Въ Равеннѣ.[править]
Я очень люблю Италію въ то время года, когда жара освобождаетъ ее отъ туристовъ. Закрытые музеи, запертыя церкви, пустыя гостиницы позволяютъ лучше вкушать меланхолію путешествія. Чувствуешь себя болѣе замкнутымъ въ прошломъ и живешь въ немъ въ нѣмомъ общеніи со славными тѣнями, воспоминанія о которыхъ настойчивѣе посѣщаютъ насъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онѣ когда-то были живыми образами. Онѣ окружаютъ насъ блестящей свитой, сопровождаемой давно знакомыми призраками, — тѣми, что каждый изъ насъ уносить повсюду за собой, — призраками нашего неудавшагося счастья, нашей неосуществившейся радости, всѣми видѣніями желанія и сожалѣнія, такъ горестно глядящими на насъ изъ глубины нашего сознанія.
Это влеченіе къ лѣтней Италіи и къ тому роду мечтанія, что она вызываетъ, склонило меня, въ прошедшемъ году, остаться тамъ надолго и направиться въ Равенну, гдѣ я разсчитывалъ провести частъ послѣдней недѣли, предшествовавшей заранѣе опредѣленному дню моего отъѣзда. Къ тому же это пребываніе въ Равеннѣ являлось для меня осуществленіемъ стараго намѣренія. Я уже побывалъ однажды въ древнемъ градѣ мозаикъ и могилъ; у меня осталось отъ него рѣзкое впечатлѣніе суровой тоски, хотя это первое посѣщеніе Равенны было весною, когда городъ вздымалъ свои купола и башни въ свѣжемъ и легкомъ небѣ. И все же воспоминаніе, сохраненное мною объ этой весенней Равеннѣ, было полно томительной печали, и мнѣ было любопытно увидѣть, какой степени отчаянія достигнетъ адріатійская Византія подъ тяжкимъ зноемъ лѣта.
Часто представлялъ я себѣ ту лѣтнюю Равенну, погруженную въ дрему, удрученную молчаніемъ, надъ которой, какъ надъ мертвой, бдятъ большія елли Пинеты, по дѣйствительность превзошла мои ожиданія. Когда я пріѣхалъ въ Равенну, тамъ царила удушающая жара. Небо было грозовое, безцвѣтное и безсолнечное. Раскаленный воздухъ не оживлялся ни единымъ дуновеніемъ вѣтерка. Настроеніе во всемъ окружающемъ было совершенно дантовское. И какая заброшенность, какая пустынность на этихъ улицахъ, гдѣ между плитъ росла высохшая трава. Да, эта выжженная солнцемъ Равенна, дѣйствительно напоминала городъ, покинутый послѣ какой-нибудь эпидеміи чумы, тѣмъ болѣе, что тамъ носились запахи болота, міазмы клоаки: но, несмотря на все это, мѣстность была захватывающей красоты и я подвергся мрачному очарованію, когда, осмотрѣвъ наиболѣе примѣчательныя ея особенности, быстро и задыхаясь пройдя отъ могилы Галлы Планиды до мавзолея Тэодориха, я возвратился къ обѣду съ гостиницу.
Это равеннская гостиница была такъ же пустынна, какъ и самъ городъ. Я замѣтилъ это, войдя въ столовую. Всѣ столы, за исключеніемъ одного, были свободны. За этимъ столомъ сидѣлъ одинокій господинъ. Признаться ли, что инстинктивно я заинтересовался имъ? То, что этотъ господинъ находился въ Равеннѣ въ такое время года, располагало меня приписать ему вкусы, схожіе съ моими. Навѣрное, какъ и я, онъ склоненъ былъ къ грустнымъ мечтаніями и суровымъ размышленіямъ. которымъ столь способствуетъ путешествіе. Это предположеніе дѣлало его для меня симпатичнымъ и я принялся его разсматривать съ нѣкоторымъ вниманіемъ.
Это былъ человѣкъ зрѣлыхъ лѣтъ, скорѣе пожилой, чѣмъ юный, прилично одѣтый и навѣрное не бѣдный. По всей вѣроятности онъ былъ французъ. Я не могъ разсмотрѣть его лица, но когда онъ обернулся на шумъ отъ уроненной мною вилки, я увидѣлъ что это лицо было одно изъ самыхъ обыкновенныхъ. Это была физіономія незначительная и мирная, ничтожная и жизнерадостная, внезапно ничего кромѣ безразличія мнѣ не внушившая.
Этотъ добрый малый не испытывалъ по отношенію ко мнѣ того же чувства, ибо когда обѣдъ кончился и я забрался въ маленькій садикъ гостиницы, онъ послѣдовалъ за мной и поспѣшилъ подойти ко мнѣ. Онъ прочелъ мое имя въ спискѣ пріѣзжихъ, онъ знакомъ былъ со статьями, написанными мною о Бернини. Лестно отозвавшись о нихъ, онъ попросилъ позволенія сѣсть рядомъ со мною. Едва начался разговоръ, какъ онъ засуетился и сказалъ мнѣ:
— Простите мнѣ мою разсѣянность, я забылъ вами, представиться. Мое имя Морисъ Куртэ.
Обычно я стараюсь избѣгать непрошенныхъ собесѣдниковъ, но въ этотъ вечеръ я былъ настроенъ общительно. Конечно. г. Куртэ не могъ бы меня очень заинтересовать, хоть онъ и читалъ мои статьи, но выглядѣлъ онъ человѣкомъ превосходнымъ, а тоска этой горестной Равенны такъ тяжко лежала у меня на сердцѣ. Весь день я проходилъ здѣсь съ такими безутѣшными мыслями. Жизнь моя показалась мнѣ вдругъ такой пустой, такою жалкой, такой неудавшейся. Старыя страданія проснулись во мнѣ… Я чувствовалъ, какъ много было непоправимаго въ нѣкоторыхъ событіяхъ моей жизни. Одно изъ нихъ въ особенности, юношеская любовь и препятствія, ставшія на ея пути, и моя слабость, не давшая мнѣ осуществить то прекрасное, что сулила эта любовь, — обо всемъ этомъ я вспоминалъ съ ужасной горечью. Къ чему жить, если только собираешь въ себѣ безплодный пепелъ вспоминаній.
Хотя эти мысли, пожалуй, и вполнѣ бы понялъ почтенный г. Куртэ, мѣрно вздувавшій свои округлыя щеки, затягиваясь толстой сигарой, я все же рѣшился объяснить ихъ ему. Въ особенности я настаивалъ на впечатлѣніи тоски, оставляемомъ этой угнетающей, солнцемъ сожженной Равенной, оцѣпенѣвшей въ своемъ іератическомъ прошломъ, со своими мозаиками гдѣ жизнь застыла въ блестящемъ камнѣ длинными ликами, экстатическими и молчаливыми. Г. Куртэ слушалъ меня со вниманіемъ. Черезъ нѣсколько мгновеній онъ перебилъ меня, дружески коснувшись моей руки.
— Послушайте, дорогой мой, я предпочитаю сказать вамъ сейчасъ же, что, право, я боюсь — мы не одного съ вами мнѣнія объ этой Равеннѣ, гдѣ случай, которому я очень радъ, заставилъ насъ встретиться. Для васъ Равенра — мертвый городъ, вы находите въ немъ одни только призраки вашего прошлаго, — прошлаго, не лишеннаго ни сожалѣнія, ни грусти. Я же, напротивъ, въ Равеннѣ ничего этого не нахожу. Единственный образъ сопровождаетъ здѣсь меня и этотъ образъ украшенъ для меня всею прелестью жизни и любви.
Г. Куртэ спросилъ сигару и лицо его приняло вдругъ совершенно новое выраженіе. Г. Куртэ потерялъ внезапно свой видъ добраго мирнаго обывателя. Его взоръ заблисталъ неожиданнымъ огнемъ.
— Да, тому ужъ двадцать пять лѣтъ. Я былъ тогда молодь и мой отецъ, не только крупный промышленникъ, но и человѣкъ просвѣщенный, отправилъ меня въ Италію для довершенія моего образованія. Эта поѣздка, долженъ признаться, не слишкомъ мнѣ сразилась. У меня не было тогда большого влеченія къ искусству и мое сердце было болѣе развито, чѣмъ мой умъ. Вполнѣ понятно, что по пріѣздѣ въ Равенну я замѣтилъ, какъ мало пріятнаго сулитъ мнѣ пребываніе въ ней. Я спѣшилъ покинуть это суровое мѣсто, такъ мало поощрявшее моя юношескія мечты. Ахъ, я и не подозрѣвалъ, что именно такъ-то и должна была рѣшиться судьба моей душевной жизни.
Г. Курта улыбнулся и продолжалъ:
— Это произошло въ Санъ-Аполлинаре-инъ-Классе. Я разсматривалъ, довольно равнодушно знаменитыя мозаики, украшающія церковь, когда раздавшіеся вдругъ голоса заставили меня обернуться. Въ церковь вошла группа посѣтителей и среди нихъ дѣвушка, шедшая впереди. Увидѣвъ ее, я былъ ослѣпленъ и застылъ въ изумленія. Никогда я не представлять себѣ красавицы, подобной этой незнакомкѣ. Ея красота была такъ блистательна, такъ нѣжна, такъ божественна, что я не стяну ее описывать, скажу лишь, что никогда болѣе внезапная и молніеносная любовь, чѣмъ та, что постигла меня, не овладѣвала ничьимъ сердцемъ.
Г. Куртэ скрестилъ руки на груди и вновь заговорилъ:
— Вы ожидаете, быть можетъ, чтобы я разсказалъ вамъ теперь какое нибудь романтическое приключеніе. Вы разсчитываете, я это чувствую, услышатъ какой нибудь драматическій разсказъ, изобилующій интригами и событіями. Вы представляете себѣ разныя похищенія и ухищренія. Но нѣтъ, — ничего подобнаго не было. Никогда больше я не видѣлъ этой дѣвушки, я даже никогда и не пытался ее увидѣть. Я когда не пробовалъ узнать ея имя, ея родину, но я сохранилъ образъ ея въ моемъ сердцѣ и этотъ сверкающій и недоступный образъ я боготворилъ всю мою жизнь и онъ составилъ мое счастье. Ибо я былъ счастливъ въ этой безплотной я сокровенной любви, никогда не знавшей ни ущерба, ни усталости. Моя страсть чудеснымъ образомъ была защищена отъ поруганія, приносимыхъ временемъ, отъ поврежденій, причиняемыхъ дѣйствительность, нашимъ самымъ глубокимъ чувствамъ. Ничто не омрачило чистаго образа моей возлюбленной, сохраненнаго мной. Онъ живетъ во мнѣ, нетлѣнный и торжествующе юный, и этотъ образъ я являюсь каждый голъ благоговѣйно вызывать въ той Равеннѣ, гдѣ такъ грустно блуждаете вы, и куда вы приносите съ собою столько горькихъ и суровыхъ воспоминаній, ибо вы потребовали отъ любви ея преходящей реальности вмѣсто того, чтобы довольствоваться ея вѣчной иллюзіей.
Г. Куртэ умолкъ. Медленно, старательно зажегъ онъ новую сигару. На лицѣ его потухъ свѣтъ, загорѣвшійся было на мигъ, и вновь оно стало лицомъ почтеннаго обывателя, путешествующаго по Италіи и очень довольнаго, будучи проѣздомъ въ Равеннѣ, сократить свой одинокій вечеръ, завязавъ бесѣду съ встрѣченнымъ въ гостиницѣ путникомъ.