Во мраке ночи (Кондурушкин)/ДО
Съ ранняго утра отецъ хлопоталъ на дворѣ, — густо смазалъ дегтемъ колеса, запрягъ Бураго въ телѣгу. Мать напекла лепешекъ и яицъ. Все уложили. Зажгли свѣчу передъ иконами. Сначала сѣли, по обычаю, на лавку, потомъ встали и начали молиться.
Мать кланялась и шептала молитвы. Я крестился тоже и старался угадать, какую она читаетъ молитву. Четырехлѣтняя сестра моя держала мать за подолъ, жевала лепешку и смотрѣла на меня исподлобья, не зная, плакать нужно или смѣяться. Отецъ клалъ большіе кресты медленно и думалъ о чемъ-то постороннемъ. На дворѣ пѣлъ пѣтухъ, а подъ окнами чирикали воробьи.
На душѣ у меня было смутно.
Но вотъ отецъ зачастилъ маленькими крестиками подъ бородой. Значитъ, молитва кончилась. Я подошелъ и поклонился матери въ ноги. Она заплакала и поцѣловала меня, но отъ слезъ не могла ничего говорить. Съ отцомъ проститься нужно было также дома. Я и ему поклонился въ ноги. Онъ тоже заплакалъ, но счелъ долгомъ сказать наставленіе:
— Учись, Бога не забывай, утромъ и вечеромъ молись, отца, мать почитай, старшихъ слушайся!
Я поцѣловалъ и сестренку. Чувствуя, что творится нѣчто необычное, она заплакала. Непрожеванный кусокъ лепешки вывалился у ней изо рта на полъ. Мать подняла крошку хлѣба съ полу, перекрестилась и поцѣловала ее, дѣвочкѣ утерла носъ и взяла ее на руки.
— Скорѣе, — торопилъ отецъ, — а то колеса отекутъ.
Всѣ мы вышли на дворъ. Пѣтухъ успѣлъ уже проклевать въ возу дыру и лакомился пшеницей. Въ углу подъ заборомъ тоскливо вздыхалъ поросенокъ. Голуби ворковали на крышѣ. Пахло дымомъ отъ печей. Утро вставало ясное, тихое, теплое.
Только садясь на возъ, я почувствовалъ, что покидаю много милаго, дорогого и ѣду въ неизвѣстный, чуждый міръ. И заплакалъ горько, неудержимо. У меня сразу носъ наполнился слезами, горло сдавило и слезы потекли по щекамъ въ три ручья.
— Ладно, не на смерть ѣдешь, — сказалъ отецъ, отворяя ворота. — Ну, съ Богомъ!
Вспрыгнулъ на наклеску телѣги, дернулъ вожжами. Колеса зачмокали отъ дегтя и покатились.
Было начало августа, — лучшее время года въ средней Россіи. Природа отдала всѣ свои плодотворныя силы, выколосила хлѣба, зарумянила яблоки, вишни, груши: вскормила и вспоила всякую мелкую и крупную птаху, телятъ, поросятъ, жеребятъ; прошла съ благотворными грозами и дождями, а теперь послѣ трудовъ собралась и сама немного отдохнуть, понѣжиться передъ холодной осенью: «дѣлайте, — молъ, — вы всѣ, твари мои милыя, что хотите, а я посмотрю на васъ, полюбуюсь».
Улыбается и смотритъ. Всѣмъ любо и хорошо. Лѣса смѣются. По полямъ, между скирдами, носятся черные жирные грачи, смотрятъ на человѣка нахально, какъ и всѣ дармоѣды. Коршунъ летаетъ въ блѣдно-синей высотѣ, распластался и нѣжится тамъ, не двигая крыльями. На землю онъ и не смотритъ, потому что сытъ по горло. Суслики около норъ возятся цѣлыми десятками: и они дождались своего семейнаго счастья. Только люди день и ночь работаютъ на поляхъ и гумнахъ.
Ѣдемъ мы шагомъ. Пятнадцать пудовъ пшеницы, да насъ двое — цѣлый возъ. Навстрѣчу попадаются возы съ желтой пшеницей и бѣлымъ серебристымъ овсомъ. Проѣдемъ одни возы, — вдали виднѣется новый поѣздъ. Рыдваны скрипятъ, какъ стариковскія кости передъ ненастьемъ.
Потянулся длинный томительный день. Пыльная дорога, перелѣски, скирды и копны сѣна, грачи и рѣдкіе проѣзжіе. Отецъ или разсуждаетъ самъ съ собой или спитъ. Во снѣ ротъ у него раскрытъ, а мухи гудятъ во рту, какъ въ пустомъ горшкѣ. Когда кто-нибудь встрѣтится по дорогѣ, отецъ вскочитъ, зачмокаетъ, задергаетъ вожжами и своротитъ Бураго вправо, выплевывая не успѣвшихъ вылетѣть изо рта мухъ.
Къ вечеру кормили Бураго въ большомъ селѣ и ночью опять тронулись въ путь.
Люблю я проѣзжать ночью лѣтомъ по селу. Тихо. Въ домахъ спятъ сотни, тысячи усталыхъ, изломанныхъ непосильными трудами людей. Сонъ — ихъ единственная и лучшая награда за горе, слезы, обиды и болѣзни тяжелой жизни. Чувствуешь, что здѣсь въ эти часы совершается что-то таинственное, важное. Невольно понижаешь голосъ, ибо дома смотрятъ предупреждающими, темными, тяжелыми взглядами. Такъ смотритъ на шумливаго гостя старуха-нянька, только что закачавшая больного ребенка. Дремлютъ передъ окнами тяжелые рыдваны, разбросавъ по землѣ свои оглобли-ноги; привалилась къ углу дома и спитъ бочка съ водой; покачнулась на сторону и дремлетъ дырявая погребица. Даже пыльная дорога спитъ: пыль лѣниво клубится изъ-подъ колесъ и выбираетъ мѣсто, гдѣ бы снова прилечь поплотнѣе къ дорогѣ.
Но вотъ съ истеричнымъ лаемъ подкатилась къ колесамъ мохнатая Жучка; она лаетъ и чихаетъ спросонья. Въ разныхъ концахъ села отвѣчаютъ десятки, сотни другихъ собакъ. Дескать, не робѣй, кусай его, коли нужно, а мы поможемъ.
И невольно гонишь поскорѣе лошадь. Скорѣе бы выѣхать, а то нарушишь святое, важное дѣло деревенскаго сна.
Село большое, длинное. Долго ѣхали по улицамъ, по гумнамъ, по выгону. Наконецъ выѣхали на широкую большую дорогу. Ночь прохладная, тихая, темная. Звѣзды горятъ въ небѣ, но не освѣщаютъ земли. Кругомъ ровное поле; взглядъ тонетъ во мракѣ. Кое-гдѣ вспыхиваютъ какіе-то огоньки и быстро гаснутъ, точно искры. Отецъ говоритъ, что это свѣтятъ волчьи глаза. Какъ змѣи, вьются въ ковылѣ пыльныя ровныя колеи. Сколько ихъ? Четыре, шесть, десять… безъ конца. Большая дорога въ три версты шириной. Въ старину тутъ ежедневно тянулись изъ внутреннихъ губерній въ Заволжье и обратно безконечные обозы съ хлѣбомъ, рыбой и всякими товарами. Сюда выходили на промыселъ разные лихіе люди съ дубинкой, съ топоромъ, а то и просто съ кулакомъ… Много могли бы поразсказать объ этомъ безконечныя колеи. Но онѣ пугливо спрятались въ ковылѣ и ужъ почти сравнялись съ землей.
Меня клонилъ сонъ, и я заснулъ. Спалъ, кажется, недолго и проснулся отъ тяжелаго чувства. Рядомъ съ телѣгой идетъ отецъ и шопотомъ говоритъ:
— Не спи, сынокъ! Какой-то человѣкъ съ нами идетъ. Кто его знаетъ, что онъ въ мысляхъ держитъ.
И отошелъ назадъ. Тамъ за телѣгой онъ идетъ съ кѣмъ-то другимъ. Этотъ другой — высокій, широкоплечій, съ палкой въ рукѣ. Говоритъ, что идетъ въ монастырь, но будто не все договариваетъ. Откуда онъ появился, — Богъ знаетъ. Пришелъ откуда-то со стороны, изъ мрака ночи, и навязался къ намъ. Отецъ идетъ съ нимъ рядомъ, но часто подходитъ ко мнѣ, подоткнетъ со всѣхъ сторонъ въ телѣгѣ сѣно, пологъ, пощупаетъ, не сплю ли я, шепнетъ:
— Боюсь я этого странника. Видимо, лихой человѣкъ. Молись, сынокъ, читай: «Живый въ помощи»…
И опять пойдетъ къ страннику, слѣдитъ за нимъ, чтобы онъ не напалъ на насъ внезапно.
Я читалъ псаломъ «Живый въ помощи»… Телѣга, поскрипывая, катилась по гладкимъ колеямъ. Я вслушивался въ тишину ночи. Тамъ изрѣдка рождались звуки, зарождались и умирали. Время тянулось долго, томительно.
«Не убоишися отъ страха нощного», — читалъ я. Но въ окружающей темнотѣ и тишинѣ было угрожающее, враждебное… Кто ходитъ ночью? Злые люди, злая сила. А мы такіе слабые, боязливые; насъ всякій можетъ обидѣть.
«Падетъ отъ страны твоея тысяща и тма одесную тебѣ, къ тебѣ же не приближится», — читалъ я дальше. Но мнѣ становилось отъ этихъ словъ еще страшнѣе. Казалось, темныя силы ночи неслышно рѣютъ вокругъ, готовыя напасть на слабаго человѣка. Начальство мрака грозно окружило насъ со всѣхъ сторонъ, неумолимое, враждебное.
«Ну, какъ странникъ ударитъ отца по головѣ палкой, — думалъ я, — и убьетъ, а меня задушитъ; сядетъ въ телѣгу и поѣдетъ на Буромъ, куда захочетъ?»
И я напряженно вслушивался въ тишину ночи и всматривался въ темноту. Иногда отецъ со странникомъ отставали далеко. Мнѣ казалось, что странникъ уже убилъ отца. Въ ужасѣ я останавливалъ Бураго и болѣзненно вслушивался, вслушивался. Нѣтъ, идутъ, разговариваютъ. У меня отлегало отъ сердца.
Подходитъ отецъ.
— Боюсь я этого странника. Ну, какъ лихой человѣкъ. А можетъ, и не простой даже человѣкъ. Читай, сынокъ, «Да воскреснетъ Богъ»…
Я читалъ: «Да воскреснетъ Богъ», «Отче нашъ» и всѣ молитвы и псалмы, какими научили меня бороться противъ всѣхъ жизненныхъ напастей. Ночь была длинная, мучительная. Поскрипывала телѣга. Тишина рѣзала мой жадный, обостренный слухъ. Темнота утомляла напряженное отъ страха зрѣніе…
Наконецъ заалѣлъ востокъ. Даль прояснилась. Засвѣтились на небѣ облака, замигали сонными глазами звѣзды. Упала роса. Вмѣстѣ съ мракомъ начали исчезать и наши страхи.
Стало уже настолько свѣтло, что я вижу странника. Это — русый мужикъ съ широкой бородой, добродушнымъ лицомъ и толстымъ носомъ. Одежда на немъ обвисла отъ росы, трепаная шапка прилегла къ волосамъ, холщевый мѣшокъ за спиной намокъ и потемнѣлъ. Онъ поглядѣлъ на востокъ, снялъ мокрую шапку, переложилъ палку изъ правой въ лѣвую руку, истово перекрестился и произнесъ нараспѣвъ:
— Слава Тебѣ, показавшему намъ свѣтъ.
Перекрестился и отецъ. Наши страхи совсѣмъ исчезли.
— Поди, сыро тебѣ, малецъ? — обратился странникъ ко мнѣ. — Слѣзь-ка, побѣжи. Слава Богу, день насталъ.
И улыбнулся широко во весь ротъ. Сразу стало видно, что это простой человѣкъ и совсѣмъ не лихой.
Взошло солнце. Мы шли вмѣстѣ еще больше часу. Наконецъ намъ нужно сворачивать вправо, а страннику — прямо.
— Прощайте, други, Богъ съ вами! — сказалъ странникъ.
— Прощай.
— А скажи, — полюбопытствовалъ странникъ, — боялся ты меня?
— Боялся, — сказалъ отецъ, — думалъ, лихой ты человѣкъ.
— И я тебя боялся, — сказалъ странникъ. — И все это отъ страха нощнаго. То ли дѣло солнышко. Ну, съ Богомъ.
И странникъ зашагалъ по заростающей колеѣ въ синюю даль большой степной дороги. Издали донеслось его пѣніе:
— «Во всякъ день благословлю Тя и восхвалю-у»…