ВЪ ЛЕДЯНОЙ ТУНДРѢ.
[править]Это было въ началѣ ноября 1894 года.
Полярныя сумерки уже надвинулись, солнце уже не показывалось съ недѣлю, а здоровенный, жесточайшій морозъ расправилъ свои ледяныя крылья и вмѣстѣ съ тьмой покрылъ чернымъ, печальнымъ покровомъ мрачный лѣвъ, бѣлоснѣжную поверхность земли и все видимое окрестъ пространство.
Холодно и жутко. Это не тотъ бодрящій, хорошій морозъ, на которомъ любо дышать, лицо румянится, который знобитъ немного тѣло, но душѣ даетъ какое-то особенное веселье и пріятную теплоту.
О, нѣтъ! Этотъ морозъ колетъ, рѣжетъ, щиплетъ, студитъ каждый ватъ палецъ до ногтя, забирается въ кровь, въ мозгъ и сердце, производя страшную жгучую болъ и вызывая изъ груди тяжелый, прерывистый кашель.
На усахъ, бородѣ, бровяхъ и рѣсницахъ, отъ мгновенно замерзающаго пара дыханія, образуется снѣговая куржа, совершенно преображая, до неузнаваемости, ваше лицо.
Нѣсколько осѣдланныхъ, малорослыхъ якутскихъ лошадей были наготовѣ. Онѣ понуро стояли, привязанныя въ столбу, покорно подставивъ свои бока поднимавшемуся вѣтру, вздувавшему ихъ густую, длинную шерсть.
— Ну, готово, — сказалъ мой проводникъ, почтенный якутъ, — одѣвайся. Сегодня сдѣлаемъ тридцать верстъ. Тамъ, на озерѣ должны быть отмели, у нихъ и заночуемъ.
Одѣвъ мѣховые сапоги (торбаса) поверхъ двухъ паръ волчьихъ чулокъ, натянувъ на себя оленьи, мѣхомъ вверхъ, шаровары, а затѣмъ длинную рубаху изъ тѣхъ же оленьихъ шкуръ съ капюшономъ, я обернулъ шею длиннымъ, эмѣистымъ ошейникомъ, искусно собраннымъ изъ хвостовъ полярной бѣлки, взялъ въ руки шапку и рукавицы.
Якуты чинно сѣли, затѣмъ старшій изъ нихъ, хозяинъ дома, всталъ, а за нимъ и всѣ остальные.
Присутствующіе набожно крестились, шепча якутскія слова, ничего общаго съ христіанской молитвой не имѣющія. Мы вышли. Лошади были навьючены. Оставалось сѣсть и поѣхать.
Полярная ночь сгущалась, хотя былъ только третій часъ дня, и на небѣ стали вырисовываться звѣзды.
Мы въѣхали въ узкую лѣсную тропу. Тишина и безмолвіе. Изрѣдка хруснетъ въ лѣсу что-то отъ движенія поднявшагося звѣря или зашуршитъ снѣгъ отъ упавшей вѣтки, да гдѣ-то вдали каркнетъ полярная ворона.
А стужа стала донимать. Гнѣвный холодъ, казалось, и не думалъ щадить.
— Далеко ли до жилья? — спрашиваю своего проводника.
— Еще только половину проѣхали, — флегматично отвѣчаетъ онъ, покачиваясь на сѣдлѣ, и продолжаетъ импровизировать свою пѣсню:
«Русскій человѣкъ уменъ, у якута умъ коротокъ; у женщины волосъ длиненъ, а умъ коротокъ. Хорошо умному человѣку: онъ будетъ почетенъ и богатъ… Лѣсъ молчитъ, озеро молчитъ, вони идутъ… Я ѣду съ русскимъ, умнымъ, богатымъ и почетнымъ господиномъ. Пріѣдемъ въ жителямъ, будемъ ѣсть масло, струганину и пить чай. У русскаго тоёна есть сахаръ, — онъ дастъ мнѣ кусочекъ…»
Я слушаю пѣніе якута, а вмѣстѣ съ тѣмъ мысли мои далеко-далеко отъ дѣйствительности. Думаю о предпринятомъ путешествіи, сравниваю природу сѣвера съ родными полями и нивами, вспоминаю объ иной жизни, иныхъ людяхъ и иныхъ интересахъ, а холодъ дѣлаетъ свое дѣло и прерываетъ цѣпь моихъ мечтаній.
— И что меня понесло въ эту проклятую тундру? Не вернуться ли? — думаю я, трясясь въ высокомъ якутскомъ сѣдлѣ.
Но, чу! залаяла собака, а ночную тьму вдругъ, какъ по волшебству, освѣтилъ цѣлый снопъ свѣта изъ открытой трубы якутскаго жилья.
— Пріѣхали, — говоритъ проводникъ. — Иди въ домъ. А я лошадей уберу. Сахаръ внести ли? — робко спрашиваетъ онъ.
Я раскрылъ маленькую, узкую дверь, изъ куска коровьей шкуры, и вошелъ въ небольшую, грязную юрту.
При видѣ моемъ обитатели юрты всполошились.
— Окси! (восклицаніе удивленія). Русскій пріѣхалъ… господинъ…
Мгновенно большой мѣдный чайникъ очутился у огня, а старуха-якутка стала суетиться, ежеминутно выбѣгая на дворъ.
Она поставила на столъ большую деревянную тарелку, до верху полную струганины, и другую, уложенную правильно нарубленными кусочками мерзлаго масла.
— Кушай, господинъ русскій, — сказала она, сложивъ руки и низко кланяясь.
Мы съ проводникомъ принялись съ жаромъ уничтожать это сырье, послѣ чего старуха поставила двѣ до ужаса грязныя чашки, намѣреваясь налить въ нихъ чай.
— Вытри, старуха, чашку, — сказалъ я, брезгливо осматривая ее.
Старуха взяла чашку, лизнула ее языкомъ по всѣмъ направленіямъ снаружи и внутри и, поднявъ край своей верхней рубахи, тщательно вытерла.
— Теперь хорошо, — сказала она, иронически улыбаясь. — Я знаю: русскіе любятъ, чтобъ все было чисто…
Чай выпитъ. Пріятное тепло разливается по тѣлу; забыты всѣ невзгоды сегодняшняго дня, и мнѣ дѣлается стыдно за свое малодушіе, за то, что, разъ рѣшившись на трудную экскурсію, я въ первый же день иду вспять. Точно холодъ и тьма, голодъ и неудобства для меня новы и я уже не притерпѣлся къ нимъ.
Здѣсь, у якутовъ, мы выработали планъ нашего путешествія. Мы рѣшили пробраться раньше въ тундру восточную, къ рѣчкамъ Большой и Малой Чукочамъ, а затѣмъ, перерѣзавъ ихъ, идти на западъ, посѣтить чукчей западной тундры, побывать въ русскомъ поселкѣ у устья рѣки Алазеи, откуда до берега океана 10 верстъ.
Опять потянулась дорога, опять безконечныя озера, непроходимые лѣса. День за днемъ все тоже и тоже.
Но вотъ лѣсъ рѣдѣетъ, становится мельче. Стройная, широковѣтвистая лиственница, фантастически убранная снѣгомъ и капризомъ мороза, смѣнилась низкорослыми, жидковѣтвистыми тонкими, далеко другъ отъ друга стоящими, съ крючкообразно-загнутыми верхушками деревцами, мѣстами она стелется уже по землѣ. Наконецъ, пропадаетъ всякій признакъ растительности, и глазамъ открывается безграничное, однообразно-мертвенное пространство тундры. Точно саваномъ одѣлась природа; точно могильная тишина окутала насъ, когда мы стали углубляться внутрь ея.
Морозъ страшный. Онъ, что называется, трещитъ, но небо необыкновенно лазурно и ясно. Дыханіе, замерзая у самаго рта, окутываетъ насъ цѣлымъ облакомъ пара, производя вокругъ странное шуршаніе, на подобіе тронутаго вилами сѣна. Воздухъ чистъ и прозраченъ. Кругомъ мертвая тишь и широкое лицо волнообразно-холмистой, страшной, какъ безбрежный океанъ, тундры съ полнѣйшимъ отсутствіемъ слѣдовъ жизни и дороги. Только кое-гдѣ торчатъ одинокіе сопки-холмы, остроконечные, какъ головы сахару, кое-гдѣ попадаются, точно оазисы въ пустынѣ, возвышенные островки съ глубокими залежами торфа, намекающаго на иное прошлое тундры. И странное впечатлѣніе производятъ поднимающіеся отъ этихъ островковъ въ высь въ ясному небу тонкія, ровныя, какъ столбы и ничѣмъ не колеблемыя струи дыма. Это горитъ торфъ, и мой проводникъ увѣряетъ, что это горѣніе вѣчно, что дыма иногда бываетъ не видно за вѣтромъ и непогодой, но что внутри этихъ островковъ неизсякаемый источникъ жара и огня. Онъ увѣряетъ также, что въ тундрѣ, ближе въ морю, есть горы, исторгающія по временамъ огонь и дымъ, причемъ чувствуется легкое колебаніе почвы, и приписываетъ это подземному богу (алара абагы); онъ говоритъ, что въ этихъ горахъ промышленники мамонтовой кости не разъ находили желѣзо въ сплавленномъ видѣ.
Дорогу перерѣзываетъ безчисленное множество слѣдовъ дикихъ оленей и ихъ спутниковъ, степныхъ волковъ. Все разнообразіе заключается въ томъ, что откуда-то вдругъ, точно изъ-за куста, вынырнетъ олень и, какъ шальной, бросится опрометью отъ насъ, граціозно неся на своей головѣ громадные, вѣтвистые рога. И снова мы одни въ необъятномъ, неизмѣримомъ пространствѣ, по утрамъ тонущемъ въ густой мглѣ-туманѣ. Куда ни бросишь взоръ, всюду безконечный снѣжный океанъ, въ немъ какъ бы потерялись небо и земля; точно Божественная рука Творца не коснулась этой части вселенной и она пребываетъ еще въ хаотическомъ состояніи.
Чувствуется какой-то суевѣрный страхъ, чувствуешь, что находишься въ полной власти всесильной, неизмѣримо-грозной и непонятной, какъ сфинксъ, природы. Самъ себѣ кажешься ничтожнѣйшей снѣжинкой, которую ей ничего не стоитъ взять и смѣшать съ остальнымъ снѣжнымъ пространствомъ. Холодный, жесткій мракъ леденитъ умъ, члены нѣмѣютъ отъ усталости, все тѣло пробираетъ насквозь дрожь, она какъ будто въ крови, во внутренностяхъ.
Мы уже недѣлю въ пути. У насъ семь лошадей, нагруженныхъ товаромъ, который везетъ мой пріятель, якутъ, для чукчей, а отчасти съѣстными припасами, заключающимися въ маслѣ и рыбѣ.
Мы ночуемъ по брошеннымъ на берегу озеръ промышленнымъ балаганамъ, гдѣ готовимъ кипятокъ на дровахъ, оставляемыхъ запасливыми жителями сѣвера у жильевъ, кой-чѣмъ закусываемъ и, несмотря на нетопленый, щелистый домъ, прекрасно засыпаемъ.
На десятый день мы приближались къ озеру Еругомата. Здѣсь цѣлая группа громадныхъ озеръ, богатыхъ прекрасной, крупной и жирной рыбой и издавна влекущихъ къ себѣ якутовъ. Озера эти, расположенныя въ очень близкомъ другъ отъ друга разстояніи, иногда, въ зависимости отъ обилія тающихъ снѣговъ, отъ количества выпадающихъ дождей и весенняго разлива рѣкъ, соединяются и представляютъ тогда море, по которому плаваетъ инородецъ въ своей утлой лодочкѣ.
На высокомъ крутомъ берегу Кругоматы стоитъ крохотная, низкая, на половину вросшая въ землю, избушка. Входъ въ нее низокъ и узокъ. Здѣсь мы уже застали нѣсколько человѣкъ промышленниковъ: всѣ они пріѣхали на собакахъ, одни мы рискнули двинуться на лошадяхъ, надѣясь на хорошій подножный кормъ, представляющій въ тундрѣ мелкую, травяную поросль, которую лошади выкапываютъ изъ-подъ снѣга и очень любятъ за ея солоноватый вкусъ.
Въ избѣ было холодно и тѣсно, приходилось ступать по человѣческимъ ногамъ. Въ ней жила семья промышленника, состоявшая изъ трехъ взрослыхъ и двухъ дѣтей, да кромѣ насъ двухъ, еще четыре человѣка пріѣзжихъ.
Никогда не забуду, что перенесъ я на берегу этого озера, гдѣ мы были заперты пургой на пять дней.
Въ вечеру непогода загнала къ намъ еще человѣкъ до десяти промышленниковъ и въ нашей норѣ образовалась ваша; протянуть ноги нечего было и думать, всѣ сидѣли на корточкахъ и въ такомъ положеніи спали. Было отчаянно холодно, паръ стоялъ въ воздухѣ, о томъ, чтобы снять верхнее платье никто и не помышлялъ, всѣ были въ торбасахъ и рукавицахъ, нашу пищу по прежнему составляла мерзлая рыба. Спасалъ горячій чай; я ужъ его не жалѣлъ и поилъ своихъ невольныхъ товарищей вдоволь. Якуты же, при свѣтѣ рыбьяго жира, какъ ни въ чемъ не бывало, играли въ карты: имъ это положеніе было въ привычку.
Всѣ пять сутокъ пурга безумствовала, и я не разъ опасался, что нашу игрушечную избенку, которая казалась одинокимъ грибомъ на широкой полянѣ, вѣтеръ расшатаетъ, сорветъ и разбросаетъ по озеру. Но избушка на диво устояла, и, промучившись въ ней пять сутокъ, мы снова тронулись въ обратный путь, на западъ, такъ какъ на Кругоматѣ мы узнали, что чукчей здѣсь дожидаться незачѣмъ, что, будучи на полпути къ рѣчкѣ Чукочей, они вернулись къ океану, благодаря полученнымъ свѣдѣніямъ, что по берегу моря появилось невидимо сколько песцовъ.
Итакъ мы опять трясемся на нашихъ усталыхъ лошадяхъ. Съ пріятелемъ якутомъ мы часто бесѣдуемъ о томъ, о другомъ, но чаще всего о «тамошней, далекой сторонѣ», т. е. о «городѣ Россія».
Однимъ утромъ, поглядывая на облачное небо, онъ спросилъ меня:
— А знаешь ли ты, господинъ Александръ, какой сегодня день? Рождество сегодня вечеромъ начнется. Хорошо бы чукчей найти: отдохнуть бы… А пожалуй, что найдемъ. Ду?[1]. Помните, что сказалъ намъ поторговщикъ, котораго мы встрѣтили позавчера? По этому разсчету мы должны сегодня доѣхать до той рѣчки, гдѣ чукчи. Развѣ снялись? И тогда найдемъ. Здѣсь я бывалъ не разъ: вотъ ужъ 20 лѣтъ хожу въ тундру — видишь, безъ тунгуса — одинъ путь угадываю. Только бы пурга намъ не помѣшала. А то найдемъ…
Найдемъ въ таборѣ чукчей? — думаю и я, и не замѣчаю, что мой пріятель пріунылъ, что вокругъ меня картина начинаетъ постепенно мѣняться, пока меня не выводитъ изъ задумчивости какой-то странный, зловѣщій свистъ.
— Бѣда! — говоритъ мой товарищъ. — Пурга идетъ. Бѣда! дороги нѣтъ. Куда поѣдемъ?
Бѣлый вихорь показался сразу, окутавъ все видимое облавами снѣговой пыли. Взбушевалась страшная стихія, загудѣлъ буйный вѣтеръ. Яростно и пронзительно понеслась съ жалобнымъ воемъ и стономъ ледяная пыль. Мететъ она и вѣетъ. Порой кажется, что нѣтъ ни неба, ни земли, ни воздуха, ни пространства; порой страшный свистъ прорѣжетъ воздухъ, на минуту онъ прояснится, глянетъ хмурое, бѣлое небо, и кажется, что облако устремится на облако, туча грянетъ на тучу — они сталкиваются, ударяютъ другъ друга, грохочутъ и шипятъ, а вѣтеръ сердито воетъ, стонетъ и бушуетъ, и несутся куда-то стремглавъ снѣжныя массы…
"Домового ли хоронятъ.
«Вѣдьму-ль замужъ отдаютъ?».
А тьма все гуще, все темнѣе. Лошади бродятъ, поминутно останавливаются, или, отбрасываемые въ сторону бѣшенымъ вихремъ, скользятъ по обнаженной отъ снѣга, гладкой, какъ зеркало, поверхности озера.
Мнѣ положительно дѣлается страшно. Чувство полной безпомощности, полной зависимости отъ этой необузданнодикой тундры туманитъ мозгъ и вызываетъ болящую грусть за человѣка, заброшеннаго и отданнаго во власть непреоборимаго урагана.
Сколько времени продлится пурга? Кто можетъ это сказать? Можетъ быть, до завтрашняго утра стихнетъ, а можетъ статься, и надолго затянется.
Боязнь отбиться отъ проводника — потерять послѣднюю надежду на спасенье — заставляетъ меня проситъ его привязать поводъ моей лошади въ его сѣдлу, что онъ охотно исполняетъ. Всѣ надежды, всѣ помыслы мои устремлены на него. Я лихорадочно слѣжу за каждымъ его движеніемъ, за каждымъ поворотомъ его коня.
— Ничего, не бойся, — утѣшаетъ онъ меня. — Можетъ быть, встрѣтимъ какого-нибудь промышленника. Чукча или тунгусъ найдетъ намъ дорогу. А не то — гдѣ-нибудь выберемъ край озера и заночуемъ до утра. Не бойся, не замерзнешь. Я тебя укутаю.
Мы останавливаемся. Якутъ пристально всматривается въ черную бездну, силясь что-нибудь разглядѣть, но и его опытный глазъ ничего не различаетъ въ этомъ хаосѣ дикихъ завываній снѣжной бури.
— Слѣзай, господинъ, съ коня, — покорно говоритъ онъ. — Дальше нельзя идти. Здѣсь будемъ лежать. Мимо этого озера идетъ дорога на рѣчку, а на рѣчкѣ этой должны быть чукчи.
Развьючивъ коней, мы сгрудили сѣдла, нашу поклажу и съ помощью двухъ, захваченныхъ съ собою тонкихъ жердей, на которыя натягиваемъ двѣ большія оленьи шкуры, защищаемъ себя отъ непогоды.
Теперь надо отрыть снѣгъ, достать изъ-подъ него мелкую древесную поросль и вырубить огня. Мой проводникъ дѣлаетъ все это ловко и быстро. Но предательскій, бѣшеный вѣтеръ мгновенно срываетъ нашу защиту, а мокрый тальникъ не горитъ, а тлѣетъ.
Зги не видать, шумъ подавляющій, вѣтеръ реветъ, буря хлещетъ, а между тѣмъ, якутъ отвернулъ свой капюшонъ и, приставивъ ухо къ подвѣтренной сторонѣ, чутко прислушивается къ чему-то.
— Человѣкъ ли идетъ, дикій ли олень бѣжитъ, — подумалъ онъ вслухъ, и на лицѣ его мгновенно изобразилась радость.
— Люди идутъ, — рѣшилъ онъ безповоротно, — чукчи.
— Отчего же я не слышу? — робко спрашиваю я. — Нѣтъ, ничего. Никто не идетъ…
Мнѣ хочется слышать противорѣчіе, хочется, чтобъ меня убѣждали, хотя я твердо увѣренъ, что мой вожакъ не ошибется и не скажетъ такихъ «большихъ словъ», по выраженію якутовъ, какія сказалъ онъ мнѣ сейчасъ.
— Смотри! Видѣлъ? Что-то зачернѣло… Слава Богу, — крестится якутъ. — Должно быть недалекъ и таборъ. О, Господи помилуй! Большой Господинъ (Богъ) съ небесныхъ облаковъ послалъ намъ спасенье для праздника.
Но глазъ мой не зорокъ, я все-таки ничего не вижу и лишь въ моментъ, когда трое маленькихъ сановъ съ чукчами равняются съ нами, я убѣждаюсь, что это не фантазія, не галлюцинація воображенія якута.
Передній чукча остановилъ своего оленя и слѣзъ съ саней.
— Здорово, — сказалъ мой якутъ.
— Здорово. Лежите?
— Лежимъ.
— Куда идете?
— Къ вамъ идемъ, чукчей ищемъ.
— Кга, — сказалъ дикарь. — Не знаю, какъ дойдемъ. На лошади нельзя. Наши тутъ, должно быть, недалеко. Коней надо бросить. Пурга стихнетъ, придемъ за кладью. А водку не оставляй, — прибавилъ онъ, обращаясь къ якуту, признавъ въ немъ расхожаго купца.
— Э-эй, — какъ-то сладострастно протянулъ онъ, — хорошо бы теперь водки, да трудно налить. Ну, садись верхомъ на санки, — пригласилъ онъ меня. — Русскій?
— Да, русскій.
— Не знаю дороги. Дороги нѣту. Волка не видно, значитъ и наши далеко. Десять верстъ будетъ.
Мы тихо двинулись на-ощупь. Замѣтно было, что передовой чукча не твердо увѣренъ, какое надо взять направленіе. Пройдя съ версту, онъ остановилъ оленя, быстро соскочилъ съ саней, ногами разгребъ снѣгъ и, припавъ ничкомъ на землю, ощупывалъ что-то рукой. Пролежавъ такъ нѣсколько секундъ, онъ поднялся, посмотрѣлъ вокругъ себя и, доставъ трубку, раскурилъ ее. Теперь онъ имѣлъ ужъ вполнѣ спокойный видъ. Это было замѣтно по его увѣренному тону и по постороннему, для данныхъ обстоятельствъ, разговору, который онъ началъ со мной черезъ переводчика якута.
— Русскій! — сказалъ онъ, — ты море видѣлъ, былъ на морѣ?
— Видѣлъ.
— На тундру похоже?
— Очень. Вода и небо.
— Берега нѣтъ, не видно?
— Берега нѣтъ, — отвѣчалъ я неохотно, не будучи расположенъ къ разговору, въ то время, какъ зубы мои выдѣлывали трели, и я безпрестанно дулъ на руки, силясь согрѣть ихъ.
— Какже дорогу находятъ? — не отставалъ дикарь.
Я, какъ умѣлъ, удовлетворилъ любопытству его, разсказавъ о компасѣ, о стрѣлкѣ, неизмѣнно указывающей на сѣверъ.
Чукча обрадовался, какъ ребенокъ. Энергично схвативъ меня за рукавъ, онъ жестомъ пригласилъ меня встать съ саней.
— Нагнись, — сказалъ онъ мнѣ, — ощупай траву.
Я повиновался, но ничего не понялъ.
Тогда къ намъ пришелъ на помощь мой проводникъ. Оказалось вотъ что. Благодаря преобладающимъ сѣвернымъ вѣтрамъ въ тундрѣ, трава имѣетъ постоянный уклонъ къ югу.
— Видишь, это значитъ полуденная сторона, а вотъ эта значитъ полуночная, здѣсь солнца восходъ, а здѣсь закатъ. Теперь рѣчка, на которой мы стоимъ, находится на полуночной сторонѣ. Вотъ туда и поѣдемъ.
И мы, дѣйствительно, круто повернули въ сторону. Олени дружно бѣжали, чуя близость дыма. И не далѣе, какъ черезъ часъ, мы были на берегу извилистой, съ высокими берегами рѣчки, надъ которой чернѣли чукотскія палатки, а передъ ними курился дымъ отъ разложенныхъ костровъ, дрова для которыхъ находятъ на берегу рѣки, куда приноситъ ихъ вешнимъ бурнымъ теченіемъ и половодьемъ, Богъ вѣсть, откуда и изъ какихъ странъ.
Кто пойметъ мою радость, мое довольство и гордость, когда, поднявъ оленій завѣсъ, я очутился въ палаткѣ, ярко освѣщенной громаднымъ лучемъ свѣта, шедшимъ со сковороды, на которой лежалъ большой кусокъ оленьяго жира, а вмѣсто фитиля, скрученный въ видѣ жгута, полярный мохъ?!
Вокругъ огромныхъ размѣровъ чайника, изъ котораго валилъ густой паръ, сидѣли на шкурахъ, поджавъ подъ себя ноги, чукчи, женщины и дѣти.
Молча, не говоря ни слова, я принялся согрѣвать себя кипяткомъ, густо сдобреннымъ кирпичнымъ чаемъ.
Замѣтно было, что мои новые знакомцы уже давно занимались чаепитіемъ. Это было видно потому, что нѣкоторые изъ нихъ сбросили съ себя мѣховую одежду, оставшись нагими. Но велико было мое изумленіе, когда разливавшая чай хозяйка спустила и съ себя мѣховую рубаху, обнаживъ тѣло по поясъ, а когда жаръ и духота стали нестерпимы и когда и я разоблачился, оставшись въ одномъ бѣльѣ, она быстрымъ, привычнымъ движеніемъ освободилась отъ широчайшихъ мѣховыхъ шароваръ, набросивъ себѣ ихъ на ноги.
— Водка есть? — спросилъ меня высокаго роста чукча, очевидно хозяинъ, у котораго на выбритой головѣ торчалъ клочекъ волосъ.
— У меня водки нѣтъ.
— Нѣтъ? — удивленно и вмѣстѣ печально переспросилъ чукча. — Зачѣмъ же ты пріѣхалъ?
— Пріѣхалъ познакомиться съ вами, посмотрѣть на васъ.
— Водка есть, — отвѣтилъ мой якутъ. — Я торгую. А онъ такъ ѣдетъ самъ, безъ торговли.
— Ну, давай. Сегодня большой праздникъ. Сегодня Христосъ: надо пить и ѣсть.
Онъ крикнулъ на одну изъ своихъ женъ и та Принесла нѣсколько блюдъ съ кушаньями.
Тутъ была: оленина съ моржовымъ жиромъ и морскими водорослями или капустой, замороженный костный мозгъ оленя, оленьи языки и просто сало и еще нѣсколько изысканныхъ чукотскихъ блюдъ, а также питье изъ мяснаго сока со снѣгомъ, который чукчи пьютъ черезъ просверленную оленью кость или лебяжье крыло. Напитокъ очень вкусный и охлаждающій[2].
Тогда мой пріятель досталъ бутылку и подалъ ее чукчѣ. Долго глядя на посуду съ любимымъ напиткомъ, тотъ налилъ рюмку и подалъ ее мнѣ. Я взялъ ее въ руки, прихлебнулъ отвратительной жидкости и передалъ ему обратно рюмку, которую онъ поочередно подносилъ всѣмъ домашнимъ, не обдѣливъ и дѣтей, которыя также страстно охочи до спирта, какъ и женщины.
Когда рюмка обошла весь рядъ, когда хозяинъ выпилъ и свою долю, долго и молча смакуя вкусъ любимаго напитка, мой проводникъ налилъ еще бутылку и церемонія угощенія опять повторилась съ меня. Я наотрѣзъ отказался.
— Въ такомъ случаѣ, — сказалъ чукча, — затуманилось!..
Оказалось, я навлекъ его гнѣвъ.
Онъ повернулся лицомъ къ стѣнѣ.
А въ это время, когда я еще не успѣлъ раскаяться въ своей неосторожности, молодая чукчанка погасила свѣтильню и въ юртѣ воцарился мракъ и тишина.
Не знаю, сколько времени мы просидѣли бы такъ, если бы якутъ не посовѣтовалъ мнѣ согласиться выпить рюмку до дна, что я и выразилъ черезъ него.
Тогда, дико вскрикнувъ, чукча приказалъ освѣтить юрту и, держа надъ головой рюмку, сказалъ что-то и, въ знакъ примиренія со мною, вылилъ себѣ на голову водку.
Всѣ: мужчины, женщины, дѣти были пьяны, въ юртѣ смрадъ и духота. Голыя женщины дико выли пѣсни, очень напоминавшія завываніе волка.
Я одѣлся и вышелъ.
Пурга прекратилась. Ночь сіяла блескомъ крупныхъ звѣздъ. Небо было такъ ясно, какъ только это бываетъ на сѣверѣ.
Чудный видъ сѣвернаго сіянія приковывалъ взоръ своими дивными, холодными чарами.
Но воображеніе было все-таки далеко отсюда, отъ этихъ ужасныхъ мѣстъ, дикихъ людей, и рисовало картину болѣе скромной, но близкой и понятной природы, а сердце жаждало общества болѣе близкихъ, дорогихъ людей…
Я провелъ у чукчей 10 дней, казавшихся мнѣ вѣчностью. Все это время они пьянствовали, забросивъ хозяйство. Женщины не варили пищи, подростки и работники не берегли оленей. Такъ продолжалось, пока водка не изсякла у торговца.
Отсюда, нанявъ тунгуса, я на оленяхъ доѣхалъ къ русскому населенію при впаденіи р. Алазеи въ океанъ и въ 10 верстахъ отъ него. Но ѣхать на самый океанъ я перерѣшилъ, такъ какъ самый берегъ его не представляетъ ничего интереснаго: снѣжныя равнины безъ конца — вотъ и все.
Океанъ интересенъ верстахъ въ 50, во 100 отъ берега, гдѣ начинаются ледяныя горы-великаны, да къ концу іюля, когда береговая линія оттаиваетъ верстъ на 10.
Не стану передавать подробностей обратной дороги, тѣмъ болѣе, что боюсь утомить читателя и злоупотребитъ его вниманіемъ. Скажу лишь, что, когда, спустя три слишкомъ мѣсяца я снова увидѣлъ лѣсъ, я почувствовалъ нѣчто, очень схожее съ чувствомъ мореплавателя, увидѣвшаго, наконецъ, землю послѣ долгаго созерцанія неба и воды!..