многочисленной семьѣ людей, ничего-недѣлающихъ и утомленныхъ бездѣльемъ, но неумѣющихъ отдѣлаться отъ бездѣлья. Нѣтъ вещи, на которую бы они не смотрѣли съ пренебреженьемъ; нѣтъ дѣла, за которое бы они не принимались съ неохотой. И все они не виноваты! виновато все ихъ окружающее: семья, друзья, родные, жизнь, обстоятельства, люди, свѣтъ — все, кромѣ нихъ, кромѣ облѣнившейся натуры, застоявшихся чувствъ, извращенныхъ, исковерканныхъ понятій. Они уходятъ и прячутся отъ дѣйствительности, не понимая, что только бой съ дѣйствительностью можетъ разбудить въ нихъ энергію, что только пробужденіе энергіи можетъ спасти ихъ. Столкновенія съ практической жизнью имъ незнакомы; не допустивъ себя до житейскихъ заботъ, они далеко отодвинули то неоцѣненное свойство положительности, которое для каждаго ума и для каждаго характера нужно, какъ тѣнь для свѣта… Законъ рельефа таковъ. Нерельефный Керлеутовъ, конечно, стушевался бы совершенно въ жизни, еслибъ не Рита, не встрѣча съ нею, не пробужденье въ немъ невѣдомой доселѣ дѣятельности ума и сердца, хотя и въ самомъ умѣренномъ, въ самомъ легкомъ тонѣ — но все же пробужденье, все же сознанье нѣкотораго присутствія силъ. И стало ему веселѣй, стало отраднѣй, свѣтлѣй въ головѣ и на сердцѣ. На другой день онъ былъ чрезвычайно-привѣтливъ съ матерью, съ сестрами, со всей семьей своей, и хотя старушкѣ очень хотѣлось покоситься на него за раздавленную лапу Біанки, но гнѣвъ ея исчезъ, разсѣялся при взглядѣ на веселое выраженіе лица Валентина, явившееся вмѣсто вѣчной печати скуки, истомы и досады.

А Рита? Ея выразительное, живое лицо повременамъ оттѣнялось задумчивостью и даже грустью, не потому, чтобъ въ ней не было увѣренности въ своихъ силахъ, убѣжденія въ своей осмотрительности и разсудкѣ — напротивъ, Рита принадлежала къ числу тѣхъ существъ, которыя готовы предположить въ себѣ скорѣе излишекъ геройства, нежели недостатокъ его. Съ гордымъ ?знаніемъ удивительной способности управлять собой, чувствами своими и стремленіями она говорила себѣ: «я съумѣю остановиться!» и тотчасъ же, поникая свѣтлорусой головкой, съ тихимъ раздумьемъ произносила: «но къ-чему мнѣ все это? я не искала, не желала; на что мнѣ это все?…»

И въ-самомъ-дѣлѣ, на что Ритѣ этотъ романъ жизни? Жизнь ея была полна, свѣтла, отчетлива. Нельзя сказать, чтобъ ей никогда никто не нравился, чтобъ она не любила уже — нѣтъ, были вспышки и не разъ, но гасли онѣ тутъ же, полъ наблюдательнымъ глазомъ Ивана Петровича. Теперь она чувствовала, что это не такъ, что-то не то, и легкое смущенье обнаруживалось въ душѣ ея. Дѣло въ томъ, что прежде все имѣло форму впечатлѣнія — только, что теперь была завязана интрига: такое положеніе болѣе нравилось ея дѣятельному уму, ея предпріимчивому характеру, но именно потому-то, что нравилось ей оно, предусмотрительный разсудокъ пугался, забота западала въ душу, а неумолимая способность оцѣнять все правильно — говорила Ритѣ, что, можетъ-быть, лучше было бы для нея, еслибъ всего этого не было.

Еслибъ Торсинъ не повторялъ Ритѣ безпрестанно, когда она еще была ребенкомъ, и не продолжалъ повторять постоянно до-сихъ-поръ: «смотри, дѣвочка, ты мнѣ должна быть во всемъ помощью! ты должна старика-отца выручать и беречь; я не виноватъ, что мать твоя и молода была, да умерла прежде меня!» еслибъ эти слова не отдавались постоянно въ ухѣ ребенка, а потомъ молоденькой дѣвушки, не пріучила бы себя въ-самомъ-дѣлѣ Рита къ мысли, что она должна несть на себѣ большую часть житейскихъ заботъ, а пріучивъ себя разъ къ этой мысли, она принялась очень-прилежно за выполненіе всѣхъ обязанностей, которыя жизнь налагала. Нравъ былъ у ней пылкій и нѣсколько-мечтательный; но мечтать было некогда, развѣ въ сумерки, когда рѣшительно приходилось сидѣть сложа руки, пока отецъ спалъ у себя въ кабинетѣ, и свѣчей и самовара не подавали. Глядя на своихъ сверстницъ, чувствовала Рита, что другія глупѣе и безполезнѣе живутъ — и гордая ея душонка была очень-довольна. Не ставя себѣ въ особенную заслугу своей дѣятельности, усердія, полезности, она, однако, чувствовала, что стоитъ добраго слова, стоитъ ласки отцовской да и нѣкотораго общаго уваженія. Практическая жизнь выучила ее не пренебрегать ни людьми, ни лицами, а природная доброта души влекла всегда къ хорошимъ заключеніямъ о человѣкѣ, къ снисходительному суду надъ нимъ. Но что должно было развить и развило въ ней чувство ея полезности, ея значенія въ мірѣ живыхъ существъ? самобытность характера, ума, сужденій, воли, если хотите, и хотя въ формахъ мягкихъ, легкихъ, женственныхъ проявлялась эта воля, но все же то была воля человѣка, извѣдавшаго себя сколько-нибудь, а не капризъ ребенка, не прихоть женщины, слѣдующей минутному побужденію своего вкуса или своей фантазіи.

Валентинъ былъ натура составная, искусственная, отрицательная; Рита — самобытная, естественная, положительная. Встрѣча съ такой натурой была неоцѣненна для Валентина, и если онъ могъ увлечься, если могъ потомъ привязаться, полюбить, то могъ сдѣлать это только для подобной натуры. Быть-можетъ, и полюбитъ онъ: не-уже-ли ужь такъ безсильна его лѣнивая душа?… Безпечно предавался онъ желанію увидѣть, что выйдетъ изъ этого романа его жизни и, словомъ, находился въ положеніи человѣка, готоваго влюбиться.

Не такъ была безпечна Рита, зная цѣну дѣйствительности, привыкнувъ отчетливо отвѣчать на всѣ вопросы, предлагаемые жизнью человѣческому уму. Оттого-то она иногда и задумывалась, оттого-то иногда заботливо поникала свѣтлорусая головка ея; а когда Рита замѣчала въ себѣ утрату веселья, этого безпричиннаго, врожденнаго веселья, которое такъ было разлито во всемъ ея существѣ, ей становилось досадно и невольно говорила она съ легкимъ вздохомъ: «На что мнѣ все это?»

Однако это легкое сожалѣніе, сомнѣніе или тревога, назовите какъ угодно — потому-что точно тутъ есть нѣсколько и тревоги, и сомнѣнія, и сожалѣнія — было мимолетно, а постоянно Ритѣ довольно нравилось, или, скорѣе, ея предпріимчивому характеру очень нравилось все, что имѣло видъ происшествія, все, гдѣ была таинственность, неожиданность, запутанность дѣла. Иногда ей хотѣлось разсказать отцу и увидѣть, побранитъ ли ее отецъ. Но что, если онъ напугается, вообразитъ, что ея спокойствіе и счастіе нарушено? Нѣтъ, не надо ему разсказывать! А вотъ Ивану Петровичу хотѣлось бы разсказать, чтобъ послушать, какъ онъ пустится бранить Керлеутова и читать ей наставленія, предостерегать ее, и вообще представлять все въ самомъ ужасномъ видѣ. Конечно, Иванъ Петровичъ былъ бы очень-забавенъ и стоило ему все поразсказать, чтобъ отъ него вдоволь наслушаться возгласовъ, восклицаній, увѣреній, да только одно не хорошо: ужь тогда бы онъ просто Керлеутову не далъ ходу и за ней бы все присматривалъ и слѣдилъ. А любопытно знать, чѣмъ все это кончится?…

Покамѣстъ кончилось тѣмъ, что Валентинъ въ слѣдующій разъ положилъ подъ подушку стула второе письмо, и что первымъ движеніемъ Риты, пришедшей въ театръ, было освидѣтельствовать стулъ и очень-искусно спрятать найденное письмо. Справедливость требуетъ сказать, что въ этотъ вечеръ герои наши не взглянули одинъ на другаго. Ритѣ очень хотѣлось скорѣе домой: письмо, спрятанное подъ перчатку, жгло ея руку. Валентинъ сидѣлъ, опустивъ голову все время и глядя пристально на сцену. У выхода только, благодаря темнотѣ, они стали смѣлѣе и какъ-бы сговорясь, въ одно и то же время поглядѣли другъ на друга долго-долго… Даже Торсинъ вынужденъ былъ сказать въ этотъ разъ дочери: «Что жь ты зазѣвалась, Рита? Пойдемъ!»

Раза два она оглянулась идучи по троттуару, раза два вздрогнула: она слышала близко за собой шаги Керлеутова, видѣла въ темнотѣ тихо-слѣдовавшую за ними граціозную фигуру.

И вотъ второе письмо Валентина развернуто передъ нею.

Второе письмо Валентина.

«Благодарю. (Это слово было написано крупными буквами и стояло отдѣльно отъ всѣхъ словъ; далѣе слѣдовали строчки написанныя болѣе-мелкимъ, почти-женскимъ почеркомъ.) Я протянулъ вамъ руку — вы мнѣ повѣрили, и не оттолкнули ея. Этимъ вы возбудили всѣ силы признательности моего сердца, и первое слово, которое я могу произнесть, обращаясь къ вамъ, не можетъ быть иное, какъ только благодарю. Быть-можетъ, оно не полно выразитъ полноту чувствъ моихъ: короткое и сухое благодарю» падаетъ къ вашимъ маленькимъ и хорошенькимъ ножикамъ, тогда-какъ я бы хотѣлъ коснуться ихъ почтительнымъ поцалуемъ. Рита, не сердитесь! Это была бы дань поклоненія ыашему характеру, а ни чуть не увлеченіе влюбленнаго сердца, не смѣлость и не ласка, а изъявленіе того глубокаго уваженія, которое вы внушаете мнѣ поступками своими. Ваше письмо заключается похвалой моей искренности, и я продолжаю быть искреннимъ.

"Но какъ холодно вы разсудительны! Рита! Мнѣ страшно слушать такую разсудительную рѣчь изъ устъ хорошенькой женщины, страшно читать ее и думать, что она написана маленькой, гибкой ручкой, которой я любуюсь въ театрѣ всякій разъ, какъ она берется за бинокль и подымаетъ его къ быстрымъ глазамъ. Въ первую минуту мнѣ показалось, что вы смѣетесь надо мной, и я, неуспѣвшій васъ оскорбить, опечалить, разсердить или испугать, оскорбился, былъ разсерженъ, опечаленъ и даже испугался! Встрѣтить въ васъ насмѣшку въ отвѣтъ на мою искреи"нюю рѣчь мнѣ было бы больно и досадно; но я опечалился и испугался бы за васъ. Вы такъ молоды Рита, и такъ ужь недовѣрчивы, такъ разоблачаете чувства и жизнь! Согласитесь, что это печальное открытіе для вашего настоящаго и можетъ испугать каждаго за ваше будущее. Напрасно ваша неумолимая положительность посмотритъ мнѣ въ глаза и предложитъ вопросъ: какое дѣло вамъ до моей будущности?…" Отвѣта нѣтъ, но скажу, что быть безстрастнымъ, безучастнымъ зрителемъ всего, что съ вами случается, или должно случиться, я не могу. Не могу оторвать своей мысли отъ васъ, и повторяю снова: все, что можетъ міръ создать добра, счастія, прекраснаго, все это хотѣлось бы мнѣ собрать вокругъ васъ и вамъ однимъ дать этимъ пользоваться.

"Положительность, которую не знаю кто и что развило въ васъ, мила только потому, что въ васъ все мило; но положительности я терпѣть не могу. Охота вамъ добровольно отрѣшать душу свою отъ поэзіи жизни! Нѣтъ, не-уже-ли вы болѣе любите грибы, нежели цвѣты? Не отвѣчайте мнѣ на этотъ вопросъ, Рита: у васъ духъ противорѣчія, и оно заставитъ васъ отвѣчать мнѣ утвердительно, а я все же вамъ не повѣрю, потому-что для меня лучше не повѣрить вамъ, чѣмъ съ досадой отвернуться. Впрочемъ, я понимаю въ чемъ источникъ вашей положительности: вы не страдали, не любили. Въ жизни для васъ многое темно и многое вовсе безвѣстно; вы ребенокъ! Не-уже-ли вы думаете, что всю жизнь можете наслаждаться такимъ мирнымъ счастіемъ, что всегда съ такимъ неутомимымъ терпѣніемъ будете слушать разсказы о Трафальгарѣ? Какъ бы вы ни любили отца, прійдетъ время, когда подъ его разсказъ о Трафальгарѣ будетъ вамъ думаться иное, и далеко улетитъ мысль ваша, унося съ собой вниманіе; старикъ замѣтитъ, и странно ему станетъ, что его Рита — не прежняя Рита; быть-можетъ, нетерпѣливо выразитъ онъ вамъ свое замѣчаніе на этотъ счетъ; быть-можетъ, вы сами ему отвѣтите менѣе-терпѣливо, нежели разсчитываете теперь… Что знаете вы о себѣ, Рита? — ничего, рѣшительно ничего, а о жизни и того менѣе.

"Вы говорили со мной обо мнѣ; я говорю съ вами о васъ. Нечаяннымъ образомъ попалъ я на эту дорогу, какъ-будто длятого, чтобъ не оставаться въ долгу передъ вами. Не было еще женщины, передъ которой я бы остался въ долгу; и еслибъ встрѣтилъ истинную любовь, то, конечно, съумѣлъ бы отвѣтить такой сильной, глубокой, преданной любовью, какой не всякій съумѣетъ любить и о которой, конечно, развѣ только снилось кому-нибудь. Вы выводите заключеніе, что я никогда не любилъ: можетъ-быть, вы правы; но спросили ль вы себя: отчего? Оттого, что не стоитъ платить истиннымъ чувствомъ за призракъ чувства; оттого, Рита, что никто не съумѣлъ или не захотѣлъ меня вызвать на чувство. Обманутъ я не былъ, но не потому, чтобъ меня не искали обмануть. Я это замѣтилъ во время, и мнѣ стало грустно. Грусть осталась мнѣ на всю жизнь…

"Лѣта мои вы отгадали въ совершенствѣ, и если вы понимаете, что я могъ уже пожить сердцемъ и голова могла надуматься въ волю, то поймете также, что грустенъ человѣкъ, который пришелъ къ заключенію, что надо оставить и это сердце и эту голову праздными. Не смѣйтесь никогда надъ моей грустью, Рита, и не вините меня въ моемъ одиночествѣ. Мы безсильные рабы обстоятельствъ, еще болѣе — покорные слуги своей натуры. Не сравнивайте меня никогда съ собою, если вы таковы, какъ я васъ понимаю: вы маленькое совершенство, и несмотря на все это, вы, право, ребенокъ. Эта мысль, какъ вы сами видите, преслѣдуетъ меня.

«Итакъ, вы знали еще прежде, нежели я сознался вамъ, что я не люблю васъ?.. Согласитесь, что именно поэтому только вы позволили себѣ отвѣчать на мое письмо. Еслибъ я вамъ сказалъ, Рита, что люблю васъ, что жизнь моя въ вашемъ взглядѣ, въ вашемъ словѣ, что она не прикована къ существу вашему — вы бы не отвѣтили мнѣ. Согласитесь, что въ этой мысли есть много горькаго; согласитесь, что судьба, поднося мнѣ ее, не балуетъ меня вовсе. Не зная еще, какова моя любовь, вы бы отвергли ее и оттолкнули — скажите, отчего? скажите, за что? Можемъ ли мы любить, должны ли высказываться, если такъ? Нѣтъ, это озлобляетъ душу, оскорбляетъ достоинство человѣка. Въ насъ вы предполагаете предательство и эгоизмъ, и думаете, что никто изъ насъ не способенъ оцѣнить вашей любви. Но пусть будетъ она истинна, тогда вы будете вознаграждены чувствомъ, которое превзойдетъ ваше силой своей, глубиной, самоотверженіемъ. Отчего никто изъ васъ не хочетъ этого понять? Кто учитъ васъ оскорбительному недовѣрію? Всѣ вы дѣлаете шагъ впередъ и два шага назадъ, даже когда сознаетесь въ любви своей. Не-уже-ли я не встрѣчу исключенія? Скажите, Рита, кто научилъ васъ такъ дѣйствовать, думать и чувствовать?»

Понятно, почему Валентинъ не смѣлъ взглянуть на Риту: это письмо было краснорѣчивѣе и вообще гораздо-значительнѣе перваго. Оно болѣе взволновало Риту, и больше прежняго задумалась она; но не отвѣчать въ этотъ разъ значило показать, что она въ-самомъ-дѣлѣ испугалась, что меньше стала довѣрять своимъ силамъ и считать Валентина болѣе-опаснымъ для своего спокойствія. Она рѣшилась отвѣчать, и вотъ письмо, которое нашелъ Валентинъ оставленнымъ въ ложѣ. Она рѣшилась быть насмѣшливой, осмѣять письмо его, хотя, правду говоря, оно шевельнуло ея душу; но не хотѣлось поддаваться этому впечатлѣнію, а еще болѣе хотѣлось доказать Керлеутову, что его слова не произвели на нее никакого впечатлѣнія. Отстанетъ онъ — тѣмъ лучше, думала Рита: видно такъ и слѣдовало кончиться всему! Сначала будетъ скучно, за-то потомъ станетъ спокойно, и будетъ она съ неизмѣннымъ терпѣніемъ слушать о Трафальгарѣ. А если онъ вздумаетъ продолжать, такъ видно уже суждено ей было… Тутъ она задумалась…

Второе письмо Риты.

"Вы предлагаете вопросы: зачѣмъ же боитесь, чтобъ вамъ отвѣчали на нихъ и просите даже не отвѣчать? значитъ, вы не обдумали, вы дѣйствуете необдуманно; и я, вопреки вашимъ заклинаньямъ не отвѣчать вамъ, отвѣчу сущую правду: я люблю цвѣты наравнѣ съ грибами — люблю цвѣты за поясомъ и грибы въ соусѣ. Послѣ такого откровеннаго признанія въ моихъ вкусахъ, вы можете рѣшительно отъ меня отвернуться, потому-что не повѣрить мнѣ вы не можете: простота и естественность моихъ словъ показываютъ всю истину ихъ. Не знаю, останусь ли я послѣ подобнаго отвѣта маленькимъ совершенствомъ въ вашихъ глазахъ, или мнѣніе ваше обо мнѣ измѣнится, но лукавить съ вами не хочу; я буду отвѣчать только на тѣ изъ вашихъ вопросовъ, которые мнѣ почему-либо особенно понравятся.

"Вы заботитесь о моей будущности, вообще выказываете мнѣ много участія, и много прекрасныхъ желаній упало съ пера вашего для меня; въ свою очередь я вамъ скажу: благодарю. Мнѣ, впрочемъ, пришлось бы васъ благодарить за очень-многое, если хорошенько вникнуть во всѣ слова вашего письма. Вы мнѣ оказываете огромную услугу, объясняя нѣсколько себя. Вы не любили потому, что васъ не любили! Это дѣльно; вы хотите, чтобъ васъ вызвали на чувство… я повторяю вамъ ваши собственныя слова. Вотъ въ этихъ немногихъ словахъ выражается все безсиліе вашей души! Такъ вы будете ждать вызова, да еще, быть-можетъ, и разбирать, въ какихъ формахъ васъ вызываютъ? Долго же вамъ прійдется ждать любви, и мнѣ васъ искренно жаль, потому-что вы себя чувствуете такъ глубоко-одинокимъ! Надѣюсь, что мое участіе не оскорбитъ васъ: вы выразили столько вниманія и живой заботливости обо мнѣ собственно, что тѣмъ дали полное право высказать и вамъ, въ какой мѣрѣ я сочувствую горю вашему и какъ тягостно для мени настроеніе вашего духа.

«Въ-самомъ-дѣлѣ, вы страннымъ образомъ настроили себя и видите все въ черномъ цвѣтѣ. Сознайтесь, что сами вы въ этомъ виноваты. Вы грустите оттого, что скучаете, а ужь отчего вы скучаете — я не знаю. Право, мнѣ совсѣмъ-невесело думать, что вы какъ-будто несчастливы; слѣдовательно, будьте увѣрены, что я вовсе не буду смѣяться надъ вашей тоскою… Ахъ, виновата! вы просите не смѣяться надъ вашей грустью, а это у Лермонтова въ стихахъ кажется есть: Не смѣйся надъ моей пророческой тоскою!» Я недавно читала Лермонтова и видно перепутала; но вѣдь Лермонтовъ былъ прекрасный поэтъ; я его ужасно люблю.

"Вы спрашиваете, что я знаю о себѣ? — все, что слѣдуетъ знать; и еслибъ я гдѣ-нибудь затерялась на дальнемъ островѣ и вообще въ мѣстахъ, мнѣ совершенно-незнакомыхъ, то по моимъ отвѣтамъ узнали бы, кто я и куда меня должно отправить. Въ вашихъ глазахъ я ребенокъ, а я знаю, что мнѣ восьмнадцать лѣтъ, и что съ десяти я хозяйничаю въ домѣ на славу, что папа безъ моего совѣта ничего не дѣлаетъ, что Иванъ Петровичъ какъ огня боится моихъ сужденій и замѣчаній, что я читаю наставленія своимъ друзьямъ и сама собою управляю, какъ должно; кромѣ того, вся переписка папа на моихъ рукахъ, разныя дѣла его тоже; никто лучше меня не исполнитъ порученія, и никто скорѣе меня не возвратится оттуда, куда его пошлютъ. Отъ это го-то я всегда буду съ одинаковымъ терпѣніемъ слушать о Трафальгарѣ. Очень-жаль, monsieur Валентинъ, что вы не любите положительныхъ и положительности — я преположительный человѣкъ: никогда не восхищаюсь луной, не заглядываюсь на звѣзды, не уношусь на облакахъ, и потому скоро вамъ надоѣмъ, и вы прекратите бесѣду вашу со мной. Впрочемъ, какъ вамъ угодно, надѣюсь, что вы не будете стѣсняться моимъ мнѣніемъ; но еслибъ вамъ и вздумалось стѣсняться имъ, въ этомъ случаѣ, если вы желаете узнать, каково будетъ тогда о васъ мое мнѣніе, скажу вамъ заранѣе: ничуть не хуже моего теперешняго. Теперь у васъ одна фантазія, тогда прійдетъ вамъ другая: вы вольны слѣдовать каждой, и въ осужденіе вамъ никто не въ правѣ вмѣнить этого.

"Отчего вы съ оскорбленнымъ чувствомъ говорите мнѣ о сознаніи моемъ въ томъ, что отвѣчала вамъ именно потому только, что вы меня не любите? Вы мнѣ предложили бесѣду — я не отказалась отъ нея, и думать мнѣ надъ своимъ рѣшеніемъ пришлось недолго; но еслибъ вы мнѣ предложили чувство, не-ужели бы васъ удивило, когда бы я крѣпко призадумалась и, можетъ-быть, въ глубокомъ молчаніи отошла отъ васъ? Гораздо-легче отвѣчать на письмо, нежели на любовь; лучше размѣниваться мыслями, нежели боязливо слушать объясненіе. Конечно, я постаралась бы заставить васъ забыть, что вы мнѣ сдѣлали признаніе, о которомъ сами пожалѣли бы очень-скоро. Кто учитъ насъ недовѣрію? — наши собственные поступки. Я не знаю, какова ваша любовь, потому-что не знаю, какова вообще любовь, которой насъ любятъ; не желаю ея знать, не ищу этого знанія. Но отчего же вамъ не любить другой женщины, которая бы поняла васъ? Отчего бы вамъ передъ нею не высказаться? Не-уже-ли самому вамъ не смѣшна претензія, чтобъ женщина сдѣлала первый шагъ, чтобъ ваше сердце будили и призывали къ чувству? Не знаю, можетъ-быть, и предполагаетъ кто-нибудь въ васъ эгоизмъ и наклонность къ предательству, но только не я. Вѣдь я васъ знаю по письмамъ вашимъ — слѣдовательно, такимъ, какимъ вы сами себя выказываете; независимо отъ вашего вліянія, я еще не могла составить себѣ ни одного заключенія о васъ, о вашемъ характерѣ и понятіяхъ. Я вѣрю вашей искренности, и потому вѣрю вамъ На-слово; да еслибъ я и захотѣла дѣлать надъ вами наблюденія, то не могла бы: я заучила только вашу наружность и вашъ почеркъ и привыкла нѣсколько къ вашему способу выраженія, этимъ ограничивается знаніе мое въ-отношеніи къ вамъ. Пожалуйста не отчаивайтесь: прійдетъ время, когда вы полюбите и когда вамъ будутъ отвѣчать на любовь вашу въ такой степени, какъ вы сами желаете. Можетъ-быть, судьба, балуя васъ до безконечности, пошлетъ вамъ въ-самомъ-дѣлѣ существо, которое разбудитъ васъ и вызоветъ на чувство, тогда вы будете совершенно-довольны и счастливы. Искренно желаю вамъ удовлетворенія всѣхъ вашихъ желаній.

«Что касается меня, то я вовсе не разоблачаю ни жизни, ни чувствъ и чужда восторженности именно потому, что не чужда истины: въ настоящую минуту я не думаю, чтобъ могла любить, но совершенно не чуждаюсь мысли, что будетъ время, когда меня кто-нибудь тоже вызоветъ на любовь, и что тогда я буду любить глубоко и преданно; вообще заботой моей, въ такомъ случаѣ, будетъ не допустить никогда этого человѣка раскаяться, что сердце его избрало меня, и что на меня онъ потратилъ нѣсколько чувства, то-есть, нѣсколько искръ своей жизни. Въ женщинахъ развитъ родъ инстинкта, который заставляетъ ихъ безошибочно узнавать, истинно ли это чувство, которое имъ встрѣчается, или ложно».

Это письмо поразило Керлеутова. Какой тонъ, насмѣшливый и глубоко-обдуманный! Не-уже-ли эта дѣвочка забавляется, нимало не обинуясь, на его счетъ, и онъ игрушка, блестящая и занимательная игрушка въ ея рукахъ, не болѣе? Не могъ не сознаться Валентинъ, что во многихъ словахъ ея была глубокая истина, не могъ не подумать, что, выслушавъ отъ нея слово любви, одному этому слову можно было и даже слѣдовало болѣе повѣрить, чѣмъ клятвамъ, увѣреніямъ и даже доказательствамъ иныхъ-прочихъ; не могъ не сказать себѣ, что счастливъ будетъ тотъ человѣкъ, котораго она полюбитъ. «Да, изъ нея выйдетъ прекрасная хозяйка, прекрасная мать современемъ, быть-можетъ, прекрасная помѣщица!» воскликнулъ онъ, шагая по комнатѣ и въ бѣшеномъ порывѣ потирая свои тонкія, бѣлыя руки такъ сильно, что кости въ пальцахъ хрустѣли: «Но любить она неспособна; это дерево — философъ какой-то, женщина безъ воображенія, натура безстрастная, скупая и неразвитая!… Она никогда не будетъ любить, она никого не будетъ любить, она обманывается сама, или просто лжетъ. Да, вотъ видите ли: постарается не допустить до раскаянія человѣка, сердце, котораго изберетъ ее… скажите, какъ это сладко! Я раскаиваюсь, что ее встрѣтилъ, что затѣялъ всю эту глупую исторію. Пусть бы оставалась она для меня хорошенькой картинкой — и только. Смотрѣлъ бы на нее въ театрѣ, смотрѣлъ бы на гуляньѣ, не говорили бы никогда, не приближалъ бы своей мысли, не… но нѣтъ, вздоръ, пустяки! я не влюбленъ, я вовсе не влюбленъ, и помнѣ теперь называйся она себѣ Ритой или Марго — все-равно. Она даже можетъ преблагополучно выйдти замужъ за своего Ивана Петровича и всюду показываться съ этими рыжими усами — мнѣ, право, все-равно. Она рождена для будничной жизни; чувства въ ней огрубѣли, не успѣвъ развиться въ обществѣ стараго капитана и мужиковатаго Ивана Петровича. Чего я искалъ въ ней? Я думалъ у этой души доспроситься какой-нибудь поэзіи, какой-нибудь горячности — положительность убила все, все подавила; мой блестящій призракъ разсѣялся, хорошо, что во время! Еслибъ я былъ старъ, я бы женился на ней; но въ мои годы мнѣ не нужна нянька, и оттого мы разстанемся — я съ своей стороны, по-крайней-мѣрѣ, безъ сожалѣнія, а она — какъ ей угодно!…»

Тутъ Валентинъ прошелся раза два по комнатѣ въ молчаніи и сквозь зубы произнесъ: «Давно я не былъ у Ледовицкой». Онъ вздохнулъ. «Эта женщина сколько-нибудь меня любитъ, знаетъ ребенкомъ, знаетъ, что я не такъ ничтоженъ, какъ думаютъ другіе. Въ ней есть истинная ко мнѣ привязанность!»

Онъ посмотрѣлъ на часы; но какъ было еще очень-рано, то Валентинъ рѣшился выйдти изъ своей комнаты въ гостиную, посидѣть немного съ матерью и сестрами, а оставаться болѣе наединѣ съ собой онъ не могъ. Письмо Риты не дало ему спать всю ночь, и не въ первый разъ ужь онъ перечитывалъ его съ-тѣхъ-поръ, какъ настало утро.

Валентинъ вошелъ въ гостиную съ нахмуреннымъ челомъ, поздоровался очень-угрюмо съ матерью, несовсѣмъ-вѣжливо взялъ работу у сестры изъ рукъ и бросилъ на нее разсѣянный взглядъ, потомъ зѣвнулъ, потомъ прошелъ разъ по комнатѣ, другой и третій…

Старуха Керлеутова подняла глаза, посмотрѣла на него, потомъ очень-внимательно взглянула на его сапоги, и хотя они свѣтлы были, такъ-что можно было смотрѣться въ нихъ, какъ въ зеркало, но все-таки она не успокоилась. У ней была слабость, развитая рѣшительно до болѣзни: она не могла видѣть, если ходятъ по ковру, особенно ступая небрежно, или бросаются со всего розмаху на мёбель; если же пристанетъ къ ковру или къ мёбели пылинка, ниточка, или другой какой-нибудь вздоръ — это былъ верхъ ея отчаянія. Отъ шаговъ Валентина, которые въ этотъ день были очень-тяжелы, порывисты и шибки, ее начинало подергивать. Она старалась шить съ прежнимъ прилежаніемъ и низко наклоняла голову надъ своей работой, но, противъ ея воли, голова поднималась снова и глаза слѣдили за сыномъ, который ходилъ передъ ней, какъ маятникъ. Она посмотрѣла на лицо его, потомъ на сапоги, опять на лицо, и опять взоръ ея спустился къ каблуку, и она произнесла: «Валентинъ, загнулъ бы ты коверъ хоть немного по угламъ!»

Валентинъ остановился, скрестилъ руки, посмотрѣлъ на нее и расхохотался.

— Какъ вы счастливы, маменька! произнесъ онъ черезъ минуту, покачавъ головой.

Однако ковра онъ не загнулъ и продолжалъ свое путешествіе вокругъ комнаты еще съ большимъ ожесточеніемъ.

— Хоть бы ты позвалъ кого, если самому лѣнь нагнуться, продолжала старуха, которая не въ-состояніи была отступиться отъ своей мысли.

— Какія мелочи васъ занимаютъ, право! Пошлите Сашу, если хотите, отвѣчалъ Валентинъ.

Саша встала, свернула работу и, вмѣсто того, чтобъ идти звать кого-нибудь, нагнулась сама къ ковру.

— Да что сегодня съ тобой? проговорила она, подворачивая углы.

— Что со мной? Я не знаю, что со мной, но меня съ ума сведетъ эта общая мелочность, этотъ томительный порядокъ жизни!

Говоря это, Валентинъ схватилъ Біанку, спокойно-спавшую на креслѣ, сбросилъ сердито на полъ и занялъ ея мѣсто.

Керлеутова вздрогнула въ минуту этой операціи и не удержалась, чтобъ не сказать:

— Господи! кресло ему мало; точно будто бы другаго нѣтъ: непремѣнно это понадобилось!..

Валентинъ вскочилъ порывисто.

— Знаете ли, что? Вы не въ духѣ, я не въ духѣ, Саша не въ духѣ, да, я думаю, и Біанка тоже. Прощайте. Ужь сколько разъ я давалъ себѣ слово не нарушать вашихъ мирныхъ занятій, и вѣчно забываю. Просто дѣвать себя некуда! Какъ ни скучна жизнь, всегда ищешь въ ней чего-нибудь хорошаго — не удается…

И онъ вышелъ еще болѣе раздосадованный, нежели пришелъ.

— Вотъ странный характеръ! сказала Керлеутова, обращаясь къ дочери. — Какъ ты находишь, Саша?

Саша пожала плечами, вмѣсто отвѣта, и обѣ женщины подняли снова работу, выпавшую изъ рукъ на колѣни во время коротенькаго и бѣшенаго монолога Валентина.

Но онъ не успокоился, пока не написалъ еще разъ Ритѣ, но уже въ послѣдній разъ. Это ему было необходимо прежде, нежели онъ пойдетъ къ Ледовицкой; это лучшее успокоительное для его раздраженія. Онъ чувствовалъ себя способнымъ предаваться порывамъ, впадать въ досаду и выказывать волненіе, тогда-какъ хотѣлъ быть въ этотъ разъ острымъ, холодно-язвительнымъ, неумолимо-насмѣшливымъ. И онъ написалъ къ Ритѣ, написалъ и даже сложилъ и заперъ, чтобъ не перечитывать, не раздумывать, а положить непремѣнно на другой же день въ ложу, на стулъ подъ подушку. Послѣ этого онъ одѣлся чрезвычайно-щеголевато и, насвистывая кокое-то, allegro отправился къ Ледовицкой.

А письмо лежало въ шкатулкѣ, крѣпко-запертое. Слова его готовили ударъ Ритѣ, если можно, въ самое сердце.

Третье письмо Валентина.

"Вы предоставляете мнѣ прекратить бесѣду съ вами, или продолжать; вы позволяете мнѣ слѣдовать своей фантазіи — извольте, я перестану писать къ вамъ, но послѣдую въ этотъ разъ не фантазіи своей, а совершенной необходимости. Я не спрашиваю васъ: изъ кокетства ли вы такъ остроумны со мной и такъ ѣдко смѣетесь, желая выказать передо мной еще одно ваше блестящее свойство, или вздумали дать мнѣ рѣзкій урокъ. Вы мнѣ отвѣчать не станете въ этотъ разъ — и прекрасно сдѣлаете. Благоразуміе ваше, познаніе жизни, законы приличія должны были давно васъ остановить еще прежде, нежели вы въ первый разъ взялись за перо. Скажите, какъ это вы рѣшились, какъ вымогали себѣ позволить не только прочесть письмо мое, но даже отвѣчать на него? Но вы раскаялись тотчасъ, опомнились немедленно и, не задумываясь ни мало, рѣшились исправить свою ошибку — и вотъ вы искололи меня насмѣшками. Поздравляю Ивана Петровича отъ души! Такъ-какъ, вѣроятно, назначеніе ваше быть его женой, и какъ онъ именно и есть тотъ счастливый смертный, котораго вы современемъ не допустите раскаиваться, что онъ сдѣлалъ васъ предметомъ своихъ чувствъ, то не могу не поздравить его съ той благородной, предусмотрительной, одаренной дипломатическимъ соображеніемъ женою. Вамъ желаю счастія — желаніе, впрочемъ, совершенно-лишнее, потому-что вы и такъ счастливы: ничто не въ состояніи смутить спокойнаго сна души вашей. Душа ваша вѣчно будетъ спать, потому-что не спитъ въ васъ разсчетливый разсудокъ. Въ васъ инстинктъ раз счета развитъ насчетъ всѣхъ прочихъ нравственныхъ способностей. Теперь я понялъ васъ вполнѣ. Вы мнѣ указываете на безсиліе души моей; я вашу душу справедливо могу упрекнуть въ совершенной неспособности чувствовать что-либо, кромѣ заботъ о мелочахъ.

"Письма ваши я бы желалъ сохранить, какъ фактъ Вы были для меня прекраснымъ этюдомъ женской натуры, и познанія мои увеличились, а прежнія заключенія укрѣпились, благодаря новымъ доказательствамъ, доставленнымъ мнѣ вами невольно и не зависимо отъ васъ самихъ. Вы не хотѣли мнѣ дать ничего, не хотѣли ничего прибавить къ полнотѣ чувствъ, мыслей моихъ, или воспоминаній; и точно, мысли и чувства мои остались свободными, неприкосновенными, но въ воспоминаньяхъ вы занимаете замѣтное мѣсто, и, конечно, не разъ я улыбнусь, вспомнивъ, что былъ готовъ любить васъ, и что вы, поэтому, вообразили себя въ-правѣ осмѣять меня.

"Въ глубинѣ сознанія вашего произнесите теперь судъ надъ собой. Я былъ готовъ любить васъ, но, къ-счастью, не любилъ еще, Рита! Видѣнье мое, призракъ, свѣтлое существо, являющееся мнѣ всюду, я васъ идеализировалъ и ставилъ на одну точку съ прихотью моего воображенія, съ игрой фантазіи моей. Но вы заговорили со мной — въ одно мгновенье призракъ облекся въ осязательность, и сталъ я искать въ васъ не игрушку мечтаній моихъ, а человѣка, существо отвѣтное и чувствующее. Точно я нашелъ въ васъ человѣка, но безотвѣтнаго, но безсильнаго, самолюбиваго и блестящаго. Я не нашелъ въ васъ той женственной натуры, которой жаждалъ и искалъ.

"Вы мнѣ открыли глаза, Рита, во-время. Я не сдѣлалъ глупости, не отдалъ вамъ вполнѣ своего сердца и оставляю теперь всѣ мечты мои безъ сожалѣнія. А какъ бы я могъ любить васъ, Рита! Немногія женщины были любимы такъ, какъ я бы любилъ васъ, еслибъ въ душѣ вашей пробудилась хоть искра чувства для меня. Но вы меня не поняли и остались нѣмы и глухи на призывъ мой. Нѣтъ, отъ васъ я не требовалъ перваго шага: я самъ его сдѣлалъ, но вы не замѣтили, то-есть вы не хотѣли замѣтить. Вамъ не пришлось бы будить мою душу; независимо отъ воли своей вы ее ужь пробудили, и полной, сильной, преданной любовью она была готова зажечься для васъ.

"Теперь вы сами ее расхолодили. Другими глазами взглянулъ я на васъ, въ другомъ свѣтѣ представились мнѣ поступки и побужденья ваши. Довольно; вы смѣяться болѣе не будете, вы не въ-правѣ смѣяться надъ человѣкомъ, который самъ смѣется надъ собой. Увѣряю васъ, я искренно расхохотался, увидя, какъ быстро разсѣялись мои лучшіе сны. Довольны ль вы теперь? Я создавалъ, вы разрушали: дѣло ваше увѣнчалось совершеннымъ успѣхомъ… Прощайте, Рита. Съ Иваномъ Петровичемъ вы будете вполнѣ-счастливы.

«Живя въ одномъ городѣ, мы осуждены встрѣчаться, но я постараюсь, чтобъ это было какъ-можно-рѣже; постараюсь даже не смущать васъ поклономъ своимъ, и вообще буду такъ распоряжаться, что вы будете мной, конечно, довольны. Теперь вы должны отдать справедливость моей предусмотрительности и согласиться, что я также нѣсколько дальновидѣнъ. Еслибъ я тогда сгоряча познакомился съ отцомъ вашимъ, сталъ бывать въ домѣ, я не могъ бы разыграть всю эту исторію такъ незамѣтно, какъ она будетъ теперь разыграна и какъ вы, конечно, желаете. Въ васъ такъ много благоразумія, осторожности, положительности; вы, вѣроятно, никогда не сдѣлаете ни малѣйшей ошибки, ничего необдуманнаго, и судьба пошлетъ вамъ жизнь мирную и большой запасъ здоровья.»

Такой развязки Рита не ожидала. Все, что было насмѣшки и горечи въ письмѣ Керлеутова, Рита ему охотно простила; но что онъ не понялъ ея и приписалъ ей неспособность чувствовать, упрекнулъ въ разсчетѣ, не отгадавъ, наконецъ, что она не такъ холодна, какъ старается казаться — вотъ чего она не могла ему простить. Ей очень хотѣлось объясниться, дать понять, что онъ слишкомъ-опрометчивъ. «Что за нравственная близорукость такая!» сказала она невольно, принимаясь за перо.

Въ этотъ разъ Рита нѣсколько разъ начинала письмо и все была недовольна имъ, все перечеркивала цѣлые періоды и наконецъ совершенно уничтожила. Ей, однако, удалось написать нѣсколько строкъ, которыми она осталась совершенно-довольна; онѣ были исполнены достоинства и гордой грусти и, конечно, заставили бы Валентина раскаяться въ его опрометчивыхъ сужденіяхъ и поступкахъ, показали бы ему всю ложность его выводовъ и заключеній; но эти безцѣнныя строки, созданныя самымъ свѣтлымъ умомъ, въ самую безпокойную изъ проведенныхъ когда-либо кѣмъ-либо ночей, не дошли по назначенію.

Когда Рита шла въ театръ, закладывая искусно-сложенную бумажку подъ перчатку, она громко произнесла съ невольнымъ вздохомъ: «какъ они всѣ близоруки!» а, выходя изъ театра, въ этотъ же самый вечеръ и сжавъ въ рукѣ невынутую во все время спектакля ту же бумажку, она не удержалась и, не обинуясь, проговорила: «какъ они всѣ глупы!»

Торсинъ спросилъ у дочери, кто глупъ, но не получилъ на это удовлетворительнаго отвѣта, хотя отвѣтъ и былъ: Валентина не было въ этотъ вечеръ въ театрѣ.

Не вздумалъ ли онъ перемѣнить свой абонементъ? думала потомъ Рита, сидя въ большомъ креслѣ и глядя грустно на пепелъ остатка приготовленнаго и неотданнаго посланія, въ пылу досады преданнаго огню. Итакъ онъ вздумалъ не встрѣчаться, бѣгать? Ему такъ легко! Ему ничего не значитъ не видѣть ея. Прошло три дня, еще пройдетъ три дня и, можетъ-быть, еще… такъ вотъ что они называютъ любовью!..

И молодая душа кипѣла негодованіемъ, ныла тоской и, оскорбленная, озлоблялась. Горькій обманъ ожиданій и чувствъ пробирался отравой и здѣсь по всѣмъ мыслямъ, и здѣсь клалъ онъ свои ѣдкія краски на закраину каждаго цвѣтка: цвѣты воображенія сворачивались, закрывались и печально поникали головой.

Завтра она пойдетъ гулять съ отцомъ, но если не встрѣтитъ… а можетъ-быть… Но что если, какъ на зло… А наконецъ, если и встрѣтитъ… Но пусть онъ ее видитъ, пусть она будетъ ему живымъ напоминаніемъ и укоромъ въ его поступкѣ и его странныхъ словахъ. Завтра!.. И поблѣднѣвшія губы нерѣшительно произнесли «завтра», улыбнулись, и звуки этого «завтра» мало-по-малу застывали на нихъ. Усталая она бросилась въ постель; предшествующая безсонная ночь имѣла свою долю въ ея утомленіи. Рита еще не свыклась съ безсонницею, какъ не привыкла она къ мученьямъ ревности, самолюбія, безсильной досады — Рита заснула.

И завтра пришло: на гуляньѣ Валентина не было.

Наступила наконецъ очередь ихъ абонемента. Рита во всѣ предшествующіе дни была блѣдна и по временамъ задумывалась. Но когда капитанъ начиналъ разсказывать ей о Трафальгарѣ, она вздрагивала и принималась слушать его съ напряженнымъ вниманіемъ. Вопервыхъ, она никакъ не хотѣла, чтобъ оправдалось предсказаніе Валентина; вовторыхъ, этотъ разсказъ ей напоминалъ невольно Керлеутова, первый разговоръ съ нимъ, потомъ даже въ письмахъ… что-то милое, завѣтное для души ея заключалось теперь въ разсказѣ капитана, что-то невозвратное связано было съ Трафальгаромъ цѣпью воспоминаній.

Въ самый день спектакля Рита была чрезвычайно оживлена; щеки ея рдѣли лихорадочнымъ румянцемъ, глаза сверкали — она вся была ожиданіе. Пробило семь часовъ; отецъ послалъ ее одѣваться. Въ половинѣ восьмаго раздался ея голосъ, приказывая, чтобъ самоваръ былъ поданъ, что она сейчасъ выйдетъ. Въ самомъ-дѣлѣ, почти вслѣдъ за этимъ она вышла. Капитанъ изумился, окинувъ ея взглядомъ: Рита была вся въ черномъ, голова безъ убора, волосы пышно расчесаны; черное шелковое платье шумѣло своими оборками, черная шелковая мантилья накинута была на плечи. Торсинъ еще разъ поглядѣлъ на дочь внимательно.

— Хоть бы ты гдѣ-нибудь розовый бантикъ приколола! замѣтилъ онъ, выпуская изо рта на минуту коротенькую трубку.

— Развѣ мнѣ не къ лицу, папа? спросила она, по обыкновенію, очень-весело.

— Къ лицу-то къ лицу; ты вѣдь блондинка: тебѣ черное идетъ; но знаешь ли, печально какъ-то слишкомъ!

Тутъ капитанъ подошелъ къ ней поближе и, лаская дочь, проговорилъ:

— Это мнѣ напомнило, когда ты была еще у меня такая маленькая и ходила въ траурѣ по матери…

Отецъ задумался.

— А впрочемъ, сказалъ черезъ минуту капитанъ, преслѣдуемый грустнымъ настроеніемъ на этотъ разъ: — не мѣшаетъ привыкать. Можетъ-быть, тебѣ скоро прійдется опять надѣть трауръ.

Этого было довольно, чтобъ разбить окончательно все мужество, на которое въ-теченіе цѣлаго дня собралась Рита. Крупныя слезы полились по ея лицу, чайникъ чуть не выпалъ изъ трепетныхъ рукъ; она быстро поставила его на столъ и, прижавшись къ отцу, молча плакала.

— Ну, дурочка, полно же, полно! успокоивалъ ее капитанъ. Вѣдь я пошутилъ. Смотри, какой я здоровый! Это ничего, что староватъ не на шутку. Проживемъ еще; я тебя еще замужъ выдамъ за хорошаго человѣка. Ты его любить будешь крѣпко, счастлива будешь… Вотъ тебѣ разъ, нашла время плакать — передъ театромъ! Еще подумаютъ, что мы тутъ съ тобой подрались немножко, а потомъ въ люди пошли! Не клади стыда намою голову. Вѣдь ты же у меня не плакса совсѣмъ; что это съ тобой?..

— Да когда жь… Рита еще задыхалась отъ слезъ. Послушай, папа, ты у меня никогда такъ не шути! И она тихонько погрозила ему.

— Не буду, душа моя; вѣдь я не зналъ, что ты такая дурочка.

— Какъ-будто ты очень-умно пошутилъ! Впередъ и чаю не сдѣлаю — тёкъ расплачусь! И она вытерла въ послѣдній разъ покраснѣвшіе отъ слезъ глаза.

— Ужь лучше бы ты разсказывалъ мнѣ о Трафальгарѣ! прибавила она, невольно улыбнувшись.

— Пожалуй, можно и о Трафальгарѣ, замѣтилъ капитанъ. Ступай же чай дѣлать; вѣдь не рано ужь!

Тутъ онъ сталъ выколачивать трубку, а Рита принялась грѣть чайникъ, и все пошло своимъ чередомъ. Только въ театръ они нѣсколько опоздали, и молодая дѣвушка была блѣдна и хранила отпечатокъ грусти и истомы на нѣсколько-измѣнившемся лицѣ.

Она сѣла на свое мѣсто, но не облокотилась въ этотъ разъ на край ложи, а сложила руки и опустила голову. Такъ она просидѣла весь первый актъ и не замѣтила, что напротивъ, въ ложѣ Ледовицкой, сидитъ Керлеутовъ и не сводитъ съ нея глазъ, сколько ему позволяетъ это дѣлать внимательный взглядъ Ледовицкой, прикованный къ каждому его движенію.

Ледовицкая была одѣта съ большимъ разсчетомъ на эффектъ и казалась счастливой, веселой и довольной; это надрывало сердце Риты всякій разъ, какъ взоръ ея, замѣтившій наконецъ Валентина съ Ледовицкой, закрадывался къ нимъ въ ложу. О чемъ говорили они? Она бы дорого дала, чтобъ услышать хоть нѣсколько словъ и убѣдиться… Не знаю, въ чемъ ей хотѣлось убѣдиться, что такое она предполагала, что ей пригрѣзилось, но тяжело, тяжело было ея душѣ. Нервы ея тоже были не въ порядкѣ, благодаря недавнимъ слезамъ, а музыка и потрясающія сцены даваемой въ этотъ вечеръ оперы раздражали ихъ еще больше. Отъ вниманія Валентина не укрылись ея блѣдность, ея волненіе, и онъ наслаждался имъ. Не скажу, чтобъ, прочтя въ нихъ обличительную повѣсть чувствъ Риты къ нему, онъ почувствовалъ себя счастливымъ въ томъ смыслѣ, что онъ любимъ и что небезотвѣтна душа милая его душѣ — нѣтъ, онъ былъ счастливъ только тѣмъ, что видѣлъ ея страданія, сознавалъ себя отмщеннымъ и вполнѣ-удовлетвореннымъ.

По странному свойству его натуры, открытіе отвѣтнаго чувства въ Ритѣ не оживило, не дополнило, не увеличило его любви; напротивъ, сердце его было холоднѣе, чѣмъ когда-либо, и только самолюбіе тѣшилось несказанно. Онъ былъ веселъ, спокоенъ и принесъ въ этотъ вечеръ огромную сумму любезности къ ногамъ Ледовицкой. Ихъ музыкальные вкусы сходились. Ледовицкая била слегка тактъ своимъ душистымъ букетамъ о край ложи, Керлеутовъ покачивалъ головой, и свѣтъ лампъ и люстръ отливался на его мастерски-причесаныхъ волосахъ. Нельзя никакимъ чувствомъ перевесть и опредѣлить ту странную улыбку, которая такъ мягко и кротко раздвинула его губы; ни разу не упалъ взглядъ его прямо на Риту, но онъ видѣлъ ее, видѣлъ, какъ голова ея поднималась, какъ при нѣкоторыхъ аккордахъ, нѣкоторыхъ мотивахъ нервная дрожь пробѣгала по ней. И всякій разъ онъ съ изумительной любезностью наклонялся къ Ледовицкой и съ чрезвычайно-пріятной улыбкой призывалъ вниманіе этой женщины, именно на тотъ самый аккордъ и на тотъ самый мотивъ. Это также видѣла Рита; она понимала, что онъ тѣшится ея тоской; страданія гордости присоединялись къ страданіямъ сердца. Когда же взглядъ его, пронзительный и холодный, пользуясь вниманіемъ Ледовицкой къ сценѣ, вдругъ встрѣтился съ ея взглядомъ, Боже, что онъ выразилъ! И Рита не выдержала — она обратилась къ отцу.

— Папа, позволь сѣсть въ глубь ложи; у меня глаза болятъ отъ слезъ.

— Да будто болятъ? Они не красны, сказалъ капитанъ.

— Позволь, пожалуйста, папа! ты займешь мое мѣсто.

— Вотъ прекрасно! буду сидѣть старой совой впереди, а тебя спрячу — хорошъ будетъ видъ нашей ложи!

— Право, лучше, чѣмъ теперь. Смотри, какая я блѣдная; просто смотрѣть не могу. Ну, что тебѣ значитъ послушаться меня и позволить?

— Ничего не значитъ; изволь, садись! Только, пожалуйста, на послѣдній актъ пересядемъ, а то еще скажутъ: вотъ старый дуракъ, дочь заболѣла, онъ ее домой отправилъ, а самъ остался.

— Какъ могутъ это сказать? Вѣдь я сяду именно на твоемъ мѣстѣ: тебя видно; а подъ конецъ я опять пересяду.

— Хорошо, хорошо. Видишь, какъ я тебя слушаю.

Отецъ и дочь помѣнялись мѣстами.

Сначала Валентину показалось, что они сбираются уйдти, и ему стало досадно: онъ чувствовалъ, что съ уходомъ Риты онъ потеряетъ неоцѣненную способность говорить Ледовицкой такія любезности и такимъ тономъ увлеченія, какимъ онъ говорилъ съ ней до-сихъ-поръ. Наконецъ, онъ много разсчитывалъ на встрѣчу у выхода, сбирался пройдти близко, очень-близко и вовсе не замѣтить Риты, не поклониться ей и до крайности заботливо охранять отъ толпы и простуды свою даму. Рита замѣтила, какимъ внимательнымъ взоромъ онъ слѣдилъ за движеніемъ, происходившимъ въ ихъ ложѣ, и съ отрадой подумала: «однако ему не хочется, чтобъ я ушла».

Но они остались, и Керлеутовъ успокоился. Онъ съ видимымъ наслажденіемъ слушалъ лепетанье Ледовицкой. Въ этотъ вечеръ она была въ порывѣ сантиментальности, въ припадкѣ мечтаній разныхъ. Въ ложу ея приходили и уходили разныя лица, и она ихъ встрѣчала съ неистощимой привѣтливостью, болтала безъумолку, вертѣлась на своемъ стулѣ, принимала различныя кокетливыя позы и послѣ ухода ихъ обращалась къ Керлеутову съ такимъ видомъ, какъ-будто поясняла ему мнѣніе свое насчетъ каждаго отношенія съ нимъ. Она была удивительно-внимательна къ щекотливому самолюбію Валентина и умѣла предугадать и предупредить всякое впечатлѣніе, которое бы хоть сколько-нибудь нарушило гармонію, существовавшую всегда между ними. Казалось, все въ этотъ вечеръ шло по желанію Валентина; но у выхода онъ оглянулся, сталъ искать въ толпѣ, глаза его перебѣгали отъ одного лица къ другому — Риты не было. Она нарушила привычки стараго капитана въ первый разъ въ жизни и увела отца съ боковаго подъѣзда.

Еслибъ Рита была съ другимъ характеромъ, она заплакала бы и плакала бы долго, запершись въ своей комнатѣ; но ничто не могло ее заставить измѣнить обыкновенный порядокъ дома. Капитану подали ужинъ, потомъ онъ курилъ, потомъ Рита проводила его въ кабинетъ и снова возвратилась въ столовую. Пришелъ поваръ; Рита повѣрила расходъ дня и заказала обѣдъ на завтра; потомъ осмотрѣла, хорошо ли заперты двери и окна, и тогда только вошла въ свою комнату. Вотъ здѣсь, когда она осталась наединѣ съ собой, ей стало душно, ей стало тошно и страшно. Она открыла окно, но и подъ холоднымъ лучомъ луны ей было жарко: все такъ же горѣла голова, горячимъ свинцомъ текла кровь по жиламъ, и обнаженныя руки тяжело лежали на колѣняхъ.

Мудрено было слѣдить за полетомъ ея воображенія, за извивомъ ея прихотливой мысли; грань души ломала эти лучи всячески, а сознательно чувствовала Рита только то, что на сердцѣ камень, и не сдвинуть ей этого камня никакой волей, никакой силой. Наконецъ мысль ея сдвинулась, сжалась, заключилась въ одну фразу: «все это была шутка!» И, твердя эту фразу умъ отяжелѣлъ надъ ней; твердя эту фразу, раздвинулись и сомкнулись нѣсколько разъ ея губы. Потомъ неясно ей представилась неуклюжая фигура Ивана Петровича. Стыдно ей стало, что сбылись его слова, что основательны были его предостереженія. Хотѣлось ей, чтобъ онъ былъ здѣсь, сознаться ему, разсказать, снять эту тяжесть съ души, и стала она считать, много ли осталось до конца двухъ недѣль — времени, назначеннаго Иваномъ Петровичемъ для своего пріѣзда, но насчитала уже вмѣсто двухъ недѣль три безмалаго, и стало ей казаться, что и Иванъ Петровичъ такой же, какъ другіе, только обманываетъ, а совсѣмъ не будетъ, и что она его никогда уже не увидитъ; не увидитъ также Севастополя, гдѣ ей было лучше; не увидитъ дней беззаботныхъ; не увидитъ болѣе того безмятежнаго счастія, того ненарушимаго спокойствія, которое еще такъ недавно было ея удѣломъ… Все это думала Рита, и ночной вѣтеръ перебиралъ ея влажные волосы, но она не плакала: не такова была натура этой женщины, чтобъ даже наединѣ съ собой она заплакала отъ подобныхъ причинъ.

Било три часа, когда Рита поднялась съ своего мѣста и тихонько вышла на балконъ. Заря не занималась, но направо блѣдная звѣзда утра тихо горѣла уже, и странный сѣрый свѣтъ нерѣшительно крался подъ стѣнами домовъ и готовился вытѣснить все великолѣпіе ночи, съ ея размышляющей тишью, съ ея догорающими звѣздами. Луны давно уже не было: молодая и осторожная, она спряталась, боясь встрѣчи своей съ дневнымъ свѣтомъ. А блѣдная звѣздочка хороша была; молочныя, тонкія струйки невиданнаго свѣта дрожали подъ нею, и влажный воздухъ сходилъ на землю. Странно стало Ритѣ сознать, что она въ-самомъ-дѣлѣ досидѣлась до разсвѣта въ бесѣдѣ съ своими мыслями… что за превращеніе такое? «Да не бывать этому впередъ!» сказала она, невольно топнувъ ногой, и повернулась уходить съ балкона.

Тихо отворились и заперлись за нею стеклянныя двери, тихо раскрылась передъ ней и дверь ея комнатки. Прежняя воля заглянула въ ея душу съ легкимъ укоромъ, и позвала Рита ее себѣ на помощь, побѣдила тоску; послушный сонъ слетѣлъ къ ея изголовью.

Прошло еще нѣсколько дней. Рита не разсчитала, что новая встрѣча можетъ пробудить въ ней опять ту же тоску и ту же тревогу. Какъ ни тверда была душа молодой дѣвушки, она не могла перенесть мысли, что точно все это была шутка, попытка пустаго фата, выходка непростительнаго волокитства. Встрѣчая всюду Валентина, который измѣнилъ свою тактику и сталъ показываться безпрестанно на гуляньѣ, въ театрѣ, вездѣ, но не иначе, какъ съ Ледовицкой, которая была въ восторгѣ отъ его вниманія, Рита размѣнивалась съ нимъ насмѣшливымъ взглядомъ и ждала его поклона. Онъ всегда находилъ средство не поклониться ей, не нарушая этимъ, однако, особенно правилъ общежитія. Какъ-то разъ она рѣшилась ему поклониться первая; онъ торопливо отвѣчалъ на ея поклонъ и съ-тѣхъ-поръ сталъ ей снова кланяться и старался всегда предупредить ее. Насмѣшливый видъ его смѣнился холодной почтительностью, но, казалось, никогда, ничто не сблизитъ этихъ людей, никакой случай не дастъ имъ возможности объясниться откровенно. Такимъ положеніемъ дѣлъ можно было бы еще довольствоваться, еслибъ не Ледовицкая, не присутствіе ея вѣчно всюду, не этотъ торжественный видъ побѣдительницы, который теперь сдѣлался отличительной ея принадлежностью. А Валентинъ? о немъ и говорить нечего: онъ счастливъ, спокоенъ, веселъ.

И Рита также была спокойна. Случалось ей тоже на бульварѣ или въ театрѣ очень-внимательно, мило и остро разговаривать съ молодыми людьми, которые къ ней подходили. Опять цвѣтъ ея лица былъ свѣжъ, губы улыбались, свѣтелъ и ясенъ былъ блескъ ея глазъ. Только иногда, когда она слушала оперу, поникала ея свѣтлорусая головка, да зачастую старалась Рита не глядѣть вовсе на ложу Ледовицкой, а больше смотрѣла все прямо, прямо на сцену. И если Валентинъ уже черезчуръ-много говорилъ и смѣялся, стараясь развлечь и занять свою даму, если опять тонкая струя насмѣшки проявлялась въ его взорѣ и улыбкѣ, Рита ненавидѣла и его, и Ледовицкую, и театръ. Страшное негодованье подымало высоко грудь ея, рѣчь становилась отрывистой, и градъ насмѣшекъ надъ всѣмъ и надъ всѣми сыпался неумолимо съ ея языка. Капитанъ хохоталъ отъ всего сердца — и въ ихъ ложѣ становилось тоже живо и весело.

Случилось какъ-то разъ, что Рита была острѣе и веселѣе обыкновеннаго. Капитанъ не могъ надивиться ея ѣдкой наблюдательности. Валентинъ и Ледовицкая были исключительно заняты другъ другомъ въ этотъ вечеръ; Рита подмѣтила нѣкоторые взгляды, прочла многое въ выраженіи ихъ лицъ.

Возвратясь домой, она чему-то долго и горько улыбалась — и снова передъ ней листъ бумаги, снова перо шевелится въ горячей рукѣ.

«Теперь я поняла васъ вполнѣ и отъ души простила (писала она). Было время, когда вы любили эту женщину, потомъ разсорились съ ней, и чтобъ возбудить въ ней ревность, а можетъ-быть, и для того отчасти, чтобъ развлечь себя, вздумали мной позаняться. Теперь вы снова примирились — поздравляю васъ съ блестящимъ окончаніемъ вашего одиночества и грусти. Вы болѣе не нуждаетесь въ участіи и утѣшеніяхъ — и прекрасно!»

Въ слѣдующій разъ, когда, при разъѣздѣ, собралась густая толпа, Рита успѣла очень-искусно придвинуться къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ Валентинъ съ Ледовицкой. Она была какъ въ лихорадкѣ и слѣдила за каждымъ ихъ движеніемъ. Наконецъ капитану показалось, что экипажъ ихъ поданъ; но Рита удержала отца, и хотя прекрасно разслышала что точно ихъ зовутъ, а не Керлеутова, но обратилась къ нему и, поймавъ выраженіе разсѣянности на его лицѣ, произнесла: «Васъ ждутъ»! — Керлеутовъ бросился поспѣшно къ подъѣзду, увлекая съ собой Ледовицкую, которая въ то самое время была занята разговоромъ съ очень-любезнымъ, никогда-нестарѣющимся старичкомъ. Немедленно вслѣдъ за ними пошла и Рита къ дверямъ, заставляя капитана очень-торопливо пробираться. Въ тѣсномъ промежуткѣ двухъ дверей обѣ пары столкнулись.

— Я ошибся, произнесъ голосъ Керлеутова: — pardon, madame!

— Кажется, я виновата, сказала Рита въ темнотѣ подлѣ него.

— Вы меня ввели въ заблужденье, отвѣчалъ Валентинъ.

— Нечаянно и не въ первый разъ, произнесла она тихо и схватила его за руку. Онъ сжалъ маленькую ручку, и записка перешла къ нему.

Рита и капитанъ исчезли; Ледовицкой тоже не было: боясь простуды, она давно скользнула обратно и продолжала разговоръ свой съ любезнымъ старичкомъ. Валентинъ опустилъ полученную записку на самое дно своего жилетнаго кармана, ощупалъ ее еще, чтобъ удостовѣриться, что она точно тамъ, что онъ не обронилъ ея, и пошелъ отъискивать Ледовицкую.

---

Теперь призовите на совѣтъ всѣхъ психологовъ новѣйшихъ временъ; о древнихъ потому не упоминаю, что въ древнія времена такихъ нравственныхъ гордіевыхъ узловъ не было, и древніе психологи, вѣроятно, вовсе съ подобными явленіями не были знакомы: это принадлежность новѣйшаго времени, и совсѣмъ не подлежащая никакимъ законамъ, явленіе ничуть не феноменальное, а, напротивъ, самое будничное, встрѣчаемое нами очень-часто и на всякомъ шагу.

Валентинъ много и долго думалъ надъ запиской Риты. Въ воспоминаньяхъ его пробудились всѣ обстоятельства, всѣ мельчайшія подробности этого романа жизни, и записка, и способъ передать ее, и волненіе, трепетаніе голоса — все было обличительно до крайности. Первый шагъ, о которомъ онъ такъ много говорилъ, котораго искалъ и добивался, былъ сдѣланъ единственной женщиной, которую онъ когда-либо могъ любить, и что же сдѣлалъ онъ? — остановился въ нерѣшимости и странномъ недоумѣньи. Пустился онъ тутъ съ самимъ собой въ какія-то тупыя, тяжелыя соображенія. Была минута, въ которую онъ предался порыву нѣжности, и написалъ въ отвѣтъ только эти немногія слова:

«Наконецъ ты любишь меня, Рита, такъ, какъ я люблю тебя. Теперь намъ предстоитъ еще одна задача: рѣшить современемъ кто кого превзошелъ силой и глубиной чувства. Я не люблю Ледовицкой, я люблю только тебя.»

Потомъ Валентинъ нашелъ, что это глупо. Писать такъ — глупо, а чувствовать — еще глупѣе. Отвѣтъ этотъ былъ изорванъ и брошенъ подъ столъ. На Керлеутова нашла тоска. Онъ проклялъ ту минуту, когда вздумалъ одѣть свой блестящій и милый призракъ дѣйствительностью. Чувство со всѣхъ сторонъ просилось къ нему въ душу, но въ немъ не было достаточной энергіи, чтобъ принять его и заключить въ себѣ. Пока любовь являлась Керлеутову въ такой легкой формѣ, что не могла нарушить ни спокойствія его души, ни порядка всѣхъ его привычекъ, пока одна фантазія преобладала въ немъ, онъ смѣло шелъ на встрѣчу чувству, принимая его какъ разнообразіе жизни. Но когда онъ увидѣлъ и созналъ, что въ груди его могутъ шевельнуться и встать невѣдомыя силы, когда онъ понялъ, что есть радости, но есть и муки безъ имени, ему вдругъ показалось, что сильная рука схватываетъ его и бросаетъ на самую глубину житейскаго моря — Керлеутовъ испугался…

За кого и за что онъ испугался — этого не рѣшитъ никто. Но есть люди, и ихъ не мало, ими богатъ нашъ вѣкъ, которые въ минуту исполненія самыхъ драгоцѣнныхъ изъ своихъ замысловъ вдругъ отступаютъ, бьютъ отбой чувству и погружаются навсегда въ бездѣйствіе — прекрасные прожектёры, дурные исполнители!

Керлеутовъ рѣшился. Въ первую послѣдующую за этой рѣшимостью минуту онъ былъ очень-грустенъ. Раза два тяжелый вздохъ приподнялъ грудь его. Добровольно возвращаясь къ прежней безцвѣтной и скучной жизни своей, онъ темно понималъ цѣну утрачиваемому, но не могъ принять ни одного дара отъ судьбы, если только предоставлялась ему тою же судьбою свобода принять это, или отвергнуть. Желая, однако, выказать себя со стороны возможно-поэтичной и изукраситься всѣмъ благородствомъ, которое когда-либо въ комъ проявлялось въ самыхъ утонченныхъ и разнообразныхъ формахъ, Валентинъ принялся за составленіе прощальнаго письма.

Четвертое письмо Валентина.

"Сегодня подъ подушкой вашего стула вы найдете огромный пакетъ, Рита. Это всѣ ваши письма, даже ваша послѣдняя записка, за которую я падаю къ ногамъ вашимъ. Здѣсь всѣ они съ приложеніемъ моего прощанья. Прощайте, Рита! Я постараюсь уѣхать отсюда, чтобъ не встрѣчаться болѣе съ вами, чтобъ вы могли скорѣе и легче забыть меня, а я — подавить въ себѣ то чувство, которое готовилось принадлежать вамъ. Я не люблю Ледовицкой, вы заблуждаетесь; еслибъ я могъ кого-нибудь любить, то это васъ и только васъ. Мнѣ кажется, что я васъ очень сильно любилъ; но вольно же вамъ было тогда не узнать моего чувства и оттолкнуть его. Теперь поздно!

"Не думайте, чтобъ я это говорилъ по чувству обиженнаго самолюбія, которое не можетъ ни забыть, ни простить, и ищетъ удовлетворенія своего въ томъ, чтобъ еще что-нибудь, еще какое-нибудь пожертвованіе выторговать у достоинства вашего. Вы и такъ много сдѣлали для меня, Рита, и за все сдѣланное вами для меня я вамъ безконечно-признателенъ. Эту признательность сердце съумѣетъ сохранить навсегда, хотя бы другія чувства въ немъ и не могли удержаться.

"Отношенія мои къ Ледовицкой и ея ко мнѣ гораздо-проще, нежели они вамъ кажутся. Эта женщина знаетъ меня ребенкомъ, мальчикомъ тринадцати лѣтъ; когда никто не обращалъ на меня вниманія, никто не занимался мной — ей было лѣтъ семнадцать, и множество молодёжи вилось вокругъ нея. Эта женщина одна только находила слово вниманія и ласки для мальчика, забро шейнаго всѣми, а я считалъ себя человѣкомъ — я былъ самолюбивъ! Чувство признательности развилось во мнѣ потомъ еще болѣе ея дальнѣйшими поступками: она вышла замужъ, я сталъ юношей, потомъ человѣкомъ, дѣлалъ много ошибокъ, но отъ Ледовицкой я не услышалъ никогда ни слова въ свое осужденіе. У меня могутъ быть свои понятія насчетъ ея характера и способностей, но тѣмъ не менѣе обращеніе мое съ ней всегда выразитъ дружеское расположеніе, преданность, признательность. Да, я привыкъ къ ней и, если хотите, привязанъ, но ни присутствіе этой женщины, ни взглядъ ея, ни слово, ни даже ласка не могутъ дать мнѣ ни малѣйшаго волненія.

"Въ обвиненіяхъ своихъ на этотъ разъ вы были неосновательны: васъ ослѣпила досада.

"Вы досадуете, Рита; слѣдовательно, вы меня любите… Бѣдный ребенокъ! мнѣ васъ жаль, жаль, что вы не узнали своего чувства сначала и не поняли себя. Теперь, быть-можетъ, я буду причиной вашихъ страданій, но не вините меня: вы сами расхолодили меня, заставили разсуждать, когда мнѣ разсуждать не хотѣлось. Вы думала спрятаться отъ чувства, и этимъ только сберегли меня — я опомнился. Положимъ, я былъ боленъ, но я не просилъ, чтобъ вы меня вылечили; зачѣмъ сами вы захотѣли этого? Вы очень-умны, Рита; я побоялся быть глупѣе васъ, потому-что боялся краснѣть передъ вами. И теперь вы должны быть довольны развязкой, которую сами устроили. Я и люблю васъ, но не тѣмъ чувствомъ, которымъ вы стали меня любить: такимъ чувствомъ я былъ готовъ любить васъ прежде. Увидѣвъ васъ, я, не разсуждая, бросился впередъ, ища и доспрашиваясь только отголоска для своего чувства. Вы, вы сами остановили меня!

«Я благодаренъ вамъ: по зрѣломъ размышленіи не могъ я не сознать, что мнѣ слѣдуетъ благодарить васъ. Оттолкнувъ меня отъ себя, вы тѣмъ самымъ оторвали душу мою на долгое время отъ способности любить — тѣмъ лучше, потому-что жить для другихъ я вовсе не располагаю; а живя для себя собственно, ни къ кому не должно слишкомъ привязываться. Ни на коего болѣе не потрачу я любви своей и совершенно возвращаюсь къ тому грустному равнодушію, которое съ колыбели было моимъ удѣломъ. Вѣроятно, назначеніе мое было таково. Растолкуйте себѣ это такимъ образомъ, если только вашъ положительный умъ можетъ допустить хоть какую-нибудь поэтическую формуй если вы способны вѣрить въ назначеніе. Во всемъ случившемся я лицо страдательное, повѣрьте. Впрочемъ, прійдетъ время, прійдутъ другіе дни — принесутъ вамъ другія мысли; и если въ настоящую пору вы недовольны, то тогда вы вполнѣ примиритесь со мной.

„Желанія мои добра и счастія для васъ не измѣнились. Благоразуміе ваше, это изумительное благоразуміе, которымъ вы обладаете въ высочайшей степени, укажетъ вамъ, какимъ путемъ вы можете ихъ достигнуть. Я васъ чрезвычайно уважаю. Встрѣчаясь со мной, вы можете безошибочно указать на меня вашимъ знакомымъ и прибавить: вотъ человѣкъ, который меня безпредѣльно уважаетъ. Еслибъ почему-либо мнѣ не удалось предохранить васъ отъ встрѣчи со мною, то-есть, еслибъ я не могъ уѣхать отсюда, то, вѣрьте, что нескромности съ моей стороны вамъ нечего бояться. Не уничтожаю ль я самъ слѣды всего происшествія, отсылая вамъ письма — живое напоминаніе лучшихъ мечтаній моихъ, которымъ, какъ и всему прекрасному, не суждено было для меня сбыться? Мой взглядъ, мой видъ никогда вамъ ничего не напомнятъ, не смутятъ васъ, не заставятъ покраснѣть. Ледовицкая тоже никогда ничего не узнаетъ, хотя я этой женщинѣ готовъ все довѣрить, хотя она неоднажды подвергала меня разспросамъ на вашъ счетъ; но будьте увѣрены, что я съумѣю отклонить всѣ ея подозрѣнія и никогда не подвергну васъ ни чьему постороннему суду. Вы очень насмѣшливы, Рита; можетъ-быть, современемъ вы и посмѣетесь надо мной однѣ, или съ Иваномъ Петровичемъ, или съ другимъ какимъ-нибудь мнѣ невѣдомымъ лицомъ, но я правъ, совершенно правъ передъ вами. Я васъ любилъ и готовился любить еще болѣе — вы сами не захотѣли!“

Окончивъ это письмо, Валентинъ въ-самомъ-дѣлѣ почувствовалъ себя нѣсколько-утомленнымъ. Ему казалось, что онъ совершилъ дѣло не малой важности; голова его довольно-таки потрудилась, и потому онъ былъ совершенно собой доволенъ. Странно, что онъ въ эту минуту рѣшительно ничего не чувствовалъ къ Ритѣ, и только былъ радъ, что съ такимъ достоинствомъ можетъ выйдти изъ очень-запутанныхъ обстоятельствъ.

Ничего-неподозрѣвающій ложмейстеръ, по обыкновенію, отперъ для него ложу Торенныхъ, и пакетъ занялъ предназначенное ему мѣсто. Потомъ Валентинъ вышелъ и даже вовсе ушелъ изъ театра. Чѣмъ болѣе приближалась минута прихода Риты, тѣмъ болѣе онъ чувствовалъ къ ней сожалѣніе, и даже неясная нѣжность пробиралась въ его душу. Онъ тутъ только начиналъ сознавать всю тяжесть, весь ужасъ конечнаго разрыва. Впереди ужь не было у нихъ ничего; онъ произвольно разобщился вдругъ со всѣмъ, что такъ занимало его, что было ему мило.

Однако Валентинъ, выходя изъ театра встрѣтилъ въ дверяхъ Риту, которая шла, опираясь на руку капитана. Керлеутовъ вздрогнулъ невольно, робко поклонился и далъ дорогу. Она силилась улыбнуться; онъ тоже улыбнулся и съ такимъ милымъ замѣшательствомъ, что напомнилъ ей былое время.

Тяжело стало Валентину. Еслибъ онъ могъ возвратиться, вынуть пакетъ изъ-подъ подушки и унести съ собой! Еслибъ онъ могъ уничтожить это прощальное посланіе, такъ умно-написанное, такъ глубоко-обдуманное; но это невозможно! Онъ ушелъ бродить по улицамъ. Давило его, жгло сознаніе его страннаго поступка, страннаго характера, странныхъ понятій, неправильныхъ убѣжденій. Онъ понялъ, что теперь будетъ уже рѣшительно все кончено, и снова онъ впадетъ въ прежнюю апатію, и жизнь уже никогда, ни на что не захочетъ употребить его болѣе. Опять представилась ему жизнь его со всѣмъ своимъ однообразіемъ и скукой, съ своимъ томительнымъ бездѣйствіемъ, съ тоской лѣнивопрожитыхъ дней. А онъ былъ молодъ!…

Ему захотѣлось шума, говора, толпы — но куда дѣться? Куда, къ кому зайдти? Гдѣ его товарищи? гдѣ, наконецъ, какой-нибудь кружокъ, войдя въ который, онъ былъ бы какъ свой, остался бы незамѣченнымъ, не нарушилъ бы порядка и могъ бы подъ шумный говоръ, подъ дикій разгулъ отдаться мыслямъ своимъ, разбить тоску свою объ рѣчи нестройныя, кипучія, непослѣдовательныя? Въ первый разъ въ жизни захотѣлось ему приволья и дѣятельности, захотѣлось уйдти отъ себя.

Европа была еще недостроена, Оркестріонъ не гремѣлъ по вечерамъ, и молодёжь не избрала ея для себя чѣмъ-то въ родѣ сборнаго пункта; не вошло еще въ моду и не сдѣлалось необходимостью для каждаго убивающаго хорошо свое время человѣка ужинать въ европейской гостинницѣ и засиживаться тамъ за бокаломъ шампанскаго ad libitum. Керлеутовъ направилъ шаги свои къ квартирѣ одного джентльмена, умѣющаго хорошо пожить.

Въ первой комнатѣ играли на трехъ столахъ, во второй играли тоже попарно въ двухъ мѣстахъ въ безвинное экартё и поодаль держалъ банкъ высокій, чрезмѣрно-высокій съ энергическимъ лицомъ юноша. Одинъ за фортепьяно ревѣлъ густымъ басомъ, другой дремалъ въ вольтеровскомъ креслѣ надъ бокаломъ шампанскаго, и какіе-то господа крупно разговаривали у окна, производя притомъ самые энергическіе жесты. Никто не обрадовался приходу Валентина, но нѣкоторые изумились, другіе вовсе его не знали и спросили: что за новое лицо? Хозяинъ попался ему на встрѣчу, пожалъ руку и произнесъ „очень-радъ!“

— Что вы, пѣшкомъ? спросилъ хозяинъ, проходя минутъ черезъ двадцать опять подлѣ него. — Не хотите ли замороженнаго шампанскаго? это васъ освѣжитъ. Или вы не пьете? вы всегда отказываетесь.

— Нѣтъ, я выпью, отвѣчалъ Керлеутовъ.

— Человѣкъ, шампанскаго сюда! Я васъ давно что-то не видалъ, произнесъ вѣжливо хозяинъ и отошелъ.

— Что, ты знаешь этого Керлеутова? спросилъ одинъ изъ игроковъ экарте у другаго.

— Знаю и нѣтъ, отвѣчалъ тотъ: — Богъ его знаетъ, что это за человѣкъ; жеманная кокетка — больше ничего!

— Хорошенькій…

— Что ему вздумалось пожаловать? пробормоталъ, открывъ одинъ глазъ, дремавшій надъ шампанскимъ въ вольтеровомъ креслѣ. — Онъ только мѣшаетъ.

Но въ это время онъ увидѣлъ, что Керлеутовъ залпомъ выпилъ свой бокалъ, спросилъ второй, и онъ открылъ оба глаза и сталъ глядѣть на Керлеутова.

Валентинъ подошелъ къ пѣвцу, заговорилъ съ нимъ объ оперѣ; стали вспоминать извѣстнѣйшіе мотивы извѣстнѣйшихъ оперъ. Музыкантъ попросилъ Валентина напомнить ему арію баритона изъ „Эрнани“, и Керлеутовъ сѣлъ за рояль. Онъ былъ одушевленъ въ этотъ вечеръ, увлекся, заигрался, игралъ съ чувствомъ. Окончившіе пульку вышли его послушать.

— Славно играетъ! сказалъ кто-то: — а въ карты онъ играетъ?

— Не будете ли вы сегодня и въ карты играть, Керлеутовъ? спросилъ хозяинъ.

— Пожалуй, отвѣчалъ Валентинъ: — только мнѣ хочется попробовать счастья въ банкъ.

— Тутъ есть и банкъ, вотъ тамъ, если хотите.

Валентинъ подошелъ къ столу, за которымъ сидѣлъ высокій юноша съ энергической физіономіей.

Онъ выдернулъ карту — бубновая дама выиграла! загнулъ и выигралъ, еще разъ загнулъ и опять выигралъ.

— Поздравляю васъ съ прекраснымъ началомъ: блондинка къ вамъ благоволитъ, замѣтилъ хозяинъ.

Керлеутову показалось, что въ словахъ его былъ намекъ на Риту; онъ вздрогнулъ и отошелъ отъ стола.

Чрезъ нѣсколько времени собственно для него составили пульку; онъ сѣлъ по рублю point и что-то очень-много выигралъ; но выигрышъ не радовалъ его, равно и то, что на него въ первый разъ въ обществѣ молодёжи смотрѣли совершенно-иначе. Онъ имѣлъ тысячу и одну причину быть довольнымъ собой въ этотъ вечеръ: остро шутилъ, умно отшучивался, потомъ очень-вкусно поужиналъ и все это запилъ порядочнымъ числомъ бокаловъ шампанскаго, такъ-что господинъ, въ минуту его появленія дремавшій въ креслахъ, получилъ даже къ нему нѣкоторый родъ уваженія, и между-тѣмъ, все мысль о Ритѣ, объ утраченной любви, о непонятомъ счастіи преслѣдовала его. Все такъ же немилосердо томила его тоска, и не разбилась она ни объ успѣхъ его, ни объ эффектъ басовой аріи неутомимаго пѣвца. Но дѣло было сдѣлано, и вотъ именно сознаніе того, что онъ сдѣлалъ, что въ настоящую минуту приговоръ его долженъ быть рѣшенъ и подписанъ, убивалъ въ немъ всякую возможность, всякую способность развлечься и забыться.

Онъ кончилъ пульку послѣ ужина, получилъ выигранныя деньги и сталъ прощаться съ хозяиномъ, который его очень-любезно приглашалъ приходить когда вздумается, хоть каждый день, повторяя, что онъ каждый день теперь дома. Но тутъ Валентинъ споткнулся, переступая порогъ гостепріимнаго джентльмена и — проснулся.

Онъ увидѣлъ себя на зеленой деревянной скамьѣ, въ концѣ бульварной аллеи, куда, утомленный и скучающій, зашелъ онъ наконецъ, и, преданный своимъ мыслямъ, тревожимый чувствами, заботливый и раскаивающійся, забылся въ лабиринтѣ предположеній. Свѣжесть ночи навела на него дремоту, и сонъ принялъ на себя образы дѣйствительности до того ярко и отчетливо, что Керлеутову долго не вѣрилось еще, что все видѣнное имъ происходило во снѣ. Но и во снѣ, надъ всѣми картинами фантазіи его лежало тяжелымъ облакомъ чувство раскаянія въ настоящемъ, чувство сожалѣнія о прошломъ, порывы нѣжности и любви, мученія досады и ревности.

А все же дѣло было сдѣлано — его не воротишь! Съ этимъ тягостнымъ сознаніемъ побрелъ Керлеутовъ нехотя домой, кляня судьбу, предразсудки, свѣтъ, людей, общество, обвиняя все и всѣхъ, только не самого себя.

II.

— Да, да, она будетъ тебѣ очень-рада, говорилъ Торсинъ, обнимая Ивана Петровича. — Что жь ты такъ долго засидѣлся?

— За-то теперь пришелъ и часто буду ходить. Мнѣ дали пароходъ. У насъ, Юрій Семенычъ, вышло маленькое недоразумѣніе; слава Богу, что еще все такъ кончилось.

— Что жь, ты не проигралъ, однако, отъ этого?…

— Выигралъ, потому-что васъ буду часто видѣть, а вѣдь я что такое? Бобыль-себѣ просто; только и есть у меня души почти-родныя: это ваше семейство! Чѣмъ же это больна Маргарита Юрьевна?

— Богъ ее знаетъ. Теперь ужь выздоравливаетъ, а было меня крѣпко-крѣпко напугала. Въ театрѣ она простудилась, что ли; чуть-было горячка не сдѣлалась. И скажи, пожалуй, что за народъ хилый теперь сталъ! Мы, бывало, въ какія ночи стаивали вахту; а тутъ, изъ театра идучи домой, въ теплѣйшую лѣтнюю ночь схватятъ то горячку, то другое что-нибудь.

— И давно все это случилось, Юрій Семенычъ? спросилъ Иванъ Петровичъ.

— Дней пять-шесть. Ну, я тебѣ говорю, что выздоравливаетъ. Пойдемъ къ ней.

Съ этими словами старый капитанъ отворилъ дверь въ комнату Риты и ввелъ, или, правильнѣе сказать, втащилъ туда Ивана Петровича.

Больная лежала на кушеткѣ, въ темной шерстяной блузѣ, протянувъ свои маленькія ножки, которыя выскользнули нѣсколько изъ-подъ складокъ платья. Лицо ея было блѣдно, глаза томны. Она повернула голову на скрипъ двери и вскрикнула отъ радости, увидѣвъ Ивана Петровича.

Иванъ Петровичъ былъ озадаченъ и совершенно переконфузился, когда она очутилась вдругъ подлѣ и крѣпко сжала его широкую руку въ своихъ ослабѣлыхъ рукахъ.

— Вы тоже, вы всегда будете обманывать? спросила она его ласковымъ голосомъ, но съ легкимъ упрекомъ.

— Я-съ, Маргарита Юрьевна? Да развѣ я васъ когда-нибудь обманывалъ? да развѣ кто-нибудь обманываетъ васъ? проговорилъ несмѣло Иванъ Петровичъ, глядя на нее съ изумленіемъ.

— Зачѣмъ вы не пріѣхали, какъ тогда обѣщали, черезъ двѣ недѣли?…

— Нельзя было; служба не свой братъ, дѣлаешь не то, что хочется, а что долгъ велитъ.

— Рита, ступай на свое мѣсто! сказалъ Торсинъ: — ложись на кушетку; докторъ тебѣ предписалъ величайшее спокойствіе.

— Да я спокойна.

— Ну, ну, пошла, ложись!

— Сдѣлайте одолженіе, Маргарита Юрьевна, лягте, сказалъ Иванъ Петровичъ.

Рита возвратилась на кушетку и, занявъ на ней прежнее мѣсто и прежнюю позу, тяжело вздохнула.

Иванъ Петровичъ смутно понялъ, что болѣзнь тутъ такъ-себѣ привязалась, а что, кромѣ болѣзни, грусть какая-то лежитъ на сердцѣ у бѣднаго ребенка. Поднялась и богатырская грудь Ивана Петровича, что-то похожее на вздохъ вылетѣло изъ нея.

Торсинъ сѣлъ и задумчиво произнесъ:

— Сколько разъ я просилъ ее, чтобъ береглась: нѣтъ-какъ-нѣтъ, не пожалѣла старика!

— Не бранись, пожалуйста, папа, и не упрекай, сказала Рита, улыбаясь: — вѣдь мнѣ лучше; я скоро выздоровлю.

— Конечно, Юрій Семенычъ, развѣ Маргарита Юрьевна виновата? Вѣдь болѣзнь къ каждому человѣку приходитъ; иной разъ самый здоровый, ну, просто, какъ дубъ какой-нибудь, а глядишь и дубовый свалился: такъ чего же вы хотите, этакое нѣжное и молодое созданіе? Лишній порывъ вѣтра, лишняя усталость, лишняя радость или печаль, или тамъ какое-нибудь лишнее чувство — все это можетъ повредить. Но счастье все въ той же молодости: чѣмъ моложе человѣкъ, тѣмъ скорѣе поправится и отъ всего отдѣлается. Я не разъ слышалъ отъ хорошихъ докторовъ, что всегда такъ бываетъ…

И тутъ Иванъ Петровичъ разсказалъ, какъ, разъ, еще будучи мичманомъ, онъ заболѣлъ смертельно и всѣ ужь доктора отказались, а молодость взяла свое и спасла его. И много-много утѣшительнаго говорилъ Иванъ Петровичъ; а между-тѣмъ у самого душа ныла, и менѣе другихъ допускало сердце его надежды. Уже ему представилось, что у Риты Богъ-знаетъ какая-то невиданная и неслыханная болѣзнь и что ее нѣтъ средствъ вылечить, и вотъ она, бѣдняжка, непремѣнно умретъ; а тогда что будетъ со старикомъ и, наконецъ, что тогда сдѣлается съ жизнью Ивана Петровича и съ самимъ Иваномъ Петровичемъ? Бываютъ такіе, что распиваются съ горя; бываютъ такіе, что возненавидятъ свѣтъ и себя сначала, а потомъ утѣшатся; а Ивану Петровичу хоть-бы въ Сухумъ пойдти досталось, да и того не достанется: вотъ пароходъ дали — то онъ радовался какъ ребенокъ, а теперь что?…

Нѣжная заботливость Ивана Петровича преувеличила опасность положенія Риты: болѣзнь ея была далеко не смертельная, и совсѣмъ ему незачѣмъ было желать идти въ Сухумъ. Рита съ каждымъ днемъ замѣтно поправлялась, и наконецъ докторъ объявилъ, что ей надо пользоваться воздухомъ, побольше выходить, гулять, кататься. Эпоха выздоравливанья всегда очень-пріятна: душа какъ-будто мирится съ жизнью, возвращаясь къ ней. Хорошенькое личико Риты получало необыкновенную миловидность послѣ болѣзни; и еслибъ Керлеутовъ могъ ее тогда видѣть!… Но Рита уже болѣе не думала о немъ, и Валентинъ: и всѣ происшествія отошли у ней къ разряду воспоминаній. Она не думала о немъ въ томъ смыслѣ, какъ это бываетъ, какъ думаютъ, когда надѣешься и желаешь чувства съ чьей-нибудь стороны, когда мечтаешь о радостяхъ, и жажда любви и ласки томитъ жаркое сердце; но думала, однако, она о немъ, какъ о человѣкѣ, который самъ увлекъ ее въ очарованный кругъ чувства и самъ же его разрушилъ, который на долгое время прервалъ ея безмятежное спокойствіе, который не понялъ ея, увлекъ ея сердце и на полудорогѣ оставилъ безъ всякаго утѣшенія.

Иногда ей казалось, что легче было бы ей видѣть въ поступкѣ его обдуманный, глубокій обманъ, продѣлку безнравственной натуры, нежели нравственное безсиліе, неразвитіе, что-то тупое и безцвѣтное, ложное пониманіе жизни и совершенную безхарактерность. Тогда ей становилось совѣстно, досадно, оскорбительно; не могла она забыть и простить себѣ невольнаго обмана души своей и примириться съ собой.

Когда Иванъ Петровичъ пришелъ вторымъ рейсомъ въ Одессу, Рита была уже почти здорова; но онъ не зналъ, и потому очень-спокойно ходилъ по палубѣ и взбирался на свое мѣсто съ подзорной трубой, съ самой той поры, какъ завидѣлъ берегъ. Онъ отдавалъ приказанія съ лихорадочностью и велѣлъ прибавить пара — чтобъ потѣшить пассажировъ, пояснилъ онъ дамамъ, когда опять показался на палубѣ.

— А вотъ-съ, скоро прійдемъ! Еще, еще немножко, и будемъ въ Одессѣ. Прекрасно идемъ сегодня-съ, очень-хорошо идемъ! Вы, вѣроятно, въ Одессу за нарядами? Это ужь такъ заведено, что дамы ходятъ туда разоряться. Прекраснѣйшіе магазины, опера тоже очень-хороша, и вообще въ городѣ все такъ живо — прекрасный городъ! Вы не въ первый разъ будете въ Одессѣ?… Все это говорилъ Иванъ Петровичъ различнымъ лицамъ, прохаживаясь между пассажирами и пассажирками по палубѣ и безпрестанно поглядывая на городъ, который начиналъ уже довольно-ясно рисоваться.

Иванъ Петровичъ, какъ видите, изъ молчаливаго сдѣлался любезнымъ. Вообще онъ совершенно начиналъ терять свой первобытный характеръ, тотъ характеръ, съ какимъ привыкли его видѣть всѣ съ первыхъ дней появленія его въ черноморскомъ флотѣ. Онъ былъ чрезвычайно-непокоенъ духомъ въ настоящую минуту, и ему всячески хотѣлось отдѣлаться отъ этого безпокойства. Вѣдь, пожалуй, могло же въ эти десять дней сдѣлаться и хуже Маргаритѣ Юрьевнѣ, опять что-нибудь могло огорчить и разстроить этого милаго ребенка. Не говоритъ она, что такое за причина, а ужь тутъ не безъ причины, и недоброе чуетъ сердце Ивана Петровича. Если здорова, то и поразспросить можно, а ужь какъ больна, то, чтобъ не раздразнить, да еще хуже не сдѣлалось бы, Боже сохрани! А добрая у ней душа, нечего сказать! Вѣдь что ей такое Иванъ Петровичъ, а какъ обрадовалась въ прошлый разъ, будто роднаго увидала! Какъ послѣ этого еще не любить ее; просто, жизнь за нее отдать стоитъ!

При этомъ послѣднемъ переходѣ мысли, по рыжимъ усамъ пробѣжала самая пріятная улыбка, какой когда-либо во всю жизнь свою улыбался Иванъ Петровичъ.

Но гавань близко, ходъ тише; еще четверть часа — и раздается свистокъ, шлюпки спущены, идетъ суета и работа, пароходъ втягивается. Наконецъ и у берега! По доскамъ бѣгутъ люди и чемоданы; со всѣхъ сторонъ слышится „здравствуйте!“ а Иванъ Петровичъ не скоро еще сойдетъ на берегъ… И вотъ, когда все утихло, на пристани ни однихъ дрожекъ, матросы сѣли ужинать, Иванъ Петровичъ пообчистился, причесался, поводивъ щеткой по головѣ довольно-крѣпко, надѣлъ бѣлыя замшевыя перчатки на свои загорѣлыя руки и съ трепетомъ сердца отправился къ Юрію Семеновичу.

Дорогой онъ покрякивалъ и кашлялъ, длятого, чтобъ себя окуражить, и шелъ молодцомъ, даже гораздо-молодцоватѣе, чѣмъ когда обыкновенно спокойно шелъ своей извѣстной походкой съ переваломъ. Переступивъ порогъ дома, онъ-таки не вытерпѣлъ и прежде, нежели вошелъ, спросилъ у попавшагося ему мальчишки: „Какова барышня?“

— Ничего-съ, чай наливаютъ.

— Слава Богу! произнесъ невольно Иванъ Петровичъ, и незамѣтно рука перекрестила его широкую грудь: — а Юрій Семенычъ гдѣ?

— Дома-съ, съ барышней сидятъ.

Иванъ Петровичъ нѣсколько успокоился.

— Ну, вотъ! воскликнулъ Торсинъ, когда Иванъ Петровичъ вошелъ въ комнату: — я ужь думалъ, что ты не пріидешь!

— Какъ можно, Юрій Семенычъ! да захлопотался я нѣсколько. Какъ ваше здоровье, Маргарита Юрьевна?

— Будто не видишь: поправляемся понемногу! сказалъ весело капитанъ.

— Мнѣ ужь гулять позволили; я гуляю каждый день, то-есть катаюсь за городъ, а въ городѣ еще не пробовала.

— Такъ и на бульварѣ не бывали?

— Не была еще ни разу.

— Я думаю, вы бы разомъ выздоровѣли, еслибъ васъ на бульваръ пустить. И тутъ Иванъ Петровичъ немного прищурился и потянулъ себя за усы.

Рита поняла его намекъ.

— Ошибаетесь, Иванъ Петровичъ, проговорила она спокойно: — бульваръ не произвелъ бы на меня хорошаго дѣйствія.

— Да будто вы себя знаете?

— Теперь? — превосходно!

„Гм! превосходно!“ подумалъ Иванъ Петровичъ. Отчего же именно теперь превосходно? Значитъ, я не ошибаюсь, значитъ, знаю я морскія бури и сердечныя, не далъ промаха Иванъ Петровичъ. Ахъ ты, бѣдное дитя!» подумалъ онъ еще и въ это время поглядѣлъ на Риту съ самымъ нѣжнымъ участіемъ и покачалъ головой.

— Что вы такъ задумались, Иванъ Петровичъ? спросила она.

— Ничего-съ, гляжу на васъ, много ли поправились. А что, не говорилъ ли я вамъ, Юрій Семенычъ, и онъ повернулся къ капитану: — не говорилъ ли, что молодость одолѣетъ болѣзни всякія, да не только простуду тамъ какую-нибудь, а даже сердечныя болѣзни? Иной разъ, кажется, что вотъ просто умирать — и не разлюбишь, и не забудешь, а молодость возьметъ свое. Тудасюда, смотришь, ужь не такъ живо воспоминаніе; а тамъ и что-нибудь другое начинаетъ наворачиваться на мысли.

Говоря это, онъ старался казаться очень-равнодушнымъ и не глядѣлъ вовсе на Риту, тѣмъ болѣе, что слова его попадали прямо въ цѣль, и Рита только не могла рѣшить, догадывается ли онъ или узнать успѣлъ? Она собралась, однако, съ духомъ и, подавая ему стаканъ чаю, спросила:

— Да къ чему же вы все это проповѣдуете, Иванъ Петровичъ?

— А вотъ такъ-съ, къ слову пришлось,

— Ужь не думаешь ли ты, вмѣшался Торсинъ: — что Рита моя тово?… Тутъ и влюбиться вѣдь не въ кого, да мы ни съ кѣмъ и незнакомы; просто подумать вѣдь не на кого.

Иванъ Петровичъ принялъ самый серьёзный, почти-обиженный тонъ.

— Я, Юрій Семенычъ, никогда не позволю себѣ думать, чтобъ Маргарита Юрьевна могла влюбиться, сказалъ онъ.

— Знаете ли что, сказала Рита съ досадой: — всякій человѣкъ измѣняется: ужь что-нибудь да измѣнитъ его; вы одни, Иванъ Петровичъ, всегда съ одной и той же пѣсней, все съ тѣми же мнѣньями; нѣтъ средствъ въ васъ увидѣть хоть какую-нибудь перемѣну, или хоть уступку.

— Да вы не подумайте, чтобъ я былъ упрямъ, Маргарита Юрьевна: — почему же нѣтъ? могу перемѣнить свое мнѣніе о различныхъ вещахъ. Вотъ тяжело только, когда приходится мнѣніе о людяхъ мѣнять!

— Да, это очень-тяжело! произнесла Рита съ невольнымъ вздохомъ.

«Опять! (подумалъ Иванъ Петровичъ). Вотъ вамъ и второй указатель, что здѣсь нездорово (и онъ взялся рукой за сердце). Должно-быть, нехорошо себя выказалъ этотъ господинъ; а вѣдь не придумаю, что бы могло именно случиться. Въ домѣ у нихъ не бывалъ, на бульварѣ тогда только-что познакомились. Тутъ ребенкомъ почти знаешь и то себѣ лишняго слова не позволишь. Да куда же намъ, не угоняться за этими свѣтскими господами! Какъ она ни разсказывай, а здѣсь франтикъ тотъ вѣрно роль играетъ. Лучше бы искренно свое горе мнѣ разсказала, такъ нѣтъ, не вѣритъ! Развѣ я ее выдамъ?»

— Какой вы стали задумчивый, Иванъ Петровичъ! замѣтила Рита, удивленная опять его молчаніемъ.

Въ этотъ разъ Иванъ Петровичъ сконфузился и даже покраснѣлъ, какъ пойманный въ шалости школьникъ.

Вечеръ прошелъ, впрочемъ, въ очень-дружеской бесѣдѣ. Рита заставляла его много-много разсказывать о Севастополѣ, да и о Крымѣ вообще: и какъ хорошо на южномъ берегу, и вотъ въ Бахчисарай бы къ пятнадцатому августа съѣздить, и много разныхъ другихъ вещей, сказанныхъ Иваномъ Петровичемъ, пробудило въ ней воспоминанія давно-прошедшихъ, безмятежныхъ, веселыхъ и счастливыхъ дней.

На другой день Иванъ Петровичъ былъ приглашенъ Ритой провожать ее утромъ на бульваръ, вмѣсто Торсина, которому вредно гулять въ зной, тогда-какъ Рита, по предписанію доктора, должна была какъ-можно-болѣе находиться на воздухѣ.

Гордо подалъ ей руку Иванъ Петровичъ и, заботливо поглядывая на слабую еще Риту, повелъ ее на бульваръ. На бульварѣ никого не было; но именно этимъ-то и былъ хорошъ бульваръ въ эту минуту въ глазахъ Ивана Петровича. Они сѣли на скамью, и Рита сначала слушала какой-то разсказъ моряка съ большимъ вниманіемъ, а потомъ ужь ничего не слыхала: глаза разсѣянно глядѣли на море, и странныя картины недавняго минувшаго вставали и проносились передъ ея глазами. Эти веселенькіе глаза все шире-и-шире открывались, и когда Иванъ Петровичъ вдругъ вздумалъ заглянуть въ нихъ, испуганный неподвижностью взора, онъ увидѣлъ, что въ нихъ стояли крупныя и безмолвныя слезы.

Тихо онъ взялъ похудѣвшую ручку въ свои широкія руки.

— А что, Маргарита Юрьевна, не говорилъ я вамъ? спросилъ онъ невольно.

— Да, вы правы. Но только я не люблю его больше, понимаете ли? Положа руку на сердце, смѣло скажу вамъ: не люблю. А вы, въ свою очередь, поймите, что нервы мои еще очень-слабы и что мнѣ, конечно, теперь очень-тяжело. Мнѣ давно ужь хотѣлось поговорить съ вами, Иванъ Петровичъ, и, однако, я очень-рада, что вы сами все узнали, и что мнѣ разсказывать не нужно вамъ ничего.

— Я, право, ничего не знаю! сказалъ изумленный морякъ: — что же тутъ за исторія была? развѣ въ-самомъ-дѣлѣ что-нибудь у васъ было?

— Да нѣтъ, вы знаете!

— Нѣтъ, Маргарита Юрьевна, я не позволю себѣ лгать передъ вами. Ни словечка не знаю, а, конечно, догадываюсь о многомъ. Вся болѣзнь ваша была здѣсь, и онъ указалъ на сердце.

— Правда, Иванъ Петровичъ, именно была.

— Тѣмъ лучше, если прошла. А говорилъ я вамъ, что обожжетесь!

Въ это время Керлеутову вздумалось, возвращаясь со службы, пройдти бульваромъ. Его граціозная, хорошенькая Фигура, его легкая поступь вдругъ какъ изъ-подъ земли выросли передъ разговаривающими. Рита затрепетала, но то была секунда, и тотчасъ же странный холодъ разлился у ней по сердцу. Валентинъ весь вспыхнулъ. Онъ тоже не ожидалъ этой встрѣчи; нечаянность ея, присутствіе Ивана Петровича, блѣдность и болѣзненный видъ Риты — все это сильно, поразительно подѣйствовало на его душу. Мгновенно проснулось въ груди его чувство отвергнутое, непризнанное имъ, и проснулось съ такой силой, что онъ бы упалъ къ ногамъ Риты, еслибъ могъ, и насказалъ бы ей пропасть самаго пламеннаго вздора.

— Послушайте, уйдемте отсюда, произнесъ Иванъ Петровичъ, не понявъ, что именно происходило въ душѣ Риты на ту пору, и испугавшись для нея этой встрѣчи.

Рита расхохоталась.

— Напротивъ, сказала она: — чего вы боитесь? Мнѣ смѣшно, слышите ли, смѣшно — и только! Мнѣ нужна была эта встрѣча, чтобъ полнѣе сознать, что все прошло и совершенно вполнѣ прошло.

Въ это время съ ними поравнялся Керлеутовъ. Трепетной рукой приподнялъ онъ шляпу: Рита непринужденно ему поклонилась.

Когда Валентинъ прошелъ, Иванъ Петровичъ, прождавъ нѣсколько минутъ въ молчаніи, спросилъ:

— Что же, Маргарита Юрьевна, разскажите, какъ дѣло было.

— Постойте, къ морю пойдемъ.

Они остановились на лѣстницѣ и долго глядѣли на море.

— Когда вы уходите? спросила она, взглянувъ на трубу парохода, чернѣвшуюся у пристани.

— Въ четверо. Не угодно ли со мной? Право, уговорите Юрія Семеныча, поѣзжайте въ Крымъ. То-есть я бы Богъ-знаетъ что далъ, чтобъ вы отсюда уѣхали.

— Да не бойтесь! (И Рита опять улыбнулась.) А знаете ли что? сказала она, помолчавъ съ минуту: — вѣдь мнѣ точно докторъ совѣтовалъ перемѣнить мѣсто, и я бы очень хотѣла поѣхать въ Крымъ.

— Вотъ видите ли! Идемте въ Крымъ, право, въ этотъ четверкъ: я васъ хоть въ Севастополь, хоть въ Ялту или Ѳеодосію — куда прикажете, доставлю. Вѣдь Юрій Семенычъ все сдѣлаетъ для васъ, особенно если это еще и по здоровью вашему нужно.

Она опять подумала-подумала и протяжно произнесла:

— Хорошо.

Уходя съ бульвара, она сказала Ивану Петровичу:

— Исторію вы узнаете изъ писемъ.

— Изъ писемъ? Чьи же это письма?

— Мои.

— Какъ, ваши? Вы писали?

— Да, Иванъ Петровичъ! отвѣчала она, тихо.

— Вы писали къ…

— Да, да, да.

— Господи!

— Полно, перестаньте удивляться. Вы будете читать и все узнаете; только дайте мнѣ слово откровенно высказать мнѣ свое мнѣніе не объ однихъ людяхъ, которыхъ письма вы будете читать, а даже и о чувствѣ ихъ. Очень бы я желала, прибавила она задумчиво: — въ-самомъ-дѣлѣ узнать, что это было за чувство?

— Господи! повторилъ опять Иванъ Петровичъ, не переставая изумляться: — да какъ только вы могли писать къ нему, Маргарита Юрьевна? Вѣдь я вамъ сколько разъ говорилъ, что женщина… да она погибнетъ просто, если напишетъ! Женщина не должна никогда въ мірѣ ни писемъ писать, ни портретовъ давать. Ребенокъ вы этакой! да знаете ли вы, какіе мужчины бываютъ на бѣломъ свѣтѣ, знаете ли какіе молодцы! Да ваше письмо прогуляется не по однѣмъ рукамъ, смѣяться надъ вами станутъ, осуждать васъ, сказку изъ васъ сдѣлаютъ. Ну, признаюсь, было отчего и разболѣться, безпокойство такое вытерпѣть! Зачѣмъ же вы мнѣ прежде не сказали? Я бы давно у него вырвалъ всѣ ваши письма, давно бы васъ успокоилъ…

Тутъ Иванъ Петровичъ еще болѣе изумился, увидѣвъ, что Рита опять хохочетъ и въ этотъ разъ рѣшительно не можетъ удержаться, рѣшительно помираетъ со смѣху.

— Право я васъ не понимаю, Маргарита Юрьевна, сказалъ онъ съ досадой: — вы такъ спокойны, какъ-будто они у васъ въ карманѣ.

Она перестала смѣяться.

— Письма у меня, всѣ у меня, сказала она: — вы сами увидите и тогда будете судить. Сегодня вечеромъ я ихъ вамъ отдамъ, только сдержите свое слово.

И точно, Иванъ Петровичъ получилъ пакетъ писемъ; но когда онъ принесъ ихъ Ритѣ обратно наканунѣ отъѣзда, Рита взяла и сказала: — Теперь некогда, вещи въ таможню надо отправить; завтра на пароходѣ поговоримъ обо всемъ.

— Такъ, значитъ, вы завтрашній день отправляетесь на пароходѣ? значитъ, вы таки послушали меня? Вѣдь это для меня просто счастье!

— И я очень-счастлива, что папа согласился. Вы насъ оставите въ Ялтѣ; на южномъ берегу я поправлюсь совершенно, а тамъ мы и въ Севастополѣ немного поживемъ.

— Вотъ какъ-съ!.. произнесъ тихо Иванъ Петровичъ и улыбнулся.

Онъ ушелъ до крайности счастливый.

Въ первый разъ въ жизни Иванъ Петровичъ, какъ командиръ, оказался такимъ суетливымъ, поднялся на зарѣ и дождаться не могъ двѣнадцати часовъ. Одѣтъ онъ былъ старательно, хотя не позволилъ себѣ ни легкаго сюртука, ни ботинокъ, ни воротничковъ; одѣтъ былъ, какъ слѣдуетъ порядочному (пріймите это слово въ томъ смыслѣ, какъ принималъ его Иванъ Петровичъ) человѣку, по формѣ, но казался такимъ чистенькимъ, щеголеватымъ даже. Перчатки на рукахъ, труба подъ рукою, фуражка лежитъ на припомаженныхъ и приглаженныхъ волосахъ, даже рыжіе усы въ порядкѣ. Все нравилось ему въ этотъ день — и небо, и море, и Одесса, омытая недавнимъ дождемъ, и пассажиры, которые уже начинали понемногу собираться.

А вѣдь сначала чтеніе переписки сдѣлало на него несовсѣмъ-пріятное впечатлѣніе. Иванъ Петровичъ во время этого чтенія дѣлалъ вслухъ различныя восклицанія, и его загорѣлое лицо нерѣдко хмурилось. Конечно, къ Ритѣ онъ былъ нѣсколько пристрастенъ и, вѣроятно, потому восклицалъ, прочитывая ея письма: «Ай-да молодецъ, вотъ умница! Мастерски обработала франтика; то-то, думаю, носъ повѣсилъ!.. И въ-самомъ-дѣлѣ, что за дрянь долженъ быть человѣкъ, который ни въ комъ и ни въ чемъ себя достойнаго не находитъ! Да, она ему напрямикъ говоритъ, что онъ глупъ, и точно глупъ ты, мой батюшка!» Читая письма Керлеутова, онъ произносилъ: «Вишь съ чѣмъ подъѣхалъ!.. Разжалобить хочетъ… А умно, чертовски-умно написано… А тутъ прикидывается равнодушнымъ; все хитрости проклятыя… знаю, что до-сихъ-поръ влюбленъ по уши… Еще слава Богу, что не совсѣмъ безъ благородства. Такъ хитро тутъ раздумываетъ, что намъ и не понять! Куда намъ понять премудрость этакую! Сердце у него простое, любить умѣетъ или не любить, а тутъ что-то такое странное… Здѣсь не любовь, а вотъ что такое: я, дескать, такой прекрасный и чудесный, посмотрите на меня! Я ужь самъ смотрѣлъ, смотрѣлъ, да и глаза проглядѣлъ. Дай-ка разбужу я въ другомъ человѣкѣ душу, да и погляжусь въ нее, какъ въ зеркальце: не увижу ли въ себѣ еще чего-нибудь занимательнаго, новаго. Что жь, однако, тутъ хорошаго? Ни для себя, ни для другихъ. А впрочемъ, вѣдь всякіе люди надобны!..»

И ужь далѣе не пустился Иванъ Петровичъ ни въ какія разсужденія о людяхъ.

Много страннаго въ людяхъ, много страннаго въ жизни, а еще болѣе страннаго въ жизни души ихъ. Въ однихъ душа живетъ полной жизнью: ей горе со всѣми его муками, ей радости со всѣми ихъ наслажденіями. Въ тысячѣ чувствъ переработается душа эта; незримый, но ощутительный слѣдъ оставитъ она за собой. Яркія души, струны которыхъ сотканы «изъ лучшаго эѳира», по выраженію одного изъ нашихъ поэтовъ, дрожатъ и льютъ звуки, которые могутъ разбудить міръ отъ его усыпленія. Въ этихъ душахъ совершается процесъ непрерывнаго движенія. Но рѣже-и-рѣже души такія; міръ блѣднѣетъ, и болѣе блѣдныхъ душъ является на жизненную сцену. Души блѣдныя, безцѣльно-живущія!. число ваше увеличивается. Волна каждаго дня приноситъ васъ свѣту; и если изъ волнъ этихъ составится океанъ, то онъ зальетъ и поглотитъ весь міръ… Но Иванъ Петровичъ находилъ, что всякіе люди надобны: станемъ и мы думать это вмѣстѣ съ нимъ и безъ грустнаго чувства взглянемъ еще разъ на Керлеутова.

Въ легкомъ, почти-бѣломъ сюртучкѣ и въ широкополой соломенной итальянской шляпѣ, опоясанной узенькой черной ленточкой, вбѣжалъ Валентинъ на пароходъ, за нѣсколько минутъ до перваго звонка.

— Я не могъ отказать себѣ въ удовольствіи видѣть васъ еще разъ, проговорилъ онъ, протягивая руку пожилому господину, у котораго въ черныхъ густыхъ бакенбардахъ проглядывало не малое число сѣдыхъ волосковъ. Господинъ былъ наружности весьма-почтенной и ѣхалъ очень далеко, на Кавказъ, къ водамъ. Морской путь ему предстоялъ до Редут-Кале и, какъ видно, перспектива такого продолжительнаго морскаго путешествія не очень-то ему нравилась. Онъ ужь раза два подходилъ къ Ивану Петровичу съ вопросами: будетъ ли качать сегодня?

Почтенный господинъ пожалъ руку Керлеутову съ чувствомъ.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ: — врядъ ли мы когда увидимся; поправится ль мое здоровье, Богъ знаетъ, а это вѣрнѣе, что меня до Кавказа живымъ не довезутъ. Я только-что ступилъ на пароходъ, а ужь голова идетъ кругомъ, и мнѣ такъ гадко что-то! Не ожидалъ я никакъ, чтобъ было такое чувство нехорошее! Кажется, въ Евпаторіи сойду на берегъ и прямо сухимъ путемъ отправлюсь.

Валентинъ замѣтилъ, что почтенный господинъ крайне не въ духѣ и сталъ его увѣрять, что голова кружится отъ шума и всей возни, которая шла въ эту минуту на пароходѣ, и, разговаривая о такихъ занимательныхъ вещахъ, искалъ глазами Риту.

Наканунѣ этого дня онъ узналъ нечаянно, что Иванъ Петровичъ увозитъ ее на своемъ пароходѣ въ Севастополь, и даже, просто, неизвѣстно куда. Ему хотѣлось убѣдиться въ справедливости этихъ слуховъ. Странная прихоть души: онъ не могъ примириться съ мыслью, что долго не увидитъ ея, будетъ лишенъ всякой возможности ее встрѣтить. Онъ смутно понималъ, что въ морѣ его мыслей останется пустое мѣсто, что ему готовится какое-то лишеніе, и хотѣлъ бы онъ возстать противъ подобнаго устройства обстоятельствъ, да дѣлать нечего! Тогда въ немъ произошло нѣчто еще болѣе-странное — приливъ нѣжности къ душѣ. Ему представилось, что онъ любилъ и любитъ Риту, что никогда и никого болѣе не будетъ любить; что въ этомъ чувствѣ особый міръ ему открылся, и онъ увидѣлъ себя способнымъ любить сильно, глубоко, самоотверженно. И съ благодарностью онъ думалъ, что Рита не оттолкнула чувства его, а, напротивъ, нашлось въ ея душѣ отвѣтное чувство и вознаградило его вполнѣ. Онъ благословилъ ея ревнивую выходку, которая обнаружила вполнѣ, до какой степени увлеклось ея сердце, какъ дорожитъ она любовью Валентина, и сколько муки въ одной мысли, что вниманіе его дѣлится. Онъ былъ признателенъ случайности и сближенію своему съ Ледовицкой. Онъ сознавалъ себя счастливымъ, вознагражденнымъ…

Все это было бы, но онъ самъ виноватъ. И вотъ теперь грустное сознаніе утрачиваемаго счастья привлекло его взглянуть на Риту, быть-можетъ, взоромъ вымолить прощенье, обновить въ душѣ своей образы прошлаго, оживить въ памяти ея образъ, звукъ ея голоса, услышать слово, хоть одно слово еще одинъ разъ отъ нея. Когда бъ онъ могъ упасть къ ея ногамъ, или хоть руку пожать и высказаться раскаяннымъ и любящимъ въ этомъ пожатіи, чтобъ и она вспомнила о немъ иногда безъ горечи и не пожалѣла чувства, не раскаялась обиднымъ образомъ, что оно нѣкогда принадлежало ему! Словомъ, Валентина привело на пароходъ тысячу и одно чувство; всѣ они были неопредѣленныя, неяркія; ярче прочихъ было желаніе оставить пріятное впечатлѣніе, смягчить все то, что острымъ угломъ выдавалось въ воспоминаньяхъ и заставляло страдать сердце.

Необъяснимо также въ немъ было желаніе въ послѣдній разъ полюбоваться Ритой и повторить себѣ, что лучшаго выбора не могъ сдѣлать самый требовательный вкусъ.

Валентинъ оглядывался во всѣ стороны; но не скоро удалось глазамъ его отъискать Риту. Она стояла, прислонясь къ возвышенію надъ каютами и слушала тоже кого-то изъ своихъ знакомыхъ, который разсыпался въ увѣреніяхъ, что она цвѣтетъ здоровьемъ, и что ей вовсе не нужно ѣздить въ Крымъ для здоровья, а развѣ такъ только, для одного удовольствія. Валентинъ еще разъ поискалъ въ толпѣ взоромъ: въ этотъ разъ онъ искалъ Ивана Петровича; но Ивана Петровича не было: онъ стоялъ на своемъ командорскомъ мѣстѣ и отдавалъ приказанія.

Прозвонилъ первый звонокъ. Керлеутовъ, между-тѣмъ, незамѣтно придвинулся, и когда Рита вздрогнула при колокольчикѣ и оглянулась, глаза ея встрѣтили лицо Валентина; онъ поклонился; ему вѣжливо отвѣтили на поклонъ.

— Вы были больны? спросилъ Валентинъ.

— Да, я сильно простудилась.

— И теперь, послѣ болѣзни, ѣдете въ Крымъ, чтобъ совершенно поправить свое здоровье?

— Докторъ совѣтовалъ, а я и рада: вѣдь для меня Крымъ какъ-будто родныя мѣста, особенно въ Севастополѣ мы долго жили. Папа тамъ найдетъ своихъ прежнихъ сослуживцевъ, а я прежнихъ знакомыхъ.

— Это совершенно вытѣснитъ изъ вашей памяти все, бывшее съ вами послѣ! Воспоминанія дѣтства, первыхъ дружескихъ отношеній, самыхъ первыхъ привязанностей, чрезвычайно-могущественно дѣйствуютъ на душу.

— Пріятное, говорятъ, вспомнить всегда пріятно, проговорила Рита.

— А для меня, сказалъ Валентинъ: — иногда и въ самомъ горькомъ есть нѣчто очаровательное: таково свойство того положенія души нашей, которое мы называемъ воспоминаніемъ.

Онъ съ нѣжностью взглянулъ на Риту.

— Такъ вы, вѣроятно, неутомимый собиратель воспоминаній? спросила она.

— То-есть, я держусь того мнѣнія, что настоящее наше хорошо собственно потому только, что за нимъ осталось прошедшее.

— Какая любовь къ древнему! это археологія своего рода! сказала насмѣшливо Рита.

— Ну, не совсѣмъ, замѣтилъ Керлеутовъ, задѣтый за живое на этотъ разъ: — я отличаюсь отъ археологовъ тѣмъ, что они собираютъ памятники прошедшаго, а я ихъ отдаю.

Рита поблѣднѣла, но, одолѣвъ горькое чувство, сказала:

— Вѣроятно, вы и здѣсь имѣете разсчетъ какой-нибудь?

Валентинъ вспыхнулъ.

— Не-уже-ли вы думаете, что я ничего не дѣлаю безъ разсчета?

— Я васъ очень-мало знаю; но, мнѣ кажется, вы должны быть до крайности предусмотрительны, осторожны, и, наконецъ, умъ вашъ устроенъ такимъ образомъ, что вы не можете жить безразсчетно.

Валентинъ закусилъ губу и замолчалъ.

Въ это время раздался второй звонокъ. Онъ взглянулъ опять на Риту.

— Послушайте, проговорилъ онъ шепотомъ: — увѣряю васъ, я пришелъ сюда совсѣмъ не за тѣмъ, чтобъ ссориться съ вами. Вы ѣдки со мной, вы меня не щадите; можетъ-быть, вы правы. Смиренно я перенесу все, что бы вы ни сказали. Я сюда пришелъ взглянуть на васъ еще разъ — на мечту мою, на призракъ, который такъ дорогъ былъ душѣ моей; пришелъ попытаться, чтобъ мнѣ еще разъ мгновенно приснился милый сонъ, который столько разъ мнѣ снился и тѣшилъ долго мою память своими радостями. Я поступилъ какъ эгоистъ: я не для васъ сюда пришелъ, а собственно для себя. Вамъ, конечно, все-равно: вы бы уѣхали очень-охотно, не видѣвъ меня; но я не могъ. Простите, что я вамъ высказываюсь.

— Напротивъ, говорите! сказала Рита.

Ея блѣдное лицо оживилось, глаза сіяли радостью.

— Знаете ли, продолжалъ онъ, увлекаясь: — я тоже пріѣду въ Крымъ; я давно ужь хочу посмотрѣть этотъ край; мнѣ такъ много о немъ говорили.

— Вы въ-самомъ-дѣлѣ будете?

— Въ Ялту, я думаю. Вы долго пробудете въ Ялтѣ?

Рита вдругъ опомнилась.

— Не знаю, сказала она холодно и, помолчавъ немного, прибавила: — кажется, два раза звонили.

— Да. Но пусть увезутъ меня, продолжалъ увлекаться Валентинъ, не замѣтивъ вовсе, что съ нею ужь снова произошла перемѣна: — мнѣ бы лучшей услуги никто не могъ оказать. Я былъ бы съ вами. Здѣсь мы пассажиры, путешественники; говорятъ, что путешествіе сближаетъ; быть-можетъ, вы въ-самомъ-дѣлѣ рѣшились бы приблизить вашу мысль ко мнѣ и понять меня. Вы никогда не хотѣли мнѣ вѣрить, что въ судьбѣ моей много тягостнаго. Самая встрѣча съ вами что доказываетъ? Я могъ ждать однѣхъ радостей, а въ-сущности что вышло?…

— Не вышло ничего, сказала Рита, задумчиво и грустно: — ни для васъ, ни для меня; но вѣрите ли вы, что лучше иногда, если ничего не выйдетъ?

— Нѣтъ, не вѣрю; могу ли я этому вѣрить?

— А мнѣ кажется, что кому же и вѣрить въ это, какъ не вамъ? И глаза ея остановились съ чрезвычайно-серьёзнымъ взглядъ на хорошенькомъ Керлеутовѣ. — Ничего всегда безопасно, нежели что-нибудь… я говорю собственно о чувствахъ.

— Продолжайте, продолжайте, сказалъ онъ, скрестивъ покорно руки на груди: — продолжайте управлять чувствами моими вашему произволу! Сегодня душа моя вамъ повинуется, вы безусловно властвуете надо мной.

Онъ говорилъ это съ такой искренностью и чувствомъ, что Рит сдѣлалось грустно. Она посмотрѣла на него съ выраженіемъ чрезвычайной ласки и тихо произнесла:

— Я примиряюсь съ вами совершенно. Прощайте!

Рита повернулась, чтобъ уйдти въ каюту.

— Не уходите! сказалъ Валентинъ; — дайте мнѣ еще посмотрѣть на себя!

— Прощайте! повторила она чувствительно; губы ея начинали блѣднѣть.

Она чувствовала, что готова снова уступить усмиренному чувству; она видѣла, о снова нѣчто странное, непонятное, таинственное творится съ ней, и не хотѣла уступить увлеченію, какъ прежде. Голова ея, однако, повернулась еще разъ къ Керлеутову.

— Всегда… началъ Валентинъ.

— Точно такъ-съ, всегда доски снимаютъ не во-время для пассажировъ, произнесъ подлѣ него мужской голосъ.

Онъ вздрогнулъ. Иванъ Петровичъ стоялъ передъ нимъ въ очень-вѣжливой позѣ и съ очень-вѣжливой улыбкой объяснялъ, что долѣе нельзя мѣшкать, и что очень-жаль, если не во-время для пассажировъ снимаютъ доски, по которымъ надо ходить на пароходъ и сходить съ парохода.

Керлеутовъ такъ хорошо умѣлъ владѣть собой, что тотчасъ опомнился, отвѣтилъ на вѣжливый поклонъ моряка такимъ же вѣжливымъ поклономъ и спросилъ его очень-равнодушно: «Не-уже-ли ужь доски снимаютъ?»

— Какже-съ! вѣдь два раза давно прозвонили. Я думалъ-было, что вы ѣдете съ ними, да вотъ объяснили-съ. И Иванъ Петровичъ указалъ на почтеннаго господина съ густыми бакенбардами.

— Добрый путь! сказалъ Валентинъ, почтительно поклонившись Ритѣ.

— Благодарю васъ, произнесла она чуть-слышно.

Она хотѣла сойдти въ каюту и повернулась снова, но Иванъ Петровичъ остановилъ:

— Знаете ли, Маргарита Юрьевна, въ каютѣ вамъ душно будетъ; оставайтесь на палубѣ!

Онъ осторожно подалъ ей руку и подвелъ къ тому борту, который былъ обращенъ къ берегу. Рита сѣла на скамью, облокотилась о бортъ и, подпершись рукой, глядѣла.

Керлеутовъ давно уже сошелъ. Въ густой толпѣ она, наконецъ замѣтила его подъ распущеннымъ большимъ чернымъ зонтикомъ; онъ тоже глазами искалъ кого-то на палубѣ. Рита была внутренно очень-благодарна Ивану Петровичу за то, что онъ не допустилъ ея сойдти въ каюту: она вдоволь могла глядѣть теперь на Валентина, прощаться съ нимъ мыслью и сердцемъ. И онъ глядѣлъ на нее съ какимъ-то страннымъ томленьемъ, много было печали въ его чувствѣ и не менѣе было въ немъ любви.

Въ первый разъ эти два сердца чувствовали согласно, сошлись и соединились, и если было когда-либо въ нихъ чувство, то только въ эту минуту; до-сихъ-поръ они кружились, возлѣ чувства, но не могли попасть на него, какъ-будто все оставались чуждыми другъ другу. Но въ эту минуту… Боже, какая странная, счастливая и, вмѣстѣ съ тѣмъ, печальная была эта минута!.. Пароходъ начиналъ медленно двигаться; берега тихо, тихо отходили; стукъ цѣпи вытаскиваемаго якоря болѣзненно отдавался въ ухѣ; пространство между берегомъ и пароходомъ расширилось.

Рита смотрѣла на Валентина въ промежутокъ между шлюпкой и бортомъ; надо было подойдти и заглянуть ей въ глаза, чтобъ отгадать на кого именно смотрѣла она. Легче было слѣдить за Керлеутовымъ, который невольно подвигался и перемѣнялъ мѣсто, смотря по направленію, принимаемому пароходомъ. Толпа тоже подвигалась невольно, толпа, вѣчно-жаждущая зрѣлищъ. Среди толпы двигался черный зонтикъ, виднѣлся бѣлый сюртучокъ. Но дальше берегъ, люди мельче, шибче летитъ пароходъ…

Несмотря на даль, раздвинувшуюся передъ ея глазами, Рита могла замѣтить, что ей поклонились, и она поднялась съ своего мѣста и стояла еще нѣсколько минутъ. Море было тихо, ни малѣйшей зыби, а между-тѣмъ она была блѣдна, прозрачна, глаза подернулись грустью. Иванъ Петровичъ очутился въ это время подлѣ нея и пристально поглядѣлъ ей въ томные глаза.

— Здоровы ль вы? спросилъ онъ Риту.

— Совершенно.

— Дай-Богъ! А я было напугался: вы такъ блѣдны. Тихо, ужь какъ тихо — а вѣдь иныхъ и въ самую тихую погоду укачиваетъ.

— Укачиваетъ? Я бы хотѣла, чтобъ меня укачало.

Иванъ Петровичъ понялъ почему, но не смутилъ ея нескромнымъ вопросомъ.

— Нѣтъ, знаете ли, я вамъ скажу, что непріятно, заговорилъ онъ. — Вы ужь и не желайте лучше, Маргарита Юрьевна, а повѣрьте мнѣ на-слово, что непріятно. Вѣдь, право, до смерти укачиваетъ иногда: что жь тутъ хорошаго? Вотъ я вамъ разскажу анекдотецъ, если позволите. Шелъ я изъ Ѳеодосіи, а тутъ припутался пассажиръ; помѣщикъ курскій онъ былъ, купался въ Ѳеодосіи, морскія ванны тамъ принималъ. Ну, хорошо! Человѣкъ онъ, видите ли, бывалый, за границу когда-то ѣздилъ — ну, и вездѣ-таки поѣздилъ. Что жь вы думаете? приходитъ на пароходъ, спрашиваетъ меня: «Капитанъ, будетъ качка?» Я посмотрѣлъ на небо, на море, и говорю: «Не опасайтесь, качки сегодня вовсе не будетъ». — «Ну, такъ я сегодня не поѣду» говоритъ, да и ушелъ. Во второй рейсъ приходитъ опять: «Капитанъ, будетъ ли качка?» — Я опять поглядѣлъ, поглядѣлъ, да и говорю: «Никакой качки не будетъ!» Представьте, взбѣсился! «Что это за обманъ, говоритъ, такой? Вчера меня увѣряли, что сегодня будетъ качка, я взялъ даже билетъ, а теперь вы говорите, что ничего не будетъ — не поѣду же я съ вами и никогда не поѣду: что вы за благополучный капитанъ такой!» Ушелъ онъ, а я и думаю: вѣдь вотъ чудаки-то бываютъ на свѣтѣ; всего хотятъ попробовать, подавай имъ качку! Да гдѣ же взять ея, когда нѣтъ? Посудите сами, Маргарита Юрьевна, гдѣ морякъ возьметъ качку для такого господина? Радъ, скажу вамъ, былъ, что чудакъ отвязался. И представьте, изъ себя мужчина такой полный, широкоплечій, лицо красное, да еще и солнце-то его хорошенько поджарило — просто кирпичный человѣкъ! Вотъ-съ, наступаетъ третій рейсъ; чудакъ является опять. «Здравствуйте, капитанъ» говоритъ онъ мнѣ весело: «сегодня, кажется, качка будетъ?…» Гляжу: тучи пречерныя, а море-то, море вдали разъигрывается, не повѣрите какъ. «Будьте покойны» говорю: «тутъ не только качка, тутъ такая гроза будетъ, что Боже упаси!…» — «А пароходъ выдержитъ?» — «Пароходъ-то выдержитъ, надѣемся; да вы не выдержите, можетъ-быть». — «Вотъ еще! за кого вы меня принимаете? Я, кажется, не соломенный человѣкъ и бывалъ на морѣ, но всегда въ тихую погоду». — «Сегодня погода будетъ не тихая» говорю я. — «Тѣмъ лучше! Итакъ я увижу бурю на морѣ!…» При этихъ словахъ, можете представить, Маргарита Юрьевна, у него даже какое-то наслажденіе выразилось въ глазахъ. Вѣдь не правда ли, странные люди бываютъ на свѣтѣ, а впрочемъ, всякіе люди, должно-быть, надобны. Вы какъ думаете?

— Вѣрно надобны, произнесла Рита.

— Да, такъ вотъ-съ, помѣщикъ желалъ посмотрѣть бурю на морѣ. Можетъ-быть, и вы Маргарита Юрьевна желаете посмотрѣть бурю на морѣ?

Рита оглядѣлась вокругъ: они ужь нѣсколько минутъ были въ открытомъ морѣ; вода слилась съ небомъ, вездѣ была вода: ни одна точка не указывала того мѣста, гдѣ въ послѣдній разъ нырнула въ море Одесса. Иванъ Петровичъ видѣлъ задумчивость и печаль Риты и всячески пытался развлечь ее; онъ закинулъ ей шутливый вопросъ о морской бурѣ нарочно, но Рита не развеселилась, а, напротивъ, съ печальнымъ вздохомъ отвѣчала:

— Нѣтъ, Иванъ Петровичъ, я не люблю бурь, и не желаю никогда встрѣчаться съ ними!

Морякъ понялъ, о какихъ именно буряхъ говорила Рита, и ему стало досадно, что онъ никакъ не можетъ отдалить отъ нея печальныхъ мыслей, а, напротивъ, какъ-будто еще вызываетъ на нихъ. Стряхнулъ, однако, съ себя Иванъ Петровичъ эту досадную мысль и продолжалъ весело:

— Такъ вотъ видите ли, курскому помѣщику желалось бури, хотя вы и не раздѣляете его вкусовъ. Что вы думаете? Какъ стало насъ качать, матросы иные на четверенькахъ просто лазятъ; забылъ я и думать о курскомъ помѣщикѣ. Вдругъ зоветъ меня одинъ изъ прислуги къ пассажирамъ; вхожу въ мужскую каюту — мой помѣщикъ лежитъ и кричитъ, хуже вола мычитъ. Лакей стоитъ подлѣ него, толкаетъ за плечо своего барина и говоритъ ему «откройте глазки, сударь, капитанъ пришли-съ…» Можете представить, хороши глазки — тамъ глазища такія!.. «Что вамъ угодно?» спрашиваю я. «Скажите, гдѣ вы думаете меня похоронить? Пожалуйста, только не въ морѣ!» И онъ сталъ навзрыдъ плакать. «Помилуйте, да отъ качки не умираютъ!» Я ему и то и сё--куда! слушать не хочетъ, такъ и воетъ. «Вы, говоритъ, безсовѣстно поступаете: это заговоръ на жизнь людскую. Кто видалъ въ такую бурю ходить! Вы на то капитанъ, чтобъ знать будетъ гроза или нѣтъ, да не подвергать людей такимъ мукамъ…» И пошелъ, и пошелъ… Словомъ, я съ нимъ такую исторію имѣлъ, что ужасъ, и на-силу, на-силу раздѣлался съ нимъ, ссадилъ его въ Ялтѣ на берегъ.

Иванъ Петровичъ, окончивъ разсказъ, засмѣялся и посмотрѣлъ на Риту; но она попрежнему была задумчива, и только, понявъ его старанія развеселить ее, изъ благодарности силилась улыбнуться. Иванъ Петровичъ и это понялъ. Несмотря на грубую оболочку, въ этомъ человѣкѣ была самая нѣжная душа, глубокосочувствовавшая каждому движенію сердца того существа, къ которому онъ былъ привязанъ. Иванъ Петровичъ любилъ Риту заботливымъ чувствомъ, да и привыкъ онъ беречь всегда, во всемъ этого милаго ребенка. Глядя на нее, онъ думалъ теперь: «бѣдный ребенокъ, бѣдный ребенокъ!»

Съ этой мыслью онъ отошелъ отъ Риты и пошелъ командовать да придумывать средства чѣмъ-нибудь разсѣять ея тоску.

На пароходѣ, между-тѣмъ, все шло своимъ чередомъ: простучали тарелками, пришло и прошло время обѣда. Пассажиры и пассажирки перезнакомились другъ съ другомъ, сошлись и разошлись; на палубѣ сидѣли попарно, группами и въ одиночку, читали, говорили, курили. Ритѣ кто-то далъ «Revue Britannique», и она разсѣянно ее перелистывала.

Мало-по-малу солнце стало тонуть въ морѣ, потомъ сумерки сошли тихо-тихо; свѣжій вѣтерокъ, дувшій все время, тонулъ тоже, и когда зажглись звѣзды, когда блѣдные лучи луны заиграли въ волнахъ, Рита положила «Revue Britannique» въ сторону и залюбовалась моремъ и ночью. Она старалась не думать о Керлеутовѣ, и точно о немъ воспоминаніе мало-по-малу сглаживалось; только не сглаживалось воспоминаніе чувства и сознанія, что все могло бы быть иначе, нежели было. Себя она не находила виноватой: она и такъ выказала болѣе чувства, нежели слѣдовало выказать ей, какъ женщинѣ, какъ дѣвушкѣ. Что жь могла она противъ обстоятельствъ? Благоразумнѣе было бы вовсе не допустить ни мысли своей, ни сердцу хотя отчасти сознать свои силы. Но если всегда прятаться, всегда уходить, укрываться передъ чувствами, что жь тогда будетъ?…

Такимъ мыслямъ предавалась Рита. Быть-можетъ, она была неправа, но вѣдь невыразимо-тяжело становилось на душѣ. Какъ въ пейзажѣ Клода-Лорреня темно-прозрачная вода спитъ подъ деревьями, такъ засыпала темная, но прозрачная вода ея отяжелѣвшихъ мыслей подъ тѣнью воспоминаній несбывшагося сна.

Иванъ Петровичъ подошелъ неслышно и сѣлъ подлѣ Риты. Эта сторона палубы была совершенно-пуста; только по другую сторону и совершенно въ отдаленьи дремали двѣ дамы; пассажиры собрались въ кают-компанію и составили на всѣхъ столахъ преферансъ. Рита какъ-будто очнулась. Она взглянула на Ивана Петровича, и тихая, печальная улыбка мелькнула у ней на губахъ.

— Что вы? не простудитесь такъ! спросилъ Иванъ Петровичъ.

— Нѣтъ, ночь тепла.

— Да тепла-то, тепла, а все какъ погляжу на васъ, что вы еще такъ слабы, то сердце замираетъ.

— Ничего, Иванъ Петровичъ; вѣдь послѣ болѣзни нельзя такъ скоро поправиться.

Иванъ Петровичъ вздохнулъ.

— Оно бы и можно… сказалъ онъ.

Рита отвернулась.

Помолчавъ съ минуту, Иванъ Петровичъ взялъ ее тихонько за руку: въ первый разъ еще онъ позволилъ себѣ такую вольность; но сердце его было полно въ эту минуту убѣжденія, что передъ нимъ точно больное дитя, которое надо и утѣшить и обласкать. Никогда еще чувство его не было такъ спокойно, такъ чуждо всякихъ тревожныхъ желаній. Рита тоже какъ-будто поняла это признательнымъ сердцемъ и нимало не удивилась его ласкѣ. Когда, преданная своимъ мыслямъ, она грустно покачала головой, Иванъ Петровичъ сказалъ тихо:

— А какъ погляжу на васъ, что вы еще такъ грустны, тогда просто не знаю, что со мной дѣлается. Думалъ я было, что когда вы оставите вашу Одессу, да этакъ отплывемъ мы отъ нея, какъ отплыли теперь, такъ ваша мысль къ другому обратится, а вы, Маргарита Юрьевна, все свое думаете, все думаете объ…

— Нѣтъ, я о немъ не думаю, сказала Рита.

— Такъ о чемъ же вы думаете?

— Конечно, я думаю о прошломъ. Мнѣ грустно; но личность этого человѣка, но собственно его особа имѣетъ гораздо-менѣе участія въ мысляхъ моихъ, нежели вы думаете. Не стану спорить, быть-можетъ я бы любила Керлеутова, но или онъ не умѣлъ, или я не выучилась, только у насъ не пошло на ладъ. Отгадайте, надъ чѣмъ такъ упрямо трудится моя голова, отчего именно такъ больно сердцу? Оттого, что я не могу себѣ объяснить, что это было. Не-уже-ли любовь? Нѣтъ, я хочу думать, что любятъ иначе: тогда совсѣмъ не то, не правда ли, Иванъ Петровичъ?

И она въ-самомъ-дѣлѣ съ нетерпѣніемъ, съ напряженіемъ мысли ждала отвѣта его.

— Точно не то, отвѣчалъ Иванъ Петровичъ.

— Такъ что жь это было? Ужь если вы мнѣ не объясните, такъ никто не объяснитъ. Я хочу знать, какъ называется это чувство. Послушайте, если мнѣ суждено жить долго, если когда-нибудь я встрѣчу истинную любовь, я хочу узнать ее тотчасъ, не заблуждаться больше, хочу не обманываться болѣе призракомъ любви, не хочу принять снова за любовь вотъ то, что со мной въ этотъ разъ было… Скажите же, что это было?

— Да какъ же мнѣ это вамъ сказать, Маргарита Юрьевна? Вотъ видите ли, еслибъ воспитаніе было другое… Ахъ, нѣтъ, не то совсѣмъ! Конечно, я долженъ предположить, что это частью произошло оттого, что умъ каждаго въ нынѣшнемъ вѣкѣ направленъ на то, чтобъ его не обманули. Вотъ ни за что не поддѣнутъ меня, дескать, вотъ не поддамся! Оно и хорошо и нехорошо бываетъ. Душа все какъ-будто на вахтѣ, а вѣдь и вахту стоять нелегко денную и ночную: еслибъ такъ нѣсколько дней, слегъ бы человѣкъ, голова бы заморочилась, въ глазахъ бы все стало двоиться. Положимъ, что душа сильнѣе тѣла, а вѣдь нельзя же и ей все вахту стоять. Кончается тѣмъ, что и она перестаетъ ясно различать предметы. Этотъ господинъ-то васъ любилъ, да у него голова заморочена — вотъ онъ и не разобралъ сразу. А впрочемъ, отчего бы, кажется, заморочиться такой головѣ, какъ у него? Душа, должно быть, неочень-сильная; это только сильные характеры ставятъ душу свою на непрерывную вахту…

Тутъ Иванъ Петровичъ началъ было совсѣмъ вслухъ думать, и Богъ-знаетъ куда бы его повели мысли и сравненія невидимаго міра съ видимымъ, приложенія жизни чувства къ жизни моряка; но Рита, зная хорошо нравъ Ивана Петровича, прервала нить его размышленій вопросомъ:

— А я любила ль его?

— Вы-съ?

— Ну да. Была ль я влюблена въ него?

Иванъ Петровичъ немедленно принялъ серьёзный видъ.

— Я вамъ двадцать разъ повторялъ, Маргарита Юрьевна, что я никогда себѣ не позволю дѣлать такія заключенія на вашъ счетъ.

Рита разсмѣялась.

— Такъ что жь я-то по-вашему? спросила она.

— Вы, конечно, обратили на него нѣкоторое вниманіе, сказалъ Иванъ Петровичъ: — почему же и не обратить иногда вниманія? Но, какъ слѣдуетъ благовоспитанной дѣвицѣ, вы держались въ правилахъ благоразумія. Конечно, лишнее, что вы къ нему писали; да нельзя же себѣ иногда не позволить… И все какъ слѣдуетъ умной и благовоспитанной дѣвицѣ… Вообще была видна благовоспитанная дѣвица… Конечно, вы ему сдѣлали честь…

Тутъ Иванъ Петровичъ взглянулъ на Риту, которая, видя, что онъ не знаетъ самъ, какъ выпутаться изъ своихъ фразъ и объяснить ясно личное свое мнѣніе насчетъ ея поступковъ и вмѣстѣ съ тѣмъ общій взглядъ на такого рода происшествія, не выдержала и захохотала. Иванъ Петровичъ махнулъ рукой и сказалъ:

— Эхъ, Маргарита Юрьевна, да зачѣмъ вы меня спрашиваете?..

— А затѣмъ, отвѣчала она, что мнѣ надо отъ кого-нибудь добиться, была ль это любовь, или нѣтъ? Я не успокоюсь пока не рѣшу этого вопроса.

— Такъ ужь если хотите знать правду, Маргарита Юрьевна, ни въ васъ, ни въ немъ не было любви! воскликнулъ Иванъ Петровичъ, рѣшившійся высказать свое убѣжденіе. Какая тутъ любовь? будто это любовь? Были вы, быть-можетъ, и близко любви, да самаго чувства-то не видали. Это не значитъ любить, это вышло, какъ иногда у насъ говорится, вокругъ да около…

А. МАРЧЕНКО.

"Отечественныя Записки", №№ 6—7, 1855