Воспоминанія писателей-самородковъ о ихъ старшихъ собратьяхъ.
[править]|
«Въ массѣ народной скрываются и гибнутъ самородки ума, талантовъ, отъ нищеты, въ непроглядной глуши провинціальныхъ захолустьевъ, отъ гнета житейскаго, отъ отсутствія всякаго образованія или отъ крайне дурного воспитанія». А. И. Щаповъ.
|
Собирая матеріалы о жизни и творчествѣ разнаго рода самоучекъ новаго и стараго времени, мы сплошь да рядомъ встрѣчались съ горькими жалобами молодыхъ писателей на ихъ невыносимо тяжелое положеніе, на преслѣдованія со стороны ихъ собственной же грубой среды и на слабую отзывчивость со стороны литераторовъ извѣстныхъ, съ именемъ, писателей по профессіи. «Мы, несчастные самоучки, грудью разбиваемся о твердыя скалы всеобщей холодности, — пишетъ намъ одинъ изъ нихъ, — мы рады бываемъ даже тогда, когда при полученіи непринятыхъ рукописей обратно слышимъ какой бы то ни было отвѣтъ отъ редакціи. Если намъ пишутъ, что статья наша написана слабо, мало литературно, наконецъ, просто не интересно, мы знаемъ, по крайней мѣрѣ, какъ поступать съ ней. Чего другого, а силъ мы не жалѣемъ: работаемъ надъ ней, передѣлываемъ, и снова рѣшаемся послать ее въ какую-нибудь самую захудалую редакцію. И бываютъ случаи, — я не мало знаю такихъ, — что при подобныхъ условіяхъ изъ нашего брата вырабатывается современенъ постоянный журнальный работникъ, талантливый и продуктивный. Но самое ужасное, что можетъ быть въ участи начинающаго писателя, это — гробовое молчаніе литераторовъ или редакціи. Въ обычныхъ „правилахъ“ грозно смотрятъ на насъ слишкомъ извѣстные пункты, что не принятыя рукописи возвращенію не подлежатъ, что въ переписку о такихъ статьяхъ редакція не вступаетъ даже въ томъ случаѣ, если приложены марки, и мы опускаемъ руки, мы перестаемъ работать, въ насъ умираетъ мало-по-малу и всякій интересъ къ книгѣ — и темный мракъ охватываетъ все наше существо, мы погибаемъ для жизни мысли».
Къ величайшему сожалѣнію, можно привести очень много такихъ выдержекъ изъ доставленныхъ намъ для предполагаемаго изданія автобіографій, написанныхъ въ большинствѣ случаевъ живо, тепло, талантливо и почти всегда искренно, задушевно. Горечью отдаютъ всѣ эти жалобы самоучекъ на холодность большихъ писателей къ ихъ меньшимъ собратьямъ. Доискиваться причинъ такого на первый взглядъ даже страннаго отношенія мы не имѣемъ возможности. Намъ кажется, что, прежде всего, это дѣло личныхъ вкусовъ, дѣло личной же этики, — наконецъ, дѣло суровой, выработавшейся временемъ практики. Отвѣчать на всѣ письма, давать отзывъ о всѣхъ начинающихъ писательскихъ талантахъ, — на это не хватитъ физическихъ силъ ни у одного осажденнаго письмами и вопросами популярнаго писателя, ни у одной редакціи. Кромѣ того, есть еще причины свойства моральнаго: мы знаемъ массу случаевъ, когда «настоящіе» литераторы не отваживались брать на себя всю отвѣтственность рѣшать своимъ отзывомъ въ томъ или иномъ смыслѣ писательскую судьбу самородковъ и самоучекъ. Въ одной изъ предыдущихъ своихъ статей[1] мы привели письмо H. С. Лѣскова, гдѣ покойный писатель не рѣшается судить о стихахъ лавочника-зеленщика Разоренова только потому, что «самъ онъ не поэтъ», и намъ кажется, что эта именно причина отказа вполнѣ справедлива. Но если мы и назвали «большихъ» писателей истинными друзьями русскихъ самородковъ, то, конечно, не въ томъ смыслѣ, что они только поощряли писателей начинающихъ; наоборотъ, не разъ суровый приговоръ руководителей заставлялъ навсегда бросить всякія попытки къ писательству. Таковъ, напримѣръ, былъ результатъ классическаго письма Я. П. Полонскаго къ юношѣ-поэту Заборскому. Полонскій совѣтовалъ ему забыть о стихахъ, направить дѣятельность на другую облаетъ, и кромѣ пользы Заборскій ничего не извлекъ изъ письма Полонскаго. Но является вопросъ: можетъ ли считать себя въ правѣ каждый писатель такъ рѣшительно направлять судьбу другого, молодого писателя, обращающагося къ нему за совѣтомъ?
Когда Франклинъ открылъ тождество молніи съ тѣмъ явленіемъ, которое извѣстно было въ тогдашней наукѣ очень плохо и которому дано было названіе электричества, то многіе не придавали никакого значенія этому важному открытію.
— Какая польза въ этомъ? — спрашивали его съ усмѣшкой.
— А какая польза въ ребенкѣ?-- спрашивалъ онъ въ свою очередь. — Развѣ современенъ онъ не становится взрослымъ человѣкомъ?
И ни одинъ серьезный руководитель начинающаго, молодого, на первыхъ порахъ даже малоспособнаго писателя-ребенка не можетъ поручиться, что ученикъ впослѣдствіи не превзойдетъ самого учителя, что изъ него не выйдетъ писателя-взрослаго. Если справедливъ старый афоризмъ, что къ умершимъ мы должны относиться справедливо, съ уваженіемъ, а къ живымъ, прежде всего, внимательно, то для насъ особенно цѣнны тѣ случаи, когда старые руководители не играли судьбой довѣрявшихъ имъ новичковъ, йы имѣемъ цѣлый рядъ интереснѣйшихъ примѣровъ, какъ внимательно, снисходительно и истинно по-дружески относились большіе къ малымъ.
Важный сановникъ, всѣми признанный драматургъ, А. Сумароковъ, посвящаетъ нѣсколько прочувствованныхъ строкъ памяти своего друга, ярославскаго купца Ѳедора Волкова, которому принадлежитъ честь считаться основателемъ русскаго частнаго театра. Поэтъ обращается къ музѣ съ слѣдующими напыщенными стихами:
Пролей со мной потокъ, о Мельпомена, слезный,
Восплачь и возрыдай и растрепли власы!
Преставился мой другъ… Прости, мой другъ любезный!
Навѣки Волкова пресѣклися часы…
Припомнимъ также, что В. А. Жуковскій принималъ участіе въ литературной судьбѣ Шевченка; М. Н. Загоскинъ первый обратилъ вниманіе на народнаго пѣвца Н. Г. Цыганова; въ числѣ своихъ друзей Ф. Н. Слѣпушкинъ могъ считать Пушкина; Кольцовъ былъ близокъ къ кружку Станкевича; Бѣлинскій, Жуковскій и Пушкинъ были его первыми судьями и цѣнителями; почти единственное исключеніе составляетъ Никитинъ, который не желалъ или не умѣлъ сойтись съ московскими литераторами. Л. И. Толстой руководилъ первыми опытами крестьянина-беллетриста С. Т. Семенова и написалъ предисловіе къ сборнику его разсказовъ. Онъ же первый указалъ достоинства въ стихахъ рабочаго на тульскомъ оружейномъ заводѣ В. Д. Ляпунова. Когда владимірецъ крестьянинъ П. А. Голышевъ задался цѣлью понемногу вытѣснять изъ обихода деревенскаго читателя вредныя изданія Никольской кухни, онъ обратился къ Н. А. Некрасову съ лросьбой помочь ему въ распространеніи нѣсколькихъ его книжекъ. Молодые нижегородскіе поэты Новиковъ и Сусловъ подолгу бесѣдовали съ М. Горькимъ о своихъ стихотворныхъ опытахъ и о поэзіи вообще и изъ этихъ бесѣдъ вынесли очень много для себя полезнаго и поучительнаго. Объ остальныхъ случаяхъ мы не будемъ пока говорить.
Изъ имѣющагося у насъ не (напечатаннаго матеріала приводимъ нѣсколько отрывковъ изъ воспоминаній писателей изъ народа о своихъ старшихъ руководителяхъ: о H. В. и Г. И. Успенскихъ, Н. П. Огаревѣ, Я. П. Полонскомъ, В. М. Гаршинѣ, Л. Н. Толстомъ и другихъ.
Послѣдніе годы жизни писателя-страдальца Николая Успенскаго извѣстны очень мало. Интересныя воспоминанія о немъ находимъ въ автобіографіи Ивана Егоровича Тарусина. Свѣдѣнія о жизни Тарусина до сихъ поръ были также жало извѣстны. Въ недавно появившемся сборникѣ стиховъ русскихъ самоучекъ даже дата смерти нашего поэта отнесена къ 1891 г.[2], въ то время какъ другой поэтъ-крестьянинъ В. К. Влазневъ, посѣтившій въ 1893 г. с. Дѣдиново, Зарайскаго уѣзда, гдѣ жила въ то время жена Тарусина, говоритъ, что послѣдній умеръ 22 іюня 1885 года, отъ паралича, имѣя 48—49 лѣтъ отъ роду. Первые приступы этой болѣзни у И. Е. относятся къ началу 70-хъ годовъ. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ И. Г. Воронину, И. З. Суриковъ предполагалъ даже, что «поэтическая дѣятельность Тарусина закончена: онъ разбитъ параличемъ. Жаль, до страшной боли сердца жаль, что человѣкъ этотъ безвозвратно потерянъ. Онъ еще молодъ, ему всего тридцать три года». По словамъ Н. А. Соловьева-Несмѣлова, Tapусинъ довольно скоро выздоровѣлъ настолько, что нѣкоторое время опять служилъ половымъ въ Москвѣ, пока не уѣхалъ въ деревню навсегда совершенно немощнымъ человѣкомъ. В. Влазневъ намъ сообщаетъ, что живя въ Петербургѣ «по кабацкой профессіи» Тарусинъ обращался, между прочимъ, къ Л. А. Мею, который исправлялъ его стихи и съ которымъ въ дружескихъ отношеніяхъ былъ своякъ покойнаго поэта, Алексѣй Ивановъ. О воспоминаніяхъ Тарусина о Меѣ мы поговоримъ въ другой разъ. Воспоминанія нашего поэта объ Успенскомъ относятся приблизительно къ концу 70-хъ гг. Въ это время Тарусинъ служилъ въ трактирѣ Сазонова, въ одномъ изъ переулковъ, выходящихъ на Срѣтенку.
"Иногда въ нашу лавку, — разсказываетъ Тарусинъ, — заходилъ Успенскій. Въ то время онъ писалъ уже мало. Самъ говорилъ, что писать ему трудно, рука не слушается, иногда не тѣ буквы и слова выходятъ, что нужно. Говорили, что онъ жилъ подаяніемъ, но я этого подтвердить не могу, хотя и видался съ нимъ въ теченіе лѣтъ пяти довольно часто. Правда, отъ угощенія онъ никогда не отказывался и за это обыкновенно разсказывалъ какой-нибудь анекдотъ. Если Успенскому нечего было ѣсть и не на что водки купить, онъ ходилъ по трактирамъ и писалъ прошенія разному деревенскому люду. Удивительнымъ довѣріемъ онъ пользовался у бабъ. Съ ними онъ начиналъ говорить такимъ «мужицкимъ» языкомъ, что сразу располагалъ ихъ въ свою пользу.
— А ты не крючкотворъ, не выдумщикъ? — виновато спрашиваетъ простоватая женщина, оглядывая грязную одежду своего адвоката.
— Что ты тетка! Тебя ли мнѣ подчекрыживать, другъ мой сладкій? Вѣдь знаешь, кто я? Русскій литераторъ есть и званіемъ симъ гордиться премного обязанъ, доколь въ житіи земномъ пребываніе имѣю, — напыщенно отвѣчаетъ Николай Васильевичъ пьянымъ голосомъ.
— Ну, ладно, пиши, милячокъ, — соглашается «просительница». — Вижу я, ты незагнойчивый, потому горемышный… своего брата не обидишь.
"И узнавъ, что прошеніе ей пишетъ лицо «изъ господъ», она долго вздыхаетъ объ участи писателя-хитровца. Здѣсь же, на столикѣ, среди стакановъ и тарелокъ съ ѣдой, Успенскій начинаетъ составлять прошеніе, по временамъ переспрашивая бабу о подробностяхъ дѣла. Онъ никогда не запугивалъ своихъ «просителей», что такъ практиковалось среди обычныхъ «дровокатовъ», никогда также не требовалъ извѣстной платы. Что ни дадуть ему, онъ всегда радъ. Сколько прошеній и писемъ написалъ онъ просто за «спасибо»! А бывало самому ѣсть нечего…
— Что съ нихъ возьмешь? — говорилъ онъ.
"Чаще всего онъ приходилъ къ намъ въ трактиръ въ большой компаніи совершенно непутевыхъ людей. Называли они другъ друга самыми воровскита именами. Помню, были среди нихъ «Костоправъ», «Мазепа», «Лѣвша», «Ломъ», «Шептунъ», «Фармазонъ», но Успенскаго всегда называли по имени-отчеству. Одного называли «профессоромъ». Говорятъ, что онъ въ самомъ дѣлѣ былъ хорошій художникъ, и картины его покупалъ самъ Третьяковъ. Здѣсь же у стола онъ, бывало, рисовалъ всякія картины, когда красками, а чаще перомъ и карандашомъ, и здѣсь же продавалъ изъ кому-нибудь изъ посѣтителей, пока еще краски не высохли.
"Мнѣ особенно памятно одно изъ посѣщеній Николая Васильевича. Съ этого дня у насъ и началось знакомство. Дѣло было, кажется, передъ большими праздниками, скорѣе, передъ святками. На улицѣ трескучій морозъ, въ заведеніи духота, паръ отъ кухни и посѣтителей. Въ воздухѣ крикъ, звуки гармоники, пѣніе. Изъ угла доносится пѣсня:
Какъ попъ попадью
Передѣлалъ на бадью.
Руки, ноги отрубилъ
Уши порохомъ набилъ.
"Съ другого конца въ отвѣтъ ей раздается «Погибельный Кавказъ» или «Быстрый Дунай». Среди этого можно разслышать куплеты «босяцкихъ» куплетовъ:
Я не пьяница, не воръ:
Три куля муки уперъ,
А четвертый куль овса
Полюбовница несла.
"Торговля шла бойко. Къ прилавку, гдѣ сидѣлъ хозяинъ, робко подошелъ босякъ, какъ я потомъ узналъ, Николай Васильевичъ Успенскій, въ однѣхъ опоркахъ, одна нога въ калошѣ, перевязанной веревочками, грязная, незастегнутая у ворота рубаха, широкополая свѣтлая шляпа, опухшее лицо съ темной нечесаной бородой, рукавъ въ рукавъ, колѣнки трясутся.
— Нѣтъ, нельзя! — слышу суровый голосъ хозяина. — Вы и безъ того часто въ долгъ кушаете и пьете.
"Я не слышу тихихъ словъ Успенскаго. Хозяинъ отвернулся и прошелъ въ свою комнату. У стойки остался одинъ H. В. и грустно смотрѣлъ куда-то внизъ. Подошелъ я къ нему и спрашиваю, что сказалъ хозяинъ.
— Не хочетъ больше ѣсть давать, — глухимъ голосомъ произнесъ онъ. — А мнѣ ѣсть такъ хочется… Сосетъ… Хоть бы рюмочку вина… видно, человѣку бродяжному никто уже не вѣритъ… Вотъ и въ «Плевну» тоже не пускаютъ. Говорятъ, заплати долгъ. А откуда у меня?
"Тогда у меня явилась мысль дать Успенскому немного денегъ. Велѣть отпуститъ ему порцію чего-нибудь я не имѣлъ права. Какъ же это устроить получше, чтобы онъ не обидѣлся? Минуту мы простояли молча. Наконецъ, я сказалъ:
— Видите ли, Николай Васильевичъ, у меня есть написанный мной разсказъ изъ народнаго быта. Написать-то я написалъ, да никому пока не показывалъ. Все нѣтъ времени его отдѣлать. Не можете ли вы просмотрѣть его?
— Это дѣло хорошее, — отвѣтилъ онъ. — Вы сами изъ народа. Навѣрное, хорошо умѣете изображать своихъ. Давайте, я здѣсь же просмотрю его. А пока — стаканчикъ…
"Вино было выпито, подана порція селянки, и Успенскій присѣлъ къ столу. Я говорилъ правду. У меня на самомъ дѣлѣ былъ набросанъ разсказъ, озаглавленный: «Мірская правда или наказанная расточительность». Здѣсь я просто описалъ дѣйствительный случай, бывшій въ одной изъ деревень Зарайскаго уѣзда, сосѣдней съ нашей. Быстро просмотрѣвъ рукопись, Николай Васильевичъ началъ говорить:
— Нехорошо… Во-первыхъ, что это за двухъэтажное заглавіе? Вы за ранѣе даете читателю понять, что «расточительность» была въ концѣ-концовъ «наказана». Развѣ можетъ быть порокъ или преступленіе не наказано? Это слишкомъ наивно. Нужно заглавіе давать ничего не обѣщающее для читателя.
— Но вѣдь у васъ же самихъ, — пробовалъ я возразить, — есть разсказъ съ такими длинными и занимательными заглавіями?
— Что разсказы мои, это — правда. Но заглавія придумываю не я, а издатели-подлецы, чтобы заманить публику. Подъ такимъ заглавіемъ я добровольно никогда не подпишусь… Далѣе, почему вы ни съ чего, ни съ того заставляете старосту зарывать деньги въ землю? Теперь вѣдь это не принято… Вамъ никто не повѣритъ, что это правдоподобно. Наконецъ, здѣсь уже не расточительность, а просто безумная жадность. Я не понимаю также, почему мірской сходъ не простилъ старосту, который чистосердечно во всемъ раскаялся, обѣщалъ вернуть мірскія деньги до копейки и просилъ прощенія. Я знаю крестьянскій бытъ. Мужики очень не любятъ жаловаться по начальству, такъ какъ все равно ничего не выиграютъ; только по судамъ ихъ таскать начнутъ въ качествѣ свидѣтелей. Если говорить о чувствѣ законности, то и оно у нихъ далеко не развито. Скорѣе мужикъ лишнее готовъ получить, чѣмъ доносить слѣдователю. Наконецъ, что это за трогательная сцена раскаянья предъ народомъ стараго человѣка, да притомъ на колѣняхъ, и еще на снѣгу? Это прямо гадко!…
— Да я съ натуры списалъ… Дѣло такъ и происходило, какъ у меня описано.
— Тѣмъ хуже для васъ. Какъ видите, другой писатель съ талантомъ и выдумаетъ, а ему всѣ вѣрятъ. А вы фотографировать не умѣете… И какимъ это у васъ языкомъ объясняются крестьяне! Ни дать, ни взять, юбилейныя рѣчи или надгробныя слова надъ могилой безвременно погибшаго литератора-собрата по перу!
"Я былъ совершенно уничтоженъ. Мысль — взять поскорѣе рукопись и взорвать ее въ клочки, была прервана болѣе спокойнымъ голосомъ моего собесѣдника.
— Проза у васъ не выходить. Покажите-ка стишки.
"О стихахъ былъ благопріятный отзывъ. Одно изъ нихъ даже понравилось Успенскому. Но и уже не слушалъ его словъ. Меня поразила необыкновенно вѣрная и ясная критика на мой злополучный разсказъ. Успенскій сдѣлалъ нѣсколько поправокъ на поляхъ моей рукописи, и надо признаться, что эти карандашныя замѣтки были такъ удачны, что мой жалкій разсказикъ начиналъ принимать довольно интересный видъ.
"Мнѣ сдѣлалось невыразимо жалко этого талантливаго человѣка.
— Почему бы вамъ не бросить эту бродяжническую жизнь, Николай Васильевичъ? — совершенно искренно вырвалось у меня.
— Бросить? — строго и твердо переспросилъ Успенскій. — Ни за что! На что я теперь годенъ, а? Недавно я видѣлъ въ одномъ медицинскомъ альбомѣ сердце и почки у алкоголика… Господи, что это за страсти!… И я, съ этимъ сердцемъ, заплывшимъ жиромъ, съ опухшей втрое почкой вернусь… Никогда! А нервы? Нѣтъ у меня нервовъ, я весь изъ однихъ нервовъ… Помните: «Что потеряешь разъ…» никуда не гожусь я!… — и на глазахъ его показались слезы.
— Вы могли бы снова сотрудничать въ журналахъ, — пробовалъ утѣшить я.
— Это не легко… Отъ «настоящей» литературы я отсталъ. Кромѣ того, меня будутъ тяготить условія нормальной жизни. Меня станутъ гнушаться «порядочные» люди. Нѣтъ, такъ лучше… ближе, по крайней мѣрѣ, къ развязкѣ…
— Что же здѣсь хорошаго? Вотъ вы работаете на разныхъ подозрительныхъ издателей, получаете за это гроши, а они наживаются, пользуются вашимъ именемъ.
— Это ихъ дѣло… Впрочемъ, я и этимъ доволенъ. По крайней мѣрѣ, съ голоду не околѣю. Бывали примѣры много хуже моего. Прошло время, когда русскіе литераторы ходили при чинахъ и при дворѣ бывали. Время Ломоносовыхъ, Сумароковыхъ, Тредьяковскихъ и Державиныхъ прошло. Костровъ первый, кажется, былъ нашему брату товарищъ. Пилъ горькую и нога вытянулъ на чердакѣ. Теперь другія времена настали. Писательское дѣло — дѣло святое, это — служеніе. «Служеніе», говорю я, дѣлу величайшему, подвигъ!… А подвигъ требуетъ жертвы… Вотъ Рѣшетниковъ, Левитовъ, Помяловскій… Всѣ они жили такъ же, какъ и я живу. Кончили они плохо — и я кончу не лучше ихъ. Все равно одна расплата… лишь бы безъ страданій. Вотъ вамъ и «Хорошее житье»…
"Такъ назывался одинъ изъ разсказовъ H. В.
"Больше Успенскій не могъ говорить. Слезы душили его, и онъ долго еще просидѣлъ у стола, тяжело опустивъ голову на грудь. Съ тѣхъ поръ Николай Васильевичъ, приходя въ нашъ трактиръ, всегда заходилъ въ комнату половыхъ и подолгу просиживалъ съ нами. Впрочемъ, разговоры рѣдко касались литературы, потому что онъ давно пересталъ слѣдитъ запей. Иногда приводилъ онъ свою дочь, Ѣ мы ее кормили. Одинъ изъ половыхъ Сазонова, человѣкъ семейный, но бездѣтный, хотѣлъ было взять ее къ себѣ, но Успенскій его за это еще выбранилъ.
"Иногда къ Успенскому приходили тѣ самые издатели книжекъ для народа, которые безъ совѣсти «просвѣщаютъ» его разными рыцарями да принцами, полканами да царевнами, Сонниками да Оракулами. Помню, двое изъ нихъ, З--й и Б--въ, устроили даже нѣчто вродѣ конкуренціи. У перваго — Успенскій взялъ какъ-то рубля три, пять въ счетъ будущаго разсказа, который обѣщалъ написать непремѣнно къ назначенному сроку. И вотъ однажды утромъ прибѣгаетъ ко мнѣ Николай Васильевичъ, поскорѣе проситъ дать ему бумаги, карандашъ и стаканъ водки, кладетъ всѣ эти «инструменты» на ящикъ изъ-подъ винныхъ бутылокъ, становится на колѣни и начинаетъ писать.
— Вамъ такъ неудобно, — говорю я. — Хотите, принесу стулъ?
— Ничего, — отвѣчаетъ Успенскій, не отрываясь отъ листковъ и продолжая писать, — это еще удобно. А то я одинъ свой разсказъ написалъ на «фармазонской» спинѣ!
— Какъ же это случилось?
— Да очень просто. Сидимъ мы это въ Екатерининскомъ паркѣ. Пришла идея — разсказъ готовъ. А написать его какъ? Поставилъ я «фармазона» передъ собой, нашлась и бумага; такъ, на спинѣ и сталъ писать.
"Скоро всѣ клочки были исписаны мелкимъ почеркомъ. Случайно въ это время является сюда и другой издатель, Б--въ, который узналъ, что Успенскій въ нашей каморкѣ сидитъ. Увидалъ онъ готовый разсказъ, достаетъ изъ кошелька двѣ синенькихъ бумажки и кладетъ ихъ на ящикъ предъ Успенскимъ.
— Получай, — говорить, — Николай Васильевичъ, за разсказъ.
— Не могу, — отвѣчаетъ тотъ. — Разсказъ уже проданъ.
— За сколько? Неужто я даю мало?
— Это все равно. Но только деньги за него уже подучены давно, и я съ минуты на минуту ожидаю 3 — го.
"Издателя просто въ жаръ бросило. Сталъ онъ уговаривать Успенскаго отдать ему разсказъ, обѣщалъ заплатить задатокъ, сколько бы ни стоило это, да еще прибавить десять цѣлковыхъ. Но Успенскій былъ непреклоненъ.
"Прибѣгаетъ З--й. Оказывается, онъ уже успѣлъ сбѣгать въ «яму» и «баню», обычные ночлежные пріюты Успенскаго, и тамъ ему сказали куда, по всей вѣроятности, ушелъ Николай Васильевичъ. Увидалъ онъ другого издателя, догадался, что, навѣрное, и съ тѣмъ разговоръ о разсказѣ былъ, и боится первый заговорить о заказѣ. Санъ Успенскій выручилъ его изъ томительнаго положенія:
— Получай рукопись!
"Рукопись сдана была по принадлежности, и быстро спрятавъ въ нарвавъ новое произведеніе писателя, счастливецъ сталъ быстро прощаться, говоря, что у него дѣло есть спѣшное.
— Самъ ты пользы своей не понимаешь, — сказалъ по уходѣ 3 — го первый изъ издателей. — Ну, что выигралъ? Видите ли, «слово далъ»! А какое слово, когда онъ тебѣ за все это — разсказъ вмѣстѣ со «словомъ» — далъ всего синенькую, а то и меньше. А я покупаю только «разсказы»; всякія «слова» не нужны мнѣ… Вотъ и сиди теперь! А то было бы въ карманѣ цѣлковыхъ десять.
"Успенскій ничего не отвѣчалъ и молча вышелъ изъ комнаты. Бирочекъ, скоро онъ самъ сходилъ къ Б--ву и просилъ у него хоть рубль. Не знаю, какъ издатель смотрѣлъ на покупку «слова» въ этотъ разъ.
Вообще Успенскій мнѣ казался человѣкомъ гордымъ. Сколько разъ тѣ же издатели совѣтовали ему обратиться въ литературный фондъ или хе въ тѣ редакціи, гдѣ онъ раньше работалъ.
— Не нужно, обойдусь и безъ этого!… Есть люди и побѣднѣе меня. Я еще, слава Богу, здоровъ и работать могу. Я не нищій! Даютъ мнѣ — такъ за труды, и труды не изъ легкихъ… Есть пятакъ или трешникъ за ночлежку въ банѣ — хорошо. Нѣтъ, и безъ того дѣло не плохо. Лѣтомъ — на скамьѣ, въ пустомъ сараѣ, а то и на «дачѣ» въ Сокольникахъ въ лѣсу, переночую… Свѣтъ не безъ доброй души. Свои же босяки помогутъ: накормятъ и пьянымъ напоятъ…
"Когда ему прислалъ 50 рублей Б. Т. Солдатенковъ, то Успенскій денегъ не принялъ и отвѣтилъ какою-то дерзостью. Хотѣлъ помочь ему и Дашковъ, директоръ Румянцевскаго музея. Тоже отказался. Дашковъ рѣшилъ, что гораздо удобнѣе будетъ предложить Успенскому мѣсто или работу.
— Теперь мнѣ тяжело будетъ служить гдѣ бы то ни было, — отвѣчалъ онъ. — Привыкъ я къ вольной жизни, а всякія обязанности меня будутъ только томить. Кромѣ того, едва ли я принесу пользу своей службой… Пѣсня моя пропѣта давнымъ давно…
"Помню, тотъ самый издатель, который хотѣлъ перехватить рукопись 1 3 — го, однажды говорилъ Успенскому:
— Ты бы, Николай Васильевичъ, изобразилъ что-нибудь веселенькое, позабористѣе… А то все грусть у тебя…
— Этого я не сдѣлаю, — было отвѣтомъ.
— Отчего же? Говоришь ты такъ смѣшно, забавно, весело, а писать станешь — скорбь и мракъ!…
— Могу ли я писать что-нибудь веселое, если мнѣ самому невесело. Помнишь, какъ говорилъ Суриковъ:
Какъ кому на свѣтѣ
Дышется, живется, —
Такова и пѣсня
у него поется…
«Грустно было смотрѣть, — заканчиваетъ свои воспоминанія Тарусинъ, — какъ погибалъ этотъ талантливый писатель и умный, душевный человѣкъ».
Вскорѣ самъ Тарусинъ заболѣлъ, года два-три пролежалъ въ тяжеломъ параличѣ и въ 1885 году умеръ, не дождавшись трагическаго конца своего друга, талантливаго беллетриста-народника.
Къ Глѣбу Ивановичу Успенскому обращалось немало писателей изъ народа. Они считали его въ извѣстной степени своимъ и ожидали отъ него важныхъ совѣтовъ, а въ его приговорѣ видѣли рѣшительный шагъ на своемъ писательскомъ пути. Какъ извѣстно, и самъ Успенскій живо интересовался голосами изъ народа, нуждами, духовными запросами и стремленіями, идущими отъ лица самихъ крестьянъ-писателей. Знакомство съ этими рукописями привело покойнаго писателя къ мысли, что «народъ много думалъ за эти двадцать пять лѣтъ. Но все это изображено дико, безграмотно, каракулями». И Глѣбъ Ивановичъ собирался сдѣлать выдержки изъ имѣвшихся у него рукописей, считая это «дѣломъ необходимымъ». Этимъ можно объяснитъ и тотъ фактъ, что кончина Г. И. вызвала у нашихъ корреспондентовъ, поэтовъ-крестьянъ, нѣсколько прочувствованныхъ стихотвореній, посвященныхъ его памяти. Лучшее изъ нихъ принадлежитъ Е. Нечаеву рабочему-хрустальщику:
Спи же, другъ горемыкъ. Спи, намъ близкій родной!
Долгъ свой трудный исполнилъ ты свято,
И мы платимъ тебѣ не крикливой хвалой,
А слезой неутѣшнаго брата.
Незадолго передъ болѣзнью Успенскаго, съ нимъ бесѣдовалъ авторъ книжки «Среди крестьянъ», народный учитель изъ крестьянъ, Яковъ Егоровичъ Егоровъ, но подробности этой бесѣды намъ пока неизвѣстны. Егоровъ умеръ весной нынѣшняго года, и сдѣланные имъ автобіографическіе наброски нами еще не подучены. Поэтому приведемъ интересный отрывокъ изъ литературныхъ воспоминаній В. Г. Гусева, а ему предпошлемъ нѣкоторыя свѣдѣнія о самомъ поэтѣ. Вячеславъ Герасимовичъ Гусевъ — сравнительно молодой поэтъ-лирикъ. Въ 1897 году въ Рыбинскѣ, гдѣ въ настоящее время нашъ поэтъ служитъ въ почто-телеграфной конторѣ, вышелъ изящно изданный сборникъ стиховъ подъ заглавіемъ «Вечерній звонъ». Критикой онъ былъ встрѣченъ очень сочувственно. По мнѣнію Ап. Коринѳскаго, у автора есть задатки для радушнаго пріема его «Вечерняго звона» журналистикой; стихъ его порой довольно мелодиченъ, мысль почти не затемнена туманностями, нѣкоторые образы освѣщены даже огонькомъ поэтичности и т. д. Сборникъ начинается слѣдующей элегіей:
Вечерній звонъ, вечерній звонъ —
Святая пѣснь лазурной дали,
Въ тебѣ отъ вѣка воплощенъ
Языкъ молитвы и печали…
Далѣе поэтъ говоритъ, что голосъ вечерняго звона разсѣялъ слезы и надежды еще въ годы его младенчества, а теперь, когда путь пѣвца уже пройденъ, онъ снова слышитъ сердцемъ тотъ же вечерній звонъ. Стихотвореніе оканчивается обращенной къ звону просьбой — благословить вѣчный сонъ и пѣснь любви во гробѣ, когда настанетъ часъ всеобщаго забвенія. Мы не будемъ говорить о другихъ стихахъ Гусева, написанныхъ легко, литературно и всегда съ настроеніемъ. Для насъ интересно, что указанное стихотвореніе навѣяно воспоминаніями ранняго дѣтства. Родился В. Г. въ Вологдѣ, въ бѣдной мѣщанской семьѣ огородника въ 1858 году. Домъ отца находился на огородѣ противъ Горбачевскаго кладбища. "Печальный перезвонъ на кладбищенской колокольнѣ и печальное, иногда торжественно-печальное пѣніе надъ могилами, кадильный дымъ и плачущіе люди въ траурныхъ одеждахъ, все это, — разсказываетъ Гусевъ, — и было, по всей вѣроятности, первоисточникомъ той безпредметной печали, которой навѣяна была моя дѣтская душа и которая осталась спутницей моей навсегда. Припомнимъ, между прочимъ, что такой же мрачной обстановкой въ раннемъ дѣтствѣ объясняется «кладбищенство» у Н. Г. Помяловскаго, какъ извѣстно, родившагося и проведшаго свои дѣтскіе годы у мало-охтенскаго кладбища въ Петербургѣ, гдѣ отецъ Н. Г. былъ дьякономъ.
Переходимъ къ воспоминаніямъ Гусева о Г. И. Успенскомъ.
"Самыя свѣтлыя мои воспоминанія относятся къ моему знакомству съ беллетристомъ Глѣбомъ Ивановичемъ Успенскимъ и безвременно погибшимъ поэтомъ скорби Семеномъ Яковлевичемъ Надсономъ. Я хорошо помню эти двѣ случайныя встрѣчи.
"Весной 1881 года мы были прикомандированы къ конвою притюремномъ замкѣ и случайно нашли въ рѣчкѣ Шограшѣ мѣшокъ съ трупомъ слѣдователя, убитаго въ гостиницѣ Скороходова. На судѣ мнѣ приходилось давать показанія. Я сталъ подробно разсказывать все, что зналъ по этому громкому дѣлу, и подъ конецъ моей рѣчи я изъ свидѣтеля превратился въ защитника. Меня, конечно, остановили, и это обратило вниманіе на меня присутствовавшаго здѣсь Глѣба Ивановича. Послѣ допроса свидѣтелей защитникъ Ивана Горюнова, Саблинъ, вмѣстѣ съ Успенскимъ встрѣтили меня въ коридорѣ, и Саблинъ сказалъ, обращаясь къ писателю:
— Вотъ, Глѣбъ Ивановичъ, — это мой случайный помощникъ. Да онъ же и главный виновникъ раскрытія этого преступленія.
"Я сталъ разсказывать подробности изъ жизни обвиняемаго, котораго зналъ во время его службы у Скороходова. Когда я кончилъ, Успенскій сказалъ:
— Вотъ и видать, что вы вышли изъ народа. Вы этихъ Ивановъ непомнящихъ какъ-то по своему понимаете, и понимаете, нужно вамъ сказать, вѣрно.
"Своей задушевностью и простотой Глѣбъ Ивановичъ сразу подкупилъ меня и я, несмотря на природную робость и застѣнчивость, разсказалъ ему всю свою жизнь.
— Оторванность отъ земли и трактирная цивилизація, — сказалъ Успенскій, --изъ многихъ хорошихъ людей дѣлаютъ преступниковъ.
— Что-жъ дѣлать, — попробовалъ я возразить, — если земля-то у насъ на сѣверѣ не мать-природа, а мачеха? Вотъ и я тоже бѣгу отъ земли куда-нибудь въ канцелярію по такой же, быть можетъ, причинѣ, какъ и злосчастный Горюновъ.
— Вы — дѣло другое. Вотъ вамъ офицерская карьера не нравится по принципу. Значитъ, за васъ и бояться нечего…
— Да вѣдь онъ къ тому же и стихи пишетъ, --вставилъ Саблинъ, — да только не «по сезону», а все про луну да сказки.
— И отлично, --отвѣчалъ Успенскій, --въ двадцать лѣтъ можно писать и про это. Торопиться для «проклятыхъ» вопросовъ нечего. Это само собой придетъ…
"Въ августѣ того же года я поступилъ въ Московское юнкерское училище. Во время экзаменовъ, помню, у памятника Пушкина на Тверскомъ бульварѣ я познакомился съ Надсономъ. Онъ въ то время тоже былъ юнкеромъ, и въ Москвѣ былъ проѣздомъ. Правда, онъ уже появлялся не разъ въ печати, но ничего «надсоновскаго» въ немъ еще не было. Семенъ Яковлевичъ мало походилъ на насъ, загорѣлыхъ юнкеровъ. Блѣдный, задумчивый, онъ показался мнѣ слишкомъ деликатнымъ, какимъ-то маркизомъ Позой въ солдатскомъ мундирѣ. Быть можетъ, это и было началомъ его роковой болѣзни.
«Никто изъ насъ не зналъ, что изъ него выйдетъ такой большой и самобытный поэтъ; поэтому я съ нимъ мало и разговаривалъ. Но нѣсколько его теплыхъ словъ оставили во мнѣ неизгладимое впечатлѣніе. Я почувствовалъ, что и поэтъ можетъ-быть пѣвцомъ своего народа, своего поколѣнія, что это — святое призваніе и званіемъ пѣвца нужно гордиться».
Интересную бесѣду съ Я. П. Полонскимъ передаетъ намъ одинъ изъ старѣйшихъ поэтовъ-крестьянъ А. П. Грудцынъ. Онъ родился въ с. Лопьялѣ, Уржумскаго уѣзда, Вятской губерніи, въ 1849 году. Тамъ же онъ живетъ и въ настоящее время. Теперь Грудцынъ — больной старикъ, страдаетъ ревматизмомъ, съ трудомъ ходитъ, но писать продолжаетъ. Въ 1874 году редакціей народной газеты Мірское Слово была издана небольшая книжка стихотвореній «поэта самоучки, крестьянина Андрея Платоновича Грудцына». Въ предисловіи къ пей очепь удачно изображенъ самый процессъ поэтическаго творчества невѣдомаго дотолѣ поэта. Стихотворенія эти, читаемъ мы, написаны «тайкомъ, въ прихватъ, чуть не углемъ на берестѣ; но самородное, не навѣянное извнѣ и не утонченное чувство изливается у него въ своеобразныхъ, хотя и не вездѣ складныхъ выраженіяхъ». О первыхъ попыткахъ писать стихи Грудцынъ вспоминаетъ съ тяжелымъ чувствомъ: надъ нимъ не только смѣялись, но даже преслѣдовали его саркастическія или прямо обличительныя писанія. Приходилось писать по ночамъ или же въ такое время, когда всѣ домашніе уходили въ гости. Правилъ стихосложенія онъ тоже не зналъ, и первыя «мѣрныя строки» выливались у него довольно первобытнымъ способомъ: онъ «придумывалъ какой-нибудь напѣвъ, и подъ него подставлялъ слова». Такъ получался стихъ за стихомъ. Интересно, между прочимъ, что первые опыты были сдѣланы подъ вліяніемъ какого-то «Пѣсенника» лубочнаго изданія.
Біографія Грудцына написана необыкновенно умно и занимательно, совершенно разговорной рѣчью. Здѣсь ничего нѣтъ придуманнаго и, такъ сказать, книжнаго. Читателю кажется, что съ нимъ бесѣдуетъ развязный, веселый крестьянинъ: все у него испещрено словечками, пословицами и прибаутками, знанію которыхъ позавидовалъ бы любой изъ беллетристовъ-народниковъ. Видно сразу, что эти слова не взяты на прокатъ у Даля, а вырываются невольно. Въ такомъ хе духѣ написаны и разсказы Грудцына — неглубокія, правда, по содержанію, но необыкновенно живыя сценки съ натуры, печатающіяся довольно часто въ Приложеніяхъ къ Вятской Газетѣ за послѣдніе годы.
Между прочимъ, какъ мы сказали, Грудцыну удалось бесѣдовать съ Я. П. Полонскимъ и услыхать изъ устъ самого поэта нѣкоторые взгляды на поэзію. Въ воспоминаніяхъ Грудцына Полонскій является такимъ же «другомъ самородковъ», какимъ онъ намъ извѣстенъ по глубоко-содержательному письму-исповѣди къ юному поэту А. В. Заборскому.
Въ мартѣ 1883 года, скопивши 92 рубля, Грудцынъ задумалъ съѣздить въ столицу. "По пріѣздѣ въ Петербургъ, — разсказываетъ онъ, — прямо съ вокзала, въ полушубкѣ, озямѣ, въ валеныхъ сапогахъ да вятскомъ малахаѣ, я направился по Невскому. Иду — и не знаю, куда идти. Это море народа, идущаго и ѣдущаго туда и сюда, гигантскіе, сплотившіеся стѣна и стѣнѣ, съ большими зеркальными окнами дома, магазины, кареты, омнибусы, рысаки, лацбанты, сабли и кивера, — отъ всего этого сразу закружилась моя голова. Дойдя до Большой Морской, я повернулъ налѣво. Тутъ стало гораздо свободнѣе идти, публики было меньше, и чѣмъ дальше и шелъ по панели, тѣмъ пѣшеходовъ попадалось все меньше и меньше. Былъ пятый часъ вечера. Наконецъ дошелъ я до выставки общества поощренія художествъ. Здѣсь я разыскалъ своего двоюроднаго брата, тоже крестьянина, художника-самоучку Г. Г. Носкова, учившагося тогда въ академіи художествъ на средства уржумскаго земства. Теперь онъ покойникъ[3]. Вмѣстѣ съ нимъ мы отправились къ нему на квартиру. У него было иного работы, переписки по дѣламъ выставки, и я помогалъ ему.
"Однажды у меня нехватило бланокъ, и я пошелъ на выставку. Въ то время секретаремъ общества поощренія былъ Д. В. Григоровичъ. Когда я разговаривалъ съ кассиромъ, Григоровичъ вышелъ изъ своей канцеляріи и подошелъ во мнѣ. Мы познакомились. Это былъ тихій старичокъ. Видимо, онъ обрадовался видѣть меня, «сѣраго героя» изъ провинціи. Разговорились о литературѣ. Онъ зналъ, что и я тоже пишу, и попросилъ меня показать ему мои сочиненія. Я подалъ небольшую тетрадь. Димитріи Васильевичъ посмотрѣлъ ее и сказалъ:
— Приходите сюда же завтра въ десять часовъ утра. Я принесу письмо къ Полонскому. Это единственный въ настоящее время поэтъ. Онъ вамъ поможетъ. Что касается меня, — добавилъ онъ, — то я въ стихахъ плохо понимаю, да мнѣ и некогда.
"На слѣдующій день я пришелъ къ назначенному времени, а Григоровичъ уже тутъ. Вынесъ мнѣ письмо въ конвертѣ, и мы раскланялись. Яковъ Петровичъ жилъ тогда противъ Михайловскаго дворца, дома я не запомнилъ, во-второмъ или третьемъ этажѣ. Швейцаръ, каналья, не пустилъ меня, мужичка, съ параднаго входа, и я долженъ былъ потащиться по черной лѣстницѣ. Прочитавъ письмо и взявъ ною тетрадь, Полонскій велѣлъ мнѣ приходить къ нему въ четвергъ въ четыре часа, прибавивъ, что въ шесть онъ обѣдаетъ.
"Дождавшись четверга, я въ назначенный часъ былъ у Полонскаго въ его кабинетѣ. Усадилъ онъ меня за большой письменный столъ противъ себя и прежде всего спросилъ:
— Курите?
— Курю, — отвѣчалъ я.
— А что вы курите?
— Все, что попадетъ. Я, вѣдь, крестьянинъ.
"Онъ подалъ мнѣ гаванскую сигару и подвинулъ коробку спичекъ. Мы закурили. Перелистывая мою тетрадь, Яковъ Петровичъ остановился на стихотвореніи «Елисей Ягачъ». Видимо, ему оно не поглянулось.
— Вотъ тутъ у васъ вышло очень некрасиво, — сказалъ онъ, и поднявши лѣвую руку, началъ читать:
Проживаетъ здѣсь горбатый
Смуглый бородачъ —
Лысый, съ синими глазами,
Елисей Ягачъ!…
"Когда Полонскій читалъ, то сильно выбивалъ тактъ лѣвой рукой, ударяя ею по столу.
— Да это то же, что и у Некрасова, — сказалъ онъ:
"Вотъ онъ весь, какъ намалеванъ,
Вѣрный твой Иванъ;
Неумытъ, угрюмъ, оплеванъ,
Вѣчно полупьянъ.
— И кто только, — продолжалъ Полонскій, — кто только началѣ подражать Некрасову, тотъ и схвихнулся. Я недолюбливаю за это Некрасова; онъ много испортилъ молодежи.
"Въ это время я попристальнѣе взглянулъ въ лицо моего собесѣдника, и сразу покраснѣлъ. Я увидѣлъ того, съ кѣмъ когда-то пилъ чай, ходилъ вмѣстѣ въ баню. Я увидѣлъ того, который мнѣ разсказывалъ про свои скитанья по Сибири въ семидесятыхъ годахъ. Я увидѣлъ, какъ нѣкогда въ деревнѣ Астрахановой, Малмыжскаго уѣзда «Елисея Ягача», поразительное сходство. Только бы перемѣнить костюмъ…
"Затѣмъ Яковъ Петровичъ прочиталъ мое стихотвореніе «О, юность веселая». Дойдя до стиха, «Цвѣточекъ прелестный» и т. д., онъ остановился и сказалъ:
— Если бы эти стихи были мои, то я бы замѣнилъ эти слова такъ: «Цвѣточекъ эѳирный».
"Продолжая читать дальше, онъ опять остановился на словахъ: «Когда я былъ еще малюткой невиннымъ».
— Какъ же это малютка невинный? — спросилъ Полонскій. — Да какая же виновность у малютки? Этотъ куплетъ надо вычеркнуть.
"И сложивъ мою тетрадь, онъ подалъ ее мнѣ и сказалъ:
— Показывалъ я ваши стихи издателю Нивы — не поглянулись. Нужно учиться. Вы сколько времени учились?
— Три зимы, — отвѣчаю, — въ школу ходилъ.
— Не особенно много. Вотъ я, для того, чтобы сдѣлаться поэтомъ, ушся писать въ теченіе 35 лѣтъ. Читайте Пушкина и Лермонтова! — и поданаясь со стула, поднявъ вверху лѣвую руку, словно указывая на небо, онъ началъ декламировать «Выхожу одинъ я на дорогу», закончивъ стихотвореніе очень громко, почти крикомъ:
«И звѣзда съ звѣздою говоритъ!…»
— Вотъ вамъ Лермонтовская «Ночь»! Тугъ сказывается весь поэтъ, вся его мощная натура. А сколько настроенія!
"При прощаньи я подарилъ ему на память книжку своихъ стиховъ «Самоучка-поэтъ», которую только что купилъ въ магазинѣ Тузова за 20 копеекъ. Полонскій взялъ ее и началъ разспрашивать, кто редактировалъ ее, сколько гонорара я получилъ; и въ свою очередь далъ мнѣ 1 р. 25 к. и свою визитную карточку, написавъ на ней карандашомъ адресъ книжнаго тайна, гдѣ я долженъ былъ купить его стихи «На закатѣ», и мы простились.
— Бывайте у меня, бывайте, — сказалъ онъ, провожая меня до двери…
«Вскорѣ я еще разъ встрѣтился на выставкѣ съ Димитріемъ Васильевичемъ. Онъ тихо спросилъ меня:
— Ну, что? Были у Якова Петровича?
— Былъ, — говорю.
— Ну, что? Какъ?
— Велѣлъ, — говорю, — учиться, читать Пушкина и Лермонтова…
— Бывайте у него, бывайте, — сказалъ Григоровичъ, и мы разстались».
Въ этомъ разсказѣ Грудцына нельзя не замѣтить нѣкоторой ироніи. На вопросъ, почему онъ больше не ходилъ къ Полонскому, онъ намъ напомнилъ Фоку, который досыта нахлѣбавшись ухи, больше къ Демьяну ни ногой…
Грудцынъ не пересталъ писать, какъ Заборскій, а продолжаетъ печатать, главнымъ образомъ въ вятскихъ газетахъ, и стихи и прозу.
Не всѣ воспоминанія самоучекъ о писателяхъ рисуютъ намъ послѣднихъ въ сферѣ узко-литературной, въ роди критиковъ, руководителей, совѣтчиковъ. Очень часто писатели фигурируютъ какъ люди общества, какъ друзья или знакомые самоучекъ. Къ числу такихъ воспоминаній принадлежатъ прежде всего воспоминанія В. К. Влазнева о Н. П. Огаревѣ и записки М. Н. Кулешова о В. М. Гаршинѣ. Нѣсколько чертъ для біографіи H. П. Огарева, какъ человѣка, сохранилъ намъ 64-лѣтній старикъ крестьянинъ Василій Кузьмичъ Влазневъ изъ Зарайскаго уѣзда, поэтъ, историкъ своего края, этнографъ, статистикъ и публицистъ, человѣкъ очень умный и почтенный. Его автобіографія необыкновенно интересна. Отмѣтимъ, Между прочимъ, что на его развитіе имѣли вліяніе «Замѣтки новаго поэта» печатавшіяся въ Современникѣ. «Воспоминаніямъ о Н. П. Огаревѣ» посвящено начало автобіографіи Влазнева. «Мое родное село — Верхній Бѣломуть, бывшее крѣпостной вотчиной барина-человѣколюбца Николая Платоновича Огарева, отпускной актъ котораго Высочайше утвержденъ 30 января 1846 года, — пишетъ Влазневъ, — этимъ актомъ мы подучили свободу въ числѣ 1,820 ревизскихъ душъ». Съ юныхъ лѣтъ я слышалъ отъ своего отца слова, не разъ говоренныя моимъ старшимъ братьямъ:
— Ребята, на молитвѣ поминайте о здравіи и спасеніи раба Божія болярина Николая. Такихъ отцовъ родныхъ, какъ нашъ баринъ-то, немного на Россіи…
Въ сороковыхъ годахъ, когда въ наше село впервые пріѣхалъ Николай Платоновичъ, я помню, былъ удаленъ управляющій Жуковъ, который своими неумѣстными дѣйствіями входилъ въ семейно-бытовое положеніе крестьянъ. Помѣщику заявили объ этомъ нѣсколько стариковъ-крестьянъ. При этомъ Огаревъ далъ своимъ крестьянамъ право самоуправляться собой по общественнымъ приговорамъ при помощи выбраннаго изъ своей же среды бурмистра и необходимаго числа должностныхъ лицъ.
— Почему у васъ, почтенные люди, нѣтъ общественной школы грамотности? — спросилъ Николай Платоновичъ.
— Кое-кто изъ дѣтей нашихъ грамотѣ обучались у своихъ же крестьянъ и причетниковъ, — отвѣчали тѣ.
— Въ такомъ случаѣ выстройте училище за мой счетъ. Безъ грамоты обойтись нельзя. Вѣдь грамотность есть одно и то же, что прозрѣніе слѣпца. Грамотный и съ горемъ и нуждой всякой справится благоразумнѣе того, кто грамоты не знаетъ. И во всякомъ дѣлѣ онъ идетъ впереди неграмотнаго, больше средствъ въ жизни пріобрѣтаетъ. А потому еще разъ убѣждаю, прошу васъ, добрые люди, учите дѣтей вашихъ грамотѣ.
"Школа была вскорѣ выстроена и началось ученіе. Она находилась первое время въ вѣдѣніи палаты государственныхъ имуществъ. Кромѣ того, въ Бѣломутѣ существовалъ деревянный «богадѣльный домъ», какъ назывался онъ у нихъ, построенный отцомъ Николая Огарева, Платономъ Боцановичемъ. Въ первый же свой пріѣздъ нашъ баринъ велѣлъ выстроить вмѣсто стараго зданія новое, каменное.
"Одинъ изъ здѣшнихъ бурмистровъ, Тарибукинъ, въ видѣ наказанія на крестьянъ, соотвѣтственно крѣпостному времени, ввелъ грубые способы — надѣваніе на шею и на одну ногу тяжелыхъ колодокъ, которыя запирались замками вродѣ кандаловъ. Узнавъ объ этомъ, Николай Платоновичъ очень огорчился, и тотчасъ приказалъ сжечь всѣ орудія мучительства крестьянскаго въ печкѣ. Бурмистру онъ далъ скромную нотацію за «голоды», а тотъ оправдывался тѣмъ, что заведены онѣ были не имъ, а его предшественниками.
— Такое истязаніе можетъ быть терпимо только въ странѣ басурманской, а не христіанской, — съ негодованіемъ сказалъ Огаревъ.
«Въ заключеніе скажу, что когда Николай Платоновичъ рѣшилъ отпустъ крестьянъ на волю за сумму по 127 руб. съ ревизской души, то сестра его полковница Анна Платоновна Пліутина предложила ему уступить ей крестьянъ и давала за каждую душу по 250 руб. Николай Платоновичъ рѣшительно отклонилъ это предложеніе, и сейчасъ же отпустилъ всѣхъ крестьянъ со всѣми богатыми лѣсными и поемными угодьями». Память о гуманномъ помѣщикѣ и прекрасномъ человѣкѣ очень жива среди стариковъ односельчанъ Влазнева.
Переходимъ къ нѣсколькимъ строкамъ о В. М. Гаршинѣ, сохраненнымъ въ автобіографическомъ наброскѣ М. Н. Кулешова. Мы не будемъ передавать всей біографіи Кулешова, несмотря на то, что она полна интереса. Остановимся на его военныхъ воспоминаніяхъ, гдѣ найдемъ нѣсколько характерныхъ чертъ о покойномъ творцѣ «Труса» и «Четырехъ дней».
Въ апрѣлѣ 1877 года, послѣ объявленія усиленнаго набора для войны за освобожденіе Болгаріи, Кулешовъ явился къ коменданту Харькова и изъявилъ свое желаніе ѣхать въ армію. Получивъ почему-то отказъ, онъ избралъ другой путь: изучилъ телеграфное дѣло, сдалъ даже экзаменъ при харьковскомъ округѣ и добился прикомандированія къ арміи Дрентельна. На пути въ тырновскій отдѣлъ онъ заѣхалъ въ Кіевъ и Одессу, чтобы условиться съ мѣстными редакціями относительно корреспонденцій. Здѣсь Кулешовъ встрѣтился со своимъ другомъ, капитаномъ Р--скимъ, которому к объяснилъ истинную цѣль своей поѣздки въ Болгарію.
— Все глупости, — сказалъ Р--скій. — Устроимъ… А то сидѣть и выдавать глупыя точки и тире, въ то время, какъ умираютъ цѣлые взводы. Хвалю тебя за это!
Послѣ ряда разныхъ затрудненій въ пути, Кулешовъ пріѣхалъ, наконецъ, въ Папкіой, куда уже прибыла 35-я дивизія Волховскаго полка, — въ этой дивизіи служилъ капитанъ Р--скій и еще нѣсколько харьковцевъ. По прибытіи на мѣсто службы Кулешовъ прежде всего разыскалъ палатку своего земляка.
"Въ палаткѣ шла игра, — разсказываетъ Кулешовъ. — За круглымъ столомъ сидѣла большая компанія. Все это была безусая молодежь, кронѣ одного, чрезвычайно симпатичнаго рядового съ черной бородкой, густо обрамлявшей нѣжныя загорѣлыя щеки. Проницательность и удивительная кротость такъ и сквозили въ его добрыхъ глазахъ. Юноша-рядовой былъ въ одной рубахѣ, съ разстегнутымъ воротомъ. Въ углу стояли ружья, сабли и походныя принадлежности.
— Ба! — вскочилъ Р--скій. — Еще харьковецъ! Ну, садись, разсказывай… Сперва познакомьтесь — это все твои и мои земляки: это — чугуевцы, это, — указалъ онъ на рядового, — это — Гаршинъ, Всеволодъ Михайловичъ, тоже сочинитель.
"Гаршинъ сконфуженно поздоровался и какъ бы съ упрекомъ поглядѣлъ на улыбавшагося капитана.
— Ну, а теперь садись и жарь во всю! А мы доиграемъ игру.
"Гаршинъ забросалъ меня вопросами, я еле успѣвалъ отвѣчать, — такъ ему было пріятно слышать о томъ, что дѣлается въ Россіи, хотя и немного прошло времени съ тѣхъ поръ, какъ онъ оставилъ Харьковъ. Я въ свою очередь перешелъ на интересовавшее меня — на войну.
— Какъ видите, — отвѣтилъ Всеволодъ Михайловичъ, — пластомъ лежимъ, бездѣйствуемъ. Даже нашъ капитанъ, и тотъ отъ бездѣйствія ошалѣлъ.
"Р--скій ухмыльнулся.
— Поневолѣ, милочка, отвѣтилъ онъ. — Я-то что, а вотъ вы, милочка, только лежите на травкѣ и звѣздочки считаете, — и онъ сталъ продолжать штосъ.
"Дѣйствительно, трудный переходъ дивизіи утомилъ всѣхъ. Жара доходила до 40°. Она особенно сказалась на хрупкой натурѣ Гаршина, и сколько я ни посѣщалъ его, я всегда заставалъ его растянувшимся на травѣ и глядѣвшимъ въ темно-синій небосклонъ. И не узнаешь — или онъ мечталъ, переносясь на далекую родину, или дремалъ, нѣжась на привольи болгарской равнины. Онъ рѣдко говорилъ, постоянно погруженный въ думы Только одинъ разъ мнѣ удалось завести рѣчь про Л. Н. Толстого, властителя его сердца; онъ восторгался имъ, но не раздѣлялъ его религіозныхъ убѣжденій. Даже военныя событія точно мало его интересовали.
"Внезапная смерть какого-нибудь солдата безконечно печалила Гаршина. Однажды я ему разсказалъ видѣнный мною случай, какъ на-смерть раздавило рядового артиллерійской повозкой. Гаршинъ выслушалъ, ничего не сказалъ и съ навернувшейся слезою вышелъ изъ палатки. Впечатлительность, нервность въ жизни этого юноши много приносили ему горя и слезъ. Всеволодъ Михайловичъ ничего не говорилъ, но онъ страшно мучился и избѣгалъ встрѣчъ съ товарищами по оружію. Я понялъ его натуру и, чтобы не раздражать его разговорами, рѣже бывалъ въ Еавачицахъ, гдѣ стоялъ полкъ. Тогда онъ самъ пришелъ въ Папкіой, подалъ телеграмму, кажется, въ Акимово, помечталъ у станціи и опять возвратился въ лагерь.
Здѣсь, какъ говорилъ Р--скій, Гаршинъ дѣлалъ наброски мелкимъ и бисернымъ почеркомъ, исписывая массу клочковъ бумаги. Эти клочки онъ укладывалъ въ ранецъ и намекалъ Р--скому, чтобы въ случаѣ его смерти, все это въ сохранности было передано въ Харьковъ. Но случилось такъ, что при внезапной тревогѣ на Ломъ все было утеряно и клочки бумажекъ пошли на цыгарки. Я полагаю, что это были первые наброски дневника. Впрочемъ, Всеволодъ Михайловичъ не такъ сокрушался о наброскахъ, какъ о бездѣйствіи войскъ.
— Смерть, какъ надоѣло! Хотя бы что-нибудь! — говорилъ онъ не разъ.
"И вотъ, наконецъ, настали давно желанные дни. Войска стали перемѣщаться. Невскій и Моршанскій полки пошли на рекогносцировку, Волховской полкъ пока оставался въ резервѣ.
"Къ этому времени я получилъ давно жданное отчисленіе и изъ субалтернъ-офицера, — какъ насъ называли, — превратился, по личному желанію, въ рядового. Тогда же я выбралъ Волховскій полкъ, такъ скоро назначавшійся въ дѣло. Съ минуты на минуту ждали мы приказаній изъ штаба.
"Я помѣстился въ одной палаткѣ съ Гаршинымъ, Р--скимъ и еще двумя вольноопредѣляющимися изъ Чугуева, Харьковской губерніи.
"Дождались знаменательнаго дня 10 или 11 августа, такъ ясно врѣзавшагося въ мою память. Нашъ полкъ не на шутку заволновался и готовился къ чему-то… Гаршинъ повеселѣлъ и приготовился къ неожиданностямъ.
"Откуда-то приносился гулъ, точно громовые раскаты, всполошившіе войска. Тамъ и сямъ слышалась громкая команда:
— Готовься къ бою!
— А вы что же? — вдругъ точно изъ земли выросъ Р--скій, обращаясь къ Гаршину.
— Я… готовъ! — произнесъ Всеволодъ Михайловичъ.
"Солдаты стали въ ряды. Я и Гаршинъ дали слово не разставаться.
"Черезъ нѣсколько минутъ колонна тяжело двинулась въ Папкіой.
"Жара невыносимая, такъ и жжетъ. Гаршинъ, видимо, изнемогалъ, но крѣпился, чтобы не выбыть изъ строя. Только когда войска остановились, пройдя нѣсколько верстъ, Всеволодъ Михайловичъ бросился въ кукурузу и лежалъ безъ движенія. Глаза его упали глубже въ орбиты, и становилось невыносимо жалко молодого героя. Зачѣмъ это? Къ чему нуженъ этотъ лаэртизмъ у тщедушнаго юноши? Не лучше ли быть ему на родинѣ и наслаждаться спокойствіемъ? — невольно напрашивались на умъ такіе и подобные вопросы.
"Въ вечеру мы узнали, что Волховскій полкъ остается въ резервѣ. Это разсердило Гаршина, и если бы не увѣщанія Р--скаго, онъ бы бѣжалъ въ близъ стоящій Моршанскій полкъ.
— Что за нетерпѣніе! — уговаривалъ его Р--скій. — Это — дѣло штаба. Какъ вы легко судите, милочка… Совсѣмъ Наполеонъ!
"Гаршинъ примирился съ доводами капитана. Отдаленная стрѣльба не прекращалась. Слышалась временами ружейная пальба, точь-въ-точь какъ градомъ по крышѣ застучитъ.
"Еще день смѣнился сумерками, точно туманнымъ покрываломъ, вышитымъ опалами и жемчугами, густо покрывающимъ еще пульсирующее отъ зноя лоно природы… Гаршинъ, по обыкновенію, ушелъ въ созерцаніе окружающаго, и ему точно не было дѣла, что волновался Р--скій, что продолжалась лихорадочная подготовка къ встрѣчѣ непріятеля.
"Всѣ рвались въ бой. Молодая луна спокойнымъ свѣтомъ освѣтила каждый выступъ, каждую былинку. Начали строиться.
"Я стоялъ третьимъ отъ Гаршина. Онъ былъ очень доволенъ своимъ положеніемъ и нисколько не жалѣлъ о трудностяхъ походной жизни.
"Колонны турецкихъ войскъ появились на гребняхъ горъ и сходили рядами книзу, видимо, приближаясь къ намъ. Разсыпалась цѣпь стрѣлковъ. Послышались первые рокочущіе залпы болоховцевъ…
— Не заходи далеко, держись линіи! — слышалась команда.
— Гаршинъ, не отставайте! — раздавался голосъ Р--скаго.
"Наша рота начала стрѣлять залпами, постепенно отодвигаясь къ кустарникамъ. Турки опустились въ котловину, на минуту исчезнувъ съ прицѣла.
"Гаршинъ, не замѣтивъ отодвигавшейся цѣпи, продолжалъ стрѣлять.
"Черезъ нѣсколько минутъ турецкія войска словно вынырнули изъ котловины, и Гаршинъ оказался, такъ сказать, между двухъ огней: съ одной стороны--турки, съ другой въ нѣсколькихъ шагахъ цѣпь нашихъ войскъ.
"Наши стрѣлки дѣлали страшное опустошеніе въ непріятельскихъ рядахъ. Кажется, каждый патронъ находилъ свою жертву.
"Я оглянулся и обомлѣлъ: Гаршина уже не было… Все кончено, — подумалъ я и бросился съ рядами впередъ.
"Такимъ образомъ произошло извѣстное Аясларское дѣло, занесенное въ лѣтописи военныхъ событій. Когда окончился бой, стали «товарищей считать». Но объ этомъ я умолчу.
"Гаршина нашли въ безсознательномъ состояніи съ раной выше колѣна, въ мякоти. Сгоряча онъ платкомъ завязалъ сочившуюся кровь, а потомъ уже впалъ въ безпамятство. Я разорвалъ свою рубашку, сильнѣе стянулъ ногу, и черезъ полчаса его перевезли на пунктъ.
"Р--скій былъ убитъ.
"Чуть не ежедневно я ходилъ къ Гаршину и, за недостаточностью санитаровъ, перевязывалъ ему ногу. 14 августа Гаршина отвезли въ Бѣлу, въ 56 военный временный госпиталь, гдѣ за нимъ былъ превосходный уходъ. Въ одномъ изъ его писемъ къ И. Е. Малышеву онъ писалъ: «Такая заботливость, такой уходъ, что хоть куда. Сестры--сущіе ангелы». Скоро его отправили въ Россію. Въ Папкіой онъ прислалъ мнѣ слѣдующее письмо: «Наконецъ, доѣхалъ. Всего растрясло. Очень изнуренъ и никакъ не могу дождаться, когда отправятъ въ Харьковъ».
"Изъ писемъ моихъ знакомыхъ студентовъ К. и П. я узналъ, что Гаршинъ, наконецъ, добрался до родного мѣста и поселился у своихъ родственниковъ.
"Война закончилась. Я пробылъ оккупацію и пріѣхалъ въ Харьковъ. Первымъ дѣломъ поспѣшилъ я узнать, гдѣ Гаршинъ и что съ нимъ.
"Оказалось, онъ находился на такъ называемой Сабуровой дачѣ; это вродѣ Банатчиковой дачи въ Москвѣ.
"Я, признаться, не мало удивился, что Всеволодъ Михайловичъ помѣшенъ сюда, хотя тамъ былъ и извѣстный психіатръ, проф. Ковалевскій. Но этого было слишкомъ мало. Этотъ домъ давать своимъ казарменнымъ устройствомъ и на свѣжаго человѣка производить не особенно пріятное впечатлѣніе. Мнѣ стоило большихъ трудовъ повидать Гаршина, и то благодаря лишь доктору Туранскому, лично меня знавшему.
"Это было въ маѣ 1880 года.
"Всеволодъ Михайловичъ узналъ меня и жаловался на свое положеніе. Тогда же Туранскій говорилъ, что Гаршину нужны были другія условія, а не сумасшедшій домъ, я кто знаетъ, можетъ не случилось бы катастрофы, поразившей какъ громомъ печать и все интеллигентное общество.
"И не скоро я утѣшился, — заключаетъ Кулешовъ свой разсказъ, — потерявъ въ лицѣ его человѣка, который своей идеальной цѣльностью и чистотою долженъ еще долго мирить насъ съ жизнью и пробуждать наши силы къ соревнованію и совершенствованію.
«Большая, невознаградимая потеря!».
Паломничество въ Ясную Поляну или въ Хамовники сдѣлалось въ одно время чуть ли не обычаемъ для каждаго начинающаго писателя. У насъ есть нѣсколько интересныхъ разсказовъ анекдотическаго свойства о томъ, какъ остроумно и оригинально нашъ великій писатель отдѣлывался отъ зачастую назойливыхъ «тружениковъ печати». Въ то же время Толстой съ нескрываемымъ любопытствомъ изучаетъ писателей изъ народа, удѣляетъ имъ не мало времени, съ охотой читаетъ ихъ произведенія и даетъ дѣльные совѣты. Между прочимъ, съ графомъ близко сошелся талантливый авторъ глубоко-содержательныхъ «Пѣсенъ родины» И. С. Ивинъ. Біографіи Ивина мы посвятимъ одну изъ спеціальныхъ статей, а теперь приведемъ кое-что изъ воспоминаній о Толстомъ.
Работа на Никольскихъ издателей плохо прокармливала Ивина, несмотря на то, что онъ работалъ, какъ водъ. Силы надрывались и въ это время особенно ощутительно было сознаніе своего одиночества, отсутствіе друга-совѣтника и руководителя. Съ появленіемъ въ народѣ сочиненій Пушкина и Л. Толстого въ изданіи «Посредника», Никольскіе издатели дружно принялись за тѣхъ же авторовъ и стали издавать ихъ въ огромномъ количествѣ, такъ что работа Ивина почти совсѣмъ прекратилась. Тогда Ивинъ вернулся къ мысли сдѣлаться учителемъ. Въ виду трудности женатому человѣку, да притомъ не первой уже молодости, поступить въ учительскую семинарію, Ивинъ сталъ самъ готовиться къ экзамену на учителя, продолжая ради куска хлѣба работать на С--на и Г--ва и совершенно бросилъ пить. Къ этому времени, къ зимѣ 1886—87 г., относится его знакомство съ гр. Л. И. Толстымъ. Вотъ что разсказываетъ онъ по этому поводу:
"Л. Н. Толстой съ 1885 года выступилъ на литературно*народное поприще съ цѣлымъ рядомъ небольшихъ разсказовъ для народа въ изданіи фирмы «Посредникъ»; но передъ тѣмъ, чтобы ознакомиться съ духовной пищей народа, онъ перечиталъ почти всю лубочную литературу, среди которой ему часто попадали мои сочиненія, и онъ уже зналъ меня по псевдониму «И. Кассировъ». Я рѣшилъ пойти къ нему въ Долго-Хамовническій переулокъ, гдѣ онъ жилъ въ собственномъ домѣ. Когда я пришелъ къ нему въ домъ, лакей доложилъ обо мнѣ, и Левъ Николаевичъ попросилъ меня къ себѣ въ кабинетъ, принялъ очень радушно и любезно, усадилъ меня на стулъ, а самъ помѣстился напротивъ на диванѣ, обитомъ черной кожей. Въ то время онъ былъ ужъ съ сильной просѣдью въ волосахъ и бородѣ. Усѣвшись, мы повели съ нимъ литературную бесѣду.
"Онъ спросилъ меня, чѣмъ я теперь занимаюсь, что пишу и въ какомъ родѣ. Я отвѣчалъ, что готовлюсь въ учителя и продолжаю попрежнему писать для лубочныхъ издателей разсказы, повѣсти и сказки, и тутъ же напомнилъ ему содержаніе весьма популярной моей сказки о «Портупей-прапорщикѣ». Левъ Николаевичъ вспомнилъ эту сказку и говорить:
— Для чего же у васъ портупей-прапорщикъ убилъ Нималъ-человѣка? Убійства не должно быть: это противно ученію Христа. У васъ способность большая, фантазіи много, и вы могли бы писать въ другомъ родѣ.
"Я ему объяснилъ, что это написано для того, чтобы въ лицѣ злого волшебника, Нималъ-человѣка, наказать зло и поселить въ душѣ читателя отвращеніе ко всему дурному, преступному, злому и порочному, а въ лицѣ героя, Портупей-прапорщика, вызвать сочувствіе ко всему доброму и хорошему.
Левъ Николаевичъ улыбнулся и сказалъ:
— Это все не то… Нужно проводить въ народъ истинное ученіе Христа, напримѣръ, о непротивленіи злу, — а не борьбу со зломъ… какъ разъ наоборотъ. Или, для чего, напримѣръ, у васъ генералъ далъ прапорщику кошелекъ-самотрясъ, изъ котораго можно натрясти сколько угодно денегъ?
"Я сказалъ, что деньги нужны были ему для того, чтобы имѣть возможность исполнить добрыя и полезныя намѣренія. Онъ опять добродушно улыбнулся и сказалъ:
— Деньги — зло, и ими никогда никакой пользы людямъ нельзя принести… Можно приносить пользу и помогать людямъ только личнымъ трудомъ. Развѣ для того намъ данъ талантъ отъ Бога, чтобы мнѣ писать «Анну Каренину», а вамъ «Портупей-прапорщика?» Вы помните, что сказалъ Христосъ: «За всякое слово праздное, какое скажутъ люди, дадутъ они отвѣтъ въ день суда…» и еще въ другомъ мѣстѣ: «Ибо отъ словъ своихъ оправдаешься и отъ словъ своихъ осудишься». Если это слово сказано всѣмъ людямъ вообще, то писателю тѣмъ болѣе; писателю въ особенности надо помнить это.
"Я сказалъ ему, что вообще пишу очень спѣшно и много, а зарабатываю очень мало, — едва хватаетъ на насущный хлѣбъ, такъ какъ платятъ мнѣ гроши, и зачастую, не успѣвъ перечитать написанное, съ непросохшими еще чернилами, тащу скорѣе рукопись къ издателю, чтобы получить сколько-нибудь на хлѣбъ и на квартиру. Тутъ ужъ некогда вырабатывать или отдѣлывать.
— Это напрасно, — отвѣчаетъ мой собесѣдникъ. — А зачѣмъ вы живете въ Москвѣ? Здѣсь содержаніе дорого отбитъ. Вотъ вы, напримѣръ, носите здѣсь пиджакъ, брюки, сапоги… Ѣдите мясо, бѣлый хлѣбъ и прочее. А въ деревнѣ вы бы надѣли армячокъ, лапотки, кушали бы черный хлѣбъ съ кваскомъ, рѣдечку, молоко, чай въ прикуску. И жили бы отлично, спокойно, — и писали бы обдуманно, хорошенько… Вотъ какъ Семеновъ! Вы съ нимъ незнакомы?
«Я сказалъ, что нѣтъ, незнакомъ».
— Это такой же писатель-крестьянинъ, какъ вы, — сказалъ Левъ Николаевичъ, — хорошій, скромный молодой человѣкъ, пишетъ такіе милые, задушевные разсказы. Онъ живетъ постоянно въ деревнѣ, лѣтомъ работаетъ, а по зимамъ пишетъ. Надо васъ какъ-нибудь познакомить. Вотъ и вы бы такъ…
"Я объяснилъ Льву Николаевичу, что мнѣ въ деревнѣ жить постоянно нельзя по многимъ причинамъ. Во-первыхъ, я съ малолѣтства не жилъ въ деревнѣ, поэтому работать по крестьянству, какъ слѣдуетъ, не выучился, — сталъ учиться этому уже взрослымъ, а это совсѣмъ не то, что съ малолѣтства. Во-вторыхъ, въ деревнѣ, кромѣ уплаты податей, много еще разныхъ домашнихъ расходовъ, нужны деньги, — а гдѣ ихъ взять? Хлѣба наработаешь только на свое брюхо, продать нечего, оброкъ платить нечѣмъ и нечѣмъ справлять всѣ крестьянскія нужды… Я бы тамъ и не прокормился, не говоря уже объ уплатѣ податей и другихъ расходовъ. А здѣсь я живу хоть и плохо, но только по зимамъ и зарабатываю деньги на уплату податей и другихъ домашнихъ расходовъ, а на лѣто уѣзжаю въ деревню; но и здѣсь я живу нисколько не лучше деревенскаго, а еще хуже: питаюсь тѣмъ же чернымъ хлѣбомъ въ проголодь, а чай-то въ накладку я даже сроду никогда не пилъ… И тутъ я разсказалъ ему всѣ свои обстоятельства и какъ я бѣдствую, и добавилъ, что потому теперь я готовлюсь въ учителя, что мнѣ ѣсть нечего.
"Я потомъ довольно часто заходилъ къ нему и бесѣдовалъ и спорилъ съ нимъ. Левъ Николаевичъ рекомендовалъ меня нѣсколько разъ своимъ знакомымъ, какъ замѣчательнаго «богослова» и самаго плодовитаго писателя, котораго читаютъ милліоны русскаго народа.
"Однажды я пришелъ къ Льву Николаевичу въ худыхъ сапогахъ, такъ что у меня пальцы торчали наружу. А дѣло было въ февралѣ, на улицѣ снѣгъ мокрый, холодъ, вода… Я и говорю ему:
— Вотъ Левъ Николаевичъ, сапоги у меня худые, — и при этомъ показалъ ему голые пальцы, — купить не на что, работать невозможно, потому что я усиленно готовлюсь къ экзамену; экзаменъ скоро теперь начнется, а мнѣ ходить не въ чемъ, да и боюсь простудиться.
"На это Левъ Николаевичъ мнѣ и говорить:
— Вотъ, кабы вы умѣли сами шитъ сапоги — и хорошо бы было: взяли бы да и сшили… Купили бы себѣ товару рубля на полтора, да и сшили бы… Вотъ какъ я: купилъ себѣ товару, да и сшилъ самъ, и вотъ ужъ четвертый годъ ношу. Я блузу, и брюки — все дѣлаю домашнимъ способомъ. Блузу вотъ уже восьмой годъ ношу, а штаны — шестой годъ… прочно.
"Я и говорю ему:
— Левъ Николаевичъ! Да вѣдь полутора-то рублей у меня нѣтъ и взять негдѣ; а ежели бы у меня были полтора рубля, то я, вмѣсто того, чтобы покупать товару, такъ какъ шить я самъ не умѣю, а сапожнику заплатить нечѣмъ, я бы лучше отдалъ къ этимъ сапогамъ подметки подкинуть и проходилъ бы до времени… Но, главное, у меня нѣтъ денегъ ни гроша и достать негдѣ… Не можете ли вы дать мнѣ хоть рублика два-три?
"Левъ Николаевичъ отправился изъ кабинета къ женѣ, а черезъ нѣсколько времени вернулся, неся за уголъ трехрублевую бумажку, и подалъ ее мнѣ, говоря:
— Вотъ возьмите.
"Я взялъ бумажку, отъ души поблагодарилъ его и распростился. На эти деньги я купилъ себѣ подержанные сапоги и продолжалъ готовиться къ экзамену.
"Какъ-то разъ я сказалъ Льву Николаевичу, что у меня плохо подвигается дѣло по математикѣ. Онъ мнѣ на это и говоритъ:
— Да вы давно бы мнѣ объ этомъ сказали! Вѣдь я когда-то учился, и математика была моимъ любимымъ предметомъ; я ее хорошо знаю. Хотите ко мнѣ ходить? Я охотно буду давать вамъ уроки по математикѣ.
"И онъ тутъ же, для примѣра, показалъ мнѣ рѣшеніе какой-то задачи.
"Я отъ души поблагодарилъ его, но не посмѣлъ, конечно, злоупотреблять дорогимъ его временемъ. Тогда онъ рекомендовалъ меня студенту Ф., и объявилъ ему, что я человѣкъ бѣдный, платить не могу. Ф., познакомившись со мною и узнавъ, что мнѣ нужно, познакомилъ меня со своей женой, которая только что передъ тѣмъ сама готовилась на учительницу, — дѣло это ей было знакомое, — и она охотно согласилась датъ мнѣ нѣсколько уроковъ по математикѣ. Я съ ней и занимался. И знакомство мое съ этимъ семействомъ до сихъ поръ не прекращается; Ф. давно уже теперь священникомъ.
«Наконецъ, весной, въ мартѣ мѣсяцѣ 1888 года, я началъ держать экзаменъ на сельскаго учителя въ испытательномъ комитетѣ при канцеляріи попечителя округа. Экзаменъ этотъ продолжался восемь недѣль, три раза въ недѣлю, по два часа. Вмѣстѣ со мной держала также экзаменъ на домашнюю учительницу дочь графа Л. Н. Толстого, Марья Львовна. Главнымъ предметомъ у нея былъ англійскій языкъ. Я иногда захаживалъ за ней къ ея отцу, и мы вмѣстѣ съ ней путешествовали до канцеляріи попечителя. Дорогой я разговаривалъ съ ней о разныхъ предметахъ а объ ученіи ея отца, — она вполнѣ раздѣляла всѣ убѣжденія своего родителя, замужъ выходить не хотѣла».
Въ апрѣлѣ Ивинъ выдержалъ экзаменъ, а въ маѣ подучилъ свидѣтельство на званіе учителя, внеся за это три рубля въ пользу экзаменаторовъ. Нужно было искать мѣста. Знакомствъ въ педагогическомъ мірѣ у Ивина не было никакихъ, онъ остался безъ мѣста и принужденъ былъ снова приняться за лубочную литературу. Итакъ, работая много, а зарабатывая мало, перебиваясь съ хлѣба на квасъ, онъ продолжалъ трудиться еще нѣсколько лѣтъ, до 1896 года.
Посѣщая Льва Николаевича, Ивинъ иногда приводилъ къ нему своихъ знакомыхъ, желавшихъ почему-либо познакомиться съ нимъ. Такъ, однажды лубочный издатель, нынѣ покойный, И. Ѳ. Морозовъ, купивъ въ собственность умиравшій тогда журналъ Развлеченіе, вздумалъ поправить свой дѣла по изданію журнала тѣмъ, что возмечталъ заручиться сотрудничествомъ въ Развлеченіи ни болѣе ни менѣе, какъ Л. И. Толстого. Знакомъ же онъ съ Толстымъ не былъ, а поѣхать къ нему безъ чьего-либо посредничества не рѣшался. Тогда онъ, узнавъ, что Ивинъ лично знакомъ съ Львомъ Николаевичемъ, упросилъ его поѣхать съ нимъ къ Толстому и познакомить его съ нимъ.
«Я согласился, почти не подозрѣвая его тайнаго умысла, — разсказываетъ Ивинъ. — Онъ захватилъ съ собой нѣсколько номеровъ Развлеченія, и мы съ нимъ отправились. По прибытіи къ Толстому, я отрекомендовалъ его, какъ редактора Развлеченія, Левъ Николаевичъ, повидимому, и не подозрѣвалъ о существованіи такого журнала. Почтительно разкланявшись съ графомъ, Морозовъ началъ хвалить свой журналъ и увѣрять, что его журналъ — одинъ изъ самыхъ распространенныхъ среди простого народа, таи что его по трактирамъ, по портернымъ и погребкамъ читаетъ самый что ни на есть простой народъ.
— А такъ какъ вы, Левъ Николаевичъ, сочувствуете народу, пишете для него разсказы, которые распространены во множествѣ въ народѣ, и народъ васъ любитъ и читаетъ, то, ради этой любви къ народу, не откажите, Бога ради, въ сотрудничествѣ въ моемъ журналѣ, дайте хоть два-три разсказа!» — просилъ Морозовъ.
"Левъ Николаевичъ на это отвѣтилъ:
— Какъ вы меня задираете!…
"Но издатель, не понявъ значенія этого выраженія, сказалъ:
— Нѣтъ, Левъ Николаевичъ, честное слово, вѣдь я это серьезно! Вотъ посмотрите.
"И подалъ Толстому привезенные номера Развлеченія. Левъ Николаевичъ взялъ, развернулъ два-три номера, посмотрѣлъ нѣкоторыя статейки и каррикатуры, похвалилъ за одну статейку Дорошевича, работавшаго тогда въ Развлеченіи, улыбнулся и сказалъ:
— Ну, хорошо, оставьте эти номера у меня, я еще посмотрю и ознакомлюсь съ вашимъ изданіемъ.
— Пожалуйста, Левъ Николаевичъ, — поспѣшилъ заявить Морозовъ, — не оставьте вашимъ вниманіемъ и сотрудничествомъ.
— Хорошо, хорошо! — сказалъ Толстой, — я просмотрю и сообщу вамъ.
"Послѣ этого мы откланялись и уѣхали. Наивный издатель, кажется, не сомнѣвался въ своемъ успѣхѣ. Но Левъ Николаевичъ, ознакомившись съ Развлеченіемъ, очевидно, не нашелъ удобнымъ осчастливить журналъ своимъ сотрудничествомъ.
Въ 1893 году Ивинъ издалъ сборникъ своихъ стихотвореній «Пѣсни Родины» и, разумѣется, не преминулъ вручить одинъ изъ первыхъ экземпляровъ Л. Н. Толстому. Когда, черезъ нѣсколько времени, Ивинъ зашелъ къ Толстому и спросилъ его, прочелъ ли онъ его стихи, Толстой отвѣчалъ:
— Вашу книгу я просмотрѣлъ; можно сказать — прочиталъ всю…
— Ну, какъ вамъ понравились мои стихи?
— Ваши стихи отличные, — не хуже многихъ авторовъ, но въ нихъ, какъ и вообще во всѣхъ стихахъ, мало искренности. Я вообще не люблю стиховъ, потому что въ нихъ нельзя высказать такъ ясно всего, что можно сказать въ прозѣ. Этому мѣшаетъ размѣръ, риѳма и прочее. Это — все равно, какъ если бы я спуталъ себя по ногамъ веревкой и сталъ бы прыгать отсюда на Тверскую, — тогда какъ неспутанный я могу ходить свободно. Для чего же я стану добровольно себя связывать?…
— Вы, стало быть, въ стихахъ вообще не видите никакого толку?
— Никакого… Потому что, когда мы разговариваемъ или разсказываемъ о чемъ-нибудь въ прозѣ, то стараемся передать нашу мысль съ полнѣйшей точностью, разъ двадцать поправимся для того, чтобы выразить ее именно такъ, какъ она есть, а въ стихахъ этого нельзя…
— Ну, а Пушкинъ какъ по вашему?
— Пушкина вся заслуга состоитъ въ томъ, что прежде, до него, напримѣръ Ломоносовъ, Державинѣ и другіе, писали торжественныя оды самымъ высокимъ слогомъ: ода «Богъ», «Утреннее и вечернее размышленіе о Божіемъ величіи», «Водопадъ», «Алмазна сыплется гора», на смерть кн. Мещерскаго, на побѣды и прочее. Все это — на самые важные и торжественные случаи и самымъ высокопарнымъ слогомъ; парили въ облакахъ, и всѣ тогда думали, что въ стихахъ только и можно говорить о такихъ важныхъ вещахъ и такимъ выспреннимъ слогомъ; а Пушкинъ первый заговорилъ самымъ задушевнымъ, простымъ и яснымъ слогомъ о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, спустился съ облаковъ на землю, и все это въ простой, красивой формѣ. И вотъ, со стороны формы только и есть его заслуга, а содержанія у него почти никакого нѣтъ… даже у Лермонтова, и то гораздо болѣе содержанія. Пушкинъ сдѣлалъ то, что послѣ него стало каждому легко писать стихи; онъ далъ легкую и удобную форму.
— Вотъ, Левъ Николаевичъ, кабы вашими устами да медъ пить!
— Вѣдь и у васъ все это есть… Я всегда и прежде удивлялся тому, что у васъ, безъ образованія, такая громадная способность писать стихи.
— Но вѣдь и въ стихахъ можно разныя мысли проводить!
— Разумѣется! и у васъ онѣ есть; но все это, повторяю, не можетъ быть интересно по вышесказаннымъ причинамъ. Пишутъ, напримѣръ, Фетъ о другіе, какъ задумчиво «она» сѣла, какъ у ней развился локонъ и красиво разсыпался по плечамъ и прочее, пишутъ и о любви въ народу, и выражаютъ «гражданскую скорбь», восклицаютъ о братскихъ объятіяхъ, желая обнять весь міръ… А все-таки у нихъ искренности нѣтъ! Поэтому теперь книга стихотвореній не можетъ имѣть никакого успѣха и пройдетъ незамѣченной! Совсѣмъ не то теперь нужно!
— Пожалуй, это отчасти и вѣрно, — только не все же неискренно…
— Вотъ я недавно видѣлъ, какъ одинъ сапожникъ, пьяненькій, выбѣжалъ изъ трактира съ книжкой стиховъ Ожегова, — какой тутъ толкъ! — И Левъ Николаевичъ махнулъ при этомъ рукой.
— Ахъ, да, кстати объ Ожеговѣ, — вотъ у него въ стихахъ нѣкоторые признаютъ много искренности и чувства.
— Искренности у него тоже нѣтъ, только у него стихи по формѣ хуже другихъ, — тяжелые, дубовые…
«Поговоривъ и еще кое о чемъ, я распростился со Львомъ Николаевичемъ. Въ этотъ разъ со мной былъ у него и В. Е. Миляевъ, котораго я въ тотъ день познакомилъ со Львомъ Николаевичемъ. Ожегова я познакомилъ съ графомъ еще прежде».
Заканчивая наши отрывочныя выборки изъ болѣе цѣльныхъ литературныхъ воспоминаній, мы не можемъ не сдѣлать нѣкоторыхъ общихъ наблюденій. Если выдѣлить изъ этого матеріала то, что относится къ большимъ писателямъ, какъ къ воспитателямъ, руководителямъ писателей молодыхъ, — въ данномъ случаѣ писателей изъ народа, то не трудно замѣтить, что совѣты первыхъ всегда дѣйствовали благотворно на послѣднихъ. Конечно, трудно въ настоящее время говорить о писателяхъ-самородкахъ, какъ о кастѣ въ общей семьѣ писателей, какъ о тѣхъ «паріяхъ», какими желаютъ выставить себя очень многіе писатели изъ народа. Наиболѣе энергичные изъ нихъ, наиболѣе умные, — мы не говоримъ, талантливые, — на столько тѣсно вошли уже въ семью писателей «обыкновенныхъ», что ни какой разницы между первыми и вторыми не существуетъ. Намъ кажется что скорѣе поэтому можно говорить вообще о писателяхъ начинающихъ о тѣхъ писателяхъ-дѣтяхъ, изъ которыхъ впослѣдствіи выходятъ писатели-взрослые. Вотъ почему мы получаемъ отрадное впечатлѣніе отъ тѣхъ разсказовъ нашихъ самоучекъ, въ которыхъ великіе писатели выступаютъ въ качествѣ ихъ руководителей и друзей.