Выставка картинъ въ Соляномъ городкѣ въ Петербургѣ.
[править]Въ Петербургѣ весна начинается, какъ извѣстно, рано и дѣлаетъ ее въ немъ полиція, какъ въ Гамбургѣ кривой бочаръ луну. Когда за воротами города весело катятъ по снѣгу санки, булыжная петербургская мостовая уже давно гремитъ колесами. Но даже ранѣе полицейской весны Петербургъ получаетъ весну художественную: эта зацвѣтаетъ съ первыми же мартовскими днями. Не только академія художествъ, для того и существующая, чтобы ростить цвѣты «свободныхъ художествъ», но сама суровая академія наукъ, ростящая одинъ горькій корень ученія, превращаютъ свои залы въ сплошныя художественныя оранжереи. Это-то, въ сущности, и есть настоящая и неотъемлемая весна Петербурга, а самой настоящей въ немъ никогда не бываетъ.
Послѣ долгой, хмурой, безразсвѣтной зимы, въ теченіе которой бѣдные служители искусства, въ сплошныхъ съ утра сумеркахъ, всякими ухищреніями пробуютъ доставать себѣ кое-какое подобіе свѣта у замазанныхъ рыжими туманами оконъ, чтобы успѣть къ свѣтлому празднику выставокъ перенести на холсты слѣды своихъ лѣтнихъ впечатлѣній и этюдовъ, — послѣ этой повальной смерти первые лучи мартовскаго солнца обнаруживаютъ вдругъ цѣлые потоки художественной жизни за дверями студій. И вездѣ, куда только пускаютъ художества, разливаются эти потоки, затопляя одну за другою: залы академій, Солянаго городка, общества поощренія художествъ и т. д., и т. д.
Художественная весна пышно зацвѣтаетъ. Иной разъ одноличныя попытки того или другаго художника сдѣлать свою собственную весну упреждаютъ общее цвѣтеніе; но эти ранніе подснѣжники чаще напоминаютъ тѣ лиловатые цвѣточки, безъ запаха, которые продаются на петербургскихъ улицахъ за фіалки. Въ нынѣшнемъ году такихъ подснѣжниковъ пробилось болѣе обыкновеннаго, однако, фіалокъ между ними оказалось не болѣе. Не перечисляя всѣхъ, упомянемъ о гг. Айвазовскомъ, Клеверѣ, которые показали каждый особо отъ другихъ то, что они обыкновенно показываютъ и что важно было бы также точно показать и вмѣстѣ съ другими; о г. Сухоровскомъ — нудномъ живописцѣ по преимуществу (онъ посвятилъ себя исключительно нудѣ: вчера у него была Нана, сегодня есть Магдалина, а завтра, пожалуй, и сама прародительница Ева выйдетъ изъ ребра); о г. Лансере — талантливомъ и живомъ популяризаторѣ всякаго скульптурнаго жанра. Но первый хороводъ выставокъ собирательныхъ повелъ благотворительный кружокъ Солянаго городка (сборы съ выставокъ и ежегодно устраиваемыхъ кружкомъ лоттерей рисунковъ и картинъ идутъ въ пользу вдовъ и сиротъ недостаточныхъ художниковъ), съумѣвшій найти на этотъ разъ совершенно неожиданную для любителей приманку въ картинѣ И. К. Макарова Нерукотворный образъ Спасителя.
Объ этой выставкѣ слѣдуетъ упомянуть хоть вкратцѣ.
Что г. Макаровъ изумилъ неожиданностью своей картины — немудрено: маститый, когда-то модный, портретистъ свѣтскихъ дамъ и барышень, художникъ довольно легкаго отношенія къ искусству, являющійся вдругъ на закатѣ своихъ дней съ серьезнымъ, полу мистическимъ произведеніемъ, не можетъ не изумить; но что онъ удовлетворилъ этимъ произведеніемъ, не исключая и тѣхъ, кого удовлетворялъ своими портретами, — это точно изумительно. Даже первостепенному таланту на любомъ поприщѣ перемѣна направленія не удается сразу, — все какое-то остается недоразумѣніе между нимъ и публикою: да полно, можетъ ли онъ сдѣлать то, чего до сихъ поръ не дѣлалъ; а то онъ такъ хорошо дѣлалъ! Попробуй комическій актеръ, хоть такой, какимъ былъ Садовскій, выйти въ трагедіи, — ужь его и встрѣтятъ-то съ улыбкой; вѣдь, это Садовскій вышелъ. Пишущему эти строки довелось быть свидѣтелемъ, какъ публика Малаго театра смѣялась въ тѣхъ сценахъ Лира, въ которыхъ она привыкла дрожать, когда въ роли несчастнаго короля попробовалъ явиться Садовскій[1].
Успѣхъ И. К. Макарова — случай почти исключительный.
Врожденное дарованіе, несомнѣнное, всегда отличало этого художника; но легкій успѣхъ остановилъ его развитіе. Товарищи рано провозгласили въ немъ талантъ изъ ряда вонъ и поспѣшили произвести въ Грёза, — чинъ, почитаемый немалымъ; снисходительные закащики и особенно закащицы портретовъ осыпали восторгами его красивыя головки съ еще болѣе красивыми туалетами, и г. Макаровъ вошелъ въ моду. Тогда еще не было тѣхъ первостепенныхъ мастеровъ, какими явились впослѣдствіи гг. Крамской, К. Маковскій, Перовъ и Рѣпинъ; ученые Штейбенъ съ Зарянкой одни могли бы превозмочь г. Макарова, но они успѣвали свои молодыя модели состарить, а старыя приблизить къ гробу, прежде чѣмъ оканчивали ихъ портреты, для которыхъ держали передъ собою человѣка по нѣсколько мѣсяцевъ сряду. А русскій Грёзъ, глядишь, смѣлыми мазками и бойкимъ глазкомъ русскаго самоучки въ два присѣста дѣлалъ то, для чего они требовали нѣкоторой части жизни. Выходило и скоро, и казисто; женщины выходили непремѣнно хорошенькими, а ихъ наряды еще лучше. И сколько надѣлала хорошенькихъ любезная кисть И. K., такъ и въ цѣломъ свѣтѣ не найти столько! Писалъ своихъ красавицъ И. К. десятки лѣтъ сряду, начавши съ конца 40 годовъ, писалъ сотнями и тысячами, писалъ ихъ кружева и ленты ворохами — до пріобрѣтенія неизмѣнной манеры, въ ущербъ «правдоподобію», по выраженію незабвеннаго Ал. Ан. Иванова, и только въ послѣднее время стушевался, точно сгинулъ; иные думали — умеръ. И вотъ на самомъ склонѣ жизни возстаетъ вдругъ изъ пепла своихъ сорокалѣтнихъ заблужденій и кающеюся Магдалиною искусства (не Магдалиною г. Сухоровскаго, однако) выходитъ съ изображеніемъ Христа передъ изумленнымъ Петербургомъ.
Кто только ни Изображалъ Христа и какихъ только нѣтъ въ живописи изображеній Христа! Есть и очень знаменитыя, признанныя; а, все-таки, еще ищутъ это изображеніе и всегда его искать будутъ, потому что невозможно воплотить вполнѣ удовлетворительно тотъ необычайный идеалъ лица, окруженнаго поэзіею сверхъестественною, дарами всѣхъ достоинствъ ума и сердца, съ высокою, чистою и, вмѣстѣ, такою кровавою драмой жизни, — сына Божія и, вмѣстѣ, сына плотника, — тотъ идеалъ, который, вдобавокъ, всякій носитъ въ самомъ себѣ… Уже но тому одному, что всякій его носитъ, и, стало быть, имѣетъ свой идеалъ, собрать его въ одномъ воплощеніи трудно. И вотъ задача остается неразрѣшенною; а ее, все-таки, со страхомъ и вѣрою пытается мучительно разрѣшить то тотъ, то другой художникъ.
Въ прежнія времена по этой части поступали смѣлѣе. Можно, напримѣръ, поручиться, что едва ли не лучшій Христосъ — Тиціана обязанъ своимъ происхожденіемъ простой случайности, наткнувшей художника на одну изъ сценъ, какія и теперь еще можно встрѣтить на любомъ перевозѣ Венеціи; на сцену разсчета обѣднѣлыхъ патриціевъ съ гондольерами. Изящно-благородный очеркъ красиваго блѣднаго лица перваго, продолговатая, узкая и нервная рука и какое-то спокойное равнодушіе ко всему, рядомъ съ грубою алчностью угловатой, сожженной солнцемъ головы лодочника, который беретъ мускулистою, мозолистою и короткою рукой мелкую монету, поразили своимъ картиннымъ контрастомъ Тиціана. Онъ написалъ превосходный жанръ, а послѣ, не думая долго, переодѣлъ патриція въ библейскія одежды, гребца же такъ и оставилъ — съ засученными рукавами, съ распахнутою на загорѣлой груди рубахой, даже съ серьгою въ ухѣ, — вышелъ Христосъ съ динаріемъ (Cristus della тоnetta дрезденской галлереи). Въ Христовой головѣ бездна ума, проницательности во взорѣ, даже не особенно умѣстной дипломатической хитрости, — только самого-то Христа и нѣтъ. Какой ни дипломатическій моментъ тотъ, который изображенъ художникомъ, но и въ этотъ моментъ Христосъ долженъ быть, все-таки, Христомъ, — Христомъ отъ головы до ногъ. Храбростью и въ наши дни еще берутъ города, но о картинахъ что-то не слыхать. Исканіями, долгими, томительными исканіями цѣлой жизни отзываются у современныхъ художниковъ воплощенія недосягаемаго типа. Довольно вспомнить нашего Иванова. Да и онъ-то чего же достигъ? Общаго облика несущаго міру искупленіе, а не лица его, которое на разстояніи скорѣе чувствуется, чѣмъ видится. Достигнутъ вполнѣ, съ изумительною красотой и мощью, Креститель. Такой головы, какую далъ ему Ивановъ, не достигала еще живопись. Бились и другіе русскіе художники надъ тою же задачей. Покойный Майковъ (отецч. нашего поэта), извѣстный въ свое время колористъ и живописецъ миѳологическихъ сюжетовъ, посвятилъ нѣсколько послѣднихъ лѣтъ жизни на исканье головы Іисуса. Плоды этихъ исканій хранятся у сына. О немъ можно сказать только одно: эта голова гораздо ближе къ искомой, чѣмъ голова Христа того же художника въ церкви петербургскаго почтамта, написанная въ молодости подъ вліяніемъ венеціанцевъ, хотя она въ техническомъ отношеніи несравненно удовлетворительнѣе послѣдней. Затѣмъ существуетъ превосходный эскизъ Христовой головы г. Крамскаго, приготовленный для большой картины Христосъ передъ народомъ, которую остается только кончить. Распространяться объ этой замѣчательной головѣ преждевременно не слѣдуетъ. О ней надо будетъ говорить, когда она выразится вполнѣ, на своемъ настоящемъ мѣстѣ — въ центрѣ картины; но о впечатлѣніи, ею производимомъ, нельзя не сказать хотя нѣсколько словъ.
Благородный, строгій образъ, смягченный какимъ-то кроткимъ спокойствіемъ, и взоръ поразительно прекрасныхъ голубыхъ очей, глядящій куда-то выше, мимо того, что происходитъ вокругъ, сомкнутыя, запекшіяся уста, какъ единственный отвѣтъ на глумленіе разсвирѣпѣлой толпы, и терновый вѣнокъ на изнуренномъ страданіями челѣ, — все это производитъ дѣйствіе неотразимое. Цѣлые дни ходишь подъ властью этого взора и всей этой необыкновенной головы.
Дѣйствіе, хотя нѣсколько иное, меньшее по самому размѣру задачи, но такое же охватывающее, производитъ голова нерукотворнаго образа г. Макарова. Тутъ все таинственно, почти призрачно; это собственно не голова съ плотью и кровью живаго существа, это скорѣе отраженіе ея или слѣдъ, какъ то и должно быть по сказанію: на убрусѣ, отершемъ потъ съ Христово чела, остался его нерукотворный образъ. Техническій пріемъ художника вполнѣ сообразенъ такой задачѣ: голова, первоначально написанная, проложена сплошь (пролицирована) однимъ тономъ — тономъ ткани, и оттого всѣ черты лица точно застланы тканью, на которой онѣ отпечатлѣлись; ни одна не выступаетъ ярко; глаза глядятъ словно изъ какой-то таинственной глубины или дали. Отсюда то безмолвное благоговѣніе, какое царствуетъ въ наполненной зрителями залѣ. И достигается оно совсѣмъ не тѣмъ разсчитаннымъ на впечатлѣніе пріемомъ, съ какимъ развозился когда-то по Европѣ знаменитый нерукотворный образъ Маркса; тухъ нѣтъ, какъ было тамъ, ни сомкнутыхъ вѣкъ, ни упавшихъ случайно или умышленно (что уже не имѣетъ никакого оправданія съ точки зрѣнія искусства) мистическихъ тѣней на эти сомкнутыя вѣки, представляющихся на извѣстномъ разстояніи скорбно смотрящими глазами — яко бы внутреннимъ взоромъ, къ сугубымъ охамъ и ахамъ чувствительныхъ барынь. Здѣсь впечатлѣніе достигается средствами болѣе простыми и болѣе достойными настоящаго искусства: полнымъ благородства и чистой красоты типомъ головы, гармонически выдержаннымъ въ общемъ и въ подробностяхъ (можетъ быть, только сверху черепъ слѣдовало бы чуть-чуть посбавить, да кончикъ носа, черезъ-чуръ тонкій, напоминающій носъ изнуреннаго болѣзнью человѣка, сдѣлать поздоровѣе); достигается это впечатлѣніе взоромъ, хотя и открытыхъ и дѣйствительно смотрящихъ глазъ, но оттого смотрящихъ не менѣе властно своею кроткою неуловимостью выраженія, котораго опредѣлить не можешь, но которое на себѣ испытываешь неотразимо. Проникновеніе самого художника, — безъ полнаго проникновенія предметомъ ничего подобнаго не напишешь, — проникаетъ и зрителя, а это значитъ: дѣло и задумано, и выполнено, какъ надо. Кончать свое художественное поприще, какъ его кончаетъ г. Макаровъ, выпадаетъ на долю немногимъ.
Однако же, «и новымъ преданный страстямъ» старый жрецъ портретовъ нарядныхъ дамъ, все-таки, «позабыть не могъ». На этой же самой выставкѣ — тѣ же щегольскіе краски и мазки на столь же хорошенькой головкѣ и такихъ же очаровательныхъ кружевахъ и лентахъ свидѣтельствуютъ о томъ, что и до сихъ поръ ему
На портретѣ, теперь выставленномъ, руки, обнаженныя по-бальному до плечъ, даже написаны такъ тѣльно, что наши присяжныя нудисты могутъ позавидовать.
Слѣдовало бы, пожалуй, кончить съ выставкой Солянаго городка, если бы еще не Ночь въ Трапезондѣ г. Лагоріо. Не расписывать же, въ самомъ дѣлѣ, тѣхъ Рубенсовъ. Рафаэлей и проч., которые являются захудалыми выродками знатныхъ родовъ и, кромѣ безчестья, ничего не приносятъ ихъ знаменитымъ именамъ; не останавливаться же передъ прелестными ландышами, васильками и колокольчиками профессора исторической живописи г. Кошелева, хотя они и дѣйствительно прелестны, ни передъ его миленькими крестьянскими дѣвочками въ лѣсу, а тѣмъ болѣе передъ его же Отрокомъ Христомъ въ синагогѣ. Изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ мы ставили укоръ г. Кошелеву; его превращеніе не первое, впрочемъ: дебютировалъ онъ, и очень многообѣшательно, прекрасною бытовою сценой Офеня въ избѣ мужика (я теперь еще вижу этого милаго теленка, который, въ качествѣ члена семьи, обступившей продавца, тянетъ зубами полу его армяка), продолжалъ работать на стѣнахъ храма Спасителя въ Москвѣ, получилъ профессора за картину Положеніе во гробъ Іисуса и теперь отдыхаетъ на полевыхъ цвѣтахъ… И пусть его отдыхаетъ. Не должно ставить художнику въ укоръ ничего, кромѣ неудовлетворительно исполненнаго, и потому превосходный ландышъ, во всякомъ случаѣ, лучше неудачнаго отрока Христа.
Но о Ночи въ Трапезондѣ и по поводу этой чудной ночи о самомъ г. Лагоріо не поговорить нельзя. Вотъ образецъ художника, неуклонно, съ перваго шага своего вступленія на избранный путь, не измѣнившаго ни разу этому пути, не шатавшемуся ни вправо, ни влѣво, но вѣрною и твердою стопой достигшему высшей точки того, чего можно достигнуть честнымъ воздѣлываніемъ даннаго природой таланта и тою беззавѣтною любовью къ искусству, которая завладѣваетъ человѣкомъ всѣмъ, безъ остатка для чего бы ни было другаго. Г. "Нагоріо сталъ извѣстенъ съ конца сороковыхъ годовъ, очень рано и очень скоро сталъ извѣстенъ, потому что тонкій вкусъ въ выборѣ мотивовъ и особенная прелесть и гармонія его красокъ не могли не выдвинуть его изъ ряда пейзажистовъ, грубыхъ и съ кричащими эффектами; безцѣнный и рѣдкій даръ мѣры, отличающій всѣ произведенія нашего маститаго пейзажиста, снискалъ ему рѣдко пріобрѣтаемую оцѣнку со стороны самихъ же пейзажистовъ, и въ его студіи можно до сихъ поръ встрѣтить высокоталантливыхъ художниковъ, перенесшихъ свои мольберты отъ наиболѣе славословимыхъ за краски пейзажистовъ поближе къ г. Лагоріо для посвященія въ эту завидную его тайну мѣры и согласія въ типахъ. Правда, есть и такіе цѣнители (какихъ же цѣнителей не бываетъ!), которые за это самое низводятъ палитру нашего художника на степень выцвѣтшихъ палитръ; но если имъ нравятся палитры очень цвѣтныя, то это вовсе не резонъ, чтобы г. Лагоріо испестрилъ свою. Одни любятъ гармонію, другіе диссонансы, одни видятъ въ природѣ на каждомъ шагу тѣ мягкіе, поэтически успокоительные мотивы и i-.раски, какіе видитъ и передаетъ г. Лагоріо, — мотивы до того характерно имъ передаваемые, что невольно скажешь: «какой лагорьевскій мотивъ!» Другіе ихъ не видятъ или остаются къ нимъ невнимательными и замѣчаютъ только исключительные, порой граничащіе съ безобразіемъ, эффекты контрастовъ красокъ и пятенъ. Для тѣхъ, конечно, палитра г. Лагоріо безцвѣтна. Наконецъ, спрашиваютъ, гдѣ у г Лагоріо сила? А гдѣ она даже у Тургенева? Развѣ все дѣло въ силѣ? Прелесть-то, вѣдь, тоже чего-нибудь да стоитъ. Да развѣ она сама по себѣ тоже не сила?
У насъ есть избранные художники, на которыхъ почему-то принято непремѣнно нападать. Къ нимъ принадлежитъ и г. Лагоріо. Съ нѣкоторыхъ норъ сдѣлалось хорошимъ тономъ бранить г. К. Маковскаго. Почему?
Довольно взглянуть на Ночь въ Трапезондѣ, чтобы согласиться съ высказаннымъ нами объ ея авторѣ. Можно ли еще желать чего-нибудь поэтичнѣе, задумчивѣе, теплѣе и мягче этой нѣжащей южной ночи?
Высоко на темномъ небѣ поднялся серебряный мѣсяцъ и разсыпалъ бисеръ своего блеска на морѣ. Мрачный силуэтъ горы справа словно задумался глубоко; а по плоскому бережку къ зданію съ мигающими огонькомъ окнами направляется группа людей съ фонаремъ. Далеко-далеко на рейдѣ таютъ, какъ, тѣни, очертанія кораблей съ сигнальными фонарями. Все это выдержано покойно и цѣльно.
Ну, какъ, по вашему: должна ли луна быть серебрянѣе, сонная зыбь воды играть своею бисерною насыпью блестящѣе, всѣ эти контрасты свѣта фонарей съ ея свѣтомъ сталкиваться рѣзче? По нашему, такъ нѣтъ! Все это должно оставаться именно такъ, какъ оно есть, потому что оно такое именно и есть на самомъ дѣлѣ, и въ томъ всякій, у кого чувство природы живо и не извращено, не согласиться не можетъ. И какою вереницей переходовъ, цѣлою гаммою тоновъ достигнуты эти кроткіе, баюкающіе душу эффекты южной ночи!
Къ сожалѣнію, превосходная картина г. Лагоріо поставлена такъ дурно, что гг. распорядителямъ выставкою должно быть стыдно. Подобныя вещи ставятся подальше отъ непосредственнаго сосѣдства оконъ; онѣ издаютъ свой собственный свѣтъ, въ которомъ вся ихъ сила; а вы поставили эту «ночь» въ самое окно, залили ее скользящимъ, никуда не годнымъ свѣтомъ. Это непростительно.
Картина г. Лагоріо, кажется, предназначается для Москвы. Авось хоть тамъ ее покажутъ въ надлежащемъ свѣтѣ.
Высказывать непріятную правду достойному похвалы и сочувствія во всѣхъ отношеніяхъ кружку Солянаго городка тѣмъ тяжелѣе, что его дѣятельность вполнѣ почтенна и полезна. Не только тѣ деньги, какія онъ собираетъ работами и взносами своихъ членовъ (членами могутъ быть и нехудожники),J приносятъ прямое добро, облегчая нуждающихся изъ художественной семьи, но и тѣ понедѣльничные вечера, когда ставится натура и воочію воспроизводится кистями и карандашами художниковъ, когда ведутся занимательныя и откровенныя бесѣды съ обмѣномъ мыслей между людьми, близкими общею близостью къ искусству, — при неимѣніи у насъ другихъ способовъ для сближенія, — это тоже своего рода добро, и большое добро, за которое нельзя не сказать спасибо.
А картины, все-таки, слѣдуетъ ставить по свѣту.
- ↑ Это было въ 49 или 50 году.