ВЪ ЛѢСНОЙ ТИШИ.
[править]Задремалъ старый боръ. Убаюканныя чарами темной волшебной ночи, тихо стоятъ деревья, полныя важной таинственной думы. А надъ ними въ выси, въ безднѣ купола неба, ярко горятъ и переливаются милліоны блестящихъ, сверкающихъ звѣздъ. У корней гигантской сосны, высоко къ небу уносящей свою гордую вершину, разложенъ маленькій костеръ. Его пламя — дрожащее, слабое — пробуетъ бороться съ надвигающейся со всѣхъ сторонъ темнотою, которая притаилась въ самой глубинѣ лѣса и теперь силится раздавить эту робко-блестящую точку. Иногда изъ костра вырываются длинные, золотистые языки и на мгновенье освѣщаютъ прямой, какъ свѣчка, красивый стволъ дерева и фигуры троихъ охотниковъ, расположившихся поблизости отъ него.
Кажется, они спятъ?! Но нѣтъ, вотъ одинъ изъ нихъ приподнялся съ земли и тихо окрикнулъ товарища:
— Коля!.. Ты спишь?
— Нѣтъ! А что?
— Да ничего. Нужно вотъ только вѣтокъ подбросить въ костеръ, а то онъ скоро потухнетъ.
Смолистыя вѣтви, брошенныя въ огонь, казалось, совсѣмъ заглушили его. Но черезъ минуту тонкія, извилистыя, какъ змѣйки, полоски пламени побѣжали по хвоѣ, заставляя ее трещать и дымиться, и, вырвавшись наружу, свились въ сверкающій огненный пучокъ, широко вокругъ освѣтившій окружающіе предметы. Бѣлый, въ коричневыхъ пятнахъ, пойнтеръ недовольно поднялся съ своего мѣста, посмотрѣлъ на огонь, который началъ его припекать, и, лѣниво потягиваясь, отошелъ въ сторону, гдѣ снова улегся, свернувшись плотнымъ клубочкомъ.
Мнѣ и брату не спалось. Днемъ мы порядочно набѣгались по прилегающимъ къ старому лѣсу смѣшаннымъ мелочамъ — березы, ельника, липы, гоняясь за ускользавшими отъ насъ выводками тетеревовъ, которые никакъ не хотѣли даваться намъ въ руки, неизвѣстно куда скрываясь въ самый критическій моментъ. Но эта ночь, спокойная, теплая, полная нѣжной, ласкающей грусти, старый боръ, таинственный и загадочный въ своемъ величавомъ покоѣ, далеко отогнали сонъ. Думы, какъ грезы неясныя, странныя, сплетались въ затѣйливый, фантастическій узоръ и одна за другой быстро проносились въ головѣ, безслѣдно исчезая въ пучинахъ сознанья. Въ этомъ безмолвіи ночи чудилась жизнь — кипучая, сильная, слышались легкіе шорохи, звуки, лишь на время скрытые ея темнымъ покровомъ, и дожидающіеся только перваго проблеска зари, чтобы разогнать дрему стараго лѣса.
Нашъ третій спутникъ, старикъ Степанычъ, лежалъ, не шевелясь, съ закрытыми глазами.
Много лѣтъ старику. Но не дается Степанычъ въ обиду годамъ; они не могутъ согнуть его могучей спины, не въ силахъ помутить огонька энергіи и бодрости, что свѣтится въ его ласковомъ взглядѣ голубыхъ привѣтливыхъ глазъ. Крѣпокъ еще старикъ. Ему ничего не стоитъ отмахать въ день десятка три верстъ, съ своей неизмѣнной спутницей за плечомъ, такой же старой и крѣпкой, какъ онъ, шомпольной одностволкой, лучшимъ, по его мнѣнію, ружьемъ на свѣтѣ. На сто верстъ въ окружности знаетъ Степанычъ каждый уголокъ, каждую лѣсную тропинку, и не было случая, чтобы онъ когда-нибудь сбился съ дороги. Ни звѣрю, ни птицѣ не скрыться отъ его зоркаго, пытливаго взгляда. Бывало осенью, по первой порошѣ, возьметъ онъ насъ съ собой за русаками.
Найдемъ мы съ братомъ слѣдъ и ну около его крутиться. То въ ту, то въ другую сторону пойдемъ, а зайца нѣтъ, какъ нѣтъ.
— Эхъ, барчуки! — только скажетъ Степанычъ. — Понапрасну вы это путаетесь. Вѣдь зайчина-то нигдѣ, какъ вонъ въ той выбоинкѣ залегъ. Ступайте-ко скорѣй.
Только успѣешь подойти къ ямкѣ, какъ оттуда стрѣлой выскочитъ русакъ и провожаемый нашими, по большей части, безвредными выстрѣлами, припустится во всю прыть по ровному полю. И только уже отбѣжавъ на почтительное разстояніе, присядетъ, оглянется разъ-другой на насъ и, тихонько ковыляя, скроется за пригоркомъ.
Постоянно сопровождая насъ по охотамъ, Степанычъ много разсказывалъ о нравахъ и привычкахъ обитателей полей, лѣсовъ и болотъ и сумѣлъ вселить намъ, тогда еще подросткамъ, чувство жалости и любви къ нимъ. Правда, законовъ объ охотѣ онъ плохо придерживался, но это совсѣмъ не значило, что онъ круглый годъ билъ все, что ему попадалось подъ руку.
— Законъ — закономъ, — говорилъ онъ, — а птица птицей! Коли она выросла, укрѣпилась на крыльяхъ, такъ ты и до Петровокъ можешь стрѣлять ее — грѣха тутъ нѣтъ. А что толку въ законѣ, коли вонъ Замятинскій баринъ опосля Петровокъ нонѣ поѣхалъ, да покончилъ десятка, пожалуй, два утятъ, а у нихъ крыльевъ-то и въ поминѣ нѣтъ: желтенькіе и въ пуху всѣ:. Ажно жалость смотрѣть. Не въ законѣ тутъ дѣло, барчукъ, а въ совѣсти. Людской-то законъ не всегда справедливъ бываетъ.
И нужно правду сказать, — едва ли Степанычъ былъ неправъ.
— Охъ, Господи, прости наши согрѣшенія!
Я вздрогнулъ. Старикъ, полуоткрывъ одинъ глазъ, смотрѣлъ въ мою сторону и крестилъ открытый ротъ частыми маленькими крестиками.
— Ты развѣ не спишь, Степанычъ? — спросилъ я его.
— Гдѣ тутъ, Дмитрій Павлычъ, спать? Эвона благодать-то кругомъ какая!.. Такъ бы, кажись, всю жисть пролежалъ. Вишь ночь-то-матушка темная, да темная… словно пеленой всю землю закутала… Вонъ и звѣздочка маячитъ скрозь вѣтки. Слава Всевышнему!.. А Николай-то Палычъ уснулъ… притомился сердечный.
— Нѣтъ, я не сплю. — отвѣтилъ братъ. — Разсказалъ бы что-нибудь, Степанычъ, — замѣтилъ онъ немного спустя, — а то скучно такъ лежать-то.
— Да чего разсказывать-то я вамъ буду! Поди, чай, все слыхали?
— Разскажи, разскажи, Степанычъ! — подхватилъ я, зная, что у старика въ памяти хранится большой запасъ всякихъ воспоминаній.
— Ну, инъ, ладно! — Вотъ только вѣтокъ подкину въ костеръ.
Костеръ оживился, затрещалъ и, мы, поближе пододвинувшись къ разсказчику, приготовились слушать.
— Давно это было, — началъ Степанычъ. — Пожалуй, годовъ съ полсотни, какъ не болѣ. Тогда мы ничего знать не знали, вѣдать не вѣдали объ волѣ этой самой.
И-и-и… какая тутъ воля?!. Нашимъ Воздвиженскимъ владѣлъ баринъ Б--кій. Може слыхали такого? Я на ту пору въ дворнѣ у него состоялъ… въ егеряхъ значитъ, потому съ малыхъ лѣтъ любилъ побаловаться съ ружьемъ. Ну, онъ и приставилъ меня къ себѣ, въ родѣ, быдто, Личарды… Чуть, бывало, на охоту: «Стенька! — кричитъ, — ружье, патроны подай» и маршъ. А потомъ сынокъ у него подросъ; онъ и его съ собой зачалъ брать. Ружье ему купилъ, такое легкое… чтобы подъ силу, значитъ, и стали мы втроемъ ходить. Они стрѣляютъ себѣ, а я сумочки съ припасами ношу да дичь.
Ужъ и любилъ же баринъ сынка-то!.. Такъ любилъ — надышаться не могъ. Колинькой же его звали, какъ васъ, — показалъ онъ на брата. — Коли што Колинька скажетъ — законъ!
Ни въ чемъ ему отказа не было… Игрушка ли какая понадобится, гостинецъ ли — все едино; запрягай лошадей и гони въ городъ. А городъ-отъ отъ насъ не близко находился. Иной разъ буря, дождь, слякоть, а у насъ лошадей въ оглобли и пошелъ. Хоть умри, да достань! Ну, умирать не умирали, а одинъ разъ лакей, который ѣздилъ, руки — ноги себѣ отморозилъ… Такъ и остался калѣкой на всю жисть. Да по тѣмъ временамъ это пустякомъ считалось: грошъ — цѣна была простому человѣку! Баринъ закону не зналъ, а что прикажетъ, то и дѣлай. Не сдѣлалъ — бѣда. Вовсе попусту на-смертъ забивали людей. Ну, намъ нечего Бога гнѣвить! жили мы хорошо и зряшной обиды не терпѣли. Строгъ былъ баринъ и спуску не давалъ, коли виноватъ, но, чтобы безо всего — ни-ни!.. Пальцемъ не пошевелитъ. Вотъ только Колинькѣ кто не угодитъ — пропалъ… ложись въ гробъ и помирай. Звѣремъ становился человѣкъ… изъ себя выходилъ… Всякое, тоись, подобіе Божіе пропадало; страшно такъ глаза выкатитъ и кричитъ: «запорю»!!.
А все съ того, что одинъ, Колинька, у него сыночекъ-то былъ… какъ есть единственный… Супруга-то барина и году не прожила послѣ свадьбы: родила мальчика, а сама Богу душу отдала. Убивался, сердешный… плакалъ, а Потомъ и привязался къ мальчонкѣ. Ну, и мальчика нельзя похаить было… Тихій такой, да скромный и къ людямъ жалостливый. Заступался всегда за насъ. Чуть прослышитъ что — бѣжитъ къ отцу: «вы, говоритъ, пашенѣка, простите Мишку-то» — аль другого кого. Славный былъ паренекъ; царствіе ему небесное!
А ужъ рыбу любилъ удитъ… страсть!
Цѣлыми днями просиживалъ на рѣкѣ. Сидитъ себѣ тихонько, да книжку читаетъ; кругомъ удочки наставлены колокольчиками. Колокольчикъ-отъ — «дзинь», а онъ книжку въ сторону и тащитъ окунька тамъ, сорожку… Изъ-за этой самой рыбы и дѣло-то вышло. Приставили къ Коленькѣ паренька одного… для присмотра, значитъ, Ѳедькой звали того… И ходили они вдвоемъ: Колинька съ книжкой, а тотъ удочки, корзинку за нимъ носилъ, червяковъ баночку… Посидятъ на рѣкѣ и домой. Все Господь хранилъ. А тутъ, какъ-то разъ, возвращались они съ рыбалки и ужъ отъ дома-то недалеко были, Колинька и вздумай черезъ канаву прыгнуть. Ѳедька удержать было хотѣлъ: «не прыгайте, говоритъ, Николай Василичъ, упадете». Да тотъ не послушалъ… прыгнулъ и свернулъ себѣ ножку. Лежитъ это въ канавкѣ и стонетъ, такъ жалостно… Ѳедька голову потерялъ… подымать бросился… Куды тутъ!.. Стонетъ и съ мѣста двинуться не можетъ. Тотъ домой!.. Дома-то, какъ узнали и пошло свѣтопреставленье… Баринъ затрясся весь ажно… «Народъ! — кричитъ. — Люди!.. Скорѣй!..» А самъ блѣдный такой и на ногахъ не стоитъ. Похватали это простыни, одѣяла и туда бѣгомъ. «Тебя же, говоритъ баринъ Ѳедькѣ, убью, негодяй!» — какъ, значитъ, могъ не досмотрѣть. Положили это Колиньку на одѣяло и принесли домой. Сичасъ На лошадей и въ городъ за дохтуромъ. Ѳедьку же тѣмъ часомъ на конюшню: «всыпать ему, мерзавцу, двѣсти плетей!.. Да не жалѣть»! Совсѣмъ осатанѣлъ баринъ. Ѳедькина мать прослышала и ни жива, ни мертва прибѣжала къ барину, бухъ въ ноги: «смилуйся, кричитъ, пожалѣй дитятко-то!» Ручьемъ льется бѣдняга, по полу ползаетъ, ноги хватаетъ… Только и крикнулъ баринъ: «уберите вы ее съ глазъ моихъ»! А приспѣшники-то и рады стараться! Чуть не въ шею вытолкали бабу за ворота и калитку захлопнули.
«Будьте вы прокляты, анаѳемы»! — крикнула она имъ въ слѣдъ, да съ тѣмъ и пошла.
А Ѳедька на другой день послѣ порки и кончился.
Степанычъ помолчалъ немного и продолжалъ:
— Понаѣхали это дохтура изъ города… Начали тѣмъ, другимъ средствіемъ пользовать Колиньку, и черезъ мѣсяцъ онъ уже на ногахъ былъ. Только прихрамывалъ немного, да и то скоро прошло; совсѣмъ оправился парнишка.
И первымъ дѣломъ послѣ болѣзни: «гдѣ Ѳедька»? — Любилъ онъ его покойникъ.
Но баринъ-отъ еще заранѣе наказалъ, чтобъ о Ѳедькѣ ни слова. А коли спроситъ, говорите: «въ городъ, молъ, въ ученье отдали». Такъ и говорили всѣ. Ну, потосковалъ маленько и забылъ. Только ужъ съ той поры на рѣчку ни ногой. Вотъ тогда-то баринъ и вздумалъ его охотой занять. Ружье это самое выписалъ и меня къ нему приставилъ.
Полюбилась Коленькѣ охота. Што ни день, то въ поле, али въ лѣсъ… Грязный придетъ, весь усталый, но довольный такой, да радостный. И сичасъ это отцу разсказывать, гдѣ были, да что видѣли. А больше все втроемъ ходили, потому опасливъ сталъ баринъ и бѣда боялся за мальчика. Мнѣ только и довѣрялъ его. Онъ матери-то Ѳедькиной апосля того награду выдалъ: хлѣба, тамъ, денегъ. Совѣсть-то, вѣрно, зазрила!.. Да что? Материнское горе деньгами не зальешь. Съ каждымъ днемъ сохла баба. И худая такая стала… Идетъ, а самое, какъ былинку, вѣтромъ качаетъ. Одинъ тоже былъ сынокъ-отъ.
Долго ли, Коротко ли время шло. Миновалъ годъ. Ужъ и забывать стали. Глядь, тутъ она страсть-то Божія и случилась. Въ іюлѣ это было. Вздумалось Колинькѣ на прудъ ѣхать, утокъ пострѣлять. Ну, и баринъ захотѣлъ съ нами. А прудъ-отъ верстахъ въ десяти отъ усадьбы-то былъ. Надѣлали это патроновъ, снарядились, честь-честью и поѣхали. Отъѣхали верстъ съ пятокъ, баринъ и говоритъ кучеру: «стой, Митрофанъ! Надо ноги немного размять». Вылѣзъ онъ изъ тарантаса: и идетъ сзади, а у самого подъ мышкой-то ружье… на привѣсѣ такъ держитъ, стволами внизъ. Мы себѣ ѣдемъ тихонько. И какъ все это вышло?!. — Господь вѣдаетъ.
Только запнулся баринъ, да упади, а ружье-то заряжено было. Гулко такъ бухнуло… и зарядъ-отъ весь цѣликомъ въ Колиньку угодилъ… въ самую, тоись, шею, да и затылокъ зацѣпилъ маленько. Не охнулъ родимый!.. Какъ цвѣточекъ подкошенный, вскинулся и на бокъ легонько подался. Даже глазки не поспѣлъ закрыть: дивно такъ смотритъ, точно спросить чего хочетъ.
Поднялся это баринъ съ земли, глянулъ на него, да тутъ же и повалился замертво.
Такъ мы съ кучеромъ и домой ихъ привезли. Собрали дохтуровъ, отхаживать барина зачали, а Колиньку тѣмъ часомъ въ могилу обряжали. Двое сутокъ бились дохтура около барина, и, наконецъ, привели его въ чувствіе. Но только ужъ лучше бы ему тогда же помереть было.
Всталъ онъ съ постели, ѣлъ, пилъ помаленьку, но только разумъ-то у него Господь отнялъ. Смѣется это такъ страшно, — слова непонятныя говоритъ и изъ комнаты въ комнату ходитъ, да во всѣ щелочки заглядываетъ: «Коля! — кричитъ, — Количка! Гдѣ ты»?
А то одѣяло возьметъ, свернетъ его. куклой, положитъ на кровать и на цыпочкахъ по дому крадется, а кого ни встрѣтитъ, замашетъ руками и шепоткомъ заговоритъ: «тише, тише!.. спитъ»! — да засмѣется такъ, ажно морозъ по кожѣ. Мѣсяца съ два промаялся онъ у насъ, сердешный, а потомъ пріѣхали сродственники его и увезли. Въ городъ, говорятъ, въ больницу помѣстили. Тамъ онъ и скончался бѣдняга.
Насъ опосля того на оброкъ перевели.
А имѣнье: — домъ, эфто, садъ, службы, тамъ разныя — все прахомъ пошло… гнить зачало, — потому въ забросѣ держали новые-то господа. Невдолгихъ и воля вышла, и расползлись мы кто куда.
Эхъ! вѣдь имѣнье-то богатѣющее было, а теперь и знака нѣтъ. Великое дѣло материнское горе! Наказалъ Господь-Батюшка за погибель безвинной души. У Него, милостивца, всѣ равны: что мужикъ, что баринъ — все едино.
Такъ-то вотъ, барчуки мои милые! А намъ скоро и подыматься пора.
Степанычъ смолкъ. Костеръ догорѣлъ и покрылся пепломъ. Ночная мгла смѣнилась неяснымъ, сѣроватымъ свѣтомъ начинающаго дня. Легкій, холодный вѣтерокъ пробѣжалъ и затихъ. Межъ просвѣтами сосенъ виднѣлось блѣдное небо.