- ) Авторъ печатаемыхъ нами «Воспоминаній», Владимиръ Ивановичъ Панаевъ, жилъ еще весьма недавно посреди насъ и имѣетъ между нами не мало товарищей по воспитанію, литературныхъ друзей и сослуживцевъ по государственной дѣятельности. Но не это одно обстоятельство освобождаетъ насъ отъ обязанности ознакомить читателей съ лицомъ автора и съ его отношеніями къ описываемымъ имъ предметамъ. В. И. Панаевъ, въ своихъ «Воспоминаніяхъ», самъ постоянно указываетъ какъ источникъ своихъ свѣдѣній, такъ и разнообразныя отношенія къ современнымъ ему дѣятелямъ; а потому его трудъ можетъ быть названъ вмѣстѣ и автобіографіею. Наконецъ, въ предисловіи, мы находимъ исторію текста, написанную самимъ авторомъ. Намъ остается сказать нѣсколько словъ о рукописи. Мы печатали по списку чужой руки, уступленному Редакціи дочерью покойнаго, Вѣрою Владимировною Толстою; но такъ какъ списокъ заключалъ въ себѣ нѣкоторыя ошибки въ весьма извѣстныхъ собственныхъ именахъ и погрѣшности орѳографическія, то мы заключили изъ этого, что списокъ не былъ провѣренъ авторомъ, а потому обратились съ просьбою къ г. Директору Публичной Библіотеки И. Д. Делянову — разрѣшить намъ полученіе оригинальнаго списка, провѣреннаго карандашемъ рукою покойнаго и пожертвованнаго наслѣдниками Публичной Библіотекѣ. Пользуемся настоящимъ случаемъ, чтобъ выразить свою признательность И. Д. Делянову за возможность, которую мы имѣли вполнѣ исправить печатаемый нами манускриптъ по лучшему его списку. — Ред.
«Записки» мои, или правильнѣе сказать — «Воспоминанія», какъ я ихъ и назвалъ, обязаны существованіемъ своимъ желанію любознательныхъ друзей моихъ. Слушая иногда разсказъ мой о такъ-называемой эпохѣ мистицизма, проявившейся у насъ въ теченіе послѣднихъ десяти лѣтъ царствованія императора Александра II-о, они настоятельно требовали, чтобы я изложилъ то на бумагѣ, и по благосклонности своей находилъ, что разсказъ мой, заключая въ себѣ замѣчательный эпизодъ исторіи означеннаго царствованія, можетъ пригодиться будущему бытописателю, а если и нѣтъ, то во всякомъ случаѣ останется повѣствованіемъ весьма любопытнымъ. Я обѣщалъ неоднократно — но обязанности служебныя, отнимая у меня утро и вечеръ каждаго дня, не давали никакой къ тому возможности. Наконецъ, въ 1858 году, вслѣдствіе перенесенной мною за полгода предъ тѣмъ тяжкой болѣзни, я былъ уволенъ для пользованія кумысомъ въ Оренбургской губерніи и морскими водами въ Ѳеодосіи. Прибывъ, по приглашенію гг. Тевкелевыхъ, въ имѣніе ихъ, село Килимово, въ 80 верстахъ отъ Уфы, славящееся приготовленіемъ кумыса, и увидавъ себя совершенно освобожденнымъ отъ всѣхъ заботъ, занятій и развлеченіи, я рѣшился воспользоваться моимъ уединеніемъ и приступилъ къ дѣлу. Бросивъ глубокій вопросительный взглядъ на прошедшее, я удивился, что, счастливая нѣкогда, память моя не отказалась и теперь услужить мнѣ. Она пробудилась съ необыкновенною свѣжестью и какъ будто перенесла меня въ среду тѣхъ лицъ и обстоятельствъ, въ которымъ относится разсказъ мой: я, кажется, видѣлъ передъ собою эти лица, съ ихъ физіономіями, страстями, дѣйствіями, даже рѣчѣми, эти обстоятельства — въ полной ихъ связи и послѣдовательности…. Не отъ того ли, что тѣ и другія производили на меня въ свое время слишкомъ сильное впечатлѣніе? Такое оживленіе памяти всего лучше доказалось тѣмъ, что въ двѣ недѣли написалъ я тридцать три листа кругомъ, окончившихся паденіемъ Магницкаго. Но какъ повѣствованіе мое, вмѣстѣ съ сказанными политическими обстоятельствами, заключало въ себѣ и очеркъ моей службы, то, поощренный неожиданнымъ успѣхомъ, я пустился далѣе, и, такимъ образомъ, отъ конца царствованія Александра II-о нечувствительно перешелъ къ первымъ годамъ царствованія Николая II-о, когда судьба и служба вновь поставили меня въ соприкосновеніе съ людьми замѣчательными, заслуживающими того, чтобы указать на нихъ любознательному читателю, и тутъ же, въ селѣ Килимовѣ, въ остальныя три недѣли моего тамъ пребыванія, написалъ еще около сорока листовъ, доведя разсказъ до 1832 года, или назначенія меня директоромъ Канцеляріи министерства Императорскаго двора. Эти двѣ тетради, названныя мною главами, заключали въ себѣ два средніе періода моей службы и жизни; слѣдственно, не было начала. Очутившись вскорѣ въ Ѳеодосіи, я, подъ вліяніемъ того же уединенія (всегда плодотворнаго), написалъ третью главу: о поступленіи моемъ въ университетъ и опредѣленіи въ службу. Но какъ и эта третья глава не могла назваться началомъ, обнимая только время юношескихъ моихъ лѣтъ, то я разсудилъ написать четвертую (всё подвигаясь назадъ), чтобы, для полноты цѣлаго, сказать о моемъ происхожденіи, семействѣ и что-нибудь о моемъ дѣтствѣ. Намѣренія эти оставались, однакожъ, впродолженіе цѣлаго года однимъ предположеніемъ, потому-что тогдашній отпускъ мой приходилъ въ концу, и я долженъ былъ, оставя живописный, южный берегъ Крыма, возвратиться къ антиподамъ его — берегамъ финскимъ; въ Петербургѣ же, по причинамъ, объясненнымъ выше, не могъ написать ни строчки. Наконецъ, въ нынѣшнемъ 1859 году, вынужденный вновь позаботиться о возстановленіи моего здоровья, я отправился въ кавказскимъ минеральнымъ водамъ, и здѣсь, въ Пятигорскѣ, написалъ четвертую, собственно первую — главу моихъ «Воспоминаній», то-есть, кончилъ тѣмъ, съ чего слѣдовало бы начать, еслибъ приступилъ къ дѣлу по суетному желанію говорить о себѣ, а не по другой, сказанной въ своемъ мѣстѣ, причинѣ.
Буду ли продолжать, не останавливаясь на 1832 годѣ? Вопросъ, на который и самъ себѣ не могу отвѣчать положительно. Это зависитъ отъ обстоятельствъ, отъ свободы располагать моими занятіями. Но если и буду, то уже не въ такой связи и послѣдовательности, какъ прежде, потому-что событія ближайшаго времени какъ-то менѣе удерживаются въ моей памяти, а притомъ ихъ набралось бы такъ много, что это составило бы огромный…. Можетъ быть, ограничусь разсказомъ, въ видѣ отдѣльныхъ статей, о тѣхъ только случаяхъ, которые и для меня болѣе памятны, и сами по себѣ болѣе любопытны. Сверхъ всякаго ожиданія, я написалъ нѣсколько такихъ статей, здѣсь, на Кавказѣ.
15 іюня 1869 г., Пятигорскъ.
ГЛАВА I.[править]
Я родился 6 ноября 1792 года, Казанской губерніи, въ уѣздномъ городѣ Тетюшахъ. Мать моя, Надежда Васильевна, урожденная Страхова, была въ послѣднихъ мѣсяцахъ беременности, когда отецъ мой, пермскій губернскій прокуроръ, коллежскій совѣтникъ Иванъ Ивановичъ Панаевъ, вызванный тогдашнимъ генералъ-прокуроромъ, княземъ Вяземскимъ, для полученія изъ рукъ императрицы назначеннаго ему ордена св. Владиміра 4-й степени (съ такою торжественностью жаловался тогда этотъ орденъ), долженъ былъ ѣхать въ Петербургъ. По настоящему положенію супруги своей, онъ счелъ за лучшее отвезти её, почти мимоѣздомъ, къ матери, вдовѣ Аннѣ Ивановнѣ Страховой, барынѣ довольно достаточной, имѣвшей полторы тысячи душь, производившей родъ свой отъ шведскихъ бароновъ Аминевыхъ, и постоянно жившей въ означенномъ городѣ Тетюшахъ, окруженномъ четырьмя ея деревнями.
Оставляя на рукахъ заботливой тещи беременную жену свою, онъ былъ покоенъ насчетъ ея разрѣшенія, и только просилъ, чтобы новорожденное дитя — если это будетъ дочь — было наименовано Екатериною, а если сынъ — Владимиромъ. Родился я, и, вслѣдствіе этого завѣта, нареченъ именемъ просвѣтителя Россіи.
Въ «Словарѣ достопамятныхъ людей земли Русской», изданномъ Д. Н. Бантышъ-Каменскимъ, помѣщена біографіи отца моего, составленная, большею частью, по документамъ, отъ меня имъ полученнымъ. Чтобы не писать новой, вношу ея сюда цѣликомъ, кромѣ конца, гдѣ благосклонному издателю, некстати и безъ моего вѣдома, вздумалось посвятить нѣсколько строкъ собственно мнѣ.
Панаевъ, Иванъ Ивановичъ, родился 23 сентября 1753 г., въ городѣ Туринскѣ[1]. Родъ Панаевыхъ происходитъ отъ тѣхъ новгородцевъ, которые грозою Іоанна Васильевича исторгнуты были изъ отчизны и поселились на восточныхъ предѣлахъ тогдашней Россіи. Тамъ, вмѣсто прежняго прозванія Паналимоновыхъ, стали они писаться Панаевыми — можетъ быть, не породнились ли съ однимъ изъ сподвижниковъ Ермака, есауломъ Паномъ, дѣйствовавшимъ, какъ извѣстно, на берегахъ Туры и Тоболы? Отецъ Ивана Ивановича, надворный совѣтникъ Иванъ Андреевичъ Панаевъ, бывшій, впродолженіе многихъ лѣтъ, туринскимъ воеводою, пользовался общимъ уваженіемъ края. Въ то время содержался въ Пелымѣ знаменитый изгнанникъ, графъ Минихъ, котораго воевода часто посѣщалъ по своей обязанности, и вмѣстѣ — до участію въ судьбѣ его. Возвращаясь, послѣ двадцатилѣтней ссылки, въ Петербургъ, фельдмаршалъ заѣхалъ къ Ивану Андреевичу, провелъ у него цѣлый день, обѣдалъ, пилъ чай. Старшая дочь хозяина, сестра Ивана Ивановича, имѣвшая тогда 10 лѣтъ, разсказывала впослѣдствіи, что Минихъ вошелъ къ немъ въ новомъ нагольномъ тулупѣ, съ отпущенною сѣдою бородою, и что старики, впродолженіе длиннаго зимняго вечера, выпили чашекъ по пятнадцати чаю, съ прибавленіемъ французской водки. Чашки, впрочемъ, были, по тогдашнему обычаю, небольшія, а ромъ въ маломъ еще употребленіи.
Первоначальное воспитаніе Ивана Ивановича, въ домѣ родительскомъ, ограничивалось русскою грамотою, чтеніемъ церковныхъ и небольшого числа старинныхъ историческихъ книгъ. Отецъ его, всегда сохранявшій важную наружность, пышность въ одеждѣ и нѣкоторую недоступность въ обращеніи, держалъ его довольно строго; но строгость умѣрялась ласками матери. Иванъ Ивановичъ питалъ къ ней нѣжнѣйшую привязанность и почти благоговѣйное уваженіе въ родителю. Эту дѣтскую покорность оказывалъ онъ ему и сдѣлавшись извѣстнымъ въ свѣтѣ, будучи самъ отцомъ многочисленнаго семейства. Родители его почти ежедневно посѣщали храмы божіи, которыхъ три украшали площадь предъ ихъ домомъ; и онъ, не смотря на отроческій свой возрастъ, долженъ былъ всегда имъ сопутствовать; когда же выучился бѣгло разбирать церковныя книги, отецъ въ большіе праздничные дни заставлялъ его читать Апостолъ, что было тогда въ обычаѣ. Товарищей дѣтства, кромѣ двухъ родныхъ сестеръ, у него не было, потому-что воевода туринскій, любимый и отличаемый предъ прочими главнымъ правителемъ Сибири, извѣстнымъ губернаторомъ Денисомъ Ивановичемъ Чичеринымъ, держалъ себя слишкомъ высоко въ отношеніи къ своимъ подчиненнымъ. Все это вмѣстѣ, при уединеніи уѣзднаго городка, оставило рѣшительные слѣды въ характерѣ Панаева: покорность обстоятельствамъ (не смотря на врожденную пылкость нрава и почти нервическую чувствительность), благочестіе, склонность къ занятіямъ важнымъ и къ созерцательности. Одиннадцати лѣтъ былъ онъ записанъ въ гвардію, но до 15-ти оставался въ отцовскомъ домѣ. Около этого времени Чичеринъ, объѣзжая Тобольскую губернію, посѣтилъ въ Туринскѣ Ивана Андреевича. Красивая наружность молодого Панаева, высокій ростъ не по лѣтамъ, скромность, умные отвѣты, обратили на него вниманіе губернатора. «Зачѣмъ ты держишь такого молодца дома? Чему онъ здѣсь выучится? Отпусти его со мною въ Тобольскъ. Я попекусь о его воспитаніи», — сказалъ онъ воеводѣ. Иванъ Андреевичъ съ должною благодарностью принялъ такое милостивое предложеніе и благословилъ сына въ дорогу. Отселѣ наступила новая эпоха въ жизни его: Чичеринъ перечислилъ красиваго юношу прапорщикомъ въ одинъ изъ полковъ, состоявшихъ въ Сибири; помѣстилъ его въ пышномъ своемъ домѣ, приставилъ къ нему лучшихъ учителей изъ числа, такъ-называемыхъ, «несчастныхъ»[2] и лицъ духовнаго званія. Панаевъ постигъ всю цѣну оказываемыхъ ему благодѣяній: не терялъ времени понапрасну, занимался науками съ необыкновеннымъ прилежаніемъ, въ особенности богословіемъ, исторіею и словесностью; между прочимъ, выучился по-латыни. Быстрые успѣхи и примѣрная, во всѣхъ отношеніяхъ, нравственность укоренили въ чувствахъ Чичерина отеческую къ нему любовь. Въ 1774 году, когда Панаевъ произведенъ былъ въ подпоручики, онъ отправилъ его въ Петербургъ съ рекомендательными письмами. Въ слѣдующемъ году, Панаевъ является уже адьютантомъ генералъ-маіора графа Михаила Петровича Румянцева, сына фельдмаршала, а черезъ четыре — флигелъ-адьютантомъ генералъ-аншефа графа Брюса, который былъ женатъ на сестрѣ Задунайскаго. Домъ престарѣлой матери великаго полководца былъ не только средоточіемъ родственнаго и дружескаго круга фамиліи Румянцевыхъ, но и всего высшаго петербургскаго общества. Графиня Марія Андреевна, игравшая важную роль при дворахъ Петра великаго, Екатерины І-й, Анны и Елизаветы, послѣдняя отрасль рода Матвѣевыхъ, не смотря на восьмидесятилѣтнюю старость свою, отличалась умомъ, любезностью и великимъ запасомъ свѣдѣній о необыкновенныхъ и любопытныхъ событіяхъ сихъ четырехъ царствованій. Сквозь блестящую толпу окружавшей ея знати, она примѣтила молодого Панаева и почтила его особеннымъ вниманіемъ. Панаевъ сдѣлался у ней домашнимъ человѣкомъ, и въ обыкновенные дни составлялъ партію ея въ марьяжъ, въ ломберъ и въ вистъ. Но большой свѣтъ не вскружилъ ему головы: все свободное время отъ нетрудной своей службы и обязанности играть въ карты со старой графиней употреблялъ онъ на упражненія въ литературѣ и на бесѣды съ образованными людьми того времени. Таковы были: Новиковъ, Иванъ Владимировичъ Лопухинъ, Эминъ, Державинъ, Княжнинъ, Дмитревскій. У послѣдняго бралъ онъ уроки въ декламаціи, ибо страстно любилъ драматическое искусство, и нерѣдко, даже въ зрѣлыхъ уже лѣтахъ, съ великимъ успѣхомъ занималъ на домашнихъ театрахъ роли Ивана Аѳанасьевича. Такъ, однажды, играя «Беверлея», онъ до такой вѣрности выразилъ мучительную смерть героя трагедіи, отравившагося ядомъ, что зрители приведены были въ ужасъ, а самъ онъ надолго разстроилъ свое здоровье. Кругъ просвѣщенныхъ друзей его вскорѣ увеличился присоединеніемъ Поздѣева, двухъ Габлицей и Ивана Ивановича Тургенева. Стремленіе къ истинному просвѣщенію, утвержденному на правилахъ христіанской вѣры, было основаніемъ ихъ союза. Они собирались другъ у друга бесѣдовать о сихъ важныхъ предметахъ, читали чужія и свои собственныя сочиненія въ этомъ духѣ. Въ числѣ посѣтителей сихъ бесѣдъ были; князь Николай Васильевичъ Рѣпнинъ, князь Гавріилъ Петровичъ Гагаринъ и нѣкоторыя другія лица изъ высшаго круга. Здѣсь открылось обширное поле дарованіямъ Панаева. Его произведенія, проникнутыя любовью къ Богу, къ человѣчеству и написанныя такимъ языкомъ, какимъ до того времени (до 1779 года) едва ли кто писывалъ, цѣнились выше всѣхъ прочихъ, читанныхъ въ сихъ немногочисленныхъ, но избранныхъ собраніяхъ, и не разъ были удостоены вниманія наслѣдника престола, великаго князя Павла Петровича. Къ сожалѣнію, Панаевъ, по необыкновенной своей скромности, никогда не печаталъ своихъ сочиненій, что составляетъ истинный ущербъ ли исторіи нашей словесности. Они сохранились въ письменныхъ экземплярахъ у нѣкоторыхъ его друзей, давно уже умершихъ, и частью нашлись по смерти Ивана Ивановича въ бумагахъ его. Прилагаемъ здѣсь нѣсколько небольшихъ отрывковъ:
Естьли разсматриваніе міра, его порядка, взаимностей существъ, оный составляющихъ, заставляетъ насъ удивляться непостижимой премудрости Всевышняго Строители, то разсмотрѣніе человѣка, разсмотрѣніе насъ самихъ должно наполнять сердца и мысли наши неизрѣченною къ Нему любовію и благодарностію. Его благость, Его безконечная благость, кажется, истощила себя въ тѣхъ дарахъ, кой изліяла она на человѣка. Коль онѣ безмѣрны! коль превосходны! и что можетъ бытъ болѣе, что совершеннѣе сего Создателева къ намъ благодѣянія, — это далъ Онъ намъ душу безсмертную, душу свободную!
Откроемъ на часъ плачевную картину бѣдоносныхъ слѣдствій порока. Воззримъ на гнуснаго безбожника, посмѣвающагося святѣйшимъ правиламъ вѣры; онъ пагубнымъ и развращеннымъ своимъ умствованіемъ влечется по пути мрачному и опасному, и отчаяніе его постигаетъ. Презритель общественныхъ должностей вооружаетъ на себя законы и страшится ихъ наказанія. Гордый честолюбецъ, возвышаясь надъ своими ближними, надъ равными себѣ человѣками, ощущаетъ несносную тягость, находясь часто принужденнымъ унизить себя предъ другими. Прилѣпленный къ подлой корысти, гоняется безпрестанно за оною и, муча себя тщетными попеченіями, лишается спокойствія, и пріобрѣтеніе злата не награждаетъ онаго. Утопающій въ невоздержности стонетъ подъ игомъ раскаянія и болѣзней. Человѣкь злобный и немилосердый, который ищетъ погибели ближнему, котораго не трогаютъ страданія несчастныхъ, сей есть вратъ человѣчества, врагъ самого себя; ибо не можетъ онъ имѣть друга и ужасается всѣхъ его окружавшихъ. Угрызеніе совѣсти отъемлетъ сонъ его, слезы имъ обидимыхъ отравляютъ пищу и питіе его, и вопль отъ него утѣсненныхъ раздираетъ ожесточенное его сердце,
Изъ сихъ отрывковъ читатели увидятъ, что языкъ Панаева чрезвычайно уже былъ близокъ къ языку Карамзина, явившагося гораздо позднѣе, и что онъ составляетъ нѣчто среднее между имъ и Ломоносовымъ. Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ разсказывалъ однажды, что въ молодости своей, желая пріобрѣсти какую-то книгу, переведенную Панаевымъ (безъ означенія имени переводчика), возбуждавшую тогда общее вниманіе, но не имѣя свободныхъ денегъ, перевелъ самъ небольшую книжку и подарилъ рукопись книгопродавцу, съ тѣмъ чтобы тотъ подарилъ ему экземпляръ перевода Панаева. Впослѣдствіи, онъ встрѣтился съ нимъ, будучи еще сержантомъ гвардіи, въ деревнѣ, на свадьбѣ симбирскаго помѣщика Далакина, гдѣ также былъ и Карамзинъ, почти еще дитя. «Мнѣ очень хотѣлось — говорилъ Дмитріевъ — подойти въ Ивану Ивановичу Панаеву и лично съ нимъ познакомиться, но я не осмѣлился; такъ онъ казался мнѣ важенъ.» Между тѣмъ, приближалось открытіе губерній, на основаніи новаго, начертаннаго Екатериною великою, учрежденія. Многіе молодые люди, соревнуя благимъ намѣреніямъ императрицы, рѣшились оставить военную службу и занять, сообразно чинамъ своимъ, мѣста губернскія. Панаевъ былъ въ числѣ ихъ. Отецъ, одобривъ его желаніе, предложилъ ему кстати и богатую невѣсту. Въ 1781 году, онъ вышелъ въ отставку секундъ-маіоромъ, но невѣста ему не понравилась. Тогда онъ написалъ къ отцу слѣдующее письмо, замѣчательное по слогу, благородному образу мыслей и сыновней покорности родительской волѣ:
О извѣстномъ, Батюшка, намѣреніи, я во ожиданіи на прежнія мои письма отвѣта и приказанія Вашего, ничего рѣшительнаго не могу Вамъ сказать; да и нынѣшняя перемѣна моего чина и мѣста, и всѣ обстоятельства, сопряженныя съ оною, не позволяютъ мнѣ располагать себя къ сей женитьбѣ. Со всѣмъ тѣмъ, когда Вамъ угодно, извольте повелѣть, хотя противъ моей склонности, я оставлю все и женюсь единственно для того, чтобъ исполнить Вашу волю. Пусть послѣ жизнь моя, при всемъ ожидаемомъ богатствѣ, будетъ отравлена прискорбностями: я ихъ буду сносить, утѣшая себя, что исполнилъ долгъ и послушаніе сыновнее. Естьли, Батюшка, огорчаютъ Васъ сіи моя представленія, то простите моему смущенію, которое непрестанно меня колеблетъ и принуждаетъ къ таковымъ изъясненіямъ. Конечно, я знаю, Батюшка, что Вы для моего же будущаго благоденствія о семъ стараетесь; но естьли чрезъ тысячи потекутъ мои слезы, будете ли Вы утѣшаться тогда моею жизнію? Сохрани меня Богъ, чтобы я порочилъ невѣсту: она имѣетъ всѣ достоинства; но когда нѣтъ сердечной склонности, какой тогда союзъ? Слѣдствіемъ такого супружества будутъ однѣ только преступленія; вѣчно отягощая совѣсть, онѣ отвратятъ небесное благословеніе, которое тамъ только бываетъ, гдѣ бракъ основывается на взаимной любви и искренности. Вы можете сказать, что многіе такъ женятся; но какая жизнь ихъ! Здѣсь много тому примѣровъ: они живутъ во всегдашней досадѣ, въ измѣнахъ и клятвопреступленіяхъ. Возможно ли и мнѣ опредѣлить себя къ тому же? Вы мнѣ дали чувствительное сердце и честную душу: могу ли я безъ всегдашняго безпокойства соединить участь свою съ тою, къ которой истинной привязанности и любви, составляющей блаженство супружества, имѣть не въ состояніи? Притомъ представьте, Батюшка, что я при штабскомъ чинѣ ожидаю получить и хорошее мѣсто, особливо, пользуясь милостію великихъ Особъ: не могу ли я тогда сыскать невѣсты, приличной моимъ лѣтамъ, по моимъ мыслямъ, и съ такимъ достаткомъ, который бы сдѣлалъ мою жизнь благополучною и пріятною? Теперь же, что ожидаетъ меня? Я буду несчастнымъ мужемъ, увянутъ лучшіе дни мои, и погрузитъ во всегдашнее меня уныніе сіе богатое имѣніе, которое столь прелестно кажется! Но сколько бы оно богато ни было, возможно ли на него промѣнять спокойствіе душевное? Я еще повторяю, Батюшка, что сыщу можетъ быть въ себѣ столько силъ, чтобъ побѣдить волненіе моего сердца, которое предъ Вами теперь открыто; сдѣлаю все, что Вы мнѣ прикажете; покорю себя сей назначенной отъ Васъ судьбѣ моей; но не могу отвѣчать за будущую жизнь мою; но не предчувствую и не предвижу никакого себѣ въ ней благополучія. И для того, Батюшка, о томъ только прошу, припадая къ ногамъ Вашимъ, чтобъ прежде, нежели рѣшить мою участь, изволили Вы разсмотрѣть и разсудить о всѣхъ слѣдствіяхъ, какія могутъ послѣдовать за такимъ супружествомъ, которое на послушаніи, а не на склонности сердечной утверждается. Для сего-то важнаго для меня пункта нетерпѣливо, Батюшка, желаю я съ Вами видѣться, а Вы изволите увидѣть мою покорность Вашей волѣ, для меня священной. Я исполню, когда необходимо Вамъ то надобно, Ваше повелѣніе; преодолѣю себя. Кому я долженъ открыть мое сердце и мысли, какъ не Вамъ, Батюшка? И естьли противно Вамъ сіе открытіе, простите меня и извините мою слабость.
Въ 1782 году, Панаевъ опредѣленъ былъ губернскимъ стряпчимъ въ Казань и женился на дочери тамошней помѣщицы Страховой, Надеждѣ Васильевнѣ, которая, съ прекрасною наружностью, соединяла всѣ женскія добродѣтели, въ особенности — чего болѣе всего искалъ онъ — благочестіе и неограниченную преданность волѣ божіей. Этою женитьбою вошелъ онъ въ родство съ Гавріиломъ Романовичемъ Державинымъ, который былъ двоюродный дядя его супругѣ. Года черезъ три, Панаевъ переведенъ губернскимъ прокуроромъ въ Пермь; и такимъ образомъ, исполняя волю престарѣлаго родителя своего, сблизился съ нимъ мѣстомъ жительства, а въ 1792 году, будучи уже въ чинѣ коллежскаго совѣтника, получилъ изъ рукъ Екатерины орденъ св. Владиміра 4-й степени, для чего нарочно былъ вызванъ въ Петербургъ начальникомъ своимъ, генералъ-прркуроромъ княземъ Вяземскимъ.
Примѣрною жизнью, просвѣщеннымъ умомъ, строгимъ соблюденіемъ правосудія, готовностью спѣшить на помощь бѣднымъ, на утѣшеніе несчастныхъ, Панаевъ и въ Казани и въ Перми привлекалъ къ себѣ общее уваженіе. Люди образованные, духовнаго и свѣтскаго званія, число которыхъ въ сихъ краяхъ было тогда, правда, невелико, тѣснилось около него, какъ ученики около наставника, и съ жадностью слушали сужденія его о важнѣйшихъ предметахъ религіи и нравственности, которыми преимущественно отличалась назидательная его бесѣда. Ведя постоянную переписку съ петербургскими и московскими своими друзьями (въ числѣ послѣднихъ были профессоры: Брянцевъ, Чеботаревъ, Страховъ), Панаевъ получалъ чрезъ нихъ всѣ лучшія издаваемыя тогда книги и снабжалъ ими своихъ пріятелей. Онъ въ особенности любилъ руководствовать молодыхъ заблудшихъ людей, и многихъ поставилъ на путь истинный. При открытіи народныхъ училищъ, Панаевъ вызвался принять въ свое завѣдываніе пермское народное училище, и обязанность свою исполнялъ съ истиннымъ отеческимъ попеченіемъ. Однажды посѣтивъ вечеромъ ассесора тамошней гражданской палаты, онъ случайно завелъ разговоръ съ 14-ти лѣтнимъ, худо одѣтымъ мальчикомъ, который принесъ въ комнату черный чайникъ (самовары были тогда не въ общемъ еще употребленіи). Отвѣты мальчика, изъ которыхъ, между прочимъ, оказалось, что онъ племянникъ хозяина (человѣка весьма недостаточнаго), и читаетъ уже книги, — такъ понравились Панаеву, что онъ, сдѣлавъ дядѣ выговоръ за пренебреженіе дальнѣйшимъ воспитаніемъ племянника и употребленіе вмѣсто слуги, на другой же день записалъ его въ училище и сталъ обращать на него особенное вниманіе. Спустя годъ, мальчикъ принесъ ему сочиненную имъ оду на день восшествія на престолъ императрицы. Достоинство стихотворенія было выше всякаго ожиданія. Иванъ Ивановичъ съ восхищеніемъ увидѣлъ, что, для развитія такого дарованія, кругъ пермскаго народнаго училища слишкомъ тѣсенъ. Въ этомъ убѣжденіи, онъ поручилъ одному изъ новыхъ друзей своихъ, г. Походяшину, отъѣзжавшему въ Москву, свезти его въ тамошній университетъ, надѣлилъ мальчика рекомендательными письмами къ тогдашнимъ кураторамъ: Хераскову, Тургеневу и Фонъ-Визину, а супруга Ивана Ивановича снабдила его нужнымъ бѣльемъ. Этотъ мальчикъ былъ Алексѣй Ѳедоровичъ Мерзляковъ — одно изъ блестящихъ свѣтилъ нашей поэзія, принесшій столько чести и пользы Московскому университету. Упомянутое первое стихотвореніе его Панаевъ тогда же послалъ напечатать въ одномъ петербургскомъ журналѣ; подлинный экземпляръ, съ собственноручными поправками Панаева, донынѣ хранится у его наслѣдниковъ. Въ отправленіи Карамзина для путешествія по Германіи, Франціи и Англіи, Иванъ Ивановичъ, вмѣстѣ съ московскими друзьями своими, принималъ дѣятельное участіе. Осенью 1796 года, тяжкая болѣзнь родителя вызвала его въ Туринскъ. Онъ поспѣшилъ къ нему вмѣстѣ съ своею супругою, нѣжно имъ любимою, и почти со всѣми дѣтьми, и имѣлъ горестное утѣшеніе лично отдать отцу послѣдній долгъ; но чрезъ нѣсколько дней (26 октября), на возвратномъ пути изъ Сибири, скончался, отъ жестокой горячки, въ Ирбитѣ, гдѣ и погребенъ у соборной церкви. Смерть постигла его 43 лѣтъ отъ роду. Восьмерымъ малолѣтнимъ сиротамъ своимъ (пятерымъ сыновьямъ и тремъ дочерямъ) онъ оставилъ самое ограниченное состояніе и, вмѣстѣ съ тѣмъ, великое богатство — въ прекрасной о себѣ памяти. Императоръ Павелъ, вскорѣ по вступленіи на престолъ, вспомнилъ о Панаевѣ, повелѣлъ генералъ-прокурору князю Куракину отыскать его; но онъ, какъ мы уже сказали, скончался за десять дней до воцаренія новаго государя.
Иванъ Ивановичъ Панаевъ былъ высокаго роста, имѣлъ важную осанку, большіе голубые глаза, исполненные кротости, необыкновенную для мущины бѣлизну тѣла и свѣтло-русые волосы, которые, однакожъ, совершенно посѣдѣли на двадцать девятомъ году его возраста, вѣроятно отъ непрестанныхъ умственныхъ напряженій. Съ какимъ глубокимъ христіанскимъ смиреніемъ отдавалъ онъ самому себѣ отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ!
Новый годъ![3] Сегодня благодарилъ я Господа за изліянныя Его въ прошедшемъ году различныя на меня благодѣянія и просилъ Его въ молитвахъ, дабы ниспослалъ мнѣ помощь Свою на исправленіе житія моего въ наступившемъ новомъ годѣ. Обращаясь на прошедшую жизнь мою, а ближе на прошедшій годъ, нахожу, что я препроводилъ оный большею частію въ суетностяхъ, разсѣянности и порокахъ; и малое весьма число добрыхъ дѣлъ и помышленіи моихъ, или полезныхъ упражненій, совершилъ не самъ собою, но при содѣйствія помощи Божіей. Отсюда разсуждаю я, что человѣкъ, доколѣ будетъ пребывать въ своей поврежденной волѣ, дотолѣ онъ ничего не можетъ творить, кромѣ дѣлъ противныхъ волѣ Божіей и, слѣдовательно, зла; а потому собственныя наши дѣла, безъ содѣйствія духа Его, не могутъ быть Ему благоугодны, хотя бы они по наружности и добрыми казались. Сія мысль да будетъ началомъ слѣдующихъ моихъ размышленій, которыя, если Господь изволитъ, буду я при Святой Его помощи продолжатъ на каждый день сего года и записывать ихъ въ сей книгѣ.
Супружескій союзъ моихъ родителей былъ примѣрный; они, какъ говорится, жили душа въ душу. Мать моя, и безъ того огорченная недавнею кончиною родительницы своей, лишившись теперь, и такъ неожиданно, нѣжно любимаго супруга, оставшись съ восемью малолѣтными дѣтьми, изъ которыхъ старшему было 12 лѣтъ, а младшему одинъ только годъ — впала въ отчаяніе, слегла въ постель, не принимала никакой пищи, только изрѣдка просила пить. Жены ирбитскихъ чиновниковъ, видя ее въ такомъ положеніи, учредили между собою дежурство, и не оставляли ее ни днемъ, ни ночью. Такъ проходило тридцать уже дней, какъ въ послѣдній изъ нихъ, около полуночи (здѣсь долженъ, я разсказать происшествіе, отъ котораго волосы становятся дыбомъ), одна изъ дежурныхъ барынь, сидѣвшая на посланной для нея перинѣ и вязавшая чулокъ (другая спала подлѣ нея), приказала горничной запереть всѣ двери, начиная съ передней, и ложиться спать въ комнатѣ передъ спальнею, прямо противъ незатворенныхъ дверей оной для того, чтобы, въ случаѣ надобности, скорѣе можно было позвать ее. Горничная исполнила приказаніе: затворила и защелкнула всѣ двери; но только-что, пославъ на полу постель свою, хотѣла прикрыться одѣяломъ, какъ звукъ отворившейся двери въ третьей комнатѣ остановилъ ее: опершись на локоть, она стала прислушиваться. Чрезъ нѣсколько минутъ такой же звукъ разразился во второй комнатѣ, и при ночной тишинѣ достигъ до слуха барыня, сидѣвшей на полу въ спальнѣ; она оставила чулокъ и тоже стала внимательно прислушиваться. Наконецъ, щелкнула и послѣдняя дверь, ведущая въ комнату, гдѣ находилась горничная… и что же? входитъ недавно умершій отецъ мой, медленно шарча ногами, съ поникшею головою и стонами, въ томъ же халатѣ и туфляхъ, въ которыхъ скончался. Дежурная барыня, услышавшая знакомые ей шаги и стоны, потому-что находилась при отцѣ моемъ въ послѣдніе два дни болѣзни его, поспѣшила, не подымаясь съ пола, достать и задернуть откинутый для воздуха пологъ кровати моей матери, которая не спала и лежала лицомъ къ двери — но, объятая ужасомъ, не могла успѣть въ томъ. Между тѣмъ, онъ вошелъ, съ тѣми же болѣзненными стонами, съ тою же поникшей головою, блѣдный, какъ полотно, и, не обращая ни на кого вниманія, сѣлъ на стулъ, стоявшій подлѣ двери, въ ногахъ кровати. Мать моя, не заслоненная пологомъ, въ ту же минуту это увидала, но отъ радости, забывъ совершенно, что онъ скончался, воображая его только больнымъ, съ живостью спросила: что тебѣ надобно, другъ мой? и спустила уже ноги, чтобы идти къ нему. Неожиданный отвѣтъ его: подай мнѣ лучше ножъ — отвѣтъ, совершенно противный извѣстному образу его мыслей, его высокому религіозному чувству, остановилъ ее и привелъ въ самосознаніе. Видѣніе встало и, по-прежнему, не взглянувъ ни на кого, медленными шагами удалилось тѣмъ же путемъ. Пришедъ въ себя отъ охватившаго всѣхъ оцѣпенѣнія, дежурившая барыня разбудила свою подругу и, вмѣстѣ съ нею и горничною, пошла осматривать двери комнаты: всѣ они оказались отворенными!
Событіе непостижимое, необъяснимое, а для людей, сомнѣвающихся во всемъ сверхъ естественномъ, и невѣроятное; но вѣдь оно подтверждается свидѣтельствомъ трехъ лицъ! Если бы видѣніе представилось одной только матери моей, то, пожалуй, можно бы назвать его слѣдствіемъ разстроеннаго воображенія женщины больной, огорченной, которой всѣ помышленія сосредоточены были на понесенной ею потерѣ. Здѣсь, напротивъ, являются еще двѣ стороннія женщины, неимѣвшія подобнаго настроенія, находившіяся въ двухъ разныхъ комнатахъ, но видѣвшія и слышавшія одно и то же. Смиримся предъ явленіями духовнаго міра, пока недоступными изслѣдованіямъ ума человѣческаго и, повидимому, совершенно противными законамъ природы, намъ извѣстнымъ. А развѣ мы вполнѣ ихъ постигли? Развѣ совсѣмъ приподняли покрывало Изиды? Развѣ животный магнетизмъ не отворяетъ уже намъ дверей въ иную таинственную область той же природы, объемлющей все существующее видимое и невидимое? Развѣ, наконецъ, мало историческихъ и достовѣрныхъ частныхъ преданій о событіяхъ, подобныхъ случившемуся въ Ирбитѣ?
Оправившись нѣсколько въ здоровьи, мать моя спѣшила оставить мѣсто, отмѣченное такимъ для нея несчастіемъ, и возвратилась въ Пермь, гдѣ протекли нѣкогда счастливѣйшіе годы ея жизни, и гдѣ теперь ожидали ее одни горестныя воспоминанія прошедшаго. Ей было тогда только тридцать четыре года. Окруженная восемью сиротами, при ограниченномъ состояніи, она печально смотрѣла на ихъ будущность; не знала, что предпринять: оставаться ли въ Перми, гдѣ у насъ былъ собственный домъ, ѣхать ли въ казанскую, или симбирскую деревню? Но ни въ той, ни въ другой не было пріюта, не было господскаго дома. Къ счастію, братья ея, отставной секундъ-маіоръ Иванъ и командовавшій оренбургскимъ драгунскимъ полкомъ, подполковникъ Александръ Васильевичи Страховы, увѣдомленные о кончинѣ своего зятя, поспѣшили утѣшить её своимъ пріѣздомъ; и какъ оба они были холостые, то убѣдили её отправиться къ нимъ въ Тетюши, на ея родину, поселиться въ тамошнемъ опустѣвшемъ ихъ домѣ и завѣдывать хозяйствомъ. Съ удовольствіемъ приняла она это предложеніе, и чрезъ мѣсяцъ начались сборы въ дорогу, сборы нешуточные, потому-что надобно было подыматься цѣлымъ домомъ.
Мнѣ исполнилось тогда четыре уже года, но память моя ничего не сохранила объ этихъ сборахъ. Первое сознаніе о себѣ проявилось во мнѣ дорогою; помню, что мы, я, меньшая сестра и братъ, съ двумя нянями, ѣхали въ большомъ возкѣ, набитомъ перинами и подушками; что небольшія окна возка обложены были какимъ-то мѣхомъ, и нерѣдко замерзали, покрываясь красивыми узорами; что большею частью ѣхали мы густымъ лѣсомъ, и, какъ видно, дорогою не очень широкою, потому-что вѣтви деревъ, покрытыхъ инеемъ, хлестали иногда по возку. Спустя лѣтъ сорокъ, мнѣ довелось проѣзжать этою дорогою, и я видѣлъ по ней много еще лѣсовъ.
Помню также, какъ мы, наконецъ, пріѣхали въ Тегюши и вошли въ большой деревянный домъ, въ которомъ, за четыре слишкомъ года, произошелъ я на свѣтъ; помню, какъ встрѣтила насъ какая-то старушка (дальняя родственница, временно тутъ жившая) въ черномъ шушунѣ и такой же юпкѣ; помню, какъ, проходя по комнатамъ и войдя въ дѣвичью, я увидѣлъ тамъ не менѣе двадцати дѣвокъ, за кружевомъ, съ бѣлыми на головѣ платками. (Впослѣдствіи узналъ я, что бѣлый платокъ на головѣ сѣнныхъ дѣвушекъ и женщинъ былъ, въ тѣ времена, знакомъ траура и вообще печали, и что всей дворни при этомъ домѣ считалось около двухъ сотъ человѣкъ мущинъ и женщинъ.) За дѣвичьею слѣдовала вправо дѣтская: тамъ помѣстили меня, сестеръ Поликсену, Глафиру и брата Петра, какъ меньшихъ, съ двумя нашими нянями; старшая, тринадцатилѣтняя сестра, Татьяна, расположилась съ матушкою въ спальной; старшимъ же братьямъ: Николаю, Ивану и Александру, имѣвшихъ отъ 9-ти до 12 лѣтъ, отвели кабинетъ, тогда пустой, потому, что дядя Александръ Васильевичъ прямо изъ Казани отправился въ свой драгунскій полкъ и вскорѣ потомъ въ Петербургъ, а дядя Иванъ Васильевичъ, проводивъ насъ до Тетюшъ — въ свою заволжскую деревню.
Такимъ образомъ, мы остались одни, совершенно одни. Воцарившійся, незадолго предъ тѣмъ, императоръ Павелъ Петровичъ разсудилъ упразднить городъ Тетюши, и изъ уѣзднаго обратилъ его въ заштатный. Вслѣдствіе этого, всѣ бывшія служебныя лица разъѣхались восвояси до нашего еще прибытія. Только священникъ съ своею попадьею, да старикъ купецъ, какой-то Иванъ Гавриловичъ съ своею старухою, посѣщали мать мою по воскресеньямъ и праздничнымъ днямъ. Каковъ же былъ переходъ для нея изъ губернскаго города — резиденціи намѣстника, гдѣ, пользуясь счастливымъ временемъ царствованія Екатерины, всѣ жили весело, открыто; гдѣ нерѣдко давались балы, маскарады и даже домашніе спектакли, подъ руководствомъ отца моего, большого любителя и знатока сценическаго искусства, бравшаго уроки у Дмитревскаго, — каковъ же былъ переходъ для нея въ это захолустье, въ это глубокое уединеніе?! Оно только что питало и усугубляло тяжкую ея горесть, которая въ особенности разражалась въ дни поминовеній. Это были дни какой-то благоговѣйной скорби, распространявшейся на цѣлый домъ. Матъ и старшая сестра, при необыкновенной, рано развившейся въ ней чувствительности, были неутѣшны. Первая, по совершеніи обряда, обыкновенно дня два не выходила изъ спальни, предаваясь тамъ тоскѣ и молитвѣ; вторая, отыскавъ какой-нибудь укромный уголокъ въ домѣ, гдѣ никого не было, развертывала украдкой портретъ отца, снятый съ него, когда онъ былъ уже въ гробу, орошала его своими чистыми, ангельскими слезами, но никогда не показывала ни матери, чтобы не растравлять сердечной ея раны, ни намъ, почитая насъ, по дѣтскимъ нашимъ лѣтамъ, того недостойными, и потомъ опятъ запирала въ свою шкатулку до слѣдующаго поминовенія. То была ея святыня, съ которою не разставалась она по самую преждевременную смерть свою. Всѣ эти подробности и нѣкоторыя изъ слѣдующихъ ниже сдѣлались мнѣ извѣстными, когда я поболѣе уже подросъ, иное слышалъ отъ другихъ, иное самъ видѣлъ, могъ обсудить и сохранить въ памяти.
Мѣсяца чрезъ два, стали, однакожъ, наѣзжать къ намъ изъ деревень, изъ-за Волги, изъ Симбирска, отстоящаго отъ Тетюшъ въ 60-ти верстахъ, родственники, старые знакомые и бывшія подруги моей матери, и гостили обыкновенно по недѣлѣ и болѣе. Тогда домъ нашъ принималъ какой-то праздничный видъ: насъ одѣвали въ хорошее платье, зажигались стѣнныя жирандоли; люди суетились; разнаго рода варенья, пастилы, яблоки и орѣхи не сходили со стола отъ послѣобѣда до вечера; за обѣдомъ же, вмѣсто обыкновенныхъ пирожныхъ, печенья, сладкихъ пироговъ, вафлей, битыхъ сливокъ и проч,, — подавалось бламанже, которое очень мнѣ нравилось. Но гости уѣзжали, и водворялась прежняя мертвая тишина, прежнее однообразіе. Можетъ быть, не отъ подобныхъ ли впечатлѣніи грустнаго, туманнаго утра жизни вашей, всѣ мы, братья и сестры, получили любовь въ уединенію, нерасположеніе въ шуму большого свѣта, нѣкоторую застѣнчивость, наклонность къ мечтательности, къ поэзіи?
Послѣднему много способствовала и сама мѣстность. Маленькій городъ Тетюши, въ которомъ одна только церковь, да и та построена предками моими съ матушкиной стороны, расположенъ на прекраснѣйшемъ мѣстѣ — на крутомъ нагорномъ берегу Волги, имѣющемъ тамъ высоты, по крайней мѣрѣ, саженъ шестьдесятъ отъ уровня рѣки, — тамъ, гдѣ она дѣлаетъ крутой поворотъ, и гдѣ этотъ высокій берегъ, образуя обширный полукругъ, открываетъ зрителю, на немъ стоящему, живописные виды во всѣ три стороны, на необозримое пространство. Прямо впереди, стелется луговая полоса Волги, то съ песчаными, то съ зелеными берегами, съ тѣнистыми рощами и озерами; вправо и влѣво, чертою полукруга, тянется гряда горъ, то покрытая по скату дикимъ, недоступнымъ лѣсомъ, то проявляющая мѣстами широкіе пласты разноцвѣтной глины, или узорочные утесы известковаго камня. Въ весенніе половоды, когда рѣка разливается верстъ на 30 шириною, виды эти становятся еще великолѣпнѣе. Все пространство луговой стороны представляется тогда моремъ, со множествомъ большихъ и малыхъ острововъ, осѣненнихъ высокими деревьями, какъ бы выходящими прямо изъ воды. Мы часто всею семьею хаживали любоваться этою дивною картиною природы. Я же, когда мнѣ было отъ 8-ми до 10-ти лѣтъ, особенно любилъ, уйдя тайкомъ изъ дому, забраться подалѣе въ сторону, туда, гдѣ Тетюшская гора принимаетъ суровый, пустынный видъ, и гдѣ съ половины ея бьётъ ключъ Гремячъ, источникъ прозрачной, холодной воды. Какъ ни дико было это мѣсто, какъ ни страшно мнѣ было оставаться тутъ одному, но я находилъ своего рода удовольствіе, превозмогая страхъ мой, сидѣть тамъ, смотрѣть, какъ ключъ Гремячъ вырывается изъ нѣдръ горы, скользитъ широкою струею по жолобамъ и теряется въ темной безднѣ; какъ внизъ по Волгѣ несутся суда, съ крутонадувшимися парусами; какъ изъ-за лѣсовъ противуположной луговой стороны рѣки выказываются два древніе болгарскіе минарета; какъ плоскій берегъ этой стороны, постепенно удаляясь вправо и влѣво, синѣя и блѣднѣя, исчезаетъ, наконецъ, отъ взора. Прилагаю стихи[4], написанные мною въ 1820 г., когда, послѣ долгаго отсутствія, я вновь очутился въ Тетюшахъ и нашелъ прародительскій домъ нашъ совершенно уже оставленнымъ и опустѣлымъ: въ нихъ, можетъ быть, лучше изображена живописная мѣстность Тетюшъ. Эта дерзость — уходить одному на ключъ Гремячъ, была не послѣднимъ изъ тогдашнихъ моихъ подвиговъ. Я однажды опустился въ страшный оврагъ, глубиною въ саженъ 50, огибавшій домъ нашъ съ одной стороны, впрочемъ, не близко: мнѣ непремѣяно хотѣлось узнать, что тамъ на днѣ его? Много разъ я подходилъ въ нему, смотрѣлъ въ бездну, но не рѣшался. Наконецъ, любопытство превозмогло. Цѣпляясь за находившіеся кусты и высокую толстую траву, я спустился до самаго низу, и очень былъ доволенъ, что сдѣлалъ открытіе — нашелъ тамъ ручеекъ, стекавшій въ Волгу. Но вѣдь я могъ найти тамъ змѣю, или наткнуться на волка….. Перелѣзать заборы, карабкаться на деревья, было для меня также ни почемъ.
Но я слишкомъ ушелъ впередъ; надобно воротиться. Мѣсяцевъ чрезъ пять по водвореніи нашемъ въ Тетюшахъ, наступила весна, которую я помню и, начиная съ которой, кажется, все уже сталъ помнить: такъ возбудительно она на меня подѣйствовала. Вынули двойныя рамы; спустя нѣсколько дней стали, къ неописанной для меня радости, отворять окна, изъ которыхъ одни открывали видъ на часть Волги и береговъ ея, другія — на церковь и широкую площадь, покрытую зеленой муравою; стали брать меня по праздникамъ къ обѣднѣ; стали, наконецъ, пускать, подъ надзоромъ няни, побѣгать по двору, погулять и въ большомъ старинномъ саду, гдѣ было множество яблонь, смородины, крыжевника, черемухи, огромныхъ липъ, березъ и осокори; гдѣ цвѣли піоны, кокушечьи слезки, царскія кудри, боярская спѣсь, желтыя лиліи и даже тюльпаны. Съ тѣхъ поръ, эти цвѣты и понынѣ какъ-то особенно радуютъ меня, когда ихъ вижу — вѣроятно, по воспоминанію о счастливомъ времени дѣтства. Не могу также забыть пріятнаго впечатлѣнія, произведеннаго на меня первымъ Троицынымъ днемъ, когда, вышедъ изъ дѣтской, я увидѣлъ, что всѣ комнаты обставлены березками, наполняющими ихъ своимъ освѣжительнымъ запахомъ, когда, въ прекраснѣйшее тихое утро, съ букетами въ рукахъ, шли мы въ церковь аллеею изъ березокъ же, натыканныхъ отъ крыльца до паперти. Впечатлѣніе это видно было очень сильно, потому-что Троицынъ день люблю я болѣе всѣхъ другихъ праздниковъ, исключая Свѣтлаго воскресенья. Вслѣдъ за весною, незамѣтно прошло и лѣто, богатое знойными днями, бабочками, ягодами, всякими овощами, яблоками, арбузами, что все мнѣ очень нравилось. Оно, сверхъ того, было оживлено ярмаркою, бывающею въ полѣ мѣсяцѣ на площади, противъ нашего дома, и съѣздомъ къ намъ, по этому случаю, многихъ родныхъ и знакомыхъ, которые, съ кучею людей и лошадей, жили у насъ во все семидневное ея продолженіе и, за недостаткомъ кроватей, безъ церемоній спали, какъ говорится, вповалку — дамы въ гостиной, мущины въ залѣ. Наступила осень — конецъ бѣганью, гуляньямъ, конецъ всѣмъ моимъ удовольствіямъ; меня перестали брать даже въ церковь. Но и осень занимала меня, новичка жизни. По цѣлымъ часамъ, бывало, сидѣлъ я то у того, то у другого окна, смотря, какъ съ темныхъ, низко бродящихъ облаковъ, льется нескончаемый мелкій дождикъ; какъ куры и галки купаются въ лужахъ; какъ дерзкая ворона преспокойно садится на спину неповоротливой свиньи, и вмѣстѣ съ нею разгуливаетъ; какъ играютъ или грызутся обмокшія собаки; какъ по опустѣлому двору изрѣдка промелькнетъ кто-нибудь изъ дворни, спѣша поскорѣе укрыться подъ навѣсомъ амбара. Другое дѣло — зима: тутъ внѣшній міръ исчезъ для меня совершенно. Меня не выпускали даже въ сѣни, а окна комнатъ, вѣроятно отъ дурной вставки зимнихъ рамъ, или отъ вѣтхости ихъ, постоянно занесены были морозомъ. Старшіе братья иногда прокатывались въ саняхъ, особливо когда пріѣзжалъ изъ-за Волги дядя Иванъ Васильевичъ, большой охотникъ до лошадей; но меня съ ними не пускали, хотя мнѣ наступилъ шестой уже годъ. Одно утѣшеніе мое было — по утрамъ, когда матушка оставалась еще въ спальнѣ — расхаживать по комнатамъ и всматриваться въ каждый предметъ: въ образа, напримѣръ, которыхъ было у насъ много, съ ихъ богатыми украшеніями; въ старинную фарфоровую и хрустальную посуду, стоявшую безъ употребленія въ шкафу за стеклами; а всего болѣе — въ изразцы печей, съ разными изображеніями людей, животныхъ и растеній, и съ надписями подъ каждымъ. Надписи эти прочитывалъ мнѣ кто-нибудь изъ грамотныхъ лакеевъ, но чаще — сестра Поликсена, которая была старѣе меня пятью годами, и обыкновенно вмѣстѣ со мною выходила изъ дѣтской. Помню, какъ она смѣялась, читая эти глупыя надписи; напримѣръ: представленъ бѣгущій человѣкъ; надпись: земля радуется мя носити; другой человѣкъ стоитъ у цвѣтка, чуть ли не больше его ростомъ, и нюхаетъ его, надпись — духъ его сладокъ. Вниманіе мое привлекала также и мебель, стоявшая въ гостиной, дубовая, на орлиныхъ съ яблоками лапахъ, обитая шерстяною желтою матеріею, съ розанами и тюльпанами. Въ числѣ мебели этой были замѣчательны: большое кресло, въ которомъ свободно могли усѣсться два человѣка, и диванъ, на которомъ Пугачовъ, бѣжавшій изъ Казани, и заходившій въ домъ нашъ, оставленный въ то время жильцами, сдѣлалъ довольно глубокій шрамъ ударомъ сабли. Вечеромъ — съ нетерпѣніемъ ждалъ я наступленія вечера — и послѣ чая, я спѣшилъ пріютиться въ моей доброй нянѣ, которая, сидя за чулкомъ, поближе въ теплой лежанкѣ, любила сказывать мнѣ сказки. У нея былъ большой запасъ ихъ, а когда истощался — она приглашала, вмѣсто себя, кого-нибудь изъ дворовыхъ женщинъ, не уступавшихъ ей въ поэзіи этого рода. Слушать ихъ было для меня истиннымъ наслажденіемъ, и чѣмъ сказка была длиннѣе, притомъ и чѣмъ ужаснѣе и печальнѣе, тѣмъ болѣе меня занимала. Въ этихъ бесѣдахъ, кромѣ сказокъ, наслушался я довольно разсказовъ о домовыхъ, чертяхъ, вѣдьмахъ, привидѣніяхъ и разбойникахъ. Какъ ни страшно мнѣ иногда было, страшно до того, что я не смѣлъ оглянуться въ темный уголъ, прижимаясь къ нянѣ, но я всё слушалъ и ждалъ слѣдующаго вечера. Это имѣло, однакожъ, свои послѣдствія: со мною сдѣлался родъ безсонницы. Когда всѣ прочія дѣти и обѣ няни спали уже глубокимъ сномъ, я не могъ сомкнуть глазъ, думая о вѣдьмахъ, мертвецахъ и разбойникахъ. Тусклый свѣтъ лампады, подымавшейся на снуркѣ къ двумъ большимъ образамъ, повѣшеннымъ въ переднемъ углу подъ самымъ потолкомъ — такимъ, притомъ, мрачнымъ отъ многолѣтней копоти, что я и впослѣдствіи не могъ разглядѣть ихъ изображеній — усугублялъ мою мечтательность. Зная уже изъ розсказней, мною слышанныхъ, что всякая нечистая сила дѣйствуеть только до перваго пѣнія пѣтуховъ, нетерпѣливо ждалъ я этого отраднаго пѣнія, а оно, по счастію, таилось очень близко: этою куры наши жили въ огромныхъ заднихъ сѣняхъ, отдѣлявшихся отъ дѣтской только стѣною и дверью, наглухо законопаченною. Пѣтухи, вслѣдъ одинъ за другимъ, воспѣвали: я дышалъ свободнѣе и засыпалъ. Нерѣдко, однакожъ, просыпался я и среди ночи. Тогда, не страшась уже нечистой силы, думалъ только о разбойникахъ, и не безъ основанія. Въ тѣ времена разбойники появлялись еще на Волгѣ въ своихъ косныхъ (ладьяхъ) лодкахъ, и приводили въ ужасъ береговыхъ жителей. Такъ, незадолго до прибытія нашего въ Тетюши, они ограбили и изрубили прикащика родственника нашего, генерала Ивашева, присланнаго изъ деревни за покупкою рыбы. При первомъ нападеніи, въ городѣ ударили въ набатъ, жители сбѣжались на гору, но не рѣшились спуститься внизъ — спасти несчастнаго. Разбойниковъ было двѣнадцать человѣкъ, зрителей, конечно безоружныхъ, можетъ быть — болѣе сотни! Въ этихъ непріятныхъ пробужденіяхъ меня успокоивало не пѣніе уже пѣтуховъ, а свѣтъ огня, мелькнувшій изъ-подъ дверей матушкиной спальни. Каждую ночь, въ часы заутрени, она вставала съ постели и, никого не безпокоя, зажигала по нѣскольку свѣчей предъ образами, покрывавшими почти всю переднюю стѣну, и долго молилась. Этотъ свѣтъ и тихій шорохъ въ спальнѣ давали мнѣ знать, что не всѣ въ домѣ погружены въ сонъ, что моя главная защитница, моя нѣжная охранительница — бодрствуетъ. Да, могу ли забыть, какъ она, заботилась, какъ пеклась о насъ! Бывало, простудишься, немножко занеможешь — начнется хлопотня, ухаживанье, укутыванье. Въ особенности любилъ я, когда въ такихъ случаяхъ она укладывала меня на своей постели: когда мягкая атласная рука ея прикасалась къ головѣ моей или пульсу, когда она кормила меня компотомъ, или вареньемъ, показывая картинки, или какія-нибудь занимательныя вещицы изъ своей шкатулки, разсказывала что-нибудь изъ житія св. угодниковъ, которыхъ ли виднѣлись на образахъ. Право, я иногда жалѣлъ о томъ, что скоро выздоравливалъ.
Такъ, или почти такъ, съ небольшими развѣ измѣненіями, проходили дѣтскіе мои годы въ нѣдрахъ семейства. Хотя грустное однообразіе въ жизни нашей мало по малу, какъ увидимъ ниже, стало проясняться, но главное измѣненіе относительно меня состояло въ томъ, что, съ наступленіемъ слѣдующей весны, начали учить меня грамотѣ. Учителемъ избранъ былъ дьяконъ. Отслужили молебенъ, посадили меня за столъ, на которомъ лежали азбука и указка, а впереди поставлены были двѣ тарелки съ изюмомъ и черносливомъ, какъ награда, ожидавшая меня за успѣхъ перваго урока. Но, не смотря на эту сладкую приманку, урокъ, равно какъ и всѣ слѣдующіе, показался мнѣ киселъ. Дьяконъ училъ меня по азбукѣ славянской, хотя въ ней было отдѣленіе и русскихъ литеръ. Я никакъ не могъ понять, какимъ образомъ изъ азъ, буки, вѣди, глаголь и проч., составляющихъ сами по себѣ цѣлыя рѣченія, могли составляться еще склады въ двѣ литеры? Тщетно дьяконъ старался растолковать мнѣ странный механизмъ этихъ несносныхъ складовъ — я иногда заучивалъ ихъ, но все-таки не понималъ, отчего они выражали такіе-то и такіе-то звуки? Притомъ, часто я вовсе не слушалъ, что онъ говорилъ, и, посматривая чрезъ столъ въ растворенное окно на широкій дворъ, гдѣ рѣзвились дворовые мальчики, думалъ только о томъ, какъ бы мнѣ самому побѣгать, или забраться въ маленькій нашъ садикъ, примыкаемый вплоть къ задней сторонѣ дома, гдѣ матушка любила сама сажать нѣкоторые цвѣты и огородныя растенія, и гдѣ няня моя имѣла особую грядку для своихъ шафрановъ, ноготковъ, зари и луку. Сестра Поликсена и я были усердными ея помощниками. Впослѣдствіи, когда я подросъ побольше, мы съ сестрою завладѣли однимъ уголкомъ садика. Тамъ насадилъ я нѣсколько кустовъ душистаго божьяго дерева, принесенныхъ съ берега Волги и образовавшихъ родъ маленькой бесѣдки — наше убѣжище въ жаркій полдень. Съ тѣхъ поръ возродилась во мнѣ, до сихъ поръ продолжающаяся, склонность къ садоводству.
Вообще, ученье мое шло плохо; миновало нѣсколько мѣсяцевъ, а я все сидѣлъ еще за складами. Между тѣмъ, дьяконъ занемогъ чахоткою и умеръ. Мѣсто его заступилъ бывшій подкамердинеръ покойнаго отца моего, Илья Ивановичъ, а какъ я становился большимъ уже шалуномъ, и няня не всегда могла присмотрѣть за мною, то на него же была возложена и должность моего дядьки. Новый учитель, человѣкъ еще молодой, лѣтъ двадцати пяти, хотя самъ плохой грамотѣй, взялся, по настоянію, впрочемъ, старшей моей сестры, Татьяны, за другую методу — сталъ меня учить по русской азбукѣ. Дѣло пошло лучше; отчасти вѣроятно и потому, что я очень полюбилъ его. Мало по малу мнѣ самому захотѣлось умѣть читать, а особливо съ тѣхъ поръ, какъ, при наступленіи долгихъ зимнихъ вечеровъ, сестра Татьяна учредила раза три въ недѣлю чтеніе вслухъ. Матушка и всѣ мы собирались въ гостиную, садились вокругъ стола: сестра читала — мы слушали. Большое впечатлѣніе произвелъ на меня вышедшій тогда романъ: Яшенька и Жеоржета. Помню форматъ книги, помню заглавную картинку, изображавшую двухъ дѣтей, робко стоящихъ передъ суровымъ солдатомъ, съ надписью внизу:
Невинны, право, мы, солдатъ, —
Не мы причиною, что дворъ огнемъ объятъ.
Я удвоилъ прилежаніе и, наконецъ, выучился понемногу читать. Тогда старшая сестра, во всемъ помогавшая матушкѣ, дала мнѣ, для дальнѣйшаго упражненія, Дѣтское чтеніе, изданное, какъ извѣстно, Карамзинымъ. Оно очень меня занимало. Въ памяти моей всего живѣе сохранились: описаніе, въ одной повѣсти, разрушенія Лиссабона и четыре небольшія статьи: весна, лѣто, осень, зима, исполненныя, сколько могу судить теперь, поэзіи, и, вѣроятно, переведенныя, или написанныя самимъ Карамзинымъ. Незадолго предъ тѣмъ пріѣхали въ нашу сторону изъ Петербурга два семейства гатчинскихъ офицеровъ, родственныхъ между собою, которымъ императоръ Павелъ пожаловалъ по сту душъ въ самомъ близкомъ отъ Тетюшъ разстояніи, верстахъ въ семи. Они не замедлили съ ними познакомиться, а близость разстоянія произвела то, что взаимныя посѣщенія сдѣлались довольно частыми. Это пріятнымъ образомъ освѣжило однообразіе нашей жизни. Молодыя супруги отставныхъ этихъ офицеровъ были очень хороши собою, что я тотчасъ замѣтилъ, и отличались отъ другихъ знакомыхъ дамъ, пріѣзжавшихъ къ намъ изъ деревень, манерами и туалетомъ. Мать одной изъ нихъ была препочтенная толстая барыня, для которой только-что были впору вышесказанныя огромныя кресла; отецъ, высокій, худощавый старичекъ привлекалъ къ себѣ веселостью и остроуміемъ; меньшой братъ, молодой человѣкъ, но почти идіотъ, былъ для сестеръ и братьевъ моихъ предметомъ постоянныхъ шутокъ, а во мнѣ, не знаю почему, возбуждалъ жалость, такъ-что я иногда горячо за него вступался. Впрочемъ, и послѣ, при другихъ подобныхъ случаяхъ, проявлялась во мнѣ подобная оппозиція. Я никогда не любилъ ни шутокъ, ни насмѣшекъ, какъ бы онѣ невинны ни были, надъ людьми, обиженными природою. Наконецъ, старшій его братъ, пріѣзжавшій въ отпускъ гусарскій офицеръ, въ голубомъ ментикѣ, съ серебряннымъ шитьемъ и палевыхъ чекчирахъ (форма еще екатерининская), красавецъ собою, — но столько же хорошъ, какъ и простъ, необразованъ. Онъ влюбился въ сестру мою Татьяну, которой было уже 16 лѣтъ, но она тотчасъ, по первой же игрѣ въ фанты, замѣтивъ ограниченность ума его, дала ему почувствовать, что онъ ей не пара, и на сдѣланное предложеніе послѣдовалъ деликатный отказъ.
Не такое впечатлѣніе произвела на нее любовь провіантскаго офицера (провіантская служба была тогда въ чести, нѣчто въ родѣ гвардіи), пріѣзжавшаго для закупки хлѣба на Тетюшской пристани. То былъ также красивый молодой человѣкъ, но образованный, начитанный, деликатный. Она сама почувствовала къ нему взаимную склонность; дѣло, однакожъ, не состоялось, потому-что матушка никакъ не рѣшалась видать дочь свою за человѣка неизвѣстнаго, котораго бѣдные родители, какъ самъ говорилъ онъ, жили въ маленькомъ своемъ имѣньицѣ, гдѣ-то въ Малороссіи. Тщетно черезъ годъ возобновилъ онъ предложеніе свое письменно — отвѣтъ былъ тотъ же. Сестра покорилась волѣ матери и приговору родныхъ, но чувство, возбужденное въ ней этимъ молодымъ человѣкомъ, осталось навсегда затаеннымъ въ ея сердцѣ, и мало по малу совершенно разстроило ея здоровье. Она видимо увядала.
Около того же времени стали появляться въ домѣ нашемъ морскіе офицеры съ гаркоутовъ (мелкихъ военныхъ судовъ), назначенныхъ для преслѣдованія волжскихъ разбойниковъ; но самою важною эпохою въ нашемъ житьѣ-бытьѣ было прибытіе дяди Александра Васильевича изъ Петербурга. Онъ прожилъ тамъ два съ половиною года, тщетно добиваясь разрѣшенія вновь поступить на службу, которую продолжалъ такъ счастливо, находясь прежде въ свитѣ князя Потемкина, потомъ командуя полкомъ, изъ которой выключенъ былъ императоромъ Павломъ; въ числѣ множества другихъ, за то, что опоздалъ воротиться изъ отпуска; отпускъ же взялъ онъ по случаю смерти матери своей и поѣздки въ Пермь, чтобы вывезти насъ оттуда. Ни старанія Державина, ни участіе наслѣдника престола, Александра Павловича, ничто не помогло. Съ глубокимъ огорченіемъ дядя оставилъ Петербургъ, чтобы поселиться на родинѣ и заняться значительнымъ своимъ имѣніемъ. Пріѣздъ его послѣдовалъ въ зимнюю ночь предъ утромъ. Весь домъ всполошился, всѣ поднялись на ноги, даже и мы, маленькіе. До самаго почти обѣда выносили изъ повозокъ привезенныя имъ съ собою вещи, вынимали изъ ящиковъ, развертывали, разставляли по столамъ. То были: нѣсколько серебрянныхъ тройныхъ канделябровъ, такихъ же высокихъ подсвѣчниковъ, такихъ же вазъ для льду, большія шкатулки съ чайнымъ, столовымъ и бритвеннымъ приборами, телескопъ, барометръ, ружья, пистолеты, сѣдла, трубки, чубуки, складной столикъ и многія другія красивыя вещи. Новое серебро блестѣло, да и все было для меня новостью. Сверхъ того, каждому изъ насъ привезъ дядя по подарку; мнѣ, напримѣръ, книжку съ картинками и матовымъ стекломъ въ футлярѣ. По стеклу этому, наложивъ его на картинку, можно было обвести карандашемъ, слѣдовательно — пріучаться рисовать.
Съ прибытіемъ дяди, порядокъ жизни нашей измѣнился: мы стали позже вставать, потому-что онъ удерживалъ насъ долго за ужиномъ; позже обѣдать, потому-что онъ такъ привыкъ въ Петербургѣ. Самыя кушанья появились другія: онъ привезъ съ собою хорошаго повара, купленнаго имъ въ Москвѣ. Посѣщенія деревенскихъ родныхъ и знакомыхъ сдѣлались чаще, число лакеевъ увеличилось; вообще, въ домѣ стало шумнѣе, церемоннѣе, но для меня не веселѣе. Замѣтивъ, что дядя строгъ и взыскателенъ, а матушка, безъ памяти его любившая, совершенно подчинилась его волѣ, я поприжалъ хвостъ. Однакожъ, мнѣ нравилось быть къ нему поближе, смотрѣть, какъ онъ брѣется, раскривъ свою богатую шкатулку, какъ куритъ большую пѣнковую трубку, наполняя комнату ароматомъ американскаго табаку, какъ стираетъ нюхательный табакъ въ пальмовой круглой кубышкѣ, и потомъ медленно накладываетъ его въ красивую золотую табакерву.
Между тѣмъ, подоспѣло открытіе Казанской гимназіи, преобразованной по повелѣнію императора Павла. Дядя посовѣтовалъ матушкѣ опредѣлить туда трехъ старшихъ моихъ братьевъ своекоштными, съ тѣмъ, чтобы они жили въ нашемъ городскомъ домѣ, подъ надзоромъ дядьки, избраннаго имъ изъ числа старыхъ служителей, когда-то бѣжавшаго, поступившаго въ солдаты и чрезъ нѣсколько лѣтъ возвратившагося, испытаннаго и все испытавшаго старика, а притомъ и самъ дядя, часто бывая по тяжебнымъ дѣламъ своимъ въ губернскомъ городѣ, надѣялся наблюдать за ними. Эта первая разлука съ братьями сильно подѣйствовала на сестеръ и на меня. Намъ стало грустно, скучно. За-то, съ какою радостью, по истеченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, узнали мы, что они будутъ къ намъ на зимнюю вакацію. Я и сестра Поликсена не ложились спать всю ночь на Рождество Христово, чтобы первыми ихъ встрѣтить. И дождались: братья пріѣхали на разсвѣтѣ.
Года черезъ два, когда исполнилось мнѣ десять лѣтъ, выпалъ и мой жребій ѣхать въ Казань учиться. О! какъ тяжелъ показался мнѣ этотъ семейный приговоръ! Заботливый дядя пріискалъ въ Казани учителя, умнаго и добраго человѣка, который, въ родѣ гувернёра, жилъ бы съ нами и въ особенности занимался бы мною, для приготовленія меня въ гимназію. Братья мои не имѣли надобности въ подобномъ приготовленіи, потому-что еще въ Перми порядочно кое-чему научились: сестра Taтьяна, во многомъ рано успѣвшая, постоянно руководствовала учебными ихъ занятіями. Дядя привезъ Егора Максимовича (пріисканнаго имъ учителя) въ Тетюши, чтобы отрекомендовать его матушкѣ и вмѣстѣ со мною отвезти обратно. Не могу выразить, что я чувствовалъ, когда приблизился роковой день отъѣзда, 4-го августа. Положено было выѣхать послѣ завтрака, но дядя, по извѣстной необыкновенной медлительности своей на сборы, о чемъ ниже сказано будетъ болѣе, оттянулъ время, сначала до обѣда, потомъ до чаю. Впродолженіе этого томительнаго дня, не разъ уходилъ я во внутреннія комнаты, чтобы поплакать съ сестрами и нянями. Дормезъ подали въ глубокія уже сумерки. Дядя и учитель заняли два главныя мѣста; меня посадили на скамеечку, спиной къ кучеру. Дорога, по выѣздѣ изъ города, круто заворачивалась вправо, огибая тотъ глубокій оврагъ, въ который я имѣлъ дерзость спускаться; и я опять увидалъ домъ нашъ, и сердце заныло пуще прежняго. На бѣду, дядя забылъ какую-то нужную вещь, приказалъ остановиться, отстегнуть подручную и ѣхать лакею за этою вещью, самъ же съ учителемъ, вышедъ изъ кареты, сталъ взадъ и впередъ расхаживать по лугу. Пока лакей ѣздилъ, а они ходили, я не спускалъ глазъ съ нашего дома, очутившагося прямо предо мною, и отдѣленнаго отъ дороги однимъ только оврагомъ. Въ окнахъ мелькали уже огоньки, я слѣдилъ за ихъ движеніемъ и, отирая горькія слезы, думалъ: «Въ которой-то комнатѣ теперь матушка? что-то дѣлаютъ сестры, няни? Вѣрно, тоже все еще плачутъ, какъ я? Ахъ, лучше бы ужъ скорѣе уѣхать, чтобы не видать мнѣ этого дома, этихъ огоньковъ!»
Въѣздъ въ Казань поразилъ меня: до сихъ поръ видѣлъ я одно только каменное зданіе — тетюшскую церковь; тутъ вдругъ представились мнѣ цѣлые ряды каменныхъ домовъ, множество церквей, стѣны и башни древней крѣпости, о которой тутъ же далъ мнѣ понятіе дядя. День былъ праздничный, ясный; по улицамъ встрѣчалось много народу, каретъ и дрожекъ; все имѣло, по крайней мѣрѣ для меня, веселый, оживленный видъ. Когда же мы вошли въ домъ нашъ, стоявшій на одной изъ лучшихъ улицъ, — онъ показался мнѣ какими-то царскими палатами, о которыхъ я наслушался въ сказкахъ. Потолки комнатъ были вдвое выше потолковъ комнатъ тетюшскаго дома; окна вдвое больше; самая бѣлизна штукатурныхъ стѣнъ, сравнительно съ мелкою пестротою тетюшскихъ обоевъ, придавала имъ что-то величавое, какой-то просторъ.
Новость предметовъ и всѣхъ дѣйствовавшихъ на меня впечатлѣній, до врожденному моему любопытству, мало по малу заглушили во мнѣ тоску разлуки съ семействомъ; притомъ же я соединялся съ братьями, которые встрѣтили меня такъ радушно. Въ тотъ же день кровать моя заняла четвертое, вакантное мѣсто въ ихъ комнатѣ.
Егоръ Максимовичъ принялся за меня усердно и методически, такъ-что черезъ годъ я началъ уже ѣздить въ гимназію. Тамъ, переходя изъ класса въ классъ, обратилъ на себя вниманіе начальства постояннымъ прилежаніемъ, отличился же въ особенности: въ словесности, исторіи и географіи. Еще въ нижнемъ массѣ, сидя подлѣ С. Т. Аксакова, я посвятилъ ему первые мои стихи: Зима; онъ былъ старѣе меня, и года за три прежде поступилъ въ гимназію, но, часто и надолго увозимый матерью въ деревню, подвигался не быстро. Учитель высшаго класса словесности былъ въ мое время Николай Михайловичъ Ибрагимовъ. Онъ имѣлъ необыкновенную способность заставить полюбить себя и свои лекціи, санъ писалъ, особливо стихами, прекрасно, и обладая тонкимъ вкусомъ, такъ умѣлъ показывать намъ погрѣшности въ нашихъ сочиненіяхъ, что смышленый ученикъ не дѣлалъ уже въ другой разъ ошибки, имъ замѣченной, а иногда слегка и осмѣянной. Я былъ чуть ли не лучшимъ ученикомъ въ его классѣ, и послѣ сдѣлался его другомъ. Почитаю себя многимъ ему обязаннымъ.
Четыре года провелъ я въ обществѣ братьевъ моихъ, въ казанскомъ нашемъ домѣ, то-есть, до тѣхъ поръ, когда они (о чемъ будетъ сказано въ слѣдующей главѣ) поступили на службу, а я — въ университетъ.
Нѣжнѣе всѣхъ ихъ былъ во мнѣ старшій братъ, Николай, юноша кроткій, не по годамъ благочестивый, знавшій наизусть большую часть церковной службы, и чуждый всѣхъ шалостей, свойственныхъ его возрасту. Онъ любилъ читать, разсказывать про батюшку; я любилъ его слушать. Зато, второй братъ, Иванъ, добрѣйшаго сердца, ловкій и сильный, предавался всякого рода ребяческимъ забавамъ и затѣямъ. Побѣгать, побороться, показать свою силу, рубить топоромъ, строгать, клеить ящички, отливать изъ свинца маленькія пушечки, стрѣлять изъ нихъ, лазить на голубятню (заведенную моимъ дядькою), — все это было его дѣломъ; кромѣ того, въ немъ обнаружился талантъ къ поэзіи, и онъ писалъ очень порядочные, судя по лѣтамъ, стихи. Къ нему привязался я болѣе: любилъ находиться при его шалостяхъ, работахъ, услаждать слухъ мой гармоніею его стиховъ, всегда правильныхъ по механизму, бѣгать съ нимъ на голубятню. Отъ этого вѣроятно и во мнѣ пробудилась склонность къ стихомаранью, а голубятникомъ сдѣлался я страшнымъ. Охота эта была тогда въ большомъ разгарѣ: ею занимались купцы, дворяне и приближенные въ нимъ служители. Въ самомъ дѣлѣ, есть, бывало, чѣмъ полюбоваться, когда стая пестрыхъ и бѣлыхъ голубей, поднявшись съ крыши и дѣлая правильные круги по воздуху, подымается все выше и выше, въ пространство голубого неба, когда отдѣлившіеся изъ среды ея, такъ-называемые турманы, быстро перекидываясь черезъ голову, или опускаясь винтомъ, кажется, готовы удариться о крышу, и вдругъ взлетаютъ опять къ верху на соединеніе съ прочими. Стая эта, сверкающая на солнцѣ, при каждомъ поворотѣ, бѣлизною крыльевъ и грудокъ голубей, такъ глубоко иногда уходитъ въ небо, что надобно смотрѣть въ тазъ съ водою, чтобы видѣть, гдѣ она находится: иначе закружилась бы поднятая голова и не достало бы утомленнаго зрѣнія. Третій братъ, Александръ, болѣе степенный, отличавшійся необыкновенною красотою, мечтательностью и мнительностью, хорошо рисовалъ и также занимался литературою, преимущественно въ прозѣ. Я почти не отходилъ отъ него, когда, въ свободное утро праздничнаго дня, онъ садился за какой-нибудь рисунокъ. А когда, будучи уже студентомъ, началъ онъ вмѣстѣ съ Аксаковымъ собирать бабочекъ, я присоединился въ нему и чуть ли не сильнѣе, чѣмъ онъ, прилѣпился въ этому занятію: наяву и во снѣ мнѣ мерещились бабочки. Да признаться, я ловлю ихъ теперь, здѣсь, въ Пятигорскѣ, что пріятно развлекаетъ меня и переноситъ въ золотые дни дѣтства. Такимъ образомъ, отъ каждаго изъ моихъ братьевъ я невольно что-нибудь заимствовалъ. Не отъ этого ли, впослѣдствіи оказалось во мнѣ болѣе разнообразія во вкусахъ и склонностяхъ, чѣмъ въ другихъ членахъ нашего семейства?
Въ концѣ этого же четырехлѣтія, именно въ 1806 году, матушка оставила Тетюши и переѣхала на житье въ лаишевскую нашу деревню, въ село Емельяново, гдѣ, въ кругу семейства, каждый годъ, до отъѣзда въ Петербургъ, проводилъ я по нѣскольку недѣль пріятнѣйшаго времени въ моей жизни.
ГЛАВА II.[править]
Наступила вторая съ французами война; Наполеонъ, восторжествовавшій въ минувшемъ году въ борьбѣ съ Австріею, устремился съ побѣдоносною арміею на Пруссію. Императоръ Александръ Павловичъ двинулъ войска свои на помощь союзнику, но прежде чѣмъ они могли соединиться съ прусскою арміею — она была разбита и почти все королевство завоевано. Надлежало усилить вооруженіе. По гласу монарха, въ теченіе двухъ мѣсяцевъ, стало въ ряды милиціи, предводимой бывшими уже на покоѣ воинами временъ Екатерины, шесть сотъ тысячъ ратниковъ. Въ то же время приглашены были вступить въ военную службу взрослые воспитанники университетовъ, даже казенные студенты, не смотря на то, что они назначались для службы ученой. Юный казанскій университетъ, въ которомъ не было тогда и сорока студентовъ, опустѣлъ совершенно: едва ли осталось въ немъ человѣкъ десять. Старшіе братья мои послѣдовали примѣру прочихъ: двое изъ нихъ отправились въ Петербургъ, для вступленія по рекомендаціи казанскаго коменданта, генералъ-маіора Есипова, въ уланскій полкъ великаго князя Константина Павловича; а третій, самый старшій, по слабости здоровья, избралъ гражданскую службу. Я былъ тогда уже студентомъ, но моложе всѣхъ товарищей моихъ лѣтами. Надобно объяснить, что при открытіи университета первый наборъ студентовъ былъ въ февралѣ 1805 года, второй, весьма небольшой — въ половинѣ того же года, третій — въ концѣ слѣдующаго, довольно значительный по числу, но преждевременный по степени пріуготовительныхъ знаній, вынужденный близкимъ выходомъ старшихъ студентовъ въ военную службу. Я принадлежалъ къ этому послѣднему на бору и стоялъ по списку первымъ, потому-что считался тогда первымъ ученикомъ гимназіи. Но каково жъ было мое огорченіе, когда Илья Ѳедоровичъ Яковкинъ, профессоръ, управлявшій университетомъ въ качествѣ ректора, при собраніи всѣхъ воспитанниковъ гимназіи и университета, выкликая по списку назначенныхъ въ студенты, и не произнося моего имени, объявилъ наконецъ, что министръ просвѣщенія, усмотрѣвъ, что мнѣ не болѣе 15-ти лѣтъ, исключилъ меня! Я залился горькими слезами отъ такой обиды; всѣ старшіе студенты выразили тутъ же свое сожалѣніе; дядя мой Александръ Васильевичъ Страховъ, заступавшій въ семействѣ нашемъ мѣсто отца, поѣхалъ на другой день къ Яковкину съ просьбою — возобновить обо мнѣ представленіе. Добросердечный Яковкинъ, водившій притомъ съ семействомъ нашимъ хлѣбъ-соль, рѣшился вторично обо мнѣ представить, и чрезъ шесть недѣль я былъ утвержденъ студентомъ. Очень теперь сожалѣю, что тогдашнія слезы мои возбудили такое участіе: было бы гораздо лучше, еслибъ я года еще на два остался въ гимназіи, чтобы поболѣе приготовиться къ слушанію университетскихъ лекцій.
Когда въ семейномъ совѣтѣ рѣшено было, что братья мои должны оставить университетъ для вступленія въ службу, тогда рѣшена была и моя участь. Съ этому времени поспѣвалъ у дяди нашего въ деревнѣ домъ; сверхъ того, онъ замышлялъ тамъ другія немаловажныя постройки, а потому не предполагалъ болѣе жить въ Казани; матушка тоже рѣдко пріѣзжала въ городъ; слѣдственно, мы съ меньшимъ братомъ оставались бы тутъ одни. Поэтому разсудили, принявъ совѣтъ Яковкина, предложить мнѣ поступить изъ своекоштныхъ студентовъ въ казенные, а съ тѣмъ вмѣстѣ посвятить себя ученой службѣ, такъ какъ я, по отзыву Ильи Ѳедоровича, и въ гимназіи хорошо учился и въ настоящее время оказывалъ большую любовь къ наукамъ. Будучи дѣйствительно очень любознателенъ, а притомъ польщенный лестнымъ обо мнѣ мнѣніемъ главнаго начальника, я охотно согласился избрать ученую дорогу; меньшого же брата Яковкинъ взялъ въ себѣ на пенсіонъ.
Счастливое было это время пребыванія моего въ университетѣ. Занятія науками, особливо исторіею и словесностью, и дружба, самая нѣжная, самая возвышенная услаждали юные дни мои. Оставшіеся отъ перваго набора старшіе студенты: А. М. Княжевичъ, Д. М. Перевощиковъ, В. И. Тиньянской, А. В. Кайсаровъ, оказывали мнѣ внимательное покровительство и почтили пріязнью; а ближайшіе по времени вступленія въ университетъ товарищи мои: Д. П. Самсоновъ, П. Трофимовъ, И. М. Поповъ, Н. М. Алехинъ, Б. П. Манассеинъ, С. Н. Гроздовскій, H. Л. Филиповскій — были моими друзьями, болѣе или менѣе милыми. Въ свободное время отъ классовъ и забавъ, посвящали мы, особливо съ двумя первыми, сужденіямъ о предметахъ высокихъ, или изящныхъ: подвиги героевъ, черты самоотверженія, торжество добродѣтели, творенія великихъ писателей и поэтовъ, — вотъ, что составляло преимущественно предметъ нашихъ разговоровъ, нашихъ помышленій, наполняло сердца наши и души; мы были самыми благородными, самыми честными молодыми людьми, и въ добавокъ — жаркіе патріоты, готовые положить жизнь на алтарь отечества. Но васъ уже нѣтъ, милые товарищи моей юности; почти всѣ вы слишкомъ рано сошли въ могилу; если жъ бы прекрасная жизнь ваша продолжалась доселѣ — вы много принесли бы пользы обществу и стяжали бы справедливое его уваженіе. Не могу также безъ особеннаго удовольствія вспомнить о нашихъ экскурсіяхъ за растеніями, бабочками, букашками. Въ праздничное утро, въ маѣ или іюнѣ мѣсяцѣ, вставъ еще до восхода солнечнаго, отправлялись мы подъ предводительствомъ Василія Ильича Тимьянскаго, посвятившаго себя натуральной исторіи, верстъ за шесть, за семь отъ города. Утренній вѣтерокъ прохладно дулъ намъ въ лицо, румяня еще неопушенныя наши щеки; роса, блиставшая на поверхности густой сочной травы, смачивала насъ иногда до колѣнъ, но мы не обращали на это вниманія, ни на крутизну горъ, ни на паденіе съ нихъ при какомъ-нибудь спускѣ, ни на нашу усталость: прелесть утра, красота мѣстности, успѣхъ добычи заставляли забывать все. Какое-нибудь еще незнакомое намъ растеніе, какая-нибудь рѣдкая, красивая бабочка, узорочный жучекъ, приводили насъ въ восторгъ. Такъ, однажды, въ рощѣ Кизическаго монастыря удалось мнѣ найти прекрасный цвѣтокъ, котораго и профессоръ Фуксъ не полагалъ свойственнымъ казанскому климату. То былъ особаго рода венеринъ-башмачокъ, бѣлаго цвѣта съ ярко-малиновыми крапинами. Съ восхищеніемъ представилъ я его профессору, который самъ очень тому обрадовался, записавъ въ своемъ гербаріумѣ мѣсто и день находки и мое имя. Часовъ въ восемь заходили мы обыкновенно въ какую-нибудь подгородную деревню завтракать молокомъ, иногда съ ягодами (о, какъ это было вкусно), и, не торопясь, возвращались въ университетъ къ 12 часамъ, т. е. къ нашему обѣду — добрые, довольные, счастливые. Когда-жъ приближалась осень и наступали тихія лунныя ночи августа, мы любили послѣ ужина собираться на большомъ университетскомъ крыльцѣ, обращенномъ во дворъ, и усѣвшись на ступенькахъ, пѣть подъ кларнетъ Гроздовскаго русскія пѣсни. Мы пѣли ихъ съ чувствомъ, съ увлеченіемъ, и стройные голоса наши разносились по обширному двору. Жившій въ университетскомъ домѣ, Яковкинъ не только не запрещалъ намъ этого удовольствія, но растворялъ у себя окна, чтобы слушать насъ съ своимъ семействомъ.
Семейство Яковкина! Да! оно мнѣ очень памятно. Украшеніемъ его были двѣ милыя дѣвицы, 15 и 16 лѣтъ. Старшая произвела на меня сильное впечатлѣніе и сама почувствовала ко мнѣ взаимное влеченіе. Ее нисколько нельзя было назвать красавицею, но голубые глаза ея, необыкновенная бѣлизна, почти безъ румянца, стройный станъ, руки удивительно красивой формы, мягкій, сладкій голосъ, простота обращенія, заключали въ себѣ столько идеальнаго, романтическаго, что я, будучи старѣе ея однимъ только годомъ, полюбилъ ее всѣми силами юной души моей, полюбилъ такъ, какъ можетъ полюбить только молодой человѣкъ въ полномъ развитіи возраста. Чтеніе тогдашнихъ чувствительныхъ романовъ Лафонтена, Жанлиса, Котенъ, безъ сомнѣнія много содѣйствовали преждевременному пробужденію во мнѣ такого глубокаго чувства, въ высшей степени платоническаго. Оно вспыхнуло вдругъ, вслѣдствіе искренняго участія дѣвицы этой, равно какъ и родителей ея въ тогдашней печали семейства нашего, по случаю кончины старшей сестры моей, Татьяны Ивановны, соединявшей въ себѣ съ красотою всѣ совершенства ума и сердца. Тяжкая эта потеря еще болѣе сблизила насъ съ Яковкиными и была причиною, что я сталъ чаще посѣщать домъ ихъ, чаще видѣть милую дочь ихъ, которая тоже не скрывала радости этихъ свиданій. Съ какимъ, бывало, нетерпѣніемъ жду я воскресенья, думая о немъ цѣлую недѣлю, чтобы отправиться обѣдать къ Яковкинымъ. Забыты были и греки и римляне; ученье пошло хуже. Напитанный предъ тѣмъ древнею исторіею, я начиналъ было походить на спартанца: не хотѣлъ учиться танцовать, но она пожелала — и я черезъ мѣсяцъ танцовалъ уже съ ней экосезъ, матредуръ, нѣмецкую кадриль. Если почиталъ я счастіемъ видѣть ее, говорить, танцовать съ нею, то какое жъ чувствовалъ наслажденіе, когда она позволяла мнѣ лишній разъ поцѣловать бѣлую прекрасную свою ручку. Ахъ! признаться ли? Я находилъ почти такое же наслажденіе поцѣловать украдкою снятую ею перчатку, ея косынку, конецъ ленты, стягивавшій стройный станъ ея. Не одинъ разъ впослѣдствіи возникала въ сердцѣ моемъ любовь къ другимъ женщинамъ, но никогда не равнялась съ чувствомъ этой первой святой любви. Долго, долго я не могъ истребить ее изъ моего сердца. Тогдашнее блаженное состояніе мое скоро сдѣлалось вмѣстѣ съ тѣмъ и горькимъ. Мысль, что мнѣ, семнадцатилѣтнему студенту, нельзя же еще жениться, и что предметъ моей любви — того и гляди — выйдетъ за кого-нибудь за-мужъ (она и дѣйствительно вышла потомъ за человѣка весьма достойнаго), угнетала меня, лишала спокойствія, лишала сна. Нерѣдко, посреди самихъ танцевъ, навертывались у меня на глазахъ слезы, когда я видѣлъ, какъ она кружилась въ вальсѣ, или неслась въ экосезѣ, съ кавалеромъ, старѣе меня лѣтами, а особливо съ тѣмъ, за кого, какъ сказано, вышла впослѣдствіи за-мужъ, и котораго я же ввелъ въ домъ ихъ. Я удалялся изъ танцовальной залы, уходилъ въ какую-нибудь дальнюю, мало освѣщенную комнату, и тамъ, сидя въ темномъ уголку, тихонько плакалъ. Примѣтя мое отсутствіе, она спѣшила отыскать меня, отирала платкомъ своимъ слезы, но онѣ отъ этого только что усиливались. «Братецъ, милый братецъ — говорила она симпатичнымъ своимъ голосомъ — что это? отчего эти слезы? перестаньте, пойдемте танцовать!» Наименованіе «братца» она дала мнѣ при самомъ началѣ нашего сближенія, очевидно, для прикрытія своей ко мнѣ нѣжности, продолжала же, и притомъ чаще и чаще, какъ надобно полагать, для тонкаго вразумленія, что между нами, судя по обстоятельствамъ, по моимъ лѣтамъ, не можетъ, не должно существовать другихъ отношеній, кромѣ подобныхъ родственныхъ. Дѣлаю это заключеніе потому, что хотя она была моложе меня, но, какъ женщина, была смѣтливѣе, умнѣе семнадцатилѣтняго юноши, скорѣе опомнилась, скорѣе увидѣла, что между нами лежитъ цѣлая бездна, и что безумная страсть моя можетъ наконецъ надѣлать ей непріятностей. Такъ и случилось, какъ увидимъ ниже. Года чрезъ полтора была она помолвлена. Предоставляю всякому вообразить, каково было положеніе мое при этой вѣсти? Надобно идти поздравлять; но у меня недоставало на это силы: я сказался больнымъ и отправился въ нашу университетскую больницу, находившуюся въ томъ же домѣ. Незадолго предъ тѣмъ пріѣхалъ въ Казань одинъ веселый и, какъ говорится, разбитной господинъ, искавшій мѣста адъюнкта. Смѣтивъ, что старикъ Яковкинъ любитъ погулять, онъ вздумалъ дать ему вечерній праздникъ, на его же, Яковкина, загородной дачѣ, съ иллюминаціей, съ фейерверкомъ, какъ водится, и зная, что я коротокъ въ домѣ, а притомъ хорошо принятъ въ лучшемъ казанскомъ обществѣ (мнѣ уже былъ тогда девятнадцатый годъ, я уже слылъ свѣтскимъ молодымъ человѣкомъ), пріѣхалъ звать меня. Сначала я отговаривался нездоровьемъ, хотя, по невозможности долѣе двухъ недѣль притворяться больнымь, считался уже на выпускѣ, но узнавъ изъ разговора, что женихъ боленъ и не будетъ на праздникѣ, согласился, Пріѣхавъ попозже и выпивъ при входѣ въ садъ, для храбрости, стаканъ пуншу, я отправился искать невѣсту. Сдѣлавъ шаговъ сто, вижу, что она ходитъ съ сестрою по дальней пустой аллеѣ. Слава Богу! Онѣ однѣ: иду къ нимъ на встрѣчу, кажется, смѣло, но едва сошлись — прильпне языкъ къ гортани; кое-какъ, несвязно, дрожащимъ голосомъ что-то я пролепеталъ ей. Смущеніе охватило насъ обоихъ, но она скорѣе изъ него вышла и старалась принять опять тонъ родственнаго со мною обращенія; перенесла разговоръ на сестеръ моихъ, на свою въ нимъ дружбу, просила имъ кланяться, такъ-какъ дня чрезъ три я долженъ былъ ѣхать на вакацію въ деревню. Недовольный собою, я отошелъ отъ нея — выпилъ, съ отчаянія, еще два стакана пуншу; но не почувствовалъ опьяненія, а только сталъ развязнѣе и пошелъ поцѣловать руку матери, которой амфитріонъ предоставилъ роль хозяйки. Эта женщина умная, любезная, красивая и еще молодая, имѣвшая не болѣе 35 лѣтъ, давно уже, съ самаго начала, примѣтила страсть мою къ ея дочери и нисколько не мѣшала развиваться взаимнымъ нашимъ чувствамъ, постоянно меня ласкала, отличая отъ другихъ молодыхъ людей, посѣщавшихъ домъ ихъ. Казалось, она втайнѣ желала дождаться времени, когда я, повозмужавъ, женился бы на ея дочери. Даже и теперь замѣтно было въ ней сожалѣніе, что подвернувшійся женихъ — не я, а другой. Когда я, поздравилъ ее не безъ замѣшательства, сѣлъ подлѣ, она, постигая внутреннее состояніе души моей, осыпала меня ласками. Тронутый такимъ нѣжнымъ вниманіемъ къ настоящему моему положенію, я расчувствовался, безпрестанно цѣловалъ ея руки и наконецъ склонилъ ей на грудь отуманенную мою голову, стараясь скрыть мои слезы, но она ихъ примѣтила, и оросила собственными слезами мои щеки. Ни я, ни она, — мы ничего яснаго не сказали другъ другу, но, кажется, очень понимали другъ друга. Для вѣрности картины надобно добавить, что это происходило при слабомъ освѣщеніи гаснувшихъ уже плошекъ. Праздникъ продолжался до разсвѣта. Въ теченіе ночи, проведенной въ саду, у самаго берега Казанки, комары такъ искусали мнѣ ноги — а я былъ по тогдашней модѣ въ башмачкахъ, въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ — что не осталось ни одного живого мѣстечка; но я, разгоряченный любовью и пуншемъ, этого не чувствовалъ и примѣтилъ только раздѣваясь. Въ четыре часа утра всѣ разомъ двинулись въ обратный путь. Поощренный ласками и участіемъ матери, я оставилъ мои дрожки и вскочилъ на запятки коляски, въ которой ѣхала она съ дочерьми, чтобы еще хотя нѣсколько минутъ, безъ помѣхи, свободно полюбоваться на милое, обожаемое мною существо, отъ меня ускользавшее. Когда жъ вереница экипажей въѣзжала въ городъ, кто-то изъ родственниковъ закричалъ: «къ жениху! надобно невѣстѣ навѣстить больного, сдѣлать ему пріятный сюрпризъ!» Предложеніе было принято, и одинъ изъ свиты посказалъ предупредить счастливца о неожиданномъ и, по правдѣ сказать, весьма несвоевременномъ посѣщеніи. Благоразуміе требовало сойти съ коляски, сѣсть на дрожки и уѣхать домой, но, странное дѣло! — мнѣ захотѣлось горестнаго удовольствія — видѣть сцену свиданія жениха съ невѣстою. Я послѣдовалъ за семействомъ Яковкина даже до гостиной, но почувствовавъ, что меня бьетъ лихорадка, и что едва могу держаться на ногахъ, сталъ, прислонясь спиною къ печи. Женихъ вышелъ въ халатѣ, они обнялись. Въ ту же минуту выбѣжалъ я изъ комнаты, на дрожки и — домой. Этотъ неизвинительный, можно сказать, безумный мой поступокъ, не могъ быть не замѣченъ счастливымъ моимъ соперникомъ, о чемъ онъ въ свое время и припомнилъ.
Къ великому для меня счастію свадьба совершилась въ мое отсутствіе; я загостился тогда у дяди, и очень былъ ему благодаренъ, что онъ, по всегдашнему своему обыкновенію, со дня на день меня удерживалъ. Каково было бы мое положеніе, еслибъ въ эти роковые для меня дни находился я въ Казани? По близкимъ дружескимъ отношеніямъ семейства нашего съ Яковкиными, по личной моей, всѣмъ извѣстной, короткости въ ихъ домѣ, нельзя бы мнѣ было не принять участія во всѣхъ событіяхъ брачнаго торжества. Но какую-жъ бы я представлялъ тутъ роль, и могъ ли бы ее выдержать? Чрезъ три мѣсяца возвратился я въ городъ. Кажется, довольно времени для возможнаго успокоенія бунтующей страсти, для обсужденія, для приготовленія, какъ держать себя, но нѣтъ! при одной мысли, что мнѣ прежде всего надобно вынести тяжкое испытаніе — поздравить новобрачныхъ — захватывало дыханіе. Впрочемъ, думалъ я, лишь бы мнѣ перейти этотъ Рубиконъ, а тамъ я постараюсь превозмочь себя, найдусь, какъ себя поставить, особливо при помощи разсѣянія, при пособіи наступающихъ городскихъ увеселеній, которымъ вполнѣ предамся, и тѣмъ свободнѣе, что я уже кандидатъ 12-го класса[5], что могу располагать образомъ моей жизни. Но какъ я ни гадалъ, ни думалъ, какъ, повидимому, ни хорошо избралъ, для совершенія этого тяжкаго подвига, сумерки ноябрьскаго дня, когда молодые были у родителей, мужество мое въ рѣшительную минуту исчезло. Прохожу первыя двѣ комнаты — новобрачныхъ нѣтъ; останавливаюсь на нѣсколько минутъ съ матерью; вхожу въ третью — они стоятъ одни, положа другъ другу на плечи руки, стало быть, въ самомъ нѣжномъ взаимномъ созерцаніи. Я растерялся, замѣшательство сдѣлалось общимъ. Какими словами всѣ трое обмѣнивались мы въ эту минуту — совершенно не помню; помню только, что онъ мое, а я его смущеніе очень примѣтили, и старались всячески отъ него освободиться. Когда-жъ, обращаясь въ молодой, я сказалъ, что имѣю съ ней отъ сестры моей письмо и посылочку, которыхъ однакожъ теперь со мною нѣтъ, она просила меня привезти ихъ къ ней на домъ, примолвивъ, чтобы я не забывалъ старыхъ друзей, посреди разсѣянности большого свѣта, что уже слышно о многихъ, готовящихся въ городѣ балахъ, что я вѣроятно буду въ нихъ участвовать, и проч. Спасибо ей: разговоръ получилъ другое, болѣе свободное направленіе, для всѣхъ насъ облегчительное. Признаться, мнѣ искренно желалось, для обоюднаго спокойствія, вовсе не бывать у нихъ и, сколько можно, встрѣчаться рѣже; но какъ это сдѣлать при отношеніяхъ, существовавшихъ между нашими семействами, и той пріязни, въ которой находился я съ моимъ соперникомъ? Если-жъ со времена помолвки мы съ нимъ не видались, то это только вслѣдствіе мнимой моей, потомъ настоящей его болѣзни, а наконецъ, по причинѣ продолжительнаго отсутствія моего изъ города; размолвки же никакой между нами не было; слѣдственно, приличіе требовало совершенно противнаго моему желанію и поставляло меня въ настоящіе тиски. Дня черезъ два я къ нимъ поѣхалъ; засталъ дома одну молодую хозяйку, вручилъ ей письмо и посылочку сестры моей, и во все время бесѣды нашей держалъ себя какъ нельзя лучше; она — также. Ни однимъ словомъ, ни съ той, ни съ другой стороны, не было сдѣлано ни малѣйшаго намека на прошедшее, какъ будто его не бывало: мы говорили о вещахъ обыкновенныхъ. Вдругъ входитъ супругъ — и на лицѣ его сверкнуло неудовольствіе, какъ онъ ни старался это скрыть. Вскорѣ послѣ того я опять заѣзжалъ къ нимъ: мнѣ хотѣлось себя испытывать, привыкать постепенно къ роли, въ которой такъ хорошо началъ я дебютировать — и опять мужа не было дома. Въ праздникъ Рождества, возвращаясь отъ старика Яковкина, котораго пріѣзжалъ поздравить, встрѣчаюсь съ нею на лѣстницѣ. Странно было бы не остановиться и не перекинуть другъ другу нѣсколько простыхъ, привѣтственныхъ словъ. Глядь, съ низу подымается супругъ ея, дѣлавшій визиты особо, и здоровается со мною очень сухо. Что это значитъ, думалъ я? Неужели ревность? Такъ и вышло. Наканунѣ Крещенья получаю отъ Яковкиной ласковую записку, съ просьбою заѣхать въ такомъ-то часу. Заѣзжаю, она принимаетъ меня наединѣ, расплаканная; объявляетъ, что между молодыми супругами произошелъ раздоръ, что дочь ея третій день живетъ уже не дома, а у нея, что можно опасаться совершеннаго разрыва — и все отъ ревности ко мнѣ; что она меня не обвиняетъ, а относитъ это къ подозрительному характеру зятя, который, въ оправданіе свое, указываетъ на прошлогоднее ночное посѣщеніе мое при возвращеніи съ дачи, на крайнее замѣшательство мое при поздравленіи молодыхъ, на визиты мои въ его отсутствіе, на встрѣчу мою съ его женою на лѣстницѣ, встрѣчу, по его мнѣнію, условленную. Далѣе говорила, что если какъ-нибудь удастся примирить ихъ прежде огласки, то она убѣдительно проситъ меня болѣе къ нимъ не ѣздить. Съ признательностью выслушавъ такое откровенное объясненіе, притомъ будучи чистъ въ моей совѣсти, и самъ искренно желая удаленія, я обѣщалъ исполнить, и въ точности исполнилъ ея желаніе. Супруги, благодаря Бога, чрезъ нѣсколько дней помирились и жили потомъ счастливо.
Эта первая любовь, столь сильно охватившая юное мое сердце, много повредила моимъ занятіямъ науками, но зато развила, увеличила склонность мою къ поэзіи и сочувствіе къ природѣ. Въ самое это время началъ я писать идилліи, и въ одной изъ нихъ «Дафнисъ и Милонъ» изобразилъ тогдашнее мое положеніе.
Вотъ, еще одно изъ сладостнѣйшихъ воспоминаній объ университетской жизни. Это — время вакацій. Съ какою, бывало, радостью передъ Рождествомъ, на страстной недѣлѣ, или послѣ лѣтнихъ экзаменовъ, спѣшилъ я, вмѣстѣ съ меньшимъ братомъ, въ деревню, гдѣ уже съ часу на часъ ожидали насъ нѣжнѣйшая мать, милыя сестры, добрый старшій братъ, почтенная старушка тетушка, любившая меня, какъ говорится, безъ памяти. Все въ домѣ принимало веселый, праздничный видъ; на всѣхъ лицахъ было удовольствіе; няни наши, особливо одна (дай ей Богъ царство небесное), почтеннѣйшая, привязанная къ намъ старушка, какихъ, кажется, теперь не бываетъ, мой дядька, слуги и горничныя — всѣ хватали наши руки, съ выраженіемъ самой теплой преданности. Время проходило непримѣтно въ семейныхъ бесѣдахъ, въ какихъ нибудь пріятныхъ занятіяхъ и забавахъ. Зимою, по вечерамъ, всего чаще чтеніе вслухъ, днемъ въ ясную погоду — катанье въ саняхъ, съ лихими пристяжными, которое обыкновенно устраивалъ старшій братъ нашъ, большой любитель лошадей; лѣтомъ — верховая ѣзда, охота съ ружьемъ, всегда удовлетворительная, по множеству всякаго рода дичи, прогулки всею семьею въ полѣ, по берегу рѣчки, извивавшейся самымъ прихотливымъ образомъ, или въ лѣсъ за ягодами, окружавшій деревню со всѣхъ сторонъ и рисовавшійся на горизонтѣ въ различныхъ живописныхъ очертаніяхъ, всего съ полверсты отъ дома. И что это былъ за лѣсъ! Его наполняли не сосна, не береза, не ольха, а огромные дубы, вязъ, кленъ, липа, сплошной орешниуъ и малинникъ. О, какъ я любилъ иногда забраться въ самую глушь его — побесѣдовать съ самимъ собою, прислушаться къ щебетанію птицъ, или къ отдаленной пѣсни дровосѣка. Тамъ находилъ я отжившія вѣкъ свой, поврежденныя вѣтромъ, такія деревья, что съ трудомъ могъ перелѣзать чрезъ нихъ. Еще съ большимъ удивленіемъ останавливался я надъ пнями, имѣвшими, почти невѣроятно — около сажени въ поперечникѣ. Дубъ, стоявшій когда-то на этомъ подножіи, конечно, засталъ еще болгарское въ странахъ сихъ владычество и видѣлъ Батыево нашествіе. Увы! теперь не осталось и слѣдовъ этого прекраснаго лѣса. Святотатственный топоръ принесъ его въ жертву корысти. Любя цвѣты, я находилъ также большое удовольствіе помогать сестрамъ разсаживать ихъ въ полисадникѣ, а въ послѣдній пріѣздъ на вакацію собственными руками садилъ молодыми деревьями три островка, на мельничномъ прудѣ. Пруда болѣе нѣтъ, но посаженныя мною на бывшихъ островахъ деревья представляютъ теперь густую, тѣнистую рощу. Простыхъ деревенскихъ увеселеній — на святкахъ игрищъ, весною — хороводовъ, я не только не чуждался, но почти всегда лично въ нихъ участвовалъ. Мнѣ хотѣлось тѣмъ поддержать эти старинные обычаи, знаменующіе русскую народность, и оградить ее отъ вторженія какихъ-нибудь другихъ обыкновеній или забавъ, ей несвойственныхъ, вредныхъ народнымъ нравамъ. Матушка охотно позволяла мнѣ собирать объ Рождествѣ въ залу нашу, такъ-называемыхъ, святошныхъ (святочныхъ), т. е. переряженныхъ въ разные, весьма незатѣйливые костюмы, преимущественно изъ числа дворовыхъ, съ хоромъ горничныхъ, предводимыхъ нянею, которая была помоложе упомянутой прежде, и веселаго нрава; весною же, на лугу, недалеко отъ барскаго дома собиралась по вечерамъ толпа крестьянскихъ дѣвушекъ и молодыхъ женщинъ, ожидая моего появленія, чтобы начать хороводъ. Скучненько подчасъ мнѣ было съ ними; звонкіе женскіе голоса терзали иногда слухъ мой, но я этого не показывалъ; зато онѣ, довольныя присутствіемъ молодого барина, веселились отъ души, соблюдали въ играхъ всѣ вѣковыя условія, пренебрегая прежде нѣкоторыми; старались пѣть тѣ изъ самыхъ старинныхъ пѣсенъ, которыя мнѣ болѣе нравились, хотя знали много и новыхъ, много неодобряемыхъ; зато всѣ, и въ деревнѣ и во дворѣ, исключительно меня любили. Бывъ нынѣшнимъ лѣтомъ на родинѣ, я встрѣтилъ, выходя изъ церкви, одну старушку, прежнюю хороводную пѣвицу. Она остановила меня и съ увлеченіемъ, по-своему, разсказывала, какъ онѣ помнятъ участіе мое въ ихъ забавахъ, какъ о томъ передаютъ дѣтямъ своимъ. Довелось мнѣ въ Троицынъ день взглянуть и на хороводъ — все не то, что было прежде: вяло, безъ одушевденія; другія, незнакомыя мнѣ, пѣсни, ситцевые рукава вмѣсто полотняныхъ, пестрые передники вмѣсто бѣлыхъ. Видно и къ нимъ проникаетъ такъ-называемый прогрессъ; только не знаю, къ добру, или въ худу? скорѣе въ послѣднему.
Такъ проходило время пребыванія моего въ нѣдрахъ семейства и, уъ сожалѣнію, какъ я уже выразился, проходило непримѣтно. Наступалъ день разлуки. Мрачный вставалъ я съ постели, мрачнымъ казалось мнѣ самое ясное утро. Грустныя лица окружающихъ, на дворѣ хлопотня около экипажа, уже выдвинутаго изъ каретника, въ комнатахъ укладка въ чемоданы, приготовленіе завтрака, ранѣе обыкновеннаго, — все напоминало о близкомъ разставаньи и тяготило душу. Когда-жъ, послѣ обычнаго молебна въ путь напутствующихъ, всѣ собравшіеся въ гостиную, посидѣвъ немного, молча, вставали, чтобы еще немного помолиться, и я подходилъ наконецъ къ матери принять поцѣлуй ея и благословеніе, — неудержимыя слезы исторгалсь изъ глазъ моихъ. Я стоялъ передъ нею, благоговѣйно склоня голову, а она медленно, произнося шопотомъ молитву, осѣняла меня своими благословеніями. О! мнѣ казалось тогда, что изъ руки ея изливалась на меня благодать свыше. Забуду ли когда священныя эти минуты? Если я до сихъ поръ счастливо, можетъ-быть счастливѣе другихъ, проходилъ поприще жизни, — не подвергался никакому особенному бѣдствію, если постоянно пользовался расположеніемъ добрыхъ, благородныхъ людей, и пріобрѣлъ какое-нибудь имя, которое не стыдно мнѣ будетъ передать моимъ дѣтямъ, то всѣмъ этимъ обязанъ я не себѣ, а молитвамъ и благословеніямъ матери. Я и теперь вижу иногда во снѣ, что она меня благословляетъ.
Наступилъ вѣчно-памятный 1812 годъ — третья и послѣдняя борьба Александра съ Наполеономъ. Слышимъ, что войска наши собрались на западной границѣ; слышимъ, что выступила въ походъ гвардія, что императоръ выѣхалъ изъ Петербурга въ Вильно, далѣе узнаёмъ, что Наполеонъ въ Дрезденѣ, что онъ въ Варшавѣ, наконецъ, что онъ перешелъ Нѣманъ и съ огромною арміею вторгнулся въ наши предѣлы. По мѣрѣ того, какъ доходили до насъ эти извѣстія, менявисть къ врагамъ, ужасъ войны внутри государства, и какой-то страхъ, наводимый именемъ Наполеона, доселѣ непобѣдимаго, вездѣ торжествовавшаго, наполнилъ сердца всѣхъ сословій. Произнесенный государемъ обѣтъ — не полагать оружія, доколѣ ни единаго врага не останется въ царствѣ русскомъ, принятый со всеобщимъ умиленіемъ и признательностью, освѣжилъ сердца надеждою, возстановилъ мужество. Съ единодушнымъ рвеніемъ и быстротою составилось ополченіе: старъ и младъ стали подъ знамена. Всѣ городскія удовольствія, всѣ занятія были остановлены; одни извѣстія изъ арміи, нетерпѣливо ожидаемыя, поглощали наше вниманіе. Образованное общество преимущественно собиралось около заслуженныхъ, пожилыхъ генераловъ — толковать о ходѣ событій, о судьбѣ отечества. Вѣсть о прибытіи Кутузова къ арміи, и кровопролитное Бородинское сраженіе и прокламаціи графа Ростопчина утѣшали насъ, подкрѣпляли упованіе на успѣхъ праваго дѣла; но вдругъ пресѣклось всякое сообщеніе съ Москвою. Трудно изобразить, что мы чувствовали въ этой тяжкой неизвѣстности, продолжавшейся болѣе двухъ недѣль, и разразившейся, наконецъ, сначала слухомъ, а потомъ объявленіемъ правительства, что Москва занята непріятелями, что она погибла въ пламени; — перехожу собственно къ себѣ.
Пропитанный самою жаркою любовью въ отечеству, обожая государя, менявидя Наполеона, за которымъ неотступно слѣдилъ съ 1804 года, постоянно читая газеты[6], могъ ли я, при настоящихъ обстоятельствахъ, остаться только зрителемъ оныхъ? Я написалъ къ дядѣ, безъ согласія котораго ничего важнаго въ семействѣ нашемъ не дѣлалось, что хочу вступить въ военную службу, и прошу на это его разрѣшенія, что ожидаемое на-дняхъ прибытіе офицера въ Казань, для вербованія гусарскаго графа Салтыкова полка, представляетъ въ тому все удобство; что на основаніи состоявшагося тогда указа я могу быть принятъ поручикомъ, что мнѣ стыдно въ такую пору не стать въ ряды защитниковъ отечества. Дядя похвалилъ мое намѣреніе, но прибавилъ, что рѣшить дѣло при личномъ со мною свиданіи, надѣясь скоро быть въ Казани. Въ характерѣ этого достойнѣйшаго и глубоко чтимаго мною человѣка была, можно сказать, комическая странность — необыкновенная во всемъ медлительность. За всякое дѣло онъ принимался съ живостью, но когда доходило до настоящаго дѣйствія — откладывалъ со дня на день, даже съ года на годъ. Довольно сказать, что, имѣя большія дѣла въ сенатѣ, онъ взялъ 12 подороженъ, чтобы ѣхать въ Петербургъ, и ни по одной не поѣхалъ. Хотя отвѣтъ его былъ для меня ободрителенъ, но намѣреніе пріѣхать для окончательнаго рѣшенія, судя по сказанной его медлительности, приводило меня въ уныніе. Однакожъ, нечего дѣлать, надобно было терпѣливо ждать. Жду; жду мѣсяцъ, другой — нѣтъ моего дядюшки, а пишетъ, что собирается, да не очень хорошо себя чувствуетъ; какъ же скоро поправится, тотчасъ пріѣдетъ, но собственно о намѣреніи моемъ не говоритъ уже болѣе ни слова. Между тѣмъ французы оставили Москву, разбиты подъ Малоярославцемъ, подъ Краснымъ, преслѣдуемы до границы; навербовавшійся полкъ графа Салтыкова готовится выступить, а дядя мой ни съ мѣста: увѣдомляетъ, что ему все не здоровится. Въ концѣ декабря, ѣдемъ къ нему всею семьею, чтобы провести съ нимъ праздникъ Рождества Христова. Онъ встрѣчаетъ меня, нѣжно обнимая, dorant: «Ну спасибо, Володя, что ты меня старика послушалъ, не пошелъ въ военную службу». Слова эти меня удивили; я вовсе не думалъ отказываться отъ военной службы, и ждалъ только личнаго съ нимъ свиданія. Хотѣлъ возразить; но остановился, опасаясь, чтобы, по моей и его вспыльчивости, разговоръ не принялъ оборотъ непріятный. Дня за три до нашего отъѣзда, я, однакожъ, рѣшился спросить его:
— Чѣмъ же вы, дядюшка, рѣшаете судьбу мою?
— Какъ, чѣмъ? отвѣчалъ онъ: вѣдь ты остаешься продолжать ученую службу.
— Но я хотѣлъ вступить въ военную, и вы одобрили мое намѣреніе.
— Одобрилъ, когда была война.
— Но она продолжается, и можетъ быть долго еще продолжится. Я успѣю принять участіе въ военныхъ дѣйствіяхъ.
— Вотъ вздоръ какой! французы изгнаны изъ Россіи; притомъ теперь зима; зимою не воюютъ, того и смотри — услышимъ о заключеніи мира.
— Не воевали въ ваше время, а теперь другая система войны; теперь воюютъ не останавливаясь. И смѣшно было бы, если бы армія наша расположилась на винтеръ-квартирахъ, какъ бывало въ старину. Увѣряю васъ, что война продолжится.
— Да что-жъ ты въ самомъ дѣлѣ? Пророчишь что ли?
Я не могъ продолжать равнодушно разговора, рѣшавшаго судьбу мою; а тонъ его вопроса поджогъ мою вспыльчивость.
— Не пророчу, отвѣчалъ я, а скажу только, что въ дѣлѣ этомъ дальше васъ вижу.
— Ну такъ я замолчу, произнесъ онъ съ глубокимъ огорченіемъ.
И замолчалъ. И промолчалъ всѣ три остальные дня нашего у него пребыванія, хотя любилъ въ особенности разговаривать со мною. О, какъ тяжелы показались мнѣ эти безконечные три дня! Какъ раскаявался я въ томъ, что оскорбилъ дерзкимъ словомъ человѣка, столь искренно любимаго мною и уважаемаго! Нѣсколько разъ покушался пойти въ кабинетъ въ нему повиниться, но мысль о такомъ обидномъ рѣшеніи участи моей и какая-то гордость меня удерживали. Когда-жъ онъ въ послѣдній день, задержавъ, по обыкновенію своему, отъѣздъ нашъ съ утра до глубокой зимней ночи, и проводивъ за шесть верстъ, чтобы видѣть, какъ спущенъ будетъ съ высокой крутой горы экипажъ матушки, пошелъ отъ одной повозки къ другой прощаться, я былъ въ тревожномъ сомнѣньи, подойдетъ ли онъ къ той, въ которой я сидѣлъ съ меньшимъ братомъ. Но онъ подошелъ, и отстегнувъ полость, сказалъ: «Ну, прощай, Володя!» Я схватилъ его руку и съ жаромъ поцѣловалъ ее, пристыженный его великодушіемъ. Онъ велъ со мною постоянную, хотя не частую переписку, дѣлая мнѣ разныя порученія въ городѣ и получая отъ меня свѣжія политическія новости. И теперь нельзя ему было прекратить сношеній со мною; но какая перемѣна въ тонѣ? Вмѣсто простого родственнаго ты, появилось въ письмахъ его вѣжливое вы, для меня терзательное; потомъ вы начало перемѣшиваться съ ты; наконецъ ты нечувствительно опять возобладало, такъ-что мало по малу взаимныя наши отношенія не только возстановились по прежнему, но еще улучшились. Здѣсь кстати, хотя и не хронологически, сказать, что онъ, по самую кончину свою, послѣдовавшую съ небольшимъ двадцать лѣтъ назадъ, сохранилъ ко мнѣ самую нѣжную любовь, предпочтительно предъ моими братьями; хотѣлъ передать мнѣ все свое имѣніе, состоявшее въ двухъ тысячахъ душахъ; но по коварству одного человѣка, тоже умершаго — не хочу назвать его по имени — духовное завѣщаніе оставилъ не подписаннымъ.
Итакъ, мнѣ надлежало по-прежнему оставаться въ распоряженіи университета, имѣя въ виду или назначеніе меня учителемъ въ какую-нибудь гимназію, или, выдержавъ магистерскій экзаменъ, занять современемъ профессорскую каѳедру. Первое, по тогдашнимъ понятіямъ о дворянствѣ, казалось мнѣ невыносимымъ; второе требовало усиленныхъ занятій, а свѣтская жизнь, съ ея обольщеніями, въ которую вступилъ я съ успѣхомъ, увлекательнымъ для молодого человѣка, тому противилась. Такъ проходило около двухъ лѣтъ, когда, по окончаніи европейской войны, пріѣхали въ отпускъ двое сыновей жившаго въ Казани отставного сенатора Желтухина, оба генералъ-маіоры, оба увѣшенные орденами. Меньшой изъ нихъ, Петръ Ѳедоровичъ, былъ человѣкъ съ достоинствами. Онъ служилъ сначала въ измайловскомъ полку; командуя потомъ лейбъ-гренадерскимъ, такъ отличился подъ Валутинымъ, на ретирадѣ отъ Смоленска, что обратилъ на себя вниманіе арміи; за Бородинское сраженіе произведенъ въ генералъ-маіоры; впослѣдствіи былъ начальникомъ штаба гвардіи, кіевскимъ военнымъ губернаторомъ, намѣстникомъ бессарабскимъ, правителемъ Молдавіи и Валахіи. Имѣлъ желчное сложеніе, оттого строгъ, и казался гордымъ, но гордость его имѣла основаніемъ чувство чести, высокое благородство, не мелочное чванство.
Родитель его, человѣкъ богатый, умный, но слишкомъ рѣзкій на языкѣ, доживалъ свой вѣкъ, со старушкою женою, въ Казани. Домъ ихъ былъ, какъ говорится, открытый. Они принимали меня съ замѣтнымъ, въ сравненіи съ прочими молодыми людьми, вниманіемъ и ласкою; особенно рады были, когда, въ почтовый день, пріѣзжалъ я къ нимъ обѣдать и сообщалъ политическія новости, извлекаемыя мною изъ писемъ отъ брата, жившаго въ Петербургѣ, изъ «Сына Отечества» и «Академическихъ Вѣдомостей», которыя я только одинъ и получалъ въ Казани. Старушка-мать представила меня Петру Ѳедоровичу съ самымъ лестнымъ обо мнѣ отзывомъ. Онъ щелкнулъ шпорами и сказалъ: «очень радъ съ вами познакомиться». На третій послѣ этого день, 12 декабря, происходило въ университетѣ торжественное открытіе Общества любителей отечественной словесности, котораго состоялъ я членомъ. Къ этому торжеству предложено мнѣ было, или, лучше сказать, я самъ вызвался, написать похвальное слово императору Александру. Посѣтителей съѣхалось множество, до трехсотъ человѣкъ, въ томъ числѣ до пятидесяти дамъ. Казань была тогда полна оставшимися еще москвичами, наѣхавшими въ 1812 году, послѣ разгрома древней столицы, и отпускными офицерами. По назначенному порядку чтенія, мое похвальное слово было предпослѣднимъ; — ода же профессора Городчанинова оканчивала актъ. Когда настала моя очередь и когда я, взойдя на каѳедру, окинулъ взоромъ залу, наполненную такимъ множествомъ народа, у меня потемнѣло въ глазахъ. Помолчавъ съ минуту, я началъ читать, но отъ смущенія тихо, голосомъ не твердымъ; примѣтивъ же, что вдругъ настала глубокая тишина, какой до того не было, и въ слушателяхъ проявилось напряженное вниманіе — ободрился, читалъ смѣлѣе, громче; а когда сошелъ съ каѳедры, сѣлъ на свое мѣсто, во мнѣ подошелъ маіоръ Ильинъ, хорошій мой пріятель, сидѣвшій позади Желтухина, и сказалъ: «Петръ Ѳедоровичъ въ восхищеніи, хочетъ тебѣ выразить это, проситъ, чтобы ты подошелъ къ нему». — Не могу, отвѣчалъ я, актъ еще не кончился, и Городчаниновъ только-что взошелъ на каѳедру. Ильинъ передалъ отвѣтъ мой Желтухину и тотчасъ же опять во мнѣ. Петръ Ѳедоровичъ говоритъ, что если ты не подойдешь къ нему, такъ онъ подойдетъ къ тебѣ, и тогда, пожалуй, всѣ за нимъ встанутъ. Нечего было дѣлать, я подошелъ. Желтухинъ, разумѣется всталъ, — чтобы взять меня за руку, и хотя не двинулся съ мѣста — весь первый рядъ креселъ, смотря на него, поднялся; тутъ все пришло въ движеніе, и ода профессора сдѣлалась гласомъ вопіющаго въ пустынѣ.
— Извините меня, сказалъ Желтухинъ, что я сухо обошелся съ вами третьяго дня; я васъ не зналъ. Между тѣмъ Ильинъ успѣлъ передать мнѣ, что вы желали поступить въ военную службу, но встрѣтили препятствіе со стороны начальства и вашего дяди. Надѣюсь отвратить эти препятствія. Не будете ли сегодня на балѣ дворянскаго собранія?
— Буду.
— Такъ объяснимся тамъ.
Пока онъ говорилъ, столпилось около насъ человѣкъ 20, болѣе военныхъ, а когда пересталъ и пошелъ, — они окружили меня и осыпали привѣтствіями; другіе изъ ближнихъ и дальнихъ рядовъ креселъ дѣлали мнѣ знаки одобренія. Я взглянулъ налѣво, гдѣ сидѣли дамы. Сестры мои отирали слезы.
На балѣ, лишь только я подошелъ къ Желтухину, какъ онъ взялъ меня не за руку, а подъ руку, совершенно по-дружески, повелъ въ боковыя комнаты, чтобы подробно разспросить о препятствіяхъ, встрѣченныхъ мною ко вступленію въ военную службу; а между тѣмъ дорогою изъявлялъ свое удивленіе, отчего я такъ хорошо знаю ходъ не только политическихъ событіи, но и военныхъ дѣйствій, и хвалилъ чувства мои къ государю. Но едва мы сѣли, какъ во мнѣ стали подходить съ поздравленіями тѣ изъ дамъ и мущинъ, которые не были на актѣ. «Невозможно, сказалъ Желтухинъ: лучше подите теперь танцовать, а завтра пріѣзжайте къ батюшкѣ обѣдать; тамъ намъ никто не помѣшаетъ».
На другой день послѣ обѣда пошли мы въ кабинетъ, гдѣ я и разсказалъ подробно, какъ въ 1812 году хотѣлъ поступить въ гусарскій графа Салтыкова полкъ, вербовавшійся въ Казани, куда, на основаніи состоявшагося предъ тѣмъ указа, могъ быть принятъ тѣмъ же чиномъ, т. е. поручикомъ, потому-что имѣлъ званіе кандидата 12 класса; какъ дядя мой (конечно изъ любви ко мнѣ) со дня на день откладывалъ рѣшеніе, до тѣхъ поръ, когда полкъ вышелъ изъ города; какъ университетское начальство давало мнѣ чувствовать, что я, будучи казеннымъ воспитанникомъ, не могу располагать собою, и долженъ идти ученою дорогою. Объясненіе кончилось тѣмъ, что Желтухинъ потребовалъ отъ меня три экземпляра моего сочиненія, чтобы послать ихъ въ графу Строганову, своему дивизіонному командиру, къ Сипягину, начальнику гвардейскаго штаба, и къ Закревскому, дежурному генералу, и будетъ просить ихъ устроить дѣло такъ, чтобы я, примѣнительно въ тому указу, былъ принятъ въ лейбъ-гренадерскій его полкъ прапорщикомъ, «и тогда — примолвилъ онъ — вы мой адьютантъ, а съ дядюшкою вашимъ переговорю при первомъ свиданіи». Послѣднее было не нужно. Дядя мой, видя вниманіе ко мнѣ Желтухина, въ тотъ же день сказалъ мнѣ; «Ну вотъ, теперь ступай, пожалуй: и войны нѣтъ; и такой человѣкъ беретъ тебя подъ свое покровительство».
Въ концѣ января, всѣ трое — графъ Строгановъ, Сипягинъ и Закревскій, отвѣчали Желтухину (двое послѣднихъ были въ большой съ нимъ дружбѣ), что надѣются исполнить по его желанію, но что для этого нуженъ личный докладъ, нужно дождаться государя, котораго ожидаютъ съ Вѣнскаго конгресса къ первой недѣли поста. Съ искреннимъ и вмѣстѣ съ какимъ-то торжественнымъ удовольствіемъ читалъ онъ мнѣ эти письма, и съ тѣхъ поръ сталъ называть меня товарищемъ.
На масляницѣ собрался онъ ѣхать въ Петербургъ, чтобы испросить позволеніе государя на вступленіе въ бракъ съ княжною Тенишевою, красавицею, въ которую былъ влюбленъ еще до начала войны. Прощаясь со мною на бывшемъ у него завтракѣ, онъ сказалъ: «Въ Страстную субботу я ворочусь сюда и привезу вамъ приказъ, что вы гвардейскій офицеръ и мой адьютантъ». Но Провидѣнію, видно, не угодно было, чтобы я шелъ стезею военною. Бѣгство Наполеона съ острова Эльбы удержало государя за границею на цѣлый почти годъ. Возвратившійся въ Страстную субботу, Петръ Ѳедоровичъ съ горемъ объявилъ мнѣ, что безъ государя ничего нельзя было сдѣлать, да въ тому же 8 апрѣля былъ отмѣненъ и упомянутый указъ; убѣждалъ ѣхать въ Петербургъ и вступить хотя юнкеромъ, въ остающійся тамъ вексгольмскій полкъ, бывшій тогда подъ командою друга его Княжнина[7], объясняя, что когда по правамъ студенческимъ, чрезъ полгода произведутъ меня въ офицеры, а вновь начинающаяся война будетъ еще продолжаться, онъ переведетъ меня въ свой полкъ. Но я не могъ согласиться, зная примѣры, что и со студенческими аттестатами иные служили до производства около двухъ лѣтъ. Не смотря на мой отказъ, Желтухинъ навсегда сохранилъ ко мнѣ самое доброе расположеніе и впослѣдствіи былъ въ поѣзжанахъ на моей сватьбѣ.
Такимъ образомъ, мнѣ оставалось взять отпускъ, ѣхать въ Петербургъ, просить высшее начальство объ увольненіи меня изъ ученаго вѣдомства и потомъ вступить тамъ въ гражданскую службу. Въ это самое время собирался въ Петербургъ же одинъ короткій знакомый нашъ, Семенъ Александровичъ Лихачевъ, чтобы отдать сына своего въ кавалергардскій полкъ. Признано было за удобнѣйшее отправить съ нимъ, какъ съ человѣкомъ бывалымъ, меня и меньшого брата моего Петра, назначеннаго тоже для поступленія въ кавалергарды. Нужно ли говорить, какъ грустно, какъ тяжело было мнѣ разставаться на неопредѣленное, и, конечно, на долгое время, съ матушкою, съ сестрами, съ братомъ, съ тетушкою? Первое, или, такъ-сказать, предварительное, разставанье послѣдовало въ деревнѣ, откуда всѣ, кромѣ тетушки, очень уже по преклонности лѣтъ слабой, поѣхали провожать насъ въ Казань. Наканунѣ отъѣзда изъ нашего Никольскаго я объѣхалъ верхомъ всѣ живописныя его окрестности, останавливаясь по нѣскольку минутъ въ мѣстахъ, которыя болѣе мнѣ нравились, которыя чаще посѣщалъ я, — прощаясь съ ними, какъ съ существомъ живымъ, меня понимающимъ. Увижу ли васъ когда-нибудь, милыя мѣста, думалъ я, обозрѣвая ихъ чуть не сквозь слезы? Въ дѣтствѣ моемъ вы были свидѣтелями забавъ моихъ, въ юности вдохновляли меня сельскою красотою своею. На васъ учился я изображать природу въ незатѣйливой, но плѣнительной простотѣ ея. Вы внушали мнѣ помышленія чистыя, благія, просвѣтляющія душу. Вы, кажется, сочувствовали мнѣ, когда я, въ обаяніи первой любви моей, такъ рано охватившей мое сердце, приходилъ сюда повѣрять вамъ тогдашнія мои чувства!…
Второе, окончательное разставанье было уже въ Казани. Послѣдніе три дня матушка ѣздила съ нами по церквамъ, служила молебны у раки святителей Гурія и Варсанофія, передъ чудотворнымъ образомъ Казанской Богородицы. Съ какимъ умиленіемъ молилась она, какія обильныя проливала слезы, ввѣряя насъ покровительству Божію!
Наконецъ, 29 іюля 1816 года, выплакавъ, по выраженію Карамзина, сердце, выѣхалъ я изъ Казани. Какъ ни занимала меня моя будущность, какъ ни любопытенъ былъ я видѣть Москву, Петербургъ, — грусть о разлукѣ съ роднымъ семействомъ преобладала. Мы останавливались дня на два въ Лысковѣ, селѣ князя Грузинскаго, чтобы побывать на Макарьевской (нынѣ Нижегородская) ярмаркѣ, отдѣляемой отъ Лыскова только рѣкою. Полученное тутъ извѣстіе о вторичномъ низложеніи Наполеона чрезвычайно всѣхъ обрадовало, а меня и разсѣяло. При въѣздѣ въ Москву, еще на половину бывшую въ развалинахъ, схватила меня лихорадка. Въ Москвѣ прожили мы недѣлю; я лечился, но, не смотря на продолжавшуюся болѣзнь, успѣлъ посѣтить Мерзлякова и Каченовскаго, тогдашнихъ свѣтильниковъ нашей словесности. Добрый, простодушный Алексѣй Ѳедоровичъ Мерзляковъ, столько обязанный отцу моему, не зналъ, какъ выразить свое удовольствіе, что видитъ предъ собою сына перваго своего благодѣтеля, да еще и литератора — сочлена по Казанскому Обществу любителей словесности. Очень, очень обрадовался, когда узналъ, что я ѣду въ Петербургъ искать службы, но не имѣю тамъ почти никого знакомаго. «Такъ позвольте же мнѣ на васъ отплатить благодѣянія вашего батюшки, сказалъ онъ съ живостью; я дамъ вамъ письмо къ моему другу, Александру Ивановичу Тургеневу, котораго отецъ былъ другомъ вашего отца. Онъ въ Петербургѣ человѣкъ значительный, директоръ департамента иностранныхъ исповѣданій, любимецъ князя Александра Николаевича Голицына и въ связяхъ со всѣми важными людьми». Тургеневъ, когда по прибытіи въ Петербургъ и нѣсколько поосмотрѣвшись, я къ нему явился, принялъ меня радушно, какъ предсказывалъ Мерзляковъ. То былъ молодой еще человѣкъ, не болѣе 35 лѣтъ, красивой наружности, благородныхъ манеръ, обширнаго и вмѣстѣ блестящаго образованія, добрый, любезный, но нѣсколько разсѣянный — вѣроятно, отъ множества предметовъ, занимавшихъ его въ одно время, и въ сферѣ большого свѣта, и въ мірѣ служебномъ, и въ области учености. Онъ оказалъ мнѣ много доброжелательства; ходатайствовалъ у министра просвѣщенія объ увольненіи меня изъ ученаго вѣдомства, даже самъ подалъ ему мою просьбу, и научилъ, какъ и гдѣ дѣйствовать далѣе. Не легко однакожъ было мнѣ выкарабкаться: рѣшено тѣмъ, чтобы я откупился, т. е. внесъ деньги за все время воспитанія моего на казенномъ содержаніи. Когда-жъ получилъ я увольненіе — Александръ Ивановичъ предложилъ мнѣ мѣсто помощника столоначальника въ своемъ департаментѣ, съ тѣмъ, чтобы послѣ обѣда занимался я у него по дѣламъ Женскаго патріотическаго общества; но я отказался, не желая посвящать службѣ всего моего времени, а главное потому, что мнѣ непремѣнно хотѣлось служить подъ начальствомъ Дмитрія Прокофьевича Трощинскаго, бывшаго тогда министромъ юстиціи, о которомъ еще съ дѣтства наслышался я отъ стариковъ, какъ о важномъ государственномъ человѣкѣ. Меня всегда привлекали люди, снискавшіе славное или, по крайней мѣрѣ, уважительное имя; но въ департаментѣ юстиціи не было свободнаго штатнаго мѣста по моему чину коллежскаго секретаря. Я рѣшился выжидать.
Хлопоты мои объ увольненіи изъ университета и опредѣленіе въ службу требовали частыхъ и иногда раннихъ выѣздовъ со двора, а сентябрь былъ уже на исходѣ, становилось холодно: я простудился и занемогъ опасно нервическою горячкою, прохворавъ до декабря мѣсяца.
Пріѣхавшій съ нами Лихачевъ нашелъ въ Петербургѣ родственника, свояка своего статсъ-секретаря Александра Александровича Витовтова, и, вмѣстѣ съ сыномъ своимъ, представилъ ему моего меньшого брата. При имени послѣдняго, Витовтовъ тотчасъ спросилъ, не родня ли ему Панаевъ, написавшій похвальное слово императору Александру, которое недавно читалъ онъ въ «Трудахъ казанскаго Общества любителей отечественной словесности»? Отвѣтъ былъ утвердительный, съ добавленіемъ со стороны Лихачева, что онъ конечно и меня представилъ бы, еслибъ въ настоящее время не находился я въ тяжкой болѣзни. Александръ Александровичъ изъявилъ сожалѣніе, и потомъ, то у Лихачева, то у брата, навѣдывался о моемъ здоровьи, нерѣдко говоря, что ему хотѣлось бы поскорѣе со мною познакомиться; узнавъ же, что я могу прохаживаться по комнатѣ, вздумалъ самъ навѣстить меня, безъ всякаго о томъ предваренія. Вдругъ, въ одно утро, входитъ ко мнѣ высокій, видный господинъ въ сѣромъ фракѣ, съ владимирскою звѣздою (скромный сѣрый фракъ былъ тогда въ употребленіи, особливо между значительными людьми). «Я — Витовтовъ — сказалъ онъ — пришелъ навѣстить васъ и тѣмъ ускорить наше знакомство». Разумѣется, что первый визить мой по выздоровленіи былъ къ нему. Я нашелъ въ немъ человѣка весьма просвѣщеннаго, благороднаго, деликатнаго. Онъ любилъ литературу, особливо англійскую, изъ наукъ же — химію и философію. Семейство его заключалось въ сынѣ и четырехъ дочеряхъ, дѣвицъ тоже весьма образованныхъ и самаго милаго обращенія. Образъ жизни ихъ былъ на манеръ англійскаго; въ каминѣ неугасимо горѣлъ каменный уголь; за столомъ, при небольшомъ числѣ блюдъ, преобладала мадера или тенерифъ; вмѣсто пирожнаго подавали изюмъ и миндальные орѣхи. Обращеніе его со много было самое обязательное, и потому я часто посѣщалъ домъ ихъ, танцуя иногда съ его дочерьми, или занимаясь съ ними разнаго рода играми, но болѣе бесѣдуя съ нимъ самимъ о предметахъ политическихъ и ученыхъ, особенно метафизическихъ, которымъ любилъ онъ предаваться, и которые имѣли впослѣдствіи вредное вліяніе на его разсудокъ.
Мечтая еще въ Казани о прибытіи въ столицу, всего нетерпѣливѣе желалось мнѣ видѣть двухъ человѣкъ — императора Александра, вознесшаго Россію на такую высокую степень славы, и Державина, пѣвца Екатерины. Но императоръ не возвращался еще съ Вѣнскаго конгресса, а Державинъ — мы пріѣхали въ Петорбургъ въ августѣ — находился еще въ новгородской деревнѣ своей Званкѣ, и возвратился только въ декабрѣ.
Приступая къ разсказу о знакомствѣ моемъ съ знаменитымъ нашимъ поэтомъ, прежде всего, съ нѣкоторою, думаю, позволительною гордостью, долженъ я сказать, что, Гавріилъ Романовичъ причитался мнѣ, по матери моей, урожденной Страховой, внучатнымъ дѣдомъ. Родной братъ ея, а мой дядя, слѣдственно племянникъ Державина, часто упоминаемый Александръ Васильевичъ Страховъ, жившій, въ послѣдніе годы царствованія императрицы Екатерины и въ первые — императора Павла, въ Петербургѣ, былъ почти ежедневнымъ посѣтителемъ Державина, пользовался особеннымъ это расположеніемъ, дѣлилъ съ нимъ и радостныя и горькія его минуты, а послѣднихъ, какъ видно изъ записокъ Гавріила Романовича,[8] было въ ту пору у него не мало. Поселясь впослѣдствіи въ казанскомъ своемъ имѣніи, дядя мой любилъ, бывало, особливо за ужиномъ, завести рѣчь о Державинѣ, о высокомъ его талантѣ, благородныхъ качествахъ, стойкости за правду, смѣлости при докладахъ по дѣламъ государственнымъ. Хотя ужины эти продолжались по большей части за полночь, но дядя мой говорилъ о любимомъ своемъ предметѣ съ такимъ одушевленіемъ, что я, не смотря на дѣтскій мой возрастъ, не только не дремалъ — слушалъ его съ жадностью, и мало по малу усвоилъ себѣ понятіе о Державинѣ, о его личности, даже о его домѣ и нѣкоторыхъ, болѣе оригинальныхъ, въ немъ комнатахъ. Хотя дядя мой вовсе не занимался литературою, но любилъ читать вслухъ стихотворенія Гавріила Романовича, помѣщенныя въ первой части его сочиненій, изданной въ 1798 году, экземпляръ которой подарилъ ему авторъ, съ слѣдующею собственноручною надписью: «Любезному племяннику Александру Васильевичу Страхову, въ знакъ дружбы. — Гавріилъ Державинъ»[9]. Старшіе братья мои, а вслѣдъ за ними и я, не только читали ихъ и перечитывали, но и выучили наизусть. Кстати разсказать здѣсь объ одномъ случаѣ, доказывающемъ, какъ чтилось дядею нашимъ имя Державина. Мы сидѣли за обѣдомъ. Это было уже въ городѣ предъ поступленіемъ моимъ въ гимназію. Докладываютъ, что почталіонъ привезъ съ почты какую-то посылку. Приказано позвать его въ столовую. Почталіонъ подаетъ письмо и небольшую посылочку, въ формѣ книги. Дядя распечатываетъ письмо и съ восторгомъ вскрикиваетъ: отъ Гавріила Романовича! Державинъ увѣдомлялъ его о назначеніи своемъ въ министры юстиціи, звалъ въ Петербургъ, надѣясь быть ему полезнымъ въ тяжебныхъ дѣлахъ его, а въ заключеніе препровождалъ къ нему Хемницеровы басни, изданіе которыхъ, года за четыре предъ тѣмъ, принялъ на себя Державинъ и Оленинъ, и на которыя дядя мой подписался тогда у Державина. Не одна радость, а какое-то счастіе разливалось по благородному лицу дяди, когда онъ читалъ письмо; но всѣ присутствующіе были поражены, когда онъ изумленному почталіону подалъ, — какъ бы вы думали? бѣленькую пятидесятирублевую ассигнацію. Пятьдесятъ рублей въ то время, въ 1802 году, за письмо! Видно, что оно было драгоцѣнно.
Независимо отъ объясненной выше родственной связи семейства нашего съ Державинымъ, отецъ мой, принадлежа къ образованнѣйшимъ людямъ своего времени и бывшій въ короткихъ отношеніяхъ съ тогдашними литераторами, еще до женитьбы на моей матери пользовался знакомствомъ и добрымъ расположеніемъ Державина. Доказательствомъ тому, между прочимъ, служитъ нижеслѣдующее письмо отца моего, которымъ поздравлялъ онъ Державина съ полученіемъ ордена св. Владимира 2-й степени[10]:
По искреннѣйшей преданности и привязанности къ васъ моей сердечной, судите о той радости, какую я чувствовалъ, получа извѣстіе о послѣдовавшемъ къ вамъ во 2-й день сентября Монаршемъ Высочайшемъ благоволеніи. Моя радость была одна изъ тѣхъ, коихъ источникъ въ самой душѣ находится. Больше я не могу изъяснить. Примите мое поздравленіе съ новыми почестями на васъ возложенными. Богъ, любящій добродѣтель и правоту сердца, да умножитъ награды и благополучіе ваше — къ удовольствію добрыхъ и устныхъ людей. Съ симъ чистосердечнымъ желаніемъ и совершеннымъ высокопочитаніемъ пребуду на всегда,
Вашего Превосходительства
всепокорнѣйшій слуга
Октября 11 дня 1793 года. Пермь.
Отецъ мой не могъ лично передать мнѣ никакихъ подробностей объ отношеніяхъ своихъ къ Державину, потому-что скончался, когда мнѣ не было еще и четырехъ лѣтъ; напротивъ, мать моя нерѣдко о немъ разсказывала слышанное отъ покойнаго своего супруга, сама же видала его только въ дѣтствѣ, въ домѣ матери своей, въ Казани, гдѣ находился онъ по случаю Пугачовскаго бунта, состоя въ свитѣ генераловъ, — сначала Александра Ильича Бибикова, а послѣ — графа Петра Ивановича Панина, командовавшихъ войсками, назначенными противъ самозванца. Она нерѣдко вспоминала объ этомъ времени, о родственныхъ ласкахъ къ ней Державина, и между прочимъ разсказывала, какъ однажды пріѣхалъ онъ къ нимъ для перевязки легкой раны, шпагою въ палецъ, полученной имъ на какой-то дуэли, прося объ этомъ не разглашать[11]. Будучи уже вдовою, она постоянно, передъ наступленіемъ новаго года, писала къ Гавріилу Романовичу поздравительныя письма и получала отвѣтныя поздравленія.
Такимъ образомъ, сперва семейныя преданія о Державинѣ, а потомъ его творенія, достоинства коихъ, по мѣрѣ возраста моего и образованія, становились для меня яснѣе и выше, произвели то, что онъ сдѣлался какимъ-то для меня кумиромъ, которому я въ душѣ моей покланялся, и часто говорилъ самъ себѣ: неужели я никогда не буду имѣть счастія видѣть этого великаго поэта, этого смѣлаго и правдиваго государственнаго мужа[12]. Университетскіе товарищи мои, посвятившіе себя словесности, тоже бредили Державинымъ, и въ свободное отъ классовъ время читали наперебой звучные, сочные стихи его. Во всѣхъ углахъ, бывало, раздаются: то ода Богъ, то На смерть Мещерскаго, На взятіе Измаила, На рожденіе Порфиророднаго отрока, то Къ Фелицѣ, Къ богатому сосѣду, Вельможа, Водопадъ и проч…. Мы были признательнѣе настоящаго поколѣнія.
Въ 1814 году, когда я, будучи уже кандидатомъ, оставался еще при университетѣ, получилъ я однажды отъ брата моего, Александра, служившаго въ гвардіи, письмо, въ которомъ онъ сообщалъ мнѣ, что обѣдалъ на-дняхъ у Державина, и что Гавріилъ Романовичъ, между прочимъ; спросилъ его: «Не знаешь ли, кто это такой у васъ въ Казани молодой человѣкъ, Панаевъ же, который занимается словесностью и пишетъ стихи, именно идилліи?» — «Другой фамиліи Панаевыхъ (отвѣчалъ братъ), кромѣ нашей, въ Казани нѣтъ; это, вѣроятно, меньшой братъ мой, Владимиръ, который въ ребячествѣ оказывалъ наклонность къ поэзіи.» — «Такъ пожалуйста напиши къ нему, чтобы прислалъ мнѣ, что у него есть.»
Можете представить мое удивленіе, мою радость! Державинъ интересуется мною, моими стихами!
Тогда было написано у меня пять идиллій: я озаботился чистенько переписать ихъ и при почтительномъ письмѣ отправилъ къ Гавріилу Романовичу, прося сказать мнѣ, отъ кого узналъ онъ объ упражненіяхъ моихъ въ поэзіи. Но радость моя не имѣла предѣловъ, когда вскорѣ получилъ я благосклонный отвѣтъ его. Цѣлую зимнюю ночь не могъ я сомкнуть глазъ отъ пріятнаго волненія. Самый университетъ принялъ въ томъ участіе, профессора, товарищи — всѣ меня поздравляли. Такъ цѣнили тогда великихъ писателей, людей государственныхъ! Вотъ этотъ отвѣтъ, доселѣ мною сохраняемый:
Письмо ваше отъ 26 октября и при немъ сочиненія вашего идилліи съ удовольствіемъ получилъ и прочелъ. Мнѣ не остается ничего другого, какъ ободрить прекрасный талантъ вашъ; но совѣтую дружески не торопиться, вычищать хорошенько слогъ, тѣмъ паче когда онъ въ свободныхъ стихахъ заключается. Въ семъ родѣ у васъ мало писано. Возьмите образцы съ древнихъ, ежели вы знаете греческій и латинскій языки, а ежели въ нихъ не искусны, то нѣмецкія Геснера могутъ вамъ послужить достаточнымъ примѣромъ въ описаніи природы и невинности нравовъ. Хотя климатъ вашъ суровъ, но и въ немъ можно найти красоты и въ физикѣ и въ морали, которыя могутъ тронуть сердце, безъ нихъ же все будетъ сухо и пусторѣчіе. Прилагаю при семъ и русскій образчикъ, который заслуживаетъ вниманіе наилучшихъ знатоковъ. Матушкѣ вашей свидѣтельствую мое почтеніе. Братецъ вашъ живетъ почти все въ Стрѣльнѣ; его здѣсь никогда почти не видно. Впрочемъ пребываю съ почтеніемъ
Милостиваго Государя моего покорный слуга
P. S. Мнѣ первый сказалъ о вашихъ Идилліяхъ г. Бередниковъ, который у васъ теперь въ Казани[13].
Прилагаю здѣсь и присланные стихи; они дѣйствительно очень хороши, но не идиллія:
ЖАTBА.
Заплети волнисту косу,
Платье легкое надѣнь;
Серпъ возьми, а мнѣ дай косу;
Даша! въ полѣ встрѣтилъ день.
Споритъ свѣтъ еще со тьмою;
Но заря уже взошла.
Взглянь, какъ огненной струею
Весь востокъ она зажгла.
Все воскресло, оживилось:
Всходитъ Царь веселыхъ дней;
Море золота открылось
Съ зрѣлой жатвою полей.
Все, что глазъ вашъ ни окинетъ,
Мы легко съ тобой пожнемъ;
Лель на мигъ насъ не покинетъ,
Не устанемъ мы втроемъ.
Хлѣбъ себѣ трудомъ достанемъ;
Лишекъ съ бѣднымъ раздѣлимъ;
И чужимъ довольствомъ станемъ
Веселиться, какъ своимъ.
Копитъ пусть скупой доходы,
Пусть въ засѣкахъ рожъ гноитъ,
Самъ себя лиша свободы,
Надъ казной своей не спитъ.
Недостатокъ и забота
Съ роскошью отъ насъ ушли:
Ключъ златый намъ дастъ работа
Общей житницы — земли.
Такъ на что же плавить слитки,
Злато въ ямѣ хоронить?
Жизни не прибавить нитки,
Какъ ее ни золотить.
Кто сохой свой хлѣбъ находитъ,
Роясь вѣкъ въ землѣ сырой,
Тотъ безъ страха въ гробъ нисходить:
Онъ давно знакомъ съ землей!
Скуки, праздности не знаетъ;
Для него болѣзней нѣтъ:
Онъ на вѣткѣ увядаетъ,
Какъ плоды принесшій цвѣтъ.
Пусть богачъ одѣтъ парчами,
Пьетъ вино изъ чашъ златыхъ;
Пустъ гордится теремами:
Не найдетъ покоя въ нихъ.
Взглянь на стебли возвышенны,
Что въ ихъ колосѣ пустомъ?
Тѣ, что скромно наклоненны,
Тѣ обильнѣе зерномъ.
Будемъ же судьбѣ покорны;
Низкость намъ отъ бури щитъ:
Вѣтръ ломаетъ дубъ нагорный —
По лозамъ онъ лишь скользитъ.
Страшно въ ровъ тому свалиться
Кто юлитъ все на скалѣ;
Какъ паденья намъ страшиться?
Близко мы живемъ съ землѣ.
Но ужъ полдень наступаетъ;
Прячется подъ лѣсомъ тѣнь;
Насъ дубрава призываетъ
Подъ свою прохладну сѣнь.
Уберемъ снопы златые;
Щи горячія насъ ждутъ:
Сдобритъ кушанья простыя
При здоровьѣ легкій трудъ.
Пообѣдавъ, въ нашей волѣ
Лечь подъ липовымъ кустомъ;
Утро мы трудились въ полѣ;
Сладко часъ другой уснемъ.
Изголовье намъ душисто
Изъ цвѣтовъ положитъ Лель,
И подъ тѣнью ивы мшистой
Приготовилъ ужъ постель.
Лель! нашъ богъ и другъ сердечный,
Счастьемъ насъ благослови;
Вѣкъ нашъ былъ бы скукой вѣчной
Безъ подруги и любви.
О любовь! останься съ нами,
Какъ минетъ и юность дней;
Вмѣсто розъ, надъ сѣдинами
Ландышны вѣнки намъ свей.
Въ старости любить утѣшно;
Смерть, хотябъ пришла въ тѣ дни,
Мимо насъ пройдетъ поспѣшно,
Скажетъ: молоды они!
; Бакунинъ.
Въ благодарственномъ отвѣтномъ письмѣ я, по студенческой совѣсти, никакъ не могъ воздержаться, чтобы не сказать откровеннаго своего мнѣнія о стихахъ Бакунина; помню даже выраженія: «Если (писалъ я) литература есть своего рода республика, гдѣ и послѣдній изъ гражданъ имѣетъ свой голосъ, то позвольте сказать, что прекрасное стихотвореніе г. Бакунина едва-ли можетъ назваться идилліею; оно, напротивъ, отзывается и увлекаетъ любезною философіею вашихъ гораціанскихъ одъ.»
Признаться, я долго колебался — оставить или исключить изъ письма моего эту педантическую выходку, но школьное убѣжденіе превозмогло, и письмо было отправлено. Впослѣдствіи, будучи уже въ Петербургѣ, съ удовольствіемъ узналъ я отъ одного изъ ученыхъ посѣтителей Державина, что онъ остался доволенъ письмомъ моимъ, читалъ его гостямъ своимъ, собиравшимся у него по воскресеньямъ, и хвалилъ мою смѣлость.
Выше сказано, что мы пріѣхали въ столицу въ августѣ 1815 года. Петербургъ ликовалъ тогда славою недавнихъ побѣдъ нашей арміи, славою своего государя и вторичнымъ низверженіемъ Наполеона. На всѣхъ лицахъ сіяло какое-то веселіе, — въ домахъ пѣли еще:
Хвала, хвала тебѣ герой,
Что градъ Петровъ спасенъ тобой!
Заглохшая впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ торговля была въ полномъ развитіи. Погода, какъ нарочно, стояла прекрасная. Я спѣшилъ воспользоваться ею, чтобы осмотрѣть достопамятности столицы. Вскорѣ послѣдовала выставка Академіи художествъ, начинавшаяся тогда 1-го сентября. Отправляюсь туда; къ особенному удовольствію нахожу тамъ портретъ Державина, писанный художникомъ Васильевымъ, и, какъ говорили мнѣ, очень схожій. Знаменитый старецъ былъ изображенъ въ малиновомъ бархатномъ тулупѣ, опушенномъ соболями, въ палевой фуфайкѣ, въ бѣломъ платкѣ на шеѣ и въ бѣломъ же колпакѣ. Дряхлость и упадокъ силъ выражались на морщиноватомъ лицѣ его. Я долго всматривался; невольная грусть мною овладѣла: ну, ежели, думалъ я, видимая слабость здоровья не позволитъ ему возвратиться на зиму въ Петербургъ; ну, ежели я никогда его не увижу[14]. На мое счастіе, въ декабрѣ мѣсяцѣ, какъ мы уже видѣли, Державинъ возвратился. Спустя нѣсколько дней ѣду къ нему.
Онъ жилъ, какъ извѣстно, въ собственномъ домѣ, построенномъ въ особенномъ вкусѣ, по его поэтической идеѣ, и состоявшемъ изъ главнаго въ глубинѣ двора зданія, обращеннаго лицомъ въ садъ, и двухъ флигелей, идущихъ отъ него до черты улицы, въ видѣ двухъ полукруговъ. Будучи проданъ по смерти вдовы Державина, домъ этотъ принадлежитъ теперь римско-католическому духовенству, нѣсколько измѣненъ, украшенъ въ фасадѣ; но главный чертежъ остался прежній. Смотря на него, невольно приводишь себѣ на память чьи-то старинные стихи;
Домъ Ломоносова, великаго піиты,
Жилищемъ сдѣлался Демидова Никиты!
У подъѣзда встрѣтилъ меня очень уже пожилой, небольшого роста, швейцаръ, и когда я сказалъ ему, кто я, онъ вскричалъ съ добродушнымъ на лицѣ выраженіемъ: «Да вы, батюшка, казанскіе, вы наши родные!» Швейцаръ этотъ, какъ я послѣ узналъ, былъ изъ числа тѣхъ трехъ Кондратьевъ, которыхъ Державинъ вывелъ на сцену въ одной шуточной своей комедіи[15]. Онъ принадлежалъ къ родовому имѣнію своего господина, и потому-то встрѣтилъ меня такъ привѣтливо. «Пожалуйте за мною на верхъ — продолжалъ онъ — я сейчасъ доложу.»
Съ благоговѣніемъ вступилъ я въ кабинетъ великаго поэта. Онъ стоялъ посреди комнаты, въ томъ же колпакѣ, галстукѣ и фуфайкѣ, какъ на портретѣ, только вмѣсто бархатнаго тулупа, — въ сѣренькомъ серебристомъ, бухарскомъ халатѣ, и медленно, шарча ногами, шелъ во мнѣ на встрѣчу. Отъ овладѣвшаго мною замѣшательства не помню хорошенько, въ какихъ словахъ ему отрекомендовался; помню только, что онъ два раза меня поцѣловалъ, а когда я хотѣлъ поцѣловать его руку, онъ не далъ, и поцѣловавъ еще въ лобъ, сказалъ: «Ахъ, какъ похожъ ты на своего дѣдушку!»
— На котораго? — спросилъ я — и тотчасъ же почувствовалъ, что вопросъ мой былъ не кстати, ибо Гавріилъ Романовичъ не могъ знать дѣда моего съ отцовской стороны, невыѣзжавшаго никогда изъ Тобольской губерніи. «На Василія Михайловича (Страхова), съ которымъ ходили мы подъ Пугачева» — отвѣчалъ Державинъ. — «Ну, садись, продолжалъ онъ: вѣрно пріѣхалъ сюда на службу?» — «Точно такъ, и прошу не отказать мнѣ въ вашемъ, по этому случаю, покровительствѣ.» — «Вотъ то-то и бѣда, что не могу быть тебѣ полезнымъ. Иное дѣло, еслибы это было лѣтъ за 12 назадъ: тогда бы я тебѣ пригодился; тогда я служилъ, а теперь отъ всего въ сторонѣ.» Слова эти меня поразили. «Какъ — вскричалъ я — съ вашимъ громкимъ именемъ, съ вашею славою, вы не можете быть мнѣ полезнымъ?» «Не горячись — возразилъ онъ съ добродушною улыбкою — поживешь, такъ узнаешь. Впрочемъ, если гдѣ намѣтишь, скажи мнѣ, я попробую, попрошу.» Потомъ онъ сталъ разспрашивать меня о родныхъ, о Казани, о тамошнемъ университетѣ, о моихъ занятіяхъ, совѣтуя и на службѣ не покидать упражненій въ словесности; прощаясь же, просилъ посѣщать его почаще, Раскланявшись, я не вдругъ догадался, какъ мнѣ выдти изъ кабинета, потому-что онъ весь, не исключая и самой двери, состоялъ изъ сплошныхъ шкафовъ съ книгами.
Дней черезъ пять, часовъ въ десять утра, я опять отправился къ Державину, и въ этотъ разъ, не для одного наслажденія видѣть его, говорить съ нимъ, а для исполненія возложеннаго на меня Казанскимъ Обществомъ любителей отечественной словесности (котораго былъ я членомъ) порученія — исходатайствовать копію съ его портрета и экземпляръ новаго изданія его сочиненій. «Копію? да вѣдь это стоитъ денегъ» — сказалъ Державинъ, улыбаясь. Не ожидая такого возраженія, я нѣсколько остановился, но вскорѣ продолжалъ: — «Зато съ какою благодарностью приметъ Общество изображеніе великаго поэта, своего почетнаго члена, своего знаменитаго согражданина. Да и гдѣ приличнѣе, какъ не тамъ, стоять вашему портрету?» — «Ну, хорошо, но съ котораго же списать копію? съ Тончіева, что у меня внизу? да онъ очень великъ, поколѣнный.» — «А съ того, что былъ на нынѣшней академической выставкѣ?» подхватилъ я, и опять не кстати. — «Какъ это можно, помилуй, возразилъ онъ; тамъ написанъ я въ колпакѣ и въ тулупѣ. Нѣтъ, лучше съ того, который находится въ Россійской академіи, писанный отличнымъ художникомъ, Боровиковскимъ. Тамъ изображенъ я въ сенаторскомъ мундирѣ и въ лентѣ. Когда будетъ готовъ, я пришлю его въ тебѣ для отправленія; а сочиненія можешь, пожалуй, взять и теперь; ихъ вышло четыре тома, пятый отпечатается лѣтомъ; его пошлемъ тогда особо.» Я забылъ сказать, что въ этотъ разъ нашелъ я Гавріила Романовича за маленькимъ у окна столикомъ, съ аспидною доскою, на которой онъ исправлялъ или передѣлывалъ прежніе стихи свои, и съ маленькою собачкой за пазухой. Такъ, большею частью, заставалъ я его и въ послѣдующія утренніе мои посѣщенія; впродолженіе же нашего разговора о портретѣ и книгахъ, мы уже сидѣли на диванѣ. Этотъ диванъ былъ особаго устройства; гораздо шире и выше обыкновенныхъ, со ступенькою отъ полу, и съ двумя по бокамъ шкафами, верхніе доски коихъ замѣняли собою столики. Державинъ кликнулъ человѣка, велѣлъ принести четыре тома своихъ сочиненій и вручилъ ихъ мнѣ. Принимая, я позволилъ себѣ сказать: «Не будете ли такъ милостивы, не означите ли на первомъ томѣ вашею рукою, что дарите ихъ Обществу? Съ этою надписью они будутъ еще драгоцѣннѣе.» — «Хорошо, такъ потрудись, подай мнѣ перышко.» Я подалъ. Онъ положилъ книгу на-колѣно и спросилъ: «Что же писать-то?» — «Что вы посылаете ихъ въ знакъ вашего вниманія къ обществу.» Онъ не отвѣчалъ, но, вмѣсто вниманія, написалъ: въ знакъ уваженія. Съ книгами этими и портретомъ случилась, впослѣдствіи, бѣда. Портретъ былъ изготовленъ и отправленъ, вмѣстѣ съ книгами, не ранѣе марта мѣсяца (1816 года). Дорогою захватила ихъ преждевременная ростополь; посылка попала гдѣ-то въ зажору и привезена въ Казань подмоченною. Что касается до портрета, то университетскій живописецъ Крюковъ успѣшно очистилъ его отъ плесени и хорошо реставрировалъ; книги же, разумѣется, очень пострадали, такъ-что секретарь Общества, по порученію онаго, умолялъ меня выпросить у Державина другой экземпляръ. Не легко мнѣ было сообщить объ этой бѣдѣ Гавріилу Романовичу, и не безъ сожалѣнія онъ меня выслушалъ; по успокоился, когда я объяснилъ ему, что портретъ не потерпѣлъ никакого существеннаго поврежденія; книги же онъ обѣщалъ доставить, когда выйдетъ пятая часть, но не успѣлъ этого исполнить, и въ библіотекѣ Общества остался, вѣроятно хранится еще и теперь, подмоченный экземпляръ.
Описанное второе свиданіе мое съ Державинымъ случилось дней за пять до праздника Рождества Христова. Прощаясь, онъ потребовалъ, чтобы 25 числа я непремѣнно у него обѣдать. «Такіе дни — примолвилъ онъ — должно проводить съ родными. Я познакомлю тебя съ женою. Да привези съ собою и брата. Онъ, кажется, насъ не любитъ.»
Здѣсь надобно сдѣлать нѣкоторое отступленіе. Когда я отъѣзжалъ въ Петербургъ, дядя мой выразилъ мнѣ полную надежду, что Гавріилъ Романовичъ приметъ меня благосклонно, родственно, — и большое сомнѣніе въ томъ со стороны супруги его, Дарьи Алексѣевны. По его словамъ, она старалась отклонить старика отъ казанскихъ родныхъ его и окружала его своими родственниками. То же подтвердилъ мнѣ братъ мой; то же замѣтилъ и я, когда явился къ обѣду въ день Рождества Христова. Она приняла меня очень сухо.
Въ этотъ разъ я почти не узналъ Державина — въ коричневомъ фракѣ, съ двумя звѣздами, въ черномъ исподнемъ платьѣ, въ хорошо причесанномъ парикѣ. Гостей было человѣкъ тридцать, большею частью людей пожилыхъ. Одинъ изъ нихъ, съ необыкновеннымъ даромъ слова, заставившій всѣхъ себя слушать, обратилъ на себя особенное мое вниманіе. Кто это? спросилъ я кого-то, сидѣвшаго подлѣ меня. Тотъ отвѣчалъ: Лабзинъ! Тогда вниманіе мое удвоилось: я вспомнилъ, что въ бумагахъ покойнаго отца моего нашлось множество писемъ Лабзина, подъ псевдонимомъ: Безъеровъ, вѣроятно потому, что онъ нигдѣ еровъ не ставилъ. Въ письмахъ этихъ, замѣчательныхъ по прекрасному изложенію, онъ постоянно сообщалъ отцу моему о современномъ ходѣ французской революціи. Впослѣдствіи я познакомился съ Лабзинымъ, и это знакомство составляетъ довольно любопытный эпизодъ въ исторіи моей петербургской жизни.
Впродолженіе праздниковъ, я два раза, по приглашенію Державина, былъ на его балахъ по воскресеньямъ; но отъ застѣнчивости посреди чужого мнѣ общества и отъ невниманія хозяйки, скучалъ на нихъ, не принималъ участія въ танцахъ, хотя, танцуя хорошо, могъ бы отличиться. Въ эти два вечера занимали меня только два предмета: нѣжное обращеніе хозяина съ тогдашнею красавицею г-жею Колтовскою, женщиною лѣтъ тридцати пяти, бойкою, умною. Гавріилъ Романовичъ почти не отходилъ отъ нея и казался бодрѣе обыкновеннаго; второй предметъ — это очаровательная граціозность въ танцахъ меньшой племянницы Дарьи Алексѣевны, П. Н. Львовой, впослѣдствіи супруги упомянутаго выше сенатора Бороздина. Она порхала, какъ сильфида, особливо въ мазуркѣ.
Холодность хозяйки сдѣлала то, что я старался избѣгать ея гостиной и положилъ бывать у Гавріила Романовича только по утрамъ, въ его кабинетѣ, гдѣ онъ всегда принималъ меня ласково. Разскажу нѣсколько болѣе замѣчательныхъ случаевъ изъ этихъ посѣщеній. Въ началѣ 1816 года, явился въ Петербургъ Карамзинъ съ осьмью томами своей «Исторіи». Это произвело огромное впечатлѣніе на мыслящую часть петербургской публики. Всѣ желали видѣть его, если можно послушать что-нибудь изъ его «Исторіи». Дворъ также былъ заинтересованъ прибытіемъ исторіографа: положено было назначить ему день, для прочтенія нѣсколькихъ лучшихъ мѣстъ изъ его «Исторіи», во дворцѣ, въ присутствіи ихъ императорскихъ величествъ.
"Видѣлись ли вы съ Карамзинымъ? — спросилъ я однажды Гавріила Романовича. — "Какъ же! онъ у меня былъ и по просьбѣ моей обѣщалъ прочесть что-нибудь изъ своей «Исторіи», не прежде однакожъ, какъ прочтетъ у двора; но какъ я не могу одинъ насладиться этимъ удовольствіемъ, то просилъ у него позволенія пригласить нѣсколькихъ моихъ пріятелей. На дняхъ поѣду къ нему и покажу списокъ, кого пригласить намѣренъ; тебя я также включилъ. Но меня вотъ что затрудняетъ: Александръ Семеновичъ Шишковъ — мой давній пріятель и главный сотоварищъ по Бесѣдѣ[16]. Не пригласить его нельзя, а между тѣмъ это можетъ быть непріятно Николаю Михайловичу, котораго, ты знаешь, онъ жестоко преслѣдовалъ въ книгѣ своей: «О старомъ и новомъ слогѣ»? — чрезъ нѣсколько дyей Гавріилъ Романовичъ разсказалъ мнѣ, что онъ былъ у Карамзина, показывалъ ему списокъ и объяснилъ затрудненіе свое относительно Шишкова; но Карамзинъ отозвался, что ему будетъ весьма лестно видѣть въ числѣ слушателей своихъ такого человѣка, какъ Александръ Семеновичъ, и что онъ не только не сердить на него за бывшія нападки, но, напротивъ, очень ему благодаренъ, потому-что воспользовался многими его замѣчаніями. «Я увѣренъ — примолвилъ Державинъ, съ одушевленіемъ — что исторія будетъ хороша, кто такъ мыслитъ и чувствуетъ, тотъ не можетъ писать дурное[17]». Предположенное чтеніе однакожъ не состоялось, потому что во весь великій постъ не могло состояться и у двора; оно было отложено до переѣзда императорской фамиліи въ Царское село, а вскорѣ послѣ Пасхи Державинъ, какъ увидимъ ниже, уѣхалъ на Званку.
Возвратившійся съ конгресса императоръ Александръ Павловичъ уже два мѣсяца оживлялъ столицу своимъ присутствіемъ. Онъ ежедневно прогуливался пѣшкомъ по Невской набережной и по Фонтанкѣ; сани его, съ брошенною на нихъ шинелью, тихо ѣхали позади. Всякой, кто только могъ, кому позволяло время, спѣшилъ встрѣтиться съ нимъ, взглянуть на него. Живши тогда у Симеоновскаго моста, я каждый день во второмъ часу торопился выйти на Фонтанку, чтобы насладиться счастіемъ видѣть обожаемаго государя, а онъ — рѣдкое соединеніе красоты и величія, казался мнѣ не человѣкомъ, а чѣмъ-то свыше, какимъ-то неземнымъ существомъ. Это время, было конечно, лучшимъ временемъ его жизни; великодушный побѣдитель, возстановитель падшихъ царствъ, успокоитель потрясенной, облитой кровью Европы, предметъ любви и удивленія цѣлаго свѣта, онъ, казалось, сознавалъ въ душѣ своей, что вполнѣ совершилъ великій подвигъ, на который призванъ былъ Провидѣніемъ. Это внутреннее довольство скромно выражалось на прекрасномъ лицѣ его, а блестящія супружества двухъ сестеръ, великой княгини Екатерины Павловны и великой княжны Анны Павловны, имъ же устроенныя, довершали тогдашнее его счастіе. Увеселенія двора отражались въ увеселеніяхъ города. Вскорѣ благочестивый государь пожелалъ явить столицѣ торжество вѣры. День побѣды подъ Фершампенуазомъ, и въ особенности день вступленія россійскихъ войскъ въ Парижъ, почтилъ онъ молебствіемъ и великолѣпнымъ парадомъ на площади Зимняго дворца. Петербургъ былъ въ восторгѣ отъ давно невиданнаго зрѣлища, отъ славныхъ воспоминаній: Державинъ написалъ стихи.
Новость эта быстро разнеслась по городу. Я отправился къ Гавріилу Романовичу. Это было въ воскресенье послѣ обѣдни. Онъ сидѣлъ за большимъ письменнымъ столомъ своимъ, а отъ него, полукругомъ, пятеро гостей, въ томъ числѣ Ѳедоръ Петровичъ Львовъ и Гаврила Герасимовичъ Политковскій, критиковавшихъ какое-то стихотвореніе Жуковскаго. Какъ скоро они умолкли, я попросилъ позволенія прочитать вновь написанные стихи. Державинъ мнѣ ихъ подалъ. А когда обратился я въ нему съ новою просьбою — дозволить мнѣ взять ихъ съ собою и списать, — онъ отвѣчалъ: «У меня только и есть одинъ экземпляръ; между тѣмъ пріѣзжаютъ, спрашиваютъ. Лучше сядь сюда къ столу и спиши здѣсь.» Я сѣлъ. Державинъ оторвалъ отъ какой-то писанной бумаги чистые поллиста, подалъ мнѣ и придвинулъ чернилицу.
Выписываю эти стихи; они, конечно, не прежніе Державинскіе; но грѣхъ было бы и взыскивать. Довольно того, что всякое событіе, къ славѣ отечества относящееся, находило отзывъ въ теплой душѣ его, и не смотря на преклонность лѣтъ, воспламеняло въ немъ искру поэзіи.
ВОСПОМЯНАНЬБ ПАРИЖСКАГО ПЛѢНЕНЬЯ.
Представя Александръ на невскихъ берегахъ,
Неизреченный духъ влилъ въ Россахъ восхищенья,
Что далъ имъ торжество незримо зрѣть въ полкахъ;
Казалось, неба сводъ, полкъ ангеловъ склонились,
Чтобъ зрѣть царей, царицъ, ликъ пастырей, войскъ строй
Но паче красотѣ души того дивились,
Кто въ благочестьи семъ былъ истинный герой.
За зло не воздалъ зломъ, не мстилъ страдальца кровью,
Но прахъ его почтя, платилъ врагамъ любовью.
Се образъ доблестей, который, какъ гора,
Вѣкъ будетъ славой рость, какъ звѣзды — не увянетъ,
Ничто такъ радовать тебя, монархъ, не станетъ,
Какъ память сладкая содѣянна добра.
Стихи эти, переписанные мною въ кабинетѣ Державина, его перомъ, на его бумагѣ, и теперь хранятся у меня въ томъ же видѣ.
Великій постъ 1816 года замѣчателенъ двумя торжественными собраніями «Бесѣды любителей русскаго слова», происходившими, какъ и прежнія, въ домѣ Гавріила Романовича. Они въ полномъ смыслѣ могли назваться блестящими. Многочисленная публика наполнила обширную, великолѣпно освѣщенную залу. Въ числѣ посѣтителей находились почти всѣ государственные сановники и первенствующіе генералы. Тутъ въ первый разъ видѣлъ я графа Витгенштейна, графа Сакена, графа Платова, котораго маститый хозяинъ встрѣтилъ съ какимъ-то особеннымъ радушіемъ. На послѣднюю «Бесѣду» ожидали государя императора. Но когда всѣ заняли мѣста свои, вошелъ въ залу с.-петербургскій главнокомандующій, графъ Вязмитиновъ, и объявилъ Державину, что государь, занятый полученными изъ-за границы важными депешами, къ сожалѣнію, пріѣхать не можетъ. Тогда началось чтеніе, и всѣ вскорѣ догадались объ истинной причинѣ отсутствія государя: членъ «Бесѣды», Политковскій, произнесъ ему похвальное слово. Не говоря уже о томъ, что оно было плохимъ подражаніемъ Плиніева Траяну, — возможно ли было ожидать, чтобы тотъ, кто постоянно уклонялся отъ похвалъ цѣлаго свѣта, согласился выслушать ихъ, лицомъ къ лицу, отъ доморощеннаго оратора, говорившаго битый часъ.
Наступила страстная недѣля. Гавріилъ Романовичъ предложилъ мнѣ говѣть съ нимъ, для чего я долженъ былъ каждый день пріѣзжать обѣдать и оставаться до вечера, чтобы слушать всенощную. Но я воспользовался этимъ предложеніемъ одинъ только разъ, въ понедѣльникъ; холодность хозяйки поставляла меня въ непріятное, затруднительное положеніе: я отговорился большимъ разстояніемъ моей квартиры отъ ихъ дома и тогдашней распутицей.
Въ Свѣтлое воскресенье я однакожъ пріѣхалъ обѣдать и потомъ не былъ цѣлую недѣлю. Прихожу во вторникъ на Ѳоминой. Гавріилъ Романовичъ былъ одинъ въ своемъ кабинетѣ; нѣкоторые изъ шкафовъ стояли отворенными; на стульяхъ, на диванѣ, на столѣ лежали кипы бумагъ. Спрашиваю о причинѣ: «Во вторникъ на слѣдующей недѣлѣ я уѣзжаю на Званку; не знаю, приведетъ ли Богъ возвратиться; такъ хочу привести въ порядокъ мои бумаги. Ты очень кстати пожаловалъ, пособи мнѣ.» Съ искреннею радостью принялся я за работу. Беру съ дивана большую пачку, вижу надпись: Мои проекты. «Проекты! Вы такъ много написали проектовъ и по какимъ разнообразнымъ предметамъ» — сказалъ я съ нѣкоторымъ удивленіемъ, заглянувъ въ оглавленіе. «А ты развѣ думалъ, что я писалъ одни стихи? Нѣтъ, я довольно потрудился и по этой части, да чуть-ли не напрасно: многія изъ полезныхъ представленій моихъ остались безъ исполненія. Но вотъ что болѣе всего меня утѣшаетъ (онъ указалъ на другую пачку): я окончилъ миромъ слишкомъ двадцать важныхъ запутанныхъ тяжбъ; мое посредство прекратило не одну многолѣтнюю вражду между родственниками.» Я взглянулъ на лежащій сверху реестръ примиренныхъ: это по большей части были лица знатнѣйшихъ въ государствѣ фамилій. Подхожу къ столу, на которомъ лежали двѣ кучки бумагъ, одна побольше, другая поменьше. "Трагедіи?! Оперы?! спрашиваю я, тоже съ нѣкоторымъ, но неожиданности, удивленіемъ: — я и не зналъ, что вы такъ много упражнялись въ драматической поэзіи; я думалъ, что вы написали одну только трагедію: «Иродъ и Маріанна.» — «Цѣлыхъ пять, да три оперы», отвѣчалъ онъ. «Играли-ли ихъ на театрѣ?» — «Куда тебѣ; теперь играютъ только сочиненія князя Шаховского, потому-что онъ всѣмъ тамъ распоряжаетъ. Не хочешь ли прочитать которую-нибудь?» — «Очень хорошо.» — «Такъ возьми хоть Василія Темнаго, что лежитъ сверху; тутъ выведенъ предокъ мой Багримъ. Да кстати возьми ужъ и одну изъ оперъ; но съ тѣмъ, чтобы по прочтеніи пришелъ бъ намъ обѣдать въ субботу и сказалъ бы мнѣ откровенно свое мнѣніе.» Слова эти удивили меня по неожиданному лестному довѣрію къ моему мнѣнію и въ тоже время смутили при мысли, что произведенія эти, судя по трагедіи «Иродъ и Маріанна», вѣроятно, найду я недостойными таланта великаго поэта, что родъ драматическій — не его призваніе. Но нечего было дѣлать; я взялъ и Василія Темнаго и оперу Эсфиръ, которая тоже лежала сверху.
Возвратившись домой, принялся читать. Ни та, ни другая мнѣ не понравилась — можетъ быть по предубѣжденію, по привычкѣ къ строгимъ классическимъ правиламъ, тѣмъ болѣе, что трагедія имѣла форму почти романтическую, начиналась сценою въ крестьянской хижинѣ; можетъ быть, прочитавъ ее теперь, я судилъ бы о ней иначе, былъ бы справедливѣе, снисходительнѣе. Чѣмъ ближе подходила суббота, тѣмъ сильнѣе возрастало мое смущеніе. Могъ ли я нагло солгать предъ человѣкомъ, столь глубоко мною чтимымъ: похвалить его произведеніе, когда убѣжденъ былъ въ противномъ. Съ другой стороны, какъ достало бы у меня духа сказать ему правду?! Я не зналъ, что мнѣ дѣлать, какъ выйти изъ труднаго моего положенія? Думалъ, думалъ и рѣшился не ѣхать обѣдать. Въ этой рѣшимости подкрѣпляла меня мысль, что можетъ быть по старости лѣтъ, по сборамъ въ дорогу, Гавріилъ Романовичъ какъ-нибудь забудетъ, что далъ мнѣ эти піэсы, что звалъ меня обѣдать. Вышло однакожъ напротивъ. Въ субботу, въ седьмомъ часу вечера, докладываютъ мнѣ, что пришелъ швейцаръ Державина, извѣстный Кондратій. Я тотчасъ надѣлъ халатъ, подвязалъ щеку платкомъ, легъ на кровать и велѣлъ позвать посланнаго. «Гаврила Романовичъ, сказалъ Кондратій, приказали вамъ сказать, что они сегодня дожидались васъ кушать, и очень сожалѣли, что вы не пожаловали; да приказали взять у васъ какія-то ихнія книги.» — «Ты видишь, отвѣчалъ я, что я нездоровъ, у меня сильно разболѣлись зубы; я таки перемогался, но кончилось тѣмъ, что не въ силахъ былъ пріѣхать, а дать знать о томъ было уже поздно; бумаги же хотѣлъ отослать завтра утромъ. Теперь возьми ихъ съ собою; да пожалуйста извини меня предъ Гавріиломъ Романовичемъ.»
Мнѣ и теперь кажется, что я поступилъ хорошо, уклонившись, хотя правда и неделикатно и съ примѣсью лжи, отъ обязанности высказать Гавріилу Романовичу откровенное мнѣніе мое о его трагедіи и оперѣ. Но увы, эта студенческая честность стоила мнѣ дорого: я лишился удовольствія съ нимъ проститься, взглянуть на него въ послѣдній разъ. Гавріилъ Романовичъ дѣйствительно уѣхалъ въ наступившій вторникъ, и чрезъ два мѣсяца, 8-го іюля, въ день Казанской Божіей Матери, скончался въ сельскомъ своемъ уединеніи, пропѣвъ эту лебединую пѣснь, достойную лучшаго времени его поэзіи:
Рѣка временъ, въ своимъ теченьи,
Уноситъ всѣ дѣла людей,
И топитъ въ пропасти забвенья
Народы, царства и Царей;
А если, что и остается
Чрезъ звуки лиры и трубы,
То вѣчности жерломъ пожрется
И общей не уйдетъ судьбы!
Прахъ великаго поэта покоится въ Хутынскомъ монастырѣ, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Новгорода. Для чего не въ Казани, не на родинѣ? Тамъ, кажется, ему было бы теплѣе. Туда любилъ онъ переноситься душою. Посмотрите, съ какимъ чувствомъ, съ какою любовью взывалъ онъ къ мѣстамъ, гдѣ протекли дѣтскіе и юношескіе его годы:
О, колыбель моихъ первоначальныхъ дней,
Невинности моей и юности обитель!
Когда я освѣщусь опять твоей зарей,
И твой по прежнему всегдашній буду житель?
Когда наслѣдственны поля я буду зрѣть,
Васъ дубы Камскіе, отъ времени почтенны,
По Волгѣ, между селъ, на парусахъ летѣть,
И гробы обнимать родителей священны1).
1) Родители Державина погребены въ селѣ Егорьевѣ, въ 85 верстахъ отъ Казани, на проселочной оренбургской дорогѣ. Тутъ, не доходя до церкви саженъ 10, на замѣтной съ лѣвой стороны возвышенности, лѣтъ 45 назадъ, стояли уединенно, одинъ подлѣ другого, два небольшіе надгробные камня, когда-то покрытые масляною зеленою краскою. По этой же дорогѣ ѣзжалъ я каждое лѣто на вакацію въ нашу Ланшевскую деревню, и пока перемѣняли въ Егорьевѣ лошадей, всходилъ на эту возвышенность поклониться праху тѣхъ, кому обязанъ былъ жизнью великій поэтъ, прославившій именемъ своимъ дотолѣ неизвѣстное ихъ имя и свою родину.
Кромѣ семейства Витовтова, я, вскорѣ по выздоровленіи, познакомился еще въ двухъ, трехъ домахъ, не важныхъ, но весьма пріятныхъ по любезности молодыхъ дамъ и дѣвицъ, мною тамъ встрѣчаемыхъ. Былъ очень обласканъ всѣми, принимаемъ съ самымъ предупредительнымъ вниманіемъ, особливо въ одномъ изъ этихъ домовъ, въ которомъ бывали извѣстные люди: А. И. Тургеневъ, И. И. Ястребцовъ, И. А. Крыловъ, Н. И. Гнѣдичъ, М. Е. Лобановъ, А. И. Красовскій, С. С. Лошкаревъ, и гдѣ между мною и молодою хозяйкою, женщиною умною, энергическою, возникли мало по малу отношенія болѣе нѣжныя. За нѣсколько дней до Новаго года (1816), дама эта (бывшая членомъ Женскаго патріотическаго общества, сказала мнѣ, что 2 января назначено торжественное собраніе въ Императорской Публичной Библіотекѣ, гдѣ, кромѣ годового отчета, директоръ оной, Оленинъ, будетъ читать рѣчь; Крыловъ — двѣ басни; Гнѣдичъ — поэму: рожденіе Омира; Лобановъ — какую-то оду; что она будетъ на хорахъ по билету, который обѣщалъ ей секретарь Библіотеки, Красовскій (впослѣдствіи тайный совѣтникъ и предсѣдатель Комитета цензуры иностранной), что если я желаю, она и мнѣ достанетъ чрезъ него такой же билетъ. Какъ было не пожелать? Вручая потомъ мнѣ билетъ, она прочитала отвѣтную записку Красовскаго. Онъ писалъ: «Если Владимиръ Ивановичъ, желающій посѣтить наше собраніе, тотъ самый Панаевъ (тогда я еще не былъ съ нимъ знакомъ), какъ я догадываюсь, который написалъ похвальное слово императору Александру, помѣщенное въ „Трудахъ казанскаго Общества любителей отечественной словесности“, то съ особеннымъ удовольствіемъ посылаю для него прилагаемый билетъ.» Такимъ образомъ, это похвальное слово пригодилось мнѣ въ третій разъ.
Витовтовъ, продолжавшій оказывать мнѣ самое доброе расположеніе, узнавъ отъ друга своего, генералъ-маіора Александра Александровича Саблукова, члена Совѣта путей сообщенія и весьма вліятельнаго тамъ человѣка, что у нихъ открывалась ваканція младшаго секретаря Совѣта, просилъ его опредѣлить меня на это мѣсто. Саблуковъ обѣщалъ и сказалъ, чтобы я въ нему явился. Когда Витовтовъ сообщилъ мнѣ объ этомъ, я почти испугался. Убѣжденный внутренно, что, нигдѣ еще не служа, не зная хорошо канцелярскаго порядка, не могу достойнымъ образомъ занять такого мѣста, я откровенно объяснилъ все это моему покровителю и отказывался; но онъ не хотѣлъ ничего слушать и настаивалъ, чтобы я на другой же день поѣхалъ въ Саблукову. Саблуковъ, котораго я много разъ видалъ у Витовтова, очень удивился, услышавъ отъ меня тоже самое, то-есть отказъ отъ предлагаемаго имъ мѣста; старался уговорить меня, но напрасно; наконецъ, разсердился и холодно сказалъ: «Ну такъ Богъ съ вами, если не хотите.»
Мысль служить у Трощинскаго не оставляла меня, но какъ я ни навѣдывался чрезъ Николая Ильича Ѳедорова, занимавшаго въ департаментѣ юстиціи должность столоначальника, человѣка весьма способнаго и благороднаго (впослѣдствіи отличнаго юрисконсульта), съ которымъ знакомъ былъ еще по университету, гдѣ онъ нѣкоторое время слушалъ лекціи, у нихъ все не открывались ваканціи помощника столоначальника, которую прилично было бы мнѣ занять. Въ случаѣ открытія ея, у меня была надежда на Гавріила Романовича; онъ могъ попросить обо мнѣ стараго сослуживца своего, Дмитрія Прокофьевича[18]. Но Державинъ, какъ упомянуто въ своемъ мѣстѣ, уѣхалъ съ весны въ деревню, а наступившее лѣто, съ посѣщеніями дачъ, съ отъѣздами гдѣ-нибудь погостить въ окрестностяхъ столицы, у ласковыхъ знакомыхъ, въ обществѣ любезныхъ женщинъ, еще болѣе меня разсѣяло. Время уходило напрасно; приближалась осень. Занятый мыслью о безвыходномъ моемъ положеніи, совѣстясь себя самого, опасаясь праздношатательствомъ своимъ подать невыгодное о себѣ мнѣніе, особливо матушкѣ и дядѣ, сидѣлъ я однажды вечеромъ въ маленькомъ лѣтнемъ саду, нынѣ дворцовомъ Михайловскомъ. «Что вы такъ задумались, Владимиръ Ивановичъ?» — кто-то вдругъ спросилъ меня съ боку. Оглядываюсь: это былъ Красовскій, сидѣвшій на той же скамейкѣ; а я такъ погруженъ былъ въ тревожныя мои мысли, что и не слыхалъ, какъ онъ подошелъ. Надобно было исповѣдываться; разсказываю, что у меня на душѣ.
— Давно уже, говоритъ Красовскій, хочу я вамъ сказать, что вы напрасно тратите золотое время. Вотъ уже годъ, какъ вы здѣсь, и до сихъ поръ не поступили на службу.
— Да что жъ мнѣ дѣлать? почтеннѣйшій Александръ Ивановичъ. Это все болѣе оттого, что мнѣ непремѣнно хочется служить подъ начальствомъ Дмитрія Прокофьевича Трощинскаго.
— Зачѣмъ же вы мнѣ не скажете: я коротко знакомъ съ весьма близкимъ къ Дмитрію Прокофьевичу человѣкомъ, товарищемъ его по воспитанію, Николаемъ Максимовичемъ Яновскимъ. Я повидаюсь съ нимъ и переговорю о васъ.
— Сдѣлайте милость!
Не прошло трехъ дней, какъ Александръ Ивановичъ зашелъ ко мнѣ сказать, что Яновскій ожидаетъ меня къ себѣ и берется доложить обо мнѣ Дмитрію Прокофьевичу.
Николай Михайловичъ Яновскій, человѣкъ весьма уже пожилыхъ лѣтъ, но еще бодрый, служившій по почтовому вѣдомству, былъ извѣстенъ, по своимъ добрымъ качествамъ, учености и любви къ музыкѣ. Библіографамъ знакомъ словарь его иностранныхъ словъ, употребляемыхъ въ языкѣ русскомъ. Онъ принялъ меня ласково, выслушалъ внимательно, и обѣщаясь объясниться на мой счетъ съ министромъ, просилъ зайти на другой день; когда же я вторично пришелъ къ нему, объявилъ мнѣ, что Димитрій Прокофьевичъ охотно принимаетъ меня въ департаментъ юстиціи, жалѣетъ только, что на первый разъ сверхъ комплекта, безъ жалованья, и чтобы я въ слѣдующій пріемный день, въ четвергъ, лично подалъ ему просьбу.
Трощинскій жилъ тогда въ Моховой улицѣ, въ домѣ земляка своего и пріятеля графа В. П. Кочубея, принадлежащемъ нынѣ г. Мальцову. Въ назначенный день и часъ являюсь туда. Мнѣ показываютъ маленькую комнату, съ двумя окнами, предъ самымъ кабинетомъ. Въ ней было уже человѣкъ десять просителей, но число ихъ стало постепенно увеличиваться. Видя, что будетъ не очень просторно, тѣмъ болѣе, что никто не садился, или, лучше сказать — не осмѣливался сѣсть, я выбралъ выгодное мѣстечко, прислонясь спиною къ зеркальному столику. Скоро вошелъ какой-то молодой человѣкъ, лѣтъ тридцати, красивой наружности, но гордаго вида, съ владимирскимъ въ петлицѣ крестикомъ, и началъ съ важностью ходить изъ угла въ уголъ по комнатѣ. Всѣ ему кланялись, кромѣ меня, вовсе его незнавшаго, а онъ изрѣдка бросалъ на меня не очень ласковые взгляды. Когда наступило время аудіенціи, два дежурныхъ въ мундирахъ и башмакахъ стали у дверей кабинета, разстворяя и затворяя ихъ для входящихъ и выходящихъ просителей. Я не торопился и вошелъ послѣ многихъ. При входѣ моемъ министръ всталъ съ креселъ (такъ принималъ онъ всѣхъ просителей). На немъ былъ канифасный сюртукъ, такой же бѣлый, какъ его волосы. Сказавъ, кто я, почтительно подалъ ему просьбу.
— Я уже слышалъ о васъ отъ Николая Максимовича, произнесъ онъ благосклоннымъ тономъ; а прочитавъ просьбу мою, въ которой было выражено, что я съ тѣмъ и пріѣхалъ въ Петербургъ, чтобы служить у него, прибавилъ съ улыбкою: «благодарю васъ, что предпочли меня; мнѣ пріятно будетъ имѣть васъ въ числѣ моихъ подчиненныхъ, но теперь, къ сожалѣнію, нѣтъ вы одной штатной ваканціи. Можете ли нѣкоторое время пробыть безъ жалованья?»
— Если я провелъ здѣсь цѣлый годъ въ ожиданіи чести поступить подъ начальство вашего высокопревосходительства, то нѣкоторое время готовъ служить безъ жалованья.
— А если это затянется на нѣсколько мѣсяцевъ?
— Все равно, хотя бы на полгода. Я имѣю отъ матери моей небольшое содержаніе, и могу имъ существовать.
— Ну такъ вы будете опредѣлены. Явитесь во вторникъ въ департаментъ, вотъ къ Алексѣю Петровичу.
При этомъ словѣ онъ указалъ рукою вправо; я взглянулъ, — тамъ стоялъ, за высокимъ бюро, тотъ красивый гордаго вида человѣкъ, который расхаживалъ передъ кабинетомъ. Это былъ начальникъ 2-й экспедиціи департамента, Пещуровъ, исправляющій должность директора.
Вотъ его монографія. Отецъ его, мелкій чиновникъ одного изъ казанскихъ присутственныхъ мѣстъ, записавъ его съ дѣтскихъ лѣтъ на службу въ губернское правленіе, отдалъ вмѣстѣ съ тѣмъ и въ тамошнее народное училище. Директоромъ этого училища былъ Александръ Логиновичъ Лихачевъ, отецъ того, съ которымъ пріѣхалъ я въ Петербургъ — баринъ богатый, владѣлецъ полутора тысячи душъ, добровольно вызвавшійся принять на себя эту должность, изъ любви въ общественной пользѣ и отчасти изъ подражанія отцу моему, котораго чтилъ, какъ бывшаго наставника своего въ правилахъ масонскихъ, и который также по собственному вызову занималъ нѣкогда подобную должность въ пермскомъ народномъ училищѣ. Старинная эта дружба тѣсно соединила ваши семейства, а впослѣдствіи мы и породнились. Вотъ, однажды, старикъ Лихачевъ пригласилъ насъ на выпускной экзаменъ училища, тѣмъ болѣе кстати, что тутъ учились до двадцати нашихъ, и дяди нашего, дворовыхъ мальчиковъ. Мнѣ было тогда 11 лѣтъ, но я помню, какое пріятное впечатлѣніе произвелъ на меня успѣхами и видомъ своимъ первый ученикъ училища, юноша лѣтъ 18-ти, прекрасный собою, напудренный, въ мундирѣ и со шпагою. Сидящіе близъ меня посѣтители говорили, что это Пещуровъ, успѣвшій къ окончанію курса ученія получить чинъ, и отправляющійся на службу въ Петербургъ. Тамъ, какъ-то поступилъ въ департаментъ юстиціи, отличился способностями и въ непродолжительномъ времени получилъ мѣсто прокурора въ той изъ южныхъ губерній, въ которой жилъ въ отставкѣ Трощинскій. Бывшій тогда малороссійскій генералъ-губернаторъ князь Яковъ Ивановичъ Лобановъ-Ростовскій сильно нападалъ по какому-то дѣлу на Дмитрія Прокофьевича; Пещуровъ принялъ сторону послѣдняго. Зато Трощинскій, сдѣлавшись министромъ, тотчасъ перемѣстилъ его въ экспедиторы департамента, и наконецъ поручилъ управленіе онымъ. Этотъ успѣхъ по службѣ до крайности возгордилъ Пещурова, и безъ того уже человѣка надменнаго. Никому въ департаментѣ не было извѣстно его незавидное происхожденіе, и вдругъ имя мое является какъ бы уликою въ томъ, приведя ему на память и товарищей его, нашихъ дворовыхъ мальчиковъ. Отъ этого непріятнаго впечатлѣнія произошли невыгодныя для меня послѣдствія.
Во вторникъ, какъ приказалъ министръ, отправляюсь въ департаментъ, вхожу въ комнату второй экспедиціи, кланяюсь Пещурову, сидѣвшему у противоположной стѣны. Онъ взглянулъ на меня сурово и не кивнулъ головой. Не зная, что мнѣ дѣлать, я остался на томъ же мѣстѣ, на которомъ стоялъ. Хотѣлось бы сѣсть, но ни одного порожняго стула: всѣ заняты безмолвно сидящими чиновниками; раздается скрыпъ перьевъ, да развѣ кто-нибудь кашлянетъ. Стою пять минутъ, десять, пятнадцать — Пещуровъ не обращаетъ на меня вниманія. Столоначальникъ Ѳедоровъ, изъявлявшій мнѣ знаками сожалѣніе, что нахожусь въ такомъ глупомъ положеніи, вдругъ показываетъ мнѣ стулъ, съ котораго только-что всталъ его помощникъ (Сферинъ, несчастный переводчикъ Ѳеокрита); но едва сдѣлалъ я шагъ къ стулу, Пещуровъ подозвалъ меня къ себѣ; пренебрежительно оторвалъ отъ полулиста бумаги безобразный лоскутъ, написалъ на немъ что-то карандашемъ, кликнулъ секретаря своего и велѣлъ ему отвести меня съ этимъ лоскутомъ въ главную регистратуру. Лоскутъ заключалъ въ себѣ приказаніе состоять мнѣ при главномъ регистраторѣ и въ тоже время при экзекуторѣ.
Главнымъ регистраторомъ былъ коллежскій совѣтникъ Юрій Марковичъ Деканскій, человѣкъ пожилыхъ лѣтъ, препочтенный, благовоспитанный. Онъ тотчасъ объяснилъ мнѣ мои обязанности, все растолковалъ, и во все время обращался со мною, какъ нельзя деликатнѣе; экзекуторъ же, неописанный чурбанъ, выслужившійся, кажется, изъ фельдфебелей, не только не могъ быть мнѣ руководителемъ, но вскорѣ я же принялъ на себя, по безграмотству его, главную его обязанность — писать прокурорамъ напоминанія, въ случаѣ неисполненія ими, чрезъ извѣстное время, предписаній министра. По обѣимъ частямъ занимался я съ полнымъ усердіемъ, являлся въ должности въ опредѣленный часъ, отправлялъ въ свою очередь ночное въ департаментѣ дежурство, ночевалъ тамъ съ клопами, утѣшаясь одобреніемъ и ласкою Деканскаго, но не удостоиваясь никакого вниманія со стороны исправляющаго должность директора. Приходя за чѣмъ-нибудь въ нашу комнату — онъ никогда не отвѣчалъ на мой поклонъ, хотя кланялся прочимъ. Примѣтивъ это, добрый Деканскій спросилъ меня однажды, что бы значило такое невниманіе ко мнѣ Пещурова? Я сообщилъ ему мою догадку, что, можетъ быть, имя мое напоминаетъ ему прежнее его ничтожество. «Очень вѣроятно, отвѣтилъ Юрій Марковичъ, особливо судя по его гордости. Да онъ, пожалуй, думаетъ, что вы станете здѣсь разсказывать объ этомъ.» — «Но я никому еще объ этомъ не говорилъ, кромѣ васъ.» — «Тѣмъ лучше, остерегитесь!»
Такъ проходило около девяти мѣсяцевъ; положеніе мое становилось отъ-часу непріятнѣе, а особливо съ тѣхъ поръ, когда Деканскій въ искреннемъ со мною разговорѣ сообщилъ мнѣ, что онъ два раза отзывался обо мнѣ Пещурову съ похвалою, но тотъ, какъ будто этого не слыхалъ; что, наконецъ, представлялъ меня къ слѣдующему чину; но имя мое оказалось вычеркнутымъ изъ списка. Я убѣдился, что оставаться мнѣ тутъ неблагоразумно; но легко ли найти другое мѣсто? По счастію, въ это самое время явился мнѣ на выручку искренній пріятель мой, Порфирій Васильевичъ Безобразовъ, служившій старшимъ секретаремъ въ Совѣтѣ главнаго управленія путей сообщенія; человѣкъ съ красивою наружностью, соединявшій самый милый характеръ, онъ былъ въ одно время и ловкій свѣтскій кавалеръ, и отличный чиновникъ, и большой музыкантъ на скрипкѣ; учился также въ казанскомъ университетѣ, но по годамъ мнѣ не сверстникъ и рано вступилъ въ службу, лѣтъ за восемь прежде меня; мы сдружились уже въ Петербургѣ. Зная незавидное мое положеніе, онъ пришелъ сообщить мнѣ, что у нихъ открылась ваканція помощника столоначальника, что онъ говорилъ уже обо мнѣ и директору и начальнику отдѣленія, что они согласны принять меня, остается только поспѣшить подачею просьбы, чтобы кто-нибудь не перебилъ.
Пишу немедленно просьбу и являюсь съ нею къ Пещурову въ той же самой комнатѣ, въ которой за девять мѣсяцевъ назадъ онъ заставилъ меня постоять. Пещуровъ беретъ бумагу, но не развертывая, спрашиваетъ: «Что это?» — «Моя просьба.» — «О чемъ?» --«О моемъ увольненіи изъ департамента.» — «Проситесь чрезъ того, чрезъ кого вы опредѣлились.» Съ этимъ словомъ онъ швырнулъ мнѣ до столу неразвернутую просьбу. Обиженный такимъ пріемомъ, я быстро пошелъ къ двери, съ намѣреніемъ, блеснувшимъ въ головѣ моей, ѣхать прямо къ министру, который самъ опредѣлилъ меня, и разсказать ему все. Но въ ту минуту, когда я взялся уже за ручку двери, Пещуровъ закричалъ мнѣ въ слѣдъ: «Не забудьте, что министръ, по случаю кончины дочери, очень огорченъ и никого не принимаетъ.» Срѣзалъ онъ меня этими словами: дѣйствительно, на дняхъ скончалась единственная (побочная) дочь Дмитрія Провофьевича, княгиня Хилкова, извѣстная своею красотою; и мы слышали, что старикъ съ горя заперся въ своемъ кабинетѣ. Но меня удивила смѣтливость Пещурова: какъ въ одну минуту угадать мое намѣреніе?
Вмѣсто министра поѣхалъ я къ Яновскому. Тотъ сообщилъ мнѣ, что, со времени поступленія моего въ департаментъ, Пещуровъ, встрѣчаясь съ нимъ, почти не глядитъ на него, что онъ, Яновскій, отчасти самъ виною непріятнаго моего положенія, обратившись съ просьбою о моемъ опредѣленіи прямо въ министру, миновавъ директора; что онъ теперь же бы поѣхалъ въ Дмитрію Прокофьевичу съ жалобою, но вотъ его собственноручная записка, которою онъ проситъ не посѣщать его впродолженіе двухъ недѣль. Вслѣдствіе всего этого, Николай Максимовичъ совѣтовалъ мнѣ, если я опасаюсь потерять новое мѣсто, попробовать подать просьбу мою чрезъ кого-нибудь изъ ближнихъ бъ Пещурову. Ближе Николая Ильича Ѳедорова я никого не зналъ. Онъ взялъ отъ меня просьбу, но на другой день возвратилъ, сказавъ, что директоръ не принимаетъ ея и требуетъ напередъ письма къ себѣ отъ Яновскаго, въ которомъ бы тотъ выразилъ свое согласіе на перемѣщеніе. Какъ д, такъ и Яновскій — мы оба обидѣлись такимъ требованіемъ. Яновскій не хотѣлъ унизиться — уступить его капризу; я находилъ, что только отецъ мой, или близкій родственникъ, могъ бы имѣть право написать обо мнѣ письмо подобнаго рода. Въ заключеніе, почтенный Николай Максимовичъ убѣдилъ меня вновь идти къ самому Пещурову, а если и тутъ не приметъ просьбы, то онъ, Яновскій, такъ какъ завтра кончается затворничество министра, будетъ знать, что ему дѣлать. На другой день, рано утромъ, когда Пещуровъ собирался ѣхать къ министру, съ первымъ, послѣ двухъ недѣль, докладомъ, прихожу къ нему, на его директорскую квартиру, и, подавая просьбу, рѣшительно говорю, что мнѣ ждать болѣе нельзя, что я могу потерять обѣщанное мѣсто, что Яновскій писать къ нему не хочетъ, да и я не имѣю надобности въ его согласіи, такъ какъ онъ мнѣ не родственникъ. «Что-жъ я скажу министру, о причинѣ вашего выхода?» возразилъ онъ. — «Что мнѣ даютъ тамъ штатное мѣсто, съ тысячью рублей жалованья, а здѣсь я ни того, ни другого не имѣю.» — «Ужъ будто вамъ даютъ тысячу рублей?» примолвилъ онъ, — въ довершеніе прежнихъ обидъ, и взялъ просьбу. Въ тоже утро, проходя въ департаментѣ мимо чиновника, занимавшагося производствомъ объ опредѣленіи и увольненіи, я увидѣлъ лежащую предъ нимъ просьбу мою съ резолюціею министра: уволитъ, подлѣ нея дѣло о моемъ опредѣленіи; развернулъ его и не вѣрилъ глазамъ своимъ: первая просьба моя была вложена въ листъ почтовой бумаги, на которомъ рукою Дмитрія Прокофьевича написано: опредѣлитъ г.. Панаева съ жалованьемъ по 800 р. изъ остаточныхъ суммъ, и помѣстить на первую штатную вакансію, сообразно его чину. Ничего объ этомъ не было мнѣ прежде объявлено; жалованья и не получалъ, штатнаго мѣста не имѣлъ, хотя впродолженіе этого времени открывались двѣ ваканціи помощниковъ столоначальника, но были замѣщены другими сторонними лицами.
Конецъ служебнаго поприща Пещурова былъ плачевный. При новомъ министрѣ юстиціи, князѣ Дмитріѣ Ивановичѣ Лобановѣ-Ростовскомъ, въ короткое время достигъ онъ званія оберъ-прокурора и получилъ орденъ Анны первой степени; но во дни коронаціи императора Николая Павловича былъ обличенъ по какому-то дѣлу во взяткахъ, отставленъ по высочайшему повелѣнію отъ службы; послѣ чего прожилъ недолго. Гордымъ противится Богъ. Напротивъ, Юрій Марковичъ Деканскій спокойно доживалъ въ отставкѣ долгій свой вѣкъ, пользуясь уваженіемъ всѣхъ, кто зналъ его; онъ скончался восьмидесяти слишкомъ лѣтъ, въ совершенной еще бодрости. Нерѣдко, будучи уже тайнымъ совѣтникомъ, и возвращаясь пѣшкомъ изъ канцеляріи, я спѣшилъ, при встрѣчѣ съ немъ на Невской набережной, предупредить его поклономъ, первый снималъ шляпу, останавливался, почтительно съ нимъ разговаривалъ и выражалъ иногда благодарность мою за прошедшее. Старика до слезъ трогало такое мое вниманіе.
Въ числѣ образованныхъ товарищей моихъ по департаменту юстиціи: Ѳедорова, Шидловскаго, Капниста, Родзянки, былъ еще другой Ѳедоровъ, Борисъ Михайловичъ, извѣстный нашъ писатель. Еще тогда, имѣя не болѣе 17 лѣтъ, онъ уже заявилъ себя своими стихотвореніями и изданіемъ небольшого журнала. Надѣленный отъ природы поэтическимъ талантомъ, страстный къ занятіямъ литературою, исписавшій бездну бумаги, бездну перечитавшій, одушевленный любовью къ отечеству, стремленіемъ къ добру, человѣкъ безукоризненной нравственности, нѣжнаго сердца, онъ пользовался покровительствомъ Державина, Дмитріева, Карамзина, Тургенева, Шишкова, и постоянно былъ преслѣдуемъ журналистами. Не оттого ли, что всякая излишняя страсть къ чему бы то ни было становится наконецъ оригинальною и можетъ привлечь на себя жало сатиры? Вотъ, уже болѣе сорока лѣтъ, какъ мы познакомились, и Борисъ Михайловичъ постоянно сохраняетъ ко мнѣ самое искреннее расположеніе.
Передъ поступленіемъ моимъ въ департаментъ путей сообщенія, добрый Безобразовъ озаботился познакомить меня съ будущимъ моимъ начальникомъ отдѣленія, Александромъ Николаевичемъ Бахтуринымъ, славившимся въ свое время бюрократическими своими способностями, достаточно образованный и добрѣйшаго сердца. Онъ далъ мнѣ на пробу написать докладную записку въ Комитетъ министровъ о принятіи въ нашу службу одного англійскаго инженера; прочитавъ же ее, отозвался о моей работѣ слѣдующимъ лестнымъ для меня образомъ: «Я думалъ, что вы пришли ко мнѣ учиться, а теперь вижу, что не придется ли и мнѣ брать у васъ уроки.» Къ сожалѣнію, вслѣдствіе горькой домашней жизни, онъ пилъ — но пилъ аристократически — не водку, а сотернъ, по нѣскольку бутылокъ въ день, что разстраивало его здоровье и подавляло служебную дѣятельность. Случалось, что по мѣсяцу, по два, не приходилъ онъ въ департаментъ, а побывши нѣсколько дней, опять оставался надолго дома; когда-жъ принимался за дѣло — оно у него кипѣло; онъ спускалъ разомъ множество залежавшихся бумагъ. Зато, мы подчиненные его, любя своего начальника, работали за него усердно, всячески старались поддержать честь отдѣленій, самаго важнаго по роду дѣлъ. Черезъ годъ я былъ произведенъ въ титулярные совѣтники и назначенъ столоначальникомъ, а еще черезъ годъ долженъ былъ оставить департаментъ, по настоянію Ястребцова — служить подъ его начальствомъ въ Коммиссіи духовныхъ училищъ. Бахтуринъ до конца жизни оставался по вѣдомству путей сообщенія, числясь при Совѣтѣ онаго. Я за долгъ считалъ навѣщать его иногда по праздникамъ, какъ прежняго начальника, хотя уже былъ старѣе его чиномъ. Если я, по доходящему до меня мнѣнію другихъ, имѣю кое-какія добрыя качества, то чувство благодарности, чувство справедливости были лучшими изъ нихъ.
Иванъ Ивановичъ Ястребцовъ былъ человѣкъ замѣчательнаго ума и способностей; характера твердаго, обращенія пріятнаго; рѣчь его сопровождалась постоянно веселостью, а подъ часъ самою рѣзкою остротою. Въ литературѣ сдѣлался онъ извѣстенъ прекраснымъ переводомъ Массильона. Состоялъ сначала при князѣ Александрѣ Николаевичѣ Голицынѣ, потомъ былъ правителемъ дѣлъ Коммиссіи духовныхъ училищъ; наконецъ, въ чинѣ дѣйствительнаго статскаго совѣтника — членомъ Кабинета. Скончался въ Ревелѣ, не переставая шутить еще наканунѣ смерти. Я познакомился съ нимъ въ домѣ той любезной женщины, съ которой сблизился вскорѣ по прибытіи моемъ въ Петербургъ. Онъ полюбилъ меня, сдѣлался моимъ другомъ, не смотря на значительную разницу въ лѣтахъ, и вслѣдствіе этихъ-то отношеній уговорилъ меня перейти въ Коммиссію, въ которой составлялъ тогда новый штатъ, включивъ въ него, для меня именно, особую должность — начальника исполнительнаго стола, въ которой, правду сказать, не было надобности. Вмѣстѣ съ тѣмъ дана мнѣ и казенная квартира — чистенькая, просторная. Здѣсь служба и жизнь моя пошли пріятнѣе. Дѣла по столу моему было не много. Я имѣлъ болѣе свободнаго времени заниматься литературою, печаталъ стихи мои и прозу въ «Сынѣ Отечества», въ «Вѣстникѣ Европы», а чаще въ «Благонамѣренномъ», по дружбѣ съ издателемъ Александромъ Ефимовичемъ Измайловымъ; былъ приглашенъ, и поступилъ въ члены двухъ петербургскихъ литературныхъ обществъ: Любителей словесности, наукъ и художествъ, и — Соревнователей просвѣщенія и благотворенія. Кромѣ Карамзина (принявшаго меня благосклонно, и выразившаго между прочимъ благодарность свою покойному отцу моему), Измайлова, Греча, Остолопова, Востокова, Хмѣльницкаго, съ которыми былъ уже знакомъ прежде, я познакомился со всѣми тогдашними писателями: съ Жуковскимъ, Батюшковымъ, Милоновымъ, Крыловымъ, Гнѣдичемъ, Лобановымъ, Буниной, Глинкою, Плетневымъ, Воейковымъ, Булгаринымъ; съ нѣкоторыми, въ которыхъ находилъ болѣе простоты и менѣе самолюбія — довольно коротко, съ другими — только слегка. Литература и тогда дѣлилась на нѣсколько партій или приходовъ. Не любя этого, я не принадлежалъ ни въ одному; если-жъ болѣе помѣщалъ сочиненій моихъ въ журналѣ Измайлова и чаще съ нимъ видѣлся, то это по личной моей къ нему привязанности, какъ человѣку благородному, доброму, столько-жъ умному, какъ и простодушному, совершенному Лафонтену. Подъ его суровою наружностью билось прекрасное живое сердце. Съ своей стороны, онъ любилъ меня, кажется, еще болѣе, чѣмъ я его; даже называлъ меня братомъ. Литературное партизанство еще усилилось съ появленіемъ лицеистовъ, къ которымъ примкнули другіе молодые люди, сверстники ихъ по лѣтамъ. Они были (оставляя въ сторонѣ геніальнаго Пушкина) по большей части люди съ дарованіями, но и съ непомѣрнымъ самолюбіемъ. Имъ хотѣлось поскорѣе войти въ кругъ писателей, поравняться съ ними. Поэтому, ухватясь за Пушкина, который тотчасъ сталъ наряду съ своими предшественниками, окружили они нѣкоторыхъ литературныхъ корифеевъ, льстили имъ, а тѣ, съ своей стороны, за это ласкали ихъ, баловали. Напрасно нѣкоторые изъ нихъ: Дельвигъ, Кюхельбекеръ, Баратынскій старались войти со мною въ короткія отношенія: мнѣ не нравилась ихъ самонадѣянность, рѣшительный тонъ въ сужденіяхъ, пристрастіе и не очень похвальное поведеніе: моя разборчивость не допускала сближенія съ такими молодыми людьми; я старался уклониться отъ ихъ короткости, даже не заплатилъ имъ визитовъ. Они на меня прогнѣвались, и очень ко мнѣ не благоволили. Впослѣдствіи они прогнѣвались на меня еще болѣе, вмѣстѣ съ Пушкинымъ, за то, что я не совѣтовалъ одной молодой опрометчивой женщинѣ — съ ними знакомиться. Это была та самая, со множествомъ странностей и проказъ, но очаровательная Софья Дмитріевна Пономарева, которую воспѣвалъ Александръ Ефимовичъ Измайловъ, влюбленный въ нее по-уши. Да и не мудрено: всякій, кто только зналъ ее, былъ къ ней неравнодушенъ болѣе или менѣе. Въ ней, съ добротою сердца и веселымъ характеромъ, соединялась бездна самаго милаго, природнаго кокетства, перемѣшаннаго съ какимъ-то ей только свойственнымъ дѣтскимъ проказничествомъ. Она не любила женскаго общества, даже не умѣла въ немъ держать себя, и предпочитала мужское, особенно общество молодыхъ блестящихъ людей и литераторовъ; послѣднихъ болѣе изъ тщеславія. Меня ввелъ къ ней, по ея настоянію, Измайловъ — на свою бѣду. Она тотчасъ обратила на меня побѣдоносное свое вниманіе, но вскорѣ и сама спустила флагъ: предпочла меня всѣмъ, даже тремъ окружавшимъ ее, извѣстнымъ тогдашнимъ красавцамъ: флигель-адьютанту Анрепу, преображенскому капитану Поджіо и сыну португальскаго генеральнаго консула Лопецу. Они должны были удалиться. Я остался ближайшимъ къ ней изъ прочихъ ея обожателей, и вполнѣ дорожилъ счастливымъ своимъ положеніемъ. Я очень любилъ ее, любилъ нѣжно, съ заботливостью мужа или отца (ей было только 22 года, а мнѣ уже 29 лѣтъ), остерегалъ, удерживалъ ее отъ излишнихъ шалостей, совѣтовалъ, какъ и съ кѣмъ должна она держать себя, потому-что не всякій могъ оцѣнить ея довѣрчивость, ея милыя дѣтскія дурачества; надѣялся во многомъ ее исправить, требовалъ, чтобы она была внимательнѣе въ мужу, почтительнѣе къ отцу своему, человѣку достойному и умному. Дѣло шло недурно: она во многомъ слушалась меня, въ иномъ нѣтъ; нерѣдко прерывала наставленія и выговоры мои, то выраженіемъ ребяческой досады, впрочемъ мимолетной, то смѣхомъ, прыжками вокругъ меня, или поцѣлуемъ, зажмуривъ однако узенькіе свои глазки. Но вдругъ втерся въ домъ ихъ, чрезъ Александра же Ефимовича, тоже литераторъ, Яковлевъ, очень удачно писавшій въ «Благонамѣренномъ» сатирическія статьи. Говорю: втерся, потому-что приглашенный однажды за темнотою ночи остаться ночевать на дачѣ, что бывало со мною и съ другими, остался совсѣмъ жить у радушныхъ хозяевъ. При всемъ своемъ безобразіи, бросавшемся въ глаза, онъ былъ очень занимателенъ: игралъ на фортепьяно, пѣлъ, хорошо рисовалъ каррикатуры. Тѣмъ и другимъ забавлялъ онъ ребенка-хозяйку, а съ хозяиномъ пилъ на сонъ грядущій мадеру. Конечно, пріѣхавши въ Петербургъ, за нѣсколько предъ тѣмъ мѣсяцевъ, онъ не имѣлъ собственной квартиры, и жилъ у какого-то знакомаго, но все-таки такая назойливость была наглою. Этого мало. Подружившись съ Дельвигомъ, Кюхельбекеромъ, Баратынскимъ (тогда еще унтеръ-офицеромъ, послѣ разжалованія изъ пажей въ солдаты за воровство), онъ вздумалъ ввести ихъ въ гостепріимный домъ Пономаревыхъ, гдѣ могли бы они, хоть каждый день, хорошо съ нимъ пообѣдать, выпить лишнюю рюмку хорошаго вина, и сталъ просить о томъ Софью Дмитріевну. Она потребовала моего мнѣнія. Я отвѣчалъ, что не совѣтую, что эти господа не поймутъ ее, не оцѣнятъ; что они могутъ употребить во зло, не безъ вреда для ея имени, ея излишнюю откровенность, ея неудержимую шаловливость. Пока дружескій этотъ совѣтъ, котораго она, повидимому, послушалась, оставался между нами, онъ ни для кого не былъ оскорбителенъ, но коль скоро, по легкомыслію своему, она не могла скрыть того отъ Яковлева — естественно, что пріятели его сильно на меня вознегодовали. Случилось, что въ это самое время, пользуясь лѣтнею порою, отлучился я на мѣсяцъ въ одно изъ загородныхъ дворцовыхъ мѣстъ. Пріѣзжаю назадъ, — и что-жъ узнаю? Пріятели Яковлева введены имъ въ домъ; на счетъ водворенія его пошли невыгодные для бѣдной Софьи Дмитріевны толки; отецъ, сестра перестали въ ней ѣздить. Глубоко всѣмъ этимъ огорченный, я выразилъ ей мое негодованіе, указалъ на справедливость моихъ предсказаній, и превратилъ мой посѣщенія. Чего не употребляла она, чтобы возвратить меня? и ея увлекательныя записки, и убѣжденія Измайлова — все было напрасно — я былъ непоколебимъ. Но чего мнѣ стоило оторваться отъ этой милой женщины? На другой же день я насчиталъ у себя нѣсколько первыхъ сѣдыхъ волосъ. Спустя годъ, встрѣтившись со мною на улицѣ, она со слезами просила у меня прощенія, умоляла возобновить знакомство. Я оставался твердъ въ моей рѣшимости; наконецъ, уступилъ желанію ея видаться со мною, въ Лѣтнемъ саду, въ пять часовъ, когда почти никого тамъ не бывало. Она пріѣзжала туда четыре раза. Мы ходили, говорили о первомъ времени нашего знакомства — и я постепенно смягчался, даже это было предъ отъѣздомъ моимъ въ Казань — согласился заѣхать къ ней проститься, но только въ одиннадцать часовъ утра, когда она могла быть одна. Прощаніе это было трогательно: она горько плакала, цѣловала мои руки, вышла провожать меня въ переднюю, на дворъ, на улицу. (Они жили близъ Таврическаго сада, въ Фурштадтской улицѣ, тогда мало проѣзжей, особливо въ такое раннее время.) Я уѣхалъ, совершенно съ нею примиреннымъ, но уже съ погасшимъ чувствомъ прежней любви.
Въ мартѣ мѣсяцѣ слѣдующаго года возвратился я изъ Казани помолвленнымъ. Во вторникъ на страстной недѣлѣ она прислала меня поздравить. Въ первый день Свѣтлаго праздника, ѣду къ нимъ похристосоваться. Мужъ печально объявляетъ, что она нездорова, лежитъ въ сильномъ жару. Пошелъ однако спросить, не приметъ ли меня въ постелѣ, но возвратился съ отвѣтомъ, что не можетъ, а очень проситъ заѣхать въ слѣдующее воскресенье. Пріѣзжаю — какое зрѣлище?! Она была уже на столѣ, скончавшись въ самый этотъ день отъ воспаленія въ мозгу!
Когда я, рядомъ съ отцомъ ея, шелъ за ея гробомъ, онъ сказалъ мнѣ: «Если бы она слѣдовала вашимъ совѣтамъ и сохранила вашу дружбу — мы не провожали-бы ее на кладбище.» Не могу сказать положительно, какимъ образомъ узналъ онъ о моихъ дружескихъ совѣтахъ. Можетъ быть, по своей откровенности, въ минуты сожалѣнія о прошломъ, она высказалась ceстрѣ, а та передала отцу.
Въ 1820 году рѣшился я издать идилліи. Лучшіе писатели и большая часть читающей публики приняли ихъ съ отраднымъ для меня одобреніемъ; журналы отозвались благосклонно; Россійская академія наградила меня золотою медалью; императрица Елизавета Алексѣевна — золотыми часами. Прилагаю здѣсь отзывы В. А. Жуковскаго и И. И. Дмитріева.
Приношу вамъ чувствительнѣйшую благодарность, почтеннѣйшій Владимиръ Ивановичъ, за вашъ пріятный подарокъ. Сейчасъ получивъ его, не могъ успѣть имъ воспользоваться, т. е., говоря прямо, еще не прочиталъ всей вашей книжки. Но сколько прочиталъ, тѣмъ весьма доволенъ, и могу сказать, что ваши Идилліи, писанныя тѣмъ слогомъ, который приличенъ сему роду стихотвореній, безъ всякаго сравненія, лучшія на языкѣ нашемъ. Ваше появленіе въ собраніи депутатовъ Аполлоновыхъ счастливо; продолжайте ораторствовать на каѳедрѣ сего бога; слушатели должны будутъ кричать вамъ браво!
Съ совершеннымъ къ вамъ почтеніемъ честь имѣю быть
Вашимъ покорнѣйшихъ слугою и усерднымъ роднею по отцу Ѳебу
24 мая.
Я имѣлъ честь получить чрезъ Александра Ефимовича Измайлова экземпляръ вашихъ Идиллій съ надписаніемъ вашей руки на мое имя. Спѣшу изъявить вамъ, милостивый государь мой, искреннюю благодарность мою за вниманіе, которымъ изволили почтить поэта инвалида, и въ тоже время увѣрить васъ, что я съ истиннымъ удовольствіемъ читалъ ваши Идилліи: вы умѣли соблюсти въ нихъ всѣ красоты, свойственныя буколическому роду.
Продолжайте, милостивый государь мой, украшать вашу молодость и утѣшать старость другихъ цвѣтами прекрасной поэзіи, и вѣрьте между тѣмъ совершенному почтенію, съ которымъ навсегда имѣетъ честь къ вамъ пребыть,
покорнѣйшій вашъ слуга
Москва, 1820 г. іюня 6.
Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ жилъ постоянно въ Москвѣ, поэтому я познакомился съ нимъ позднѣе, чѣмъ съ другими извѣстными писателями, именно зимою 1820 года, возвращаясь изъ отпуска въ Петербургъ. Отдохнувъ немного въ одной изъ московскихъ гостинницъ, поѣхалъ я къ нему въ семъ часовъ вечера. На дворѣ стояла карета. — У себя ли? — спрашиваю человѣка, сидѣвшаго въ передней. — У себя-съ. — А чья эта карета? — Ихная-съ; они изволятъ куда-то ѣхать. Позвольте спросить фамилію: — Панаевъ, Владимиръ Ивановичъ? — Да! (и до сихъ поръ не понимаю, почему онъ зналъ мое имя? Развѣ не изъ разговоровъ ли своего барина съ литераторами) но лучше не докладывай, я не хочу его задерживать и пріѣду завтра. — Нѣтъ-съ, надобно доложить, — и введя меня въ залу, отправился докладывать. Чрезъ нѣсколько минутъ послышались тяжелые шаги Ивана Ивановича. Онъ предсталъ предъ меня всею своею великолѣпною фигурою, съ прямою, спокойно-гордою осанною, придававшею ему, при высокомъ ростѣ, весьма важный видъ, изысканно (какъ и всегда) одѣтый; на ногахъ оленьи кеньги.
Пригласивъ въ гостиную, онъ осыпалъ меня вѣжливостью, лестно отозвался о литературныхъ трудахъ моихъ; сказалъ, что въ юности своей зналъ и очень уважалъ отца моего, а въ зрѣломъ возрастѣ хорошо былъ знакомъ съ дядею по дому Державина. Спустя нѣкоторое время, я хотѣлъ встать. — Куда же? спросилъ онъ. — Вы изволите ѣхать. — Нѣтъ, я не поѣду, посвящаю вамъ этотъ вечеръ; человѣкъ! карету отложить, — и просидѣлъ со мною до перваго часа ночи. Большая часть разговора была о недавно умершемъ достопамятномъ Новиковѣ, о Карамзинѣ и его «Исторіи». Иванъ Ивановичъ показалъ мнѣ по крайней мѣрѣ десять статей, вырѣзанныхъ имъ изъ иностранныхъ журналовъ и собранныхъ въ одну тетрадь, въ которыхъ съ похвалою отзывались о твореніи нашего исторіографа; бранилъ Каченовскаго за то, что онъ такъ непочтительно придирается къ Карамзину; жаловался вообще на настоящее состояніе нашей литературы, начинавшей уже отступать отъ установленныхъ правилъ и здраваго вкуса, на порчу языка; попавшееся ему въ какомъ-то журналѣ слово: отвѣ;тилъ (вмѣсто отвѣчалъ) называлъ лакейскимъ; удивлялся числу вновь появившихся сочинителей, да съ такими, притомъ, именами — примолвилъ онъ улыбаясь — что нескоро выговоришь: Карлгофъ, Магазинеръ, Кюхельбекеръ. Въ слѣдующій проѣздъ мой чрезъ Москву, лѣтомъ 1823 года, тоже въ отпускъ, я у него обѣдалъ и провелъ цѣлый день. За столомъ сидѣло насъ всего двое, а служили намъ (по старинѣ) нѣсколько лакеевъ. Именитый хозяинъ часто наливалъ мнѣ вина и самъ пилъ столько же. Послѣ обѣда перешли мы въ кабинетъ, курили, говорили; онъ былъ очень веселъ и занимателенъ; разсказалъ нѣсколько забавныхъ анекдотовъ о московскихъ литераторахъ, много изъ своей жизни и службы; между прочимъ, со слезами на глазахъ о милостяхъ въ нему Александра Павловича, что было мнѣ по-сердцу.
Въ 1824 году, я послалъ ему экземпляръ изданнаго тогда мною похвальнаго слова Кутузову и получилъ слѣдующій лестный отвѣтъ:
Не могу довольно изъяснить моей признательности; за ваше почтенное письмо и подарокъ для меня драгоцѣнный.
Искренно радуюсь, что Кутузовъ нашелъ достойнаго панигириста. Я со вниманіемъ прочиталъ ваше похвальное слово, во всѣхъ отношеніяхъ отдаю ему справедливость. Всѣ условія искусства оправданы: вѣрное изложеніе происшествій, связь въ періодахъ, точность въ словахъ и мысляхъ, порядокъ въ словотеченіи, ровность, благородство и благозвучіе въ слогѣ.
Продолжайте, милостивый государь мой, украшать нашу словесность и прозою, обѣщающею вамъ столько же успѣха, какъ и поэзія.
Я же съ чувствами совершеннаго почтенія и преданностію имѣю честь быть,
вашимъ покорнѣйшимъ слугою
Москва. 1824 г., мая 18.
Въ 1826 году, Иванъ Ивановичъ почтилъ меня препровожденіемъ экземпляра переведенныхъ имъ четверостишій, при письмѣ очень миломъ, которое также стоитъ здѣсь помѣститъ:
Помня вашу пріязнь, препровождаю при семъ къ вамъ переведенныя мною четверостишія. Эта бездѣлка не можетъ быть достаточною отплатою за ваши Идилліи: но да позволится 65-лѣтнему старику въ извиненіи своемъ напомнить вамъ старинную пословицу: «чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ». Съ симъ извиненіемъ прошу васъ принять свидѣтельство искренняго почтенія, съ которымъ имѣю честь быть на всегда,
вашимъ покорнѣйшимъ слугою
Москва, 1826 г., апрѣля 29.
Послѣ того онъ три раза пріѣзжалъ въ Петербургъ. Всякой разъ посѣщалъ меня и принималъ съ прежнею благосклонностью. Послѣдній пріѣздъ его былъ въ 1837 году, недѣль за пять до кончины, послѣдовавшей въ Москвѣ на 77 году отъ рожденія. Замѣчательно, что въ этотъ разъ, прежде, чѣмъ поѣхать на квартиру, онъ прямо отъ заставы проѣхалъ въ Невскій монастырь, на могилу Карамзина.
ГЛАВА III.[править]
Въ мартѣ мѣсяцѣ 1812 года, когда гвардія выступала уже въ походъ и все предвѣщало неизбѣжную войну съ Франціею, Петербургъ, а потомъ, можно сказать, и вся Россія, изумлены были внезапнымъ извѣстіемъ, что государственный секретарь, тайный совѣтникъ Сперанскій, ближайшій къ императору человѣкъ, одинъ изъ самыхъ довѣренныхъ, способнѣйшихъ и дѣятельнѣйшихъ его сотрудниковъ, взятъ, по возвращеніи отъ государя, тогдашнимъ министромъ полиціи, генераломъ Балашовымъ, и выславъ съ фельдъегеремъ въ Нижній-Новгородъ[19]. Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ тотъ же день (17 марта) вывезенъ былъ въ Вологду другой замѣчательный человѣкъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ Магницкій, занимавшій должность статсъ-секретаря въ государственномъ совѣтѣ, и находившійся въ дружескихъ со Сперанскимъ отношеніяхъ. Можетъ быть когда-нибудь я скажу мое мнѣніе о причинахъ временнаго паденіи Сперанс&аго, этого даровитаго, этого необыкновеннаго государственнаго мужа, а теперь займусь господиномъ Магницкимъ, снискавшимъ впослѣдствіи громкую, хотя и незавидную извѣстность. Я дѣлаю это болѣе потому, что мнѣ довелось принять весьма близкое участіе во вторичномъ окончательномъ его паденіи.
Магницкій (Михаилъ Леонтьевичъ) происходилъ отъ того Магницкаго, который въ царствованіе Петра великаго издалъ первый на русскомъ языкѣ курсъ математики. Книга эта принадлежитъ теперь къ библіографическимъ рѣдкостямъ. Она была напечатана въ большую четвертку; на фронтисписѣ изображенъ храмъ, посвященный математикѣ, на столпахъ котораго надписи, означающія подраздѣленія науки (ариѳметика, геометрія и проч.), а внизу двоестишіе:
Маѳімаѳіка что дѣетъ:
На столпахъ то все имѣетъ.
Потомокъ его, герой моего разсказа, въ молодости также занимался литературою; но писалъ не такіе стихи, какъ его предокъ; прекрасное его стихотвореніе: Соловей очень славилось въ свое время. Домашнее или публичное получилъ онъ воспитаніе — я не знаю; но оно могло назваться блестящимъ, и при его дарованіяхъ, увлекательномъ разговорѣ и видной, красивой наружности, много способствовало успѣхамъ его и по службѣ и въ большомъ свѣтѣ. Въ 1801 году, будучи 22 лѣтъ, онъ является уже на дипломатическомъ поприщѣ — сначала при посольствѣ нашемъ въ Вѣнѣ, а потомъ въ Парижѣ, гдѣ обратилъ на себя вниманіе супруги перваго консула, Жозефины. При учрежденіи министерствъ поступилъ онъ начальникомъ экспедиціи департамента министерства внутреннихъ дѣлъ, что въ особенности и сблизило его съ тогдашнимъ директоромъ онаго, Сперанскимъ. Вслѣдствіе этой дружеской связи, въ 1810 году онъ назначенъ былъ въ должность статсъ-секретаря въ государственномъ совѣтѣ, преобразованномъ по плану Сперанскаго, а въ декабрѣ слѣдующаго 1811 года, за участіе въ составленіи учрежденія большой дѣйствующей арміи, награжденъ орденомъ св. Анны 1-й степени. Но этотъ быстрый ходъ по службѣ былъ черезъ три мѣсяца, какъ мы видѣли выше, прерванъ удаленіемъ его въ Вологду. Тѣмъ же указомъ, состоявшимся, помнится, 30 августа 1816 года, которымъ Сперанскій назначенъ пензенскимъ губернаторомъ, Магницкій опредѣленъ вице-губернаторомъ въ Воронежъ. Черезъ годъ былъ онъ уже симбирскимъ губернаторомъ, и здѣсь-то начинается второй, важнѣшій до послѣдствіямъ, періодъ политической его жизни, гдѣ онъ является совершенно инымъ человѣкомъ.
Въ это время императоръ Александръ, вполнѣ проникнутый глубокимъ убѣжденіемъ, что не одними человѣческими силами и средствами, бывшими въ его распоряженіи, совершилъ онъ великое дѣло освобожденія Европы, началъ болѣе и болѣе предаваться богомыслію, теплѣе и теплѣе развивать въ душѣ своей чувство безусловной вѣры въ промыслъ Божій, въ его чудесныя проявленія. Отсюда охлажденіе къ свѣту, къ увеселеніямъ, склонность къ уединенію, къ мистицизму, недовѣріе къ людямъ, особливо чуждымъ смиренія, такъ сильно въ немъ преобладавшаго, и расположеніе къ тѣмъ, которые казались ему благочестивыми, религіозными. Такое состояніе духа, при всей свойственной ему скрытности, не могло остаться незамѣченнымъ. Явились послѣдователи, подражатели; одни, какъ и онъ самъ, по искреннему убѣжденію, другіе, и разумѣется большая часть, по разсчету. Къ числу первыхъ принадлежалъ, и стоялъ въ главѣ ихъ, извѣстный князь Александръ Николаевичъ Голицынъ; къ числу послѣднихъ присоединился, хотя и издалека, симбирскій губернаторъ. Многіе сомнѣвались въ чистотѣ религіозныхъ чувствъ князя Голицына; но я, служившій въ то время подъ его начальствомъ, и бывшій въ короткихъ отношеніяхъ съ самыми близкими къ нему людьми, могу утвердительно сказать, что этотъ достойный человѣкъ, при добрѣйшемъ довѣрчивомъ сердцѣ, склонный по самому характеру своему къ созерцательности, къ чудесному, дѣйствовалъ вслѣдствіе внутренняго увлеченія; отъ того можетъ быть и переходилъ за черту, не зналъ предѣловъ своей ревности; отъ того вѣрилъ ложному благочестію другихъ и, къ сожалѣнію, подчинялся вредному ихъ вліянію. Напротивъ, Магницкій дѣйствовалъ совсѣмъ иначе — именно по разсчету, изъ видовъ честолюбія. Будучи блестящимъ свѣтскимъ человѣкомъ, весьма остроумнымъ и насмѣшливымъ, напитаннымъ философіею XVIII столѣтія, вдругъ дѣлается онъ жаркимъ фанатикомъ; ѣздитъ по церквамъ, бесѣдуетъ съ духовными лицами, посѣщаетъ чаще обыкновеннаго больницы, тюрьмы (что императоръ обыкновенно дѣлалъ въ своихъ вояжахъ); учреждаетъ въ Симбирскѣ, едва ли не первый изъ губернаторовъ, въ подражаніе столицѣ и въ угожденіе князю Голицыну, общество библейское; выходитъ изъ кареты, не смотря на грязь и холодъ, чтобы принять благословеніе бѣгавшаго по симбирскимъ улицамъ, такъ-называемаго Блаженнаго, въ надеждѣ, что объ этомъ дойдетъ до князя Голицына, а чрезъ него можетъ быть и до государя. По близости въ свое время къ графу Кочубею, къ Сперанскому, ему извѣстны были филантропическія чувствованія государя, его тайныя помышленія — объ уничтоженіи рабства, о сокращеніи власти помѣщиковъ. Магницкій начинаетъ дѣйствовать въ этомъ смыслѣ. По какому-то доносу (говорятъ, имъ же самимъ направленному), что одинъ изъ значительнѣйшихъ симбирскихъ помѣщиковъ, Наумовъ, будто бы тиранствуетъ надъ своими людьми, заковываетъ ихъ въ цѣпи, сажаетъ въ колодки, въ рога, — онъ, безъ всякаго предваренія, внезапно съ большою свитою и командою, отправляется въ село его, Головкино, и, собравъ всѣхъ крестьянъ, идетъ прямо въ подваламъ стариннаго барскаго дома. Съ трудомъ отперты были заржавленные замки и отодвинуты засовы. Въ подвалахъ дѣйствительно найдены цѣпи, колодки, рога, оставшіеся отъ прежнихъ владѣльцевъ Головкина и нѣсколько десятковъ лѣтъ лежавшіе безъ употребленія. Губернаторъ приказываетъ взять ихъ, и торжественно, при стеченіи всего народа, бросить въ рѣку. Можно предполагать, что любя разглагольствіе, и обладая талантомъ хорошо говорить, большею частью рѣзко и фигурно, онъ не воздержался отъ какой-нибудь, приличной настоящему случаю, предики; потому-что между крестьянами вскорѣ оказались волненіе, неповиновеніе. Оскорбленный помѣщикъ принесъ жалобу высшему правительству; началось дѣло, достигшее комитета министровъ, и кончилось бы весьма невыгодно для господина Магницкаго, если бы не поспѣшилъ къ нему на помощь князь Голицынъ: дѣло превращено тѣмъ, что Магницкій уволенъ отъ должности губернатора и опредѣленъ членомъ главнаго училищъ правленія, а чрезъ мѣсяцъ (въ февралѣ 1819 года) посланъ ревизовать Казанскій университетъ, съ тѣмъ, чтобы послѣ подробнаго и личнаго всѣхъ частей обозрѣнія, представилъ свое заключеніе: можетъ ли университетъ съ пользою существовать впредь?
Тогда говорили, и де безъ основанія, что Магницкій самъ напросился на это порученіе. Ему легко было, по близкому разстоянію Симбирска отъ Казани, увѣрить князя, что онъ хорошо знаетъ, въ какомъ жалкомъ (будто бы) положеніи находится университетъ, ему нужно было неотлагательно блеснуть передъ сосѣднимъ, не любившимъ его, Симбирскомъ, такимъ важнымъ порученіемъ, такимъ довѣріемъ правительства, и въ тоже время, имѣть случай показать предъ новымъ начальствомъ и государемъ ревность свою, особливо въ религіозномъ отношеніи. Тогда было это очень кстати по причинѣ либеральныхъ волненій въ университетахъ германскихъ и появленія карбонарства въ Италіи, тревожившихъ наше правительство. Все это разсчелъ онъ хорошо и вѣрно.
Пробывъ въ Казани не болѣе шести дней, Магницкій, по возвращеніи въ Петербургъ, представилъ министру просвѣщенія подробный отчетъ объ осмотрѣ университета, описавъ его самыми черными красками, напримѣръ: «Зданіи въ развалинахъ, неопрятность студенческихъ и гимназическихъ комнатъ поразительна, въ печахъ нѣтъ вьюшекъ и заслонокъ, нечистоты кухонь безъ отвращенія нельзя представить, огромныя суммы растрачены безотчетно; совѣтъ университетскій, состоящій изъ 25 человѣкъ, сдѣлался посмѣшищемъ самихъ своихъ членовъ, изъ которыхъ только пятеро молодыхъ, люди порядочные, но и тѣ, по невинному чувству уваженія и благодарности, всегда поддерживали зло; профессоры вообще невѣжды, вольнодумцы и деисты; студенты не знаютъ даже числа заповѣдей.»
Донесеніе свое, къ которому приложено было описаніе познаній, свойствъ и способностей каждаго профессора, въ выраженіяхъ самыхъ ѣдкихъ и оскорбительныхъ, Магницкій заключилъ мнѣніемъ, что, «по непреложной справедливости и по всей строгости правъ, университетъ подлежитъ уничтоженію, которое должно быть произведено въ видѣ публичнаго разрушенія.»
Во всемъ этомъ грозномъ донесеніи не было и сотой доли правды. Да и возможно ли въ теченіе шести дней войдти въ подробности управленія, ознакомиться съ ученою, учебною, хозяйственною, счетною и полицейскою частями онаго, познать умственныя и нравственныя качества двадцати пяти профессоровъ? Кто другой, съ такою неслыханною самонадѣянностью, безъ представленія фактическихъ доказательствъ, безъ слѣдствія, рѣшился бы произнести смертный приговоръ столь важному государственному учрежденію?
Довѣрчивый министръ, оглушенный рѣзкимъ краснорѣчіемъ ревизора, не усомнился въ томъ же смыслѣ донести обо всемъ императору. Съ трепетомъ благомыслящіе люди, а въ особенности, воспитанники Казанскаго университета, находившіеся въ столицѣ, ожидали рѣшенія его участи. Но мудрость и великодушіе государя спасли университетъ. Зачѣмъ разрушатъ, можно исправитъ, сказалъ онъ министру, и повелѣлъ удалить тѣ лица, кои того заслуживаютъ, для замѣщенія праздныхъ каѳедръ пріискать способныхъ профессоровъ въ другихъ округахъ; въ случаѣ недостатка — выписать изъ чужихъ краевъ людей извѣстной нравственности.
Въ іюнѣ того же 1819 года, Магницкій назначенъ попечителемъ Казанскаго университета. Съ сего времени наступаетъ новая эпоха этого заведенія, ознаменованная изгнаніемъ или добровольнымъ удаленіемъ отличнѣйшихъ профессоровъ и принятіемъ на мѣсто ихъ новыхъ, столько же неизвѣстныхъ въ ученомъ свѣтѣ, сколько извѣстны были ихъ предмѣстники; множествомъ странныхъ нововведеній, закрытіемъ однихъ, учрежденіемъ другихъ, разъединеніемъ или соединеніемъ каѳедръ, опредѣленіемъ новаго начальственнаго лица, подъ названіемъ директора университета; изданіемъ инструкціи директорской и ректорской, совершенно нарушающихъ уставъ, унижающихъ достоинство ректора, замедляющихъ новою инстанціею теченіе дѣлъ и дающихъ произвольное направленіе преподаванію наукъ[20]. Сверхъ того эта эпоха, именовавшаяся возобновленіемъ или преобразованіемъ, отличалась отъ прежней видимою заботливостью объ одной наружности и пренебреженіемъ сущности; распространеніемъ между наставниками и воспитанниками духа лицемѣрія и ханжества, какъ вѣрнаго средства въ снисканію благосклонности попечителя; происками и враждою членовъ университета, щедрыми наградами и возвышеніемъ окладовъ довѣренныхъ лицъ, частою оныхъ перемѣною; наконецъ огромными, безотчетными издержками по части строительной. Сверхъ того профессорамъ, и всѣмъ служащимъ, запрещалось употребленіе вина; въ торжественные же дни, здоровье высшихъ начальниковъ и государя должны они были пить медомъ. Провинившійся студентъ именовался не виноватымъ, а грѣшнымъ (!), запирался въ карцеръ, съ лишеніемъ какъ можно болѣе свѣта, былъ навѣщаемъ тамъ священникомъ, который увѣщевалъ его, потомъ исповѣдывалъ и удостоивалъ св. таинъ; послѣ чего освобождался онъ, какъ совершенно исправившійся! Изгнавъ профессора Арнгольда, человѣка, по отзыву его, безнравственнаго, неимѣющаго понятія о наукѣ (хирургіи), которую преподавалъ, Магницкій силился (при новомъ уже министрѣ Шишковѣ) опредѣлить его опять на ту же каѳедру, потому-что онъ, какъ сказано въ представленіи, исправился, принялъ православную вѣру и написалъ превосходную диссертацію, въ которой доказалъ, что главная и единственная причина всѣхъ болѣзней есть грѣхъ (!). Въ такомъ видѣ, въ такомъ духѣ продолжалось управленіе Казанскаго университета около шести лѣтъ. Въ промежуткѣ этого времени, именно въ 1823 году, пріѣхалъ я въ Казань для свиданія съ родными. Тутъ картина жалкаго положенія университета раскрылась передо мною во всей полнотѣ и усилила мое негодованіе къ виновнику этого зла, возбужденное уже пресловутою его ревизіею. Я не скрывалъ въ тамошнемъ обществѣ моего мнѣнія объ этомъ, и никакъ не подозрѣвалъ, что приверженцы попечителя обо всемъ ему сообщаютъ. Я служилъ тогда, какъ упомянуто выше, подъ начальствомъ князя Александра Николаевича Голицына и пользовался уже литературною извѣстностью, слѣдственно былъ не безъинтересенъ для агентовъ Магницкаго, а мнѣніе мое могло имѣть для нихъ нѣкоторый вѣсъ.
Казанскою эпархіею управлялъ тогда знаменитый архіепископъ Амвросій, прославившійся проповѣдью, сказанной имъ лѣтъ за десять передъ тѣмъ въ Тулѣ, по случаю дворянскихъ выборовь, а губерніею — вице-губернаторъ Александръ Яковлевичъ Жмакинъ. Съ первымъ познакомился я еще въ 1820 г. я питалъ къ нему глубокое уваженіе; со вторымъ — въ этотъ мой пріѣздъ, и очень полюбилъ его за его необыкновенный умъ, отличныя по службѣ способности и очаровательную любезность. А какъ старшая дочь его была дѣвица замѣчательной красоты, первая невѣста въ городѣ, то и не мудрено, что къ концу пребыванія моего въ Казани я на ней помолвилъ.
Два эти человѣка, каждый съ своей стороны, сообщили мнѣ многое о удивительныхъ дѣйствіяхъ Магницкаго, жалуясь притомъ, что онъ, при столкновеніи нѣкоторыхъ университетскихъ дѣлъ съ эпархіальными и губернскими, высказываетъ въ сношеніяхъ своихъ тонъ самовластія и вредитъ имъ въ Петербургѣ — архіерею, поддерживая игуменью Казанскаго дѣвичьяго монастыря, Назарету, на него клеветавшую, а Жмакину — помогая казанскому губернатору Нилову, котораго ревизовавшій губернію достопочтенный сенаторъ Соймоновъ устранилъ отъ управленія губерніею, ввѣривъ оное Жмакину, и который сильно хлопоталъ въ столицѣ, чтобы возвратиться на прежнее мѣсто и столкнуть Жмакина; сблизился же онъ съ Ниловымъ въ домѣ графини Анны Алексѣевны Орловой, и въ кельѣ извѣстнаго архимандрита Юрьевскаго монастыря, Фотія, когда послѣдній, пріѣзжая въ Петербургъ, живалъ въ Невскомъ монастырѣ. Отзывы этихъ уважаемыхъ мною лицъ, архіерея и управляющаго губерніею, только что распаляли мое негодованіе и конечно не положили храненія устамъ моимъ.
Графъ Аракчеевъ находился тогда на верху своего могущества. Снискавъ довѣренность государя многолѣтними опытами вѣрности, преданности, нѣкоторыми полезными учрежденіями и ревностнымъ попеченіемъ о дѣлахъ государственныхъ, онъ увеличилъ въ то время монаршее къ себѣ благоволеніе приведеніемъ въ исполненіе мысли о устройствѣ военныхъ поселеній. Предоставимъ исторіи произнести судъ свой надъ этимъ человѣкомъ и изслѣдовать причины столь сильной привязанности къ нему императора. Можетъ быть она скажетъ, что Александръ, искусившійся въ людяхъ, покрытыхъ лоскомъ образованія и свѣтскости, утомленный напряженною борьбою съ Наполеономъ, упоенный славою, неожиданно и такъ блистательно его озарившею, узрѣвшій себя поставленнымъ во главѣ Европы распорядителемъ судебъ ея, и сознавшій въ томъ дѣйствіе Промысла Божія, могъ, какъ человѣкъ, охладѣть къ занятіямъ внутренними государственными дѣлами, которыя казались ему прозою въ сравненіи съ поэзіею внѣшнихъ политическихъ дѣлъ, зависѣвшихъ отъ его мановенія и требовавшихъ неусыпной бдительности. Вслѣдствіе всего этого немудрено было ему ввѣриться человѣку, хотя не получившему свѣтскаго образованія, хотя суровому до жестокости, но умному, опытному, твердому, не развлеченному никакими условіями свѣта, не подчиненному вліянію никакихъ личныхъ связей, ведущему затворническую жизнь и посвящающему все свое время занятіямъ служебнымъ. Такой человѣкъ конечно могъ облегчать ему труды правленія, часто неразлучные съ дѣйствіями строгости, которая была не по душѣ Александру, и выполненіе которой ревностный и взыскательный сановникъ охотно принималъ на себя, заслоняя государя.
Не смотря на свою силу, Аракчеевъ завидовалъ однакожъ близости къ императору и вліянію на него трехъ человѣкъ, управлявшихъ важнѣйшими частями — финансовою, военною, народнаго просвѣщенія и соединенныхъ съ онымъ дѣлъ духовныхъ. Ему тѣсно было при нихъ около государя, а притомъ они составляли ему оппозицію въ государственномъ совѣтѣ и комитетѣ министровъ. То были: графъ Дмитрій Александровичъ Гурьевъ, князь Петръ Михайловичъ Волконскій и часто упоминаемый князь Александръ Николаевичъ Голицынъ. Ему нужно было отъ нихъ избавиться. Онъ началъ съ графа Гурьева, который портфель министра финансовъ долженъ былъ передать генералъ-лейтенанту Канкрину (впослѣдствіи графъ и полный генералъ). Не устоялъ потомъ и князь Петръ Михайловичъ Волконскій, уступившій званіе начальника главнаго штаба генералъ лейтенанту Дибичу (впослѣдствіи графъ и фельдмаршалъ). Оставался князь Голицынъ. Его сломить было нѣсколько труднѣе, какъ по болѣе теплому расположенію къ нему государя, скрѣпленному одинаковымъ религіознымъ направленіемъ, такъ и потому, что части народнаго просвѣщенія и духовныхъ дѣлъ были для Аракчеева terra incognito, страна совершенно неизвѣстная. Нужны были знающіе помощники. Выборъ палъ на митрополита Серафима, архимандрита Фотія и Магницкаго. Какъ послѣдовало это соединеніе — покрыто мракомъ неизвѣстности. Оно тѣмъ болѣе удивительно, что всѣ сказанныя три лица пользовались благорасположеніемъ и милостями князя Голицына, а послѣдній, т. е. Магницкій, былъ осыпанъ его благодѣяніями, ибо, кромѣ сказаннаго выше, онъ исходатайствовалъ ему въ теченіе пяти лѣтъ (какъ тогда говорили) около двухъ сотъ тысячъ рублей ассигнаціями негласнаго пособія.
Правда, что митрополитъ, человѣкъ ума ограниченнаго, учености недальней, придерживавшійся старины, давно уже съ неудовольствіемъ смотрѣлъ на первенство въ дѣлахъ духовныхъ, лица свѣтскаго, на покровительство, оказываемое Голицынымъ представителямъ всѣхъ другихъ исповѣданій, на участіе ихъ въ библейскихъ обществахъ, на учрежденіе евангелическаго епископа (въ лицѣ г. Сигнеуса), на изданіе нѣкоторыхъ книгъ, съ разрѣшенія министра.
Правда, что архимандритъ Фотій, недоучившійся студентъ С.-Петербургской академіи, былъ полудикій, изступленный фанатикъ, совершенный старообрядецъ, еще болѣе не терпящій нововведеній и духовенства другихъ исповѣданій.
Но Магницкій…. Въ самое это время возвратился я въ Петербургъ для испрошенія позволенія начальства на мою женитьбу, для приготовленій къ свадьбѣ и полученія новаго отпуска.
Здѣсь долженъ я остановиться, чтобы сказать нѣсколько словъ о Фотіѣ. За годъ передъ тѣмъ, начальникъ и другъ мой, Иванъ Ивановичъ Ястребцовъ, переводчикъ Массиліона, умнѣйшій и любезнѣйшій человѣкъ, пригласилъ меня на экзаменъ духовной академіи, обѣщая показать тамъ Фотія, котораго я еще не видалъ и который строгою святостью и разными странными поступками привлекалъ тогда общее на себя вниманіе. За конференцъ-столомъ сидѣли уже члены синода, и сверхъ того митрополитъ Ceстренцевичъ, Сперанскій и графъ Хвостовъ, Мы помѣстились въ первомъ ряду креселъ. «Вотъ Фотій» — сказалъ мнѣ Ястребцовъ, указывая въ лѣво, на четвертый, весьма длинный рядъ креселъ, гдѣ сидѣлъ, одинъ одинехонекъ (видно никто не дерзалъ къ нему приблизиться), худощавый, блѣдный монахъ, съ поникнутымъ лицомъ, съ большими мутными голубыми глазами, быстро поворачивающимися во всѣ стороны. Клобукъ, закрывавшій брови, придавалъ еще болѣе дикости его взору. Вскорѣ вошелъ министръ, князь Голицынъ; всѣ встали. Принявъ благословеніе митрополита и сѣвъ на свое мѣсто, князь началъ оглядываться съ видимымъ намѣреніемъ отыскать Фотія, — нашелъ, всталъ и почтительно поклонился; потомъ началъ безпрестанно на него оглядываться. Я невольно дѣлалъ тоже, Фотій же ни на него, ни на меня не обращалъ вниманія, перебиралъ четки, а иногда, слѣдуя за ходомъ экзамена (богословіе), крестился: вѣроятно нѣкоторыя положенія науки, по его понятію грѣховныя, ему не нравились. По окончаніи экзамена, ректоръ, епископъ Григорій (нынѣ С.-Петербургскій митрополитъ[21]), пригласилъ всѣхъ на завтракъ. Впереди, разумѣется, шелъ министръ. Поровнявшись съ четвертымъ рядомъ креселъ, онъ протѣснился по узкому между рядами проходу, чтобы принять благословеніе Фотія, а тотъ, стоя на одномъ мѣстѣ, не сдѣлалъ ни шагу, чтобы двинуться ему на встрѣчу. До залы, гдѣ изготовленъ былъ завтракъ, надлежало проходить длиннымъ коридоромъ. Я шелъ за Фотіемъ въ двухъ шагахъ, не отставая: такъ мнѣ хотѣлось разсмотрѣть его, и, признаюсь, что-то невольно къ нему тянуло. Вдругъ меня обгоняетъ мой помощникъ (я тогда былъ начальникомъ исполнительнаго стола въ коммиссіи духовныхъ училищъ), бывшій домашній секретарь Державина, Абрамовъ; ему видно хотѣлось похвастаться предо мною извѣстностью своею Фотію, который часто посѣщалъ вдову Державина, сдѣлавшуюся богомолкою. Опередивъ меня и поровнявшись съ архимандритомъ, онъ протянулъ къ нему на-ходу сухощавую свою руку для благословенія; но Фотій, взглянувъ на него презрительно, вмѣсто благословенія, ударилъ его по ладони, такъ-что раздалось. Старикъ покраснѣлъ и отступилъ назадъ. Вошедъ въ залу, Фотій остановился у порога; я сталъ съ нимъ рядомъ. Министръ, члены синода и гости приступили къ закускѣ. Сперанскій, закусивъ немного, отошелъ къ окну, противоположному двери, у которой мы стояли, и постучавъ пальцами въ стекло, пошелъ прямо на насъ, дѣлая однако видъ, что идетъ такъ, безъ цѣли, безъ намѣренія. Съ этимъ, мнимо-разсѣяннымъ видомъ, приблизился онъ въ Фотію, который, между тѣмъ, опустя голову, перебиралъ четки. «Отецъ Фотій — сказалъ Сперанскій — благословите меня». Фотій поднялъ голову и глухо произнесъ: Я тебя не знаю. Слова эти такъ поразили Сперанскаго, что онъ пошатнулся, покраснѣлъ, и въ смущеніи отвѣчалъ: «Я Сперанскій». — А, ты Сперанскій? возгласилъ Фотій — Господь тебя благословитъ, и размашисто благословилъ его. Такіе-то поступки позволялъ себѣ этотъ необыкновенный въ своемъ родѣ монахъ; и видно, они обращались ему не во вредъ, потому-что онъ былъ тогда въ большомъ почетѣ. Довольно указать на Державину, на упомянутую графиню Орлову, дочь героя Чесменскаго, которыя предъ нимъ раболѣпствовали, особливо послѣдняя, обогатившая монастырь его — приношеніями свыше милліона рублей, и исполнявшая въ кельѣ его роль служанки. Раба Божія Анна — бывало онъ ей скажетъ — подай мнѣ туфли, подай мнѣ квасу, — и раба Божія смиренно подаетъ. Поступокъ со Сперанскимъ тѣмъ изумительнѣе, что, учась въ академіи въ то время, когда Сперанскій составлялъ уставъ оной и часто по этому случаю, да и безъ того, бывалъ тамъ, Фотій не могъ не знать его, а если и не узналъ, давно съ нимъ не встрѣчаясь, то видя передъ собою человѣка почтенныхъ лѣтъ, съ двумя звѣздами, просящаго благословенія, долженъ былъ немедленно благословить его, какъ христіанина, кто бы это ни былъ, а не поразить такимъ грубымъ отвѣтомъ, равно какъ и не щелкать по рукѣ моего помощника, какъ бы ничтоженъ онъ ему ни показался.
Итакъ, въ мартѣ мѣсяцѣ 1824 года, за недѣлю до праздника Пасхи возвратился я въ Петербургъ. Въ тотъ же вечеръ пришелъ во мнѣ Иванъ Ивановичъ Ястребцовъ — мы жили въ одномъ домѣ, принадлежащемъ коммиссіи, дѣлами которой онъ управлялъ — и съ безпокойствомъ сообщилъ мнѣ, что противъ князя Голицына существуетъ заговоръ, составленный четырьмя вышесказанными лицами, что они ожидаютъ только выхода въ свѣтъ печатающейся книги пастора Госнера: Толкованіе Евангелія отъ Матѳея, переведенной по желанію князя, въ нѣсколько рукъ, подъ наблюденіемъ какого-то старичка, статскаго совѣтника Брискорна, чтобы начать дѣйствовать открыто, и что довѣрчивый князь повидимому не подозрѣваетъ угрожающей ему опасности. Мы долго съ горемъ объ этомъ толковали.
Госнеръ, ученый теологъ, изъ Баваріи, прибылъ за годъ передъ тѣмъ въ Петербургъ, чтобы проповѣдывать Слово Божіе. Тогда повсюду проявлялось религіозное движеніе, произведенное можетъ быть великими событіями, умиротворившими Европу, и празднованіемъ трехсотлѣтняго юбилея Лютеровой реформы, причемъ полагалось сблизить между собою всѣ евангелическія исповѣданія. Послѣднее было намѣреніемъ нѣкоторыхъ германскихъ правительствъ, но тамъ нашлись и частныя лица, рѣшившіяся проповѣдывать всему христіанскому міру, безъ различія церквей, съ цѣлью кажется труднѣйшею въ достиженіи — сближенія католической религіи съ протестантскою. Можетъ быть, проявившаяся впослѣдствіи въ Пруссіи секта новыхъ католиковъ началомъ своимъ относится къ этому времени. Года за три до Госнера пріѣзжалъ въ Петербургъ, также изъ Баваріи, другой проповѣдникъ Линдель; былъ благосклонно принятъ нашимъ правительствомъ, писалъ, говорилъ проповѣди, изъ коихъ иныя переводились на русскій языкъ, но потомъ за нѣкоторыя изъ нихъ былъ вѣжливо высланъ въ Одессу. Пріемъ, оказанный Госнеру, былъ еще благоскловнѣе, а краснорѣчіе его блистательнѣе, такъ-что жители столицы всѣхъ вѣроисповѣданій, не исключая и православнаго, толпами сбирались по вечерамъ въ католическую церковь слушать его проповѣди.
Въ день Свѣтлаго праздника отправился я къ заутрени въ церковь Инженернаго замка, чтобы тамошнему протоіерею, Maлову, извѣстному своими проповѣдями, обыкновенно говоренными имъ безъ тетради, лично вручить письмо отъ казанскаго преосвященнаго. Почтенный Маловъ обошелся со мною съ свойственною ему любезностью, и настоятельно просилъ — посѣтитъ его въ среду вечеромъ. Я пришелъ въ назначенное время, и мы тотчасъ же сблизились, какъ будто вѣкъ были знакомы. Оказалось при этомъ, что мы земляки, казанцы. Маловъ также сообщилъ мнѣ подозрѣнія свои объ умышленіи сказанныхъ лицъ противъ князя Голицына, отзываясь съ негодованіемъ о предательствѣ Магницкаго и фанатизмѣ Фотія; узнавъ же отъ меня, что творится въ Казанскомъ университетѣ, убѣждалъ передать все это лично пріятелю его, князю Платону Александровичу Ширинскому-Шихматову, надворному совѣтнику (впослѣдствіи тайный совѣтникъ и министръ народнаго просвѣщенія), служащему начальникомъ отдѣленія въ инженерномъ департаментѣ, и тутъ же въ замкѣ живущему, которому Магницкій предлагаетъ мѣсто директора Казанскаго университета, но тотъ колеблется. Въ слѣдующій понедѣльникъ, какъ мы условились, пріѣзжаю опять къ протоіерею; нахожу у него князя Шихматова, человѣка лѣтъ тридцати пяти, необыкновенно скромнаго, что выражалось во всѣхъ его манерахъ, даже въ голосѣ, и по возобновленной просьбѣ, пересказываю всё, что было мнѣ извѣстно о дѣйствіяхъ Магницкаго. Князь объявилъ, что послѣ этого онъ не приметъ предлагаемой ему должности.
Не болѣе, какъ черезъ мѣсяцъ, подкопъ, подведенный подъ князя Голицына, взорвался, но не убилъ его, а только перекинулъ съ одного мѣста на другое. Вотъ, какъ это происходило. По мѣрѣ того, какъ печатался переводъ сказанной книги Госнера, нѣкто коллежскій ассессоръ Платоновъ, сирота, воспитанный митрополитомъ Платономъ и потому получившій это прозваніе, ходилъ по порученію Магницкаго въ типографію и покупалъ у наборщиковъ оттиснутые листы, платя по гривеннику за каждый; когда жъ послѣдній листъ былъ отпечатанъ, книга, прежде выпуска оной въ свѣтъ, переплетена и представлена государю. Вслѣдъ за тѣмъ митрополитъ отправился во дворецъ. Для этого нарочно было избрано необыкновенное время — шесть часовъ вечера, чтобы необычайностью самаго посѣщенія встревожить императора. Митрополитъ упалъ къ ногамъ его и требовалъ удаленія князя Голицъша, котораго управленіе, по его словамъ, колеблетъ церковь православную. Такая сцена не могла не подѣйствовать. Государь старался успокоить митрополита, сказалъ, что обратитъ вниманіе на его жалобу, и если найдетъ дѣйствія министра ошибочными, устранитъ отъ управленія ввѣренными ему частями. Подробности этого разговора, за кончиною всѣхъ дѣйствующихъ лицъ, останутся навсегда неизвѣстными, но главный результатъ, какъ тогда шептали, былъ таковъ: Магницкій, сблизившійся впослѣдствіи съ моимъ тестемъ, на бѣду послѣдняго (о чемъ упомянуто ниже), сказывалъ ему съ торжествомъ, что онъ вслѣдъ за митрополитомъ отправился на Адмиралтейскій бульваръ, а оттуда прошелъ въ подъѣзду государя, гдѣ уже столпилось довольно народу, привлеченнаго каретою митрополита, съ тѣмъ, чтобы видѣть, съ какимъ лицомъ выйдетъ онъ изъ дворца — веселымъ или печальнымъ? Удостовѣрившись же по довольному выраженію лица владыки, что дѣло идетъ хорошо, поспѣшилъ въ Невскій монастырь поздравить его съ успѣхомъ.
Я увѣренъ, что митрополитъ, этотъ полупросвѣщенный преемникъ высокообразованнаго, даровитаго Михаила, и Фотій, этотъ изступленный полупомѣшанный фанатикъ, дѣйствовали болѣе по внутреннему своему убѣжденію, по своей нетерпимости, были только орудіями Аракчеева и Магницкаго. Предательство же послѣдняго объяснить не трудно. Онъ постигалъ постепенно возрастающую силу Аракчеева, зналъ, что ему хотѣлось низвергнуть Голицына, видѣлъ, что мѣста графа Гурьева и князя Волконскаго замѣнены людьми, хотя даровитыми, но незначительными по происхожденію, по чинамъ, по занимаемымъ предъ тѣмъ должностямъ, и могъ надѣяться, что Аракчеевъ, за оказанную услугу, возведетъ его въ званіе министра. Онъ однакожъ ошибся въ своемъ преступномъ разсчетѣ.
Прежде всего послѣдовало высочайшее повелѣніе о разсмотрѣніи книги Госнера комитетомъ, составленнымъ изъ генералъ-губернатора графа Милорадовича, министра внутреннихъ дѣлъ В. С. Ланского и президента Россійской академіи, адмирала А. С. Шишкова. Понятно, что только послѣдній изъ нихъ могъ настоящимъ образомъ заняться порученнымъ комитету дѣломъ, и занялся съ усердіемъ, тѣмъ болѣе жаркимъ, что не любилъ князя Голицына (въ зависимости котораго состоялъ по званію президента академіи). Не любилъ какъ лично, по щекотливымъ отношеніямъ подчиненнаго, будучи старше его лѣтами и службою, такъ и за стѣснительную цензуру, дѣйствительно слишкомъ придирчивую, и препятствовавшую развитію литературы, за что Голицынъ тогдашними литераторами былъ прозванъ не министромъ, а гасильникомъ просвѣщенія. Впрочемъ въ нѣкоторое, хотя неполное, оправданіе князя Александра Николаевича надобно сказать, что все это дѣлалось по преобладающему вліянію другихъ — главное — Магницкаго, а потомъ Рунича, попечителя Петербургскаго университета, и Попова, директора департамента просвѣщенія, фанатика, сосланнаго впослѣдствіи въ Зилактовскій монастырь близъ Казани[22].
Вскорѣ по распространеніи слуха о существованіи комитета, пришелъ во мнѣ добрый другъ мой и товарищъ по университету, Александръ Максимовичъ Княжевичъ (тогда начальникъ отдѣленія въ департаментѣ казначейства, нынѣ министръ финансовъ)[23], сказать, что въ тотъ день заходилъ въ нимъ въ департаментъ квартальный надзиратель и спрашивалъ, гдѣ живетъ отставной профессоръ Яковкинъ; что, вѣроятно, его отыскиваютъ по участію въ переводѣ Госнеровой книги, и что я, по благорасположенію ко мнѣ Шишкова, могъ бы у него объ этомъ освѣдомиться, и по возможности защитить Яковкина. Какъ сказано, такъ и сдѣлано. Но прежде надобно сообщить о профессорѣ Яковкинѣ и о знакомствѣ моемъ съ достопочтеннымъ Александромъ Семеновичемъ Шишковымъ.
Я сдѣлался ему извѣстнымъ со времени выхода въ свѣтъ (въ 1820 г.) моихъ идиллій, экземпляръ которыхъ послалъ ему, равно какъ и ко всѣмъ первенствующимъ тогдашнимъ писателямъ, и чрезъ нѣсколько дней уѣхалъ въ отпускъ. Что-жъ сдѣлалъ Шишковъ, никогда въ глаза меня невидавшій? Идиліи мои внесъ онъ въ Императорскую Россійскую Академію и предложилъ ихъ разсмотрѣть, а академія не только-что ихъ одобрила, но и присудила мнѣ меньшую золотую медаль[24]. Живя въ деревнѣ, я ничего подобнаго и ожидать не могъ, даже не зналъ, что академія награждаетъ писателей, какъ вдругъ получилъ о томъ предварительное извѣщеніе отъ Ястребцова, а вслѣдъ затѣмъ и отношеніе секретаря академіи, съ препровожденіемъ медали. Награда эта тѣмъ болѣе была мнѣ пріятна, что, получивъ ее въ сельскомъ нашемъ уединеніи, я могъ порадовать ею матушку, нѣжно любившихъ меня сестеръ и прочихъ родныхъ[25]. Возвратясь въ Петербургъ я не замедлилъ представиться Александру Семеновичу и лично благодарить его. Съ тѣхъ поръ онъ оказывалъ мнѣ постоянную благосклонность, но я мало ею пользовался. Чуждый всякаго искательства, притомъ довольно застѣнчивый, я всегда какъ-то дичился людей значительныхъ, и конечно терялъ чрезъ то много, поэтому рѣдко посѣщалъ Шишкова, и только лѣтъ черезъ десять, когда избранъ былъ въ члены Россійской Академіи, сдѣлался короткимъ въ его домѣ.
Илья Ѳедоровичъ Яковкинъ былъ добрый, почтенный человѣкъ, учености временъ прежнихъ, временъ Брянцова, Барсова, Чеботарева, и столькожъ, какъ они, преисполненный благонамѣренности и простодушія. Онъ былъ главнымъ помощникомъ попечителя Румовскаго при учрежденіи и устройствѣ Казанскаго университета. Румовскій имѣлъ къ нему полную довѣренность, профессора завидовали, студенты любили его. Огорченный Магницкимъ, онъ былъ отставленъ, хотя съ пенсіономъ, но, для большаго уничиженія, не изъ государственнаго казначейства, а изъ Человѣколюбиваго общества. Огорченный старикъ пріѣхалъ въ Петербургъ, чтобы какъ-нибудь поправить дѣла. Мы всѣ, находившіеся въ столицѣ, воспитанники Казанскаго университета, приняли его съ распростертыми объятіями, дали ему, сложившись, обѣдъ въ квартирѣ гг. Княжевичей, за которымъ онъ чуть ли не болѣе пролилъ слезъ умиленія, чѣмъ выпилъ шампанскаго, и старались по мѣрѣ силъ быть ему полезными. Однажды, за годъ предъ госнеровой исторіей, сидя у меня, онъ съ горемъ сообщилъ мнѣ, что бѣдность заставила его принять на себя переводъ нѣкоторыхъ статей книги Госнера, но примолвилъ: нѣмецъ, кажется запирается; я дѣлаю свои примѣчанія. Квартальный надзиратель потому вѣроятно и обратился къ Княжевичамъ съ вопросомъ о квартирѣ Яковкина, что Магницкій могъ въ свое время какъ-нибудь спровѣдать объ упомянутомъ обѣдѣ и не забылъ этого.
Вслѣдствіе тревожнаго извѣстія, сообщеннаго мнѣ Княжевичемъ, я на другое же утро отправился къ Шишкову, опасаясь впрочемъ, что занятый важнымъ дѣломъ, онъ, пожалуй, и не приметъ; однакожъ меня позвали въ кабинетъ. Александръ Семеновичъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ; предъ нимъ лежала розогнутая книга, — справа и слѣва бумаги.
— Не помѣшалъ ли я вашему высокопревосходительству?
— Нѣтъ; садись пожалуста; поговоримъ.
— Вы вѣрно заняты книгою, возбудившею вниманіе цѣлаго Петербурга?
— Да.
— Какъ вы ее находите?
— Очень вредною, богопротивною. И прочиталъ мнѣ, съ негодованіемъ нѣкоторыя мѣста, дѣйствительно противныя догматамъ православной вѣры, но вставленныя, какъ мнѣ показалось, не столько по дурному умыслу, сколько по излишней учености, по желанію выказать глубокія познанія свои въ церковной исторіи и всю тонкость своихъ изслѣдованій. Тутъ я объяснилъ ему цѣль моего посѣщенія, обстоятельства, побудившія Яковкина принять участіе въ переводѣ этой книги и его объ ней сужденіе, прося не смѣшивать его съ другими переводчиками, и, въ случаѣ нужды, защитить. Шишковъ взялъ лежавшій съ правой стороны листъ бумаги, взглянулъ на него, и сказалъ: «Яковкина въ спискѣ нѣтъ.» Я обрадовался. Разговоръ о настоящихъ событіяхъ продолжился. Замѣтивъ, что старикъ мало, или почти ничего не зналъ о гнусной неблагодарности Магницкаго, о прежнихъ отношеніяхъ его въ князю Голицыну, я съ жаромъ и подробно пересказалъ ему о томъ. Это было въ день Вознесенія, 15 мая. Возвратившись отъ Шишкова, поспѣшилъ успокоить Княжевичей.
На другое утро, въ семь часовъ, когда я еще спалъ, вошелъ ко мнѣ въ спальню и разбудилъ меня Ястребцовъ. «Опасенія наши, сказалъ онъ, совершились: князь Голицынъ болѣе не министръ; вчера состоялся указъ о назначеніи на его мѣсто Шишкова[26], всѣмъ намъ худо, кромѣ васъ. Вставайте, одѣвайтесь и поѣзжайте поздравлять новаго министра.» Хотя и не ожидалъ я хорошихъ послѣдствій для князя Голицына отъ дѣйствій возставшихъ противъ него враговъ, но никакъ не предполагалъ такого скораго результата, тѣмъ болѣе, что о выкраденной изъ типографіи книгѣ Госнера и о свиданіи митрополита съ государемъ, узналъ уже послѣ, когда ходъ дѣла болѣе прояснился. Не любя, какъ упомянуто выше, соваться въ глаза и заискивать, я отвѣчалъ Ястребцову, что, бывая у Шишкова рѣдко и посѣтивши его не далѣе, какъ вчера, не поѣду; не хочу и не могу быть выскочкою въ числѣ поздравителей. Ястребцовъ настаивалъ, даже упрекалъ меня, что я видно не желаю быть полезнымъ друзьямъ своимъ. Наконецъ, послѣ долгихъ убѣжденій, видя, что Ястребцовъ сердится серьезно (а надобно вспомнить, что онъ былъ мой начальникъ), я обѣщалъ ѣхать, но не прежде, какъ въ воскресенье. По крайней мѣрѣ, въ праздничный день приличнѣе, думалъ я.
Итакъ, въ воскресенье въ 9 часовъ утра ѣду въ Фурштадтскую улицу, гдѣ Шишковъ имѣлъ собственный домъ (нынѣ трактиръ), замѣтный по выпуклымъ у оконъ нижняго этажа желѣзнымъ рѣшеткамъ. Новый министръ былъ одинъ въ своемъ кабинетѣ и въ морскомъ мундирѣ, котораго я никогда не видалъ на немъ въ прежнія мои посѣщенія; онъ всегда сидѣлъ въ халатѣ. Поздравленіе мое принято весьма благосклонно, тѣмъ болѣе, что я выразилъ въ немъ надежду на будущее процвѣтаніе русской словесности и, между прочимъ, ссылаясь на текстъ указа, сказалъ, что если управленіе иностранными исповѣданіями повелѣно привести въ предѣлы, въ которыхъ находилось оно до 1810 года, то еще кажется нужнѣе поставить въ эти предѣлы министерство народнаго просвѣщенія, искаженное вліяніемъ фанатиковъ. Шишковъ жаловался на свою старость, на то, что государь, не спрося его согласія, сдѣлалъ его министромъ, говорилъ, что намѣренъ писать къ нему объ этомъ и покажетъ мнѣ напередъ это письмо. «Вотъ, не далѣе, какъ въ понедѣльникъ, встрѣтился я съ государемъ во дворцѣ, проходя въ Совѣтъ; онъ остановился, очень благосклонно спросилъ меня о здоровьи. Почему бы тутъ же не сказать мнѣ о своемъ намѣреніи? Я бы отказался.» Вскорѣ у крыльца застучали кареты поздравителей; мы перешли въ гостиную; Александръ Семеновичъ указалъ мнѣ мѣсто подлѣ себя; чрезъ полчаса всѣ восемь креселъ, идущихъ отъ дивана, заняты были почетными гостями. Мнѣ, молодому человѣку, какъ-то совѣстно, какъ-то стѣснительно было сидѣть между ними: я всталъ. Министръ, къ удивленію, проводилъ меня до дверей гостиной и, остановясь, спросилъ: «Когда же ты у меня отобѣдаешь?» (Я никогда у него прежде не обѣдывалъ). — Когда прикажете. — Да гдѣ-бишь ты живешь-то. — Въ домѣ Коммиссіи Духовныхъ училищъ. — А, помню, хорошо[27].
Ястребцовъ, нетерпѣливо ожидавшій моего возвращенія, очень былъ доволенъ разсказомъ о благосклонности ко мнѣ министра, выводя изъ оказаннаго мнѣ довѣрія — прочитать письмо, которое напишетъ государю — изъ провода до дверей и приглашенія обѣдать, хорошее въ пользу мою заключеніе. «Когда жъ вы поѣдете къ нему?» подъ конецъ спросилъ онъ. — Когда пришлетъ меня звать. — «Помилуйте, до того ли ему теперь, чтобы помнить, что хотѣлъ позвать васъ обѣдать; онъ же, извѣстно, по старости, забывчивъ; вы прождете; а между тѣмъ на будущей недѣлѣ вамъ надобно отсюда ѣхать (дѣйствительно, получивъ уже разрѣшеніе на вступленіе въ бракъ и отпускъ, я собирался на слѣдующей недѣлѣ отправиться въ Казань); ступай просто, безъ зова, такъ, дня черезъ три. Это все равно». Я никакъ не могъ согласиться, чтобы это было все равно и не ѣхалъ. Между тѣмъ Ястребцовъ почти каждый день продолжалъ меня подталкивать. Пренія наши кончились тѣмъ, что я напослѣдокъ обѣщалъ ему въ слѣдующее воскресенье, въ Троицынъ день, заѣхать въ Александру Семеновичу напередъ по утру, съ тѣмъ, что онъ можетъ быть повторитъ приглашеніе. Такъ и вышло. «Когда же ты у меня обѣдаешь?» спросилъ опять Александръ Семеновичъ. — Если прикажете, хоть сегодня. — «Такъ хорошо, пріѣзжай». Въ этотъ же разъ онъ снова отозвался съ большимъ одобреніемъ о моемъ Похвальномъ словѣ князю Кутузову-Смоленскому, только-что мѣсяца за полтора передъ тѣмъ вышедшемъ въ свѣтъ. Оно было извѣстно ему еще въ рукописи; онъ еще тогда читалъ его вдовѣ фельдмаршала, княгинѣ Екатеринѣ Ильиничнѣ и, помню, сдѣлалъ мнѣ одно прекрасное замѣчаніе въ описаніи бородинской битвы, которымъ я воспользовался, отчего описаніе это много выиграло.
Да позволено мнѣ будетъ прервать на минуту нить главнаго повѣствованія, чтобы разсказать о весьма пріятномъ для меня событіи по поводу выхода въ свѣтъ этого сочиненія. Отъѣзжая въ прошедшемъ году въ отпускъ, я просилъ Александра Максимовича Княжевича принять на себя трудъ наблюсти за печатаніемъ онаго, просматривать корректуру, а по отпечатаніи — разослать нѣсколько хорошо переплетенныхъ экземпляровъ извѣстнымъ лицамъ, по оставленному мною списку; въ томъ числѣ два экземпляра къ Николаю Михайловичу Лонгинову — одинъ собственно для него, а другой — для представленія государынѣ, такъ какъ я, тронутый прежнимъ ея ко мнѣ вниманіемъ, считалъ себя обязаннымъ сдѣлать это. Добрый другъ мой исполнилъ все къ моему возвращенію; не успѣлъ только разослать назначенныхъ экземпляровъ, что уже и стало личною моею заботою. Къ тому, другому посылаю въ пакетахъ съ курьерами, къ Красовскому везу самъ три экземпляра для него и, какъ упомянуто выше — для Лонгинова и для императрицы. Спустя недѣлю вижу сонъ (подъ утро 2-го мая), будто входитъ во мнѣ придворный лакей и подаетъ красную сафьянную коробочку; раскрываю, три брилліантовые кружка. Въ это самое время (въ 8 часовъ утра) человѣкъ мой будитъ меня, говоря, что пріѣхалъ придворный ѣздовой. Надѣваю халатъ; выхожу; ѣздовой подаетъ мнѣ пакетъ; распечатываю — письмо отъ Лонгинова, съ препровожденіемъ фермуара, пожалованнаго императрицею моей невѣстѣ! раскрываю красный сафьяный футляръ — вижу фермуаръ, составленный изъ трехъ совершенно круглыхъ частей (средняя побольше боковыхъ) точно такихъ, какія видѣлъ я во снѣ! Чѣмъ объяснить этотъ сонъ, такъ вѣрно и такъ быстро сбывшійся? Тѣмъ, что можетъ быть я много думалъ о посланномъ мною въ государынѣ экземплярѣ, надѣялся на новую отъ нея милость? Нѣтъ; во-первыхъ потому, что это сочиненіе было посвящено государю императору и поднесено ему оффиціально министромъ просвѣщенія: слѣдственно, отъ него только могъ я надѣяться какого-либо вниманія[28]; наградить меня было дѣло его, а не императрицы; съ ея стороны, видя при книгѣ печатное посвященіе августѣйшему супругу, весьма достаточно было ограничиться милостивымъ словомъ чрезъ Лонгинова, чего только я и надѣялся; во-вторыхъ, я въ то время такъ былъ занятъ множествомъ приготовленій къ сватьбѣ (мнѣ не хотѣлось ударить лицомъ въ грязь предъ будущимъ моимъ тестемъ, человѣкомъ роскошнымъ, и предъ такимъ городомъ, каковъ Казань); въ-третьихъ, настоящія событія такъ вообще были важны, и для меня лично такъ интересны, что все другое мало меня занимало. Да и могло ли придти въ голову, чтобы императрица оказала мнѣ такую необыкновенную милость, какой могъ быть удостоенъ развѣ человѣкъ самый къ ней близкій, значительный? Всѣ мои знакомые были изумлены и тронуты. Выходитъ, что сонъ этотъ принадлежитъ въ числу многихъ подобныхъ неизъяснимыхъ явленій нашей жизни, гдѣ гордый, пытливый умъ человѣческій долженъ умолкнуть, и гдѣ начинается область одной вѣры.
Письмо Лонгинова было слѣдующаго содержанія:
Я имѣлъ счастіе представить государынѣ императрицѣ Елизаветѣ Алексѣевнѣ экземпляръ сочиненнаго вами историческаго Похвальнаго слова князю Смоленскому. Ея императорское величество, удостоивъ оный всемилостивѣйшего принятія и свѣдавъ, что вы недавно помолвлены, высочайше повелѣть мнѣ соизволила препроводить къ вамъ, для врученія невѣстѣ вашей, брилліантовый фермуаръ, всемилостивѣйше пожалованный въ знакъ высочайшаго вниманія къ трудамъ вашимъ, и вмѣстѣ пожелать имъ совершеннаго благоденствія въ супружествѣ вашемъ. Даръ сей прилагая, имѣю честь быть съ истиннымъ почтеніемъ,
покорный слуга
№ 330.
1-го мая 1824 года.
Его высокобл.:
В. И.
Панаеву.
Всякой пойметъ, какъ было мнѣ пріятно получить такое письмо, и такой высочайшій подарокъ препроводить въ Казань къ моей невѣстѣ.
Но прежде, чѣмъ отправлюсь обѣдать къ Александру Семеновичу, слѣдуетъ упомянуть, что книга Госнера была истреблена, а самъ онъ высланъ за границу; что новое министерство принялось за разсмотрѣніе нѣкоторыхъ другихъ книгъ, или запрещенныхъ прежнимъ (какъ, напримѣръ, Плачъ на гробѣ младенца, Станевича), или покровительствуемыхъ (какъ книга Таулера[29]), переводъ Ястребцова); что князь Голицинъ назначенъ главноначальствующимъ надъ почтовымъ департаментомъ; что директора департамента просвѣщенія, Попова, перемѣстилъ онъ въ директоры особой своей канцеляріи, а директору департамента духовныхъ дѣлъ иностранныхъ исповѣданій Тургеневу и правителю дѣлъ коммиссіи духовныхъ училищъ Ястребцову испросилъ годовые отпуски съ благородною цѣлію устранить ихъ отъ гоненій восторжествовавшей партіи; что исправляющими должность директоровъ департамента просвѣщенія и департамента иностранныхъ исповѣданій Шишковъ назначилъ статскихъ совѣтниковъ: Дмитрія Ивановича Языкова и Григорія Ивановича Карташевскаго, людей ему извѣстныхъ, весьма достойныхъ и просвѣщенныхъ. Хотя я давно пользовался ихъ знакомствомъ, особливо послѣдняго, но они никогда прежде у меня не бывали, а теперь оба меня посѣтили, сообщивъ, между прочимъ, что Александръ Семеновичъ въ это короткое время не разъ уже заводилъ съ ними рѣчь обо мнѣ; что онъ желаетъ имѣть при себѣ канцелярію и чуть ли мѣтитъ не на меня — въ правители оной; слѣдственно, очень жаль, что я уѣзжаю, и такъ надолго. Я дѣйствительно взялъ отпускъ на пять мѣсяцевъ, не зная положительно, когда назначенъ будетъ день сватьбы.
За столомъ у министра было гостей немного — человѣкъ двѣнадцать и съ дамами. Послѣ обѣда повелъ онъ меня въ свой кабинетъ, заперъ за собою дверь и прочиталъ неконченное еще письмо свое къ государю, гдѣ онъ выражалъ сожалѣніе, что не спрошено напередъ его согласіе. говорилъ, что онъ старъ, стоитъ уже одною ногою въ гробѣ, что чувствуетъ себя неспособнымъ нести возложенное на него бремя; далѣе объяснялъ — въ чемъ, по его понятіямъ, состоитъ истинное просвѣщеніе. Послѣ того завелъ онъ со мною рѣчь о Екатеринѣ, которую, можно сказать, обожалъ; сообщилъ мнѣ много любопытнаго о ея царствованіи и прочиталъ описанный имъ случай самоотверженія государыни, съ какимъ согласилась она на женитьбу любимца своего, Дмитріева-Мамонова, и даже сама, скрѣпя сердце, убирала къ вѣнцу его невѣсту. Въ шесть часовъ вошелъ человѣкъ доложить, что коляска готова. «Поѣдемъ со мною въ Катерингофъ, и дорогою еще поговоримъ» сказалъ Александръ Семеновичъ. Извѣстно, что въ Троицынъ день ежегодно бываетъ въ Катерингофѣ большое гулянье, тогда оно было блистательнымъ, нынѣ только многолюдное. Какъ ни лестно было бы мнѣ, молодому человѣку, сѣсть въ одну коляску съ новымъ министромъ, на котораго обращены были всѣ взоры, и явиться съ нимъ посреди лучшей петербургской публики, но мнѣ было не до того; я думалъ о дорогѣ, о моей невѣстѣ, и — отказался.
— Извините, сказалъ я, дня черезъ три мнѣ надобно ѣхать, а хлопотъ и сборовъ осталось еще довольно.
— Жаль; такъ стало быть мы теперь и простимся?
— Позвольте.
Старикъ обнялъ меня и поцѣловалъ.
— Когда-жъ возвратишься?
— Мѣсяца черезъ четыре, если не болѣе.
— Долго же прогостишь. А что-жъ ты думаешь о себѣ?
— Теперь, право, ничего не могу сказать. Всѣ мои мысли заняты женитьбою.
— Ну однакожъ чего бы желалъ ты?
Я вполнѣ понялъ, къ чему клонится вопросъ, и отвѣчалъ:
— Если ваше высокопревосходительство въ прошлогоднее мое отсутствіе, по собственному вашему вызову, такъ заботились о помѣщеніи меня въ канцелярію государственнаго совѣта[30], то теперь когда вы министръ….
— Ну что-жъ?
— Теперь прошу васъ только не забыть, что я ворочусь женатымъ.
— Хорошо, не забуду.
При этомъ словѣ онъ взялъ меня за руку и крѣпко пожалъ. Мы разстались. Всякій, думаю, согласится со мною, что при тогдашнихъ обстоятельствахъ я не могъ дать ему положительнаго отвѣта. Мнѣ оставалось только намекнуть, что женатому человѣку нужно мѣсто повыгоднѣе относительно содержанія.
На другое утро, въ Духовъ день, пришли ко мнѣ товарищи мои по университету: Еварестъ Андреевичъ Груберъ (нынѣ попечитель Казанскаго университета) и профессоръ Василій Ильичъ Темьянскій[31] и сообщили мнѣ извѣстіе, что князь Шихматовъ опредѣленъ директоромъ Казанскаго университета. Это меня поразило. Я хотѣлъ непремѣнно прежде отъѣзда объясниться по этому обстоятельству съ протоіереемъ Маловымъ, и хотя свободнаго времени было у меня мало, однакожъ вечеромъ я къ нему поѣхалъ. Нашелъ у него множество гостей (на его улицѣ билъ праздникъ — гулянье въ Лѣтнемъ саду); всѣ комнаты были ими заняты, ни одного уголка свободнаго, гдѣ бы поговоритъ про себя: хозяинъ повелъ меня въ кладовую. «Скажите, батюшка — спросилъ я — правда-ли, что князь Шихматовъ опредѣленъ въ директоры Казанскаго университета?» — Къ сожалѣнію, правда. — Что-жъ это значитъ? Не при васъ ли онъ говорилъ, что не приметъ этой должности? — Да; не понимаю. Можетъ быть обстоятельства: онъ человѣкъ семейный, а тамъ содержаніе лучше. — Да безопасны ли мы съ нашею откровенностью, при теперешнемъ раздраженіи господствующей партіи?
— О, этого я ужъ не думаю; будьте покойны.
Шихматовъ, уступивъ въ это время настоянію Магницкаго, нашелъ однако возможность, подъ разными предлогами, не ѣхать въ Казань. Чрезъ посредство брата своего, морского капитана, извѣстнаго стихотвореніями своими въ возвышенномъ библейскомъ тонѣ, и принявшаго впослѣдствіи санъ иноческій, котораго Александръ Семеновичъ, за его кротость, благочестіе, талантъ и славянизмъ, любилъ какъ сына, онъ надѣялся найти въ министрѣ болѣе сильнаго покровителя, чѣмъ Магницкій, и достигнуть болѣе виднаго мѣста. И дѣйствительно, мѣсяца черезъ четыре онъ былъ уже правителемъ дѣлъ вновь учредившейся канцеляріи министра народнаго просвѣщенія. А какъ впродолженіе этого времени успѣлъ онъ, по ходатайству Магницкаго, получить чинъ коллежскаго совѣтника и анненскій второй степени орденъ, къ которому представленъ былъ еще прежнимъ начальствомъ, но представленіе залежалось въ комитетѣ министровъ, то разгнѣванный Михаилъ Леонтьевичъ, пріѣхавъ поздравить его съ новымъ назначеніемъ, прекратилъ свои къ нему посѣщенія и даже избѣгалъ съ нимъ встрѣчи. — Винить ли Шихматова, что онъ ловкимъ маневромъ ускользнулъ изъ-подъ власти такого человѣка?
Я не видалъ, какъ текло время мое въ Казани, наслаждаясь супружескою жизнію, въ которую вступилъ 27 іюля, ежедневною увлекательною бесѣдою моего тестя (Денисъ Давыдовъ называлъ его Вальтеръ-Скоттомъ), ласками матери, дяди, сестеръ, братьевъ, которые всѣ одобряли мое супружество, любили жену мою, наконецъ самымъ искреннимъ, радушнымъ расположеніемъ высшаго друга общества, знавшаго меня еще въ юности и жившаго тогда весело и привольно.
Къ концу моего отпуска, жена моя была уже почти въ половинѣ беременности; наступила осень, самая дурная, долго затянувшаяся, такъ что Волга стала окончательно только 29 декабря. ѣхать въ Петербургъ было невозможно.
Въ ноябрѣ тесть мой получилъ письмо отъ Карташевскаго, который писалъ: «Что вы держите Владимира Ивановича? высылайте его сюда; мы съ Языковымъ давно уже бережемъ для него, каждый у себя, мѣсто начальника отдѣленія; но долго ждать нельзя; ваканціи требуютъ замѣщенія.» Я тотчасъ написалъ въ Княжевичу, чтобы онъ побывалъ у Григорія Ивановича и сказалъ бы, что я предоставляю ему замѣстить ваканцію, кѣмъ ему угодно, поелику прощаясь съ министромъ, замѣтилъ изъ словъ его, что ему пріятнѣе было бы, чтобы я служилъ собственно по министерству просвѣщенія. — Это была маленькая ложь; но я не хотѣлъ простымъ, сухимъ отказомъ оскорбить доброжелательнаго Карташевскаго.
Не прежде, какъ 20 февраля слѣдующаго 1825 года, могъ я выѣхать изъ Казани. Въ Москвѣ нашелъ Ивана Ивановича Ястребцова, который, пользуясь годичнымъ отпускомъ, жилъ тамъ, на своей родинѣ. Отъ него, отъ профессоровъ Каченовскаго, Мерзлякова, Перевощикова (тоже добраго товарища по Казанскому университету) съ сожалѣніемъ узналъ я, что, по слухамъ, Магницкій также почти овладѣлъ Шишковымъ, какъ нѣкогда Голицынымъ; что дѣла идутъ хотя не совсѣмъ въ томъ духѣ, но не лучше прежняго.
По пріѣздѣ въ Петербургъ отправляюсь въ тотъ же вечеръ къ князю Шихматову, чтобы узнать, что дѣлается. Князь подтвердилъ мнѣ слышанное мною въ Москвѣ.
— Были ли вы у министра, спросилъ онъ?
— Нѣтъ еще, собираюсь завтра.
— Не откладывайте; да напомните ему о себѣ, о вашемъ къ намъ перемѣщеніи.
— Я не могу говорить о себѣ; у меня языкъ не поворотится. Да и къ чему, если Александръ Семеновичъ приказалъ сохранить для меня не одно, а даже два мѣста, на выборъ.
— Такъ, я знаю; а все таки лучше, если поговорите.
На другой день ѣду къ министру. Онъ принялъ меня по прежнему очень благосклонно. Первые вопросы относились въ моей женитьбѣ, съ изъявленіемъ желанія, чтобы я познакомилъ съ нимъ жену мою.
— А что Казанскій университетъ?
— Хуже всякой семинаріи.
Вмѣсто того, чтобы остановиться на такомъ рѣзкомъ отвѣтѣ, и по крайней мѣрѣ спросить: почему? онъ перемѣнилъ разговоръ вопросомъ: не написалъ ли я чего нибудь новаго?… Это было уже яснымъ подтвержденіемъ, что вліяніе Магницкаго сильно. Собственно о мѣстѣ ни я, ни онъ не проронили ни слова.
На пятый день пребыванія моего въ Петербургѣ неожиданно пріѣзжаетъ изъ Москвы Ястребцовъ. "Я соскучился по васъ, говоритъ онъ, обнимая меня, теперь же вы съ милою супругою: буду около васъ доживать годовой мой отпускъ. А что ваше опредѣленіе?
— Пока ничего еще не знаю?
— Вотъ видите ли, вы здѣсь пять дней, и не знаете: а я пріѣхалъ только сегодня, да знаю. Васъ обнесли чарочкой: мѣсто начальника отдѣленія, которое столько времени берегли для васъ, отдано Фарфоровскому, не далѣе, какъ третьяго дна; объ васъ же вчера пошла записка въ Комитетъ министровъ, съ назначеніемъ въ чиновники особыхъ порученій. Разница: тамъ жалованья 2,500 р. и квартира, а тутъ только 2,000 р.
Такое извѣстіе не могло меня не взволновать. Скачу къ Шихматову. Ни у Языкова, ни у Карташевскаго, за хлопотами по новому домашнему устройству, мнѣ не удалось еще быть.
— Скажите, князь, что это значитъ?
— Да вѣдь я говорилъ вамъ, чтобъ напомнили о себѣ Александру Семеновичу.
— Послушайте; если вы знали, какъ видно по всему, что тутъ есть интрига, если слышали мой отвѣтъ, что не могу о себѣ говорить, то почему не выразились яснѣе, или не остерегли Александра Семеновича. Я былъ съ вами откровеннѣе.
— Ваше опредѣленіе до меня не касается, отвѣчалъ Шихматовъ (это по части Дмитрія Ивановича Языкова). Тутъ кажется не безъ грѣха съ его стороны. Онъ очень друженъ съ Ниловымъ, землякомъ своимъ и товарищемъ по воспитанію, а тотъ, по дому Державиной и графини Орловой — съ Магницкимъ; въ отдѣленіи же, которое вамъ назначалось, производятся дѣла Казанскаго университета, понимаете! Узнавши о вашемъ пріѣздѣ вдругъ заторопились: представили Александру Семеновичу записку въ Комитетъ о назначеніи въ начальники отдѣленія столоначальника Фарфоровскаго; Александръ Семеновичъ, по усилившейся въ немъ забывчивости, подписалъ; когда жъ представили другую о васъ, — онъ вспомнилъ, что готовилъ это мѣсто вамъ, и разсердился; но его успокоили тѣмъ, что Фарфоровскій, служа въ этомъ отдѣленіи пятнадцать лѣтъ столоначальникомъ, очень опытенъ въ дѣлахъ, и что записка о немъ отправлена уже въ Комитетъ.
На другой день являюсь къ министру: «Здравствуй, Владимиръ Ивановичъ, садись.»
Я поклонился, но не сѣлъ.
— Что-жъ ты не садишься?
— До сихъ поръ я имѣлъ честь быть вашимъ знакомымъ, — теперь я вашъ подчиненный; позвольте прежде поблагодарить.
Онъ всталъ съ своего мѣста; обошелъ вокругъ письменнаго стола, за которымъ сидѣлъ, и потрепавъ меня по плечу, сказалъ: «Я очень радъ, что буденъ служить вмѣстѣ.»
— Но позвольте откровенно сказать: не то вы мнѣ готовили, не то я получилъ.
— Что-жъ дѣлать, братецъ: тотъ, кто теперь опредѣленъ, говорятъ, человѣкъ опытный и давно тутъ служитъ.
— Съ тою же откровенностью скажу вамъ, что я охотно бы уступилъ первенство г. Фарфоровскому, еслибъ меня объ этомъ спросили: я его знаю; а то ждавши меня цѣлые восемь мѣсяцевъ, вдругъ, когда я былъ уже здѣсь, выхватили мѣсто, такъ сказать, изъ подъ-носа.
— Ну, не сердись, успокойся, послѣ какъ-нибудь поправимъ
Поступокъ Языкова, если это было такъ, какъ объяснялъ князь Шихматовъ, крайне огорчилъ меня, потому-что я любилъ и уважалъ его, за его доброту, простую русскую привѣтливость, большія познанія и необыкновенное трудолюбіе. Впрочемъ не мудрено: въ послѣднюю бытность мою въ Казани, я еще съ большимъ негодованіемъ отзывался о Магницкомъ, будучи, такъ сказать, свидѣтелемъ его Іудина предательства {Одинъ изъ моихъ соучениковъ, князь Гундоровъ, написалъ на него прекрасную эпиграмму. Вотъ она:
Магницкій, право, въ свѣтѣ чудо;
Но жаль, что поздно онъ родился для чудесъ:
За тайной вечерью онъ вѣрно бъ былъ Іуда,
А въ Директоріи — Сіэсъ.}, а клевреты его разумѣется доносили; слѣдственно, ему былъ поводъ постараться не допуститъ меня до управленія отдѣленіемь, завѣдывавшимъ дѣлами Казанскаго университета, на Языкова же дѣйствовалъ онъ посредствомъ Нилова. Конечно, ни Языковъ, ни князь Шихматовъ не питали расположенія къ Магницкому; скорѣе онъ былъ имъ, какъ и всѣмъ порядочнымъ людямъ, противенъ, но они, зная силу его у графа Аракчеева, конечно боялись его и при случаѣ угождали.
Неутралитета князя Шихматова въ моемъ дѣлѣ, къ сожалѣнію, также похвалить нельзя.
Въ досадѣ на Языкова я рѣшился вовсе къ нему не ѣхать, не смотря на то, что нѣкоторымъ образомъ поступилъ въ его зависимость. Такъ проходило около мѣсяца, въ продолженіе котораго я отыскивалъ и нашелъ себѣ квартиру въ Фурштадтской улицѣ, потому-что казенную долженъ былъ оставить; снабдилъ ее мебелью и всѣми нужными для жизни человѣка семейнаго принадлежностями. Къ тому же приближалось разрѣшеніе жены моей, а это также требовало своихъ заботъ и подготовленій. Наконецъ, я могъ начать дѣлать визиты для возобновленія знакомствъ, и приняться за исполненіе порученій моего дяди, моего тестя. Въ числѣ ихъ была просьба послѣдняго вручить лично Сперанскому письмо его, по дѣламъ княгини Шаховской (въ послѣдствіи графини Полье и княгини Бутера), которыми Сперанскій завѣдывалъ въ качествѣ опекуна; главная же цѣль состояла въ томъ, чтобы я, воспользовавшись этимъ свиданіемъ, объяснилъ Михайлу Михайловичу странное положеніе моего тестя, три года отлично управляющаго губерніею и до сихъ поръ не утвержденнаго въ должности. Порученіе это принялъ я съ удовольствіемъ уже и потому, что мнѣ давно хотѣлось поближе всмотрѣться въ этого необыкновеннаго человѣка, а я видалъ его только издали.
Пріѣзжаю. Сперанскій жилъ тогда въ домѣ Лазаревыхъ на Невскомъ проспектѣ. Молодой, благообразный швейцаръ деликатно спрашиваетъ меня: кто я, какого чина, зачѣмъ, по своему или чужому дѣлу? сказываю. «Извините, продолжаетъ швейцаръ, я не могу теперь доложить о васъ его превосходительству, а пришлите вечеркомъ человѣка, тогда я скажу приметъ ли васъ Михаилъ Михайловичъ и въ какое время. У насъ такой обычай.» Я подивился нѣсколько этому обычаю, но тогда же сообразилъ, что Сперанскій, послѣ своего паденія, вѣроятно сталъ очень остороженъ насчетъ знакомства и сношеній съ новыми лицами, особливо, если предположить, что могущественный, стоокій Аракчеевъ, можетъ быть, наблюдалъ за нимъ. — Вечеромъ человѣкъ мой возвратился съ отвѣтомъ, что Сперанскій проситъ меня завтра въ семъ часовъ утра. Такое раннее назначеніе подтверждало мою загадку.
Въ маленькой, узенькой комнаткѣ четвертаго этажа сидѣлъ Михаилъ Михайловичъ за книгою, въ гороховомъ сюртукѣ, когда въ семь часовъ слѣдующаго утра я вошелъ къ нему. Онъ принялъ меня весьма привѣтливо; сказалъ, что давно знаетъ меня по имени, по моимъ литературнымъ трудамъ и очень радъ лично познакомиться. Обращеніе его было такъ просто, такъ обязательно, что я, послѣ первыхъ минутъ нѣкотораго смущенія, скоро ободрялся и говорилъ о моемъ тестѣ съ увлеченіемъ. Послѣ этого Сперанскій спросилъ меня:
— Гдѣ вы служите?
— Съ весьма недавняго времени чиновникомъ особыхъ порученій при министрѣ народнаго просвѣщенія.
— Спрашивалъ онъ васъ о Казанскомъ университетѣ?
— Спрашивалъ.
— Что-жь вы сказали?
— Я сказалъ, что университетъ хуже всякой семинаріи.
— А онъ что на это?
— Онъ замолчалъ и обратилъ разговоръ на другой предметъ.
— Такъ вы остановились? Жаль.
— Нечего было дѣлать; но при первомъ удобномъ случаѣ я непремѣнно возобновлю этотъ прерванный разговоръ.
При этомъ словѣ Сперанскій быстро привсталъ, схватилъ меня за руку и сказалъ:
— Я васъ объ этомъ прошу. Нѣтъ ли около Александра Семеновича еще такихъ же добрыхъ людей. Соединитесь всѣ!
Выходка эта чрезвычайно меня удивила, что и выразилось на моемъ лицѣ. Михаилъ Михайловичъ тотчасъ это примѣтилъ и продолжалъ:
— Вы удивляетесь?
— Потому (съ замѣшательствомъ произнесъ я), потому-что вы кажется находились въ дружескихъ отношеніяхъ съ г. Магницкимъ.
— Да, я былъ его — его другомъ (онъ сдѣлалъ удареніе на словѣ былъ) и потому-то такъ хорошо его знаю. Я вамъ его опишу; это государственный злодѣй! это архангелъ съ пламеннымъ мечемъ, который стоитъ подлѣ почтеннаго старца Шишкова и препятствуетъ уважать его какъ бы слѣдовало.
Это неожиданное откровенное объясненіе, эти слова, произнесенныя съ такимъ жаромъ, произвели на меня сильное впечатлѣніе. Я и безъ того, какъ боченокъ съ порохомъ, былъ начиненъ негодованіемъ къ Магницкому, а тутъ еще брошена въ него искра, и кѣмъ же? Человѣкомъ, на котораго съ юношескихъ лѣтъ привыкъ я смотрѣть какъ на явленіе необычайное, какъ на лицо историческое, съ огромнымъ авторитетомъ. Я вышелъ отъ него взволнованный донельзя и прямо къ Языкову, забывая все мое противъ него неудовольствіе. Частное зло, мнѣ причиненное, исчезло при мысли о возможномъ отвращеніи вреда общаго. Дмитрій Ивановичъ не вышелъ, а выбѣжалъ во мнѣ на встрѣчу и, обнимая меня, сказалъ: «Не сердитесь на меня, любезнѣйшій Владимиръ Ивановичъ; я право не такъ виноватъ, какъ вы думаете; увидите послѣ сами.»
Что онъ хотѣлъ дать мнѣ этимъ понять — не знаю; вѣроятно общее на все министерство вліяніе Магницкаго и свое безсиліе, или слова эти вылились просто отъ замѣшательства.
«Забываю все, отвѣчалъ я, и пріѣхалъ къ вамъ объясниться по предмету гораздо важнѣйшему. Я сейчасъ отъ Сперанскаго.» Тутъ я передалъ Языкову разговоръ мой съ Михайломъ Михайловичемъ во всей подробности и продолжалъ: «Не обидно ли слышать такія слова отъ государственнаго человѣка, котораго мнѣніе имѣетъ такой вѣсъ въ публикѣ? Не кладутъ ли они пятна на наше министерство, и не должны ли мы общими силами постараться освободить старика отъ сѣтей обаятеля?»
Языковъ отвѣчалъ, что все это такъ, что преобладаніе Магницкаго велико, что старикъ подчиняется оному, но не по убѣжденію, какъ князь Голицынъ, а по какой-то невнимательности, по какому-то равнодушію; что онъ, Языковъ, ничего одинъ сдѣлать не можетъ.
— А князь Шихматовъ?
— Съ сожалѣнію, мы съ нимъ не въ ладахъ; соблюдаемъ одну наружность.
— Хотите ли съ нимъ поладить?
— Охотно.
— Такъ я сейчасъ же къ нему поѣду и постараюсь убѣдить. Ежели согласится — пріѣзжайте ко мнѣ завтра въ семь часовъ вечера. Его я также приглашу, и дамъ вамъ знать.
Съ Шихматовымъ такой же разговоръ, тѣ-же доводы, тотъ же отвѣтъ: "мы не въ ладахъ, " и наконецъ тоже согласіе помириться.
На другой день они просидѣли у меня цѣлый вечеръ, и за стаканомъ пунша, — неизбѣжное въ тѣ времена угощеніе, — совершенно примирились. Положено дѣйствовать соединенными силами, пользоваться случаями къ остереженію Александра Семеновича, указывая на жалкій примѣръ князя Голицына, на мнѣніе публики, строже разбирать неумѣстныя представленія Магницкаго и смѣлѣе писать отвѣтныя бумаги.
По случаю разрѣшенія жены моей, я недѣли двѣ не выходилъ изъ дома. Пріѣзжаетъ князь Шихматовъ и сообщаетъ мнѣ, что Магницкій донесъ министру о дурномъ направленіи преподаванія въ Дерптскомъ университетѣ, о господствующемъ тамъ либерализмѣ и слабомъ управленіи, прося настоятельно донести о томъ до Высочайшаго свѣденія; что Государь приказалъ министру осмотрѣть университетъ, такъ какъ онъ не далеко; что Александръ Семеновичъ ѣдетъ и беретъ его, Шихматова, съ собою.
По возвращеніи министра, князь Шихматовъ опять во мнѣ заѣхалъ разсказать о послѣдствіи ихъ путешествія. Ничего подобнаго, о чемъ доносилъ Магницкій, не оказалось; министръ, принятый отлично, остался очень доволенъ университетомъ и въ такомъ смыслѣ доложитъ Государю. Чрезъ полчаса пріѣхалъ и Языковъ. Мы потолковали о новой продѣлкѣ Магницкаго и условились ѣхать на дняхъ въ Царское Село, обѣдать къ министру (онъ жилъ тогда тамъ съ больною супругою), съ тѣмъ, чтобы я завелъ съ нимъ рѣчь о дерптской поѣздкѣ.
Когда въ избранный день карета наша, около трехъ часовъ по полудни, подъѣхала въ дому, занимаемому Александромъ Семеновичемъ, онъ сходилъ съ крыльца, чтобы идти прогуливаться. Поздоровавшись съ нами, спутникамъ моимъ предложилъ посидѣть пока у Дарьи Алексѣевны, а меня пригласилъ съ собою въ садъ. Я обрадовался: какой благопріятный случай! мы одни, на просторѣ.
Идемъ.
— Какъ вы совершили ваше путешествіе въ Дерптъ?
— Слава Богу, хорошо; спасибо и погода стояла хорошая.
— А какъ нашли университетъ?
— Прекрасный университетъ; я очень доволенъ.
— О чемъ же Магницкій доносилъ вамъ?
Тутъ старикъ остановился и повернувшись во мнѣ продолжалъ:
— Странный онъ, братецъ, человѣкъ.
— Не странный, а черный человѣкъ.
— Нѣтъ, онъ фанатикъ.
— Еслибъ онъ былъ только фанатикъ, то не дѣйствовалъ бы, смотря по обстоятельствамъ, куда вѣтеръ вѣетъ. Напримѣръ: при князѣ Голицынѣ онъ былъ ревностнымъ покровителемъ библейскихъ обществъ и распространялъ ихъ силой въ обширномъ своемъ округѣ, требуя, чтобы каждый вступающій студентъ имѣлъ при себѣ Библію, Новый Завѣтъ съ переводомъ на русскій языкъ и псалтирь по русски; при васъ, коль скоро почуялъ, что вы намѣрены ходатайствовать о закрытіи этихъ обществъ — началъ ихъ преслѣдовать; тоже и о ланкастерскихъ школахъ: прежде требовалъ распространенія ихъ до Камчатки, вамъ же донесъ, что эта выдумка никуда негодная и вредная, и что онѣ должны быть закрыты. При Голицынѣ опредѣлилъ въ директоры университета какого-то ханжу, теперь же дворянина, свѣтскаго, любезнаго человѣка, успѣвшаго прожить четыре тысячи душъ. При Голицынѣ никто изъ профессоровъ не смѣлъ публично прикоснуться въ рюмкѣ вина, директоръ тотчасъ бы донесъ попечителю, теперь — пей себѣ сколько угодно.
Александръ Семеновичъ засмѣялся, по прежнему завелъ рѣчь о другомъ. Попытка не удалась.
— Представьте, говоритъ мнѣ Языковъ, когда вскорѣ потомъ я къ нему заѣхалъ, какое вчера министръ нашъ получилъ отношеніе отъ Магницкаго. Вы помните, что еще при князѣ Голицынѣ профессоры: Германъ, Плисовъ, Куницынъ, Арсеньевъ, были, по настоянію Рунича и Магницккаго, исключены изъ университета, по открытому, якобы, въ преподаваніяхъ ихъ безбожію и вольнодумству, а въ недавнемъ времени Германъ опредѣленъ инспекторомъ классовъ въ Смольный монастырь, Арсеньевъ — преподавателемъ въ Инженерное училище, слѣдственно первый — императрицею Маріею Ѳедоровною, а послѣдній — Великимъ Княземъ Николаемъ Павловичемъ. Теперь, сообщая объ этомъ въ своемъ отношеніи, Магницкій выражается такъ: «Правительство изгоняетъ вредныхъ профессоровъ, а члены императорской фамиліи даютъ имъ мѣста; покорнѣйше прошу довести о семъ до свѣденія Государя Императора.» Я предлагалъ Александру Семеновичу отбрить его порядкомъ; но онъ приказалъ оставить безъ отвѣта (?!).
Магницкій не унялся, настрочилъ другое отношеніе, въ которомъ писалъ, что двѣ недѣли не получаетъ онъ отвѣта на первую свою бумагу, что если министръ не хочетъ доложить по ней Государю, такъ онъ самъ доложитъ.
Это ужъ взяло старика за живое: онъ велѣлъ ему отвѣчать, что не его, министра, дѣло входить въ распоряженія членовъ императорской фамиліи по ихъ учебнымъ заведеніямъ, и что если онъ, Магницкій, напишетъ ему третью такую бумагу, то онъ доложитъ Государю о его дерзости.
Сообщая мнѣ объ этомъ, Языковъ присовокупилъ:
— Знаете ли, какая мысль пришла въ голову мнѣ? Хорошо бы разобрать критически его ревизію Казанскаго университета? Есть гдѣ разгуляться. Не возьметесь ли вы? вамъ же болѣе другихъ извѣстны и мѣстныя обстоятельства и дѣйствующія лица.
— Давайте, давайте!
— Но надобно прежде доложить Александру Семеновичу. Я думаю, онъ теперь согласится. Тогда пришлю вамъ дѣла; однакожъ не иначе, какъ ночью. Имѣю причину подозрѣвать, что у Магницкаго есть шпіоны, которые за нами наблюдаютъ.
Министръ согласился; дѣла дѣйствительно доставлены были мнѣ ночью. Я принялся за нихъ съ жаромъ, — занимался, можно сказать, день и ночь, и кончилъ съ небольшимъ въ двѣ недѣли, повредивъ нѣсколько, отъ излишняго напряженія, глаза.
Случилось, что въ одинъ день, по какой-то надобности, вышелъ я со двора. Безъ меня пріѣзжаетъ Симоновъ, мой товарищъ по университету, впослѣдствіи одинъ изъ лучшихъ нашихъ астрономовъ, и тогда уже пріобрѣтшій большую извѣстность кругосвѣтнымъ путешествіемъ — человѣкъ весьма Любезный и обходительный, облагодѣтельствованный Магницкимъ и у него въ ту пору жившій. Камердинеръ мой говорилъ, что меня нѣтъ дома. «А барыня?» Одѣвается. "Такъ доложи ей, я подожду, " и вошелъ въ растворенную дверь кабинета; а тамъ лежали на столѣ дѣла по ревизіи Казанскаго университета и мое писанье, моя противъ Магницкаго филиппика. Я очень встревожился, когда по возвращеніи домой узналъ о томъ, тѣмъ болѣе, что одно дѣло оказалось раскрытымъ не на той страницѣ, какъ было оставлено. Значитъ, онъ пересматривалъ бумаги; да и самое посѣщеніе, вѣроятно, имѣло цѣлію исполненіе приказанія Магницкаго, который конечно узналъ о данномъ мнѣ порученіи и хотѣлъ поразвѣдать болѣе. Предположеніе мое дѣлается вѣроятнымъ еще и потому, что Симоновъ могъ бы и пораньше, мѣсяца за два назадъ, навѣстить стараго товарища, женатаго притомъ на дочери человѣка, въ домѣ котораго онъ былъ обласканъ. Не осуждаю строго Симонова, если и дѣйствительно былъ онъ подосланъ: онъ слишкомъ былъ обязанъ Магницкому, сдѣлавшему много истиннаго ему добра. Во все послѣдующее время, до конца жизни своей, Симоновъ сохранялъ ко мнѣ самое искреннее расположеніе, и старался доказывать то при всякомъ случаѣ.
Языковъ одобрилъ мою работу. Положено было ѣхать опять втроемъ въ Царское Село обѣдать къ министру. Планъ былъ такой: Дмитрій Ивановичъ возьметъ съ прочими бумагами и мою и будетъ докладывать послѣ обѣда въ гостиной; мнѣ оставаться въ залѣ, куда дверь изъ гостиной не совсѣмъ будетъ притворена, такъ, чтобы было слышно; князю Шихматову бесѣдовать въ это время съ министершею въ спальнѣ.
Окончивъ докладъ текущихъ бумагъ, Языковъ произнесъ довольно громко: «Владимиръ Ивановичъ успѣшно окончилъ порученное ему дѣло; а какъ онъ теперь здѣсь, то не прикажете и ваше высокопревосходительство, чтобы самъ же и доложилъ его вамъ?.» Минутное молчаніе, нарушаемое шумомъ листовъ моей тетради, которые министръ перевертывалъ; потомъ раздались слова его: нѣтъ, послѣ. Слышали? сказалъ мнѣ Языковъ выходя изъ гостиной.
Ѣдучи обратно изъ Царскаго села, мы дорогою разсудили, что пока Александръ Семеновичъ вздумаетъ спросить мою работу — а это, пожалуй, можетъ задлиться — не худо бы мнѣ заняться разсмотрѣніемъ собственныхъ дѣйствій Магницкаго, какъ попечителя, по университетскимъ меморіямъ, хотя бы за одинъ который либо годъ. Для этого на другой день я долженъ былъ пріѣхать къ Языкову. Онъ повелъ меня въ архивъ департамента, и указывая на пять четырехъ-угольныхъ колонокъ, вышиною около сажени, прислоненныхъ къ стѣнѣ, сказалъ:
— Вотъ пятилѣтніе подвиги Михаила Леонтьевича! Который же годъ вы возьмете?
— Вы лучше знаете, который поинтереснѣе, чтобы веселѣе было работать.
— Всѣ хороши; одинъ другого стоитъ, выбирайте сами на удачу.
Я указалъ на среднюю колонку: то былъ 1822 годъ.
Дѣла эти неотлагательно были во мнѣ доставлены, и опять ночью. Я занялся съ прежнимъ жаркимъ усердіемъ, запирая уже кабинетъ свой, когда выходилъ со двора; кончилъ недѣли въ три; работу свою отослалъ къ Языкову; но самъ захворалъ глазами такъ, что долженъ былъ лечиться серьёзно, сидѣть въ темной комнатѣ, ставить піявки, мушки.
Пока я за болѣзнію не выходилъ изъ дома, министерство сдѣлало шагъ къ наступательнымъ дѣйствіямъ противъ Магницкаго. Пришла мысль выжить его изъ Петербурга, и вотъ какое придумали къ тому средство: послали циркулярное предложеніе всѣмъ попечителямъ, смыслъ котораго состоялъ въ томъ, что они должны находиться при своихъ мѣстахъ; а они всѣ, кромѣ Магницкаго, находились при своихъ университетахъ. Отводомъ, или извиненіемъ этой мѣры, могъ служить одинъ только Николай Николаевичъ Новосильцовъ, виленскій попечитель, жившій по другимъ, важнѣйшимъ своимъ обязанностямъ, въ Варшавѣ; но было извѣстно, что онъ по нѣскольку разъ въ годъ пріѣзжалъ въ Вильну; Магницкій же, во всѣ шесть лѣтъ своего попечительства не былъ въ Казани ни разу; слѣдственно, ударъ палъ на него одного, и въ какой странной, натянутой формѣ, явно обличающей умыселъ робкихъ людей, бросающихъ камень изъ-за угла! Прямое на лицо его предписаніе было бы благовиднѣе, пристойнѣе и менѣе раздражительно. Кому принадлежала эта мысль, министру ли, или его совѣтникамъ, — не знаю, да и совѣстно было спрашивать.
Магницкій воспылалъ гнѣвомъ и отправился въ Грузино за совѣтомъ, что тутъ дѣлать? Графъ Аракчеевъ (какъ сдѣлалось послѣ извѣстно) нашелъ, что нельзя не исполнить воли начальства, надобно ѣхать, пробыть въ Казани нѣкоторое время, возвратиться, и тогда уже принять мѣры въ отвращеніе подобныхъ дѣйствій министерства.
Магницкій прогостилъ въ Грузинѣ пять дней и видѣлъ тутъ извѣстный, достопамятный сонъ свой, витіевато описанный имъ и поднесенный знаменитому хозяину. Сонъ этотъ приснился будто бы отъ того, что графъ, показывая ему всѣ заведенія и примѣчательности Грузина, подвелъ между прочимъ къ могильному памятнику, сооруженному имъ надъ прахомъ столѣтняго своего крестьянина и разсказалъ о добродѣтельной жизни покойника. Утомленный утреннею ходьбою, гость легъ послѣ обѣда отдохнуть, — заснулъ, и вдругъ якобы явился ему этотъ столѣтній старецъ, велѣлъ слѣдовать за собою и повелъ по Грузину, говоря: «Давича графъ все тебѣ показывалъ, а теперь покажу я, по своему.» Это новое путешествіе по тѣмъ же мѣстамъ, состояло изъ непомѣрной лести графу, съ придачею пророчества, что Грузино, такъ часто и съ такимъ удовольствіемъ посѣщаемое государемъ, чуть ли не сравняется нѣкогда со столицею. Вдохновенный вожатый указывалъ уже Магницкому на дворцы, палаты, храмы съ золочеными главами и пристань, усѣянную кораблями, а тотъ все это видѣлъ.
Когда я прочиталъ этотъ панегирикъ-бредъ, ходившій тогда по рукамъ (вѣроятно, по волѣ сочинителя), мнѣ не вѣрилось, чтобы Аравчеевъ, человѣкъ солидный, дѣльный, благосклонно принялъ такую льстивую, вычурную болтовню. Оказалось напротивъ: секретарь его, Сырневъ, сказывалъ мнѣ, что графъ, приславъ рукопись въ Петербургъ, приказалъ переплести ее въ сафьянъ и внести въ библіотеку.
5-го августа, заѣхалъ ко мнѣ Симоновъ проститься, сказавъ, что отправляется завтра въ Казань съ Михайломъ Леонтьевичемъ.
На другое утро, пользуясь праздничнымъ днемъ и хорошею погодою (глаза мои довольно уже поправились), вздумалъ я побывать у министра, котораго давно не видалъ, и который, по усилившейся болѣзни супруги, преждевременно переѣхалъ въ городъ. Когда обо мнѣ доложили, онъ выслалъ начальника отдѣленія, бывшаго у него съ докладомъ, и велѣлъ позвать меня, а когда я вошелъ — предложилъ мнѣ походить съ нимъ по пространному его кабинету и потолковать — разумѣется, о словесности. Наговорившись довольно объ этомъ любимомъ его предметѣ, я между прочимъ сказалъ:
— А сегодня нашъ Михаилъ Леонтьевичъ отправился въ Казань.
— Какъ отправился, быть не можетъ; кто тебѣ сказалъ?
— Профессоръ Симоновъ, заѣзжавшій вчера во мнѣ проститься. Да вѣдь это вслѣдствіе вашего же циркулярнаго предложенія.
— Конечно; но слѣдовало бы пріѣхать откланяться: я могъ дать ему словесныя наставленія. Да нѣтъ: быть не можетъ, вѣрно заѣзжалъ, да не засталъ меня дома.
Тутъ онъ позвонилъ; вошелъ дежурный чиновникъ. Министръ велѣлъ принести ему книгу, въ которой записываются пріѣзжающіе, просмотрѣлъ ее за цѣлую недѣлю, и не нашелъ имени Магницкаго; съ досадою отдалъ книгу назадъ, и когда дежурный вышелъ, сказалъ: «Удивляюсь! Да что-жъ онъ со мною дѣлаетъ? Уѣхать, не явившись предъ отъѣздомъ!»
Видя, что старикъ въ досадѣ большой, я не хотѣлъ пропустить удобнаго случая.
— Неужели вы только теперь (началъ я) узнаёте этого человѣка? Позвольте напомнить, что въ прошедшемъ году, когда я пріѣзжалъ къ вамъ ходатайствовать за профессора Яковкина по поводу Госнеровой исторіи — объяснилъ вамъ предательство Магницкаго, вы слушали, казалось, внимательно; но видно не усвоили себѣ ничего для собственной безопасности. А какъ разговоръ этотъ происходилъ 15 мая, въ то самое утро, въ которое государь подписывалъ указъ о назначеніи васъ министромъ, то такое стеченіе обстоятельствъ могло бы, кажется, имѣть для васъ нѣкоторое значеніе при мысли, что вы неожиданно поставляетесь въ близкія сношенія съ этимъ человѣкомъ, становитесь съ нимъ, такъ сказать, лицомъ къ лицу. Позвольте также напомнить, что въ нынѣшнемъ году, когда, по возвращеніи моемъ изъ Казани, на вопросъ вашъ объ университетѣ, я хотѣлъ развернуть предъ вами жалкую картину этого заведенія и дѣйствій попечителя, — вы перемѣнили разговоръ; то же самое было и при разговорѣ о поѣздкѣ вашей въ Дерптъ.
Старикъ ходилъ по кабинету, опустя голову и молчалъ.
— Неужели, продолжалъ я, вы хотите дождаться того же, чтобы и вашъ портретъ также выкинули въ свое время изъ конференцъ-залы университета, какъ въ прошломъ году, при назначенія васъ министромъ, былъ выкинутъ портретъ князя Александра Николаевича, писанный по подпискѣ отъ всего округа, предложенной Магницкимъ?
Александръ Семеновичъ остановился, живо поднялъ голову и спросилъ:
— Какъ! неужто въ самомъ дѣлѣ?
— Точно такъ; это совершилось по приказанію попечителя, въ бытность мою въ Казани.
— Представь себѣ; не успѣлъ я еще оглядѣться по вступленіи въ должность, какъ онъ началъ уже приставать ко мнѣ съ просьбою-- позволить списать съ меня портретъ, также на счетъ округа. Я отговаривался, объясняя, что не заслужилъ еще этой чести; но однажды онъ вошелъ ко мнѣ въ кабинетъ съ живописцомъ. Я съ дуру-то и сѣлъ-было, да по счастію вошла Дарья Алексѣевна и прогнала ихъ, говоря, что, при моей слабости и головокруженіи, такое принужденное сидѣнье — вредно.
Негодованіе министра должно было возрасти, когда въ тотъ же день онъ получилъ отъ Магницкаго письмо, въ которомъ послѣдній, увѣдомляя о своемъ отъѣздѣ, присовокупилъ, что заѣзжалъ проститься, но не былъ принятъ; число же выставилъ то, въ которое находился уже въ дорогѣ.
Въ Казань явился онъ Гогъ-Магогомъ; профессоровъ принялъ самымъ параднымъ образомъ, въ мундирѣ, въ лентѣ и башмакахъ; въ городѣ также задавалъ тоны, съ управляющимъ губерніею, тестемъ моимъ, обходился холодно, не забывая при случаѣ упомянуть о близкихъ отношеніяхъ своихъ къ Аракчееву, отчего всѣ губернскія власти смотрѣли на него со страхомъ и трепетомъ. Произвелъ общіе экзамены; освятилъ университетскій храмъ, открылъ публичное собраніе, гдѣ говорилъ рѣчь, исполненную самохвальства, о блестящихъ успѣхахъ университета, принялъ данный ему онымъ большой, въ стороннемъ домѣ, балъ, на которомъ студенты, прежніе затворники, танцовали теперь до утра.
Обо всѣхъ сказанныхъ дѣйствіяхъ своихъ по университету, не удостоилъ онъ министра ни одною строчкою, точно какъ будто канулъ въ воду; а между тѣмъ написалъ о томъ статью, со включеніемъ своей рѣчи и всякаго хвастовства, и послалъ её для напечатанія въ вѣдомостяхъ: Московскихъ, С.-Петербургскихъ и въ Меркелеву Рижскую газету. Редакторомъ С.-Петербургскихъ вѣдомостей былъ тогда Пезаровіусъ. Благородный, великодушный основатель Инвалида явился въ Александру Ceменовичу съ вопросомъ, можетъ ли статья быть пропущена, такъ какъ по содержанію своему она относится до его министерства[32]. Статья, разумѣется, запрещена, но напечатаніе ее въ Москвѣ и Ригѣ остановить было уже невозможно.
Около этого времени скончалась Дарья Алексѣевна. Получивъ объ этомъ извѣстіе и сообщая его женѣ директора университета Вишневскаго, урожденной Еропкиной, женщинѣ весьма умной и образованной, у которой любилъ проводить вечера, Магницкій сказалъ ей: "этотъ женолюбъ, этотъ старый дуракъ вскорѣ послѣдуетъ за своею супругою: я ворочусь въ Петербургъ и сорву голову Панаеву, Языкову и Шихматову.
Рано утромъ на другой день, г-жа Вишневская, со всѣми предосторожностями, пришла пѣшкомъ къ сестрѣ моей Поликсенѣ Ивановнѣ Рындовской, съ которой была въ дружескихъ отношеніяхъ, да и меня полюбила въ послѣднюю мою бытность въ Казани, передала ей сказанное Магницкимъ, и просила поспѣшить меня о томъ увѣдомить (только не по почтѣ, а съ какою-нибудь оказіею), для того, чтобы я заблаговременно могъ принять какія-либо мѣры въ огражденію себя отъ угрожающей опасности. Милая, незабвенная сестра моя, любившая меня безпредѣльно, скоро отыскала случай, и съ однимъ отъѣзжавшимъ въ Петербургъ отправила ко мнѣ письмо, въ которомъ все буквально изложила, съ выраженіемъ своей тревоги, своихъ за меня опасеній.
Письмо это получилъ я, будучи нездоровъ опять глазами, которые натрудилъ исполненіемъ порученія Языкова — сдѣлать сокращенный сводъ изъ вышеупомянутыхъ выписокъ моихъ о Магницкомъ, пополнивъ оный новѣйшими его подвигами, и приводя все въ математическій по возможности порядокъ, съ тѣмъ, чтобы составленная такимъ образомъ записка могла, въ случаѣ надобности, быть представлена государю[33].
Прочитавъ письмо, я послалъ просить къ себѣ Ивана Ивановича Ястребцова и Александра Максимовича Княжевича, чтобы посовѣтоваться съ ними, что предпринять. Оба сказали, что ничего другого не остается, какъ ѣхать завтра же, хорошенько закутавшись въ каретѣ, къ министру и показать ему письмо. Нужды нѣтъ, что оно для него оскорбительно, потому-что однимъ моимъ словамъ, безъ всякихъ подробностей, онъ можетъ и не повѣрить, или приметъ холодно.
Я счелъ однако нужнымъ заѣхать напередъ въ князю Шихматову и просить его предупредить министра о непріятномъ для него со мною свиданіи. Мы отправились вмѣстѣ: князь вошелъ въ кабинетъ, а я остался въ гостиной. Минутъ черезъ пятнадцать онъ вышелъ, сказалъ, что министръ меня спрашиваетъ, и удалился. По моему мнѣнію, ему не слѣдовало удаляться, а надлежало принять участіе въ объясненіяхъ: дѣло было общее; онъ не могъ сказать: моя изба съ краю, я ничего не знаю.
— Здравствуй, Владимиръ Ивановичъ, сказалъ министръ, когда я вошелъ къ нему; ты опять нездоровъ?
— Теперь, слава Богу, лучше.
— Садись. Ты хочешь сообщить мнѣ что-то непріятное? Ты получилъ письмо изъ Казани?
— Точно такъ.
— Гдѣ жъ оно? съ тобою? Дай сюда.
— Но мнѣ больно показать его вамъ; такія дерзкія выраженія!
— Что? Бранитъ меня? нужды нѣтъ; дай сюда.
Александръ Семеновичъ, обыкновенно блѣдный, поблѣднѣлъ еще болѣе, читая письмо.
— Злой человѣкъ, сказалъ онъ кончивъ, но ты не бойся: я тебя не выдамъ.
— Какъ жаль, ваше высокопревосходительство, что вы не удостоили выслушать сдѣланнаго мною разбора его ревизіи и тогда же не представили государю; Магницкій вѣроятно не усидѣлъ бы на своемъ мѣстѣ, и вы были бы теперь покойны. Но дѣло можно еще поправить; въ департаментѣ составленъ сводъ, въ видѣ записки, какъ прежнихъ, такъ и слѣдующихъ дѣйствій Магницкаго: пошлите ее въ Таганрогъ.
— Зачѣмъ посылать; государь, говорятъ, будетъ сюда въ 12-му декабря; недалеко (это было въ началѣ ноября), тогда я лично доложу ему.
Не задолго передъ тѣмъ въ Грузинѣ совершилось кровавое дѣло: любовница Аракчеева, извѣстная Настасья, была зарѣзана дворовымъ человѣкомъ. Бѣдственная смерть этой женщины (говорятъ, злой, но ему любезной) повергла графа въ совершенное отчаяніе, не смотря на всѣ увѣщанія Фотія, совершавшаго обрядъ отпѣванія. Министры и другіе сановники спѣшили выразить ему свое участіе посылкою нарочныхъ чиновниковъ съ освѣдомленіемъ о здоровьѣ[34].
Государь изъ Таганрога старался утѣшить его дружескими письмами[35]. Аракчеевъ, похоронивъ Настасью, переѣхалъ въ Новгородъ и оттуда писалъ Магницккому, чтобы онъ поспѣшилъ къ нему раздѣлить горе. Михаилъ Леонтьевичъ не заставилъ себя долго ждать. Стукъ коляски его, прикатившейся въ Новгородъ, раздался по Петербургу и можетъ быть кое-кого заставилъ дрогнуть.
Между тѣмъ носились въ городѣ уже слухи о нездоровьи государя. Ждали съ нетерпѣніемъ дальнѣйшихъ извѣстій. Они приходили, но не возбуждали ни малѣйшаго опасенія. 27-го ноября, пользуясь хорошей, тихой погодой, при мягкомъ морозѣ, отправились мы съ женою пройтись по Невскому проспекту. На улицахъ замѣтно было большое движеніе. Противъ Аничковскаго (нынѣ Николаевскій) дворца, попался намъ идущій на встрѣчу Ястребцовъ. «Поздравляю съ новымъ императоромъ: государь скончался», сказалъ онъ съ живостью. Слова эти, какъ громомъ меня поразили, я пошатнулся назадъ и едва-едва не упалъ. Признаться, мнѣ очень не понравился холодный тонъ произнесенныхъ Ястребцовымъ словъ, и я съ досадою выразилъ ему мое неудовольствіе. Идемъ далѣе. Попадается Николай Ивановичъ Гречъ съ мокрыми отъ слезъ глазами; мои пролились обильно.
Видя государя еще недавно, три мѣсяца назадъ, цвѣтущаго здоровьемъ и красотою, начавъ понимать себя въ его царствованіе и возрастая съ годами онаго, большею частію счастливыми и достопамятными, питая къ нему безпредѣльную любовь, я ни разу не останавливался на мысли, что онъ когда-нибудь долженъ умереть. Мнѣ казалось, что онъ безсмертенъ.
Поговоривъ о великой потерѣ, Гречъ перемѣнилъ разговоръ. "Перестанемъ плакать — сказалъ онъ — поговоримъ лучше о чемъ-нибудь повеселѣе. Знаете ли что? Вчера неожиданно явился къ Шишкову Магницкій, очень парадно, въ мундирѣ, привезъ поклонъ отъ Аракчеева и просьбу его сіятельства — позволить Михаилу Леонтьевичу воротиться въ Новгородъ и пробыть съ графомъ подолѣе. Говорятъ, старикъ струсилъ и, разумѣется, далъ полное согласіе.
Въ теченіе дня узналъ я, что ночью будетъ экстраординарное собраніе государственнаго совѣта. Любопытно было узнать хотя что-нибудь о послѣдствіяхъ. Въ надеждѣ на откровенность, которою иногда удостоивалъ меня Александръ Семеновичъ, я на другой день рано утромъ къ нему поѣхалъ. Хотѣлось также удостовѣриться въ извѣстіи, сообщенномъ мнѣ Гречемъ.
Сначала, само собою разумѣется, рѣчь шла о несчастіи, постигшемъ государство. О засѣданіи совѣта Александръ Семеновичъ сказалъ мнѣ только, что всѣ члены, слѣдуя закону о первородствѣ, требовали провозглашенія императоромъ Константина Павловича, что одинъ (это былъ князь Голицынъ, но онъ его не назвалъ) тому противился, ссылаясь на завѣщаніе, но что великій князь Николай Павловичъ рѣшилъ все своею присягою, причемъ очень хвалилъ высокій поступокъ великаго князя. «А правда ли, наконецъ спросилъ я, что третьяго дня у васъ былъ Магницкій?»
— Да, привезъ мнѣ поклонъ отъ графа Алексѣя Андреевича; — просился опять къ нему. Ну, я позволилъ. Теперь, думаю, не поѣдетъ, прибавилъ старикъ, съ лукавою улыбкою.
Первое декабря разразилось бѣдой надъ головою Магницкаго. Въ полночь является къ нему оберъ-полиціймейстеръ и по приказанію военнаго генералъ-губернатора графа Милорадовича объявляетъ высочайшее повелѣніе, ѣхать немедленно въ Казань въ своему мѣсту. Перепуганный Магницкій объясняетъ, что онъ только-что изъ Казани, что ему не зачѣмъ туда ѣхать, что онъ не можетъ оставить Петербурга безъ вѣдома своего министра, и потому проситъ позволенія сообщить ему объ этомъ. Оберъ-полиціймейстеръ уѣзжаетъ, сказавъ, что доложитъ обо воемъ генералъ-губернатору и пріѣдетъ уже завтра. Магницкій пишетъ письмо въ министру, въ которомъ, разсказывая случившееся, говоритъ, что такъ какъ государя императора въ Петербургѣ нѣтъ, то графъ Милорадовичъ не можетъ объявлять высочайшихъ повелѣній, что напротивъ онъ, Магницкій, по высочайшему повелѣнію членъ главнаго училищъ правленія, слѣдственно долженъ находиться здѣсь, что въ Казани ему нечего дѣлать: онъ оттуда недавно, что еслибъ онъ и повиновался повелѣнію, то ему не на-что ѣхать. Въ заключеніе, умолялъ Александра Семеновича о защитѣ. Письмо послано тутъ же ночью.
Министра разбудили. Потребовали къ нему Шихматовъ и Языковъ, и данъ отвѣтъ слѣдующаго содержанія: «Не мнѣ разбирать, почему генералъ-губернаторъ въ отсутствіе государя объявляетъ высочайшее повелѣніе; вѣроятно, занимаемый имъ важный постъ даетъ ему это право; что вы членъ главнаго училищъ правленія по именному указу — это нисколько не можетъ васъ удерживать въ Петербургѣ постоянно; что въ 1822 году выдано вамъ 4,000 руб. на обзаведеніе округа — вы не поѣхали и не дали въ деньгахъ отчета[36]; поѣзжайте на нихъ.»
Копія съ этого отзыва отправлена была при отношеніи къ графу Милорадовичу. Графъ на утро отвѣчалъ, что Магницкій писалъ къ нему тоже самое; что всѣ затрудненія отвращены; что онъ, графъ, послалъ къ нему квартальнаго надзирателя съ тройкою почтовыхъ и прогонами, и что онъ уже вывезенъ изъ Петербурга.
Вѣсть о высылкѣ Магницкаго была принята въ городѣ съ общимъ одобреніемъ; такъ всѣмъ былъ онъ не милъ, но никто не зналъ, отчего вдругъ совершилась съ нимъ такая катастрофа. Я и теперь достовѣрно о томъ не знаю. Но вотъ тогдашнія догадки.
Выше сказано, что Магницкій два раза съ дерзостью настаивалъ у министра, чтобы тотъ довелъ до свѣдѣнія государя объ опредѣленіи членами императорской фамиліи въ должностяхъ профессоровъ, преслѣдуемыхъ правительствомъ, и хотя получилъ строгій, отрицательный отвѣтъ, но не остановился исполнить свою угрозу: самъ донесъ о томъ (вѣроятно чрезъ графа Аракчеева) государю. Когда же, по полученіи извѣстія о его кончинѣ, великій князь Николай Павловичъ поручилъ князю Александру Николаевичу разобрать бывшія въ кабинетѣ бумаги, въ числѣ первыхъ попался на глаза этотъ доносъ, такъ какъ онъ былъ поданъ вѣроятно не задолго до отъѣзда въ Таганрогъ и лежалъ сверху. Князь Голицынъ представилъ эту бумагу великому князю, а великій князь разсудилъ, что, при тогдашнихъ смутныхъ обстоятельствахъ, пребываніе въ Петербургѣ столь дерзкаго человѣка — не безопасно.
На другой день я подробно сообщилъ моему тестю и архіерею, чтобы не допустить Магницкаго важничать передъ ними по прежнему, и чтобъ они, въ предосторожность свою, знали, съ какой точки зрѣнія должно смотрѣть на новое появленіе его въ Казани[37]. Между тѣмъ Магницкій, доѣхавъ до Свіяжска (въ 25 верстахъ отъ Казани) упросилъ квартальнаго надзирателя, и можетъ быть не даромъ, ради стыда, не сопровождать его далѣе, и оставить тутъ (вѣдь я дескать не убѣгу отсюда). Квартальный согласился, и Магницкій въѣхалъ въ Казань въ три часа зимней ночи, чтобы не быть видимымъ.
Приближалось 14 декабря. Кто жилъ тогда въ Петербургѣ, тотъ помнитъ, какое тревожное недоумѣніе господствовало въ городѣ. Всѣ сидѣли по домамъ и про себя толковали, на улицахъ была пустота. Наканунѣ этого бѣдственнаго дня, въ воскресенье, я почувствовалъ себя нездоровымъ: ознобъ, жаръ, стрѣльба въ ухо, въ високъ, а въ понедѣльникъ мнѣ нужно было съѣздить въ сенатъ, справиться по дѣлу тестя, съ тѣмъ, чтобы во вторникъ (тогдашній день почты въ Казань) увѣдомить его, что узнаю. Поэтому я просилъ навѣщавшаго меня доктора, Ѳедора Мартыновича Отсолига (нынѣ директора медицинскаго департамента), также учившагося въ Казанскомъ университетѣ, но уже послѣ меня, и также потерпѣвшаго отъ Магницкаго, чтобы онъ позволилъ мнѣ завтра выѣхать, на одинъ какой-нибудь часъ, а тамъ засадилъ бы хоть на недѣлю. Такъ, по любви моей къ тестю, я заботился о дѣлахъ его. Ѳедоръ Мартыновичъ однакоже не согласился, и сказалъ, что рѣшитъ этотъ вопросъ завтра поутру.
На другой день, въ 12-мъ часу онъ дѣйствительно пріѣхалъ.
— Ну что, можно ли мнѣ выѣхать?
— Нельзя; потому-что вамъ, я вижу, не лучше, а еще потому (тутъ онъ понизилъ голосъ), что у насъ возмущеніе; мятежныя войска собрались у самаго сената; я насилу могъ проѣхать съ Васильевскаго острова.
Отъ всей души возблагодарилъ я послѣ Господа за болѣзнь мою. Большая часть дѣйствующихъ лицъ заговора были коротко мнѣ знакомы, и по Обществу любителей просвѣщенія и благотворенія, и такъ. Не зная причины ихъ сбора, я, подъѣзжая въ сенату, ногъ подойти въ нимъ, заговориться и быть ими удержанъ или сочтенъ ихъ участникомъ, хотя бы и удалось вырваться[38].
Памятный этотъ день провелъ я, какъ, безъ сомнѣнія, и каждый изъ жителей столицы, въ большой тревогѣ, и особливо когда послышались выстрѣлы. Не было никакой возможности узнать, что дѣлается, на чьей сторонѣ перевѣсъ? Никто изъ знакомыхъ къ намъ не заѣзжалъ, посылаемые люди возвращались съ отвѣтомъ, что ни ко дворцу, ни къ Адмиралтейству нельзя сквозь войска пробраться. Пожары, грабежъ разъяренныхъ пьяныхъ солдатъ, въ случаѣ успѣха возмутившихся полковъ, представлялись также воображенію. Утомленный тѣломъ и духомъ, я въ первомъ часу ночи легъ наконецъ въ постель, но свѣчи не гасилъ. Вдругъ въ передней раздался колокольчикъ. Доложили, что пріѣхалъ князь Тенишевъ.
Князь Дмитрій Васильевичъ Тенишевъ, очень умный и дѣльный человѣкъ, баринъ богатый, бывшій въ началѣ царствованія Александра Павловича астраханскимъ губернаторомъ, жилъ въ это время по тяжебному дѣлу въ Петербургѣ, въ Почтамтской улицѣ, недалеко отъ Исакія. Хотя онъ слишкомъ вдвое былъ меня старѣе, но любилъ со мною бесѣдовать, и вообще по благосклонности своей оказывалъ мнѣ большое расположеніе. Онъ сѣлъ ко мнѣ на постель и сказалъ, что пріѣхалъ дальною околицею, мимо Большого театра, и по Фонтанкѣ, ближе отъ него проѣзда не было, все оцѣплено; что никакъ не могъ утерпѣть, чтобы хотя ночью не повидаться со мною и не поговорить о событіяхъ дня; что нѣкоторые генералы и флигель-адьютанты пріѣзжали къ нему съ площади и сообщали о происходившемъ (о томъ-то и о томъ-то); что, между прочимъ, государь, видя возмущеніе лейбъ-гренадерскаго полка, сказалъ: «Этотъ полкъ не возмутился бы, еслибъ Желтухинъ былъ здѣсь.»
— Послушайте, Владимиръ Ивановичъ — присовокупилъ князь — сообщите эти слова Петру Ѳедоровичу и посовѣтуйте ему поскорѣе сюда пріѣхать. При такомъ мнѣніи о немъ новаго государя онъ много можетъ выиграть.
— Но мнѣ кажется, лучше бы вамъ, князь, написать къ нему объ этомъ, вѣдь онъ вамъ зять.
— Да; но я долженъ вамъ признаться, что мы съ нимъ не въ хорошихъ отношеніяхъ; мудрено ужиться съ человѣкомъ жолчнымъ, строптивымъ, гордымъ. Мое письмо не подѣйствуетъ; а васъ онъ любитъ и скорѣе послушается.
Исполняя порученіе князя Тенишева, я тотчасъ написалъ къ Петру Ѳедоровичу и получилъ въ отвѣтъ, что онъ черезъ три недѣли выѣдетъ.
По высылкѣ Магницкаго изъ Петербурга, министерство народнаго просвѣщенія возобновило наступательныя противъ него дѣйствія. Положено — послать нарочнаго чиновника обревизовать на мѣстѣ его управленіе, и выборъ палъ на меня, безъ моего вѣдома. Хорошо, что доброжелательный Карташевскій нарочно пріѣхаіъ предупредить меня о томъ: «Откажитесь — говорилъ онъ — что вамъ за охота возиться съ человѣкомъ, съ которымъ всякое столкновеніе опасно; довольно, кажется, вы сдѣлали для министерства, обличивъ его самыми его дѣйствіями и выставивъ его на ладонку». Я немедленно отправился къ Языкову и рѣшительно объявилъ, что не ѣду. Вмѣсто меня назначенъ былъ коллежскій совѣтникъ Есиповъ, нѣкогда саратовскій прокуроръ, отрѣшенный отъ должности, и чрезъ двадцать лѣтъ потомъ, по ходатайству Александра Семеновича причисленный въ министерству. Онъ извѣстенъ былъ въ обществѣ, подъ именемъ глухого Есипова. Мнѣ приказано было приготовить его къ исполненію возлагаемаго на него порученія, почему онъ и провелъ у меня нѣсколько вечеровъ, а между тѣмъ министръ ожидалъ перваго доклада, чтобы представить государю извѣстную мою записку и испросить разрѣшеніе на задуманную ревизію.
Новый императоръ принялъ Александра Семеновича съ первымъ докладомъ въ Новый годъ, выслушавъ мою записку, одобрилъ представленіе о ревизіи, но сказалъ: «Есипова твоего я не знаю; пускай онъ ѣдетъ, а главнымъ ревизоромъ будетъ генералъ-маіоръ Желтухинъ, находящійся въ безсрочномъ отпуску въ Казани; сообщи ему объ этомъ мое повелѣніе, да увѣдомь Ивана Ивановича (Дибича); съ Есиповымъ же пошли къ нему эту записку для руководства».
Александръ Семеновичъ возвратился не совсѣмъ довольный тѣмъ, что первый докладъ его утвержденъ не вполнѣ. «Какой это генералъ-маіоръ Желтухинъ, спросилъ онъ князя Шихматова, пересказывая ему слова государя? Ты знаешь его?» Тотъ отвѣчалъ, что нѣтъ и никогда не видывалъ. Послали за Языковымъ: отвѣтъ тотъ же, съ прибавленіемъ, что иногда видалъ его, и что онъ командовалъ прежде лейбъ-гренадерскимъ полкомъ.
Князь Шихматовъ въ тотъ же день пріѣхалъ ко мнѣ передать обо всемъ этомъ, и когда услышалъ отъ меня, что выборъ государя, по моему мнѣнію, очень хорошъ, ибо Желтухинъ человѣкъ строгій, взыскательный по службѣ, и что я хорошо знакомъ съ нимъ, то просилъ меня завтра же ѣхать къ министру и успокоить его на этотъ счетъ.
Я дѣйствительно успокоилъ Александра Семеновича, и вмѣстѣ съ тѣмъ объяснилъ, что Желтухинъ по моему вызову намѣренъ былъ скоро выѣхать изъ Казани, и что если не остановитъ его, то повелѣніе можетъ разойтись съ нимъ. По этому просилъ разрѣшенія немедленно сообщить ему полуофиціально, но глухо, по секрету, что онъ получитъ весьма лестное и важное высочайшее порученіе въ Казани, и что слѣдственно повременилъ бы выѣздомъ. Министръ разрѣшилъ; письмо послано, для большей вѣрности и личнаго врученія, чрезъ моего тестя; Желтухинъ остановился. При отправленіи Есипова я предложилъ написать съ нимъ другое письмо, въ которомъ могъ бы спросить Петра Ѳедоровича, какого онъ вообще мнѣнія о Магницкомъ, — а по отвѣту его мы могли бы судить, какъ онъ будетъ дѣйствовать. Зная, что Желтухинъ года полтора назадъ, потерявши единственную дочь (супруга его скончалалсь прежде), впалъ въ уныніе, предался богомоленію, сталъ ѣздить къ митрополиту, къ графинѣ Орловой, я, признаться, опасался, что встрѣчаясь тамъ съ Магницкимъ, онъ могъ, при такомъ состояніи духа, съ нимъ сблизиться. Мѣра эта была также одобрена; а отвѣтъ Петра Ѳедоровича: «знаю я этого лицемѣра» — разсѣялъ всѣ сомнѣнія и ободрилъ министерство.
Какъ одного помощника въ лицѣ Есипова было бы для Желтухина недостаточно, то министръ испросилъ, и объявилъ мѣстному генералъ губернатору Бахметьеву высочайшее повелѣніе, оказывать ему со стороны губернскаго начальства возможное содѣйствіе и командировать по требованіямъ его чиновниковъ. Бахметьевъ передалъ это повелѣніе моему тестю, а тотъ предложилъ Желтухину взять совѣтника казенной палаты Карнѣева, молодого человѣка, хорошо владѣющаго перомъ и посѣщавшаго университетскія лекціи. Вотъ еачало счастія нынѣшняго статсъ-секретаря Карнѣева.
Желтухинъ окончилъ порученіе скоро, мѣсяца въ два, такъ-что въ апрѣлѣ ждали его уже въ Петербургѣ и говорили, что государь намѣренъ вознаградить его званіемъ казанскаго военнаго губернатора. Это меня встревожило. Какъ, думалъ я, неужели тестъ мой, столько времени, къ общему удовольствію и съ такою пользою управляющій губерніею, долженъ вовсе лишиться надежды быть утвержденнымъ въ должности губернатора?! и рѣшился дѣйствовать. Соображая время отправленія въ Желтухину вопроса, согласенъ ли онъ принять это званіе, со временемъ выѣзда его изъ Казани, я предполагалъ, что онъ разьѣдется съ отношеніемъ Дибича и пріѣдетъ въ Петербургъ ничего о томъ не зная. Еще съ большей вѣроятностью полагалъ я, что такое назначеніе не должно быть ему лестно, какъ генералу заслуженному, На этомъ соображеніи основалъ я планъ моихъ дѣйствій. Прежде всего узналъ, гдѣ остановится Желтухинъ. Оказалось — у родственника своего, генерала Салова. Потомъ поѣхалъ въ этотъ донъ; далъ швейцару синенькую и просилъ немедленно увѣдомить меня, когда пріѣдетъ Петръ Ѳедоровичъ. Чрезъ нѣсколько дней швейцаръ прислалъ мнѣ сказать, что генералъ сейчасъ только (часовъ въ 11 вечера) пріѣхалъ. Рано утромъ ѣду къ нему. Онъ обнимаетъ меня, цалуетъ, но сухо, лаконически говоритъ: «ваши вамъ кланяются». Это меня удивило, зная, какъ онъ хорошъ былъ съ моимъ тестемъ. Извѣстно ли вамъ, спросилъ я, намѣреніе государя относительно васъ?
— Да, мнѣ сказывалъ Иванъ Ивановичъ; я прямо отъ заставы проѣхалъ вчера къ нему.
— Мнѣ кажется для васъ не можетъ быть лестнымъ такое назначеніе; а притомъ, принявъ званіе военнаго губернатора, вы преградили бы дорогу моему тестю, которому всегда отдавали должную справедливость, а это и могло бы служить для васъ самымъ легкимъ и пристойнымъ предъ государемъ средствомъ къ уклоненію.
— Объ этомъ послѣ; а теперь поговоримъ о главномъ, о нашемъ дѣлѣ. Кажется я, благодаря вамъ, кончилъ его удачно. Мнѣ хотѣлось бы завтра прочитать съ вами докладъ мой, прежде нежели представлю его государю. Пріѣзжайте ко мнѣ обѣдать, да пригласите также Языкова и князя Шихматова. Хоть я ихъ не знаю, но имъ нужно тутъ быть; сами же пріѣзжайте немного пораньше.
Я ушелъ, не солоно хлѣбавши. Заѣхалъ къ Языкову, къ Шихматову, пригласилъ ихъ, и на другой день явился въ половинѣ четвертаго.
Желтухинъ сидѣлъ на диванѣ въ гостиной, съ самымъ довольнымъ выраженіемъ лица.
— Поздравьте меня, Владимиръ Ивановичъ, я былъ сегодня у государя, и представилъ ему докладъ мой.
— Какъ?
— Да; онъ прислалъ за мною сегодня въ 8 часовъ утра; принялъ меня и выслушалъ очень благосклонно. Но, представьте, какую диверсію сдѣлалъ мнѣ Магницкій? Я хотѣлъ выпросить Есипову Анну второй степени, а Карнѣеву — Владимира четвертой, но государь показалъ мнѣ письмо Магницкаго, за недѣлю до моего пріѣзда полученное, въ которомъ Магницкій, жалуясь на меня, говоритъ, что военный генералъ, незнакомый съ ученою частью, не могъ правильно судить о его дѣйствіяхъ, а тѣмъ менѣе Есиповъ, изгнанный нѣкогда изъ службы, распубликованный сенатскимъ указомъ, — и приложилъ къ письму самый указъ, изволилъ сказать, что послѣ этого онъ не можетъ дать Есипову ордена, а дастъ обоимъ чиновникамъ денежное награжденіе.
Помолчавъ немного, Желтухинъ сказалъ: «Государь, между прочимъ, спрашивалъ меня и о вашемъ тестѣ.»
Видя двухъ, сидѣвшихъ въ гостиной, неизвѣстныхъ мнѣ господъ, и опасаясь, что Желтухинъ, явно перемѣнившійся къ моему тестю, брякнетъ при нихъ о немъ что-нибудь непріятное, я не рѣшился сдѣлать дальнѣйшаго вопроса, и промолчалъ.
Когда вошли Языковъ и Шихматовъ, я, разумѣется, ихъ ему представилъ, а за обѣдомъ сѣлъ между ними, чтобы имъ не такъ скучно было въ незнакомомъ обществѣ, гостей же было довольно. Желтухинъ, соблюдавшій діэту, ходилъ вокругъ стола, подчивалъ насъ, и подливалъ вина, но мнѣ, какъ говорится, кусокъ не шолъ въ горло: такъ тревожила меня судьба тестя.
Послѣ обѣда я всячески сноравливалъ, чтобы поговорить съ нимъ отдѣльно. Наконецъ, мнѣ это удалось. Онъ взялъ меня по прежнему подъ руку, и отвелъ въ уголъ гостиной.
— Что же спрашивалъ государь о моемъ тестѣ?
— Спрашивалъ, каковъ онъ?
— Что жъ вы отвѣчали?
— Что онъ человѣкъ хорошій.
— Только-то?
Тутъ невольно я выдернулъ руку изъ-подъ его руки. Желтухинъ продолжалъ:
— Я не могъ сказать болѣе; наши прежнія отношенія кончились. Вы можетъ быть знаете?
— Въ первый разъ слышу. Объясните ради Бога, отчего такая перемѣна?
— Судите сами, могъ ли я сохранитъ съ нимъ прежнія отношенія? Я ревизую человѣка, находящагося подъ гнѣвомъ правительства, а Александръ Яковлевичъ его принимаетъ, ласкаетъ, а мачиха вашей супруги каждое воскресенье ѣздитъ въ университетскую церковь къ обѣднѣ. Слѣдуетъ ли такъ поступать начальнику губерніи? Да хорошо ли это и относительно къ вамъ? Развѣ не зналъ онъ, какое близкое участіе принимали вы въ этомъ дѣлѣ? Развѣ не вы обо всемъ подробно ему сообщали? Процессъ мой съ архіереемъ о мельницѣ вдругъ повернулся въ его пользу, потому-что и архіерей сошелся съ Магницкимъ. Въ прощеный день, поздно вечеромъ, соблюдая старинный обрядъ, и отлагая въ сторону, что я даннымъ-давно генералъ, а тесть вашъ статскій совѣтникъ, но помня, что онъ правитель губерніею, — ѣду къ нему. Говорятъ нѣтъ дома. Чьи же эти сани? Магницкаго. Меня не принимаютъ, а онъ тамъ. Судите сами;
Я былъ оглушенъ этимъ длиннымъ монологомъ. Не могъ внутренно не убѣдиться въ промахѣ моего тестя, но однакожъ сказалъ:
— Этому главною причиною должна быть жена моего тестя, женщина пустая, тщеславная, имѣющая, какъ всѣмъ извѣстно, такое сильное вліяніе на мужа. Увлечь ее ничего не стоило Магницкому. Что-жъ касается до процесса съ архіереемъ, то сенаторъ Соймоновъ, встрѣтившійся съ вами прошедшею весною на станціи, съ удовольствіемъ разсказывалъ мнѣ о готовности вашей сдѣлать уступки и хвалилъ ваше великодушіе[39]. Желтухину подали карточку, чтобы посадить его въ вистъ; мы разошлись.
Дней черезъ десять, 6-го мая, онъ прислалъ мнѣ копію съ именного указа, въ тотъ день состоявшагося, объ удаленіи Магницкаго отъ должности. Вслѣдъ затѣмъ назначенъ въ Казань губернаторомъ статскій совѣтникъ баронъ Розенъ, а тесть мой остался по прежнему вице-губернаторомъ. Вотъ, что надѣлало сближеніе его съ Магницкимъ. Хотя промахъ его объясняется съ одной стороны его гостепріимствомъ, его необыкновенною ко всѣмъ привѣтливостью и суетностью жены, а съ другой — извѣстіями, что Аракчеевъ, явившійся въ новому государю и въ буквальномъ смыслѣ упавшій ему въ ноги, былъ потомъ однажды приглашенъ государемъ сѣсть съ нимъ отъ развода въ сани и повезенъ въ Аничковскій дворецъ, стало быть покровитель Магницкаго еще силенъ; но все-таки Александръ Яковлевичъ былъ самъ виноватъ бѣдѣ своей.
Положеніе его меня огорчало. Я рѣшился ѣхать къ Сперанскому, возобновить въ памяти его то, что за годъ назадъ говорилъ ему объ умѣ, способностяхъ и службѣ моего тестя, и просить его покровительства.
«Напишите къ нему — сказалъ Михаилъ Михайловичъ — чтобы онъ пріѣхалъ въ Москву къ коронаціи. Графъ Викторъ Павловичъ съ удовольствіемъ отзывался о немъ, видавшись съ нимъ въ проѣздъ свой чрезъ Казань, года три назадъ; онъ будетъ въ Москвѣ, Бахметьевъ тоже; какъ-нибудь общими силами поможемъ.»
Я написалъ. Александръ Яковлевичъ пріѣхалъ въ Москву и вскорѣ опредѣленъ губернаторомъ въ Симбирскѣ.
Магницкому, по удаленіи отъ должности, велѣно было оставаться въ Казани, а губернатору секретно предписано наблюдать за нимъ. Въ надеждѣ на милости, обыкновенно въ дни торжествъ коронаціонныхъ изливаемыя, онъ не устыдился обратиться къ князю Голицыну, и описывая свое недостаточное состояніе, горестную необходимость жить съ женою врознь, на два дома, умолялъ о возобновленіи ему, если не оклада попечительскаго, то по крайней-мѣрѣ о продолженіи тѣхъ шести тысячъ рублей, которые, онъ же князь, нѣкогда выпросилъ ему по особому указу. Князь Голицынъ, какъ истинный христіанинъ, сдѣлалъ это.
Казалось, хотя наконецъ теперь слѣдовало бы Магницкому уняться, жить покойно, смирно. Но нѣтъ; полетѣли въ Петербургъ безъименные доносы, писанные женскою рукою на разныя лица, на новаго губернатора, даже на моего тестя, хотя онъ находился уже въ Симбирскѣ. Доносы эти препровождались въ губернатору, для секретнаго узнанія о сочинителяхъ. Оказалось, что сочинители собирались у Магницкаго, писали подъ его руководствомъ, подъ его редакціею. Баронъ Розенъ донесъ о томъ высшему правительству, присовокупляя, что частыя посѣщенія Магницкимъ архіерея, гдѣ онъ сидитъ иногда до двухъ часовъ ночи, подозрительны и служатъ не къ чести преосвященнаго. Прискакалъ фельдъегерь, взялъ Магницкаго и отвезъ его въ Ревель, гдѣ опредѣлено ему жить подъ наблюденіемъ мѣстнаго начальства; архіерей же былъ переведенъ на Тверскую, низшую эпархію.
Когда Магницкій выѣзжалъ съ фельдъегеремъ изъ Казани, у него не было шубы. Бывшій профессоръ, а въ то время губернскій прокуроръ, Солнцевъ, котораго онъ сначала возвелъ въ званіе ректора, а потомъ отдалъ подъ судъ, далъ ему — свою.
Изъ Ревеля лѣтъ черезъ шесть Магницкій писалъ къ князю Голицыну[40]: «Можетъ быть вы не знаете, сколько я былъ предъ вами виноватъ? Сознаюсь въ томъ и повергаюсь передъ вами, умоляя, простите меня». Голицынъ отвѣчалъ: «Я очень хорошо зналъ, сколько вы были предо мною виноваты и простилъ васъ тогда же». Магницкій написалъ другое письмо: «Благодарю за великодушное прощеніе, но если вы истинный христіанинъ, то заплатите мнѣ за зло добромъ: извлеките меня изъ настоящаго положенія; по крайней мѣрѣ, исходатайствуйте мнѣ другое мѣстопребываніе, въ лучшемъ климатѣ; ревельскій мнѣ вреденъ.» Князь отвѣчалъ уже не письмомъ, а перемѣщеніемъ его въ Одессу, гдѣ онъ и умеръ 21 ноября 1844 года, за день до кончины князя Александра Николаевича, послѣдовавшей въ крымскомъ его уединеніи. Сближеніе замѣчательное.
Много прошло времени съ тѣхъ поръ, когда все это происходило, отъ тридцати двухъ, почти до сорока лѣтъ[41]. Изъ множества лицъ, упомянутыхъ въ моемъ разсказѣ остаются въ живыхъ не болѣе пяти человѣкъ[42]. Грустный счетъ, указывающій на столько могилъ, вмѣстившихъ въ себя и добродѣтели, и слабости, и страсти почившихъ. Выводить ли какое-либо рѣшительное заключеніе о тѣхъ изъ нихъ, которые рельефнѣе выказывались, болѣе другихъ дѣйствовали, отъ которыхъ болѣе зависѣли событія и частію моя личность? Тревожить ли прахъ ихъ? Дѣла ихъ говорятъ сами за себя тише, или громче. Небольшія непріятности, испытанныя мною при столкновеніи съ нѣкоторыми изъ этихъ лицъ, давно забыты мною, изглажены пріятными отношеніями еще при ихъ жизни. Еслижъ я въ моемъ повѣствованіи не совсѣмъ равнодушно отзывался объ этихъ неудовольствіяхъ, это потому, что долженъ былъ перенести себя въ то время и при воспоминаніи невольно оживлялся чувствами, тогда меня волновавшими. Только главное лицо, Магницкій — да проститъ мнѣ тѣнь его — подлежитъ строгому суду исторіи, только почтеннаго старца Шишкова хотѣлось бы мнѣ оправдать въ его загадочномъ невниманіи къ поступкамъ послѣдняго. Да оно потому и было загадочнымъ, что было искусственнымъ: онъ видѣлъ, понималъ все; но развѣ легко ему было при глубокой старости, сопровождаемой преждевременною дряхлостью и склонной къ спокойствію, вступать въ открытую борьбу съ подобнымъ человѣкомъ, борьбу, которая, при защитѣ всемогущаго Аракчеева, неизвѣстно чѣмъ бы кончилась. Краснорѣчивый защитникъ правды въ государственномъ совѣтѣ не имѣлъ уже прежняго мужества, прежняго одушевленія.
18 іюня 1868 г.
С. Килимово.
ГЛАВА IV.[править]
Я забылъ сказать въ своемъ мѣстѣ, что лѣтомъ 1825 года, когда съ такимъ усердіемъ занимался я разсмотрѣніемъ дѣйствій Магницкаго, мнѣ предложено было, вѣроятно въ вознагражденіе потери мѣста начальника отдѣленія, занять вакантную должность цензора. Ваканція эта, и еще другая, открылись разомъ — отрѣшеніемъ и заключеніемъ на время въ крѣпость, по милости Рунича и Магвицкаго, двухъ цензоровъ. Я было согласился, но меня остерегъ Карташевскій, вѣчная ему память. Помогая министру укладывать въ портфель бумаги, съ которыми шелъ онъ къ государю (это было въ Царскомъ селѣ), Карташевскій увидѣлъ докладъ обо мнѣ, и опасаясь, чтобы такое назначеніе, при тогдашнихъ обстоятельствахъ, не обратилось мнѣ во вредъ, просилъ Александра Семеновича отложить до слѣдующаго доклада, чтобы имѣть время со мною объясниться. Министръ согласился. «Не принимайте этой должности — сказалъ Григорій Ивановичъ — нарочно ко мнѣ заѣхавшій. То ли теперь время? видите, что дѣлается. Вамъ же еще опаснѣе: не можетъ быть, чтобы эти господа (Магницкій и Руничъ) не знали о порученномъ вамъ дѣлѣ.» Я обнялъ его и просилъ доложить Александру Семеновичу, что, раздумавъ хорошенько, и страдая глазами, отказываюсь. Когда жъ весною слѣдующаго года императоръ Николай Павловичъ повелѣлъ пересмотрѣть цензурный уставъ съ тѣмъ, что если дѣйствительно окажется стѣснительнымъ — на что давно жаловались — то составить новый; и когда съ тѣмъ вмѣстѣ признано было нужнымъ увеличить число цензоровъ, положивъ имъ хорошее содержаніе — именно по три тысячи рублей, что было въ тѣ времена значительно, — Карташевскій сказалъ мнѣ: «теперь ступайте.» — Я поѣхалъ къ Языкову и просилъ записать меня въ кандидаты, такъ какъ явилось уже нѣсколько желающихъ, а между тѣмъ дѣло, за усиленнымъ ходомъ верховнаго суда надъ государственными преступниками и переѣздами государя изъ Царскаго села въ Красное, гдѣ стояла гвардія лагеремъ, затягивалось, откладывалось съ недѣли на недѣлю, до назначенія министру личнаго доклада. Наконецъ, докладъ назначенъ 12 поля, вечеромъ, въ Петербургѣ. Въ этотъ самый вечеръ приходитъ къ намъ неожиданно Михаилъ Петровичъ Ивановъ.
Здѣсь обращусь я нѣсколько назадъ. Когда въ началѣ прошедшаго года отъѣзжалъ я съ женою изъ Казани, тесть мой, Александръ Яковлевичъ, снабдилъ меня письмами къ двумъ стариннымъ своимъ по прежней удѣльной службѣ пріятелямъ, статскимъ совѣтникамъ: Буцкому и Иванову. Буцкой, умный, пріятный, но нѣсколько флегматическій человѣкъ, побочный братъ графа Гурьева, занималъ мѣсто начальника отдѣленія въ департаментѣ удѣловъ. Онъ и другъ его, статскій же совѣтникъ, даровитый Взметневъ, были тогда одинъ правою, другой лѣвою рукою министра. Ивановъ — казначей департамента удѣловъ, служилъ тутъ уже тридцать лѣтъ, съ самаго учрежденія департамента. Онъ происходилъ изъ духовнаго званія, владимирской, какъ и Сперанскій, епархіи; но былъ старѣе его лѣтами. По переводѣ Сперанскаго, за дарованія его и успѣхи, изъ мѣстной семинаріи въ С.-Петербургскую духовную академію, Ивановъ нерѣдко навѣщалъ земляка. Когда жъ министру удѣловъ, князю Алексѣю Борисовичу Куракину, при которомъ Ивановъ состоялъ въ родѣ письмоводителя, понадобился грамотный молодой человѣкъ, на котораго могъ бы онъ возложить частную переписку, — Ивановъ, зная нерасположеніе Сперанскаго къ духовному званію, рекомендовалъ его, и тѣмъ положилъ основаніе будущей, блестящей его карьерѣ. «Я представилъ Михайла Михайловича князю Куракину — разсказывалъ мнѣ Ивановъ — вечеромъ. Князь, поговоривъ съ нимъ ласково, передалъ ему одиннадцать писемъ; объяснилъ, что слѣдуетъ отвѣчать на каждое, и велѣлъ въ теченіе недѣли изготовить отвѣты. Когда мы пришли ко мнѣ на верхъ (князь Куракинъ жилъ тогда въ домѣ, принадлежащемъ Елисѣевымъ, нынѣ у Полицейскаго моста, гдѣ теперь Благородное собраніе), Сперанскій, видя, что на дворѣ очень темно, а до Невскаго монастыря очень далеко, остался у меня ночевать; сѣлъ за письменный столъ и къ заутрени изготовилъ всѣ одиннадцать отвѣтовъ. Въ шесть часовъ вошелъ я въ кабинетъ министра (онъ вставалъ въ пять) доложить, что письма готовы. Князь былъ изумленъ, велѣлъ позвать Сперанскаго; просмотрѣлъ письма, увидѣлъ, что они написаны такъ, какъ никто еще изъ его подчиненныхъ не писывалъ, что ничего изъ приказаннаго не забыто, ни въ смыслѣ, ни въ тонѣ, и тотчасъ же опредѣлилъ его къ себѣ.» — Во время воспитанія жены моей въ Екатерининскомъ институтѣ, отецъ поручилъ Михаилу Петровичу навѣщать ее по воскресеньямъ, носить по обыкновенію конфекты, булки и другіе заѣдки. Старикъ исполнялъ это съ любовью и точностью. Когда жъ мы основались въ Петербургѣ, онъ каждое воскресенье приходилъ къ намъ отъ обѣдни и приносилъ просвирку, а 12 поля, неожиданно пришелъ, какъ сказано, вечеромъ.
— Не удивляйтесь, говорилъ онъ, что я являюсь въ необыкновенное время; но дѣло не терпятъ отлагательства. Третьяго дня состоялся указъ о назначеніи Петра Александровича Буцкаго членомъ департамента удѣловъ. Поѣзжайте къ нему завтра же, проситесь на его мѣсто въ начальники отдѣленія. По пріязни съ Александромъ Яковлевичемъ, онъ, можетъ быть, не откажетъ вамъ въ содѣйствіи, пользуясь милостію князя Александра Николаевича, вашего же прежняго начальника, за котораго вы такъ храбро сражались[43]. А мѣсто выгодное: если захотите только, можете получать по девятнадцати тысячъ въ годъ; отъ каждаго управленія по тысячѣ — такъ, ни за что, даромъ, безгрѣшно.
— Благодарю васъ, почтеннѣйшій Михаилъ Петровичъ, за ваше усердіе, за обѣщаемыя выгоды, это не по моей части, и я конечно бы ими не воспользовался, но вотъ что главное: я не могу принять вашего предложенія уже потому, что сегодня государь назначилъ министру докладъ по цензурѣ, и можетъ быть въ эту самую минуту, какъ мы съ вами разговариваемъ, онъ подписываетъ указъ объ опредѣленіи меня цензоромъ. Во всякомъ случаѣ, благодарю васъ отъ души.
— Жаль; Александру Яковлевичу, по его прежней удѣльной службѣ и по его тутъ связямъ было бы это пріятно[44].
Я пересказалъ разговоръ нашъ женѣ. Она тоже выразила сожалѣніе, что я отказался. «Откажись лучше отъ цензорства; брось эту ученую службу, опредѣлись въ департаментъ; ты угодишь этимъ папенькѣ.»
По утру на другой день поѣхалъ я къ Языкову узнать, чѣмъ кончился вчерашній докладъ.
— Какой тутъ докладъ? Развѣ не знаете, сказалъ онъ? Сегодня на разсвѣтѣ была казнь государственныхъ преступниковъ. Государь вчера не пріѣзжалъ; однакожъ, предувѣдомилъ о томъ Александра Семеновича запискою, а дѣло о цензурѣ приказалъ ему взять съ собою въ Москву, куда и самъ послѣ завтра, 15 числа, изволитъ ѣхать, прямо изъ Царскаго Села; министръ же нашъ ѣдетъ 17 числа, въ субботу; и беретъ съ собою князя Шихматова. Повидайтесь съ нимъ; меня въ Москвѣ не будетъ; а кандидатовъ набралось не мало: болѣе тремя, чѣмъ сколько нужно.
Я поѣхалъ въ князю Шихматову. Тотъ подтвердилъ, что есть лишніе кандидаты; что большая часть ихъ рекомендована сильными людьми: великимъ княземъ Михаиломъ Павловичемъ, митрополитомъ, графомъ Нессельродомъ, Дибичемъ, и чтобы я не ропталъ на него, если въ Москвѣ послѣдуетъ такая неудача.
Не веселъ, въ раздумьи, воротился я домой. «Вотъ видишь ли — говоритъ жена — дѣло невѣрное; пожалуй, опять обойдутъ тебя; плюнь же на это цензорство; послушайся Михайла Петровича; его совѣтъ отъ искренняго сердца; поѣзжай къ нему.»
Ѣду; пересказываю обо всемъ; старикъ радуется моему колебанію, продолжаетъ уговаривать; соглашаюсь.
— Такъ поѣзжайте завтра, какъ можно пораньше въ Петру Александровичу. Онъ живетъ на Крестовскомъ въ деревнѣ, позади рощи, а послѣ завтра, въ пятницу, ѣдетъ съ княземъ на коронацію.
На другой день, въ шесть часовъ утра, дрожки мои остановились у домика на Крестовскомъ островѣ, который занималъ Буцкой. Ставни большею частью были еще закрыты. Онъ вышелъ во мнѣ въ полисадникъ не дверью, а чрезъ окно, чтобы не безпокоить семейства. Чрезъ окно же подали намъ и два стула.
Объясненіе мое, по студентской крѣпко засѣвшей во мнѣ совѣсти, началъ я такъ:
— Я желалъ бы занять бывшее ваше мѣсто. Скажите мнѣ откровенно, одобряете ли вы мое намѣреніе, находите ли меня годнымъ, не имѣете ли въ виду болѣе годнаго, и будете ли помогать мнѣ?
Такихъ вопросовъ, и такъ чистосердечно предложенныхъ, вѣроятно не случалось ему слышать отъ другихъ просителей, потому-что онъ видимо смутился, и помолчавъ съ минуту отвѣчалъ:
— Признаюсь не могу одобрить вашего намѣренія.
— Почему?
— Потому, что дѣла въ этомъ отдѣленіи самыя обыкновенныя: опредѣленіе, увольненіе, награды и проч.; важнѣйшія производятся въ другихъ отдѣленіяхъ. По вашимъ способностямъ нужны занятія посерьезнѣе, попитательнѣе.
(Я поблагодарилъ наклоненіемъ головы. Не знаю, какое онъ могъ имѣть понятіе о моихъ способностяхъ; впродолженіе цѣлаго года я успѣлъ побывать у него не болѣе пяти разъ. Развѣ не дошелъ ли до него слухъ объ успѣшной войнѣ моей съ Магницкимъ? Быть можетъ. Тогда это было уже не тайна.)
— Однакожъ, Петръ Александровичъ, вы занимали это мѣсто?
— Да, но вѣсъ ему придавало благоволеніе покойнаго графа Дмитрія Александровича. Притомъ же, онъ меня занималъ другими, совсѣмъ особыми дѣлами. Что касается до того, не имѣю ли кого-либо въ виду, скажу вамъ, что есть шесть искателей, но я ни одного не могу одобрить; вамъ же, если рѣшаетесь, готовъ помогать.
— Научите же, что мнѣ дѣлать?
— Заготовьте просьбу на имя князя Александра Николаевича, но подавать ее здѣсь уже некогда: мы послѣ завтра ѣдемъ въ Москву; пришлите туда при письмѣ, въ которомъ напомните князю, что служили подъ его начальствомъ.
И жена моя и старикъ Ивановъ были очень довольны, что я ихъ послушался, и что дѣло, въ добрый часъ, получило благопріятное начало. Черезъ недѣлю просьба и письмо отправлены въ Москву; а 14 августа, въ достопамятный день, когда долго ожидаемый, великій князь Константинъ Павловичъ вдругъ вошелъ въ кабинетъ государя и въ присутствіи князя Голицына, находившагося тутъ съ докладомъ, упалъ къ ногамъ императора, былъ подписанъ обо мнѣ указъ. (Тогда давались именные указы объ опредѣленіи въ начальники отдѣленія.)
22 августа, въ самый день коронованія состоялось учрежденіе министерства императорскаго двора, въ составъ котораго, кромѣ собственно частей придворнаго вѣдомства, вошли: кабинетъ, министерство удѣловъ и театры[45]. Министромъ назначенъ генералъ-отъ-инфантеріи, генералъ-адьютантъ, князь Петръ Михайловичъ Волконскій, нѣсколько лѣтъ, послѣ смерти оберъ-гофмаршала графа Толстаго (до отъѣзда своего въ 1824 году въ чужіе края), управлявшій придворною частью. Это былъ (какъ я хорошо послѣ узналъ его) человѣкъ большихъ достоинствъ, преисполненный чувствомъ долга и гражданскаго самоотверженія; самый вѣрный слуга царскій, не знавшій на службѣ никакихъ частныхъ отношеній, человѣкъ яснаго, здраваго ума, характера твердаго, обладавшій большими административными способностями и необыкновенною памятью; достаточно образованный, неутомимо-трудолюбивый, внимательно читавшій всякую бумагу, и терпѣливо выслушивавшій всякаго просителя; бережливый, даже скупой, особливо на царскія милости и деньги, которыми дорожилъ какъ своими; взыскательный, но справедливый, и потому не оставлявшій истинныхъ заслугъ безъ вниманія; казавшійся суровымъ, но это не согласовалось съ пріятнымъ выраженіемъ большихъ голубыхъ его глазъ, и слѣдственно усвоено имъ съ намѣреніемъ, для отклоненія искательствъ и искателей, которыми, по близости къ государю, былъ окруженъ онъ съ ранней молодости. Никогда не обнаруживалось въ немъ ни малѣйшаго тщеславія, даже, къ удивленію, чувства славы; все подчинено было простому, холодному, неуклонному исполненію своихъ обязанностей. Это, по моему, героизмъ своего рода.
Вмѣстѣ съ назначеніемъ князя Волконскаго министромъ двора, государь пожаловалъ ему пятьдесятъ тысячъ рублей (ассигн.) ежегодной пенсіи. Такая великая монаршая милость, равная только, незадолго предъ тѣмъ, оказанной Карамзину, объясняется слѣдующими обстоятельствами.
Во время вѣнскаго конгресса, вѣнценосные члены онаго, сознавая важность заслугъ князя Волконскаго по лежавшему на немъ бремени — начальника штаба всѣхъ соединенныхъ армій, полагали отдать ему Іоганисбергъ во владѣніе, но императоръ Александръ, примѣтивъ, что этотъ лакомый кусочекъ хотѣлось получить князю Меттерниху и предвидя будущее сильное вліяніе этого дипломата на политическія дѣла Европы, просилъ князя Волконскаго отказаться, обѣщая впослѣдствіи вознаградить его отъ себя. Конечно, онъ поставилъ его высоко, возведя въ званіе начальника главнаго своего штаба, подчинивъ ему военнаго министра, и устранивъ изъ-подъ власти сената, но матеріальнаго вознагражденія сдѣлать при жизни не успѣлъ, а можетъ быть, по интригѣ Аракчеева, и раздумалъ. Императоръ Николай зналъ объ этомъ и поспѣшилъ исправить погрѣшность своего предшественника.
Князь Петръ Михайловичъ, лежавшій на одрѣ тяжкой болѣзни, не могъ тотчасъ вступить въ новую свою должность, и только въ половинѣ октября прибылъ въ Петербургъ; министерствомъ же до этого времени управлялъ князь Голицынъ. Мое вступленіе въ должность также очень замедлилось, отъ того, что по множеству именныхъ указовъ, состоявшихся въ Москвѣ во дни коронаціонныхъ торжествъ, сенатскіе, съ обнародованіемъ оныхъ, выходили поздно.
Помню, съ какимъ невольнымъ смущеніемъ, сознавая внутренно мою небольшую опытность, явился я въ первый разъ въ департаментъ удѣловъ. Никѣмъ незнаемый, исключая Иванова и флегматическаго Буцкаго, переступившій можетъ быть кому-нибудь дорогу, я встрѣчалъ кругомъ себя взоры не слишкомъ привѣтливые, на лицахъ нѣкоторыхъ пожилыхъ, засидѣвшихся чиновниковъ, проскальзывала даже улыбка; повидимому, имъ казалось, что я слишкомъ молодъ для такой солидной должности. И дѣйствительно, мнѣ надобно было учиться у моихъ столоначальниковъ формамъ, пріемамъ и вообще мѣстному порядку въ производствѣ дѣлъ, отличному отъ существующаго въ министерскихъ департаментахъ и канцеляріяхъ, потому-что удѣльный департаментъ управлялся коллегіально — присутствіемъ, состоявшимъ изъ четырехъ членовъ. Въ ту пору они были, кромѣ Буцкаго, дѣйствительные статскіе совѣтники: Михайловъ, находившійся тогда уже при смерти, Крейтеръ и Шишовъ; оба изъ старыхъ сенатскихъ оберъ-секретарей. Первый, человѣкъ благородный, дѣльный, съ вѣрнымъ тактомъ въ сужденіяхъ; второй, тоже дѣлецъ, но совершеннѣйшій типъ подъячаго старыхъ временъ и по фигурѣ, и по манерамъ, и по дѣйствіямъ[46].
Прибытіе князя Волконскаго навело страхъ на весь департаментъ; знали, что онъ по службѣ строгъ, на все обращаетъ вниманіе, прочитываетъ все, что ему представляется, знали также изъ разговоровъ директора канцеляріи его, Ситникова, что онъ предубѣжденъ противъ департамента, запущеннаго вялымъ подъ старость управленіемъ графа Гурьева и поверхностнымъ завѣдываніемъ послѣ него князя Голицына. И дѣйствительно, департаментъ не пользовался хорошимъ мнѣніемъ въ публикѣ, что также увеличивало колебаніе мое вступить въ оный. Вскорѣ директоръ извѣстилъ, что министръ, желая лично познакомиться съ главными лицами, приметъ членовъ и начальниковъ отдѣленій въ такой-то день и часъ. Мы отправились; стали фрунтомъ по старшинству въ залѣ его въ Зимнемъ дворцѣ, гдѣ постоянно жилъ онъ съ воцаренія Александра Павловича. Изъ внутреннихъ комнатъ появился какой-то блѣдный молодой человѣкъ, лѣтъ тридцати пяти, въ черномъ фракѣ; посмотрѣлъ на насъ въ лорнетъ и опять скрылся. Черезъ нѣсколько минутъ вышелъ князь, спросилъ каждаго о это обязанностяхъ, давно ли въ службѣ, давно ли въ занимаемой должности? а отпуская насъ сказалъ: «Господа, я люблю порядокъ, исправность, живость въ производствѣ дѣлъ; я взыскателенъ; служите усердно и добросовѣстно.»
Недѣли черезъ двѣ, блѣдный молодой человѣкъ въ черномъ фракѣ (это былъ Левъ Алексѣевичъ Перовскій, впослѣдствіи графъ, министръ внутреннихъ дѣлъ, министръ удѣловъ) опредѣленъ четвертымъ членомъ департамента, вмѣсто незадолго предъ тѣмъ умершаго Михайлова. Онъ былъ, какъ извѣстно, побочный сынъ графа Алексѣя Кириловича Разумовскаго, учился въ Москвѣ, въ частной математической школѣ генералъ-маіора Муравьева (отца покорителя Карса и нынѣшняго министра государственныхъ имуществъ). Школу эту, по приносимой ею пользѣ, князь Петръ Михайловичъ превратилъ потомъ въ казенное заведеніе, сдѣлавъ разсадникомъ офицеровъ генеральнаго штаба, куда и опредѣлилъ Перовскаго вмѣстѣ съ меньшимъ его братомъ, Василіемъ (впослѣдствіи тоже графъ и оренбургскій генералъ-губернаторъ). Въ особенности полюбилъ онъ и приблизилъ къ себѣ Льва Алексѣевича. Лѣтъ черезъ семь, Перовскій былъ уже свитскимъ полковникомъ; но женившись, вышелъ въ 1820 году въ отставку съ чиномъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника и званіемъ камергера, жилъ шесть лѣтъ въ чужихъ краяхъ, а передъ коронаціею возвратился въ Россію, — очень кстати — ко времени новаго возвышенія, новой значительности князя Волконскаго. Перовскій былъ человѣкъ желчнаго холерическаго сложенія, отъ того болѣзненный, нетерпѣливый, вмѣстѣ съ тѣмъ мстительный, гордый. Характеръ имѣлъ твердый, настойчивый, готовъ былъ прошибить каменную стѣну, лишь бы достичь своей цѣли; непомѣрно милостивый въ тѣмъ немногимъ, которые ему нравились, безжалостно невнимательный къ тѣмъ, которые почему-либо не нравились; честолюбивый до ненасытности и устремлявшій къ тому всѣ свои помышленія, всѣ свои дѣйствія, застѣнчивый въ обществѣ стороннихъ людей, и отъ того рѣдко выѣзжавшій въ большія собранія, плохо, неясно, съ затрудненіемъ объяснявшійся, плохо и мало писавшій, но умѣвшій очень хорошо оцѣнять достоинства и недостатки въ редакціи другихъ. Къ чести его можно сказать, что онъ любилъ окружать себя людьми способными и оказывать имъ сильное покровительство; что любилъ заниматься нѣкоторыми науками, входящими въ кругъ его служебныхъ обязанностей, какъ-то: минералогіей, ботаникой, археологіей; что былъ господинъ своего слова; не терпѣлъ низкихъ поступковъ, но, къ сожалѣнію, людей подобнаго рода, наушниковъ, доносителей, сыщиковъ, охотно употреблялъ (а особливо сдѣлавшись министромъ внутреннихъ дѣлъ) для достиженія своихъ намѣреній. Онъ съ величайшею пользою, могъ бы быть поставленъ во главѣ тайной полиціи.
Первые дни Перовскій сидѣлъ въ присутствіи молча, не вмѣшивался въ сужденія, прислушивался, приглядывался, и передавалъ министру свои наблюденія. Между тѣмъ министръ удивлялъ департаментъ своею дѣятельностью: кипы толстыхъ журналовъ просматривалъ безъ задержанія, клалъ на нихъ основательныя резолюціи, дѣлалъ строгія, но справедливыя замѣчанія. Вскорѣ посыпались выговоры, полетѣли эстафеты на счетъ управляющихъ удѣльными конторами, по усмотрѣнной медленности въ ихъ донесеніяхъ. Одинъ изъ выговоровъ палъ на начальника 2-го отдѣленія, статскаго совѣтника Смирнова, человѣка весьма уже пожилого, нѣсколько гордаго и щекотливаго: онъ занемогъ горячкою. Призываютъ меня въ присутствіе: старшій членъ, Крейтеръ, объявляетъ, что по случаю болѣзни Смирнова департаментъ полагаетъ поручить мнѣ его отдѣленіе. Я отговариваюсь моею неопытностью, недавнимъ поступленіемъ, которому нѣтъ еще и полутора мѣсяца, неполнымъ ознакомленіемъ съ дѣлами собственнаго отдѣленія, важностью дѣлъ второго, въ которомъ сосредоточивалась вся хозяйственная и распорядительная часть. Крейтеръ и два другіе члена (Перовскій молчалъ) убѣждаютъ, говорятъ, что иного способа нѣтъ, что на это меня станетъ. Надобно было покориться волѣ начальства. Съ новымъ къ себѣ недовѣріемъ принимаюсь за тяжкую работу; при усиленномъ стараніи оно идетъ успѣшно по обоимъ отдѣленіямъ. Недѣли черезъ три министръ, примѣтивъ, что журналы второго отдѣленія подписываются мною, сдѣлалъ департаменту вопросъ: почему это? Присутствіе, не поставившее въ свое время на утвержденіе князя (неизвѣстно по какой причинѣ) журнала о возложенномъ на меня порученіи, переконфузилось и послало только теперь, вмѣсто отвѣта на вопросъ. Князь написалъ на журналѣ слѣдующую резолюцію: «Не могу согласиться съ распоряженіемъ департамента; начальникъ 1-го отдѣленія и безъ того много занятъ своими дѣлами; пусть столоначальники 2-го отдѣленія, каждый по своей части, подписываютъ бумаги и за нихъ отвѣчаютъ.» У меня гора свалилась съ плечъ, но я отдохнулъ не надолго. Къ 1-му января 1827 года былъ представленъ министру годовой отчетъ. Съ гнѣвомъ усмотрѣлъ онъ, что по третьему, судному отдѣленію осталось сто двадцать дѣлъ нерѣшенныхъ; сдѣлалъ строгое замѣчаніе присутствію департамента и потребовалъ, чтобы они были рѣшены въ теченіе мѣсяца. Что оставалось присутствію? Оно опредѣлило раздать нерѣшенныя дѣла по прочимъ отдѣленіямъ, въ томъ числѣ и мнѣ назначена порядочная доля. Я опять призванъ въ присутствіе для объявленія этого распоряженія. По прежнему отговариваюсь, объясняю, что едва только освободился отъ лежавшаго на мнѣ бремени занятія чужими дѣлами, что могу запустить собственныя, что производство дѣлъ судныхъ вовсе мнѣ незнакомо; на лестныя же слова Крейтера, что при моихъ способностяхъ можно успѣть и въ томъ и другомъ, у меня вырвалось въ отвѣть: «Нѣтъ, ваше превосходительство, нѣтъ; еслибъ я и во снѣ увидалъ, что съ этимъ слажу, то и во снѣ покраснѣлъ бы.» При этихъ словахъ, сказанныхъ отъ чистаго сердца, Перовскій, сидѣвшій съ опущенною головою, вдругъ ее поднялъ и устремилъ на меня глаза. Послѣ, когда мы сблизились, онъ сказывалъ мнѣ, что съ этой минуты обратилъ на меня вниманіе.
Эта новая обуза показалась мнѣ тяжелѣе прежней, именно, по самому роду и огромности дѣлъ. Я обратился къ помощи Божіей, и помолившись усердно, положилъ каждый день заниматься до трехъ часовъ ночи. Но прежде надобно было познакомиться съ самымъ составомъ этихъ дѣлъ, обыкновенно набитыхъ повтореніями, выучиться, что читать, что пропускать. Я скоро это смекнулъ, прочитавши одно большое дѣло, и началъ быстро подвигаться впередъ. Самъ не вѣрилъ своему успѣху; удивлялся, что всѣ составляемыя мною резолюціи, какъ по гражданскимъ, такъ и по уголовнымъ процессамъ, постоянно утверждались присутствіемъ.
Однажды, когда я докладывалъ одно какое-то сложное дѣло, Перовскій, начавшій уже входить въ общія сужденія, сомнѣваясь, повидимому, самъ ли я такъ успѣшно занимаюсь, не чужими ли руками загребаю жаръ, началъ меня сбивать, требовалъ повторить весь ходъ дѣла. Я повторилъ. Тогда вставъ со стула и отозвавъ меня въ дальнему окну залы, сказалъ: «Продолжайте такъ трудиться; не будете раскаяваться; министръ замѣчаетъ ваше усердіе.»
Въ послѣдній день назначеннаго министромъ мѣсячнаго срока, доложилъ я и послѣднее судное дѣло, а на другой день отъ имени его была объявлена мнѣ благодарность, со внесеніемъ въ журналъ — первая милость по всему вѣдомству, а то были одни только замѣчанія, да выговоры и штрафы.
Въ день Пасхи, Перовскій пожалованъ въ должность гофмейстера и вмѣстѣ съ тѣмъ назначенъ въ должность вице-президента департамента. Тогда началъ онъ постепенно развивать свою дѣятельность, призывая меня для совѣщаній и изложенія на бумагѣ своихъ предположеній. Ему нравилось во-первыхъ мое рвеніе, съ которымъ я принимался за работу, а меня одушевляло его вниманіе, и мысль, что приношу пользу; во-вторыхъ то, что я хорошо понималъ несвязныя его рѣчи, въ-третьихъ — моя редакція, которую называлъ онъ логичною. Все, что было сдѣлано въ теченіе первыхъ пяти лѣтъ для устройства и улучшенія удѣльныхъ имѣній, все проходило чрезъ мои руки, во всемъ принималъ я непосредственное участіе, до какого бы отдѣленія то ни относилось. Я не исчисляю всѣхъ измѣненій, всѣхъ нововведеній, которыми доведено удѣльное вѣдомство до настоящаго, удовлетворительнаго своего положенія, ни всѣхъ, понесенныхъ мною трудовъ, постоянно подкрѣпляемыхъ одобреніемъ и поощреніемъ Перовскаго, даже вниманіемъ самого министра, который, посѣщая департаментъ, всякой разъ подходилъ въ столу моему, спрашивалъ здоровъ ли я, чѣмъ занятъ? Укажу ниже только на нѣкоторыя, о коихъ болѣе пріятно мнѣ вспомнить, а теперь скажу, что первые года полтора Перовскій былъ совсѣмъ инымъ человѣкомъ, чѣмъ сдѣлался послѣ. Въ немъ, при благородномъ образѣ мыслей и застѣнчивости, проглядывала какая-то невинность и невѣдѣніе многаго; онъ имѣлъ весьма слабыя понятія о внутреннемъ управленіи государства, о промышленномъ и торговомъ состояніи Россіи, о главнѣйшихъ средствахъ и качествахъ той или другой губерніи; мало зналъ о главныхъ дѣйствующихъ въ правительствѣ лицахъ, и рѣшительно ничего о второстепенныхъ, отъ которыхъ такъ много зависитъ ходъ дѣлъ. Вытѣснивъ постепенно всѣхъ прежнихъ управляющихъ удѣльными конторами и членовъ департамента (нѣкоторыхъ не совсѣмъ справедливо), онъ очень затруднялся, по недостатку связей и по не имѣнію въ виду способныхъ людей, замѣщеніемъ упраздненныхъ должностей. Большая часть новыхъ опредѣлены были по моей рекомендаціи, отчасти по указанію его старшаго брата Алексѣя, тогдашняго попечителя Харьковскаго университета, и трое по избранію самого министра. Въ это время онъ нерѣдко приглашалъ меня обѣдать. Для насъ двоихъ подавали не менѣе восьми блюдъ; ему какъ будто совѣстно было угощать меня меньшимъ числомъ. Обѣдъ обыкновенно начинался рюмкою бургонскаго и оканчивался цѣлою бутылкою сеньперо, которую всю вдвоемъ мы выпивали. Когда же честолюбіе его начало сильно разыгрываться, а съ тѣмъ вмѣстѣ усилились желчные и гемороидальные припадки, онъ могъ ѣсть одинъ только супъ съ курицей, и потому, вмѣсто обѣда, сталъ приглашать меня къ чаю; но вскорѣ и чай былъ ему запрещенъ. Тогда онъ присылалъ за мною уже по утрамъ, до начала присутствія, а это повторялось каждый почти день.
Вникая въ дѣла моего отдѣленія, я нашелъ, что учрежденіемъ положено имѣть въ удѣльныхъ имѣніяхъ больницы, богадѣльни, училища, а между тѣмъ, въ теченіе тридцати лѣтъ, не устроено ни одного подобнаго заведеніи. Разспрашиваю старожила департамента, упомянутаго выше Иванова, отчего благія это предположенія доселѣ не приведены въ исполненіе? «Отъ того, отвѣчалъ Ивановъ, что на это требовалось бы много денегъ, а ихъ столько нѣтъ.» Придумывая, какъ бы пособить горю, т. е. достать денегъ, безъ отягощенія удѣльнаго казначейства, я вспомнилъ, что за два предъ тѣмъ года зять мой, Лихачевъ, при свиданіи со мною въ Казани, сообщилъ мнѣ намѣреніе свое испытать способъ одного тамбовскаго помѣщика, употребленный имъ для облегченія крестьянъ въ исправномъ платежѣ государственныхъ податей и повинностей: способъ этотъ состоялъ въ отдѣленіи отъ каждаго тягла небольшого количества земли, съ тѣмъ, чтобы образовавшееся изъ этихъ клочковъ и отведенное къ одному мѣсту особое поле, воздѣлывалось, засѣвалось и убиралось всѣмъ міромъ, собранный хлѣбъ продавался бы, а изъ вырученныхъ денегъ уплачивались бы подати и повинности, сборъ которыхъ съ каждой души отдѣльно представляетъ обыкновенно много неудобствъ, затрудненій и неразлученъ съ недоимками. Я немедленно написалъ къ Лихачеву, прося его увѣдомить меня, удалось ли ему это предположеніе? Лихачевъ отвѣчалъ, что удалось, какъ нельзя лучше; что въ первый же годъ не только внесены всѣ подати и повинности, но еще осталось до полуторы тысячи рублей въ экономіи. Обрадованный такимъ увѣдомленіемъ, я составилъ проектъ учрежденія въ удѣльныхъ имѣніяхъ такъ-называемой общественной запашки съ отдѣленіемъ, для образованія общественныхъ полей въ селеніяхъ многоземельныхъ, по одной шестнадцатой, а въ малоземельныхъ — по одной тридцать второй десятины, отъ каждой ревизской души. По выведенному мною приблизительному разсчету оказалась весьма значительная за продаваемый хлѣбъ выручка, съ избыткомъ достаточная на устройство и содержаніе больницъ, богадѣленъ и школъ, такъ-что не ограничиваясь этимъ, можно было имѣть въ виду и другія полезныя учрежденія.
Проектъ этотъ въ маѣ мѣсяцѣ 1827 года, т. е. съ небольшимъ черезъ полгода по вступленіи моемъ въ должность, представилъ я Перовскому. Онъ пришелъ въ восхищеніе.
— Прекрасно! благодарю васъ; но уступите ваше предположеніе въ пользу запасныхъ хлѣбныхъ магазиновъ, которые, вы знаете, оказались существующими по одному только имени.
— Но хлѣбные магазины находятся въ вѣдомствѣ второго отдѣленія; а я обязанъ заботиться о томъ, что подлежитъ наблюденію перваго.
— Такъ, но по вашему проекту и за наполненіемъ запасныхъ магазиновъ останутся достаточныя средства для учрежденія въ имѣніяхъ богоугодныхъ заведеніи; а притомъ, скажу вамъ по секрету, министръ намѣренъ ввѣрить вамъ второе отдѣленіе.
— А Смирновъ, куда жъ Смирнова?
— Вонъ. Онъ несносенъ; каждый докладъ его сущее наказаніе. И не понимаетъ, что ему пора выйти въ отставку. Вамъ потерпѣть не долго; займитесь пока примѣненіемъ вашего проекта къ запаснымъ магазинамъ, а между тѣмъ, недѣли черезъ двѣ Смирновъ поневолѣ очиститъ вамъ свое мѣсто. Долѣе терпѣть его невозможно; онъ будетъ отставленъ.
— Нѣтъ, на такомъ основаніи я не желаю занять его мѣсто; дайте ему возможность оставить службу по доброй волѣ. Можетъ быть, онъ дурно докладываетъ и плохо владѣетъ перомъ; но если, какъ мнѣ кажется, вы считаете его наравнѣ съ тѣми, которыхъ подозрѣваете въ нечистотѣ дѣйствій, то ошибаетесь, онъ человѣкъ благородныхъ правилъ. Его убьетъ отставка безъ подачи прошенія.
— Хорошо; можно нѣсколько подождать.
Спустя немного, Смирновъ вышелъ однажды изъ присутственной комнаты съ весьма разстроеннымъ видомъ, подошелъ ко мнѣ, и горько жаловался на непріятности, которыя терпитъ при каждомъ своемъ докладѣ, что резолюціи его отвергаются то съ колкими, то съ жосткими замѣчаніями; что онъ сейчасъ бы подалъ въ отставку, еслибъ былъ увѣренъ, что ему дадутъ пенсіонъ. Тогда еще не было положительнаго закона о пенсіонахъ, и назначеніе оныхъ дѣлалось по усмотрѣнію начальства и особому каждый разъ докладу[47]. Видя его въ такомъ огорченіи, я вызвался, если онъ позволитъ, объясниться на этотъ счетъ съ Перовскимъ. Смирновъ съ благодарностью принялъ мой вызовъ; Левъ Алексѣевичъ тоже обрадовался намѣренію его оставить департаментъ; но долго не соглашался ходатайствовать о пожалованіи ему пенсіона; наконецъ уступилъ моимъ просьбамъ, — Смирновъ былъ честно уволенъ, съ назначеніемъ пенсіи въ 2,500 р. ассиг. Въ тотъ же день объявлено повелѣніе министра о перемѣщеніи меня во второе отдѣленіе и, совершенно уже сюрпризомъ — объ отводѣ мнѣ квартиры въ домѣ департамента. Квартира эта, лучшая изъ всѣхъ и принадлежавшая умершему члену Михайлову, стояла пустая, но тщательно отдѣлывалась, равно какъ и весь бель-этажъ, занятый департаментомъ. Ее просилъ членъ Буцкой, остававшійся тогда еще на службѣ, но ему отказано. Безъ всякой моей просьбы она отдана мнѣ, младшему по службѣ всѣхъ начальниковъ отдѣленій, не говоря уже о членахъ.
Примѣняя проектъ мой къ запаснымъ хлѣбнымъ магазинамъ, надлежало вмѣстѣ съ тѣмъ доказать, что существующее на предметъ сей законоположеніе, весьма еще свѣжее, изданное за четыре передъ тѣмъ года, не достигаетъ своей цѣли; слѣдственно, по одному этому могло быть замѣнено другимъ, болѣе удовлетворительнымъ, основаннымъ, напримѣръ, хотя на учрежденіи общественной запашки. Этимъ законоположеніемъ, состоявшимся въ 1823 году, подъ личнымъ руководствомъ графа Кочубея, управлявшимъ тогда министерствомъ внутреннихъ дѣлъ, установленъ былъ подушный сборъ въ губерніяхъ хлѣбопашенныхъ — хлѣбъ, а въ губерніяхъ промышленныхъ и сѣверныхъ — денегъ, но въ такомъ того и другого количествѣ, что принимая въ соображеніе по одному неурожайному году въ теченіе каждыхъ семи лѣтъ, какъ это дознано опытомъ, — оказывается, что положенное количество по 1 1/2 четверти ржи на душу могло быть собрано едва въ 24-ре года, а на вносимыя деньги, не прежде какъ черезъ 48 лѣтъ, могла быть куплена одна четверть ржи, полагая оную, въ голодный годъ по 12 руб. асс.
Передѣланный и принаровленный къ новой цѣли проектъ мой былъ въ іюлѣ мѣсяцѣ представленъ Перовскимъ министру двора; но князь не спѣшилъ подносить его на высочайшее утвержденіе. «Дѣло это слишкомъ важно — говорилъ онъ Перовскому, который настаивалъ о скорѣйшемъ разрѣшеніи — надобно напередъ посовѣтоваться съ знающими людьми. Въ сентябрѣ соберутся сюда всѣ генералъ-губернаторы: позову ихъ обѣдать и потолкую съ ними.» Когда они съѣхались въ Петербургъ, князь дѣйствительно пригласилъ ихъ обѣдать и прочиталъ имъ проектѣ; но какъ онъ послѣ отзывался Перовскому, только трое изъ нихъ могли основательно разсуждать о предметѣ и похвалили предположеніе. Не довольствуясь этимъ, князь разсудилъ спросить мнѣнія графа Кочубея, съ которымъ находился въ пріятельскихъ отношеніяхъ. Узнавъ объ этомъ отъ Перовскаго, я просилъ его остеречь князя, объяснивъ ему, что законъ, котораго недостатки выставлены въ моемъ проектѣ, и притомъ рѣзво, слишкомъ осязательно, продиктованъ графомъ Кочубеемъ. «Тѣмъ лучше — сказалъ князь — онъ будетъ строже разбирать наше предположеніе», и послалъ проектъ на разсмотрѣніе графа.
Что же сдѣлалъ графъ Викторъ Павловичъ? Какъ истинно государственный человѣкъ, онъ не только не отстаивалъ закона 1823 года, но отдалъ полную справедливость новому способу содержанія запасныхъ хлѣбныхъ магазиновъ во всегдашней готовности пособлять нуждающимся. Тогда князь Петръ Михайловичъ вошелъ съ докладомъ къ государю императору и проектъ былъ высочайше утвержденъ.
Въ публикѣ, всегда нерасположенной къ нововведеніямъ и мало довѣряющей администраторамъ военнаго званія, составилось оппозиціонное противъ этой мѣры мнѣніе: возможно ли, говорили такъ-называемые знающіе люди, заводить барщину между свободными крестьянами, отягощать ихъ работами, которыхъ не знали они цѣлые вѣка? Да они, пожалуй, взбунтуются, и затѣйливую выдумку надобно будетъ бросить, обратиться къ прежнему простому способу сбора съ душъ.
Тщетно боролся я съ этими превратными толками, тщетно доказывалъ, что эта барщина и это отягощеніе, о которыхъ столько хлопочутъ, есть не что иное, какъ четыре дня работы въ теченіе цѣлаго года, совершаемой всѣмъ міромъ той или другой деревни вдругъ, одновременно. Толковали до тѣхъ поръ, пока скорый и блестящій результатъ не заставилъ всѣхъ умолкнуть. Въ первый же годъ магазины были уже наполнегы яровымъ хлѣбомъ, котораго требуется небольшое количество, а чрезъ два слѣдующіе года — и ржанымъ, такъ-что оставалось только, какъ это съ тѣхъ поръ и дѣлается, перемѣнять время отъ времени старый хлѣбъ новымъ и провѣрять количество онаго мѣрными закромами, имѣющими внутри градусы.
Говорить ли о тѣхъ значительныхъ капиталахъ, которые пріобрѣтены департаментомъ ежегодною продажею избытковъ общественнаго хлѣба, и тѣхъ полезныхъ заведеніяхъ, которыя основаны на счетъ оныхъ? Это видно изъ отчетовъ министерства удѣловъ. Но позволяю себѣ сказать, что въ первыя пять лѣтъ, пока я завѣдывалъ этою частью, прикащики, наблюдающіе за работами, получали, на основаніи моего проекта, въ поощреніе трудовъ своихъ, по 10 к. сер. съ души изъ выручки за продаваемый излишній хлѣбъ. Когда же я оставилъ департаментъ, Левъ Алексѣевичъ придумалъ способъ сдѣлать участниками выгодъ, представляемыхъ предложенною мною мѣрою, не только управляющихъ удѣльными конторами съ ихъ чиновниками, но начальниковъ отдѣленія департамента, членовъ онаго и наконецъ самого себя. Каковы жъ эти выгоды — довольно указать на тѣхъ изъ управляющихъ, завѣдывающихъ болѣе населенными имѣніями, которые въ иной годъ получаютъ до десяти тысячъ рублей серебромъ. Что получалъ Левъ Алексѣевичь — хорошенько не знаю, но судя по этому размѣру, конечно не мало. Тотъ же, это предложилъ эту мѣру, кто ее взлелеялъ, — оставленъ въ забвеніи. Онъ могъ конечно возвысить свой голосъ противъ такой несправедливости, могъ требовать даже пенсіона за столь важную услугу, но онъ молчалъ и молчитъ доселѣ, утѣшаясь мыслью, что честь лучшаго, полезнѣйшаго изъ всѣхъ нововведеній, бывшихъ по министерству удѣловъ, принадлежитъ исключительно ему, и что оно блестящимъ успѣхомъ своимъ привлекло къ подражанію множество помѣщиковъ въ государствѣ.
Въ томъ же 1827 году, занятъ я былъ другимъ важнымъ дѣломъ. Императоръ Александръ Павловичъ, посѣтившій Англію въ 1824 году, плѣнился тамъ знаменитою бумажною фабрикою Фудриньера, дѣйствующею по особому механизму такъ, что листъ бумаги, выходящій изъ подпрессовыхъ валовъ, могъ быть протянутъ на нѣсколько верстъ, лишь бы доставало въ ролѣ бумажной массы, — пожелалъ устроить подобную въ Россіи, именно въ Петергофѣ. Для приведенія въ исполненіе намѣренія императора пріисканъ былъ въ Лондонѣ нѣкто Вистингаузенъ, бывшій нарвскій купецъ, давно уже переселившійся въ Англію и выдававшій себя за англичанина. Какъ Вистингаузенъ старался придать дѣлу этому великую важность (оно и въ самомъ дѣлѣ было немаловажное), то государь приказалъ тремъ своимъ дипломатамъ: Татищеву, Поццо-ди-Борго и графу Нессельроду, находившимся тогда въ Лондонѣ, заключить съ нимъ договоръ. Хитрый и смѣлый Вистингаузенъ съумѣлъ провести знаменитыхъ дипломатовъ: они подписали договоръ, по неясности котораго онъ могъ получать предоставленную ему четвертую часть не отъ чистой прибыли, какъ бы слѣдовало (т. е. за исключеніемъ всѣхъ расходовъ), а отъ суммы, на которую выдѣлаетъ бумаги. Отъ этого произошло, что Вистингаузенъ не считалъ себя обязаннымъ заботиться о сбытѣ издѣлія, хлопоталъ только о томъ, чтобы выработать онаго какъ можно болѣе, оцѣнить какъ можно выше, и къ концу года отсчитать себѣ четвертую часть этой цѣнности. По той же причинѣ не старался онъ и о доведеніи бумаги до желаннаго совершенства. Она не шла съ рукъ и наполняла только кладовыя, особливо бумага большихъ размѣровъ, такъ называемая александрійская, которой назначалъ онъ неимовѣрную цѣну — отъ пяти до семи тысячъ рублей за стопу. Ни графъ Гурьевъ, ни самый кабинетъ, не обращали на то должнаго вниманія и продолжали ежегодно отпускать Вистингаузену по пятисотъ двадцати восьми тысячъ рублей на обороты фабрики, такъ что въ 1827 году, когда князь Петръ Михайловичъ вникнулъ въ дѣло, на нее издержано уже было восемь милліоновъ ассигнаціями, не считая процентовъ на эту сумму въ теченіе четырнадцати лѣтъ! Князь потребовалъ отъ кабинета объясненій, но нашелъ ихъ такъ неясными и запутанными, что бросилъ въ печь. Честолюбивый Перовскій этимъ воспользовался. Онъ сталъ доказывать министру, что кабинетъ, особливо съ настоящими своими членами, не въ состояніи управить этимъ дѣломъ (трое изъ нихъ вскорѣ и были уволены), что лучше бы передать фабрику въ завѣдываніе департамента удѣловъ, что онъ надѣется все распутать и привести въ порядокъ. Смѣлую эту надежду основывалъ онъ на мнѣ и на надворномъ совѣтникѣ Казинѣ (впослѣдствіи тайный совѣтникъ и директоръ канцеляріи капитула). На мнѣ потому, что я согласился на его убѣжденія присоединить дѣла фабрики въ дѣламъ второго отдѣленія, съ учрежденіемъ особаго стола; на Казинѣ по той причинѣ, что Казинъ былъ прежде нѣсколько лѣтъ членомъ фабричнаго правленія, оставилъ эту должность по неудовольствіямъ съ Вистингаузеномъ, слѣдственно могъ имѣть о положеніи ея достаточныя свѣдѣнія. «Я не иначе буду продолжать настоянія мои у министра, о передачѣ въ департаментъ Петергофской фабрики — говорилъ онъ мнѣ — какъ въ такомъ случаѣ, когда вы согласитесь взять ее въ ваше отдѣленіе.» Я долго отговаривался множествомъ текущихъ дѣлъ и возлагаемыхъ на меня особыхъ порученій, но надобно было исполнить его желаніе, чтобы избѣжать приказанія; князь тоже не вдругъ уступилъ его настояніямъ. Когда наконецъ послѣдовало на эту передачу высочайшее повелѣніе, Перовскій поспѣшилъ познакомить меня съ Казинымъ, пригласивъ насъ обоихъ въ себѣ на чай (тогда еще онъ могъ пить чай).
Довольно было одного вечера, чтобы узнать Дмитрія Ниловича Казина, чтобы найти въ немъ самаго умнаго, самаго любезнаго человѣка съ большими административными и коммерческими способностями. Мы тотчасъ сблизились, впослѣдствіи и породнились, женитьбою одного изъ сыновей его на моей племянницѣ, дочери сестры моей, Лихачевой. Не могу безъ глубокой признательности вспомнить о нашихъ дружескихъ отношеніяхъ, сопровождаемыхъ со стороны его самымъ нѣжнымъ вниманіемъ, и продолжавшихся постоянно по самый день его кончины, впродолженіе двадцати пяти лѣтъ. Чрезъ него же познакомился я и тѣсно сблизился съ однимъ изъ его родственниковъ, отставнымъ полковникомъ Ильею Александровичемъ Болтинымъ (впослѣдствіи дѣйствительный статскій совѣтникъ и совѣтникъ придворной конюшенной конторы), человѣкомъ благороднѣйшихъ правилъ, настоящимъ рыцаремъ, какихъ теперь не скоро встрѣтишь. Его дружба, его необыкновенная во мнѣ привязанность много усладили жизнь мою въ послѣднія десять лѣтъ; не проходило, можно сказать, дня, чтобы мы не видались, и всегда съ возрастающимъ удовольствіемъ. Но вотъ скоро два года, какъ я посѣщаю уже не его, а его могилу на Волковскомъ кладбищѣ! Миръ праху вашему, друзья незамѣнимые!
Да проститъ мнѣ снисходительный читатель это невольное отступленіе. Память сердца и чувства благодарности у меня не увяли: онѣ просились излиться на бумагу.
Мнѣ поручено составить всеподданнѣйшій докладъ съ подробнымъ изложеніемъ убыточныхъ дѣйствій фабрики во все время ея существованія, неосновательности правилъ, по коимъ она управляется, злоупотребленій Вистингаузена и многократнаго нарушенія имъ контракта, съ изложеніемъ необходимости удалить его и дать заведенію другое управленіе. Когда министръ началъ читать докладъ государю, — онъ остановилъ его, сказавъ, что прочтетъ послѣ самъ, съ большимъ вниманіемъ, и продержалъ докладъ у себя дней пять; возвращая же, отозвался о немъ съ особенною похвалою, присовокупивъ, что хотя, будучи еще великимъ княземъ, много слыхалъ о невыгодномъ положеніи фабрики, но никогда не видалъ того такъ ясно, какъ изъ этого доклада, и потому желаетъ знать, кто писалъ его. Князь спросилъ Перовскаго и на другой день доложилъ, что докладъ писанъ мною. Такой отзывъ государя, разумѣется, много меня порадовалъ. Но между тѣмъ, какъ государь изволилъ держать у себя докладъ, Вистингаузенъ провѣдавъ, что дѣло поступило уже въ его величеству, подалъ ему, неизвѣстно какимъ путемъ, жалобу на министра, называя его личнымъ себѣ врагомъ, и потому просилъ воздержаться отъ утвержденія доклада, повелѣвъ разсмотрѣть дѣло лицамъ безпристрастнымъ, независящимъ отъ князя Волконскаго. Хотя жалоба эта, переданная государемъ князю, была подробно мною разобрана и опровергнута, но государь все-таки приказалъ составить комитетъ подъ предсѣдательствомъ Сперанскаго, изъ министра юстиціи князя Долгорукаго и государственнаго контролера Хитрова; я же наименованъ правителемъ дѣлъ комитета.
Въ назначенный Сперанскимъ день, въ семь часовъ вечера, явился я къ нему съ дѣломъ[48], но онъ сказалъ мнѣ, что квартира его не такъ удобна для засѣданій, что мы будемъ собираться у министра юстиціи, и посадивъ меня въ свою карету, повезъ въ князю Долгорукову, которому, равно какъ и Хитрову, отрекомендовалъ меня въ лестныхъ выраженіяхъ.
Когда я кончилъ чтеніе доклада, съ нужными къ нему приложеніями, негодованіе въ безсовѣстнымъ, наглымъ поступкамъ Вистингаузена и сожалѣніе о потраченныхъ правительствомъ такихъ огромныхъ суммахъ выразились на лицахъ членовъ. Положено прежде всего подвергнуть контрольному пересмотру всѣ фабричные отчеты, для чего и откомандировать ко мнѣ изъ государственнаго контроля самаго опытнаго чиновника. На другой день въ лицѣ этого чиновника явился во мнѣ коллежскій (нынѣ тайный совѣтникъ) Шамшинъ. Ему отвели въ департаментѣ удѣловъ двѣ комнаты и перенесли туда всѣ отчетныя дѣла фабрики, дабы не возить ихъ частями къ нему на домъ и отвратить какой либо подмѣнъ. По прочтеніи доклада министра двора, и всѣхъ напечатанныхъ нами приложеній въ оному, г. Шамшинъ выразилъ такое же негодованіе, какъ и члены комитета; но каково-жъ было мое удивленіе, когда недѣли черезъ двѣ, онъ вдругъ началъ увѣрять меня, что мы напрасно насчитали на Вистингаузена такіе убытки, что, по его мнѣнію, онъ доставилъ казнѣ даже выгоды, если отпускъ суммъ покрыть цѣнностью изготовленной бумаги, и что Сперанскій, не разъ уже призывавшій его, Шамшина, къ себѣ, думаетъ также. Меня это взорвало. Конечно бумага, гнившая въ кладовыхъ, могла непомѣрною цѣною своею покрыть почти всѣ суммы на обороты мануфактуры отпущенныя; но вѣдь въ докладѣ было уже доказано, что въ этомъ-то и заключалась преступная стратагема Вистингаузена, и что огромныя издержки на устройство зданій и механизма фабрики, съ ежегоднымъ ремонтомъ оныхъ, никакъ уже не могли быть покрыты этимъ хламомъ. Я не вытерпѣлъ, и сказалъ г. Шамшину во всеуслышаніе (это было въ комнатѣ моего отдѣленія), что если, въ сожалѣнію, существуетъ на свѣтѣ подъячизмъ судебный, подъячизмъ канцелярскій, то я по крайней мѣрѣ не имѣлъ до сихъ поръ понятія о подъячизмѣ циферномъ. Въ эту минуту проходилъ черезъ мою комнату Перовскій. Услышавъ шумный разговоръ, онъ подошелъ въ намъ узнать о причинѣ. Я объяснилъ, но какъ говорилъ не съ меньшимъ жаромъ и жесткостью, то онъ старался прекратить нашъ споръ, прося отложить всѣ пренія до конца контрольной работы.
Когда она была кончена, разумѣется, въ направленіи близкомъ къ мнѣнію, выраженному Шамшинымъ, я занемогъ сильно простудою; слѣдственно, не могъ быть въ засѣданіи комитета, въ которомъ Шамшинъ читалъ свою записку. Сперанскій прислалъ ее ко мнѣ для составленія журнала. Я принялся черезъ силу, но въ твердомъ намѣреніи держаться прежняго убѣжденія, основаннаго на сущности дѣла, указавъ конечно и на софизмъ контрольный, но не какъ на фактъ положительный, а какъ на иной способъ воззрѣнія, если только правительству угодно будетъ принять оный. Работа, по нездоровью моему, шла не скоро; поэтому Сперанскій, встрѣтясь съ Перовскимъ въ театрѣ, просилъ его передать мнѣ, чтобы я не изнурялъ себя напряженнымъ трудомъ, а лучше возвратилъ бы всѣ бумаги ему; что онъ самъ займется составленіемъ журнала. Перовскій отвѣчалъ, что мнѣ гораздо лучше, и что я скоро кончу. Это было дѣйствительно такъ; но недовѣрчивый Левъ Алексѣевичъ имѣлъ другую причину желать, чтобы журналъ написанъ былъ мною: онъ подозрѣвалъ не только Шамшина, послѣ представленной имъ записки, но и самого Сперанскаго въ понаровкѣ Вистингаузену, тѣмъ болѣе, что послѣдній будто бы хвалился (какъ отъ кого-то Перовскій слышалъ), что, пожертвовавъ пятьдесятъ тысячъ, онъ не опасается никакихъ дурныхъ для себя послѣдствій. Въ подозрѣніи своемъ Перовскій дошелъ до того, что не остановился сказать объ этомъ слухѣ Михайлу Михайловичу; причемъ такъ устремилъ на него глаза (какъ самъ мнѣ разсказывалъ), что тотъ покраснѣлъ. Намѣреніе Перовскаго при сообщеніи этого слуха состояло въ томъ, чтобы переконфузить членовъ комитета (исключая Хитрова, которому онъ довѣрялъ болѣе), внушивъ имъ опасеніе, что, пожалуй, въ публикѣ пойдутъ толки о подкупѣ такою огромною, по тогдашнему времени, суммою, не одного г. Шамшина, и что они слѣдственно не должны щадить Вистингаузена. Но Перовскій жестоко ошибся, и не только не достигъ такимъ поступкомъ дерзкимъ предположенной цѣли, но произвелъ противное дѣйствіе. Оскорбленный Сперанскій рѣшился вести дѣло вопреки мнѣнію министра двора, и по возможности выгородить изъ бѣды подсудимаго. Когда я, по выздоровленіи, явился къ нему съ проектомъ журнала, онъ остановилъ меня на первыхъ же страницахъ, гдѣ говорилось о милліонныхъ убыткахъ, понесенныхъ казною, и началъ разными натянутыми доводами, въ родѣ Шамшинскихъ, уменьшать количество потраченныхъ суммъ, объясняясь впрочемъ весьма спокойно, хладнокровно, безъ малѣйшаго вида заступничества. Я, разумѣется, деликатно опровергалъ его, но онъ кончилъ тѣмъ, что, не давъ мнѣ дочитать журнала, подъ предлогомъ недосуга, просилъ оставить бумаги у него для прочтенія въ свободное время; послѣ чего обѣщалъ пригласить меня къ себѣ.
Прошло около мѣсяца, а приглашенія не было. 21-го ноября, въ праздникъ Введенія во храмъ, пользуясь хорошею погодою, я какъ-то улучилъ свободный часъ, чтобы пройтись по Невскому проспекту (кстати упомянуть мимоходомъ, что съ тѣхъ поръ по сіе время, впродолженіе тридцати слишкомъ лѣтъ, я ни разу не посѣтилъ Невскаго проспекта собственно для прогулки. Вотъ до какой степени служба не позволяла мнѣ располагать моимъ временемъ). Поравнявшись съ католическою церковію, я встрѣтился съ Михаиломъ Михайловичемъ. Мы сухо раскланялись. Минуты черезъ три чувствую, что кто-то беретъ меня сзади за плечо, оборачиваюсь — это былъ Сперанскій, воротившійся и меня догнавшій. «Я не присылалъ за вами потому — сказалъ онъ — что самъ занялся составленіемъ журнала; вѣдь я изъстари большой охотникъ писать и почти совсѣмъ его оболванилъ. Въ субботу (это было въ четвергъ) мы соберемся въ послѣдній разъ для прочтенія журнала, а въ воскресенье я доложу дѣло государю.»
Суббота прошла безъ присылки за мною, а въ воскресенье государь уже передалъ князю Петру Михайловичу журналъ комитета, въ которомъ весьма были ослаблены и вины Вистингаузена и самые убытки казны, сверхъ того при журналѣ находились двѣ докладныя записки Сперанскаго, изъ которыхъ въ одной предлагалъ онъ внести дѣло для окончательнаго рѣшеніи въ государственный совѣтъ, а въ другой полагалъ, и притомъ предпочтительно, предоставить оное разсмотрѣнію перваго департамента сената, поелику оно заключало въ себѣ тяжбу частнаго лица съ казною.
Такимъ образомъ, Сперанскій отплатилъ Перовскому за его обидную выходку и ловко уклонился отъ рѣшенія участи Вистингаузена, хотя съ тѣмъ именно комитетъ и былъ учрежденъ; предлагая же предоставить дѣло разсмотрѣнію сената — бросалъ оное въ затяжку на многіе годы, ко вреду мануфактуры, и къ утѣшительной для Вистингаузена надеждѣ выпутаться какъ-нибудь изъ бѣды.
Не трудно было понять этотъ планъ и воспротивиться исполненію. По докладу князя Петра Михайловича, Вистингаузенъ былъ оставленъ, а дѣло внесено въ государственный совѣтъ, который потомъ опредѣлилъ предать его суду за разные безпорядки по управленію мануфактуры и за самозванство, потому-что онъ, будучи коллежскимъ ассесоромъ, подписывался надворнымъ совѣтникомъ; убытки же, за принятіемъ въ уплату оныхъ залежавшейся бумаги, взыскать съ имѣнія его, гдѣ какое окажется. На мѣсто Вистингаузена опредѣленъ директоромъ фабрики Казинъ, съ назначеніемъ вмѣсто жалованья — десяти процентовъ, но уже отъ чистой прибыли, какъ она должна быть выводима, и какъ она понимается на всѣхъ частныхъ подобнаго рода заведеніяхъ, т. е. за исключеніемъ всѣхъ расходовъ. Для управленія фабрикою составлены мною, при участіи новаго умнаго директора, новыя правила, — и она скоро пришла въ цвѣтущее состояніе, такъ-что доходъ ея возвысился наконецъ до трехъ сотъ тысячъ рублей (вмѣсто ежегоднаго поглощенія 528,000 p.). Такой успѣхъ возбудилъ стремленіе частныхъ капиталистовъ заводить подобныя фабрики. Когда же число ихъ, въ теченіе лѣтъ двадцати, увеличилось до такой степени, что соперничество съ ними становилось уже невыгоднымъ, — благоразумный Казинъ донесъ начальству, что при такомъ положеніи дѣла дальнѣйшее существованіе мануфактуры безполезно, тѣмъ болѣе, что она исполнила свое назначеніе — послужила примѣромъ для подражанія. Вслѣдствіе этого фабрика была закрыта; Казинъ же поступилъ сначала въ члены кабинета, а потомъ въ директоры канцеллріи капитула.
Къ исходу года передѣлка комнатъ, занимаемыхъ департаментомъ удѣловъ, была окончена. Столы, стулья, конторки, шкафы, все явилось новое, просто, но изящно сдѣланное. Для храненія дѣлъ придуманы форменныя картонки; на столахъ однообразныя чернильницы; полъ парке, ковровыя дорожки чрезъ всю анфиладу комнатъ. Это былъ первый примѣръ благоприличнаго устройства присутственныхъ мѣстъ, поданный княземъ Волконскимъ. Всѣ первенствующіе сановники пріѣзжали осматривать департаментъ. 21-го января 1828 года, изволилъ посѣтить его и государь императоръ. Спускаясь обратно съ лѣстницы и увидѣвъ дверь съ надписью: Начальникъ отдѣленія Панаевъ — «Можно войти?» спросилъ онъ министра. Князь отворилъ дверь. Войдя въ залу, которой стѣны увѣшаны были картинами, государь приблизился къ одной изъ нихъ, болѣе замѣтной, и сказалъ: «Начальникъ отдѣленія охотникъ до картинъ, да и хороши.» Потомъ повернулъ налѣво, въ маленькій мой кабинетъ, также съ картинами. Въ числѣ ихъ былъ портретъ Державина, упомянутый въ II-й главѣ моихъ «Воспоминаній». «Чей это портретъ?» спросилъ онъ князя. Тотъ отвѣчалъ, что не знаетъ. «Не знаешь. ли ты, Перовскій?» Отвѣтъ тотъ же. «Такъ сходи на верхъ, спроси Панаева; мнѣ что-то памятна физіономія этого старика.» Перовскій прибѣжалъ ко мнѣ, спросилъ и доложилъ. «Ну, такъ и есть; это Державинъ, сказалъ государь; я видалъ его, когда былъ еще очень молодъ, и потому слабо помню.» Въ это время, покуда его величество находился въ кабинетѣ, жена моя, видѣвшая сквозь окно какъ онъ подъѣхалъ къ крыльцу департамента, и желавшая посмотрѣть, какъ онъ обратно сядетъ въ сани, такъ пристально смотрѣла на подъѣздъ сквозь двойныя рамы гостиной, что не слыхала шума шаговъ и разговора вошедшихъ въ залу людей. Но когда императоръ выходилъ изъ кабинета, она услыхала звукъ шпоръ и голоса, и стояла уже въ дверяхъ гостиной, изумленная посѣщеніемъ такого гостя. Государь, увидавъ ее, остановился въ нѣкоторомъ смущеніи (онъ тогда не былъ еще такъ развязенъ съ женщинами, какъ впослѣдствіи; красота же жены моей бросилась въ глаза). «Это супруга г-на Пaнаева», поспѣшилъ сказать князь. Тогда государь подошелъ къ ней и милостиво спросилъ:
— Довольны ли вашимъ помѣщеніемъ?
— Очень довольна, ваше величество, отвѣчала она.
— Я вижу, что вы умѣли и расположиться. Можно войти въ гостиную?
Она отсторонилась.
— И здѣсь хорошо. А позвольте спросить, родня вамъ Панаевъ инженерный?
— Не знаю, ваше величество.
Государь вѣжливо поклонился и вышелъ. Кто-жъ этотъ Панаевъ, о которомъ спрашивалъ государь жену мою? Это былъ инженерный подполковникъ, состоявшій при графѣ Аракчеевѣ, для производства строительныхъ работъ въ новгородскихъ военныхъ поселеніяхъ, рѣдко, и то на нѣсколько дней, пріѣзхавшій въ Петербургъ, какъ это случалось мнѣ видѣть изъ газетъ, но нигдѣ встрѣтиться съ нимъ не удавалось. А мнѣ давно хотѣлось этого, чтобы узнать, не родня ли мы, такъ-какъ я слыхалъ отъ матушки, что у насъ должны быть родственники въ Петербургѣ. Жена моя, никогда отъ меня не слыхавшая, не могла дать государю другого отвѣта.
Я забылъ сказать, что въ концѣ декабря Перовскому пожалованъ орденъ св. Владиміра 2-й степени, а мнѣ 4-й, и больше никому никакой награды. Левъ Алексѣевичъ имѣлъ до того только этотъ же орденъ 4-й степени, и поздравляя меня съ царскою милостью, подарилъ носимый имъ крестикъ. Я обновилъ его въ первый день новаго 1828 года. Вскорѣ пожаловано мнѣ двѣ тысячи рублей за труды по фабричному дѣлу. Вообще, осуждая въ Перовскомъ многое, особливо его непомѣрное честолюбіе и неумолимую жестокость, я всегда съ признательностью вспоминаю о личныхъ его ко мнѣ отношеніяхъ въ эпоху отъ 1827 по 1832 годъ; послѣ они совершенно измѣнились. Конечно, онъ налагалъ безпрерывно на меня одну работу за другою; но зато и поощрялъ наградами, дѣлая это всегда сюрпризомъ. Такъ, въ теченіе пяти лѣтъ, получилъ я еще орденъ св. Анны 2-й степени, 2,500 руб. столовыхъ, чинъ коллежскаго совѣтника за отличіе и до десяти тысячъ рублей денежнаго награжденія. Послѣднее, при умножающемся моемъ семействѣ, было для меня, вмѣстѣ съ прекрасною казенною квартирою, большимъ подспорьемъ.
Держась хронологическаго порядка, слѣдуетъ разсказать, какимъ образомъ судьба вновь столкнула меня со Сперанскимъ по дѣламъ службы. Еще до войны 1812 года, какой-то подполковникъ, находившійся подъ военнымъ судомъ и долго сидѣвшій на гауптвахтѣ, придумалъ новый, вполнѣ уравнительный, способъ исполненія рекрутской повинности въ имѣніяхъ помѣщичьихъ. Извѣстно, что въ прежнее время мелкія дворянскія имѣнія соединялись для того въ одинъ рекрутскій участокъ, и тому изъ нихъ, которому доводилось поставлять рекрута, прочіе обязаны были платить складочныя по разсчету деньги. Но этотъ распорядокъ представлялъ большія неудобства, тьму хлопотъ и возбуждалъ неудовольствія между помѣщиками, потому-что складочныя деньги или вовсе не платились, или взыскивались съ проволочкою, по нѣскольку лѣтъ продолжавшеюся. Притомъ части или хвосты большихъ имѣній (напримѣръ, 50 душъ при 1,000) не вводились въ раскладку, и армія теряла много рекрутъ. Способъ, придуманный арестантомъ подполковникомъ состоялъ въ томъ, что число душъ мелкопомѣстныхъ имѣній (не мельче однакожъ 21 души, которыя обязывались платить складочныя деньги, но уже въ казну) при каждомъ наборѣ должно было помножаться на число требовавшихся рекрутъ, до тѣхъ поръ, пока такимъ помноженіемъ, число душъ того или другого имѣнія дойдетъ до цифры, съ которой слѣдуетъ полный рекрутъ, тогда имѣніе то обязывалось поставить рекрута. Эта же мѣра распространялась и на мелкія части, или хвосты большихъ имѣній.
Говорятъ, что подсудимый подполковникъ (имени его, къ сожалѣнію, не помню), былъ за представленную имъ мысль помилованъ; предположеніе же его повелѣно разсмотрѣть въ военномъ министерствѣ и приложить къ дѣлу. Война и другія обстоятельства долго препятствовали исполненію. Наконецъ, въ послѣдніе годы царствованія императора Александра, образовался комитетъ, подъ предсѣдательствомъ дежурнаго генерала Потапова, изъ членовъ со стороны нѣкоторыхъ подлежащихъ вѣдомствъ, въ который и внесенъ составленный начальникомъ отдѣленія инспекторскаго департамента, Василевичемъ, проектъ полнаго рекрутскаго устава, основанный на сказанной мысли и другихъ опытомъ указанныхъ соображеній. Въ началѣ 1827 г., комитетъ окончилъ свои занятія, но императоръ Николай Павловичъ, усмотрѣвъ, что въ комитетѣ не было представителей ни со стороны министерства финансовъ, ни со стороны министерства удѣловъ, приказалъ ихъ назначить, и вновь разсмотрѣть проектъ устава. Отъ министерства удѣловъ командированъ былъ я, отъ министерства финансовъ — статскій совѣтникъ Энегольмъ (нынѣ тайный совѣтникъ и членъ коммиссіи прошеній).
Когда въ засѣданіи комитета, къ которому были мы приглашены, прочитано было означенное повелѣніе государя, я тотчасъ почувствовалъ, что намъ, двумъ новичкамъ, надобно прежде поравняться съ прежними членами, т. е. хорошенько познакомиться съ предметомъ, чтобы достойнымъ образомъ участвовать въ сужденіяхъ комитета, и потому мы предложили эту мысль. Она принята была съ общимъ одобреніемъ. Предсѣдатель поспѣшилъ вручить мнѣ проектъ, для предварительнаго прочтенія на дому. Засѣданіе не состоялось.
Въ тотъ же вечеръ пришелъ ко мнѣ сочинитель устава, Кондратій Яковлевичъ Василевичъ. «Судя по давишнему вашему вызову, я вижу — сказалъ онъ — что вы хотите заняться дѣломъ не кое-какъ, а какъ слѣдуетъ, и потому пришелъ предложить вамъ мои услуги, на случай, если что покажется вамъ не яснымъ, или непонятнымъ. Пришлите за мною, когда вамъ угодно. Не одинъ годъ просидѣлъ я надъ этимъ обширнымъ и сложнымъ предметомъ; все, что къ нему относится, знаю до малѣйшей подробности. Это мое любимое дѣтище, да только не могу поставить его на ноги; а новая уравнительная раскладка, принятая мною въ основаніе, всѣхъ бы удовлетворила, лишь бы уставъ поскорѣе былъ утвержденъ.»
Изъ дальнѣйшаго съ нимъ разговора узналъ я, что уже три года, какъ онъ за сочиненіе устава награжденъ чиномъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника и уволенъ въ отставку съ хорошимъ пенсіономь, но для того именно не ѣдетъ на родину, чтобы полезный трудъ свой видѣть осуществленнымъ, что побуждаетъ къ тому всѣхъ, отъ кого это зависитъ, ходитъ за этимъ къ Дибичу, къ Мордвинову, къ Сперанскому, и другимъ важнымъ лицамъ, имѣющимъ значеніе въ правительствѣ; что, наконецъ, присутствуетъ въ комитетѣ, не какъ членъ, а по доброй волѣ, какъ волонтеръ, и все съ тою же цѣлію-- подвигать дѣло къ концу.
Съ уваженіемъ смотрѣлъ я на этого человѣка, слушая простодушный разсказъ его, на это кроткое лицо, выражавшее столько чистоты душевной. Вышедши въ отставку, съ тѣмъ, чтобы провести остатокъ дней въ маленькомъ своемъ хуторѣ, подъ прекраснымъ небомъ Малороссіи, онъ, при семидесятилѣтней старости, остается въ Петербургѣ единственно изъ любви къ пользѣ государственной, къ пользѣ поселянъ, на которыхъ лежитъ тяжкая повинность рекрутская, многими статьями устава значительно облегчаемая. Какъ же не уважать такого человѣка? Мы полюбили другъ друга, и пріятность взаимныхъ нашихъ отношеній сохранилась по самую его кончину, послѣдовавшую чрезъ нѣсколько лѣтъ на родинѣ, откуда нерѣдко посылалъ онъ мнѣ поклоны и раза два въ годъ писалъ умныя письма, почеркомъ необыкновенно чистымъ, хотя достигъ тогда глубокой уже старости.
Съ уваженіемъ также смотрѣлъ я и на самый проектъ его устава. Это былъ верхъ отчетливости, предусмотрительности, благодушія; ясность въ изложеніи примѣрная, такъ-что мнѣ не предстояло никакой надобности безпокоить его, приглашать для объясненій.
По прочтеніи устава, я передалъ его г. Энегольму; но комитетъ собрался во второй разъ — кто бы этому повѣрилъ? ровно черезъ годъ, въ апрѣлѣ 1828 года! Почему? не знаю; но и тутъ неудачно. — Гдѣ же Кондратій Яковлевичъ? спросилъ Потаповъ вице-директора своего, генералъ-маіора Шатилова; зачѣмь его сегодня нѣтъ? — не знаю, ваше превосходительство, отвѣчалъ Шатиловъ. Впрочемъ, вѣдь онъ посѣщаетъ насъ gratis; слѣдственно отъ его воли зависитъ быть или не быть. — Ну такъ, господа, извините, сказалъ Потаповъ, безъ г. Василевича я не могу открыть засѣданія.
Очень помню, какъ при этомъ словѣ, сидѣвшій подлѣ меня Яковъ Васильевичъ Вилліе, круто повернулся на стулѣ и сказалъ: «Панаевъ, пойдемъ лучше ко мнѣ, откроемъ свой комитетъ: мнѣ прислали изъ Англіи мадеры, а съ Урала икры.» Старику, какъ видно, было досадно, что его потревожили напрасно; благосклонностью же его ко мнѣ, полагаю, былъ я обязанъ добрымъ отзывомъ обо мнѣ жившаго съ нимъ доктора Орлая, одного изъ почтеннѣйшихъ людей, который любилъ меня. Мы дѣйствительно пошли, и какъ комитетъ собирался въ квартирѣ Потапова, въ зданіи главнаго штаба, а Вилліе жилъ въ нижнемъ этажѣ Зимняго дворца, то минутъ черезъ десять мы были уже на мѣстѣ, домой же возвратился я не прежде, какъ часовъ черезъ десять, когда уже смерклось. Такъ усердно подчивалъ меня радушный хозяинъ, и такъ много интереснаго разсказывалъ о путешествіяхъ своихъ съ императоромъ Александромъ Павловичемъ. Старикъ Орлай и секретарь баронета, забавный Костогоровъ, тоже обѣдали съ нами.
Вскорѣ наступила турецкая война. Государь съ большою свитою отправился въ походъ. Комитетъ заглохъ совершенно. По окончаніи войны, въ 1829 году въ первый разъ посланы были флигель-адьютанты для наблюденія за исполненіемъ рекрутскаго набора. Нѣкоторые изъ нихъ представили по возвращеніи свои замѣчанія; для разсмотрѣнія ихъ составленъ новый комитетъ, подъ предсѣдательствомъ графа Бенкендорфа. И въ этотъ комитетъ со стороны министерства удѣловъ былъ я назначенъ членомъ; но прошло мѣсяца два, а комитетъ не собирался. Наконецъ, послѣдовало третье высочайшее повелѣніе о соединеніи обоихъ комитетовъ въ одинъ, подъ предсѣдательствомъ Сперанскаго. Черезъ недѣлю Михаилъ Михайловичъ пригласилъ уже насъ въ засѣданіе.
Членами комитета были: генералъ-маіоръ Шатиловъ, флигель-адьютантъ графъ Строгановъ (нынѣшній новороссійскій генералъ-губернаторъ), вышесказанный Энегольмъ, коллежскій совѣтникъ Никифоровъ (со стороны министерства внутреннихъ дѣлъ), докторъ Кайдановъ, заступившій мѣсто Вилліе, и Василевичъ[49].
Комитетъ нашъ продолжался долѣе года, собирачсь разъ въ недѣлю по вечерамъ, во II отдѣленіи собственной канцеляріи. Тутъ я имѣлъ случай убѣдиться въ необыкновенныхъ дарованіяхъ Михаила Михайловича, въ его способности быстро обнимать данный предметъ и объяснять его логически, убѣдительно, безъ запинки — обнимать, но не всегда углубляться; этого, по моему мнѣнію, ему не доставало. Таковы по большей части бываютъ люди ума пылкаго, блестящаго, который рѣдко совпадаетъ съ копотливымъ терпѣніемъ, съ оглядкою, съ обсужденіемъ всѣхъ подробностей, именно потому, что онѣ задерживаютъ полетъ его. Другой, замѣченный мною въ немъ недостатокъ, было пристрастіе къ своему мнѣнію, которое впрочемъ отстаивалъ онъ мягко, ловко, съ быстротою, недозволяющей оппозиціи развернуться надлежащимъ образомъ. Это было конечно плодомъ самолюбія, свойственнаго многимъ, а у него и весьма естественнаго, если принять въ соображеніе многолѣтній авторитетъ его въ дѣлахъ государственныхъ. Вотъ примѣры:
Въ первое же засѣданіе онъ объявилъ намъ, что трудъ нашъ будетъ двоякій; что мы не ограничимся проектомъ представленнаго устава, а будемъ разсматривать и прежнія узаконенія по рекрутской части, чтобы исправить ихъ, пополнить и составить ихъ сводъ, и все это, по его убѣжденію, для того, что хотя бы мы и одобрили уставъ вполнѣ, то онъ можетъ быть еще отвергнутъ государственнымъ совѣтомъ, и что, слѣдственно, долговременный трудъ нашъ пропадетъ тогда даромъ; составленіе же свода прежнихъ узаконеній во всякомъ случаѣ пригодится. Такое начало огорчило старика Василевича. По окончаніи присутствія онъ сказалъ мнѣ: «Ну, не знаю, будетъ ли онъ Солонъ, или только солонъ.»
Часть рекрутская входила въ составъ моего отдѣленія, которымъ управлялъ я три уже года. Вникая во всѣ подробности внутренняго распорядка въ удѣльныхъ имѣніяхъ, требуя всякаго рода свѣдѣнія и на все объясненій, я достаточно познакомился и съ этою частью. Сверхъ того имѣлъ о ней нѣкоторыя понятія и прежде, какъ помѣщикъ, какъ свидѣтель на мѣстѣ усиленныхъ наборовъ, во время отечественной войны, Поэтому не проходило почти ни одного засѣданія, въ которое мнѣ не доводилось бы сдѣлать какого-либо замѣчанія на статью закона, или какого-нибудь возраженія на сужденіе Сперанскаго; а онъ, какъ оказалось, не имѣлъ практическихъ свѣдѣній объ этомъ предметѣ, хотя въ свое время былъ и губернаторомъ и генералъ-губернаторомъ. Нѣкоторые изъ членовъ, но чрезвычайно рѣдко, вмѣшивались въ пренія, придерживаясь большею частью меня. Они всѣ были люди умные, но не знали дѣла, исключая Шатилова и Никифорова. Такъ прошло уже можетъ быть засѣданій восемь, какъ однажды Сперанскій сказалъ намъ: «Господа, мы много теряемъ времени въ нашихъ преніяхъ; не лучше ли, чтобы каждый изъ васъ изложилъ мнѣнія свои о пройденныхъ нами статьяхъ на бумагѣ? Тогда мы прочтемъ все въ совокупности и рѣшимъ разомъ.» Я очень обрадовался этому, потому-что Михаилъ Михайловичъ, по свойственной ему ловкости, иногда заминалъ разговоръ, и отъ того никакого результата не выходило. Къ слѣдующему собранію мое мнѣніе о нѣкоторыхъ предметахъ, возбуждавшихъ пренія, было готово; но такъ-какъ оно по прежнему оставалось своеобразнымъ, несогласнымъ съ сужденіемъ Сперанскаго, то я счелъ нужнымъ напередъ прочитать ему записку мою на дому и спросить, позволитъ ли онъ представить ее завтра комитету. Надобно знать, что я не былъ у него со времени вистенгаузенскаго дѣла, которое меня нѣсколько къ нему охладило, т. е. два года. Не смотря на это, онъ благосклонно привѣтствовалъ меня при встрѣчѣ въ первый разъ въ комитетѣ и ласково принялъ теперь у себя. «Я былъ увѣренъ — сказалъ онъ — узнавши о причинѣ моего пріѣзда, что вы первый исполните мое предложеніе.» Во время же чтенія не разъ отзывался одобрительно и просилъ прочитать завтра въ комитетѣ. На другой день онъ открылъ засѣданіе напоминаніемъ о сдѣланномъ имъ предложеніи и объявилъ, что мною оно уже исполнено. Я сталъ читать и нарочно тихо, съ разстановкою, зная, какъ онъ любятъ все объяснять собственными словами, все, такъ-сказать, разжевывать и класть въ ротъ малосвѣдущимъ нашимъ членамъ. Не тутъ-то было: онъ, къ удивленію, молчалъ, и только время отъ времени краснѣлъ. Когда же я кончилъ, онъ, не остановясь ни на одномъ предметѣ, не давъ никакого рѣшенія, окинулъ собраніе глазами, и спросилъ: «нѣтъ ли еще у кого-нибудь?» — Есть у меня, сказалъ Василевичъ, съ тономъ малороссійскаго негодованія, да я читать не хочу. — Почему жъ? произнесъ Сперанскій. — Потому, что почти все тоже сказано у Владимира Ивановича, да и изложено лучше. — Нужды нѣтъ, прочтемъ и вашу записку. — Да у меня глаза плохи. — У меня еще хороши. — Съ этимъ словомъ Сперанскій выхватилъ у него бумагу, которую онъ хотѣлъ было передать мнѣ черезъ столъ для прочтенія, и сталъ читать самъ. Мнѣніе дѣйствительно оказалось очень сходно съ моимъ, и немудрено, потому-что мы одинаково смотрѣли на предметъ. Но Сперанскій опять ни слова, и опять тотъ же вопросъ: «нѣтъ ли еще у кого?» Графъ Строгановъ началъ-было разстегивать мундиръ, но вдругъ опять проворно застегнулъ его. Предсѣдатель этого не примѣтилъ и, не слыша отвѣта на повторенный свой вопросъ, приказалъ правителю дѣлъ, трудолюбивому, почтенному г. Рѣпинскому (нынѣ сенаторъ) читать сводъ рекрутскихъ узаконеній.
Уважу хоть на двѣ статьи моей записки, въ доказательство, какъ Михаилъ Михайловичъ не любилъ чужихъ мнѣній. Нигдѣ въ законѣ не было пояснено, когда рекрутская очередь, исполненная большимъ семействомъ, напримѣръ семерикомъ, должна опять возвратиться въ этому семейству. Ревизовавшій Вятскую губернію въ 1795 году сенаторъ Мавринъ разрѣшилъ вопросъ назначеніемъ для этого пяти лѣтъ; въ петербургской казенной палатѣ принято было три года. И тотъ и другой срокъ не имѣли никакого основанія, взяты были наобумъ, на выдержку; наборъ набору — рознь, и въ разстояніи времени одинъ отъ другого (тогда не было еще ежегодныхъ наборовъ), и въ числѣ требовавшихся съ участка рекрутъ; слѣдственно, при такомъ положеніи дѣла, могутъ ли правильно быть примѣнены въ оному пять или три года? Какимъ могутъ служить они масштабомъ? И почему также нельзя назначить для того два, четыре года или шесть лѣтъ? При встрѣчѣ подобнаго недоумѣнія въ удѣльныхъ имѣніяхъ, вопросъ этотъ, по совѣщанію съ лучшими изъ управляющихъ, рѣшенъ былъ мною слѣдующимъ образомъ. Большое семейство, поставившее рекрута, тогда должно поставить его во второй разъ, когда очередь дойдетъ до семей въ половину меньшимъ, становясь, такъ сказать, старшею между ними; основаніе въ томъ, кто вдвое другого сильнѣе, тотъ вдвое и долженъ понести эту повинность. И справедливо, и понятно для крестьянъ, которые остались очень довольны этою мѣрою. Ее же предложилъ я и въ комитетѣ; но Михаилъ Михайловичъ никакъ не соглашался принять оную, предпочитая назначеніе извѣстнаго числа лѣтъ, сокращая ихъ для большесемейныхъ и увеличивая для среднесемейныхъ.
Повсюдная неисправность очередныхъ списковъ, происходящая отъ безграмотства тѣхъ сельскихъ старшинъ, которые ведутъ ихъ, побудили меня предложить комитету постановить правиломъ, чтобы списки эти, со всѣми графами ихъ и заголовками непремѣнно печатались въ губернскихъ типографіяхъ и разсылались по волостямъ, такъ, чтобы оставалось только вставлять имена и дѣлать отмѣтки о перемѣнахъ въ семействахъ (т. е. исключать умершихъ, бѣжавшихъ, присоединять вновь родившихся или приписанныхъ); но какъ отмѣтки эти, тоже по безграмотству, могутъ, къ новой запутанности, испестрить, перепачкать списки, то я требовалъ, чтобы они были возобновляемы, по крайней мѣрѣ, лѣтъ черезъ шесть, черезъ семь. Сперанскій одинъ не соглашался, оспаривая меня тѣмъ, что у насъ по деревнямъ нѣтъ такого безграмотства; но когда я указалъ ему на то, каковы у насъ метрическія книги, которыя ведутъ не мужики, а священники, и каково у насъ время ревизіи, — онъ, сконфузившись, отвѣчалъ: «да, время ревизіи, это второе землетрясеніе», и хотя принялъ мое предложеніе, но настаивалъ, чтобы списки возобновлялись каждый годъ, передъ наборомъ. Я удивился. Наборы обыкновенно начинаются у насъ въ ноябрѣ мѣсяцѣ, въ самую распутицу, дорогъ нѣтъ, рѣки еще не стали: какая же возможность въ это время, когда нужно уже вести рекрутъ въ городъ, печатать бланки, разсылать ихъ по волостямъ, составлять списки, провѣрять съ прежними? Тутъ-то, кромѣ очевидной физической невозможности, и явилась бы мутная вода, въ которой стали бы ловить рыбу.
Въ слѣдующее засѣданіе Сперанскій прежде всего объявилъ намъ, что въ прошедшій разъ графъ Строгавовъ хотѣлъ, но не успѣлъ, прочитать свое мнѣніе; что оно заслуживаетъ большого вниманія и состоитъ въ слѣдующемъ: справедливо ли, что семейство, поставившее рекрута, слѣдственно лишившееся своего члена, части своей силы, оплачиваетъ за него до новой ревизіи всѣ подати и повинности? Посему не слѣдуетъ ли это отмѣнить? Потомъ, вынувъ изъ кармана самое мнѣніе и прочитавъ его съ довольнымъ видомъ, заключилъ словами: «Господа, вотъ предметъ разсужденія; какъ вы полагаете»? Всѣ молчали. Наконецъ, глаза его остановились на мнѣ, и какъ бы требовали отвѣта. Что мнѣ было дѣлать? Авторъ находился тутъ, а торжественность, съ какою предсѣдатель читалъ его мнѣніе — должна была исчезнуть передъ практикою. «Забота графа Александра Григорьевича — сказалъ я — о семействѣ, лишившемся своего сочлена, а между тѣмъ продолжающемъ вносить за него подати, дѣлаетъ честь его человѣколюбію, но она напрасна.»
— Почему? перебилъ меня Сперанскій.
— Потому, что въ сущности подати платитъ не человѣкъ, а земля; только правительство ведетъ имъ счетъ по душамъ. Если семейство въ силахъ обработывать участокъ, принадлежавшій выбывшему члену, оно ничего въ этомъ отношеніи не потеряло: источникъ дохода остается тотъ же; еслижъ не можетъ, — міръ беретъ праздный участокъ и отдаетъ его любому семейству, изъявившему на то желаніе, а вмѣстѣ съ тѣмъ принимающему на себя и отвѣтственность въ платежѣ податей.
— Такъ ли это? возразилъ Сперанскій, нѣсколько смутившись.
— Точно такъ.
— Гдѣ я могу въ этомъ удостовѣриться?
— Полагаю, что въ здѣшней казенной палатѣ извѣстенъ этотъ порядокъ.
Когда въ слѣдующій разъ члены комитета заняли свои мѣста, Сперанскій, оборотясь ко мнѣ, сказалъ отрывисто: «Я сносился съ казенною палатою: вы правы, Владимиръ Ивановичъ; а обращаясь къ прочимъ — господа, будемъ продолжать чтеніе свода.»
Въ это засѣданіе графъ Строгановъ не пріѣхалъ, потому, какъ объявилъ намъ предсѣдатель, что супруга его на дняхъ разрѣшилась отъ бремени.
Когда черезъ годовой почти промежутокъ времени Сперанскій собралъ насъ раза два для прочтенія составленнаго имъ рекрутскаго устава, на основаніи бывшихъ въ комитетѣ сужденій, и когда я увидѣлъ, что наконецъ нѣкоторыя изъ моихъ предложеній хотя и приняты, но съ измѣненіями, отъ которыхъ становились неудобоисполнимыми или тягостными для поселянъ, то вновь его останавливалъ, а онъ, съ своей стороны, вновь старался меня оспаривать. Находя неприличнымъ продолжать преніе въ комитетѣ, я рѣшился на другой день ѣхать къ нему на домъ. Думалъ, что онъ не приметъ меня, какъ надоѣвшаго ему спорщика; но, напротивъ, принялъ ласково, а когда я сталъ извиняться, что пришелъ безпокоить его просьбою о перемѣнѣ нѣкоторыхъ параграфовъ, и что дѣлаю это не по какому-либо самолюбію, а изъ любви къ дѣлу, для пользы крестьянъ, онъ отвѣчалъ:
— Сегодня ночью я думалъ о нѣкоторыхъ вашихъ возраженіяхъ и передѣлаю иныя. Напримѣръ, для возобновленія очередныхъ списковъ полагаю не назначать никакого срока, а когда окажется это нужнымъ; для возвращенія очередей къ большимъ семействамъ, вмѣсто одного срока — положу разные, смотря по числу работниковъ въ семействѣ. Что же касается до прочихъ вашихъ замѣчаній, то вы можете ввести ихъ въ тѣ параграфы, до которыхъ они относятся, когда государственный совѣтъ пошлетъ проектъ устава для предварительнаго соображенія министровъ; мнѣ же теперь некогда заняться пересмотромъ: послѣ завтра, въ четвергъ, я представлю уставъ нашъ государю, а въ субботу уѣду за границу.
Довольный такимъ объясненіемъ, я только-что хотѣлъ встать и извиниться, что часто надоѣдалъ ему моими преніями, какъ онъ предупредилъ меня: всталъ, подалъ мнѣ руку и началъ въ томъ же извиняться. «Возможно ли — вскричалъ я, будучи глубоко тронутъ его великодушіемъ: не вамъ, а мнѣ надобно извиняться, я только-что хотѣлъ это сдѣлать, вы какъ будто вырвали изъ души моей это намѣреніе; простите меня за мои противорѣчія».
Главное основаніе проекта, составленнаго Василевичемъ, уравнивающее малыя имѣнія съ большими въ ставкѣ рекрутъ, или такъ-названная домовая система, примѣнена была Сперанскимъ только къ имѣніямъ помѣщичьимъ и обществамъ мѣщанскимъ. Взято также много статей, относящихся вообще до распорядка при исполненіи рекрутской повинности; самого же старика Михаилъ Михайловичъ утѣшилъ исходатайствованіемъ ему ордена св. Станислава 1-й степени. Спасибо ему!
По заведенному прежде порядку, въ 15-му марта каждаго года представляли государю императору отчетъ о приходѣ, расходѣ и капиталахъ удѣльнаго вѣдомства, состоящій въ однѣхъ цифрахъ. А какъ со времени назначенія министромъ удѣловъ князя Волконскаго, послѣдовало по этой части много улучшеній, преобразованій и полезныхъ нововведеній, то я предложилъ Перовскому обставить сухія цифры краткими указаніями и на самыя дѣйствія министерства. Отчетъ, составленный мною въ такомъ видѣ, заключалъ въ себѣ не болѣе четырехъ листовъ, и такъ понравился государю, что онъ изволилъ приказать препроводить его къ предсѣдателю государственнаго совѣта и комитета министровъ, графу Кочубею, съ изъявленіемъ желанія, чтобы и прочіе министры послѣдовали сему примѣру. Съ тѣхъ поръ установилось ежегодное представленіе министрами отчетовъ, съ тою разницею, что отчеты нѣкоторыхъ министровъ сдѣлались наконецъ слишкомъ объемистыми, отчеты же департамента удѣловъ и понынѣ составляются довольно кратко[50].
Хотя сказанные успѣхи по удѣльному вѣдомству обратили на Перовскаго вниманіе публики и милость государя — въ теченіе двухъ послѣднихъ лѣтъ награжденъ орденомъ св. Анны 1-й степени, званіемъ гофмейстера и утвержденъ вице-президентомъ департамента удѣловъ — но неугомонное честолюбіе и возрастающая энергія влекли его все далѣе и далѣе. Нельзя не похвалить такого стремленія, но во сколько бы разъ оно было цѣннѣе, еслибъ проистекало изъ источника болѣе чистаго, изъ любви къ отечеству, изъ искренняго желанія блага, а не изъ видовъ на почести, на возвышенія? Впрочемъ, это относится до его нравственной стороны, до его души; а на дѣлѣ польза шла своимъ чередомъ, и слѣды ея доселѣ еще видимы. Ему давно уже хотѣлось осуществить мысль о поземельномъ сборѣ, указанную учрежденіемъ департамента удѣловъ 1797 года, и онъ неоднократно приставалъ ко мнѣ съ настояніями заняться приведеніемъ ея въ исполненіе. Но я, убѣжденный въ томъ, что эта мысль, справедливая въ основаніи своемъ и прекрасная на бумагѣ, сопряжена при исполненіи съ величайшими трудностями и, по пространству нашихъ земель, почти невозможна въ правильномъ осуществленіи, всячески старался отклонить его отъ такого намѣренія; наконецъ, надобно было уступить. Съ грѣхомъ пополамъ составилъ я циркулярное предписаніе управляющимъ, съ изложеніемъ причинъ, побудившихъ министерство приступить къ этому способу, и съ краткими поверхностными наставленіями о перенесеніи податей съ душъ на землю, поставлялъ однакожъ управляющимъ на видъ, какъ приказано мнѣ было, чтобы доходъ удѣльный при этой перемѣнѣ не упалъ, но по возможности возвысился бы. Спустя недѣль шесть по разсылкѣ циркуляра, Перовскій поѣхалъ въ Екатеринбургъ и, проѣзжая Казань, имѣлъ по этому предмету совѣщаніе съ управляющимъ тамошнею удѣльною конторою Коваленскимъ, стариннымъ своимъ знакомымъ, котораго незадолго передъ тѣмъ посадилъ на это мѣсто. Я не зналъ лично г. Коваленскаго. То былъ, какъ послѣ оказалось, человѣкъ хорошо образованный, весьма свободно владѣвшій перомъ, но теоретивъ, прожектеръ, начитавшійся Тьера и другихъ подобныхъ писателей, которыхъ идеи такъ трудно примѣнины къ русскому хозяйству, разстроившій разными затѣями собственное имѣніе, и кончившій тѣмъ, что тотъ же Перовскій впослѣдствіи отрѣшилъ его и отдалъ подъ судъ. Этотъ-то человѣкъ вызвался ему составить положеніе о поземельномъ сборѣ по своей идеѣ, и пока Левъ Алексѣевичъ ѣздилъ въ Екатеринбургъ и возвратился въ Казань, т. е. ровно въ двѣ недѣли, положеніе въ два пальца толщиною, съ разными таблицами и съ статистическимъ описаніемъ казанскаго удѣльнаго имѣнія, было уже готово. Это, конечно, доказывало, что перо легко ему повинуется, но ручалось ли за основательность, за добросовѣстность труда? Однакожъ оно понравилось Перовскому, вѣроятно потому, что ловко обходило тѣ великія затрудненія, которыя неизбѣжны при введеніи кадастра (а безъ кадастра не можетъ быть и правильнаго поземельнаго сбора). Оно нравилось ему еще и потому, что увеличивало доходъ удѣльный, но увеличивало насильственно; наконецъ потому, что имѣло видъ какой-то системы, но только для людей непривыкшихъ углубляться въ обширные и сухіе предметы подобнаго рода.
Немедленно, изъ Казани же, Перовскій отправилъ къ министру это положеніе, прося его пустить оное въ ходъ, самъ же поѣхалъ по другимъ губерніямъ и, возвратившись черезъ мѣсяцъ, тотчасъ послалъ за мною.
— Ну что, данъ ходъ новому положенію о поземельномъ сборѣ? спросилъ онъ.
— Какому?
— Тому, которое отправилъ я къ князю изъ Казани.
— Князь не передавалъ его въ департаментъ, и мы о немъ ничего не слыхали.
— Вѣчно задерживаетъ новыя предположенія, а это такъ важно и такъ облегчено новымъ положеніемъ; вы увидите. Да я сегодня у него вырву.
Дѣйствительно въ то же утро онъ передалъ мнѣ проектъ положенія, составленный Коваленскимъ, съ тѣмъ, чтобы я, по разсмотрѣніи, поторопился доложить департаменту.
Читаю: съ первыхъ страницъ вижу, что сочинитель хорошо владѣетъ перомъ, начитанъ, имѣетъ изворотливый умъ. Иду далѣе; прочитавши все — вижу великолѣпный пуфъ, со всею обстановкою дѣльной бумаги, но пуфъ. Вотъ главныя основанія положенія:
1) Число душъ имѣнія превращается въ число тяголъ, полагая послѣднихъ въ половину менѣе противу первыхъ.
(Конечно, приблизительно такой счетъ допускается; но онъ никогда почти невѣренъ и число тяголъ обыкновенно бываетъ менѣе половины числа душъ; въ настоящемъ же правильномъ поземельномъ сборѣ нужна во всѣхъ счетахъ и разсчетахъ буквальная точность, достигаемая только кадастромъ.)
2) Земля и угодья приводятся въ извѣстность не посредствомъ землемѣровъ, а самими крестьянами, посредствомъ веревокъ, какъ это дѣлаютъ они при дѣлежѣ земли между собою.
(Конечно, землемѣровъ понадобилось бы бездна, а гдѣ ихъ взять, и чего бы это стоило? Правда и то, что крестьяне довольно удовлетворительно разверстываютъ такимъ способомъ свои земли. Но развѣ тутъ можетъ быть желаемая точность? Развѣ веревка вполнѣ замѣняетъ астролябію?)
3) Для оцѣнки дохода съ тягловаго участка принять въ соображеніе десятилѣтняя сложность урожаевъ и пятилѣтняя — продажныхъ цѣнъ хлѣба.
(Конечно, въ послѣднее тогда пятилѣтіе цѣни на хлѣбъ стояли низкія, и если бы принять ихъ въ соображеніе, то доходъ удѣльный уменьшился бы противъ настоящаго подушнаго, чего допустить не хотѣлось. Но гдѣ же правда, гдѣ добросовѣстность? И развѣ можно для увертки отъ такого послѣдствія принять для оцѣнки земли и опредѣленія съ оной дохода систему кривобокую? Съ одной стороны — десятилѣтняя сложность урожаевъ, съ другой — пятилѣтняя цѣнъ!)
4) Доходъ съ земляного участка, отводимаго тяглу, оцѣненъ въ 75 руб. асс. съ тѣмъ, чтобы три пятыхъ онаго, или 45 р. принадлежали крестьянину на его обиходъ, а двѣ пятыхъ, или 30 р. обращались бы въ уплату удѣльнаго оброка, казенныхъ податей и повинностей. Но какъ для составленія этихъ двухъ пятыхъ, т. е. 30 руб. при всей сказанной натяжкѣ въ оцѣнкѣ, недоставало, помнится, рубля шестидесяти копѣекъ, то они и наложены на тягло, для округленія цифры, чѣмъ, въ добавокъ, значительно увеличенъ и удѣльный оброкъ.
(Конечно, если во всемъ положеніи приняты цифры приблизительныя, потому-что это легко даже можетъ быть сдѣлано сидя въ кабинетѣ, и не представляетъ тѣни кадастроваго способа, то и здѣсь надобно было поступить такимъ же образокъ. Но гдѣ же правда, гдѣ добросовѣстность? Развѣ оброкъ, поступающій въ доходъ удѣла, увеличивался посредствомъ вводимаго, хотя бы и мнимаго, поземельнаго сбора? Развѣ это не простой насильственный налогъ?)
5) Для составленія тягловаго участка назначено шесть десятинъ, и въ сборныхъ избахъ положено прибить такъ-названныя платежныя табели, со всѣми циферными выводами, чтобы всякой зналъ, почему такое количество земли достаточно какъ для собственнаго содержанія крестьянина, такъ и для выполненія лежащихъ на немъ платежей.
(Конечно, лучше, если крестьянину почаще напоминать, въ чемъ состоитъ обязанности его передъ правительствомъ. Но какъ быть при наступленіи новой ревизіи, когда число душъ, а слѣдственно и тяголъ, увеличится, и когда въ той или другой деревнѣ недостанетъ земли для надѣленія ихъ шестидесятинными участками, а разсчетъ платежей сдѣланъ именно по этой мѣрѣ, и имъ втолкованъ?)
6) Въ статистическомъ описаніи казанскаго удѣльнаго имѣнія, къ которому для примѣра примѣненія была такая система поземельнаго сбора, изложены о каждомъ селеніи всѣ подробности, какъ требуетъ наука.
(Конечно, подробныя статистическія свѣдѣнія о каждой мѣстности необходимы при введеніи поземельнаго сбора; притомъ же они, бросаясь въ глаза, ручаются, такъ сказать, за правильность выводовъ и даютъ большой вѣсъ труду. Но развѣ можно было собрать ихъ въ такой подробности, не выѣзжая изъ города и въ двѣ недѣли?)
Такія-то сомнѣнія овладѣли мною при чтеніи проекта положенія о поземельномъ сборѣ. Желая ихъ повѣрить и болѣе вникнуть въ дѣло, я началъ дѣлать на указанныя выше, и другія статьи, мои замѣчанія. Такъ проходило уже три дня, какъ Перовскій, подойдя къ столу моему, спрашиваетъ, скоро ли я внесу проектъ въ присутствіе? Отвѣчаю, что еще дня черезъ три.
— Да отчего же? Развѣ вы въ чемъ затрудняетесь? а кажется нечѣмъ: все такъ легко и ясно.
Да, думалъ я про себя, ужъ очень легко; очень размашисто, и отвѣчалъ, что не ногу согласиться со многими положеніями.
— И вѣрно дѣлаете свои замѣчанія?
— Дѣлаю.
— Такъ кончайте скорѣе и приходите ко мнѣ прочитать.
Постаравшись окончить, какъ обѣщалъ, въ три дни, прихожу къ нему; читаю. Перовскій возражаетъ, усиливается доказать, что я ошибаюсь, не такъ понимаю. Докладываютъ о пріѣздѣ члена департамента, дѣйствительнаго статскаго совѣтника Петра Ивановича Колошина (человѣка умнаго, учившагося также въ школѣ Муравьева). Перовскій приказываетъ отказать; я прошу, чтобы онъ его принялъ и сдѣлалъ участникомъ нашихъ преній. Колошинъ входитъ, садится, вслушивается, и принимаетъ то мою сторону, то Перовскаго; видя же себя, по отношеніямъ къ нему какъ къ начальнику, въ затруднительномъ положеніи, скоро удаляется. Мы остаемся вдвоемъ, продолжаемъ читать и спорить. Наконецъ, Перовскій говоритъ:
— Послушайте, Владимиръ Ивановичъ, чтобы доказать вамъ, какъ я уважаю ваши мнѣнія, я пріостановлю ходъ дѣла и пошлю къ Коваленскому эстафетъ съ вашими замѣчаніями.
Я поблагодарилъ.
— Но говорить ли, что онѣ писаны вами, чтобы не стѣснить тѣмъ свободы его объясненій?
— Конечно, лучше не говорить. Скажите просто, что ихъ сдѣлалъ одинъ изъ вашихъ знакомыхъ, не означая даже имени.
Едва прошло три недѣли, какъ полученъ отвѣтъ Каваленскаго, съ передѣланнымъ положеніемъ. Правда, что онъ находился тогда не такъ далеко, не въ Казани, а въ рязанской или тамбовской своей деревнѣ, но все не близко. Это служило новымъ доказательствомъ, что онъ и легко владѣетъ перомъ и легко смотритъ на дѣло.
Письмо это начиналось такъ: «Видно вашъ знакомый человѣкъ съ головой. Я принялъ нѣкоторыя его замѣчанія, но не всѣ.»
— Видите-ли, сказалъ Перовскій, показывая мнѣ это письмо, и онъ отдаетъ вамъ справедливость. Теперь незачѣмъ останавливаться, доложите поскорѣе.
Когда возвратясь домой и прочитавъ передѣланное положеніе, я увидѣлъ, что хотя Коваленскій дѣйствительно воспользовался нѣкоторыми моими замѣчаніями, но важнѣйшее, коренное, осталось по прежнему, съ небольшими развѣ въ иныхъ мѣстахъ измѣненіями; и когда вообразилъ, что я противъ убѣжденія, долженъ трудиться надъ приведеніемъ въ исполненіе такого дѣла, — то послѣ сильнаго волненія на меня напало какое-то нервическое разслабленіе, такъ-что я пролежалъ на диванѣ цѣлый день. Меня въ особенности угнетала мысль, какимъ образомъ Перовскій, — до сихъ поръ имѣвшій ясный взглядъ на дѣла, не видитъ, или не хочетъ видѣть, что вся эта пышная исторія есть не болѣе, какъ ловкое мороченье, хорошо пріодѣтое, замаскированное; что это не поземельный сборъ, а тягловой, подобный существующему въ оброчныхъ помѣщичьихъ имѣніяхъ. Конечно, въ тоже время я постигалъ причину такого, скорѣе притворнаго въ немъ затмѣнія: ему надобно было, во чтобы-то ни стало, блеснуть передъ министромъ, которому онъ расхвалилъ проектъ, выказаться передъ публикою, передъ государемъ, зная напередъ, что никто не захочетъ ломать себѣ добровольно голову надъ сухимъ предметомъ, которому дана пристойная бюрократическая оболочка, и что вопросъ будетъ рѣшенъ безъ внесенія въ государственный совѣтъ. Но дѣло казалось слишкомъ важнымъ, чтобы вести его такимъ образомъ, и мнѣ было очень горько. Впрочемъ, какъ я ни скорбѣлъ — ему данъ ходъ въ этомъ самомъ видѣ. Читая однакожъ въ глазахъ моихъ неодобреніе, а въ сужденіяхъ слыша иногда прежнія возраженія, хотя не такъ уже жаркія, потому-что теперь онѣ были бы полезны, Перовскій однажды сказалъ мнѣ:
— Если уже вы не можете хорошенько вникнуть въ нашу систему поземельнаго сбора и встрѣчаете столько недоумѣній, то что-же управляющіе? Я часто объ этомъ думаю, и потому просилъ бы васъ заняться сочиненіемъ разговора двухъ лицъ, изъ которыхъ, напр.: А, излагалъ бы систему Коваленскаго, а B, ваши сомнѣнія, ваши возраженія, съ окончательнымъ опять опроверженіемъ ихъ лицомъ А тѣми доводами, которые были приложены Коваленскимъ въ особой запискѣ, при представленіи передѣланнаго имъ проекта. Мы разговоръ этотъ напечатаемъ и разошлемъ по конторамъ.
Съ удовольствіемъ принялся я за эту работу, не легкую и не маленькую, въ томъ утѣшительномъ предположеніи, что оставляя за господиномъ А сказанныя послѣднія опроверженія, или лучше сказать новыя хитросплетенія, по всѣмъ второстепеннымъ вопросамъ, — можетъ быть мнѣ удастся формою разговора яснѣе выразить главное мое убѣжденіе и незамѣтно привести къ нему моего противника съ тѣмъ, что если уже не теперь, то по крайней мѣрѣ современемъ удѣльное начальство перешло бы къ оному понемногу, хотя бы даже путемъ Коваленскаго, т. е. безъ кадастра, съ веревками, вмѣсто астролябіи и съемки, съ фальшивою оцѣнкою земли по десятилѣтней сложности урожаевъ и пятилѣтней — цѣнъ хлѣба, съ гадательнымъ, сдѣланнымъ въ кабинетѣ, статистическимъ описаніемъ, но лишь бы перешло. Такъ я и сдѣлалъ; убѣжденіе же мое состояло, и состоитъ понынѣ, въ томъ, что при установленіи настоящаго поземельнаго сбора надобно забыть и души и тягла, а имѣть въ виду только земляные участки, и по нимъ вести счетъ дохода, ибо не все ли равно для владѣльца земли, сто ли человѣкъ, десять ли человѣкъ пользуются пятью стами принадлежащихъ ему участковъ, лишь бы платили то, что это количество земли должно приносить хозяину? Тогда установился бы истинный поземельный сборъ, а не тягловой, не оброчный помѣщичій.
Написавъ заданный разговоръ, потребовавшій не менѣе дести бумаги, я представилъ его Льву Алексѣевичу. Онъ сказалъ, что сперва прочтетъ его одинъ, а потомъ вмѣстѣ со мною. Прошла недѣля. Однажды вечеромъ присылаетъ за мною. Мрачный видъ, лицо блѣднѣе обыкновеннаго и сухо сказанное: садитесь, не предвѣщали добра. «Теперь я вижу, Владимиръ Ивановичъ, сказалъ онъ, что вы не только не раздѣляете мнѣнія моего о нашемъ поземельномъ сборѣ, но рѣшились его опрокинуть. Разговоръ вашъ не можетъ быть напечатанъ въ такомъ видѣ. Я однакожъ оставлю его у себя, но не буду болѣе васъ безпокоить васъ».
Хотя я на это возразилъ ему, что опытъ нѣсколькихъ лѣтъ, кажется, могъ удостовѣрить его, съ какимъ всегда одушевленіемъ раздѣлялъ я его идеи, его предположенія, съ какою готовностью трудился надъ ихъ осуществленіемъ, убѣждаясь въ пользѣ и справедливости; но что-же мнѣ дѣлать, если въ настоящемъ случаѣ не имѣю этого убѣжденія?
Онъ молчалъ. Посидѣвъ съ минуту, я раскланялся. Это было началомъ взаимнаго охлажденія. Но онъ не могъ однакожъ совсѣмъ тогда отъ меня отклониться или замѣтнымъ образомъ перемѣнить обращеніе: у насъ было въ ходу другое важное дѣло.
Посѣщая Пермскую и Оренбургскую губерніи, Перовскій узналъ о существованіи обширныхъ башкирскихъ земель, которыми этотъ полудикій народъ не умѣетъ пользоваться — отдаетъ ихъ или въ кортому, или продаетъ за ничтожную цѣну, отчего, вслѣдствіе обмана или неполнаго согласія мірскихъ обществъ, возникаютъ безпрестанно запутанныя многолѣтнія тяжбы; что въ дачахъ башкирскихъ есть минералы; что Еиргизсвая степь, прилегающая къ Оренбургской губерніи, вовсе не степь на значительное пространство; что тамъ находятся и лѣса, и рѣчки, и горы, заключающія въ себѣ металлы, особливо серебро. Поэтому родилась у него мысль: присоединить къ удѣльному вѣдомству излишнія башкирскія земли, равно какъ и сѣверо-западную полосу Киргизской степи, отодвинувъ границу внутрь на не малое разстояніе отъ прежней. Мнѣ нравилось это предположеніе. Льву Алексѣевичу удалось склонить на то и вида Петра Михайловича; вслѣдствіе чего былъ составленъ мною всеподданнѣйшій секретный докладъ, въ которомъ, разумѣется, объяснено, что на эти плодоносныя земли будутъ переселены удѣльные крестьяне изъ такихъ губерній, гдѣ имъ давно уже тѣсно, что въ этихъ пустыняхъ, даромъ пропадающихъ, процвѣтетъ земледѣне, возникнутъ рудокопные заводы, къ новому приращенію народнаго богатства, и проч. Государь изъявилъ предварительное согласіе. Съ годъ еще собирали мы свѣдѣнія объ этомъ краѣ, извлекая ихъ изъ книгъ, изъ живыхъ источниковъ бывалыхъ людей, изъ розысканій управляющаго удѣльною конторою, которому секретно было о томъ предписано. Во все это время никто, кромѣ государя, министра двора, Перовскаго и меня, не зналъ о нашей смѣлой и громадной затѣѣ. Наконецъ, Левъ Алексѣевичъ придумалъ вызвать въ Петербургъ башкирскую депутацію, чтобы получить добровольное ихъ согласіе на уступку излишнихъ земель и на зависимость народа отъ удѣльнаго вѣдомства. Новый докладъ государю, уже не секретный; онъ и на это соизволилъ. Признаться, судя по крайнему невѣжеству этихъ людей, соединенному съ азіатскою хитростью, и зная изъ дѣлъ, какъ мало въ ихъ кантонахъ общаго согласія, я не предвидѣлъ успѣха отъ такой мѣры; но Перовскій надѣялся отуманить ихъ блескомъ столицы, ласковымъ пріемомъ, угощеніями, обѣщаніемъ лучшаго положенія въ будущемъ. Вышло не такъ. Онъ встрѣтилъ ихъ въ парадномъ придворномъ мундирѣ и въ лентѣ, но только что хотѣлъ попросить сѣсть, какъ они разсѣлись сами; это его взорвало. Разговоръ, чрезъ сопровождавшаго ихъ казацкаго маіора, не повелъ ни къ чему; они ни на что не соглашались. Взволнованный Перовскій, отпустивъ ихъ, призвалъ меня, разсказалъ обо всемъ и поручилъ написать докладъ, въ которомъ изъяснить, что они загрубѣлые невѣжды, номады, съ которыми ни о чемъ нельзя разсуждать, что ихъ надобно немедленно отправить назадъ, и рѣшить дѣло безъ ихъ согласія[51].
Это было въ концѣ августа 1831 года въ первую холеру, наводившую на всѣхъ такой ужасъ, но начинавшую уже ослабѣвать. Дворъ находился въ Царскомъ Селѣ, а оно оцѣплено, Написанный мною докладъ Перовскій отправилъ къ князю Петру Михайловичу, жившему тамъ же, 28 числа, а 29 получилъ въ отвѣтъ, что государь императоръ, по важности дѣла, не принялъ на себя рѣшить его окончательно, а повелѣлъ прежде разсмотрѣть въ особомъ комитетѣ, составленномъ подъ предсѣдательствомъ графа Кочубея, изъ него, князя Волконскаго, графа П. А. Толстаго, Сперанскаго, Блудова, Дашкова и Н. П. Новосильцова, управлявшаго тогда министерствомъ внутреннихъ дѣлъ, что онъ, князь, объявилъ уже эту высочайшую волю графу Кочубею (жившему тогда въ Царскомъ Селѣ), что графъ, отправляясь въ городъ, по случаю праздника Александра Невскаго, готовъ завтра же послѣ обѣдни открыть комитетъ, но что у него нѣтъ въ виду человѣка, которому онъ могъ бы поручить управленіе дѣлами онаго. Далѣе князь писалъ, что полагаетъ назначить меня, о чемъ и предварилъ Кочубея, и чтобы я завтра, тотчасъ по окончаніи обѣдни въ Невскомъ монастырѣ, явился въ домъ графа съ возвращаемымъ докладомъ.
Прочитавъ мнѣ это письмо, Левъ Алексѣевичъ просилъ изготовить поскорѣе особую записку, которая могла бы служить для графа Виктора Павловича предисловіемъ къ докладу, и чтобы я постарался ее вручить ему прежде прибытія членовъ комитета.
Мысль явиться къ такому важному государственному человѣку, каковъ былъ графъ Кочубей, и въ присутствіи его докладывать дѣло, смущала меня; притомъ же надобно было быть въ сундирѣ, и по-тогдашнему — въ башмакахъ; шпага, шляпа, портфель — это также не могло придать мнѣ развязности. Въ назначенное время пріѣзжаю, узнаю, что графъ возвратился уже отъ обѣдни, но что у него съ докладомъ государственный ceкретарь Марченко; прошу камердинера доложить, онъ выноситъ мнѣ изъ кабинета отвѣтъ, что его сіятельство проситъ минуточку подождать. Однакожъ минуточка эта продолжается окаю получаса. Пріѣзжаетъ князь Петръ Михайловичь. (Такъ и послѣ всегда пріѣюкалъ онъ первый.) Подходитъ ко мнѣ; изъявляетъ свое удовольствіе, что въ такое опасное время видитъ меня жива и здрава; поспѣшаю сказать, что у меня есть бумага, которую надобно бы вручить графу прежде, чѣмъ соберутся члены; князь беретъ ее, говоря, что самъ отдастъ. Марченко выходитъ изъ кабинета. Пріѣзжаетъ Сперанскій, съ которымъ я по возвращеніи его изъ чужихъ краевъ еще не видался; ласково беретъ за руку и съ улыбкою говоритъ: «Ну, такъ и есть; безъ васъ важныя дѣла не рѣшаются.» Вскорѣ съѣхались всѣ члены. Графъ отворяетъ дверь кабинета и говоритъ мнѣ: «пожалуйте». Вхожу, и ужъ конечно не безъ замѣшательства; шпага болтается, въ одной рукѣ бумаги, въ другой шляпа; хорошо, что я скоро догадался ее положить на окно, а то бы просто бѣда съ этой обузой. Деликатный хозяинъ, не хотѣвъ, какъ видно, занять у себя въ кабинетѣ предсѣдательскаго мѣста, приказалъ къ передовой, узкой части стола приставить маленькой столикъ, а къ столику стулъ, на который и указалъ мнѣ; самъ сѣлъ вторымъ съ правой стороны, на первое же мѣсто посадилъ князя Петра Михайловича.
Когда всѣ усѣлись, графъ Викторъ Павловичъ открылъ засѣданіе рѣчью, въ коей кратко изложилъ дѣло, для обсужденія котораго государю императору угодно было учредить комитетъ. И было чего послушать: плавно, связно, отчетливо, въ отборныхъ выраженіяхъ. Къ этому надобно присоединить его благородную, величественную наружность, высокій ростъ, прямой станъ, нѣсколько вьющіеся черные волосы, черные спокойные выразительные глаза, прекрасное лицо, хотя покрытое отъ частыхъ болѣзней нѣкоторою желтизною, но еще весьма красивое. Кажется, все соединялось въ этомъ человѣкѣ: и образованіе, и опытность, и способность писать, и даръ слова, чтобы быть гдѣ угодно первенствующимъ министромъ. Ему было тогда шестьдесятъ два года.
Переставъ говорить, онъ приказалъ мнѣ читать нашъ всеподданнѣйшій докладъ; но едва я кончилъ, какъ Сперанскій, незабывшій, повидимому, обиды, нанесенной ему Перовскимъ, и досады на князя за опроверженіе заключенія его по дѣлу Вистингаузена, сильно возсталъ противъ мысли присоединенія башкирцевъ къ удѣльному вѣдомству. Онъ соглашался, что надобно обратить вниманіе на богатый край Оренбургскій, надѣленный всѣми дарами природы, но не со стороны частной, какою онъ разумѣлъ удѣльное вѣдомство, а со стороны государственной. Видя, что князь защищается слабо, я три раза пускался ему на выручку, возражая Сперанскому, который два раза отвѣчалъ мнѣ, а въ третій не поворотилъ даже и головы. Тогда только вспомнилъ я, что не имѣю права голоса, тогда только догадался, что при первомъ же разѣ Сперанскій могъ мнѣ напомнить, что мое дѣло слушать, а не разсуждать. Краснорѣчивый ораторъ говорилъ такъ убѣдительно, что всѣхъ увлекъ за собою. Комитетъ положилъ заняться Оренбургскимъ краемъ, но съ государственной точки зрѣнія. Надобно сознаться, Сперанскій былъ правъ; къ концу засѣданія я самъ внутренно въ томъ убѣдился.
Перовскій просилъ меня прямо изъ комитета заѣхать къ нему. Когда я вошелъ, онъ въ нетерпѣніи ходилъ изъ угла въ уголъ по залѣ.
— Ну что? спрашиваетъ.
— Все лопнуло, отвѣчаю.
— Какъ?
— Сперанскій опрокинулъ наше предположеніе и повернулъ его въ другую сторону. Доказалъ, что на это дѣло надобно смотрѣть съ государственной точки зрѣнія.
— Ахъ онъ кут….! Что-жъ князь?
— Князь говорилъ, что ногъ; я самъ имѣлъ неосторожность вмѣшаться въ преніе; но все напрасно. Сперанскій развилъ свою мысль такъ убѣдительно, что членамъ комитета оставалось только согласиться.
— Досадно, по крайней мѣрѣ мы же навели правительство на эту мысль.
Журналомъ комитета, который, какъ и всѣ прочіе, графъ Кочубей представлялъ на высочайшее благоусмотрѣніе, положено было потребовать отъ государственнаго совѣта, сената, министровъ: внутреннихъ дѣлъ, иностранныхъ, военнаго и отъ графа Аракчеева, который тогда еще здравствовалъ, всѣ дѣла до башкирцевъ и земель ихъ относящіяся. Пространство времени, къ которому они относились, заключало въ себѣ девяносто два года, считая съ первоначальнаго устройства Оренбургскаго края. Ихъ обыкновенно препровождали въ графу Кочубею, а онъ присылалъ со мнѣ. Но они доставлялись очень медленно.
Осенью пріѣхалъ въ Петербургъ оренбургскій военный губернаторъ, графъ Павелъ Петровичъ Сухтеленъ, человѣкъ большихъ достоинствъ. Искренно радѣя о пользѣ края, онъ доложилъ государю, что большая часть представленіи его остается безъ удовлетворенія; что, пользуясь настоящимъ пребываніемъ въ столицѣ, онъ желалъ бы, при содѣйствіи высшихъ властей заняться, по крайней мѣрѣ, дѣлами, до военной части относящимися. Государь приказалъ учредить для этого комитетъ подъ предсѣдательствомъ Эссена, предмѣстника графа Сухтелена, изъ генераловъ: Ермолова, Довра, Нейдгарта и самого Сухтелена, но, какъ видно, не объяснился объ этомъ съ графомъ Кочубеемъ, потому что, когда тайный совѣтникъ Радофиникинъ, назначенный правителемъ дѣлъ новаго комитета, пріѣхалъ къ нему со спискомъ дѣлъ, для нихъ нужныхъ, изъ числа у меня уже находившихся, то графа, какъ сейчасъ увидимъ, это укололо.
Онъ пишетъ ко мнѣ собственноручную въ третьемъ лицѣ записку (какъ всегда дѣлалъ), зоветъ къ себѣ. Нахожу его сумрачнымъ. Онъ стоитъ у стола и держитъ въ рукѣ листъ бумаги. (Въ прежніе разы также принималъ стоя и не просилъ сѣсть.) Подавая мнѣ этотъ листокъ, спрашиваетъ:
— Есть у васъ эти дѣла (то былъ реестръ дѣлъ, полученный имъ отъ Радофиникина).
Пробѣжавъ реестръ отвѣчаю:
— Они у меня.
— Что же вы съ ними и съ прочими, какія у васъ, дѣлаете?
— Пока еще ничего.
— Какъ ничего?
— Потому, что они большею частію. новѣйшаго времени, не ранѣе 1805 года; слѣдственно, я не могу приступить къ хронологическому изложенію судьбы края, ни сдѣлать соображенія прошедшаго съ послѣдующимъ.
— Да надѣетесь ли сладить съ этимъ дѣломъ?
— Я полагалъ заняться имъ такъ, чтобы правительство, которое девяносто два года перебрасывало его изъ рукъ въ руки, изъ мѣста въ мѣсто, болѣе не оглядывалось бы назадъ.
Отъ этихъ словъ лицо его нѣсколько прояснилось, онъ взглянулъ на меня примѣчательно, и продолжалъ: «Теперь учрежденъ другой комитетъ, по просьбѣ графа Сухтелена, о тамошней военной части. Имъ нужны дѣла, показанныя въ реестрѣ; потрудитесь лично доставить ихъ г. Радофиникину, онъ управляетъ дѣлами комитета.»
— Такъ какъ военная часть тамошняго края зависитъ большею частію отъ земства, то и о ней, ваше сіятельство, думалъ я представить на обсужденіе нашего комитета.
— Ужъ теперь нельзя; и я не могу спросить государя, существовать ли послѣ; этого, нашему комитету, ибо мнѣ не на что опѣреться. А когда вы надѣетесь кончить вашу работу?
— Если скоро будутъ доставлены старыя дѣла, то мѣсяца черезъ два.
— Отчего такъ долго?
— Оттого, что и дѣлъ нужныхъ, какъ я уже доложилъ, у меня еще нѣтъ, а я много занятъ по моей должности.
— Да вотъ видите, ныньче все спѣшатъ.
— Пора бы, ваше сіятельство, стать поперегъ этой поспѣшности.
Смѣлыя слова мои вновь привлекли на меня примѣчательный взоръ его, еще болѣе прояснившійся.
— Я съ вами согласенъ, сказалъ онъ, но одинъ не могу этого сдѣлать. Буду терпѣливо ждать истеченія двухъ мѣсяцовъ; прощайте.
Достопамятный для меня этотъ разговоръ происходилъ 23-го ноября.
На другой день ѣду къ Радофиникину; за мною — телѣга, нагруженная дѣлами, вручаю ему реестръ. Пока ихъ таскали на верхъ, онъ завелъ со мною разговоръ о нашемъ комитетѣ.
— Говорятъ, сказалъ онъ, что вы намѣрены подвинуть границу внутрь Киргизской степи?
— Да, потому-что это не степь, а полоса плодоносной земли, пропадающей даромъ.
— Стало быть вы хотите европейской войны?
— Отчего это?
— Да развѣ вы думаете, что Англія будетъ равнодушно на это смотрѣть?
— Почему же мы равнодушно смотримъ на то, что англійскіе эмиссары проникли уже въ Бухару? Какое имъ дѣло до нея изъ-за такой дали? а Киргизская степь у насъ подлѣ боку.
— Ну, ужъ позвольте намъ объ этомъ судить. Радофиникинъ, какъ извѣстно, былъ директоромъ азіатскаго департамента министерства иностранныхъ дѣлъ.
Привожу этотъ разговоръ для того, чтобы показать, какъ уступчивы мы были въ отношеніяхъ нашихъ къ неблагодарной Англіи, какъ дорожили ими; а между тѣмъ она, пользуясь этимъ, продолжала усиливаться въ Азіи.
23-го января (1832 г.), ровно черезъ два мѣсяца послѣ свиданія съ графомъ Викторомъ Павловичемъ, вхожу къ нему съ тетрадью, толщиною въ два слишкомъ пальца. Это была записка моя по башкирскому дѣлу. Онъ взялъ ее, перевернулъ нѣсколько листовъ и холодно сказалъ:
— Велика.
— Если бы я, ваше сіятельство, не зналъ, что въ дѣлахъ подобнаго рода велико или мало — она была бы втрое больше.
— Посмотрю! — и кивнулъ головою. Я вышелъ. Черезъ недѣлю получаю отъ него пригласительную записку.
— Здравствуйте, Владимиръ Ивановичъ — говоритъ онъ, когда я вошелъ въ кабинетъ — прошу покорно садиться.
Удивленный такимъ ласковымъ привѣтствіемъ, никогда не называемый имъ по имени, а всегда одними мѣстоименіями, никогда неприглашаемый сѣсть, я медлилъ садиться, почтительно поклонившись.
— Пожалуста садитесь. Я сѣлъ.
— Читалъ я — продолжалъ онъ — читалъ съ большимъ удовольствіемъ вашу записку: теперь могу спросить государя, существовать ли нашему комитету, ибо мнѣ есть на что опереться: но все-таки записка велика; вы много дѣлаете извлеченій изъ исторіи.
— Это съ намѣреніемъ, ваше сіятельство, чтобы доказать, что башкирцы также завоеваны какъ и татары, и не имѣютъ тѣхъ граматъ, на которыя ссылаются; слѣдственно, не могутъ имѣть и помѣщичьяго права на свои земли въ такомъ смыслѣ, въ такомъ обширномъ объемѣ.
— Правда; но наши молодые министры не любятъ много читать[52]. На мою долю тутъ также досталось.
Я тотчасъ догадался, на что онъ намекаетъ. Въ двухъ выносныхъ примѣчаніяхъ записки было показано, что два административные вопроса, до Оренбургскаго края относящіеся и внесенные въ государственный совѣтъ, были пропровождены въ сенатъ для совокупнаго разсмотрѣнія, какъ сказано въ мнѣніи совѣта, съ производящимися тамъ дѣлами, тогда какъ ихъ слѣдовало разсмотрѣть въ совѣтѣ.
— Я потому и объдинилъ это не въ текстѣ, а въ выносахъ, чтобы, если не угодно, ихъ можно было исключить, не замѣняя текста, отвѣчалъ я.
— Нѣтъ, сказалъ графъ, пускай остаются, ибо я дѣйствительно виноватъ.
Онъ ходилъ къ государю съ докладами по четвергамъ. Въ пятницу утромъ (это было на масляницѣ) присылаетъ за мною. Лицо веселое, опять: Владимиръ Ивановичъ! опять: садитесь!
— Я былъ вчера у государя, говоритъ мнѣ; спрашивалъ, существовать ли моему комитету? Его величество изволилъ отозваться, что все, что ни сдѣлано тѣмъ комитетомъ, а онъ уже кончилъ свои занятія, прикажетъ передать мнѣ для соображенія. Сверхъ сего присоединяетъ къ намъ еще двухъ членовъ: графа Сухтелена и министра финансовъ. Полагаю собрать комитетъ въ чистый понедѣльникъ, въ семь часовъ вечера. Пошлите ко всѣмъ пригласительныя записки, а сами пріѣзжайте за полчаса.
Являюсь въ назначенное время, но едва успѣлъ графъ сказать со мною нѣсколько словъ о предстоящемъ засѣданіи, какъ пріѣхалъ князь Волконскій. Поздоровавшись, они пошли въ глубь кабинета, за колонны, и опершись на низенькіе шкафики, идущіе вдоль стѣны, стали разговаривать, часто посматривая на меня; я же остался у противоположныхъ колоннъ. Надобно знать, что кабинетъ графа былъ огромный залъ, подраздѣленный двумя рядами колоннъ, въ которомъ, сверхъ главнаго письменнаго стола, находилось еще нѣсколько разной величины столовъ, съ приставленными къ нимъ разнаго вида креслами и стульями, чтобы не смѣшивать въ занятіяхъ одни дѣла съ другими. Это придавало комнатѣ прекрасный разнообразный видъ, хотя и дѣлало ее лабиринтомъ. Стали наѣзжать члены. Князь оставилъ графа и, минуя входящихъ, пробрался этимъ лабиринтомъ ко мнѣ, взялъ за руку и сказалъ: здоровъ ли? обыкновенный отвѣтъ: слава Богу!
— Ну, что дѣлается у насъ въ департаментѣ?
— Все, кажется, хорошо.
— À каково идетъ поземельный сборъ?
— Идетъ своимъ порядкомъ.
— Да ты говори правду: вѣдь ты спорилъ, вѣдь ты на него не соглашался?
Я удивленъ былъ этимъ вопросомъ; мнѣ и въ голову не приходило, чтобы Перовскій пересказалъ ему о моихъ возраженіяхъ. Эту, тогда непонятную для меня его политику понялъ я впослѣдствіи, когда сблизился съ княземъ. Перовскій зналъ, какъ и я послѣ узналъ, что заботливый князь не пропускалъ ни обѣдовъ, ни баловъ, никакихъ другихъ собраніи, чтобы при встрѣчѣ съ людьми, которыхъ обязанности или дѣйствія соприкасались съ его министерствомъ, не поговорить съ ними о дѣлахъ, и потому опасаясь, чтобы министръ, встрѣчая меня у графа Кочубея, не завелъ со мною, по своей привычкѣ, рѣчи о поземельномъ сборѣ, а я, по моей откровенности, не высказалъ бы ему правды, — счелъ нужнымъ предупредить его, и даже вооружилъ его тѣми доводами, которые противопоставлялъ мнѣ. Надобно было отвѣчать на вопросъ.
— Точно такъ, я не соглашался.
— Да отчего же, скажи?
— Это объясненіе, ваше сіятельство (тогда онъ не имѣлъ еще титла свѣтлости) будетъ слишкомъ длинно, а я того и гляжу, что графъ Викторъ Павловичъ попроситъ васъ сѣсть; всѣ члены уже собрались. — Мнѣ хотѣлось уклониться отъ объясненія.
— Скажи, по крайней мѣрѣ, въ короткихъ словахъ.
— Да вы меня не выдадите, сказалъ я помолчавши немного.
— Не выдамъ, говори — продолжалъ князь — ласково потрепавъ меня по плечу.
— Какая же это система, когда для оцѣнки земли взята десятилѣтняя сложность урожая и пятилѣтняя цѣна хлѣба? Какое же это приращеніе удѣльнаго дохода чрезъ поземельный сборъ, когда для округленія двухъ пятыхъ цифрою тридцати рублей, наложены произвольно рубль шестьдесятъ копѣекъ? Зачѣмъ натолковано крестьянамъ, что, для выполненія лежащихъ на нихъ платежей, они должны имѣть не менѣе шести десятинъ на тягло? Придетъ ревизія, число населенія увеличится, земли въ эту мѣру недостанетъ; тогда крестьянинъ можетъ, пожалуй, сказать: дайте мнѣ шесть десятинъ, или я не плачу.
— Но у насъ есть запасныя земли, надѣлимъ ими.
— Такъ; но во многихъ ли мѣстахъ? а въ другихъ и теперь крайній недостатокъ.
— Мы можемъ переселять.
— Можемъ; но только въ Оренбургскую и Саратовскую губерніи, гдѣ земли еще довольно. А сколько хлопотъ, сколько издержекъ съ переселеніями?
Въ эту минуту графъ Викторъ Павловичъ подошелъ къ князю и повелъ его въ столу. Маленькаго столика не было уже, какъ въ первый разъ, приставлено къ большому; вмѣсто него стояло у президентскаго мѣста кресло, на которое графъ и предложилъ мнѣ сѣсть, сказавъ: такъ будетъ намъ слышнѣе. Сперанскій за болѣзнію не присутствовалъ, Канкринъ и Сухтеленъ были.
Чтеніе записки моей, со включеніемъ сужденій комитета, продолжалось до половины второго часа ночи, съ небольшимъ промежуткомъ для чая. Члены слушали меня съ видимымъ удовольствіемъ, никто не вздремнулъ; значитъ, записка была составлена неутомительно, не скучно. Когда всѣ встали, графъ отвелъ меня въ сторону и спросилъ: хорошо ли вы вслушались въ наши сужденія? — Кажется хорошо. — Однако лучше я повторю — и повторилъ съ удивительною ясностью въ полной связи.
На другое утро присылаетъ за мною Перовскій.
— Я имѣю къ вамъ порученіе отъ князя Петра Михайловича, говорилъ онъ тономъ не очень ласковымъ.
— Какое?
— Сказать вамъ, что онъ назначаетъ васъ директоромъ своей канцеляріи.
— Да вѣдь тамъ есть директоръ?
— Есть, но его скоро не будетъ. Князь проситъ только, чтобы вы помолчали объ этомъ недѣли двѣ, три.
Я опустилъ голову ошеломленный этою неожиданною новостью.
— Что-жъ вы не радуетесь?
— Я такъ привыкъ къ настоящему моему положенію, въ моей должности, къ роду моихъ занятій, что меня страшитъ эта неизвѣстная будущность.
Дѣйствительно, всякая подобная перемѣна въ службѣ меня смущала. Мнѣ всегда казалось, что я не вполнѣ оправдаю назначеніе; не слажу, не съумѣю; и это, можетъ быть врожденное смиреніе помогало мнѣ выдерживать до сихъ поръ правило: ни на что не напрашиваться. Дай Богъ, чтобы оно не измѣнило мнѣ до недалекаго уже конца служебнаго моего поприща.
— Чего жъ вы боитесь?
— Да вѣдь вы же напугали меня княземъ.
Въ самомъ дѣлѣ, Перовскій нерѣдко говорилъ о его строгости, взыскательности, скупости на милости.
— Если я напугалъ, то я же и научу васъ, какъ съ нимъ быть. Если хотите въ чемъ-нибудь успѣть у него, то, послѣ перваго словеснаго доклада, приходите съ готовою для подписанія бумагой, и настаивайте.
Я однакожъ не хотѣлъ, да и не могъ бы воспользоваться этимъ наставленіемъ, ужъ по одному уваженію, которое питалъ къ князю.
— Послушайте, Владимиръ Ивановичъ — продолжалъ Перовскій — лучше бъ мнѣ отрубили правую руку, чѣмъ васъ взяли; но я не хотѣлъ мѣшать этому, напротивъ, когда князь жаловался мнѣ на своего директора, я всегда указывалъ ему на васъ. Прошу васъ однако пріискать мнѣ на мѣсто себя чиновника, подобнаго вамъ, иначе вы поставите меня въ большое затрудненіе.
Какъ ни лестны эти слова, но они произнесены были такимъ тономъ, который не соотвѣтствовалъ ихъ смыслу; въ немъ отзывалась какая-то досада, какая-то жесткость; и потому я, какъ тогда полагалъ, такъ и до сихъ поръ увѣренъ, что внезапнымъ возвышеніемъ моимъ обязанъ самому князю Петру Михайловичу, вслѣдствіе можетъ быть выгоднаго мнѣнія обо мнѣ князя Кочубея, котораго онъ очень уважалъ, а также и вчерашнему успѣху моему въ комитетѣ, ибо я примѣтилъ, какъ пріятно было князю видѣть вниманіе во мнѣ членовъ и слышать удачные мои отвѣты на вопросы и возраженія, особливо Блудова, который, зная хорошо исторію, нерѣдко останавливалъ меня указаніемъ на тотъ или другой историческій источникъ, полагая, что я пропустилъ его, но всегда слышалъ въ отвѣтъ: объ этомъ сейчасъ будетъ сказано.
Составленный мною журналъ засѣданія комитета князь Викторъ Павловичъ похвалилъ, сдѣлавъ небольшія, ловкія поправки и вставки, изложенныя хорошимъ слогомъ. Когда дошло до предположенія выдвинуть границу внутрь степи, онъ прибавилъ, что лучше отложить оное до другого времени, «ибо (помню даже выраженія) настоящее положеніе европейскихъ державъ не предобѣщаетъ общаго спокойствія.» Потомъ приказалъ мнѣ прочитать журналъ, какъ есть въчернѣ, графу Сухтелену и министру юстиціи Дашкову, поелику предметъ наиболѣе касался ихъ вѣдомствъ.
Графа Сухтелена нашелъ я занятаго бумагами, онъ тотчасъ ихъ оставилъ, слушалъ журналъ съ большимъ вниманіемъ и дѣлалъ самыя основательныя замѣчанія, которые всѣ я принялъ. Мы просидѣли часа полтора. Когда же я всталъ, онъ пошелъ меня провожать изъ комнаты въ комнату, по длинной ихъ анфиладѣ, и остановясь у передней, сказалъ мнѣ:
— У меня есть къ вамъ покорнѣйшая просьба; мнѣ бы хотѣлось имѣть копію съ той записки, которую читали вы въ комитетѣ: это квинтъ-эссенція всего, что относится до моего края, но какъ я почти незнакомъ съ княземъ Викторомъ Павловичемъ[53], то не смѣю самъ просить его объ этомъ. Вы сдѣлали бы мнѣ большое одолженіе, если бы приняли этотъ трудъ на себя.
— Извините ваше сіятельство, не могу.
— Почему же? спросилъ онъ съ удивленіемъ.
— Потому, что выразить передъ княземъ причину, по которой желаете вы имѣть вопію съ записки, значило бы похвалить себя: записка писана мною.
— Извините, извините, вскричалъ онъ, схвативъ меня за обѣ руки; конечно, вамъ нельзя; я самъ поѣду въ князю. Я никакъ не полагалъ, чтобы этотъ огромный, почтенный трудъ былъ вашъ; я думалъ, что записка составлена въ государственномъ совѣтѣ.
Такъ моложавость моя нерѣдко и прежде вводила въ подобный соблазнъ людей серьезныхъ.
Онъ на другой же день былъ у князя, который, съ весьма пріятнымъ отзывомъ на мой счетъ, приказалъ мнѣ исполнить его просьбу; графъ же не замедлилъ сдѣлать мнѣ визитъ и вмѣстѣ съ билетомъ, не заставъ меня, оставилъ вышедшую на тѣхъ дняхъ книжку: «Описаніе Оренбургской губерніи», написанную уфимскимъ губернаторомъ, или братомъ его, правителемъ канцеляріи графа, Жуковскимъ, — сказавъ мнѣ при первомъ свиданіи: «это слабая отплата за вашу прекрасную записку».
Было уже два часа за полдень, когда я пріѣхалъ къ Дмитрію Васильевичу Дашкову. Онъ встрѣтилъ меня въ халатѣ, съ длинною турецкою трубкою, и когда я хотѣлъ прочитать ему журналъ, онъ остановилъ меня, сказавъ: «Нѣтъ, Владимиръ Ивановичъ, я на такія дѣла совѣстливъ: не могу рѣшать разомъ; оставьте журналъ у меня: я соберу для разсмотрѣнія его маленькой комитетецъ изъ оберъ-прокуроровъ и оберъ-секретарей.»
Прошла недѣля, — а онъ не возвращалъ журнала. Князь вновь проситъ меня заѣхать къ нему, поторопить. Дмитрій Васильевичъ по прежнему встрѣчаетъ меня въ халатѣ, хотя было уже три часа по полудни (этотъ умный и достойный человѣкъ любилъ комфортъ, любилъ полѣниться), не съ трубкою уже, а съ нашимъ журналомъ, говоря: «Занимаюсь, занимаюсь, вотъ видите; потерпите, не задержу.»
Князю Виктору Павловичу и безъ того уже не нравилась такая медленность, хотя онъ замѣтно любилъ Дашкова, но графъ Сухтеленъ спѣшилъ возвратиться въ Оренбургъ, а между тѣмъ наступила весенняя распутица; отъѣздъ же его, какъ выразился государь, зависѣлъ отъ князя Кочубея, поэтому князь опять послалъ меня къ Дашкову объяснить, что по сказаннымъ причинамъ долѣе ждать нельзя.
Въ третье посѣщеніе мое я нашелъ министра юстиціи уже во фракѣ, — то былъ пріемный его день. "Съ моей стороны я не нахожу никакого препятствія одобрить проектъ журнала, сказалъ онъ, но ни я, ни вы, — мы не крестились въ чернилахъ, тутъ надобны другого рода люди, а они еще съ нимъ водятся. Доложите князю, что дня черезъ два непремѣнно возвращу журналъ и пришлю проектъ вновь у меня составляемаго!
Прошло еще четыре дня, а всего болѣе двухъ недѣль — нѣтъ ни моего, ни обѣщаннаго Дашковымъ журнала. Выведенный изъ терпѣнія, князь Викторъ Павловичъ посылаетъ за мною и приказываетъ разослать въ членамъ пригласительныя записки въ засѣданіе комитета, назначаемое завтрашній день вечеромъ. «Это непростительно, примолвилъ онъ. Вотъ каковы молодые министры: но какъ себѣ хочетъ Дмитрій Васильевичъ, я не могу задерживать графа Сухтелена и быть виноватымъ въ томъ предъ государемъ.»
Держась прежняго приказанія князя, пріѣзжаю къ нему за полчаса до засѣданія.
— Ну, что, не получили вы отъ Дашкова журналовъ?
— Нѣтъ, ваше сіятельство.
— Что-жъ онъ съ нами дѣлаетъ?
— Можетъ быть привезетъ съ собою.
— Надѣюсь; да вѣдь мнѣ надобно прочитать съ вами составленный у него, прежде открытія засѣданія; иначе, что могу сказать о немъ комитету?
Камердинеръ подаетъ пакетъ сказавъ: отъ Дашкова.
Князь торопливо распечаталъ, и только что принялся читать вновь составленный журналъ, какъ вошелъ князь Петръ Михайловичъ, за нимъ мало по малу другіе члены, наконецъ и санъ Дашковъ.
Сѣли. Князь плавною, складною рѣчью, сообщилъ комитету о причинѣ значительнаго промежутва времени между послѣднимъ и настоящимъ засѣданіемъ, присовокупивъ, что ничего не можетъ сказать о содержаніи журнала Дмитрія Васильевича, поелику получилъ его за нѣсколько только минутъ. Потомъ спросилъ, съ котораго журнала угодно будетъ комитету начать чтеніе? «Съ того, отвѣчалъ Канкринъ, который прежде написанъ.» Я прочелъ по порядку тотъ и другой. За симъ предсѣдатель сдѣлалъ вопросъ, который изъ журналовъ комитетъ предпочитаетъ?
— Г-на Панаева, громко произнесъ Канкринъ, безпокойно вертѣвшійся на стулѣ, пока продолжалось чтеніе послѣдняго журнала, — потому-что г. Панаевъ смотритъ на дѣло en grand.
— Я самъ отдаю справедливость проекту Владимира Ивановича; я это говорилъ ему, отвѣчалъ Дашковъ; но находилъ съ своей стороны, что тутъ нельзя обойтись безъ указанія на межевые законы съ ихъ измѣненіями, а также на другія постановленія, до правъ собственности относящіяся.
— И, батюшка, возразилъ Канкринъ, если вы погонитесь за всѣми извилинами межевыхъ законовъ, то войдете въ такой лабиринтъ, изъ котораго не выйдете.
— По крайней мѣрѣ, отвѣчалъ смутившійся Дашковъ, можно соединить оба журнала въ одинъ, взявъ нѣкоторыя статьи изъ представленнаго мною.
— Пожалуй, продолжалъ Егоръ Францовичъ, если это окажется возможнымъ; только теперь надо читать журналъ вашъ по статьямъ, останавливаясь на каждой.
Я началъ снова, умолкая при каждой прочитанной статьи. Дмитрій Васильевичъ, конечно, внутренно раскаявался, что сдѣлалъ такое предложеніе, потому-что Канкринъ опровергъ всѣ пункты его журнала, находя не нужнымъ вносить ихъ въ мой.
— Какъ! вскричалъ Дашковъ, даже и то не нужно, гдѣ говорится о крѣпостномъ правѣ, о выдачѣ межевыхъ плановъ и книгъ, о десятилѣтней давности?
— Пожалуй, батюшка, отвѣчалъ Егоръ Францовичъ, но развѣ гдѣ-нибудь мимоходомъ.
Такъ было мною и сдѣлано, по общему согласію въ тонъ комитета.
Въ слѣдующее засѣданіе бѣдный Дмитрій Васильевичъ опять попалъ въ передѣлъ, но уже бъ самому предсѣдателю. Князь Викторъ Павловичъ началъ съ свойственнымъ ему краснорѣчіемъ развивать не помню какую-то мысль; вдругъ Дашковъ его перебиваетъ и начинаетъ говорить свое; а какъ онъ очень иногда заикался, то рѣчь его позадлилась; Когда же кончилъ, то, обращаясь къ предсѣдателю, сказалъ: «Не угодно ли вашему сіятельству продолжать.» — Продолжать? возразилъ князь; я потерялъ нить моихъ мыслей, и не имѣю такого горла, чтобы перекричать васъ.
18 марта (1832 г.), князь Петръ Михайловичъ прислалъ за мною фельдъегеря. Меня вводятъ въ маленькій его кабинетъ.
— Говорилъ вамъ Левъ Алексѣевичъ о моемъ къ разсужденіи о васъ намѣреніи?
— Говорилъ, ваше сіятельство.
— Такъ подите въ канцелярію; она въ верху надо мною, и напишите указъ,
— Какъ? о себѣ написать указъ? нѣтъ, ваше сіятельство, я этого не могу.
Студенческая совѣсть опять во мнѣ заговорила. Князь улыбнулся и сказалъ:
— Ну, такъ спросите тамъ начальника экспедиціи[54] Прохорова и велите ему написать; у него же хорошій почеркъ; пусть самъ и перепишетъ; эдакъ будетъ секретнѣе.
Черезъ четверть часа я вручилъ министру изготовленный указъ. Онъ понесъ его къ государю, а мнѣ велѣлъ подождать; возвратившись же, поздравилъ меня, поцѣловалъ, и приказатъ отправить указъ въ сенатъ, совѣтуя дня три никому объ этомъ не говорить. Потомъ началъ изъ окладовъ моего предмѣстника, дѣйствительнаго статскаго совѣтника Ситникова, выкраивать мнѣ жалованье. Тотъ получалъ, переходя изъ мѣста въ мѣсто и сохраняя за собою прежніе оклады, до тринадцати тысячъ рублей ассигнаціями; мнѣ назначилъ князь только семь тысячъ, говоря «на первый разъ, кажется, довольно.» Но этотъ первый разъ продолжался лѣтъ восемь, до тѣхъ поръ, пока всѣмъ директорамъ канцелярій и департаментовъ, получавшимъ прежде по 6 тысячъ, удвоено было содержаніе. Я, по обыкновенію, молчалъ, а князь, по извѣстной ему скупости, кажется и радъ былъ тому. Впрочемъ, мнѣ все-таки назначено было болѣе, чѣмъ тогдашнимъ директорамъ; а притомъ я удостоенъ этого званія въ чинѣ коллежскаго совѣтника, чему не было еще примѣра.
Вечеромъ того же дня получилъ я отъ князя Виктора Павловича записку, въ которой онъ приглашалъ меня пріѣхать въ нему завтра по утру въ 11 часовъ.
— Здравствуйте, Владимиръ Ивановичъ, сказалъ онъ съ пріятнымъ выраженіемъ лица, когда я вошелъ въ кабинетъ — поздравляю васъ директоромъ.
Помня совѣтъ министра моего относительно трехъ-дневнаго молчанія, я на минуту пріостановился, но потомъ отвѣчалъ:
— Точно такъ, ваше сіятельство, но позвольте спросить, отчего вы это знаете?
— А вотъ, садитесь-ка, я разскажу вамъ. Вчера я былъ у государя съ послѣднимъ нашимъ журналомъ, и видя, какъ онъ изволилъ остаться имъ доволенъ, доложилъ, что успѣхомъ этого дѣла мы обязаны вамъ; но едва успѣлъ вымолвить еще нѣсколько словъ въ вашу похвалу, съ тѣмъ, чтобы исходатайствовать вамъ какую-либо награду, какъ его величество перебилъ меня, сказавъ: "Знаю, знаю, я объ немъ много хорошаго слышалъ, и не далѣе, какъ часъ назадъ, сдѣлалъ его директоромъ. Да мнѣ и фамилія его очень памятна: я съ племянникомъ его, въ дѣтствѣ моемъ, часто игрывалъ.
Всякій пойметъ, какъ пріятно мнѣ было выслушать этотъ подробный разсказъ, и притомъ изъ устъ перваго государственнаго человѣка.
— Кто же это вашъ племянникъ? продолжалъ князь.
— У меня нѣсколько племянниковъ, но старшему изъ нихъ не болѣе двадцати лѣтъ. Государь, вѣроятно, разумѣлъ одного. дальняго моего родственника, инженернаго полковника Панаева, состоящаго при графѣ Аракчеевѣ въ военныхъ поселеніяхъ, о которомъ его величество, шестъ лѣтъ назадъ, изволилъ уже спрашивать жену мою, когда посѣтилъ квартиру мою въ домѣ департамента удѣловъ (тутъ я разсказалъ этотъ случай), но котораго я вовсе не знаю и не могу нигдѣ съ нимъ встрѣтиться. Племянникомъ же моимъ государь считаетъ его можетъ быть потому, что назначивъ меня на солидную должность, думаетъ, что я солидныхъ уже лѣтъ.
— Догадка ваша весьма справедлива. Однако жъ я вамъ совѣтую познакомиться съ этимъ полковникомъ: придетъ время, государь васъ самихъ о немъ спроситъ. Сужу такъ по оживленному тону вчерашнихъ словъ его. Ну, я долженъ былъ остановиться въ намѣреніи моемъ исходатайствовать вамъ какую-либо награду, и пошелъ посовѣтываться о томъ къ князю Петру Михайловичу, но онъ сказалъ мнѣ: чего же еще? и такъ сдѣланъ директоромъ!
Тутъ князь Викторъ Павловичъ улыбнулся и спросилъ:
— А гдѣ вы будете теперь жить?
— Князь Петръ Михайловичъ предложилъ мнѣ два дома: Іезуитскій и Боурскій. Въ первомъ сегодня я былъ; квартира мнѣ не понравилась, хуже моей теперешней.
— Берите въ Боурскомъ, это хорошій домъ. Когда я былъ еще камеръ-юнкеромъ, то ѣзжалъ туда, къ жившимъ тамъ екатерининскимъ старушкамъ, поздравлять ихъ съ праздникомъ. Да и ко мнѣ поближе, можетъ быть судьба опять сведетъ меня съ вами.
Тронутый послѣдними словами, я всталъ и отъ души ему поклонился.
Отъ него прямо поѣхалъ я въ Боурскій домъ. Вижу у воротъ стоитъ знакомый мнѣ человѣкъ, г. Шеристановъ, котораго я давно уже не видалъ.
— Что вы здѣсь дѣлаете Иванъ Григорьевичъ?
— Наблюдаю за поправкой мостовой; вѣдь я смотритель здѣшняго дома.
— А, тѣмъ лучше; такъ прошу васъ по приказанію министра, показать мнѣ свободную квартиру. Я буду здѣсь жить.
— Да здѣсь и такъ ужъ живетъ одна Панаева.
— Какая Панаева?
— Старушка, коллежская совѣтница.
— Нѣтъ ли у нея сына инженернаго полковника?
— Есть, онъ служитъ въ новгородскихъ поселеніяхъ; но рѣдко пріѣзжаетъ въ Петербургъ.
Не странно ли, не замѣчательно ли, что не прошло еще и десяти минутъ, какъ достопочтенный князь Викторъ Павловичъ совѣтовалъ мнѣ познакомиться съ Панаевымъ, и я уже открываю къ нему слѣдъ самый вѣрный?
Осмотрѣвши квартиру, я просилъ Шеристанова проводить меня бъ г-жѣ Панаевой. То была почтенная глубокихъ лѣтъ старушка. Она жила тутъ съ двумя сестрами, такими же старушками, имѣвшими по прежней ихъ службѣ казенное помѣщеніе. Одна была камеръ-юнгферою императрицы Екатерины, другая — Маріи Павловны. На вопросъ мой, неизвѣстно ли ей, какъ мы родня? она отвѣчала, что хорошенько не знаетъ, но постарается отыскать письмо моего отца къ ея мужу, въ которомъ онъ увѣдомлялъ его о своей женитьбѣ на моей матери и называлъ, помнится ей, дядею.
Такъ окончилась служба моя по министерству удѣловъ и началась по министерству императорскаго двора.
Вмѣсто себя на должность начальника отдѣленія въ департаментѣ, представлялъ я Перовскому нѣсколькихъ хорошихъ чиновниковъ, но ни одинъ, по испытаніи, ему не понравился; такъ трудно было ему угодить; тогда онъ вздумалъ требовать, чтобы я, пока ваканція эта не будетъ занята способнымъ чиновникомъ, занимался бы и по департаменту, даже склонилъ-было въ тому министра; но когда я спросилъ князя, какъ въ такомъ случаѣ должно мнѣ подписываться на департаментскихъ бумагахъ, начальникомъ отдѣленія или директоромъ? — князь засмѣялся и обратилъ дѣло въ шутку. Вскорѣ послѣ этого, отношенія ваши со Львомъ Алексѣевичемъ совершенно измѣнились, но — не по моей, а по его винѣ. Не хочу и вспоминать объ этомъ.
Такъ какъ я не знаю, буду ли продолжать мои «Воспоминанія», найду ли свободное для того время, то слѣдуетъ здѣсь добавить, что въ августѣ мѣсяцѣ, когда я жилъ уже въ Боурскомъ домѣ, явился со мнѣ пріѣхавшій изъ поселеній Николай Ивановичъ Панаевъ, въ которомъ я нашелъ предостойнаго человѣка, и показалъ мнѣ отысканное матерью письмо моего отца, въ которомъ онъ дѣйствительно называлъ отца его дядею; слѣдственно, не Николай Ивановичъ моимъ, а я его былъ племянникомъ; но въ какой степени — до этого добраться мы не могли, и положили считаться троюродными.
Остается еще упомянуть о томъ, какъ сбылись и предчувствіе и пророчество князя Виктора Павловича.
Въ 1834 году, ровно черезъ два года, и также въ великій постъ, башкирскій комитетъ неожиданно возобновился. Хотя князь былъ тяжко тогда боленъ, но прислалъ за мною и лежа въ постелѣ объяснился насчетъ засѣданія, назначаемаго имъ черезъ два дня. Я никакъ не ожидалъ, достанетъ ли у него на это силъ; но онъ превозмогъ себя, и въ назначенное утро я нашелъ его уже въ другой комнатѣ, близъ спальни, въ сюртукѣ, но не на креслахъ, а лежащаго на кушеткѣ, придвинутой къ столу засѣданій. Онъ былъ худъ, блѣденъ и грустенъ, и когда дочь его, графиня Строганова, прежде прибытія членовъ, подошла къ нему съ выраженіемъ участія, онъ пожалъ ей руку и двѣ слезы выкатились у него изъ глазъ. Я едва удержался, чтобы не заплакать отъ этой сцены. Къ счастію, по существу дѣла достаточно было собрать комитетъ одинъ разъ, слѣдственно и мнѣ написать одинъ только журналъ. Такимъ образомъ, судьба, какъ за два года назадъ выразился князь, опять меня свела съ нимъ.
Въ день Пасхи того жъ года, князь Викторъ Павловичъ пожалованъ былъ въ канцлеры гражданскихъ дѣлъ, и я имѣлъ счастіе написать объ этомъ указъ. Онъ скончался черезъ два потомъ мѣсяца въ Москвѣ, гдѣ остановился отдохнуть, ѣхавши въ свое имѣніе.
Въ 1837 году, по случаю пожалованія меня въ дѣйствительные статскіе совѣтники, я долженъ былъ вмѣстѣ съ прочими, получившими какія-либо монаршія награды, представляться государю императору. Онъ изволилъ принять насъ, въ числѣ пятидесяти человѣкъ, въ Елагиноостровскомъ дворцѣ. Когда по приближеніи со мнѣ оберъ-камергеръ графъ Литта произнесъ мое имя, государь сказалъ: "Знаю, вы состоите при князѣ Волконскомъ директоромъ канцеляріи. Продолжайте служить также хорошо, какъ до сихъ поръ служили, " и отошелъ къ тѣмъ, которые представлялись по случаю прибытія въ столицу, поставленные отдѣльно, въ разстояніи отъ меня сажени на двѣ; но вдругъ, не остановясь тамъ ни передъ кѣмъ, возвратился во мнѣ и сказалъ:
— Позвольте спросить, родня вамъ Панаевъ инженерный?
— Родня, ваше величество.
— Далеко или близко?
— Довольно далеко.
— Однакожъ какъ?
— Мы троюродные.
Его величество, сдѣлавъ движеніе головою, опять отошелъ къ тѣмъ, которыхъ на минуту оставилъ.
Я тутъ же вспомнилъ, какъ вѣрно, за пять лѣтъ назадъ, предсказалъ мнѣ этотъ случай покойный князь Викторъ Павловичъ.
Чуть-чуть не забылъ разсказать объ одномъ весьма пріятномъ для меня событіи. Черезъ три недѣли по назначеніи меня директоромъ, въ пятницу на страстной недѣлѣ, возвратившійся отъ государя князь Петръ Михайловичъ передавалъ мнѣ доложенныя имъ бумаги, большею частію о наградахъ по министерству, такъ какъ это было передъ Пасхою, и вдругъ спросилъ меня:
— Вы имѣете Анну второй степени съ короною?
— Нѣтъ, ваше сіятельство.
— Такъ государь вамъ ее пожаловалъ.
— Покорнѣйше благодарю за милостивое ходатайство.
— Не меня благодарите, а князя Кочубея?
Тутъ онъ подалъ мнѣ собственноручную записку князя Виктора Павловича, которою послѣдній, въ лестныхъ выраженіяхъ для меня, обращалъ вниманіе государя на труды мои по комитету. Вотъ она:
"Бывшій начальникъ отдѣленія въ удѣльномъ департаментѣ Панаевъ, занимался дѣломъ о земляхъ башкирцевъ, о правахъ ихъ на оныя и проч.
"Дѣло сіе, самое запутанное, преобширное и занимавшее разныя правительственныя мѣста болѣе 90 л., нынѣ оканчивается. Труды Панаева, который около пяти мѣсяцевъ занимался разборомъ бумагъ до дѣла сего относящихся и составленіемъ исторической записки, заслуживаютъ вниманія.
«Я долгомъ вмѣняю о семъ вашему императорскому величеству всеподданнѣйше донести.»
Подлинникъ хранится у меня съ прочими подобнаго рода бумагами, а въ сердцѣ — теплится чувство искренней благодарности въ государственному мужу, почтившему меня такимъ отзывомъ предъ лицемъ монарха.
8 іюля 1858 г.
С. Килимово.
ОТЪ РЕДАКЦІИ. Въ рукописи еще слѣдуетъ неоконченная глава V: «Продолженіе службы моей съ 1832 года по настоящее время», т. е. 1859 годъ. Но это — почти одинъ послужной списокъ автора, исчисленіе полученныхъ имъ орденовъ, указаніе обществъ, которыхъ онъ числился членомъ, видя въ будущемъ на повышеніе по службѣ и т. п. Все вмѣстѣ составляетъ около 14 страницъ разгонистаго почерка, которыя мы опускаемъ, какъ относящіяся къ личной службѣ автора; его же характеръ и качества достаточно обрисованы предъидущимъ разсказомъ, такъ-что послѣдняя глава не можетъ намъ представить ничего новаго. Мы имѣли уже случай выразить свой взглядъ вообще на мемуары; мы считаемъ мемуаръ современника не болѣе, какъ будущею работою для историка, которому предстоитъ одинаково изучать и эпоху, по свидѣтельству очевидца, и въ тоже время оцѣнивать свидѣтельство, по характеру свидѣтельствующаго лица. Въ исторіи, какъ и въ судебномъ слѣдствіи, мы обязаны выслушивать показанія всѣхъ, кого положеніе ставило въ возможность быть очевидцемъ. Если авторъ мемуаровъ иногда не является въ нихъ тѣмъ, чѣмъ намъ желательно было бы его видѣть, то и въ такомъ случаѣ нельзя не вмѣнить въ достоинство запискамъ такого автора именно то, что онъ не напалъ на мысль составить себѣ желаемую репутацію, т. е. не обманулъ своихъ читателей, и нарисовалъ вѣрный портретъ самого себя и цѣлаго кружка, въ которомъ онъ вращался, самъ почти не подозрѣвая выводовъ, которые могутъ быть сдѣланы впослѣдствіи. Именно, этого ни не находимъ, напримѣръ, въ «Запискахъ» Вигеля, и именно этимъ отличаются «Воспоминанія» В. И. Панаева. Вотъ, по нашему мнѣнію, въ чемъ состоитъ ихъ право на извѣстное мѣсто въ ряду историческихъ мемуаровъ. При этомъ, долгомъ считаемъ напомнить «Предисловіе» автора, изъ котораго видно, что его задача первоначально ограничивалась тѣми страницами, которыя позже составили третью главу; предъидущее и послѣдующее за нею явилось уже послѣ; потому, собственно, одна третья глава составляетъ весь интересъ, но она осталась бы намъ менѣе понятною, если бы авторъ ограничился только ею.
Мы должны присоединить еще одно замѣчаніе, не смотря на то, что нами уже высказано выше, какъ слѣдуетъ относиться вообще къ мемуарамъ. Авторъ напечатанныхъ нами «Воспоминаній» не разъ отзывается о лицахъ, близкихъ въ какъ по времени съ характеромъ обвинителя и судьи. Читатель не разъ встрѣчаетъ въ «Воспоминаніяхъ» болѣе или менѣе тяжкія обвиненія лицъ, непріязненныхъ автору; мы оставили все это безъ измѣненія, именно потому, что всякая перемѣна или опущеніе съ нашей стороны равнялось бы желанію защитить автора и скрыть его одной стороны, представить его болѣе справедливымъ, добродушнымъ, нежели какимъ онъ былъ на дѣлѣ; однимъ словомъ, поступивъ такъ, мы взяли бы читателя подъ свою опеку и предположили въ немъ ту наивность, которая смѣшиваетъ обвиняемаго съ обвиненнымъ. Авторъ «Воспоминаній», какъ и всякій составитель мемуаровъ, можетъ только обвинять, но самый приговоръ не принадлежитъ ему. Въ исторіи, какъ и въ судѣ, обвиняющій очень легко можетъ вытти изъ суда самъ обвиненнымъ.
Напомнивъ, такимъ образомъ, нашимъ читателямъ о необходимости относиться критически вообще къ мемуарамъ, мы ограничимся въ заключеніе двумя примѣрами изъ самихъ же «Воспоминаній», и укажемъ именно на отзывъ ихъ автора о Дельвигѣ, Баратынскомъ и др. Дѣло объ исключеніи Баратынскаго изъ Пажескаго корпуса авторъ передаетъ безъ малѣйшаго замѣчанія съ своей стороны, безъ всякой оговорки, на которую имѣла бы полное право память всѣми уважаемаго поэта, его безупречная жизнь, благородный и честный характеръ. Такую оговорку можно вмѣнить въ обязанность всякому, кто не могъ бы избѣгнуть упоминовенія о проступкѣ отрочества Баратынскаго. Мы вообще не считаемъ справедливымъ при оцѣнкѣ цѣлой жизни человѣка добираться до эпохи его пеленокъ, и вырывая изъ нея отдѣльный фактъ намекать вообще на нравы и привычки человѣка; потому мы не думаемъ также, что способъ упоминовенія авторомъ имени Баратынскаго заслужитъ чье нибудь одобреніе. Многіе благополучно проходятъ свое отрочество, ихъ не исключаютъ изъ заведеній за пороки, но это нисколько не мѣшаетъ имъ впослѣдствіи запятнать всю свою жизнь; и наоборотъ, за самыми грубый ошибками отрочества можетъ слѣдовать жизнь совершенно безукоризненная. А потому, нельзя не упрекнуть автора «Воспоминаній» въ томъ, что онъ привелъ голый и уединенный фактъ изъ отрочества Баратынскаго, и какъ бы тѣмъ хотѣлъ, чтобы поэта судили именно по этому одному факту. Внимательный читатель пойметъ легко, конечно, безъ нашихъ указаній, что, дѣйствительно, всякая оговориа со стороны автора, въ пользу Баратынскаго, была бы неудобна для достиженія главной цѣли; авторъ хотѣлъ не столько напомнить читателямъ всѣмъ извѣстную исторію изъ отрочества Баратынскаго, сколько сообщить черту изъ собственной жизни, а именно, что авторъ въ молодости избѣгалъ общества дурныхъ юношей. Впрочемъ, такимъ образомъ мы только объясняемъ, почему авторъ предпочелъ не дѣлать никакихъ замѣчаній въ пользу Баратынскаго, но вовсе не думаемъ оправдывать автора.
Мы слышали отъ людей заслуживающихъ полнаго довѣрія, что недавно найдено весьма любопытное письмо Е. А. Баратынскаго къ В. А. Жуковскому, и въ немъ поэтъ разсказываетъ съ самою благородною и трогательною откровенностью всю свою печальную исторію четырнадцатилѣтняго юноши; впрочемъ, эта исторіи оказывается печальною не столько для Баратынскаго, сколько для тѣхъ лицъ, которыя всегда несуть отвѣтственность за своихъ питомцевъ, истребляя иногда въ нихъ все прирожденное доброе и наталкивая на пороки своими дикими педагогическими пріемами и понятіями. Это письмо есть лучшее оправданіе для Баратынскаго, и память о немъ останется еще свѣтлѣе и чище въ глазахъ потомства, когда мы подумаемъ, что онъ обязанъ исключительно самому себѣ, твердости своего характера и силѣ разума, тѣмъ уваженіемъ, котораго заслужила вся его жизнь, какъ бы наперекоръ всему, что онъ могъ почерпнуть изъ исторіи своего воспитанія. Ждемъ съ нетерпѣніемъ появленія этого письма въ печати: оно уже отправлено на-дняхъ въ редакцію одного изъ ученыхъ сборниковъ.
Отзывы В. И. Панаева о Л. А. Перовскомъ, подъ начальствомъ котораго авторъ служилъ въ 20-хъ годахъ, также, вѣроятно, обратятъ на себя вниманіе читателя; не имѣя возможности умолчать о хорошихъ сторонахъ его характера, онъ удивляетъ по временамъ отзывами о немъ весьма не лестными, трудно соединяемыми съ другими показаніями того-же автора, а главное, ничѣмъ не доказанными въ текстѣ разсказа. Но читателю достаточно первыхъ строкъ на страницѣ 137, чтобы понять inde irae: авторъ въ третьемъ лицѣ говоритъ тамъ о самомъ себѣ.
28 октября, 1867.
- ↑ Тобольской губерніи.
- ↑ Т. е., ссыльныхъ.
- ↑ Писано въ 1792 году.
- ↑ Въ рукописи сохранено 1 1/2 страницы пробѣла, но упомянутые стихи остались невставленными. — Ред.
- ↑ Еще въ бытность мою у дяди получилъ я извѣстіе о производствѣ моемъ въ кандидаты. Тогда они считались въ 12 классѣ; впослѣдствіи, званію сему предоставленъ былъ 10-й классъ.
- ↑ Однажды, будучи еще 12 лѣтъ, я взялъ какъ-то въ руки лежавшія на столѣ «Московскія Вѣдомости». Онѣ развернулись на заговорѣ Моро, Пишегрю и Жоржа. Чтеніе это такъ завлекло меня, что я съ нетерпѣніемъ ждалъ слѣдующей почты и съ тѣхъ поръ не оставлялъ уже безъ прочтенія ни одного нумера. Наполеонъ игралъ тогда главную роль на политической сценѣ Европы. Я не выпускалъ его изъ виду, отъ всего сердца желая дождаться его гибели. А когда онъ погибъ, и когда потокъ исторіи вступилъ въ права свои — я съ нимъ помирился.
- ↑ Борисъ Яковлевичъ Княжнинъ, впослѣдствіи генералъ-отъ-инфантеріи, сынъ извѣстнаго стихотворца, былъ очень умный, образованный человѣкъ, отличавшійся вѣжливостью прежнихъ временъ. Говорили, что онъ слишкомъ строгъ по службѣ и даже золъ, но изъ обращенія его ничего подобнаго заключить было нельзя. Я любилъ съ нимъ побесѣдовать.
- ↑ Записки Державина, писанныя имъ въ 1812 году и въ высшей степени любопытныя, хранятся у дѣвицы Бороздиной, дочери покойнаго Константина Матвѣевича Бороздина, которому передала ихъ Дарья Алексѣевна, вдова Державина.
- ↑ Этотъ экземпляръ принадлежитъ нынѣ мнѣ.
- ↑ Письмо это, и еще другое, отыскалъ въ бумагахъ Державина послѣ его кончины и доставилъ мнѣ, домашній секретарь его, Абрамовъ, находившійся при немъ впродолженіе многихъ лѣтъ, и оставшійся въ его домѣ по самую смерть свою, согласно завѣщанію Державина. Другое письмо, болѣе любопытное, и начинающееся дружескимъ упрекомъ: Неужели я никогда не буду имѣть удовольствіе читать вашей Фелицы, передано мною М. П. Погодину, для богатаго собранія его автографовъ, находящагося нынѣ въ Императорской Публичной Библіотекѣ.
- ↑ О Въ запискахъ Гавріила Романовича не упоминается о этой дуэли. Можетъ быть, случай былъ ничтожный. Пожалуй за карты, потому-что въ молодости своей, какъ и самъ въ запискахъ признается, велъ онъ азартную игру; часто проигрывалъ, но однажды выигралъ 60,000 рублей.
- ↑ Кромѣ случаевъ, сообщенныхъ мнѣ дядею моимъ, изъ упомянутыхъ словъ Державина видно, какъ много полезнаго сдѣлано было, или предложено илъ въ теченіе многолѣтней его службы, въ какой постоянной борьбѣ за правду находился онъ съ сильными людьми своего времени, какъ смѣю отстаивалъ ее предъ лицомъ Екатерины, Павла и Александра.
- ↑ Яковъ Ивановичъ Бередняковъ, впослѣдствіи извѣстный археологъ, членъ Археоірафической Коммиссіи и Академіи наукъ. Въ молодости своей, онъ два раза пріѣзжалъ въ Казань слушать лекціи въ тамошнемъ университетѣ.
- ↑ Дядя мой, по первому моему увѣдомленію объ этомъ портретѣ, купилъ его за 400 руб. По раздѣлу достался онъ брату моему Александру, у меня же — прекрасная съ него копія.
- ↑ «Кутерьма отъ Кондратьевъ».
- ↑ Бесѣда любителей русскаго слова. Такъ называлось литературное общество, собиравшееся въ домѣ Державина.
- ↑ Изъ этого отзыва можно заключить, что корифеи Бесѣды сомнѣвались въ достоинствѣ творенія Карамзина и не скрывали того предъ Державинымъ.
- ↑ Трощинскаго.
- ↑ Въ Нижнемъ-Новгородѣ Сперанскій оставался недолго. По занятіи французами Москвы, онъ вывезенъ былъ въ Пермь, гдѣ и прожилъ до половины 1816 года, т. е. до назначенія его пензенскимъ гражданскимъ губернаторомъ.
- ↑ Ректорскою инструкціею профессору исторіи между прочимъ предписано было изъяснить, сколько настоящее царствованіе (императора Александра 1-го) превзошло и затмило всѣ прочія, какъ славою воинскою, такъ и законодательною.
- ↑ Т. е. въ 1858 г.
- ↑ Поповъ слѣдовалъ сектѣ нѣкоей г-жи Татариновой, имѣвшей, не знаю почему, помѣщеніе въ Инженерномъ замкѣ, когда онъ именовался еще Михайловскимъ. Впрочемъ, тамъ жили, съ разрѣшенія государя, и другія лица, изъ людей недостаточныхъ и почему либо ему извѣстныхъ. Татаринова установила тамъ особый родъ богомоленія, состоящій въ круженіи около чана съ водою, до упада; причемъ закружившійся получалъ будто бы даръ пророчества. Склонный къ чудесному, кн. Голицынъ посѣщалъ ее. Когда жъ она, еще при Александрѣ Павловичѣ, была выслана изъ замка, то поселилась на дачѣ по царскосельской дорогѣ. Число поклонниковъ увеличилось. Присоединились люди извѣстные (напримѣръ, супруга генерала-отъ-инфантеріи Головина, г. Дубовицкій, человѣкъ весьма богатый). Устроили домовую молельню, украшенную образами, писанными знаменитымъ художникомъ Боровиковскимъ, предавшимся въ старости мистицизму. Тайный совѣтникъ Василій Михайловичъ Поповъ сдѣлался самымъ жаркимъ послѣдователемъ. Наконецъ, жалобы дочерей его на тиранское съ ними обращеніе отца, принуждавшаго ихъ присоединиться къ сектѣ, открыли правительству (кажется въ 1840 г.) тайное оной существованіе. Татаринова и Дубовицкій разосланы были по разнымъ монастырямъ, а образа взяты въ Невскій.
- ↑ T. e. 1868 г.
- ↑ Впослѣдствіи я узналъ, что тѣмъ же журналомъ академіи, какъ я мнѣ, присуждена была, конечно по случайному стеченію обстоятельствъ, большая золотая медаль Карамзину за его исторію.
- ↑ Кстати упомянуть, что въ деревнѣ же удостоился я вскорѣ получить золотые часы отъ императрицы Елисаветы Алексѣевны, доселѣ мною хранимые. Виною этой милости, тогда очень видной, былъ почтенный Александръ Ивановичъ Красовскій. Когда я прощался съ нимъ, отъѣзжая въ деревню, онъ спросилъ меня, почему я не представилъ идиллій моихъ государю? Потому — отвѣчалъ я — что теперь, судя по дѣйствіямъ министерства просвѣщенія, не обращается вниманія на изящную литературу. «Но императрица занимается ею; я слышалъ это отъ графини Строгоновой, представьте экземпляръ государынѣ». — «Теперь уже некогда, я завтра ѣду». — «Такъ пришлите его ко мнѣ, а я передамъ секретарю ея величества, Н. М. Лонгинову». Я имъ и сдѣлалъ.
- ↑ Замѣчательно, что государь подписывалъ указъ о назначеніи Шишкова министромъ въ то самое время, когда я, сидя у него, съ такимъ негодованіемъ объяснялъ ему предательство Магницкаго. Казалось бы, что послѣ онъ могъ обратить вниманіе на знаменательность стеченія сихъ обстоятельствъ, ибо вступалъ теперь въ близкое сношеніе съ этимъ опаснымъ человѣкомъ, но онъ къ позднему раскаянію этого не сдѣлалъ.
- ↑ Квартира моя была извѣстна ему потому, что онъ иногда посылалъ мнѣ нѣкоторыя книги.
- ↑ Я и дѣйствительно получилъ отъ его величества подарокъ, можно сказать богатый — брилліантовый перстень въ двѣ тысячи рублей ассигн. Судя по тогдашнимъ цѣнамъ и небольшому чину моему — коллежскаго ассесора, милость эта была всѣми признана значительною, даже неожиданною, тѣмъ болѣе, что сочиненіе мое заключало въ себѣ мѣста щекотливыя, именно тамъ, гдѣ говорилось о постигшей Кутузова опалѣ. Доказательствомъ тому, какъ холодны были въ то время къ литературѣ и государь и министръ, служитъ то, что рукопись моя два года прогостила въ портфелѣ князя Голицына: онъ все выжидалъ удобнаго для доклада случая. Замѣчательно также, что государь приказалъ ему прочитать вслухъ нѣкоторыя мѣста, — и какъ нарочно попались щекотливыя. Объ этомъ сказывалъ мнѣ Ястребцовъ слышанное отъ князя. Тѣмъ болѣе цѣны великодушію его величества.
- ↑ «Благоговѣйныя размышленія о жизни и страданіяхъ Іисуса Христа».
- ↑ Передъ отъѣздомъ моимъ въ прошедшемъ году Александръ Семеновичъ однажды сказалъ мнѣ: «Тебѣ бы лучше служить въ государственномъ совѣтѣ, тамъ же кстати составляются теперь новые штаты. Если хочешь, я похлопочу». Я искренно благодарилъ, но позволилъ себѣ выразить желаніе, сохранить вмѣстѣ съ тѣмъ и настоящее мѣсто, такъ какъ оно давало мнѣ квартиру. Онъ обѣщалъ имѣть это въ виду. И дѣйствительно, какъ узналъ я по возвращеніи, при всемъ нерасположеніи своемъ къ князю Голицыну, два раза объ этомъ съ нимъ объяснялся. Штаты однакожъ тогда не состоялись и намѣреніе осталось безъ исполненія.
- ↑ Темьянскій, какъ отличный натуралистъ, былъ посланъ въ кругосвѣтное плаваніе; но корабль потерпѣлъ бурю у береговъ Норвегіи, и онъ воротился. По этой неудачѣ онъ оставилъ ученую службу; умеръ къ сожалѣнію въ зрѣлыхъ еще лѣтахъ. Это былъ весьма достойный человѣкъ.
- ↑ Года за два передъ тѣмъ графъ Аракчеевъ объявилъ высочайшее повелѣніе, чтобы статьи, содержаніе которыхъ касается какого-либо министерства, не иначе были печатаемы, какъ съ разрѣшенія того министра, до вѣдомства котораго принадлежатъ. Повелѣніе это состоялось по поводу изданнаго Закревскимъ отчета объ управленіи имъ инспекторскаго департамента, когда при увольненіи князя Волконскаго отъ званія начальника главнаго штаба, онъ также долженъ былъ оставить свою должность. Дезаровіусъ началъ издавать «Русскій Инвалидъ» въ 1813 году съ тѣмъ, чтобы всю вырученную подписками сумму, за покрытіемъ издержекъ, жертвовать въ пользу инвалидовъ, и представивъ въ 1815 году 395,000 р. ассигн., положилъ тѣмъ основаніе инвалидному капиталу, простирающемуся нынѣ до 7,000,000 p. cep.
- ↑ Выписка эта при семъ прилагается.
- ↑ Помню, какъ однажды, когда сидѣлъ я у князя Шихматова, гдѣ находился и братъ его, постригшійся послѣ въ монахи, вбѣжалъ въ комнату каммергеръ Павловъ, служившій въ синодѣ, и только-что возвратившійся изъ Грузина, куда ѣздилъ отъ имени Шишкова (а болѣе отъ своего) и сказалъ, что графъ два раза уже исповѣдовался и пріобщался. Князья перекрестились и сказали: «Слава Богу! какой примѣръ для Россіи».
- ↑ Графъ Аракчеевъ, находясь въ слѣдующемъ году въ чужихъ краяхъ и сбиваясь уже съ толку на закатѣ звѣзды своей, напечаталъ въ Берлинѣ эти письма особой брошюрой, но король прусскій не допустилъ ей распространяться. Онъ приказалъ конфисковать все изданіе и отправилъ оное къ Николаю Павловичу. Этотъ необдуманный поступокъ довершилъ паденіе Аракчеева. Нѣкоторыя изъ писемъ мнѣ случалось читать; они исполнены были самаго нѣжнаго участія, самой теплой дружбы.
- ↑ Извлеченіе изъ моей записки.
- ↑ Ниже увидимъ, что забота моя была безполезна: и тотъ и другой мало по малу сблизились, во вредъ себѣ, съ Магницкимъ. Сближеніе его съ тестемъ моимъ пригодилось мнѣ, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, что я узналъ отъ него немаловажную частичку заговора противъ князя Голицина.
- ↑ И безъ того уже на третій день прошелъ слухъ, что я тоже въ крѣпости. Нѣкторые знакомые пріѣзжали къ намъ освѣдомиться. Объяснилось тѣмъ, что, по сходству фамилій, меня смѣшали съ лейбъ-гренадерскихъ офицеромъ Пановымъ.
- ↑ Немудрено, что Желтухинъ соглашался тогда на уступки. Незадолго предъ тѣмъ гонимый прежде архіерей, послѣ свиданія съ государемъ въ Симбирскѣ, осенью 1824 года получилъ Александровскую ленту и былъ назначаемъ молвою въ митрополиты.
- ↑ Это впослѣдствіи передалъ мнѣ Языковъ, какъ слышанное имъ отъ самого князя.
- ↑ Ревизію Казанскаго университета, какъ видно выше, производилъ Магницкій въ 1819 г., а паденіе его послѣдовало въ 1826 году.
- ↑ А. М. Княжевичъ, Е. А. Груберъ, Д. М. Перевощиковъ, Ѳ. М. Отсолигъ, В. И. Карнѣевъ.
- ↑ По смерти графа Гурьева, послѣдовавшей въ сентябрѣ 1825 г., управленіе кабинетомъ и министерствомъ удѣловъ, поручено было временно (указомъ изъ Таганрога) князю Голицыну, что по роду дѣлъ вновь сближало его съ государемъ: слѣдственно Аракчеевъ не могъ удалить его отъ императора.
- ↑ Тесть мой лѣтъ пятнадцать служилъ по удѣльному вѣдомству, сначала помощникомъ управляющаго въ Костромѣ, а потомъ управляющимъ въ Вяткѣ.
- ↑ Впослѣдствіи оно увеличилось присоединеніемъ Академіи художествъ, Ботаническаго сада, Капитула, Публичной библіотеки и великокняжескихъ дворовъ.
- ↑ Тесть мой сказывалъ мнѣ, что этотъ Шишовъ подарилъ маленькому сыну своему альбомъ, съ тѣмъ, чтобы, когда придутъ къ отцу управляющіе конторами, и прежде, чѣмъ онъ ихъ приметъ, сынишка выходитъ въ залу и просилъ являющихся написать въ альбомѣ: это значило выставить цифру и положить между страницъ деньги. Когда я, чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ по вступленіи въ департаментъ, докладывалъ одно дѣло, въ которомъ Шишовъ принималъ нечистое участіе, онъ сказалъ мнѣ по выходѣ изъ присутствія: «Что это вы, Владимиръ Ивановичь, ужъ такъ больно ясно изложили, а я бы заколесилъ такъ, что и самъ бы чортъ не разобралъ.»
- ↑ Первое пенсіонное положеніе, какъ законъ, состоялось въ апрѣлѣ 1827 г. для лицъ собственно придворнаго вѣдомства; въ сентябрѣ того жъ года для департамента удѣловъ и кабинета (мною написанное), а по примѣру, поданному княземъ Волконскимъ, послѣдовалъ въ непродолжительномъ времени и общій по государству уставъ о пенсіяхъ.
- ↑ Для облегченія занятій комитета мы съ Перовскимъ разсудили напечатать и докладъ и жалобу Вистингаузена и возраженія на оную и всѣ извлеченія изъ уродливыхъ его отчетовъ, что составило порядочную книгу въ листъ.
- ↑ Такъ-какъ рекрутскій комитетъ возобновлялся нѣсколько лѣтъ, вслѣдствіе донесеній флигель-адьютантовъ, то послѣ присоединены были къ нимъ флигель-адьютанты: Игнатьевъ (нынѣшній спб. военный генералъ-губернаторъ) и графъ Кушелевъ, впослѣдствіи генералъ-лейтенантъ.
- ↑ Извѣстно, что въ первые два или три года существованія министерствъ, тогдашній министръ внутреннихъ дѣлъ, графъ Кочубей, представлялъ государю отчеты, бывшіе въ большой славѣ, но вскорѣ они прекратились.
- ↑ Эта башкирская депутація стоила намъ до 80 т. р. асс.
- ↑ Незадолго передъ тѣмъ Блудовъ и Дашковъ назначены были министромъ внутреннихъ дѣлъ, другой юстиціи. Поэтому Новосильцевъ выбылъ изъ комитета.
- ↑ Я позабылъ сказать выше, что въ новый годъ графу Кочубею пожаловавъ титулъ князя, но безъ свѣтлости, чѣмъ онъ, кажется, былъ недоволенъ. Случалось дважды, что онъ при мнѣ писалъ къ кому-то записку въ третьемъ лицѣ, и въ оба раза вмѣсто князя, ставилъ: графъ, потомъ рвалъ записки говоря, наморщившись: «я все забываю, что я князь.» Въ дальнѣйшемъ моемъ разсказѣ я буду называть его уже княземъ.
- ↑ Тоже, что отдѣленіе. Экспедиціи, гдѣ онѣ существовали, вездѣ послѣ переименованія въ отдѣленія.