— Плохо, молодой человѣкъ, плохо!—говорилъ мнѣ нерѣдко старый Янушъ изъ за̀мка, встрѣчая меня на улицахъ города въ свитѣ пана Туркевича или среди слушателей пана Драба.
И старикъ качалъ при этомъ своею сѣдою бородой.
— Плохо, молодой человѣкъ,—вы въ дурномъ обществѣ!.. Жаль, очень жаль сына почтенныхъ родителей, который не щадитъ семейной чести.
Дѣйствительно, съ тѣхъ поръ, какъ умерла моя мать, а сумрачное лицо отца стало еще угрюмѣе, меня очень рѣдко видѣли дома. Въ поздніе лѣтніе вечера я прокрадывался по саду, какъ молодой волченокъ, избѣгая встрѣчи съ отцомъ, отворялъ посредствомъ особыхъ приспособленій свое окно, полузакрытое густою зеленью сирени, и тихо ложился въ постель. Если маленькая сестренка еще не спала въ своей качалкѣ въ сосѣдней комнатѣ, я подходилъ къ ней, и мы тихо ласкали другъ друга и играли, стараясь не разбудить ворчливую старую няньку.
А утромъ, чуть свѣтъ, когда въ домѣ всѣ еще спали, я ужъ прокладывалъ росистый слѣдъ въ густой, высокой травѣ сада, перелѣзалъ черезъ заборъ и шелъ къ пруду, гдѣ меня ждали съ удочками такіе же сорванцы-товарищи, или къ мельницѣ, гдѣ сонный мельникъ только-что отодвинулъ шлюзы, и вода, чутко вздрагивая на зеркальной поверхности, кидалась въ „лото̀ки“[1] и бодро принималась за дневную работу.
Большія мельничныя колеса, разбуженныя шумливыми толчками воды, тоже вздрагивали, какъ-то нехотя подавались, точно лѣнясь проснуться, но чрезъ нѣсколько секундъ уже кружились, брызгая пѣной и купаясь въ холодныхъ струяхъ. За ними медленно и солидно трогались толстые валы, внутри мельницы начинали грохотать шестерни, шуршали жернова, и бѣлая мучная пыль тучами поднималась изъ щелей стараго-престараго мельничнаго зданія.
Тогда я шелъ далѣе. Мнѣ нравилось встрѣчать пробуждѣніѣ природы; я бывалъ радъ, когда мнѣ удавалось вспугнуть заспавшагося жаворонка или выгнать изъ борозды трусливаго зайца. Капли росы падали съ верхушекъ трясунки, съ головокъ луговыхъ цвѣтовъ, когда я пробирался полями къ загородной рощѣ. Деревья встрѣчали меня шопотомъ лѣнивой дремоты. Изъ оконъ тюрьмы не глядѣли еще блѣдныя, угрюмыя лица арестантовъ, и только караулъ, громко звякая ружьями, обходилъ вокругъ стѣны, смѣняя усталыхъ ночныхъ часовыхъ.
Я успѣвалъ совершить дальній обходъ, и все же въ городѣ то и дѣло встрѣчались мнѣ заспанныя фигуры, отворявшія ставни домовъ. Но вотъ солнце поднялось уже надъ горой, изъ-за прудовъ слышится крикливый звонокъ, сзывающій гимназистовъ, и голодъ зоветъ меня домой къ утреннему чаю.
Вообще всѣ меня звали бродягой, негоднымъ мальчишкой, и такъ часто укоряли въ разныхъ дурныхъ наклонностяхъ, что я, наконецъ, и самъ проникся этимъ убѣжденіемъ. Отецъ также повѣрилъ этому и дѣлалъ иногда попытки заняться моимъ воспитаніемъ, но попытки эти всегда кончались неудачей. При видѣ строгаго и угрюмаго лица, на которомъ лежала суровая печать неизлѣчимаго горя, я робѣлъ и замыкался въ себя. Я стоялъ передъ нимъ, переминаясь, теребя свои штанишки, и озирался по сторонамъ. Временами что-то какъ будто подымалось у меня въ груди; мнѣ хотѣлось, чтобъ онъ обнялъ меня, посадилъ къ себѣ на колѣни и приласкалъ. Тогда я прильнулъ бы къ его груди, и, быть можетъ, мы вмѣстѣ заплакали бы—ребенокъ и суровый мужчина—о нашей общей утратѣ. Но онъ смотрѣлъ на меня отуманенными глазами, какъ будто поверхъ моей головы, и я весь сжимался подъ этимъ непонятнымъ для меня взглядомъ.
— Ты помнишь матушку?
Помнилъ-ли я ее? О, да, я помнилъ ее! Я помнилъ, какъ, бывало, просыпаясь ночью, я искалъ въ темнотѣ ея нѣжныя руки и крѣпко прижимался къ нимъ, покрывая ихъ поцѣлуями. Я помнилъ ее, когда она сидѣла больная передъ открытымъ окномъ и грустно оглядывала чудную весеннюю картину, прощаясь съ нею въ послѣдній годъ своей жизни.
О, да, я помнилъ ее!.. Когда она, вся покрытая цвѣтами, молодая и прекрасная, лежала съ печатью смерти на блѣдномъ лицѣ, я, какъ звѣрекъ, забился въ уголъ и смотрѣлъ на нее горящими глазами, передъ которыми впервые открылся весь ужасъ загадки о жизни и смерти. А потомъ, когда ее унесли въ толпѣ незнакомыхъ людей, не мои ли рыданія звучали сдавленнымъ стономъ въ сумракѣ первой ночи моего сиротства?
О, да, я ее помнилъ!.. И теперь часто, въ глухую полночь, я просыпался, полный любви, которая тѣснилась въ груди, переполняя дѣтское сердце,—просыпался съ улыбкой счастія, въ блаженномъ невѣдѣніи, навѣянномъ розовыми снами дѣтства. И опять, какъ прежде, мнѣ казалось, что она со мною, что я сейчасъ встрѣчу ея любящую, милую ласку. Но мои руки протягивались въ пустую тьму, и въ душу проникало сознаніе горькаго одиночества. Тогда я сжималъ руками свое маленькое, больно стучавшее сердце, и слезы прожигали горячими струями мои щеки.
О, да, я помнилъ ее!.. Но на вопросъ высокаго, угрюмаго человѣка, въ которомъ я желалъ, но не могъ почувствовать родную душу, я съеживался еще болѣе и тихо выдергивалъ изъ его руки свою ручонку.
И онъ отворачивался отъ меня съ досадою и болью. Онъ чувствовалъ, что не имѣетъ на меня ни малѣйшаго вліянія, что между нами стоитъ какая-то неодолимая стѣна. Онъ слишкомъ любилъ ее, когда она была жива, не замѣчая меня изъ-за своего счастія. Теперь меня закрывало отъ него тяжелое горе.
И мало-по-малу пропасть, насъ раздѣлявшая, становилась все шире и глубже. Онъ все болѣе убѣждался, что я—дурной, испорченный мальчишка, съ черствымъ, эгоистическимъ сердцемъ, и сознаніе, что онъ долженъ, но не можетъ заняться мною, долженъ любить меня, но не находитъ для этой любви угла въ своемъ сердцѣ, еще увеличивало его нерасположеніе. И я это чувствовалъ. Порой, спрятавшись въ кустахъ, я наблюдалъ за нимъ; я видѣлъ, какъ онъ шагалъ по аллеямъ, все ускоряя походку, и глухо стоналъ отъ нестерпимой душевной муки. Тогда мое сердце загоралось жалостью и сочувствіемъ. Одинъ разъ, когда, сжавъ руками голову, онъ присѣлъ на скамейку и зарыдалъ, я не вытерпѣлъ и выбѣжалъ изъ кустовъ на дорожку, повинуясь неопредѣленному побужденію, толкавшему меня къ этому человѣку. Но онъ, пробудясь отъ мрачнаго и безнадежнаго созерцанія, сурово взглянулъ на меня и осадилъ холоднымъ вопросомъ:
— Что нужно?
Мнѣ ничего не было нужно. Я быстро отвернулся, стыдясь своего порыва, боясь, чтобъ отецъ не прочелъ его въ моемъ смущенномъ лицѣ. Убѣжавъ въ чашу сада, я упалъ лицомъ въ траву и горько заплакалъ отъ досады и боли.
Съ шести лѣтъ я испытывалъ уже ужасъ одиночества.
Сестрѣ Сонѣ было четыре года. Я любилъ ее страстно, и она платила мнѣ такою же любовью; но установившійся взглядъ на меня, какъ на отпѣтаго маленькаго разбойника, воздвигъ и между нами высокую стѣну. Всякій разъ, когда а начиналъ играть съ нею, по-своему шумно и рѣзво, старая нянька, вѣчно сонная и вѣчно дравшая, съ закрытыми глазами, куриныя перья для подушекъ, немедленно просыпалась, быстро схватывала мою Соню и уносила къ себѣ, кидая на меня сердитые взгляды; въ такихъ случаяхъ она всегда напоминала мнѣ всклокоченную насѣдку, себя я сравнивалъ съ хищнымъ коршуномъ, а Соню—съ маленькимъ цыпленкомъ. Мнѣ становилось очень горько и досадно. Немудрено, поэтому, что скоро я прекратилъ всякія попытки занимать Соню моими преступными играми, а еще черезъ нѣкоторое время мнѣ стало тѣсно въ домѣ и въ садикѣ, гдѣ я не встрѣчалъ ни въ комъ привѣта и ласки. Я началъ бродяжить. Все мое существо трепетало тогда какимъ-то страннымъ предчувствіемъ, предвкушеніемъ жизни. Мнѣ все казалось, что гдѣ-то тамъ, въ этомъ большомъ и невѣдомомъ свѣтѣ, за старою оградой сада, я найду что-то; казалось, что я что-то долженъ сдѣлать и могу что-то сдѣлать, но я только не зналъ, что именно; а между тѣмъ, навстрѣчу этому невѣдомому и таинственному, во мнѣ изъ глубины моего сердца что-то подымалось, дразня и вызывая. Я все ждалъ разрѣшенія этихъ вопросовъ и инстинктивно бѣгалъ и отъ няньки съ ея перьями, и отъ знакомаго лѣниваго шопота яблоней въ нашемъ маленькомъ садикѣ, и отъ глупаго стука ножей, рубившихъ на кухнѣ котлеты. Съ тѣхъ поръ къ прочимъ нелестнымъ моимъ эпитетамъ прибавились названія уличнаго мальчишки и бродяги; но я не обращалъ на это вниманія. Я притерпѣлся къ упрекамъ и выносилъ ихъ, какъ выносилъ внезапно налетавшій дождь или солнечный зной. Я хмуро выслушивалъ замѣчанія и поступалъ по-своему. Шатаясь по улицамъ, я всматривался дѣтски-любопытными глазами въ незатѣйливую жизнь городка съ его лачугами, вслушивался въ гулъ проволокъ на шоссе, вдали отъ городского шума, стараясь уловить, какія вѣсти несутся по нимъ изъ далекихъ большихъ городовъ, или въ шелестъ колосьевъ, или въ шопотъ вѣтра на высокихъ гайдамацкихъ могилахъ. Не разъ мои глаза широко раскрывались, не разъ останавливался я съ болѣзненнымъ испугомъ передъ картинами жизни… Образъ за образомъ, впечатлѣніе за впечатлѣніемъ ложились на душу яркими пятнами; я узналъ и увидалъ много такого, чего не видали дѣти значительно старше меня, а между тѣмъ то невѣдомое, что подымалось изъ глубины дѣтской души, попрежнему звучало въ ней несмолкающимъ, таинственнымъ, подмывающимъ, вызывающимъ рокотомъ.
Когда мегеры стараго за̀мка лишили его въ моихъ глазахъ уваженія и привлекательности, когда всѣ углы города стали мнѣ извѣстны до послѣднихъ грязныхъ закоулковъ, тогда я сталъ заглядываться на виднѣвшуюся вдали, на уніатской горѣ, часовню. Сначала, какъ пугливый звѣрекъ, я подходилъ къ ней съ разныхъ сторонъ, все не рѣшаясь взобраться на гору, пользовавшуюся дурною славой. Но по мѣрѣ того, какъ я знакомился съ мѣстностью, передо мною выступали только тихія могилы и разрушенные кресты. Нигдѣ не было видно признаковъ какого-либо жилья и человѣческаго присутствія. Все было какъ-то смиренно, тихо, заброшено, пусто. Только самая часовня глядѣла, насупившись, пустыми окнами, точно думала какую-то грустную думу. Мнѣ захотѣлось осмотрѣть ее всю, заглянуть внутрь, чтобы убѣдиться окончательно, что и тамъ нѣтъ ничего, кромѣ пыли. Но такъ какъ одному было бы и страшно, и неудобно предпринимать подобную экскурсію, то я навербовалъ на улицахъ города небольшой отрядъ изъ трехъ сорванцовъ, привлеченныхъ къ предпріятію обѣщаніемъ булокъ и яблоковъ изъ нашего сада.
Примечания[править]
- ↑ «Лото́ки» — лопасти мельничного колеса (В. Г. Короленко. Собрание сочинений. — Молодая гвардия, 1960. — Т. 2. — С. 392.).