Прежде чем приступить к изложению этого исторического события, я обращаюсь к вам, мои дорогие товарищи и соратники по четырехдневному бою за ляньдясанскую позицию, впереди, на страже ее, у Тунсинпу 11 и 12 августа, и на крайнем правом фланге, вернее вне его, опять на страже позиции, 13 и 14 августа у Тасигоу, и от всего сердца, всей души, приветствую ваше мужество и доблесть на страницах истории. Пусть этот беспристрастный, строгий и справедливый судья отдаст должное вам горсти чудо-богатырей Маньчжурской армии, подвиги которых не были оценены; наоборот их умалили и замалчивали. Вы исполнили свой долг перед родиной и державным вождем, вы уготовили им победу, покрыли славой ваши знамена, дали полное торжество русскому оружию над японским; многие из вас остались спать вечным сном на обагренной вашею кровью земле, которую вы не хотели, не могли отдать врагу, и если бы вас разбудили теперь и показали, как далеко от славных, священных могил ваших были отброшены врагом русские войска, вы не поверили бы; вы сказали бы: «Умирая, мы чувствовали, сознавали свою победу; мы отомстили японцам за несчастье Тюренчена, которое довлело над нами четыре месяца; мы его искупили своей доблестью, своей кровью, и отошли в вечность с полной верой, что к нашим холодеющим телам нагнутся русские победители и, предав нас земле, проследуют дальше вперед, пока не изгонят из пределов Маньчжурии и Кореи дерзкого врага…» — но нет, русская армия оставила вас не погребенными; она ушла опять назад побежденной и не только от места, где оставила вас усопших, но уходила дальше почти целый год. Да, дорогие товарищи, отдельным ротам и сотням было невозможно одолеть врага в одиночку, несмотря на всё их самопожертвование, ибо не нашлось энергии и поддержки свыше; там думали не о победах, а заботились лишь о благополучном исходе боев в смысле своевременного отступления; ущерб русского оружия не сознавался; утешались какими-то будущими успехами, обеспеченными вероятным будущим превосходством сил нашей армии над японской; обманывали себя и общественное мнение России; таким образом, неуклонно вели всё дело войны к катастрофе, которая случилась в конце февраля следующего года, после чего уже армии не пришлось помериться силами с врагом.
Начало Ляоянского сражения, всецело принадлежащее войскам передового отряда у Тунсинпу, имеет огромное значение для Русско-Японской войны 1904—1905 года; оно настолько огромно, что если бы вверенный мне отряд не одержал бы фактической, настоящей победы, то я не имел бы права его пережить, потому что считал бы себя виновным за понесенное Маньчжурской армией поражение в первом генеральном сражении; я поступил бы так же, как это сделал граф Келлер, который не хотел и не мог пережить поражения вверенных ему войск, когда на их долю выпало первыми перейти в наступление; я уже выяснил выше, что доблестный воин невиновен, являясь жертвой бездарного командования армией. В данном случае судьбе было угодно осыпать нас своими милостями, т. е. даровать нам победу.
Что бои у Тунсинпу 11 и 12 Августа составляют начало Ляоянского сражения служит доказательством тот факт, что он не прекращался для войск 3-го Сибирского корпуса (так был переименован в начале августа Восточный отряд г. Иванова) до 18 августа включительно, когда на 19 число корпус был выделен в резерв, а мы знаем, что 17 и 18 августа были наиболее решительными днями всей Ляоянской операции, и командующему армией оставалось только использовать успех этих и предшествующих дней.
Что начало Ляоянского сражения, или его завязка, есть достояние передового отряда у Тунсинпу доказывают те факты, что 11 августа, кроме него, не сражалась ни одна часть 3 Сибирского корпуса до 4-х часов дня (бой начался у Тунсинпу в 7 часов утра), если не считать несколько выстрелов на каких-нибудь постах охотничьих команд; точно также и от 5 до 8 часов утра 12 августа бой шел только в отряде у Тунсинпу, ибо все передовые части, бывшие левее, уже отошли за ночь к главной позиции, а равно и отряд генерала Грекова, уклонившийся глубоко за ее правый фланг, не сделал ни одного выстрела. Мало того, из донесений на высочайшее имя генерал-адъютанта Куропаткина о боях 11 и 12 августа видно, что, действительно, в первый день сражался только передовой отряд 3-го корпуса, у Тунсинпу, а на всем фронте Маньчжурской армии никаких столкновений с противником не было; во второй день говорится только об артиллерийской перестрелке и упорном бое двух рот отряда полковника Дружинина.
Следовательно этот ничтожный по составу отряд (200—225 стрелков и 200 казаков) должен был один принять на себя ответственность за начало генерального сражения, от которого зависела судьба всей кампании, ибо если бы Ляоян был нами выигран, то мы выиграли бы и кампанию, а возможность такого исхода сражения доказана: превосходства сил у японцев не было; армии Оку и Нодзу и большая треть армии Куроки разбились о стойкость и мужество четырех Сибирских корпусов, а обходное движение Куроки, по времени и пространству, не могло увенчаться успехом, если бы только Куропаткин проявил какое-нибудь руководство вверенными ему войсками в положительном смысле и пожелал бы возложить лично на себя ответственность хотя бы за решительный акт всей операции; но руководство блистало отсутствием, принцип сваливания с себя ответственности применен в полном объеме, от первой до последней минуты боя; доминировало чувство самосохранения, в смысле нежелания ничем рисковать; всё это вместе парализовало всякий успех и сделало напрасными доблесть и мужество Маньчжурской армии, проявленные под Ляояном в самой высокой степени.
Итак, бой у Тунсинпу имел выдающееся значение, как завязка генерального сражения вообще, но это значение усугублялось в огромной степени исключительной обстановкой, в которой находились вообще войска всей Маньчжурской армии и в частности 3-го Сибирского корпуса:
а) По отношению к войскам всей армии. Раньше я уже высказался, что определенного плана ведения всей операции у Куропаткина не было; находясь в полном неведении обстановки, не зная на что решиться, что предпринять, он успокаивал себя лишь двумя соображениями: войска будут умирать и способностью усеивать своими телами поля сражений, наконец, положат предел энергии противника, который устанет отвечать тем же; Россия представляет неисчерпаемый источник боевого материала и, в конце концов, сломит японцев подавляющим превосходством своих сил. Отступать без боев Куропаткин все-таки не хотел, ибо допустил расстрел 11-го и 12-го полков на Ялу, а затем, как сам говорил впоследствии, желал использовать тактически все выгодные позиции, постепенно отходя до полного сосредоточения своих сил. Это тактическое использование местности выразилось, в самом начале, в разгроме наших войск у Тюренчена, а затем в ряде последовательных неудач, потому что бои, заканчиваемые отступлениями, фактически составляют поражения, хотя бы отступление и было предрешено заранее. Наступление противника, захват им занятой нами территории представляется, конечно, успехом и победой. Следовательно, к началу Ляоянского боя, на который Куропаткин тоже смотрел, может быть, как на тактическое использование местности, но, вместе с тем, введя в дело имеющиеся уже значительные в то время силы (более семи корпусов) обратил в настоящее генеральное сражение, армия знала только ряд неудач, привыкла оставлять свои позиции и показывать тыл противнику; такой практикой нельзя поднять дух войск перед решительным столкновением, и, конечно, он был подавленным, а потому успех в начале столкновения неминуемо должен был способствовать его подъему, был необходим, как самая насущная потребность. И вот бой у Тунсинпу 11 к 12 августа был в полной мере победен, т. е. дал именно то, что было столь необходимо Маньчжурской армии.
б) По отношению к войскам 3-го Сибирского корпуса — бывшего Восточного отряда генерала Засулича, графа Келлера и наконец генерала Иванова, исход первого столкновения передовой части на позиции у Ляньдясань, составлял решительно всё, ибо нигде, ни в какой части армии, не жил так сильно Тюренчен, т. е. все его печальные моральные последствия. Выше, в 1-й части этого труда, я уже обрисовал положение войск Восточного отряда и скажу смело, что в 7 часов утра 11 августа оно было совершенно то же, как и за всё время от несчастного дня тюренченского поражения: значительная часть войск не имела достаточного упорства, не была способна удержать позицию при напоре противника; думали больше о временном задерживании, считали отступление нормальным явлением. Бой у Тунсинпу 11 августа имел волшебное действие, и уже в 2 часа пополудни на позиции у Ляньдясань стоял не Восточный отряд, привыкший уступать противнику свои позиции, а новая часть, познавшая свою силу, сделавшаяся грозной и страшной врагу, способная на самое упорное сопротивление, на самое энергичное наступление; в какие-нибудь 7 часов времени одни и те же войска переродились, и тогда действительно Восточный отряд отошел в область преданий, а явился 3 Сибирский корпус, считавшийся после 18 августа самым победоносным и славным во всей Маньчжурской армии. Эта слава осталась за корпусом и после отступления от Ляояна, но к сожалению закатилась весьма скоро, после операции у Бенсиху 25 сентября — 3 октября того же года. Читатели увидят, что и тогда счастье было так близко; 3-й корпус мог выиграть всю операцию нашего злосчастного на самом деле наступления, но он не сделал ничего положительного, победного; наоборот, его деятельность была пассивна и неискусна, но конечно войска корпуса тут ни при чем: всё опять погибло из-за неумелого руководства операцией и боем.
Выяснив таким образом значение боя небольшого отряда, выдвинутого перед правым флангом Ляндясанской позиции целого корпуса, нельзя не остановиться на разборе этого факта, т. е. на выяснении: правильно, или неправильно, поступил командир корпуса, возложив такую огромную задачу на этот отряд, поставив участь боя в зависимость от успеха или неуспеха ничтожной горсти своих сил; вообще интересно решить с научной точки зрения, на основании данного опыта, вопрос о возможности завязывать серьезное сражение подобным способом. Я, конечно, не могу обойти этот вопрос молчанием, но отвечу на него, сделав описание двухдневного боя вверенного мне отряда у Тунсинпу, что даст возможность читателям рельефнее судить о вопросе, благодаря фактическим данным.
10 августа — канун боя — было особенно спокойным днем; утром на сторожевую службу отправлялась 9 рота; я узнал, что командир роты, капитан Кантаров, именно в это число августа был произведен в офицеры 25 лет тому назад; по этому случаю счел нужным сказать роте несколько слов, поздравил офицера и приказал прокричать ему ура. Очередной сотней пошла 2-я Верхнеудинская, но командир сотни принужден был остаться при резерве, так как с 7 числа болел дезинтерией. На заставы стали: на № 1 — вахмистр сотни, на № 2 — Кантаров, имея в отдельном взводе у высоты № 161 прапорщика запаса Бутовского, на № 3 — сотник Ушаков. Не помню, кто именно из офицеров заявил мне, что теперь впереди последней заставы стоят посты от батальона, занимавшего участок передовой позиции восточнее д. Тасинтунь; кроме того, в д. д. Фынцзыай и Эрдахэ стояли посты из состава охотников Голеевского; поэтому можно было бы сократить наш наряд, упразднив совсем заставу № 3; но я отлично помню, что возразил на это следующее: «Верю только своим войскам; начнут наступление японцы, и перед вами никого не окажется, кроме противника; требую бдительности и готовности.» Эти слова оправдались, как увидим ниже, в ту же ночь. Мы обедали — наличные офицеры резерва отряда — в 3-й сотне Читинского полка; во время обеда приехал Васильковский, которого я посылал в штаб корпуса (Чинертунь), и сообщил, что в штабе заметно полное удовлетворение деятельностью нашего отряда, а командир корпуса приказал передать свою благодарность всем его чинам. В этот день я, наконец, — через 5 месяцев по прибытии на театр войны — получил свое содержание, что составило порядочную сумму, так что я мог возвратить выданный мне графом Келлером аванс. Князь Долгоруков просил разрешение съездить в Ляоян и собирался выехать на следующий день в 5 часов утра. За обедом зашла речь о боевых впечатлениях; один из офицеров сказал: «Откровенно сознаюсь, что очень не люблю пуль»; — на это я ответил, что «Пули не должны производить неприятного впечатления, а наоборот испытывать настоящий огонь должно быть приятно.» Офицер, видимо, отнесся к моим словам недоверчиво.
Как всегда, прослушав пение стрелками вечерней молитвы «Боже Царя храни», я побеседовал с ними и пошел спать. Около полуночи пришло донесение с заставы № 2, что японцы потревожили наши посты и ранили одного казака из наблюдавшего в долине у д. Сяматун дозора; донесение носило характер настолько тревожный, что можно было ожидать наступления противника, ввиду чего я поднял резерв по тревоге; к 3-м часам ночи выяснилось, что всё успокоилось; «после нескольких выстрелов с постов, японцы ушли в гаолян» — так доносил Кантаров. Я приказал всем ложиться спать, но сам заснул не ранее 4—5 часов утра. В 6 часов прискакал казак с донесением от Кантарова, что японцы силой не менее 2-х батальонов обходят его посты с правого фланга, т. е. между заставой его и № 1, и что положение очень серьезное.
Не могу сказать, чтобы это донесение меня порадовало, но не потому, что я не желал серьезного наступления противника. Наоборот, я жаждал его уже столько месяцев и томился именно тем, что видел, или руководил какими-то фантастическими переделками, когда приходилось отходить перед невидимым врагом, когда не было слышно ни одного артиллерийского выстрела, а пули прилетали, или, вернее, залетали совершенно случайно; до 11 августа, я был серьезно обстрелян только один раз — своими же, на переходе от Мяолина к Тунсинпу 23 июня. Мне лично был нужен настоящий бой, в котором я хотел или умереть, или победить; я страстно хотел помериться силами с врагом, который до сих пор, по справедливому выражению японского главнокомандующего, видел перед собой только отступающих и разбитых. Но я был уверен, что тревога напрасная, что никаких батальонов противника нет; мне еще претили бесчисленные, чуть ли не ежедневные, тревоги против мифического врага, пережитые в отряде Абадзиева; наконец, только что происшедшая ночная тревога оказалась также несерьезной; единственным доказательством присутствия японцев был один раненый казак. Натянув сапоги (спал всегда одетым), я вышел на двор и увидел своих молодцов стрелков 10 роты безмятежно спавшими, но точно они предчувствовали нечто серьезное, ибо ни один из них не разделся, а, только сняв мешки, положили их под головы. Мне жаль было будить людей. Выйдя на улицу я увидел такой туман, что буквально в 5 шагах нельзя было различить человека; это обстоятельство указывало, что противник мог воспользоваться покровом тумана и предпринять нападение, неудавшееся ему ночью, вследствие бдительности сторожевых частей. Я приказал становиться в ружье, выводить обоз (отряд не имел ни одной двуколки, но из полка прислали в каждую роту не менее 12 вьючных животных, что, вместе с вьючными и заводными лошадьми двух сотен, составляло все-таки некоторый обоз, который следовало убрать с поля сражения) к западной окраине деревни, а сотне — седлать.
В 6 часов 15—20 минут утра прискакал опять казак от Кантарова с донесением, что, вследствие обхода японцами в значительных силах с правого фланга, застава № 2 поспешно отходит к Тунсинпу, чтобы не быть отрезанной; на заставе № 3 слышны выстрелы. Скажу откровенно, что и этому донесению не поверил, даже рассердился: как же это застава и все посты уходят без единого выстрела? но, конечно, я не был на месте, и, может быть, противник, прикрываясь туманом, обходил расположение заставы, которая, как сказано выше (см. стр. 254), вовсе не имела непрерывной связи с заставой № 1, а наоборот была легко обходима в какой-нибудь версте южнее места расположения резерва заставы. Я послал за князем Долгоруковым, но он уже шел ко мне. В сущности, он мог уехать в Ляоян, так как, по окончании ночной тревоги, у нас не было разговора об отмене его поездки, разрешение на которую оставалось в силе; его казаки также провели остаток ночи в полуготовности, не расседлывая коней.
Еще через несколько минут пришло донесение с заставы № 3, гласившее, что японцы наступают в тумане весьма энергично, и застава отходит кружным путем, так как кратчайший путь к Тунсинпу уже занят противником. Это донесение меня удивило, ибо между заставами №№ 3 и 2 было непрерывное охранение и постоянная связь; следовательно, если японцы их разобщили, то должна была быть перестрелка у взвода занимавшего высоту 161, а между тем не было слышно выстрелов, и не поступало донесений от Кантарова, что японцы теснят его левый фланг.
Я приказал капитану Томашевскому немедленно занять 10-й ротой высоты к северо-востоку от деревни, имея в цепи не менее трех взводов и, обратясь к князю Долгорукову, сказал ему: «Ваш пост на высоте южнее деревни в тумане не видит ничего; пошлите дозоры осветить наш правый фланг.» Вероятно, я тогда же приказал бы ему занять сотней и самую высоту, составив правый участок позиции, но в данном случае инициатива осталась за князем, потому что он ответил так: «Разрешите занять сотней эту высоту.» Я ответил: «Великолепно, занимайте; в случае боя, я буду при стрелках на левом участке, а Вы командуйте правым, куда подойдут и остальные казаки (Верхнеудинцы были все в наряде); полагаюсь на Вас.» Мы встретились с князем только через двое суток, хотя дрались всё время на одной позиции, не теряя между собой ни на одну минуту общения, ибо одинаково стремились только к одной цели: не уходить, бить врага и побеждать; нам незачем было стоять плечом к плечу, говорить, объясняться; каждый знал, что нужно было делать, и один понимал другого; Долгоруков сразу постиг, что от его упорства и инициативы на правом фланге будет во многом зависеть результат боя, и не упустил ничего для того, чтобы обеспечить его успех. 7-й час утра был на исходе; туман всё так же препятствовал различать что-либо. Прибыл Кантаров. Я встретил его сухо и строгим тоном спросил: «Капитан, не рано ли Вы отступили?» Он ответил, держа руку под козырек, просто и точно: «Я сам не видел противника, но своим людям верю; японцев не менее 4-х батальонов.» Я приказал ему стать в резерве за 10-й ротой и быть готовым удлинить ее левый фланг.
Васильковский (адъютант отряда) напомнил мне, что пора подняться на сопки для управления войсками, но я ответил сердито: «Никаких японцев не будет, и не хочу напрасно лазать по кручам.» Затем, обратясь к Черноярову, спросил его: «А Вы как думаете — это опять ложная тревога?» Чернояров мучился от болей живота и только сказал: «Надо проверить расчет казаков; всего набирается полсотни», — и повел свою часть к правому флангу позиции (или он оставался при мне — не помню). Мы стояли у западной окраины деревни, совершенно открыто: я, доктор и Васильковский; только вестовые и лошади, по счастливой случайности, были несколько укрыты в прилежащей улице.
Отрядный врач обратился ко мне с вопросом где будет перевязочный пункт, на что я ответил, что в деревне его устроить нельзя, так как она будет обстреливаться, а поэтому придется выносить раненых в долину Сидахыа, но пока еще об этом рано думать; доктор может пока оставаться при мне, и я дам ему соответствующие указания. Откровенно сказать, я не верил в возможность серьезного боя, и такие детали казались мне излишними.
Я обратился к Васильковскому со словами: «Японцы будут так любезны, что дадут нам еще несколько времени.» В эту минуту туман начал быстро рассеиваться; было ровно 7 часов и… раздался залп нескольких десятков ружей… пули засвистали и зарикошетировали по камням и каменным стенкам… То головная полурота или рота японской императорской гвардии имела честь открыть первой Ляоянский бой, а мы — получить на себя ее первые пули. Почти в тот же момент послышалась стрельба справа: князь Долгоруков салютовал противников, но не так безнаказанно, как это сделали они, обстреливая нашу группу у окраины деревни.
Крикнув Васильковскому: «Наконец-то пожаловали! На позицию!» — я вскочил в седло и поскакал по деревне, чтобы одним из переулков вынестись на сопки. Сзади уже шла живая перестрелка: Долгоруков и Тохмашевский давали отчетливые залпы. Несясь по главной улице деревни, я заметил, что группа стрелков на сопках быстро двигается назад, остановил коня и закричал: «Куда? ни шагу назад, вперед на врага!» Васильковский своими могучими легкими повторил этот оклик, и стрелки мгновенно остановились[1]. В несколько секунд мы влетели по крутости в 45 градусов на командующую сопку, как раз за срединой расположения 10-й роты Томашевского.
Вот что говорится во всеподданнейшем донесении о бое 11 августа: «Против фронта Восточного отряда (ныне переименованного в 3-й Сибирский корпус) противник силой до 8-ми рот, утром 11 августа, от Пьяндявана и, Шанматуна, повел наступление на селение Тунсинпу в долине Сидахыа, в 7 верстах на юго-запад от Ляндясаня; у Тунсинпу на подготовленной позиции был расположен наш передовой отряд полковника Дружинина, силой 2 роты и 2 сотни; наши передовые посты, к которым японцы приблизились незаметно под прикрытием утреннего тумана, отошли на свою позицию; с 8 часов утра завязалось дело: наступление японцев носило нерешительный характер. На высотах к востоку от Тунсинпу была обнаружена постройка окопов, но артиллерия противника в дело не вступила; к отряду полковника Дружинина были направлены подкрепления. К 2-м часам пополудни японцы прекратили наступление, имевшее, вероятно, только разведочный характер; отряд полковника Дружинина продвинулся вперед; о подробностях дела и потерях донесение еще не поступало. Одновременно, на главной Ляоянской дороге, японцы заняли Фынцзыай и Эрдахэ, в 2-х верстах на юг от Ляндясань, и здесь около 5 часов пополудни разыгралась сильная перестрелка, ослабевшая значительно через ½ часа, о причинах и подробностях которой донесения не успели еще быть доставлены.» Это донесение отправлено г-м Куропаткиным 11 августа, а 12 августа добавлено еще следующее: «Отряд полковника Дружинина в деле у Тунсинпу потерял до 20 нижних чинов убитыми и ранеными; последние большей частью легко; небольшой отряд полковника Дружинина с успехом сопротивлялся превосходным силам противника и всех убитых и раненых вынес с собой. На помощь отряду полковника Дружинина был послан 10 Стрелковый полк; с прибытием этого полка, противник прекратил наступление. Во время наступления 10 полка у нас был ранен 1 офицер, убито 4 и ранено 29 нижних чинов.»
Только из этих донесений я узнал, что вверенный мне отряд дрался у Тунсинпу на подготовленной позиции. г. Куропаткин был введен кем-то в заблуждение. Полковник Дружинин не мучил своих людей устройством укрепленной позиции, ибо служба была и без того слишком тяжела, а устройство укрепленной позиции для его отряда, при данной обстановке, было совершенной бессмыслицей. Впрочем, конечно, кому же могло прийти в голову соображение, что отбросить превосходные силы японцев, остановить их наступление, можно было каким-нибудь иным способом, кроме патентованного для русских армий в Маньчжурии единственного средства, состоявшего в том, чтобы зарываться в землю, окапываться и окапываться. Мы изрыли почву на протяжении сотен верст во время войны, мы применили новейшие технические усовершенствования полевой фортификации, но забыли главное, а именно: побеждает не техника этой науки, не ее совершенство, не мертвые массы укреплений, окопов, траншей, а энергия, активность, искусство маневрирования; громадное большинство наших укрепленных позиций даже не были атакованы противником; они доставались часто без выстрела, иногда служа ему же на пользу, и во всяком случае являясь трофеями побед японцев над русскими, наглядным свидетельством бесплодных трудов и мучений последних. Вверенный мне отряд начал победно наше генеральное сражение именно потому, что он не был пришит к месту на заранее подготовленной позиции, а действовал в зависимости от обстановки, всё время маневрируя, меняя места расположения частей, не только обороняясь, но и наступая решительно, смело; только благодаря такому способу действий, отряд понес ничтожные потери (11 августа и 12 августа всего несколько более 50 убитых и раненых), а, главное, ввел в заблуждение противника относительно количества своих сил, благодаря чему остановил в первый же день наступление 4—5 батальонов и заставил развернуться против себя на следующий день дивизию со всей артиллерией. Хорошо было бы нам в этих боях, если, придя в Тунсинпу 24 июля, мы укрепили бы позицию на 2 роты и 2 сотни, фронтом в 500 шагов, и неподвижно уселись бы на ней при появлении 4-х батальонов противника: мы были бы окружены и переколоты через несколько часов, или, видя это окружение, должны были бы бросить свои окопы без выстрела и спасаться на главную позицию. Пример Тунсинпу поучителен для кое-кого, ибо если бы его постигли, то, может быть, не строили бы 70-верстного укрепленного кордона под Мукденом, могущество и незыблемость которого сокрушили 3 дивизии армии Ноги, вышедшей на наш правый фланг; командная власть тотчас потеряла голову, начала сперва оглядываться к Телину, а так как вовремя ни парировать обход, ни отойти не успели, то на удивление народов всего мира показали военно-исторический пример бегства 200.000 массы. Если бы у нас умели руководить войсками и маневрировать, то не потратили бы миллионов русских денег на укрепления Ляояна во славу инженера Величко, а, вероятно, закончили бы Ляоян так, как мы его начали у Тунсинпу, т. е. победно — поражением врага, а не отступлением 130.000 славных русских штыков с 550 скорострельными, представлявшими последнее по совершенству техники слово, орудиями, которое кому-то удалось рекламировать в Европе, как образец стратегического искусства, и представить фатальной необходимостью нашему отечеству.
А ведь при нашем отходе от Ляояна за нами оставалось всего 100.000 расстроенных, обессиленных нашим геройским боем с 11 по 18 августа японцев, которые не были в состоянии даже обозначить преследование. О слишком большой поспешности отступления от Ляояна свидетельствуют донесения железнодорожных агентов: оставлены 3 станции несчастной, неумело, эгоистично эксплуатируемой Восточно-Китайской железной дороги тогда, когда японцы не были даже в виду их; с легким сердцем подарена противнику работа добросовестных тружеников России, заставляемых строить и воздвигать на пользу врагов родины; мы подарили им массу материалов — средств и просто обогатили после Ляояна японскую армию.
Я более чем кто-либо не могу простить нашего поражения под Ляояном, потому что, насколько имел возможность, а судьба дала мне в этом отношении широкое полномочие, исполнил свой долг; моему отряду было вверено начало — завязка генерального сражения, и, после стольких неудач наших войск, он одержал первую настоящую победу над врагом, но ее не использовали и свели на нет управлением и руководством, погубив всё победно начатое дело. Пусть же справедливый суд истории решит, что сделал для Ляоянского сражения ничтожный по своим силам передовой отряд у д. Тунсинпу.
Продолжаю описание боя. Заняв самую высокую сопку, я мог окинуть взглядом всё поле сражения и сразу заметить, что войска стоят правильно — для данного положения дел, несмотря на то, что между крайней стрелковой винтовкой левого фланга и крайним спешенным казаком правого было более двух верст; только удерживая всё это пространство, можно было оказать сопротивление значительным силам противника, не дать ему охватить себя с обоих флангов; тем не менее конечно необходимо было проявить значительную упругость, так как противник мог легко обойти; я не очень опасался за левый фланг, где был батальон на передовой позиции севернее д. Тагоу, и должны были действовать несколько охотничьих команд; на самом деле, и до первого и до последних было далеко, и они существенной поддержки не оказали, но застава № 3, отойдя левее занятой ротами позиции, заняла выгодную сопку в полуверсте от их левого фланга и тем обеспечила незанятый промежуток. Хуже было на правом фланге: если бы японцы действовали согласно сказанному во всеподданнейшем донесении, т. е. от Шанматуна, примерно на Пейлинцзы, с юга, то, конечно, они скоро охватили бы не только фланг, но и тыл князя Долгорукова; однако, и японцам было свойственно делать ошибки, ибо я получал пока успокоительные донесения с заставы № 1, и она еще оставалась на месте. Японцы не наступали на нас долиной Ломогоу и не прошли у Шанматуна, а весь день они держались на фронте перед нашей позицией; впрочем, их наступление замерло с самого начала, и вот почему.
Кантаров поступил превосходно, немедленно и быстро отступив без единого выстрела; что мог он сделать при таком тумане и столь значительном превосходстве сил противника? Удерживать противника огнем невозможно, когда нельзя различать предметы в 5—10 шагах, а бороться грудь с грудью было бы безумно, так как наши силы были слишком слабы. Японцы, вероятно, знали расположение постов (мы стояли там уже более двух недель) если не заранее от шпионов, то по своей ночной попытке; они даже верно наметили себе и дыру для обхода сторожевого охранения; но они, конечно, узнали и об отступлении наших сторожевых частей, вероятно, их не удивившем; как часто, при первых признаках наступления японцев, наши передовые части уходили, не выказывая никакого упорства; следовательно, всё шло по обыкновению. Я утверждаю, что японцы знали отлично, что в Тунсинпу стоит ничтожный сторожевой резерв, ибо главная позиция была только на высотах у д. Кофынцы, т. е. в 5 верстах сзади.
Направив 4—5 батальонов, чтобы смести слабое наше сторожевое охранение у Тунсинпу, победоносные, смелые японцы поставили себе главнейшей целью возможно скорый захват всего пространства сопок между долинами Ломогоу и Сидахыа; утвердившись, окопавшись, выставив батареи, они могли затем нанести решительный удар правому флангу Ляндясанской позиции, от Тунсинпу в охват его на Тасигоу[2].
Под покровом непроницаемого тумана, воодушевленые своими знающими местность и обстановку генералами, авангарды г. Куроки спешили доблестно выполнить первый акт великого события, Ляоянского Генерального Сражения — его начало-завязку; они успешно дебушировали из долины Ломогоу на ее левый берег, быстро, как кошки, как это умеют делать только аборигены гор, вползли на гребни высот, командующих над котловиной Тунсинпу, и, следовательно, сразу без выстрела заняли весьма выгодное тактическое положение; конечно, будь у них хоть одна-две батареи, то оборона Тунсинпу не была бы возможна, но эта помощь не была им нужна, ибо зачем же тратить время на подъем орудий, рекогносцировку позиций, расположение батарей, когда, по всем данным и расчетам, по опыту 4-х месяцев борьбы с Восточным отрядом, 5-ю батальонами нетрудно смести сторожевые части противника; а вот, заняв правый берег долины Сидахыа, овладев самым Тунсинпу, можно подтянуть артиллерию и поставить ее сразу на место для подготовки решительного удара: верная экономия времени, труда, снарядов, да и некоторая маскировка подготовки атаки, ибо, если нет пушек, то и опасаться серьезного удара в современном бою нельзя. Но, г. г. японцы, на этот раз вы ошиблись: пренебрегать основными правилами тактики не следует; и, при завязке боя, артиллерия должна быть близка, должна сопровождать пехоту; только благодаря игнорированию вами этого принципа, ничтожный отряд наш у Тунсинпу одержал над вами победу, хотя, повторяю, вы имели некоторое основание так действовать.
Может быть, раздадутся протесты за то, что я позволяю себе говорить о столь легком отступлении перед японцами передовых частей Восточного отряда, но разве действия последних 11 и 12 августа не подтверждают наглядно, фактически моих слов. Обратитесь к всеподданнейшему донесению 11-го числа и прочтите «… одновременно, на главной Ляоянской дороге, японцы заняли д. д. Фынцзыай и Эрдахэ, в 2-х верстах на юг от Ляндясань…» Что это значит? Значит, что эти пункты были уступлены им легко, без упорства (я не говорю даже без выстрела), а ведь у Ляндясань действовали не менее 5 охотничьих команд 3-го корпуса, под начальством причисленного к генеральному штабу ротмистра Голеевского. Это по официальной реляции, а вот сведения, которые я могу засвидетельствовать. Выше было сказано, что подчиненные просили меня облегчить сторожевой наряд сокращением заставы № 3, так как перед ней стояли две линии наших же сторожевых постов, но я не согласился. Однако сотник Ушаков, по-видимому, уповал на выставленное впереди его заставы охранение и расседлал; в результате японцы появились перед ним внезапно, как он сознался потом; застава седлала под выстрелами противника. Куда же девались все многочисленные посты и разведчики? Почему отряд охотников — отборных нижних чинов и выдающихся офицеров отдал вверенный ему район мгновенно, без малейшего упорства, между тем как отряд у Тунсинпу, несравненно слабейший по составу (охотники имели не менее 700—800 винтовок, а у нас всего 400) сохранил его за собой? Читаем далее в том же донесении генерал-адъютанта Куропаткина: «… и здесь (у Фынцзыай и Эрдахэ) около 5 часов пополудни разгорелась сильная перестрелка, ослабевшая значительно через ½ часа…» Никакой перестрелки в это время там быть не могло, ибо японцы к полудню 11 августа прочно владели высотой 161, а деревни Фынцзыай и Эрдахэ находятся в тылу последней, в расстоянии 3—5 верст; перестрелка началась, но только то было наступление 10-го стрелкового полка (западнее Киминсы) и вверенного мне отряда.
В нашем сторожевом наряде была 9-я рота; один взвод, под начальством прапорщика запаса Бутовского, занимал высоту 161; я уже сказал, что не мог понять, каким образом японцы вышли на кратчайший путь между Тунсинпу и расположением заставы № 3. К сожалению не спросил об этом Кантарова, когда он явился ко мне в 7-м часу утра, немедленно послав его на позицию. Затем руководство боем в течение целого дня не позволяло вспоминать и расследовать что-либо; только вечером 12-го числа я узнал, что Бутовский со своим взводом, ничего не донеся, поспешно отступил, и, как вы думаете? куда? К нашему обозу, в долину р. Сидахыа. Разве это не бегство при первом же появлении противника? Я виноват в том, что не донес о таком преступлении по начальству, и прапорщик Бутовский не был предан суду и исключен из армии, но ведь я был калифом на час, я знал, к чему приводят жалобы на офицеров, как к этому относится начальство, и, наконец, во внимание к доблести обеих рот отряда, проявленной в продолжение всего боя, не хотел из-за какого-то одного урода подымать столь неприятное для славного полка дело. Каюсь в этой своей вине, но, конечно, не могу считать себя ответственным за Бутовского, ибо мог ли я отвечать за действия вверенных мне войск, когда состав их менялся чуть ли не ежедневно.
Правее отряда у Тунсинпу стоял передовой отряд генерала Грекова (4 роты, 11½ сотен, 4 конно-горных орудия). Во всеподданнейшем донесении 12 августа читаем: «… 11 августа японский батальон повел наступление по долине Сидахыа от Айцзяпуцзы, через Пахудзай, на Лаодитан, в окрестностях которого был расположен наш передовой отряд г. Грекова; наступление японцев около 3-х часов пополудни было остановлено у Лаодитана ротой 12-го полка, потерявшей 5 нижних чинов ранеными…» Как понимать такие действия передового отряда? Превосходя противника силой, имея артиллерию, он подпускает противника без выстрела к самому месту расположения (он должен был стоять в Лаодитане, если только в тот день не отошел от него, на что впрочем есть некоторые указания), и тут только одна рота одерживает легко победу над вчетверо сильнейшим противником. Что же делают остальные силы отряда? что он выяснил? почему не развил успеха одной храброй роты? Нет, по всему видно, что японцы только обозначили наступление, а отряд уже приготовился отходить, что и сделал с рассветом следующего дня без выстрела, но об этом еще скажем далее.
Полагаю, что всех приведенных фактов достаточно, чтобы не считать моих слов о поспешных отступлениях передовых частей Восточного отряда, при появлении противника, недоказанными. Может быть, возразят, что передовые части не обязаны ввязываться в упорный бой с противником, без особого приказания, а должны отходить, но тогда для чего же эти части существуют, и какую пользу приносят? Только упругостью, известным упорством, наконец, боем, могут передовые части выяснить силы и намерения противника. Действительно, что выяснил отряд Грекова, поспешно скрывшийся от Лаодитана за правый фланг Ляндясанской позиции, в течение двух дней подготовительных действий японцев 11 и 12 августа? Только то, что 11 августа свалился с неба к Лаодитану один батальон (из Айцзяпуцзы — посмотрите на карте и увидите, что, действительно, с неба!). Вверенному мне отряду также не было отдано категорическое приказание драться упорно, но мы проявили столько упорства, что заставили противника показать дивизию с артиллерией, заставили его обнаружить направление своего удара на Тасигоу, т. е. в тыл правого фланга Ляньдясанской позиции, дали время командующему армией подтянуть резервы из Ляояна (всю 35-ю пехотную дивизию), из-за 20 с лишком верст; словом дали возможность и ему, и командиру корпуса, удержать Ляндьсанскую позицию, т. е. победить; кроме того, мы подняли дух войск, чем удесятерили их силы; мы, правда, ушли от Тунсинпу 12 августа, но ушли победителями, с сознанием исполнения своего долга. Разве все эти стратегические и тактические фактические результаты не окупают сравнительно ничтожные потери, понесенные отрядом в боях 11 и 12 августа — менее 20% состава?
Все-таки японцы захватили одним махом командующие высоты левого берега долины Ломогоу: высоту 161, перевал и сопки южнее,[3] т. е. одержали первый тактический успех. Спускаться всегда легче, чем подниматься: лучше, виднее местность перед собой, меньше физическое напряжение; поэтому является больший порыв вперед. И упоенные успехом, если еще не видевшие в тумане, то, конечно, знавшие об отступлении наших сторожевых частей, японцы безостановочно, по пятам спешно уходивших, как казалось им, русских, начали спускаться в котловину Тунсинпу. Но тут погода, благоприятствовавшая им до сих пор, сыграла плохую шутку; туман мгновенно рассеялся, и, вместо отступавших частей, перед ними оказались князь Долгоруков и капитан Томашевский со своими доблестными 3-ей сотней и 10-й ротой. Дружные залпы обеих частей с хорошего расстояния 1200—1000 и менее шагов озадачили противника: русские не ушли, не сдали, а встречают выдержанными залпами. Сильный перекрестный огонь на площади в 2 версты, полное спокойствие на позиции значительного фронта, не обозначенной ни окопами, ничем видимым, конечно произвели неожиданное впечатление на головные части японцев, шедшие открыто (некоторые спускались в колоннах); при такой неготовности к бою, результаты первых залпов отряда, хотя может быть и не слишком губительных, были сильнее самого смертельного огня при отражении штурма; противник от полной уверенности перешел к тяжелой неизвестности; нарвались — вот роковое сознание каждого офицера, каждого солдата, и, вместо смелого порыва вперед, явилось стремление назад. Мы видели, как колонны растаяли, как бежали и прыгали солдаты, прячась за складки местности; началась какая-то дробная, несмелая трескотня; видимо, стреляли не целясь, для собственного успокоения, чтобы что-нибудь делать, чем-нибудь успокоить свои нервы: то учащенный огонь в одном месте, то одиночные выстрелы в другом. «Шальные пули — ничего не стоят», — сказал Васильковский, когда несколько прожужжало вблизи нас; а в ответ японцам всё такие же спокойные, отчетливые залпы. Скоро я прекратил стрельбу 10-й роты, боясь тратить патроны, ибо только в ту минуту сознал сделанное упущение. Мы не имели ни одной патронной двуколки, и я не позаботился, приспособив вьюки (а их было достаточно), потребовать из полка патроны; правда, роты прибыли в Тунсинпу только 5 дней тому назад, и сношения с полком были не так уж легки.
Я послал донесение г. Иванову, определяя силы японцев в 4—5 батальонов, так как перед нами было уже обнаружено не менее 8—10 рот, а за ними должны были быть и резервы; позднее я мог пересчитать и резервы; вместе с тем уведомил и г. Грекова такими словами: «На меня вышло около 5 батальонов японцев, предполагаю удерживать позицию.»
Кажется, около 9 часов утра разгорелся бой на правом фланге: князь Долгоруков, заметив наступление японцев от перевала, решил продвинуться вперед и, расположившись на отдельной сопке, уже занятой противником, во-первых, лучше обстреливать во фланг наступающие части, а, во-вторых, вообще выиграть пространство на правом фланге позиции. Это смелое, можно сказать дерзкое, наступление, предпринятое им по собственной инициативе, было выполнено настолько решительно и умело, что в несколько минут он выбил огнем японцев укрывавшихся на сопке, и сперва полусотней, а потом и всеми людьми, открыл меткий огонь по передвигавшимся частям противника, чем принудил их к отступлению. Этому геройскому подвигу князя Долгорукова мы, конечно, во многом обязаны успехом боя у Тунсинпу, во-первых, потому, что он окончательно ввел в заблуждение японцев относительно нашей числительности, ибо такое решительное наступление должно было показаться им основанным на сознании своих сил; они не знали, что за Долгоруковым шли какие-нибудь 50 винтовок Черноярова, а я никогда не успел бы дослать ему хотя один взвод стрелков; во-вторых, потому, что, не займи он этой сопки, японцы утвердились бы на ней, а тогда удерживание правого фланга нашей позиции оказалось бы совершенно невозможным; следовательно, князь Долгоруков этим подвигом безусловно заслужил награждение орденом Св. Георгия 4-й степени, к которому и был три раза представлен, но не награжден до сего времени.
Со своей командующей высоты я видел, как эта горсть отважных самоотверженных людей, по воле настоящего героя, носившего в себе глубокое понимание искусства и техники ведения боя, бросилась вперед и достигла своей цели. На слишком громадном для ничтожного отряда поле сражения, представляемом котловиной Тунсиипу и видимом мне как на ладони, читинцы Долгорукова, даже с поддержкой верхнеудинцев Черноярова, представляли из себя такую крупинку[4], такую малость, висели в такой степени на воздухе, что мне становилось жутко; один лихой порыв многочисленного противника, бешеный натиск желтых фанатиков, и я не досчитался бы рядов моих соратников, я лишился бы их всех, ибо нетрудно было догадаться, что Долгоруков умеет наступать, а обороняться будет до последней крайности, до потери последнего казака.
Конечно, на правом фланге нашей позиции было легче всего проиграть дело; он был важнейшим; тем не менее я решил, что мне незачем быть там самому. Только оставаясь на своей командующей сопке, я мог видеть всё поле сражения; мало того, с участка Долгорукова я, совсем не видя участка стрелков, не видел бы и местности окружавшей его фланг так далеко, как видел от себя. Руководить тактикой Долгорукова было не нужно, ибо этот человек не нуждался в руководстве; наоборот, следовало дать ему самостоятельность. Он понимал цель боя — не отдавать сколько возможно дольше ни шагу, боем разведывать противника; он знал, что если будет отдан правый вверенный ему участок, то падет вся оборона котловины Тунсинпу.
Большую пользу принесла в отношении обеспечения правого фланга бывшая застава № 1, где верхнеудинцы, под начальством вахмистра (забыл его фамилию) или старшего урядника, замечательно настойчиво, верно и непрерывно вели разведку противника, останавливая его разведчиков и отдельные партии; я был постоянно ориентирован, а главное знал, что с юга не наступает сильная часть противника; один только раз был намек на появление батальона, но и то скоро опровергнутый. Удивляюсь японцам, почему они не предприняли обхода нашей позиции; но… всякому бывает свой черед, и, если бой у Тунсинпу составляет часть боя у Ляояна, то всё-таки не имеет с последним ничего общего: здесь желание победить во что бы то ни стало было у нас сильнее, чем у японцев, и поэтому мы победили; к сожалению, они отыгрались на всей совокупности Ляоянских боев.
Я послал и подкрепление князю Долгорукову. Согласно заблаговременно отданной генералом Ивановым инструкции, в случае боя вверенного мне отряда у Тунсинпу, генерал Греков обязан был поддержать нас двумя сотнями, и я ожидал их прибытия. С наблюдательного пункта мне была видна долина реки Сидахыа по направлению к Лаодитану (на запад) верст на 6—7, и вот задолго до полудня было замечено движение частей-колонн от Лаодитана; я подумал сперва, что это именно высланное мне, согласно инструкции, подкрепление, но потом, по количеству движущихся частей, казалось, что идут целые конные полки, и я помню, что донес генералу Иванову так: «В тылу генерала Грекова заметно большое движение — точно он отступает.» Во всяком случае, утверждаю, что какие-то части ушли от Лаодитана до или около полудня 11 августа. Время от 7 до 2 часов дня сливается в памяти, ибо я был занят наблюдением, руководством боя, который не прекращался всё время, получением и отсылкой донесений. Восстановить точно по времени всё происходившее невозможно, тем более, что я не имел книжек донесений; приходилось писать на обрывках китайской бумаги, без копий; все полученные мной документы были после боя сданы в штаб корпуса.
Наконец, мне доложили, что к нам направляется долиной казачья сотня. Я рассмотрел ее в бинокль. Долго, вяло двигалась эта сотня, но, наконец, приползла к окраине Тунсинпу; явился командир 2-й сотни 2-го Верхнеудинского полка есаул Маркозов, хорошо мне знакомый по отряду Абадзиева (см. часть I, стр. 183). Я обрадовался прибытию сотни: «Отлично, что вы прибыли на подкрепление; мне это нужно; пока благополучно, но противник сильнее нас, а где другая сотня подкрепления?» Ответ: «Я прислан генералом Грековым для связи, и ничего не знаю о подкреплении вас; да у меня здесь собственно только полусотня.» Я сказал весьма определенно и точно: «Если вы присланы только для связи, то распоряжаться вами не могу, но нуждаюсь в каждой винтовке; угодно вам с нами сражаться, то принимаю вас под свое начальство, и в таком случае вот вам место. Смотрите (я показывал), есаул Долгоруков продвинулся вперед, на его место не стал Чернояров, а идет правее; займите ту позицию, которую занимал раньше князь и, таким образом, составите резерв. Если вы не хотите сражаться, а только желаете держать связь по поручению вашего начальства, то станьте, где вам угодно. Если вы согласитесь на первое, то вместе с тем ваше положение на правом фланге позиции ближе к Лаодитану, и вам легче держать связь, чем отсюда.» Есаул Маркозов ответил: «Я буду сражаться.» Я добавил: «Вы подчиняетесь князю Долгорукову, который командует всеми казаками.» Маркозов ушел и затем повел сотню к назначенному месту. Когда он удалился, я сказал Васильковскому: «У этого офицера такое выражение лица, как будто он обижен и чем-то недоволен.» Впрочем, я знал, что он был больше всего недоволен попасть под мое начальство.
Японцы всё-таки не решились окончательно отказаться от наступления и до 2-х часов дня производили ряд попыток продвинуться вперед против расположения стрелков, но каждый раз вовремя открываемый огонь останавливал их импульс. Однако, пользуясь пересеченностью местности, они довольно удачно углубились в долину деревни Тагоу, несмотря на то, что ее обстреливала застава Ушакова и, казалось, какие-то еще части, расположившиеся на высотах южнее Тасинтунь. Ввиду этого я удлинил левый фланг частью 9-й роты и приказал фельдфебелю Серову с частью 10-й роты перейти в наступление по правому берегу долины Тагоу; последний исполнил это весьма быстро, удачно обстрелял сомкнутую часть японцев у группы фанз, заставил их отойти и занял выдающееся положение впереди левого фланга. Около того же времени князь Долгоруков начал, опять по собственной инициативе, наступление вперед, но, так как я получил донесение о наступлении батальона противника с юга, от Шанматуна, то к 4-м часам прекратил наступление обоих своих флангов, ибо дальнейшее движение вперед к командующим высотам, занятым многочисленным противником, повело бы лишь к напрасным потерям; позиция и вся котловина Тунсинпу осталась за нами; мы были обоими флангами на полверсты-версту впереди того расположения, где начали бой; все сознавали победу; для воодушевления людей, я приказал пропеть «Боже царя храни» и, обойдя стрелков, поздравил их с победой.
Позволяю себе называть противника многочисленным, ибо мы в этом убедились воочию. Смело говорю, что 11 августа мне представился единственный случай видеть такую массу японцев. Действительно, около 2—3 часов дня, они увенчали все гребни занятых ими высот, полукругом от высоты 161, на юг, версты на 4; они стояли густо, плечом к плечу, совершенно открыто, обрисовываясь во весь рост; стояли долго и смотрели. Это была не сплошная линия, а с промежутками, и, прининая отдельные группы за роты, мы насчитали их не менее 15—20. Так стояли они продолжительное время — несколько минут, а, может быть, и десятков минут.
Что думали и переживали эти люди, что заставило их, таких умелых, знающих тактиков, всегда скрывающихся искусно за каждой складкой местности, вдруг предстать перед нами как бы для того, чтобы мы могли оценить их количество? Или любопытство наших врагов, почувствовавших, что перед ними творится что-то особенное, небывалое, заставило их пожелать взглянуть на виновников этого события? Знали ли они, что перед ними горсть людей, что 400 винтовок занимают по фронту 2 версты и не имеют никакого резерва? Впрочем, боем этого и следующего дня они доказали, что не знали этого. Можно лишь догадываться; но знаю наверное, что эти, сравнительно с нашими силами целые массы японцев не смели и не дерзали против нас — крупинок; они окапывались, ждали свою артиллерию, может быть, решили, что у Тунсинпу сосредоточено много сил, что мы нарочно не открываем сами стрельбу артиллерией; это их дело; только история японской армии может открыть истину, а пока остается лишь исторический факт, что наступление 5 батальонов японцев было остановлено на 24 часа 2-мя слабого состава ротами и 2-мя сотнями русских войск.
Не назову фамилии того, кто сказал следующее: «Смотрите, японцы любуются нами; они думают, что перед ними не русские войска, а что наняли немцев.» Грустная, обидная фраза, но это так было; это правда, и ею мы обязаны исключительно и только печальному командованию нами.
В 4 часа пополудни бой прекратился совершенно; не раздавалось ни одного выстрела; отовсюду, от ближайших по расположению частей корпуса ко мне скакали ординарцы, частью с сообщениями, а частью просто, по-видимому, посмотреть, убедиться, что отряд ведет бой и не отступает… Ведь к такой тактике вообще не привыкли. Надо было воспользоваться перерывом, чтобы накормить людей; в этом отношении оказали большое содействие жители Тунсинпу, которые тотчас же согласились резать своих чушек, варить и доставлять на позицию стрелкам. Я никак не ожидал, что наш успех произведет столь приятное впечатление на китайцев. Переводчик, нанятый из местных же жителей, сообщил, о довольстве последних, что мы победили ибенов и не пустили их в Тунсинпу, и что у противника большие потери. Пришли два китайских старосты и поздравили нас с победой. Я велел переводчику передать им, чтобы жители спокойно сидели в деревне, так как я ни за что не пущу сюда японцев и намерен прогнать их совсем. Бедные китайцы послушались и жестоко поплатились, к несчастью, за это на следующее же утро.
В 3-м часу дня я получил сообщение из штаба корпуса о движении левее вверенного мне отряда всего 10-го стрелкового полка и одновременно приглашение командира полка наступать на противника. Я ответил, что в настоящее время хочу дать людям отдых; содействовать его наступлению буду демонстративно, так как передо мной фронт противника[5], а атаку следует направить в его правый фланг.
В 6-м часу обозначилось наступление 10-го полка, завязавшего перестрелку; направление было взято отлично: от Тасинтунь на высоту 161, т. е. в охват правого фланга противника. Я тотчас объяснил командирам рот, что, хотя главную атаку поведет 10 полк, но мы во всяком случае должны энергично наступать, дабы, во-первых, отвлечь на себя внимание противника, а, во-вторых, и попытаться сбить его с высот южнее 161; в особенности желательно захватить перевал и заглянуть по ту сторону его, в долину Сяматун. Не помню, послал ли я приказание Долгорукову также наступать, или он тотчас двинулся по собственной инициативе. Кажется, просто был подан на трубе сигнал «наступление». Так как местность на первой половине нашего сближения с противником была довольно открыта, то наступление стрелков велось возможно широким фронтом, тремя участками: правый — 3 взвода 10-й роты, цепью без поддержки, средний — взвод той же роты, под начальством фельдфебеля Серова, несколько впереди уступом, и за ним застава № 3 Ушакова, которая постепенно выходила несколько левее и на линию Серова. За 10-й ротой, в расстоянии не ближе 600 шагов, Кантаров вел свои 3 взвода 9-й роты. Думаю, что фронт наступления был не менее 2½ верст, а если считать спешенных казаков Долкорукова (только его сотня читинцев; остальные казаки не наступали), то около 3-х верст. Сперва японцы молчали, но затем открыли редкий, весьма рассеянный огонь, настолько плохо его направляя, что мы не имели ни одного раненого даже на первых 600—800 шагах движения, когда, вероятно, можно было пересчитать каждого стрелка. Правда, что Томашевский прошел это расстояние чрезвычайно быстро, а затем начал пользоваться укрытиями, которых встретилось конечно в изобилии, т. к. шли по сопкам. Дальнейшее движение было задержано, ибо пришлось подготовлять атаку передовых частей противника; но охват Серова с одной стороны и Долгорукова с другой заставил их отойти; кажется, они сосредоточили всё внимание на взводе Серова; тот, хотя и весьма осторожно, но всё-таки быстро подавался вперед. Уже наступали сумерки. 10-й стрелковый полк вел перестрелку, как нам казалось не ближе 800—1000 шагов от противника, занимавшего командующую высоту 161; в бинокль иногда можно было видеть шевеление японцев; наш левый фланг сближался с правым 10-го полка; между ними, кажется, еще наступал один батальон 6-й дивизии, который, как я знал из сообщений штаба корпуса, или командира 10-го полка, должен был быть отозван. Я послал сообщить командиру 10-го полка, что подведу в сумерках обе роты возможно ближе к позиции противника, который убрал все свои передовые части на главный гребень, а в 9 часов полагаю, одновременно с атакой его батальонов, штурмовать позиции противника. Мы подошли на расстояние не далее 500 шагов и залегли в густом кустарнике; я обошел людей, объяснил им предстоящую задачу — ночной атаки противника — и без 5 минут 9 отдал приказание, начав подъем по крутым склонам высот, лезть безостановочно до встречи с врагом, т. е. до удара в штыки, когда ко мне явились два охотника и передали от имени командира 10-го полка, что генерал Иванов приказал прекратить наступление, ввиду слишком значительного количества сил японцев, которых считали с дивизию. Первый посланный был из охотничьей команды не 10-го полка (какой части не помню); несмотря на то, что он передавал поручение весьма толково и твердо, я не поверил ему, во-первых, потому что такое важное приказание корпусного командира надо было передать письменно, или с офицером; во-вторых, я полагал, что происходила путаница, т. е. приказано было отходить именно тому батальону 6-й дивизии (но не 10 полка), к составу которого принадлежал передававший приказание охотник, и об отозвании которого сказано выше. Но вслед за первым гонцом явился немедленно охотник 10-го полка и передал то же самое, добавив, что полк уже отходит на позицию. Наступление 10-го полка вообще велось очень вяло; насколько я мог судить раньше, пока было светло, и я не присоединился еще к своей цепи, наблюдая с более возвышенных пунктов, мы были ближе к позиции противника, чем передовые части полка. Я поверил второму гонцу и, конечно, не без огорчения отдал приказание всем частям отходить на нашу позицию у Тунсинпу.
Таким образом закончился бой 11-го августа, т. е. все-таки отступлением. Генерал Иванов на следующий день спросил у меня: «Как вы находите, правильно ли я поступил, отменив вашу атаку на японцев.» Я ответил так: «Если ваше превосходительство предполагаете, что у японцев была уже дивизия, то нас было слишком мало», но я должен признаться, что ответ был дан на основании быстро промелькнувшей у меня мысли: сейчас не время волновать начальство, ибо во всяком случае дело уже непоправимо; кроме того я знал, что к рассвету 12 числа действительно было не менее дивизии японцев, так как только что покончил свое с ней состязание. Но нисколько не желая брать свои слова назад, я все-таки позволяю себе сказать, что, конечно, можно было бы действовать 11 августа совершенно иначе.
Бой начался в 7 часов утра; сразу обозначилось наступление 5 батальонов японцев; полагаю, что мое донесение о наступлении противника, было получено задолго до полудня; поэтому можно было немедленно двинуть подкрепления (пехоту и батареи), как в мое непосредственное распоряжение, так и левее, куда и был выслан 10-й полк. Противник не имел артиллерии, уже потерпел неудачу, и, вероятно, главные силы его дивизии могли подойти лишь поздно вечером, а может быть и с рассветом (он не рассчитывал на серьезный бой 11 августа); поэтому, если бы наступление началось хотя бы около полудня и велось энергично, то можно было бы опрокинуть противника на долину Ломогоу, самим утвердиться на высоте 161 и южнее; тогда 12 августа противник не овладел бы котловиной Тунсинпу; ему пришлось бы атаковать выдвинувшиеся вперед наши части, что было бы очень нелегко, так как они занимали бы сильные позиции, или производить дальний обход. Конечно, нужно предположить, что у Лаодитана отряд Грекова также оказывал бы сопротивление противнику, по крайней мере, хотя бы настолько, чтобы разведать его, а не ушел бы без выстрела. Во всяком случае, как увидим ниже, японцы атаковали нас не со стороны Лаодитана, а только в котловине Тунсинпу, и Греков ушел без выстрела; следовательно, 12-го можно было бы вести борьбу за обладание левым берегом долины Ломогу. И это вовсе не академическое предположение[6]: ведь на самом деле, посылая наступать 10-й полк, ему приказали взять высоту 161, но приказать еще мало, а надо позаботиться, чтобы приказание было исполнено, для чего, прежде всего, следовало руководить боем у Тунсинпу. Конечно, было бы совершенно правильно, если к полудню у Тунсинпу был бы сам командир корпуса; во всяком случае, должен был приехать кто-нибудь из офицеров генерального штаба, состоявших в его распоряжении (их было трое, не считая причисленных), и обязательно тот начальник, участок главной позиции которого находился ближе всего к Тунсинпу; но никто из всех названных лиц не побеспокоил себя и не поинтересовался происходившим боем, а, между тем, это было начало-завязка Генерального Сражения. На самом деле, чувствовалась необходимость что-то предпринять, развить сразу так легко доставшийся успех, но ограничились полумерой, послав наступать 3 батальона и дав им задачу, на исполнении которой никто не настаивал; результат таких мер никогда не может быть хорош, и если до 4-х часов дня отряд у Тунсинпу оказывался действительно победителем, сломив совершено энергию наступления противника, и подавшись вперед, то дальнейший период боя послужил только к поднятию духа противника: наступали, пытались атаковать, но не дошли и повернули назад, причем мы — ничтожный отряд — всё-таки хоть сохранили свои позиции, занятые к 2-м часам дня, а 10-й стрелковый полк, не задерживаясь, отмаршировал в резерв главной позиции. Наше наступление было совершенно бесцельно:
1) В моральном отношении по своему результату (отступление) выгодно только японцам.
2) В тактическом отношении никакой выгоды единственным войскам, оставшимся сражаться у Тунсинпу, т. е. вверенному мне отряду не принесло, а скорее ухудшило его положение, так как 10-й полк совершенно обнажил его левый флан.
3) В разведывательном отношении наступление не выяснило сил и намерений противника более того, как это было сделано до 4-х часов дня; наоборот, у меня явилось сомнение в решительных намерениях противника, на что указывала его пассивность против вверенного мне отряда, и, может быть, поэтому я упустил принятие каких-либо мер для боя следующего дня. Откровенно говорю, что, ожидая всё-таки на 12 августа серьезное дело, я не думал, что японцы начнут его такими значительными силами и так решительно.
4) Вообще это наступление имело характер легкого отношения к исполнению боевой задачи, характер какой-то шутки, т. е. представляло образчик всей нашей системы ведения войны против японцев: попробовать, попытаться что-нибудь делать, а там — что бог даст. Так давали бои под Тюренченом, Вафангоу, Дашичао, Янзелином, Тхавуаном; так дали генеральное сражение под Ляояном. У кого-то было намерение отобрать у противника высоту 161, но по крайней мере я лично не получал категорического, решительного указания на это, а между тем, если такая задача была поставлена моему соседу слева, то разве я не должен был способствовать ее выполнению, и в этом отношении не могу сделать себе упрека, ибо решил штурмовать позицию противника во что бы то ни стало; меня остановили в ту минуту, когда я уже отдал последнее приказание, и стрелки вели меня под руки на кручи занятые японцами.
Около полуночи отряд расположился на своей позиции. Левый участок — стрелки: севернее д. Тунсинпу в боевой части вся 10-я рота и уступом влево полурота 9-й; другая полурота последней в резерве, также на сопке. Правый участок — казаки: читинцы впереди; правее уступом 2-я сотня вехнеудинцев и за ними 5-я сотня.
Тяжелое впечатление возвращения после неоконченной задачи совершенно изгладилось, когда я прибыл в д. Тунсинпу, в ту же фанзу, где прожил предшествующие дни. Китайцы встретили нас с неподдельным восторгом, приветствиями и проявили небывалое радушие; тотчас начали готовить чай, предлагали еду. Вот что значит побеждать: сейчас эти люди готовы были для нас сделать всё, что угодно, потому что считали нас сильнее японцев; между тем раньше, я помню, князю Долгорукову приходилось настаивать на выдаче всяких припасов, несмотря на то, что он платил очень щедро. Китайцы сообщили мне, что японцы потеряли около 400 человек убитыми и ранеными и сидят смирно; особенно много трупов и раненых лежит близ д. Тагоу. Я обещал заплатить за каждого раненого по 5 рублей, если мне принесут их; обещали, но не исполнили. Для боя следующего дня было отдано только одно распоряжение: в случае наступления противника, отряд окажет упорное сопротивление.
Согласно диспозиции г. Иванова (составленной Орановским), вверенному мне отряду было предписано, по окончании боя у Тунсинпу, т. е. на крайнем правом фланге Ляндясанской позиции, перейти на ее крайний левый (не помню теперь пункта) — в окрестностях Цегоу, где усилиться одной казачьей сотней и служить связью с войсками 10 корпуса. Задача довольно оригинальная, ибо отряду пришлось бы сделать огромный марш, так как проследовать кратчайшим путем по фронту главной позиции наших войск было вряд ли возможно. Что за надобность тащить такой ничтожный отряд, да еще после упорного боя, с правого фланга на левый, с риском его опоздания? Не проще ли было ту же задачу возложить на войска левого боевого участка, или, наконец, выделить для этого часть из резерва; отряд попадал на новую, незнакомую местность, между тем как войска левого боевого участка уже были знакомы с ней. Впрочем, я заранее знал, что задача была невыполнима; надо было просто выдержать бой, а затем, отходя, наводить противника на нашу главную позицию. Однако, всё-таки бессмысленное требование диспозиции заставило при отступлении взять направление на Чинертунь, вместо Сесигоу-Тасигоу; оказалось, что штаб отменил требование диспозиции, но так поздно, что я узнал о том лишь по прибытии 12 августа в Чинертунь.
Относительно ведения боя на правом участке, я условился с князем Долгоруковым, что он не должен отходить ранее левого участка; в отношении выбора момента отступления я предоставил ему самостоятельность, так как мое приказание могло не дойти; вообще, я всецело на него полагался, и князь Долгоруков доказал, что я имел основание это делать.
В отношении связи с соседними войсками не могу припомнить почему, но был убежден, что 10-й стрелковый полк имеет ночлег на позиции левее нас, т. е. что оборона передовых позиций Тасинтунь—Тунсинпу на 12 августа не отменена; впрочем, было ясно, что, раз нам не было приказано очищать свою позицию, то как же могла быть очищена местность непосредственно левее ее. Что касается генерала Грекова, то мы были с ним в связи посредством его летучей почты, действовавшей до рассвета 12 августа. Я получил от него уведомление, что он выслал мне на поддержку одну роту, но приказал ей расположиться где-то в 5 верстах от правого фланга моей позиции; на это ответил, что не считаю таким образом расположенную часть входящей в состав моего отряда, но, если его превосходительству угодно, то готов принять эту роту под свое начальство; видимо, генерал Греков был озабочен выполнением номера вышеназванной инструкции (поддержать), чтобы сказать потом, что он меня поддерживал, в то время, как на самом деле и не думал этого делать.
Ночь прошла спокойно, но спать не пришлось; писал реляцию о бое, отдавал распоряжения по разведке и охранению и, наконец, ел; увидя у вестового вареную свинину, я вспомнил, что днем не пришлось хорошо поесть; начатый обед был прерван обозначившимся наступлением 10 полка. Казак дал огромный кусок, а на вопрос, не обидел ли он самого себя, ответил: «У нас, еды на несколько дней; китайцы наварили своих чушек столько, что мяса девать некуда.» К сожалению, мы не расплатились с ними, так что угощение пришлось получить даром. Ночью поступили донесения, что японцы ставят батареи и маскируют их гаоляном.
Примечания[править]
- ↑ Не помню, которой роты это были люди, но ротный командир докладывал мне позднее, что люди стояли, или сидели, открыто и, будучи обстреляны, искали укрытия. Может быть, было и так, но уверен, что энергичное внушение оказалось своевременным и принесло пользу: оно сразу ободрило людей и дало понять, что отступления не будет.
- ↑ Я писал это в начале 1906 года, а вот что говорит швейцарский военный агент, полковник фон Герч (перевод К. Адариди, изд. В. Березовского стрн. 114): «Начальник гвардейской дивизии (генерал Хасегава) принял решение овладеть прежде всего высотами, находящимися к северу и юго-западу от Холунгоу, оттеснить затем передовые посты противника, утвердиться на высотах у Киминсы и Тагоу с тем, чтобы выставит на них артиллерию»
- ↑ 25-го июля (смотр. стр. 253 и 254 1-й части) я донес генералу Иванову, что для удерживания, в случае наступления противника, этих высот необходимо увеличить состав отряда по крайней мере до одного бататиона; но кроме того, конечно, было необходимо и хотя некоторое упорство других передовых отрядов.
- ↑ Это слово вдруг вызвало в памяти давнюю беседу с А. Н. Куропаткиным. Он приезжал в столицу из Закаспийской области отдать отчет о своей командировке в Персию. Я воспользовался случаем поднести ему свои сочинения по вопросам о стратегической деятельности кавалерии. Был удостоен любезных слов, но, между прочим, услышал следующее поучение: «Части вашей стратегической кавалерии, выдвинутой перед фронт армий, представляются мне такими ничтожными крупинками на всём театре военных действий при нынешних массовых армиях; что могут они сделать?» Я не помню, что ответил тогда, но зато могу ответить теперь; «В Ляоянском бою мы видели, что могут сделать крупинки, вдохновленные начальниками, желающими победить во что бы то ни стало, и что случилось с массами руководимыми людьми другого направления; первые побеждали, а массы только терпели поражения и отступали.» Цель моих трудов по стратегической деятельности кавалерии состояла исключительно в желании дать армии орган, освещающий обстановку, ибо зрячий бьет слепого. Мы были в Маньчжурии всё время слепы, наша армия пребывала в неведении обстановки, и поэтому имели только одни поражения. В данном случае, на маньчжурском театре военных действий, вследствие особых условий местности, роль кавалерии, как органа стратегии высшей командной власти, умалялась, а в горах сводилась к нулю, но разве нельзя было применить иные способы разведки. По существу, идея, пропагандируемая мной в армии десятки лет, на курсах академии, в военных школах и училищах, публичных лекциях-сообщениях, остается верной: только, при условии организации действительной результатной разведки, можно иметь успех над противником.
- ↑ Безусловно, недоволен своим ответом и до сих пор не понимаю, почему я в ту минуту говорил о демонстрации, об отдыхе. Полагаю, что это произошло вследствие неопытности. Я вел бой первый раз. Так как это напряжение уже продолжалось с 6 часов утра, и бой затих, то настоящее дело казалось на сегодня конченным. Ведь вообще до Ляоянского сражения никто не предполагал, что можно вести бой не одни-двое суток, а чуть ли не целые недели непрерывно. Наши последующие действия покажут, что, как только обозначился бой 10-го полка, мы перешли в самое решительное наступление; через часа-час я уже сообщил командиру 10-го полка, что наступаю.
- ↑ Вот что говорит швейцарский военный агент полковник Ф. Герч:
«В штабе гвардии (11 и 12 августа) считали, что если бы противник вздумал атаковать превосходными силами отделенную от остальных войск гвардию, то это предприятие имело много данных на успех, и потому ожидали перехода русских в наступление. Для усиления левого фланга туда был послан 2-й кавалерийский полк.» Герч заканчивает так: «В общем, день (11 августа) прошел спокойно», — но он не был допущен наблюдать действия авангардов гвардии, так как его попридержали в д. Холунгоу, и, следовательно, он не видел их неудачи, о которой, конечно, докладывать ему японцы не считали нужным. Действительно, он пишет: «До полудня 11 августа изредка раздавались выстрелы, а затем наступила полнейшая тишина (странно: а перестрелка 10-го В. С. полка в 5—6 часов дня). Узнать что-либо о положении дела нам не удалось.»
