ХУДОЖЕСТВЪ ЛЬВА СТЕП. ИГОРЕВА.
Я — сынъ бѣднаго пономаря. Родился въ 1822 году, въ селѣ Комаровкѣ, Кузнецкаго уѣзда, Саратовской губерніи. Отецъ мой, я помню, былъ страстный ружейный охотникъ, въ то же время онъ былъ и слесарь, и столяръ, и сапожникъ, словомъ, мастеръ на всѣ руки. Онъ исполнялъ всѣ полевыя работы и не оставлялъ ихъ и тогда, когда уже посвященъ былъ во священники на мѣсто моего дѣда. Приходъ былъ бѣднѣйшій, а семейство было большое, самъ 14-й.
Когда минуло мнѣ 7 лѣтъ, мой дѣдъ посадилъ меня за славянскую азбуку и далъ мнѣ въ руки указку, на-скоро сдѣланную изъ лучины, и показалъ, какъ ее держать. Изучивъ буквы азъ, буки, вѣди — глаголь, и т. д., я перешелъ къ складамъ двухъ и трехъ буквъ. А когда выучилъ азбуку, потомъ часовникъ, и наконецъ псалтирь, то уже обязательно читалъ въ церкви на клиросѣ шестопсалміе и каѳизмы. Разумѣется, кромѣ чтенія и пѣлъ. Церковному же нотному пѣнію училъ меня мой дядя, дьячекъ. Не забыть мнѣ до смерти его усердной пытки. Когда я фальшиво бралъ ноту, тогда онъ тянулъ меня за ухо, и я съ полными: слезъ глазами плачевно тянулъ ее до того, что голосъ мой въ это время походилъ на звукъ ягненка, потерявшаго мать. Отецъ мой къ своимъ дѣтямъ былъ болѣе строгъ, чѣмъ ласковъ. А потому я боялся и его до чрезвычайности.
Учился я грамотѣ и пѣнію, надобно сознаться, не охотно. Но за то, съ самаго моего дѣтства я страстно любилъ рисовать, и рисовалъ украдкою отъ отца на клочкахъ синей бумаги, бывшей въ прежнее время въ большомъ употребленіи. Добывая клочки бумаги съ большимъ трудомъ, я усердно рисовалъ и избушки, и коней, и птицъ. А болѣе всего любилъ я рисовать храмы съ высокою колокольней. Рисовалъ я все это гусинымъ перомъ и черными, пречерными чернилами. Бывало, если гдѣ нибудь увижу лубочную картину съ яркой раскраскою, то восторгаюсь безгранично. Все бы смотрѣлъ и смотрѣлъ! Казалось мнѣ всякое изображеніе удивительнымъ и привлекательнымъ.
Когда я достигнулъ десятилѣтняго возраста, то двоихъ насъ — меня и постарше меня брата отецъ рѣшилъ везти въ петровское духовное училище; назначенъ былъ неотложный день. Это было событіе! Все было готово къ отъѣзду. Лошадь запряжена и давно уже стояла какъ вкопаная. На дворѣ и на улицѣ въ ожиданіи отъѣзда собрались любопытные мальчишки и женщины, провожая насъ чуть ли не на тотъ свѣтъ. Со слезами простилась съ дѣтьми мать; плакали, глядя на нее, и посторонніе.
Духовное училище мнѣ сразу показалось темнымъ лѣсомъ; но потомъ я свыкся съ училищной жизнью и съ товарищами, не свыкся только съ розгами, которыми немилосердно „пороли“. Учился я не дурно, а по нотному пѣнію былъ даже авдиторомъ Пробылъ я во 2-мъ классѣ два года и жилъ на вольной квартирѣ съ 5-ю товарищами. Платили мы при хозяйскомъ квасѣ, капустѣ и соли по 1 рублю ассигнаціями съ человѣка. Потомъ перешелъ я въ 3-й классъ, гдѣ предметовъ изученія прибавилось; сталъ учить латинскій языкъ, греческій и церковный уставъ. Я гордился тѣмъ, что перешелъ въ слѣдующій классъ и былъ не хуже другихъ.
Учитель латинскаго языка въ первый же день своего прихода въ классъ, въ числѣ пяти человѣкъ третье-классниковъ, поступившихъ къ нему на квартиру, велѣлъ переѣзжать къ нему и мнѣ, имѣя въ виду пользоваться квартирной съ учениковъ платой, какъ пособiемъ къ своему небольшому жалованью. Учитель былъ женатъ и имѣлъ ребенка, мальчика мѣсяцевъ семи. Этотъ ребенокъ надоѣдалъ мнѣ хуже горькой рѣдьки. Я былъ его единственной нянькой. Бывало товарищи весело проводятъ время на дворѣ, а я вожусь съ ребенкомъ въ комнатѣ, выдумывая и забавляя его разными штуками, чтобъ только не плакалъ. Кромѣ этой непріятной обязанности, я какъ лакей подавалъ трубку, чистилъ сапоги, бѣгалъ въ кабакъ за шкаликомъ водки, ходилъ съ учителемъ на базаръ, и все, что тамъ покупалось, все это несъ, или точнѣе сказать, какъ безъотвѣтный лошакъ везъ на себѣ, изнемогая отъ тяжести, съ побѣлѣвшими отъ мороза ушами и щеками. А руки до того зябли, что пальцы не могли разгибаться. Плачешь бывало, плачешь, а помочь горю не кому! И терпѣлъ, скрѣпя сердце и стиснувъ зубы. Такъ я прожилъ у учителя ровно три года.
Не смотря на разныя отвлеченія отъ ученическихъ занятій, учился я, все-таки, порядочно, и находилъ даже время заниматься рисованіемъ, которое только и доставляло мнѣ несказанное удовольствіе. Только мало приходилось мнѣ этимъ удовольствіемъ пользоваться. До сихъ поръ не могу вспомнить безъ сожалѣнія о потерянномъ времени, когда я былъ нянькой и слугою, вслѣдствіе чего не всегда могъ быть исправнымъ и но классу. Когда не зналъ урока, то ждалъ „березовой каши“ отъ неумолимаго учителя, которому чрезвычайно нравилось высѣчь меня, именно — меня…
Перейдя въ 4-й классъ, я перебрался отъ учителя на новую квартиру, а по случаю голоднаго года прожилъ одинъ годъ въ бурсѣ…
Въ 4-мъ классѣ пробылъ я два года…
Петровское духовное училище, въ которомъ я учился, было двухъ-этажное каменное зданіе, изъ 4-хъ комнатъ, т. е. классовъ. Но эти комнаты во всю зиму ни разу не топились, такъ какъ не было печей: на мѣстѣ ихъ была въ углахъ только сажа, оставшаяся на стѣнѣ какъ доказательство, что тутъ когда-то были печки. А поэтому и холодъ былъ ужаснѣйшій! Всѣ окна были замурованы снѣжной корою. Бывало дышешь, дышешь въ чернильницу, чтобы оттаяли чернила, которыя всегда мерзли; мерзли, разумѣется, и руки особенно у тѣхъ, у которыхъ была плохенькая одеженка; тогда ходили не въ сюртукахъ, а въ халатахъ и чапанахъ. Даже были кое-кто и въ лапоткахъ. Да и я, признаюсь, не исключеніемъ былъ. Лапти были у меня даже съ дощечками и шинами, чтобы не промачивать погъ въ распутицу.
Во время отпусковъ къ Пасхѣ и на лѣтніе каникулы я всегда, съ нѣсколькими товарищами, можно сказать, совершалъ своего рода подвигъ въ пѣшеходствѣ въ свое родное село, разстояніемъ около ста верстъ, безъ копѣйки въ карманѣ, только съ сумкою на плечахъ и съ маленькимъ багорчикомъ въ рукахъ, которымъ-бы можно было при случаѣ зацѣпить и спасти тонущаго товарища, что всегда и удавалось. Разумѣется, при этомъ приходилось выкупаться въ холодной водѣ со льдомъ въ какой-нибудь плюгавой въ лѣтнее время рѣченкѣ, но грозной въ полую воду. Но такая натуральная ванна была для молодыхъ путниковъ ни по чемъ.
Въ 1838 году, выдержавъ училищный экзаменъ, поступилъ я въ саратовскую духовную семинарію, въ которой сразу огорошила меня семинарская премудрость: это — русская словесность, самый главный предметъ, который преподавался на латинскомъ языкѣ по собственнымъ запискамъ профессора Гавріила Степановича Воскресенскаго. Профессоръ былъ дѣльный и серьезный (онъ уже умеръ), почти ни когда не улыбался, но внимательно относился къ своему предмету. Бывало чистенько переписанныя задачи періодовъ и хрій безпощадно испестритъ поправками, такими черными чернилами, что охватитъ ужасъ и горькое сознаніе въ своихъ непредвидимыхъ ошибкахъ, изъ которыхъ ни одна не ускользала отъ его внимательнаго и дѣльнаго замѣчанія. За это и имѣлъ онъ отъ всѣхъ своихъ учениковъ, такъ сказать, почетно-молодецкое прозвище — „Зотка“. Всѣхъ классовъ было три: риторическій, философскій и богословскій. Каждый классъ состоялъ изъ двухъ отдѣленій, съ особыми учителями. Въ одномъ риторическомъ классѣ, въ его двухъ отдѣленіяхъ, учениковъ было около 40. А когда окончилъ я курсъ семинаріи въ 1845 году, тогда всѣхъ насъ, окончившихъ курсъ, было 78 человѣкъ, и всѣ въ продолженіи года получили священническія мѣста, кромѣ поступившихъ въ духовную и медицинскую академіи, въ университетъ и другія заведенія.
Чрезъ шесть лѣтъ окончилъ я курсъ богословія и получилъ священническое мѣсто въ селѣ Руднѣ, Камышинскаго уѣзда. Но страсть къ рисованію влекла меня въ Петербургъ. И вотъ я подалъ прошеніе на имя оберъ-прокурора Св. Синода графа Протасова объ исходатайствованіи мнѣ у Святѣйшаго Синода возможности поступить на казенный счетъ въ с.-петербургскую духовную семинарію для усовершенствованія въ рисованіи и приложилъ къ прошенію три моихъ рисунка. Образцы оказались удовлетворительными и я въ 1845 году былъ вызванъ къ с.-петербургскую духовную семинарію для усовершенствованія въ рисованіи на два года, съ тѣмъ, чтобы послѣ этого срока послать меня учителемъ рисованія въ какую-либо изъ семинарій. Но, къ сожалѣнію, мнѣ не выдано было денегъ на дорогу отъ Саратова до Петербурга, кромѣ подорожной на одну лошадь. А у меня, надобно сказать, не было ни гроша. Что тутъ было дѣлать? Вотъ и пошелъ я, подъ видомъ прощальнаго визита, сначала къ архимандриту (смотрителю духовнаго училища), который далъ мнѣ 5 руб., а тамъ къ профессорамъ, изъ коихъ дали кто - 3 руб., кто—талеръ, а кто — рубль. А послѣ всѣхъ пошелъ я и къ владыкѣ Іакову. Онъ совершилъ предъ образомъ молитвословіе, благословилъ меня и надѣлъ мнѣ на шею медаліонъ съ изображеніемъ велико-мученицы Варвары. Съ благоговѣніемъ поцѣловалъ я образокъ и повалился владыкѣ въ ноги, а вставши горячо поцѣловалъ его руку. Онъ далъ мнѣ 25 руб. и сказалъ: „Съ Богомъ! желаю тебѣ сдѣлаться хорошимъ художникомъ“! Я на это отвѣтилъ: „Я буду радъ, если сдѣлаюсь и порядочнымъ“. Но онъ сказалъ: „плохой солдатъ, который не надѣется быть генераломъ“.
Благодаря щедрой милости владыки и прочихъ добрыхъ людей, я увидѣлъ у себя деньги, съ которыми и добрался пока до Москвы съ хорошимъ компаніономъ. Ѣхали мы, разумѣется, на тройкѣ почтовыхъ, а не на одной лошади, какъ бы слѣдовало по моей подорожной При подачѣ этой курьезной хартіи, сколько было со стороны станціонныхъ смотрителей недоумѣнія, удивленія и улыбокъ! Но, всетаки вездѣ запрягали тройку, и деньги, разумѣется, платились за тройку моимъ компанiономъ, отъ котораго я пользовался и столомъ. Это удовольствіе обошлось мнѣ въ 10 руб. ассигнаціями. Но отъ Москвы до Петербурга я долженъ былъ отказаться отъ удобствъ и долженъ былъ въ полномъ смыслѣ скорчиться. Я ѣхалъ въ большой телѣгѣ съ кладью, какъ ѣздили тогда, такъ называемые, троешники (на тройкахъ.) Въ передкѣ телѣги была низенькая конурка, въ родѣ опрокинутаго корыта, въ которой сидѣть какъ слѣдуетъ было невозможно, а приходилось корчиться полулежа. Вотъ въ такой-то конурѣ и ѣхалъ я отъ Москвы до Петербурга ровно 12 сутокъ, и все шагомъ. При всемъ томъ, моей радости не было предѣла: я зналъ, что ѣду въ Петербургъ, и чувствовалъ, что какъ бы на половину мое сердечное желаніе удовлетворено. Тогда я не видѣлъ того, что на пути къ искусству лежало впереди много терній.
Помѣстился я въ семинаріи на казенномъ содержаніи и здѣсь на меня и еще на троихъ моихъ товарищей, тоже окончившихъ курсъ богословія, семинарское начальство взглянуло какъ на особняковъ косо. Пошли мелкія притѣсненія, которыя не могли не возмущать нашу пылкую душу. При всемъ томъ, всѣ мы четверо страстно принялись за дѣло. Рисовали все, что находилось въ занятной рисовальной комнатѣ, куда въ недѣлю три раза являлись учителя, которые были хотя и знающіе свое дѣло, но недостаточно. По прошествіи двухъ лѣтъ мы не были удовлетворены руководствомъ этихъ учителей и подали прошеніе о недостаточности нашихъ познаній, какія должны имѣть учителя семинаріи и просили о продленіи срока еще на годъ съ тѣмъ, чтобы дозволено было намъ посѣщать классы академіи художествъ, что и было разрѣшено. Заинтересовавшись академіею и видимыми успѣхами, мы думали не разставаться съ нею и продолжать въ ней занятія до полнаго окончанія всѣхъ классовъ. Но намъ въ этомъ было отказано, въ виду того, что наше назначеніе рисовать и писать иконы и быть въ семинаріяхъ учителями иконописи въ православномъ штилѣ; а академія, имѣющая антики языческихъ боговъ, можетъ испортить вкусъ ...
Оскорбившись отказомъ, трое моихъ талантливыхъ товарищей, отказались отъ учительства и поступили на священническія мѣста.
Остался вѣрнымъ своему призванiю одинъ изъ четверыхъ только я, болѣе терпѣливый. Я сталъ писать съ натуры, стараясь изучить ее насколько возможно. Разъ задумалъ я написать картинку, и сюжетомъ избралъ солдата — семинарскаго служителя, сидящаго на табуретѣ и щеткой чистящаго солдатскую пуговицу, ущемленную въ сквозную палочку. Полотно было готово, и я, удачно подмалевавъ его, поставилъ изображеніемъ къ стѣнкѣ. Приходитъ въ занятную ректоръ семинаріи, архимандритъ (уже умершій), съ экономомъ и, увидѣвъ подмалеваннаго солдата, строго спросилъ: „кто это писалъ“? — Я, — отвѣчаю ему. „А! это—ты! ты долженъ писать иконы, а не солдатъ. Павелъ Андреевичъ! обратился онъ къ эконому. Въ печку солдата, въ печку“! И приказаніе его было исполнено. Я думаю, что о. ректоръ никакого понятія не имѣлъ объ искусствѣ. Грустно было мнѣ послѣ той оцѣнки моего таланта, какую учинилъ о. ректоръ. Но противъ власти ничего не подѣлаешь... „Ipse dixit“. Тѣмъ не менѣе пламенное рвеніе къ искусству не ослабѣвало во мнѣ. Не смотря на запреты семинарскаго начальства ходить безъ позволенія въ городъ, я стадъ ходить и писать съ кое-кого портреты. Желая доказать, что я уже не мальчикъ, я, написавъ портретъ съ откупщика г. Стобеуса, при прошеніи моемъ представилъ его въ академію художествъ на званіе художника; въ 1850 году я получилъ это званіе, а съ нимъ и дипломъ, который далъ мнѣ возможность имѣть въ городѣ свою квартиру, на которой я, впрочемъ, только работалъ, а ночевалъ постоянно въ семинаріи, гдѣ продолжалъ все еще быть ученикомъ семинаріи по рисовальному классу. Званіе художника не льстило мнѣ, потому что я получилъ его какъ-бы по необходимости. Но съ дипломомъ въ рукахъ я могъ самостоятельно собою распоряжаться, что и сдѣлалъ. Я опять сталъ посѣщать классы академіи художествъ, будучи уже художникомъ; въ семинаріи мѣста мнѣ не давали, хотя и не увольняли. Я сталъ писать на академика! Къ этому представился прекрасный случай — написать портретъ съ ректора духовной академіи, преосвященнаго Макарія, который впослѣдствіи былъ митрополитомъ московскимъ. Портретъ былъ оконченъ и представленъ въ совѣтъ академіи художествъ, которая и удостоила меня въ 1854 году ноября 30 званія академика. Но и будучи уже академикомъ, я все еще числился ученикомъ семинаріи.
Въ 1855 году въ мартѣ мѣсяцѣ за поднесенный мною Госу[дары]нѣ Императрицѣ Маріи Александровнѣ медаліонъ съ изображені[емъ] Божіей Матери Всемилостивѣйше пожалованы мнѣ золотые часы. [Въ] этомъ же году первоприсутствующій членъ Святѣйшаго Синода с.-петербургскій митрополитъ Никаноръ обратилъ на меня свое вниманіе, и я отъ 20-го апрѣля назначенъ былъ преподавателемъ живописи и иконописанія въ с.-петербургскую духовную семинарію, въ каковой должности и прослужилъ два года. Затѣмъ высочайшимъ приказомъ по гражданскому вѣдомству 13-го января 1857 года переведенъ въ вѣдомство министерства иностранныхъ дѣлъ съ зачисленіемъ кандидатомъ Пекинской духовной миссіи и съ производствомъ по званію академика художествъ въ титулярные совѣтники.
Когда составился полный комплектъ духовной миссіи, состоящей изъ десяти членовъ — архимандрита, начальника миссіи, троихъ іеромонаховъ и шести членовъ свѣтскихъ, въ числѣ коихъ былъ и я, тогда вся миссія, раздѣлившись по два человѣка, въ собственныхъ тарантасахъ, въ маѣ 1857 года изъ С.-Петербурга отправилась сухимъ путемъ чрезъ всю Сибирь до Кяхты, разумѣется, на казенный счетъ.
Въ Кяхтѣ всѣ члены миссіи собрались и остановились въ ожиданіи приготовленій для слѣдованія далѣе въ Китай чрезъ Монгольскую степь. Проводы были какъ нельзя болѣе торжественны. На Кяхтинской площади, окруженной войсками, преосвященнымъ Евсевіемъ, епископомъ иркутскимъ отслуженъ былъ молебенъ и миссія была окроплена святою водою. Когда она вступила на чуждую границу, тогда послѣдовало нѣсколько пушечныхъ выстрѣловъ. Грустно было распроститься на 5 лѣтъ, а можетъ быть и навсегда съ русскою землею и всѣмъ русскимъ! Я наклонился, взялъ горсть земли и, крѣпко сжавъ ее въ рукѣ, не могъ удержаться отъ слезъ. Это были слезы такія горькія, какими я уже послѣ не плакалъ никогда. Караванъ нашъ состоялъ изъ четырехъ сотъ лошадей, 120-ти таратаекъ съ кладью, 6-ти тарантасовъ и 60-ти человѣкъ рослыхъ забайкальскихъ казаковъ, русскаго пристава Перовскаго, монгольскаго переводчика, топографа и монгольскаго проводника-чиновника (Божко). Весь этотъ караванъ дѣлалъ только по одной станціи въ день, а чрезъ два дня дневку. Часть лошадей была въ упряжи, а прочія бѣжали и кормились на ходу подножнымъ кормомъ, потому собственно, что запасовъ кормовыхъ въ Монголіи нѣтъ. Монгольская степь съ кочующими обитателями, которые съ своими стадами и зимой и лѣтомъ постоянно переходятъ съ одного мѣста на другое, безбрежна какъ море. Мнѣ .. ному жителю, она не понравилась. Не на чѣмъ отдохнуть гла[замъ] [доѣ]хавъ до развалинъ бывшаго городка — „ Цыганъ-балгессу“, мы оста[нов]ились на дневку и отправились версты за двѣ отъ него къ могильному [п]амятнику казака, давно умершаго въ пути и похороненнаго въ степи; [м]ы всѣ члены миссіи и кучка казаковъ съ приставомъ почли долгомъ [о]тслужить на могилѣ паннихиду. Никто, разумѣется, тутъ не плакалъ; но всякій чувствовалъ себя при пѣніи предъ одинокой могилой въ какомъ-то грустномъ настроеніи.
Долго мы ѣхали до Китая и много видѣли такого для насъ новаго, что сильно интересовало и оставило въ душѣ неизгладимое впечатлѣніе. На пути не безъ удивленія увидѣлъ я великую стѣну, извивающуюся по конически-высокимъ горамъ гигантскою змѣею. Эта стѣна, по истинѣ, можно сказать — чудо свѣта. Высота ея — сажени 4, она зубчатая, съ амбразурами. Чтобъ попасть въ Китай, существуетъ въ стѣнѣ входъ съ двумя, подъ арками, желѣзными воротами, которыя раздѣляетъ площадка. За этою стѣною и ея воротами идетъ собственно Китай, въ который, кромѣ стѣны, служитъ еще воротами крутое, гигантское ущелье съ обрывами, спускаясь внизъ верстъ на двадцать. Картина сколько ужасающая, столько же и величественно-грандіозная! По этому ущелью ни какъ не возможно проѣхать въ экипажѣ, а ѣздятъ или верхомъ, или въ носилкахъ, или въ паланкинѣ, на двухъ мулахъ, весьма смышленныхъ и осторожныхъ. Проѣхавъ ущелье, я перекрестился и свободно вздохнулъ. Я ѣхалъ въ паланкинѣ и въ немъ же доѣхалъ то Пекина — столицы Китая. Еще издали почувствовали мы особый запахъ города Пекина и запахъ очень не привлекательный. Когда я увидалъ зданія, то мраченъ показался мнѣ столичный городъ Китая. Жизнь въ немъ была еще мрачнѣе: убійственная скука! При скукѣ, среди лѣта, донимала еще и ужасная жара, отъ которой я не зналъ куда дѣваться. Во всѣхъ магазинахъ прикащики сидѣли безъ рубахъ, въ однихъ шальварахъ; а нищіе ходили по городу совершенно голые; и это считается у китайцевъ не предосудительнымъ. Поразительнѣе всего было то, что нѣкоторые изъ этихъ нищихъ питались разными отбросами изъ домовъ. Вы видите на помойной ямѣ нищаго, голоднаго, безъ разбора пожирающаго все, что считаетъ онъ съѣдомымъ, какъ-то: разную шелуху и кору отъ рѣдьки, маркови, арбуза, листки капусты и разные бросовые кусочки. Тутъ и собака съ своимъ чуткимъ носомъ ищетъ косточки или какихъ-нибудь съѣдомыхъ крохъ. На улицахъ же вы видите открытые сортиры, которыми безъ церемоній пользуются проходящіе граждане. По этому понятно, какими духами угощается въ Пекинѣ европейскій носъ, то китаецъ стоитъ выше европейца въ трезвости. Въ продолженіи [6] лѣтъ я не видѣлъ ни одного китайца пьянымъ. Нѣтъ въ Китаѣ такого воровства, какъ на Руси, полагаю потому, что строги законы. Въ Китаѣ воровъ казнятъ смертію, чрезъ удавленіе; а грабителей съ насиліемъ — обезглавливаютъ, головы ихъ выставляютъ на позоръ года на три среди людной улицы. Изъ такихъ ужасныхъ головъ (каждая въ своей клѣткѣ — въ родѣ птичьей) составляется цѣлая пирамида, отъ которой распространяется зловоніе омерзительнѣе, чѣмъ отъ помойной ямы. Но нѣтъ въ Китаѣ ужаснѣе казни, какъ за непочтеніе къ родителямъ: рѣжутъ живаго въ куски. Однако такія преступленія и казни бываютъ чрезвычайно рѣдко. Не менѣе мучительнымъ казнямъ подвергались и европейцы изъ плѣнныхъ англичанъ и французовъ, во время англо-французской съ Китаемъ войны. Въ это время русскій посланникъ Н. П. Игнатьевъ былъ внѣ Пекина и слѣдовалъ за англо-французскими войсками, а пекинская духовная миссія оставалась въ Пекинѣ, который приготовлялся къ отпору непріятеля. На городской стѣнѣ, окаймляющей городъ на протяженіи 40 верстъ, было до полтораста тысячъ войска, вооруженнаго луками и стрѣлами, фитильными ружьями и чугунными пушечками безъ лафетовъ, на полу, въ амбразурахъ городской стѣны. Четыре желѣзныхъ воротъ въ городской стѣнѣ были заперты и засыпаны. Въ Пекинѣ ощущался недостатокъ въ съѣстныхъ припасахъ и были денныя разграбленія хлѣбныхъ магазиновъ и лавокъ. Опасаясь нападенія, мы составили изъ себя въ своемъ русскомъ подворьѣ ночной караулъ съ револьверами въ рукахъ; я имѣлъ даже и штуцеръ. Но, благодаря Бога, не осуществились наши опасенія. Китайцы струсили, отворили ворота и англо-французы вошли въ Пекинъ безъ выстрѣла. Въѣхалъ за ними въ Пекинъ и русскій посланникъ Н. П. Игнатьевъ. Потомъ все вошло въ обычную колею, и я опять сталъ жить по прежнему: то отъ жары лѣтомъ не зналъ куда дѣваться, то — скучалъ при исключительно однообразной жизни. Въ болѣе сносное время я работалъ. Рисовалъ болѣе всего то, что въ особенности интересовало меня. Болѣе неотложною работою было написаніе иконъ въ храмъ Сѣвернаго подворья. Надобно сказать, что у русскихъ въ Пекинѣ два храма: — одинъ на Южномъ подворьѣ, а другой - на Сѣверномъ, гдѣ живутъ потомки плѣнныхъ альбазинцевъ, усердно посѣщающіе хр зутъ эти потомки совершенно по китайски и давно забыл языкъ. А я — русскій, не зная китайскаго языка долженъ его изучать; изучилъ, [но] не книжный, а только разговорный, безъ котораго обойтись невоз[мо]жно.
Когда я научился болтать, тогда и скука умѣрилась. Я уже не боялся говорить не только съ простыми смертными, но и съ даженами (генералами). При встрѣчѣ съ ними меня всегда удивляло ихъ привѣтствіе: „хао хао лое!“, что въ буквальномъ переводѣ значило: хорошо, хорошо господинъ! т. е. здравствуй, господинъ! А затѣмъ слѣдовалъ вопросъ: „чи ле фань ле?“ (кушали ли вы кашу?) Отвѣтъ всегда былъ утвердительный. Это требовало приличіе, указывающее на то, что, если кто ѣлъ кашу, тотъ значитъ былъ сытъ и счастливъ. Рисовая каша въ Китаѣ тоже, что у насъ на Руси хлѣбъ — главный питательный продуктъ. Отъ привычки къ черному хлѣбу, котораго въ Китаѣ нѣтъ, сильно горевалъ мой желудокъ. Года черезъ три былъ присланъ изъ Иркутска въ Пекинъ русскій курьеръ, съ коимъ былъ казакъ; у этого казака осталось отъ дороги нѣсколько ржаныхъ сухарей. Я ужасно обрадовался такой неожиданной снѣди.
Послѣдніе мѣсяцы въ Китаѣ казались мнѣ годами. Наконецъ, наступилъ желанный день выѣзда. Въ 1864 году 27-го февраля возвратился я въ Петербургъ въ чинѣ надворнаго совѣтника съ орденомъ Станислава 3-й степени и съ оставленіемъ въ вѣдомствѣ министерства иностранныхъ дѣлъ. За поднесенный мною альбомъ китайскихъ типовъ и пекинскихъ видовъ Его Императорскому Высочеству Государю Наслѣднику Цесаревичу мнѣ была пожалована брилліантовая булавка. По всеподданнѣйшему докладу г. вице-канцлера за службу мою при духовной миссіи въ Китаѣ Всемилостивѣйше пожалована мнѣ 24-го iюля 1864 г. пенсія по 400 рублей въ годъ, а 12-го августа въ этомъ же году, по прошенію моему, уволенъ я былъ отъ службы, не переставая и внѣ ея трудиться на поприщѣ искусства, спеціально занимаясь портретной и иконной живописью. По выѣздѣ изъ Китая все шло хорошо: всѣ тернія моей жизни услужливое время смѣтало съ моего жизненнаго пути. Но вдругъ, неожиданно, посѣтило меня въ 1869 г. величайшее несчастіе...
Но Господь спасъ меня. Теперь мнѣ уже семидесятый годъ. Я не былъ женатъ, потому собственно, что поздно посвятилъ себя искусству, которое было въ душѣ моей выше всякой другой страсти, и потому, что имѣлъ на рукахъ трехъ сестеръ дѣвушекъ, не имѣвшихъ отца, а потомъ лишившихся и матери. Всѣхъ сестеръ я выдалъ замужъ, а самъ остался старымъ, одинокимъ холостякомъ...