Воскресшая песня (Немирович-Данченко)/ДО
| Воскресшая пѣсня : Святочный разсказъ | Забытый рудникъ → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Святочные разсказы. — СПб.: Безплатное приложеніе къ журналу «Природа и Люди», 1904. — С. 3. |
«Помолитесь за королевскаго пѣвца (имя стерто). Пробывъ заключеннымъ въ подземной тюрьмѣ пять лѣтъ, онъ былъ найденъ въ день освобожденія мертвымъ, съ улыбкою на лицѣ, ибо Господь посѣщалъ узника въ его заключеніи».Надпись на плитѣ старой могилы въ замкѣ короля Рожера въ Калабріи, открытой въ бытность тамъ автора.
Въ подземельѣ[править]
Онъ хорошо помнилъ минуту, когда его привели сюда. Въ безразсвѣтномъ мракѣ, охватывавшемъ его съ тѣхъ поръ, смутно сливались дни, недѣли, мѣсяцы и годы, и только она одна ясно представлялась ему. Онъ не забылъ мощенаго двора стараго замка, въ то утро такъ ярко, тепло и щедро облитаго солнечнымъ свѣтомъ, бездонной глубины синяго неба, вѣявшаго благоговѣйною тишиною, узловатыхъ деревьевъ съ красными, словно пылавшими, цвѣтами. Въ немъ до сихъ поръ живо ощущеніе ихъ аромата, когда они, словно понимая, что онъ уже никогда ихъ не увидитъ больше, осыпали своими нежными лепестками его, окруженнаго сумрачною и молчаливою стражей… Еще и теперь ему слышится, какъ гулко отдавались ея шаги на каменныхъ плитахъ лѣстницъ, въ какую безконечность ложились темные переходы, по которымъ его вели… И въ самомъ послѣднемъ — онъ его помнитъ — свѣтлое пятно впереди. Тамъ, въ твердомъ тѣлѣ сѣраго утеса, было пробито отверстіе наружу… Дойдя до него, онъ остановился. Замерла на мѣстѣ и стража, точно понимая, что онъ прощался со всѣмъ — со свѣтомъ, съ свободой, съ небомъ, съ жизнью и пѣсней, пѣсней, для которой до сихъ поръ онъ только и дышалъ. Сюда врывалось свѣжее, бодрящее дыханіе моря. Оно шевелило его волоса, обдавало прохладой его поблѣднѣвшее лицо. Онъ жадно смотрѣлъ вдаль. Надъ синимъ просторомъ голубѣла безоблачная высь. Какая-то птица черною точкою мерещилась въ ней — вольная, мѣрявшая безконечность сильными взмахами своихъ крыльевъ… Внизу точно едва замѣтныя черты бороздили море, легкая зыбь бѣжала по нему. Поэту чудилось, что онъ слышитъ гулъ медлительно набѣгавшаго прибоя, ворчаніе волнъ, колыхавшихся въ глубокихъ выбоинахъ изорваннаго берега, шорохъ пѣны по засыпаннымъ мелкими ракушками отмелямъ, этой бѣлой пѣны, которою еще недавно онъ такъ любовался, когда она, словно причудливыя кружева, развертывалась и разстилалась по нимъ… Вонъ подъ бѣлыми парусами показался корабль вдалекѣ… Словно поднявъ свое крыло, плыла тамъ чайка.
— Пора! — и воинъ, весь закованный въ сталь, положилъ ему на плечо свою руку.
Онъ помнилъ, хорошо помнилъ эти послѣднія мгновенія… Въ отдушинѣ стараго утеса, у самаго лица его, колыхался какой-то розовый цвѣтокъ; капли долетавшаго сюда дождя питали его, солнце косыми лучами румянило его зубчатые лепестки… Поэтъ протянулъ уже руку къ нему, чтобы сорвать и унести съ собою это послѣднее воспоминаніе жизни. Но ему страшно стало, страшно за эту былинку, погрузить ее вмѣстѣ съ собою въ вѣчный, душный, беззвучный мракъ его кельи… У самыхъ дверей ея все тотъ же старый и сумрачный солдатъ, потупясь и уже не скрывая своего волненія, прерывающимся голосомъ сказалъ ему:
— Прости меня, но мнѣ приказано взять твою лютню!
Лучше бы у него отняли душу. Онъ шелъ съ нею въ свое заточеніе, прижимая ее къ сердцу, какъ друга, еще остававшагося ему. Онъ думалъ, что робкіе напѣвы ея струнъ смягчатъ для него горечь одиночества. Онъ было поднялъ на солдата умоляющій взглядъ своихъ печальныхъ глазъ, да вспомнилъ, что тотъ привыкъ только повиноваться, и… однимъ ударомъ о камень темнаго перехода разбилъ своего пѣвучаго спутника… Треснули стѣнки лютни, съ послѣднимъ музыкальнымъ стономъ дрогнули и умерли ея струны… Собравъ осколки, онъ отдалъ ихъ, и точно что-то вмѣстѣ съ ними оборвалось въ его сердцѣ, оборвалось и болитъ до сихъ поръ, хотя прошли уже съ той минуты долгіе-долгіе годы!..
Тяжело на своихъ ржавыхъ петляхъ отворилась дверь. Кто-то зажегъ факелъ; въ красномъ кругѣ его отсвѣта опредѣлились темныя влажныя ступени… все темнѣе и темнѣе, до тѣхъ, которыя и вовсе пропадали въ глубинѣ… Тамъ внизу примерещился смутный силуэтъ круглой и толстой колонны, подпиравшей своды, гранитными массами висѣвшіе надъ черною тюрьмою. Онъ покорно сталъ сходить, и багровый кругъ отъ факела двигался передъ ними, вызывая изъ мрака то черныя и влажныя стѣны, словно медлительно точившія слезы, то растрескавшіяся плиты, выстилавшія полъ, то сѣрую колонну, по которой, будто слѣды отъ какихъ-то мокрыхъ червей, ползли едва замѣтныя капли. Наконецъ, кругъ этотъ охватилъ каменную скамью у стѣны.
— Я факелъ оставлю! — проговорилъ старый воинъ… — Прощай!
И онъ воткнулъ его въ желѣзное кольцо, торчавшее въ колоннѣ…
Заключенный обернулся… Онъ видѣлъ, какъ они поднимались отсюда вверхъ по влажнымъ ступенямъ, звеня латами и мечами, какъ вверху, болѣзненно проскрипѣвъ, отворилась дверь, какъ скудный свѣтъ черезъ множество переходовъ ворвался въ темницу, заставивъ на минуту поблѣднѣть красное пламя факела. Тамъ, въ полосѣ этого свѣта, по очереди мелькали силуэты уходившихъ солдатъ. Одинъ, другой, третій… Послѣдній обернулся къ нему, но тотчасъ же послышался опять словно жалующійся стонъ ржавыхъ петель, и день погасъ для него навсегда…
Онъ безсильно упалъ на свою скамью и прижался горѣвшимъ лицомъ къ ея холодному камню, словно у нея одной искалъ и просилъ состраданія. Она одна оставалась ему въ цѣломъ мірѣ… Онъ зналъ, что тамъ, наверху, суровый властелинъ не вѣдаетъ прощенія. Слишкомъ громка была негодующая пѣсня молодого поэта, слишкомъ чутко прислушивались къ ней замученные вассалы въ той жалкой и бѣдной деревенькѣ, на которую этотъ величавый замокъ вѣчно бросалъ свою густую тѣнь. Пѣвецъ давно уже видѣлъ, какъ грозно хмурились брови его повелителя, когда вмѣсто того, чтобы славить его боевые подвиги, восторженно пѣть о хищныхъ орлахъ, безпощадно терзавшихъ своими стальными когтями трепещущее тѣло бѣдныхъ горлицъ, онъ, въ полныхъ тоски и муки строфахъ, призывалъ милосердіе къ тѣмъ, кто томится въ подземныхъ склепахъ этой скалы, славилъ святость страданія и, уходя въ далекое-далекое будущее, начиналъ воскрешающій гимнъ. Сегодня утромъ еще въ большой залѣ стараго замка, вспомнивъ о вчерашнемъ набѣгѣ на эту деревню, пѣвецъ опять почувствовалъ въ своей груди пламенное дыханіе такъ часто посѣщавшаго его бога. Онъ схватилъ свою лютню, и когда доминиканскій монахъ окончилъ льстивую рѣчь, поэтъ спѣлъ пѣсню, въ каждомъ звукѣ которой бились пульсы, въ каждомъ аккордѣ, какъ ураганъ, носилось вѣчное осужденіе. Онъ помнитъ, какъ закончилъ ее:
Слава тѣмъ, кто потрудился |
Кончилъ и, взглянувъ на бѣшено засверкавшіе глаза своего сеніора, онъ понялъ, что ему ужъ нѣтъ спасенія. Онъ вышелъ на минуту на солнце, на воздухъ проститься съ ними, а слѣдомъ за поэтомъ уже двигалась послушная своему властелину стража.
Факелъ[править]
Когда онъ очнулся, первое, что смутило его, былъ факелъ. Красный свѣтъ, мало-по-малу, отвоевывалъ у душнаго мрака темницы ея углы. Онъ, какъ живой, шевелился въ нихъ, то заглядывая въ щели, гдѣ тихо падали на камень холодныя капли, просочившіяся сверху, то скользя своими багровыми полосами по изломамъ гранита, то расплываясь широкими кругами, когда пламя останавливалось недвижно! Узникъ со страхомъ смотрѣлъ на него. Онъ зналъ, что оно смѣнится безразсвѣтною тьмою, и всѣми силами своей души хотѣлъ продлить болѣзненное и колеблющееся существованіе этого огня… Поэтъ не хотѣлъ даже осмотрѣть свою могилу, свой склепъ, чтобы не всколыхнуть воздухъ, чтобы не отнять у факела нѣсколькихъ мгновеній жизни. Онъ цѣлые часы просидѣлъ такъ, глядя на его багровый языкъ, все удлинявшійся въ темную полосу дыма, терявшагося подъ тяжелыми сводами… Онъ былъ не одинъ, пока этотъ факелъ горѣлъ въ желѣзномъ кольцѣ старой и потрескавшейся колонны. Потухни онъ — и здѣсь останется только узникъ, какъ легендарный грѣшный духъ, заключенный невѣдомою силой въ самое сердце скалы. Тогда и только тогда начнется весь ужасъ заточенія. И несчастный поэтъ зорко слѣдилъ за вспышками краснаго пламени, съ бьющимся сердцемъ прислушивался къ шипѣнію смолы въ немъ, тревожно глядя на свѣтлые круги вверху и внизу — не умаляются ли они, не слабѣютъ ли… Онъ, какъ приговоренный, уже намѣтившій ожидающую его плаху, считалъ мгновенія одно за другимъ, болѣя намученною душою о быстротѣ, съ которою они смѣняются.
Сквозь этотъ томительный страхъ проникло еще одно чувство…
«За что? — самъ про себя повторялъ онъ. — За что?»
И вся его жизнь проходила передъ нимъ, день за днемъ, вся жизнь, освѣщаемая теперь багровымъ отсвѣтомъ этого пламени, говорившая его сердцу еще громче въ гнетущемъ безмолвіи темницы. Его учили служить правдѣ — и онъ служилъ ей… Его учили любить ближняго, какъ самого себя — онъ возлюбилъ его еще больше. Его учили быть вѣрнымъ своему властелину — и онъ ни разу не измѣнилъ ему. Напротивъ, онъ пѣлъ ему истину, ревнуя о его славѣ. Онъ хотѣлъ видѣть его не только могущественнымъ и грознымъ, но и благословляемымъ. Онъ зналъ, что извнѣ, сквозь эти сѣрыя стѣны, высокія и толстыя башни, въ темныя залы стараго замка проникаетъ только его пѣсня, и онъ скорѣе бы умеръ, чѣмъ позволилъ хоть одному слову лжи и подлой лести вмѣстѣ съ нею, единственною вѣстницею правды, прозвучать подъ тѣми тяжелыми сводами.
Молчать, когда внизу курились деревни, подожженныя злыми служителями сюзерена? Когда копыта ихъ коней вытаптывали нивы смиренныхъ поселянъ, когда дороги пустѣли и заростали, ибо никому по нимъ не было прохода и проѣзда, когда дѣвичья честь и сѣдины старца были дешевле продажнаго краснорѣчія проповѣдника, служившаго силѣ, и торжествующее зло своими шумными и безпощадными волнами все шире и шире разливалось кругомъ?..
Богъ вложилъ въ него силу пѣсенъ… Въ простотѣ души, поэтъ служилъ ему, какъ умѣлъ…
«За что же, за что?» — повторялъ онъ про себя, тоскливо глядя на ослабѣвавшее уже пламя.
Багровый языкъ опускался все ниже, гуще становилась струйка курившагося отъ него дыма. Тяжелѣе сходила мгла, еще немного — и она задушить огонекъ, заставить на вѣки смежиться его воспаленное око. Въ углахъ ужъ не шевелилась тѣнь, и не блуждали перебѣгающія полосы свѣта. Тамъ царила тьма. Тише шипѣла смола истощавшагося факела. Узнику было понятно: пламя умирало, сослуживъ ему свою послѣднюю службу. И никто еще съ такою щемящею тоскою не наблюдалъ за угасавшею жизнью друга, съ такимъ ужасомъ не ждалъ, когда придетъ смерть и коснется его похолодѣвшаго чела, какъ онъ слѣдилъ за послѣдними усиліями огня разгорѣться и освѣтить тьму этого склепа. И когда, послѣ долгой агоніи, все воспаляясь и краснѣя, факелъ, наконецъ, опустилъ свои вѣки, помертвѣвшее подземелье въ первый разъ услышало рыданія узника.
Мракъ, неподвижный и душный. Только закрывая глаза, пѣвецъ видѣлъ еще какіе-то свѣтлые зигзаги, спирали и пятна. Когда онъ открывалъ ихъ, казалось, что его отовсюду охватывало ужасное ничто…
Заживо схороненный[править]
День шелъ за днемъ, недѣли за недѣлями, мѣсяцы за мѣсяцами.
Онъ не зналъ, когда отгорала вечерняя заря и ласково засвѣчивалась утренняя. Съ того мгновенія, какъ погасъ факелъ, бесконечно длилась одна несмѣнявшаяся ночь. Пока въ ногахъ были силы, онъ бродилъ ощупью по холоднымъ плитамъ своей кельи, протягивая руки впередъ. Потомъ онъ могъ только дѣлать нѣсколько шаговъ за тѣмъ скуднымъ кускомъ хлѣба и кружкою воды, которую еще ни разу не забывалъ вдвигать къ нему сторожъ въ плотно запиравшееся все остальное время слуховое окно тяжелой и толстой двери. Но день уже не свѣтилъ въ него!.. Сначала, въ первое время, узникъ пробовалъ пѣть въ безмолвіи своего склепа, кричалъ, когда отчаяніе и бѣшенство охватывали его порывами безумія, стоналъ, когда въ костяхъ отъ вѣчнаго холода и сырости начинало мозжить, но потомъ молчаніе каменныхъ громадъ, висѣвшихъ надъ нимъ, давившихъ его отовсюду, сдѣлало для него ужаснымъ его собственный голосъ. И когда онъ замолкъ, на смѣну звукамъ дѣйствительнымъ явились призрачные, чудившіеся ему порою… Это не былъ шумъ отъ паденія слезъ, просачивавшихся сквозь холодный гранитъ — нѣтъ. Онъ отличалъ ихъ, когда онѣ падали на плиты. То, къ чему прислушивался онъ, казалось, доносилось къ нему изъ самыхъ нѣдръ этой проклятой горы. Ему порою вѣрилось, что тамъ, въ другихъ склепахъ, томятся и мучатся такіе же, какъ и онъ, страдальцы, что это ихъ вопли долетаютъ сюда едва-едва замѣтными отголосками, гаснувшими отъ малѣйшаго шороха его на каменной скамьѣ, какъ призрачный свѣтъ гаснетъ отъ тусклаго луча дневного… Случалось, ночью онъ пробуждался отъ какого-то прозвучавшаго надъ нимъ слова. Точно оно родилось въ окружавшемъ его недвижномъ воздухѣ, и когда онъ приподнимался, ему чудилось, что послѣднія отзвучія этого слова еще дрожатъ кругомъ… Онъ старался не шевелиться, удерживалъ дыханіе, но напрасно: родившееся на мгновеніе, оно уже умерло, и зловѣщая тишина стояла кругомъ, какъ темный омутъ невозмущавшагося никогда болота, — такая тишина, что онъ различалъ въ ней далее каждый ударъ своего больного сердца, все больше и больше выроставшаго по мѣрѣ того, какъ онъ чахъ и худѣлъ… Ему иногда думалось, что оно скоро наполнитъ всю его бѣдную грудь и, какъ птица, переросшая свою клѣтку, сломаетъ ее и вырвется наружу… Звуки рождались и умирали, скоро уже не во снѣ, а на яву слышалъ онъ ихъ, будто они не боялись его, не считали его живымъ, а такимъ же, какими кругомъ были эти каменныя стѣны, плиты, колонна и скамья… И не только ихъ слышалъ узникъ… Онъ и видѣлъ многое, что до тѣхъ поръ недоступно было его оку… Въ эту, годы цѣлые длившуюся ночь, часто, лежа съ широко открытыми глазами, онъ замѣчалъ, какъ въ окружавшей его тьмѣ сгущалось что-то еще болѣе темное, мрачное… сгущалось медленно, принимая видъ какого-то громаднаго крыла. Крыло это, черное среди черной тьмы, начинало тихо вѣять. Кто-то враждебный носился въ воздухѣ, и полный ужаса ознобъ пробѣгалъ по тѣлу узника… Онъ не шепталъ уже — губы его разучились шептать; онъ смутно припоминалъ молитвы, и очертанія чернаго крыла, до сихъ поръ такъ ясно проступавшія въ мракѣ, дѣлались тоньше и, наконецъ, пропадали въ немъ. И гдѣ-то далеко-далеко въ вышинѣ (разъ онъ не видѣлъ свода своего склепа — онъ казался ему безконечнымъ) сначала неясно, а потомъ все свѣтлѣе и свѣтлѣе рождались какіе-то чудные лучи, тоже складывавшіеся въ ясныя крылья, сквозныя, какъ крыло стрекозы, медленно трепетавшія и вѣявшія тепломъ и миромъ на его измученную душу…
Сторожъ, носившій ему хлѣбъ и воду, былъ подстать этому склепу. Онъ подходилъ и удалялся безшумно. Ни разу узникъ не слышалъ звука его голоса. Створка слухового окна отворялась и закрывалась тоже беззвучно. Часто узникъ подолгу думалъ, какое должно быть лицо у сторожа, и оно ему представлялось такимъ же темнымъ, какъ и камни, окружавшіе заключеннаго. Точно этотъ служитель безпощаднаго феодала рождался изъ скалы и опять уходилъ въ нее, когда въ немъ не было нужды.
Безпощаднаго!
Да, съ этой стороны несчастный хорошо зналъ своего властелина, чтобы не надѣяться ни на что… Онъ помнитъ, когда еще ребенкомъ, бывало, онъ проходилъ мимо этого утеса, величавыми отвѣсами обрывавшагося на востокѣ въ голубое море, мать его, указывая на сѣрыя массы дикаго камня, говорила о черныхъ склепахъ, выбитыхъ въ немъ, куда входили многіе, но откуда еще не возвращался никто. Страшно ли было сюзерену, что его послушные рабы узнаютъ о тайнахъ этихъ могилъ, гдѣ въ долгой агоніи бились живые трупы, или просто, посылая туда несчастныхъ, самъ онъ забывалъ о нихъ, а другіѣ не смѣли ему напомнить; только въ деревняхъ, внизу, лишь угадывали ихъ участь, шопотомъ разсказывая о ней въ долгія ночи, когда кругомъ шумѣла непогода, стучась въ бѣдныя стѣны жалкихъ лачугъ…
Пѣвецъ съ тихою грустью часто думалъ, что и о немъ поселяне, знавшіе и любившіе своего заступника передъ сильными, бесѣдуютъ теперь у своихъ дымныхъ очаговъ, что какая-нибудь бѣдная мать, проходя съ сыномъ мимо скалы, указываетъ на нее своему ребенку и говоритъ:
— Тамъ, въ этомъ камнѣ, томится теперь несчастный узникъ… Уже долгіе годы никто не видѣлъ его…
— За что его посадили туда? — съ трепетно-бьющимся сердцемъ спрашиваетъ мальчикъ.
— Онъ осмѣлился говорить о насъ королю Рожеру!..
— И долго онъ будетъ тамъ?
— До тѣхъ поръ, пока его тѣло не бросятъ сверху въ синія волны, — ихъ вѣдь такъ любилъ онъ!..
И пѣвцу чудились глядѣвшіе сюда печальные глаза мальчика, какъ когда-то настойчиво и пристально и самъ онъ всматривался въ эти отвѣсы, точно предчувствуя свою участь…
И недѣли проходили за недѣлями, годы за годами.
День не смѣнялся ночью, ночь днемъ среди вѣчнаго мрака…
Плащъ, трещина и другъ[править]
Узнику начинало уже казаться, что Богъ позабылъ своего пѣвца… Онъ исхудалъ и изнемогъ. Жалкіе полуистлѣвшіе лохмотья едва держались на немъ, вѣчная сырость въѣлась въ его больное тѣло и мозжила въ костяхъ. Смерть была бы для него счастіемъ, свободой. На нее одну онъ надѣялся, онъ зналъ, что она не измѣнитъ, что, какъ ни поздно, а свѣтлый ангелъ ея войдетъ въ эту темницу и уведетъ его за собою… И ему вѣрилось, что онъ уже близко, что онъ стоитъ здѣсь, невидимый во тьмѣ подземной могилы. Уже въ груди узника точно скрипѣли какія-то ржавыя петли, онъ едва могъ дотащиться до двери и подняться на ея каменныя ступени за хлѣбомъ и водою. Теперь случалось часто, что сторожъ находилъ ихъ у слухового окна нетронутыми… Пѣвецъ самъ уже не могъ бы сказать, по скольку часовъ онъ вылеживалъ неподвижно на своей скамьѣ, глядя во тьму широко раскрытыми и ничего не видящими глазами и только вздрагивая отъ холода. Разъ, когда онъ словно замеръ такимъ образомъ, на каменныхъ ступеняхъ лѣстницы послышался какой-то шорохъ, точно сверху упало на нихъ что-то большое и мягкое. Узникъ вскочилъ и почувствовалъ, что волосы поднялись на его головѣ. Кто другой могъ появиться здѣсь?.. Онъ прислушался — та же мертвая тишина. Не померещилось ли ему? Нѣтъ — еще ознобъ ужаса охватывалъ его больное тѣло. Вытянувъ руки, онъ пошелъ туда… Онъ зналъ, что сначала встрѣтитъ колонну, послѣ нея наткнется на влажныя ступени. На нихъ дѣйствительно лежало что-то. Исхудалыми и немощными руками онъ поднялъ… плащъ, да, именно, большой плащъ, которые на его родинѣ носятъ въ холодные дни зимы… Сначала онъ безсознательно завернулся въ него — плащъ окутывалъ даже его ноги. Потомъ дикая радость охватила узника. Какая-то невидимая сила словно подняла и унесла его съ собою. Голова кружилась, вмѣстѣ съ теплотою, инстинкты жизни воскресали въ его сердцѣ… О, значитъ, онъ еще не забытъ, у него есть кто-то, кто, на зло приказу безпощаднаго властелина, думалъ о пѣвцѣ и пришелъ помочь ему, отыскалъ его въ самой могилѣ… Теперь странное наслажденіе доставляло ему размышлять и мечтать о невѣдомомъ другѣ. Кто бы онъ могъ быть, каковъ онъ собою, почему именно теперь онъ вспомнилъ объ узникѣ, какъ онъ прошелъ къ нему? Не одинъ ли изъ тѣхъ, кого онъ зналъ когда-то, или нѣкто новый, только слышавшій о немъ грустную легенду? Онъ бралъ плащъ въ руки, касался его лицомъ, точно стараясь по нему отгадать, кто до сихъ поръ былъ его владѣльцемъ, но… опять проходили дни за днями, недѣли за недѣлями, и узникъ мало-по-малу уходилъ въ оцѣпенѣніе, на дно того омута, недвижныя воды котораго высоко стояли надъ нимъ…
Потомъ какъ-то (была ли это ночь или день — онъ могъ опредѣлить только послѣ) онъ лежалъ такъ же на своей скамьѣ, какъ вдругъ въ застоявшейся цѣлые годы тишинѣ пронесся какой-то странный гулъ… Узникъ приподнялся — новость этого ощущенія была такова, что ему показалось, будто это смерть идетъ къ нему, идетъ откуда-то снизу, по невѣдомымъ подземнымъ жиламъ… Онъ всталъ на ноги, точно желая лицомъ къ лицу встрѣтиться съ желанной гостьей. Гулъ, дѣйствительно, все усиливаясь, шелъ снизу. Пѣвецъ чувствовалъ его не надъ головой, не около себя, а далеко подъ своими ногами. Гулъ прокатился куда-то въ сторону, и вдругъ словно ему на смѣну дрогнули каменныя плиты пола, какъ палуба корабля подъ ударомъ нежданной волны. Узникъ упалъ и понялъ: смерть, дѣйствительно, шла къ нему… Она уже надъ нимъ: отъ колыхнувшейся земли вотъ-вотъ сдвинутся сейчасъ нависшія надъ нимъ громады и раздавятъ подъ своей страшной тяжестью это больное и чахлое тѣло… Странно. Такъ долго мечтавшій объ этой вѣстницѣ свободы, заочно любившій и призывавшій ее, теперь, когда она уже тутъ, пѣвецъ завернулся въ свой плащъ и въ холодномъ ужасѣ ничкомъ распростерся на плитахъ. Сердце точно отбивало мгновенія… Еще разъ послышался гулъ далеко внизу, опять по какимъ-то невѣдомымъ жиламъ стараго утеса онъ прокатился куда-то въ сторону и замеръ, вновь всколыхнувъ первозданную громаду… Но или смерть испугалась его нежданнаго и безсмысленнаго ужаса, или она еще не была послана къ нему… Массы камня наверху остались все такъ же висѣть надъ нимъ, и когда узникъ поднялся и сбросилъ плащъ съ своего лица, въ первую минуту онъ зажмурился отъ чуда, совершившагося здѣсь, среди вѣчнаго до сихъ поръ мрака.
Зажмурился и боялся открыть глаза снова…
А если ему почудилось, и это дивное видѣніе исчезнетъ?.. Если опять вокругъ сомкнется тьма? Ему хотѣлось сохранить какъ можно дольше обманчивое впечатлѣніе, невѣдомо, какъ возникшее въ немъ, въ его глазахъ… Не открывая ихъ, онъ двинулся назадъ, къ своей скамьѣ, и сѣлъ на нее, совсѣмъ разбитый новыми, охватившими его отовсюду ощущеніями. Этотъ шумъ для слуха, казалось, умершаго въ вѣчной тишинѣ, этотъ свѣтъ, да, свѣтъ, впервые прорѣзавшій мракъ, окружавшій его… Наконецъ, надо было рѣшиться открыть глаза — и онъ открылъ ихъ… Свѣтъ не былъ призрачнымъ. День или ночь стоитъ внѣ его утеса — онъ не зналъ. Но ясно, что землетрясеніе раздвинуло каменныя громады, что въ могилѣ узника явилась едва замѣтная трещина… Свѣтъ чуть проникалъ сюда — какъ остріе ножа, мерещился онъ… Болѣе яркаго луча и не вынесли бы глаза, отвыкшіе отъ него. Да, тьма была побѣждена. Узникъ смутно различаетъ силуэты колонны, подпирающей сводъ его склепа, онъ пристально ищетъ на ней желѣзное кольцо, въ которомъ еще долженъ торчать остовъ тогда потухшаго факела. Сколько лѣтъ тому назадъ?.. Почемъ узнать пѣвцу. Можетъ быть, несколько десятковъ, можетъ быть, только одинъ. Въ этомъ одиночествѣ годы казались минутами, когда онъ вспоминалъ о нихъ, и минуты растягивались въ годы, когда онъ переживалъ ихъ. Осторожно, словно боясь вспугнуть чудный призракъ, онъ привсталъ и медленно двинулся къ трещинѣ… Да, вотъ она… Это не мечта, не греза, осуществленная сномъ, нѣтъ… Тутъ утесъ, дѣйствительно, разсѣлся — и не одинъ свѣтъ, узникъ ощущаетъ на своемъ лицѣ ласковое вѣяніе свѣжаго воздуха, струящагося оттуда, оттуда, гдѣ просторъ и свобода, въ эту могилу.
Сказать ли — онъ почувствовалъ себя даже счастливымъ въ первыя минуты…
Жизнь точно возвращалась къ нему и, отойдя отъ трещины, онъ такъ и не отводилъ взгляда отъ тусклаго просвѣта. Мало-по-малу освоивались съ нимъ отвыкшіе глаза, и черезъ несколько часовъ новое восторженное чувство удивленія, радости и благодарности охватило заключеннаго. Смутный проблескъ точно проступилъ замѣтнѣе, порозовѣлъ, потомъ зазолотился, и, наконецъ, сквозь расщелину прорвалась въ подземелье узкая полоска настоящаго дневного свѣта. Такъ это, значитъ, была ночь, и теперь наступило утро? Теперь ужъ они не будутъ сливаться въ одно марево. Словно только-что выпущенный изъ тюрьмы любуется зеленью полей и пышными цвѣтами садовъ, лазурью неба и серебромъ рѣки, заснувшей въ тихихъ берегахъ, узникъ любовно всматривался въ ясно выступившую колонну съ ржавымъ желѣзнымъ кольцомъ и остовомъ стараго факела, въ торчавшія отовсюду темныя горбины, выпуклины и изломы стѣнъ, въ потрескавшіяся и стертыя ступени лѣстницы. На круглой поверхности колонны скользившій по ней лучъ игралъ радужными тонами, и съ нѣмымъ восхищеніемъ узникъ угадывалъ въ нихъ синеву моря, нѣжный багрянецъ розъ и отраженіе свѣжаго, точно росою опрысканнаго луга… Тоны переходили одни въ другіе, смѣнялись и сливались, пропадали и выступали снова, наполняя теперь уже весь день узника, а когда приходилъ вечеръ, они тускли и лунное сіяніе прокрадывалось сюда уже едва замѣтною, какъ въ первый разъ, бѣлесоватой паутинкой…
Ему недоставало только живого существа — друга въ этой тюрьмѣ.
Судьба послала узнику и это утѣшеніе.
Разъ, всматриваясь въ камни, стѣны и плиты своей тюрьмы, онъ замѣтилъ въ одномъ изъ угловъ ея что-то бѣлое. Ранѣе онъ не видалъ его — оно могло появиться только въ эту ночь или въ это утро. Удивленный, онъ пошелъ туда. Тамъ было, какъ онъ зналъ, сырое мѣсто, гдѣ камень постоянно точилъ влагу. Онъ опустился къ пятну, стараясь разглядѣть его: передъ нимъ торчалъ изъ крошечной щели мертвенно-бѣлый грибъ, одинъ изъ тѣхъ, которые рождаются и умираютъ во тьмѣ сырыхъ погребовъ и склеповъ. И этотъ поднялся на тоненькой и слабой ножкѣ, едва выдерживавшей тяжесть своей шляпки. Онъ дрогнулъ отъ дыханія наклонившагося къ нему человѣка, и человѣкъ замеръ въ страхѣ, чтобы тычинка эта не подломилась, замеръ и даже схватился за грудь, боясь утратить единственное живое существо, которому суждено было дѣлить съ нимъ отсель весь ужасъ его заключенія… Онъ теперь ужъ не отходилъ отъ него. Ему казалось, что онъ замѣчаетъ ростъ этого жалкаго слѣпого гриба, видитъ, какъ длиннѣе и сильнѣе становится его ножка, какъ ширится и утолщается его бѣлая шляпка. Теперь лучъ свѣта изъ трещины, да этотъ нежданно поднявшійся гость наполняли его существованіе, и онъ боялся только одного, чтобы тѣ злые люди, бывшіе за стенами его тюрьмы, не догадались и не пришли бы замуровать стѣну и сбить прочь несчастный грибъ. Онъ уже касался послѣдняго, тихо и нѣжно, не боясь, что онъ подломится, и ощущеніе слизкой, сыроватой и холодной кожицы его приводило узника въ умиленіе, точно онъ осязалъ близкаго, дорогого ему человѣка… Такимъ образомъ мертвая доселѣ тюрьма, мало-по-малу, наполнялась жизнью, убогою и жалкой, но радовавшей уже не одинокого узника…
Залетная гостья[править]
Ему чудилось порою, что сквозь свою узкую щель онъ слышитъ и отголоски вѣтра, проносившагося мимо одинокой скалы, и глухіе удары волнъ, разбивавшихся внизу о ея изорванные отвѣсы. Въ возбужденномъ ли слухѣ рождались эти звуки, или дѣйствительность создавала ихъ, — только когда, съ трепетавшимъ сердцемъ и затаивъ дыханіе, онъ становился около окна, ему казалось, что онъ отличаетъ тамъ, вдалекѣ, пронзительные, но едва долетавшіе сюда крики чаекъ. Воображеніе рисовало ихъ свободными, быстро носившимися надъ самыми волнами шумнаго моря. Онъ точно видѣлъ этихъ бѣлыхъ птицъ, смѣло прорѣзывающихъ своими сильными крыльями гребни, оперенные бѣлой пѣной, и потомъ взвивавшихся въ недосягаемую высь съ добычею въ острыхъ когтяхъ… Цѣлые часы стоялъ и лежалъ онъ у этой трещины, цѣлые часы, которые не посвящалъ онъ своимъ бѣднымъ друзьямъ, поднявшимся въ темномъ углу его темницы. Одно, что теперь еще возникало въ немъ горькимъ укоромъ судьбѣ, это — его безплодно растраченная жизнь. За что онъ страдалъ такъ долго, кому, какой великой правдѣ нужна эта великая жертва? Зачѣмъ въ него вложенъ былъ священный даръ вдохновенной пѣсни, если она давно уже умерла въ самомъ воспоминаніи людей, а онъ все еще мучается и бьется здѣсь, уже безсильный воскресить ее…
Теперь, когда онъ былъ не одинъ, когда слабые лучи свѣта разгоняли порою окружавшую его тьму, въ узникѣ опять просыпался поэтъ.
Пусть онъ умретъ изстрадавшійся, пусть никто не знаетъ его имени, и самые близкіе забудутъ его, — онъ уже давно помирился съ этимъ. Но онъ такъ страстно хотѣлъ, чтобы жила его пѣсня!.. Пѣсня, которою служилъ онъ добру и правдѣ, пѣсня, которая, — какъ самъ онъ видѣлъ когда-то, — вызывала слезы на глаза суровыхъ воиновъ этого стараго и грознаго замка… Онъ помнитъ, что даже на мрачномъ лицѣ властелина появился иногда какой-то слабый отсвѣтъ, и глаза его смотрѣли не такъ хищно и зло, когда подъ тихій говоръ своей лютни поэтъ пѣлъ ему о великомъ завѣтѣ любви, самимъ Богомъ вложенной въ душу человѣка. И самому пѣвцу казалось, что каждымъ звукомъ ея онъ стучится въ твердую кору королевскаго сердца…
А теперь — кто поетъ эти пѣсни?
Быть можетъ, нашелся льстивый пѣвецъ, продающій свой даръ, какъ свое слово проповѣдникъ?.. Быть можетъ, онъ подъ тяжелыми сводами памятныхъ узнику залъ славитъ торжество силы и неправды и, какъ палачи сеньора внизу топчутъ нивы и жгутъ мирныя деревни, такъ и этотъ свободный поэтъ смѣется въ своихъ звучныхъ строфахъ надъ святостью нищеты и страданія. А его пѣсня, пѣсня узника, служившаго имъ, давно замерла и забыта!.. О, тогда будь проклятъ даръ, которымъ онъ гордился, сила, заставлявшая его забывать себя, отзываясь на могущественный зовъ его Бога…
Разъ онъ лежалъ на своей каменной скамьѣ, погруженный въ эти грустныя мысли, какъ вдругъ не попрежнему отворилось окно въ его дверяхъ, а съ шумомъ, и какой-то незнакомый голосъ крикнулъ ему:
— Эй ты, какъ тебя, разбойникъ! Возьми, бродяга, свой хлѣбъ и воду!
«Вѣрно сторожа перемѣнили», — мелькнуло въ головѣ изумленнаго узника, и только-что онъ приподнялся, какъ оттуда донеслись новые звуки… Отходя отъ окна, сторожъ запѣлъ… Узникъ разомъ узналъ эту пѣсню:
Слава тѣмъ, кто потрудился |
Точно сіяніе озарило поэта…
Онъ забытъ, давно забытъ. Его сторожъ назвалъ «бродягой, разбойникомъ», тотъ же сторожъ, который пѣлъ его строфы.
Значитъ, пѣсня его воскресла. Она живетъ, когда онъ умираетъ здѣсь. Она живетъ, на зло этимъ стѣнамъ и этому мраку.
И кто же поетъ ее — его тюремщикъ!
И будутъ пѣть изъ рода въ родъ, пока «угодно Богу и терпитъ земля».
Да, пѣсня воскресла, значитъ, не безплодна была его мука. Не даромъ были его томленія…
Должно-быть, только на одинъ день этотъ сторожъ смѣнилъ своего товарища…
Завтра, послѣ-завтра и потомъ долгіе недѣли и мѣсяцы безшумно, попрежнему отворялось слуховое окно, и ни одного звука не слышалось въ длинныхъ и сумрачныхъ переходахъ за нимъ…
Но узнику было ужъ все равно.
Ему казалось, что только тѣло его приковано къ этимъ стѣнамъ, заперто въ темномъ склепѣ.
Душа его вмѣстѣ съ пѣсней, свободная и могучая, облетаетъ весь міръ.
Отворилось[править]
Опять шли дни за днями и за недѣлями недѣли.
Однажды старый сторожъ, сумрачный и молчаливый, какъ всегда, открылъ слуховое окно, чтобы поставить туда для узника хлѣбъ и воду, но тотъ еще не взялъ вчерашней. Это случалось и прежде. Сторожъ перемѣнилъ остававшійся цѣлыя сутки запасъ на новый и ушелъ. На другой день повторилось то же, на третій — вчерашнее оказалось нетронутымъ, на четвертый — онъ ужъ пошелъ наверхъ къ мажордому короля Рожера. Толстый замковый управляющій выслушалъ его разсѣянно и тотчасъ же забылъ, о чемъ говорилъ ему старый солдатъ. Не до узниковъ было сановнику: дѣло въ томъ, что Рожеръ самъ лежалъ на своей пышной постели, окруженный врачами и только-что отъисповѣдавшійся своему духовнику. Рожеръ не отличался особенною памятью и, разумѣется, забылъ при этомъ о заключенныхъ, томившихся внизу, въ темныхъ склепахъ его подземелій. Да онъ и не считалъ это грѣхомъ. Онъ каралъ ихъ вины, и только. Второй разъ сторожъ ужъ не рѣшался идти къ мажордому; онъ зналъ, что его выгонятъ за это!.. Пища и питье попрежнему оставались нетронутыми въ окнѣ у поэта… Разъ даже старый солдатъ крикнулъ ему что-то, но въ отвѣтъ глухо послышалось только эхо…
Зовъ этотъ пропалъ для узника…
Онъ ужъ нѣсколько дней лежалъ на своей скамьѣ, широко открывъ глаза въ сумерки, сгустившіяся надъ нимъ. Онъ теперь не поворачивалъ головы даже къ скупому лучу свѣта, проникавшему въ подземелье сквозь трещину утеса. Ему не зачѣмъ было любоваться игрою этой жалкой радужной полоски, потому что весь онъ, со всѣми его помыслами, воспоминаніями былъ затопленъ такимъ яркимъ, такимъ ослѣпительнымъ свѣтомъ, какого до сихъ поръ онъ не видалъ даже и тогда, когда дышалъ чистымъ воздухомъ горъ на своей родинѣ. Онъ широко раскрылъ глаза этому свѣту, и улыбка блаженства застыла на его исхудавшемъ лицѣ, пожелтѣвшемъ какъ старый, долго лежавшій во тьмѣ пергаментъ, губы его были полураскрыты, рука приникла къ сердцу, точно удерживая его, чтобы оно своимъ болѣзненнымъ трепетомъ не мѣшало этому счастью…
Богъ вспомнилъ о своемъ пѣвцѣ и послалъ ему свѣтлаго ангела… Онъ стоялъ у его скамьи… Бѣлыя крылья его заслонили и сѣрую массу столба съ ржавымъ желѣзнымъ кольцомъ, и черныя мерцавшія своими влажными изломами стѣны, и темные своды, гдѣ густился еще мракъ, отступившій тогда передъ слабымъ лучемъ ворвавшагося въ него свѣта… Узнику казалось, что эти крылья горятъ какимъ-то свѣтлымъ пламенемъ… Онъ зналъ, что бѣлый ангелъ посланъ открыть ему двери этой темницы, что тамъ, за этими крылами, ждетъ его свобода, что стоитъ только ангелу поднять свой перстъ и коснуться дверей, и съ нихъ разомъ спадутъ желѣзные замки и затворы, какъ съ колыхнувшейся вѣтки падаютъ дождевыя капли…
— Пора! — молилъ онъ ангела, но тотъ кротко улыбался ему…
— Пора! — повторялъ онъ, чувствуя, что голова его горитъ, виски жжетъ послѣдняя капля оставшейся у него крови, сердце замираетъ въ ожиданіи чего-то великаго, что вотъ-вотъ сейчасъ должно совершиться таинство освобожденія, котораго, вздрагивая, жаждалъ каждый нервъ, каждая фибра его тѣла…
Скоро узникъ не могъ поднять руки, не могъ шевельнуться на своемъ каменномъ ложѣ. Тѣло его такъ исхудало, такъ ослабѣло, сдѣлалось такимъ сквознымъ, что не ему уже было удерживать вольную душу замученнаго пѣвца… Только въ головѣ его бродили мысли, и ему казалось, что не онѣ сами рождаются въ немъ, а что это свѣтлый ангелъ, сторожащій часъ его освобожденія, говоритъ ему…
— Да, твоя пѣсня не умретъ… Тебя забыли люди, никому изъ нихъ не будетъ больна память о тебѣ; но то, что ты разъ навсегда спѣлъ подъ тяжелыми сводами королевской залы, переживетъ тысячелѣтія и прозвучитъ изъ рода въ родъ. Въ этихъ звукахъ будетъ жить и душа твоя, пока она не сольется съ общимъ торжествующимъ хоромъ правды и любви. И тогда измѣнится міръ, и все, о чемъ грезили пѣвцы, что толпа считала безумною мечтою, станетъ въявь живою дѣйствительностью… Придетъ это время, и ты самъ своей пѣснею приблизилъ его къ измученному человѣчеству… Придетъ это время, и тогда, темная и мрачная, сѣгодняшняя правда жизни уступить и отлетитъ назадъ, словно кошмаръ при первыхъ лучахъ яркаго солнца.
— Что же будетъ тогда?.. — такъ же безмолвно спрашиваетъ поэтъ.
Ангелъ, улыбаясь, говоритъ ему:
— Смотри!
Свѣтлое ласкавшее взглядъ пламя его крылъ затрепетало, онъ протянулъ свой огненосный перстъ къ стѣнамъ подземелья и коснулся ихъ, и будто разомъ раздвинулись онѣ отовсюду. Не поворачивая головы, не шевелясь, узникъ во всѣ стороны видитъ это чудо… Стѣны раздвигаются все шире и шире… Сводъ уходитъ въ какую-то недосягаемую высь. Черныя массы дикаго камня словно распускаются въ кроткой лазури благоговѣйнаго неба. Еще нѣсколько мгновеній, и отъ утесовъ этого подземелья не осталось ничего… Пропали стѣны, исчезла каменная колонна съ ржавымъ кольцомъ своимъ, куда-то провалились растрескавшіяся плиты холоднаго пола, и самъ онъ уже не на своей каменной скамьѣ, а на широко распростертыхъ крылахъ свѣтлаго ангела… Боже, какой громадный міръ раскинулся подъ нимъ! Сіяющій, чудный и звучный…
— Смотри! — говоритъ ему ангелъ… — Гдѣ грозные замки феодаловъ?..
Поэтъ несется теперь надъ вершинами какихъ-то горъ… На нихъ, охваченныя отовсюду цѣпкою зеленью, еще торчатъ печальныя руины… Зубцы башенъ давно обвалились, рухнули казавшіеся такими несокрушимыми своды; стѣны, эти твердыни грозныхъ когда-то феодальныхъ властителей, лежатъ кругомъ кучами мусора, въ которыхъ шуршатъ только змѣи и, весело поблескивая на солнцѣ изумрудными глазками, бѣгаютъ ящерицы… Въ башняхъ поселились совы и филины… Только одна ночь, рождающая кошмары, будитъ ихъ, только одна ночь, окутывая эти замки своими туманами, даетъ имъ до утра какое-то подобіе жизни…
— Ты помнишь деревню, гдѣ плакалъ воспѣтый тобою народъ?
Поэтъ ищетъ ее…
Неужели она — этотъ чудный городъ, пріютившійся у голубого ласковаго залива, неужели эти кроткія волны къ ней несутъ тысячи кораблей? Неужели счастливые, улыбающіеся и свободные люди — дѣти тѣхъ, что прятались отъ грозныхъ очей сюзерена въ свои дикія и бѣдныя лачуги? А эти чудныя дѣвушки, эта молодежь, вся полная вѣры и надеждъ…
И все выше и выше несется ангелъ, и все шире и шире раздвигаются подъ нимъ границы счастливой земли. Но вдругъ поэтъ услышалъ знакомый, острый запахъ, противный запахъ только-что пролитой крови…
— Что это? — спрашиваетъ онъ у омрачившагося ангела.
— Наслѣдіе, къ счастью, послѣднее, отъ темной старины. Только оно одно удержалось здѣсь…
— Война?
— Да, она еще живетъ въ мірѣ, хотя и прикрывается пышными словами… Теперь люди защищаютъ свои очаги отъ тѣхъ, которые тоже на словахъ огнемъ и мечемъ сѣютъ великіе завѣты любви и правды. Инстинкты хищничества уже прикрываются кроткими заповѣдями. Они не смѣютъ выходить на свѣтъ такими, какими жили при тебѣ… Но ты различаешь ли въ общемъ голосѣ земли — крики битвы?.. Они тонутъ въ немъ, имъ не осилить дивнаго гимна вселенной… Прислушайся къ нему.
И поэтъ прислушался.
Нестройные сначала звуки, показавшіеся ему такими, слагались въ вдохновенныя строфы… Одна за другой льются они:
Слава тѣмъ, кто потрудился |
— Тысячи поэтовъ послѣ тебя пѣли эту пѣсню… Ихъ заглушали сначала грубые звуки литавръ, бой барабановъ и крики трубъ… Но они гибли, а на мѣсто ихъ шли другіе — и ты видишь, теперь въ этомъ гимнѣ освобожденной земли тонутъ когда-то побѣдные девизы торжествовавшаго и побѣжденнаго зла…
И вмѣстѣ съ этою пѣснью все выше и выше въ недосягаемую лазурную высь подымалась душа поэта.
Оба вмѣстѣ[править]
Старый Рожеръ умеръ…
Кроткая и болѣзненная жена его приказала тотчасъ настежь растворить тяжелыя двери подземныхъ темницъ.
Худые, измученные, полуумирающіе выходили изъ нихъ узники… Самыя имена ихъ были забыты, а когда ихъ спрашивали объ этомъ, многіе, утратившіе сознаніе, не могли ихъ вспомнить…
Когда растворилась дверь склепа, гдѣ былъ заживо схороненъ пѣвецъ, на каменной скамьѣ нашли только страшно исхудалый трупъ его…
Но лицо, казалось, еще жило.
Оно улыбалось, и эта улыбка дышала такимъ счастіемъ, что капелланъ и мажордомъ, смотрѣвшіе на него, смущенно потупились и отошли прочь.
Великодушная королева въ одну церковь поставила до похоронъ останки своего мужа и его пѣвца. Приходили прощаться съ ними люди и невольно читали на лицѣ могучаго феодальнаго владѣльца выраженіе въ послѣднее мгновеніе жизни охватившаго его ужаса. Черты его были исковерканы имъ, въ складкѣ блѣдныхъ губъ, казалось, замеръ крикъ полнаго отчаянія. А рядомъ кротко улыбалось полное счастія и радости лицо поэта…
— Кто былъ онъ? — спрашивалъ мальчикъ, вмѣстѣ съ матерью тоже пришедшій поклониться мертвымъ.
— Не знаю. Но вѣрно тамъ, — подняла она очи кверху, — онъ молится за своего сеніора, и ради этой молитвы Господь отпуститъ тому его великіе грѣхи!