ВЪ МАСТЕРСКОЙ.[править]
I.[править]
Паровозная мастерская, въ которой мнѣ пришлось работать чернорабочимъ около полугода, имѣла видъ, да и теперь имѣетъ такой, какой можно встрѣтить у всѣхъ большихъ фабрикъ: огромное зданіе изъ краснаго кирпича съ двумя рядами оконъ, отодвинутое немного назадъ отъ главнаго желѣзнодорожнаго пути и отъ двухъ такихъ же кирпичныхъ сараевъ, расположенныхъ по бокамъ и назначенныхъ для починки вагоновъ. Ни украшеній, ничего лишняго; каждый кирпичъ на своемъ мѣстѣ и исполняетъ какое нибудь, дѣйствительно, полезное назначеніе.
И вокругъ мастерской вся мѣстность имѣетъ такой же обыкновенный характеръ. Впереди — обширная площадь, растянувшаяся болѣе чѣмъ на версту, до самаго вокзала и исчезающая тамъ подъ множествомъ разныхъ построекъ, а здѣсь перерѣзанная высокими насыпями съ безчисленными рядами пересѣкающихъ другъ друга, сходящихся и расходящихся рельсовъ, глубокими ложбинами отъ вынутой для насыпей земли, съ прудами, образовавшимися отъ этой же причины, и кое-гдѣ съ деревянными казармами для служащихъ и для рабочихъ. По сторонамъ насыпей груды безпорядочно наваленныхъ бревенъ и шпалъ. Пѣшеходныя тропинки вьются около желѣзныхъ путей, пересѣкаютъ ихъ, спускаются и поднимаются по отлогимъ откосамъ, оканчиваясь гдѣ-нибудь около мастерскихъ, около сигнальныхъ будокъ, построенныхъ на высокихъ столбахъ, или уходя вмѣстѣ съ рельсами въ даль.
И днемъ, и ночью, по безчисленнымъ рельсамъ снуютъ маленькіе и большіе дежурные паровозы, товарные и пассажирскіе поѣзды; длинными вереницами передвигаются пустые вагоны. Сигнальные фонари вѣчно повертываютъ свои лирообразныя головы подъ вліяніемъ неизмѣнно торчащихъ около нихъ стрѣлочниковъ, которые въ свою очередь, въ точности исполняютъ приказанія сигнальныхъ свистковъ. На травѣ ложбинъ спокойно пасутся коровы, привыкшія къ шуму и свисту машинъ; на прудахъ плаваютъ гуси и утки, женщины полощутъ бѣлье или купаются съ рѣдкой безцеремонностью въ двухъ шагахъ отъ самыхъ бойкихъ тропинокъ и въ трехъ шагахъ отъ купающихся въ томъ-же пруду мужчинъ.
За всѣмъ этимъ безконечный заборъ отдѣляетъ владѣнія желѣзнодорожнаго общества отъ городскихъ огородовъ, за которыми сначала виднѣются плохенькіе домики и рѣдкія церкви, а потомъ и весь городъ съ его зелеными крышами и садами и множествомъ колоколенъ всякихъ цвѣтовъ.
Позади мастерской опять огороды, потомъ лугъ, за нимъ лѣсъ на горизонтѣ И опять между огородами и мастерской рельсы, но въ меньшемъ количествѣ. Онѣ рѣже здѣсь перекрещиваются и оставляютъ больше свободнаго мѣста для запасныхъ полѣнницъ березовыхъ дровъ и для товарныхъ навѣсовъ.
Двѣ пары рельсовъ проходятъ въ самую мастерскую подъ громадныя ворота. Въ лѣвой части передней стѣны такія-же ворота нарушаютъ строгую симметрію ящикоподобнаго зданія. Ворота эти задѣланы наглухо, и только маленькая, вся черная и захватанная калитка служить для входа и выхода. Отъ семи часовъ утра и до семи вечера она безпрестанно отворяется, пропуская рабочихъ. Одни входятъ, другіе выходятъ, всѣ безъ инструментовъ и безъ верхней одежды, въ синихъ и сѣрыхъ блузахъ или въ изодранныхъ и лоснящихся сюртукахъ.
Спереди и съ боковъ мастерской между старыми вагонами, между множествомъ чугунныхъ колесъ, снятыхъ и не снятыхъ съ осей, между разобранными тендерами и остовами паровозовъ цѣлый день копошутся слесаря, мѣдники и котельщики; чернорабочіе перекатываютъ и ставятъ на мѣсто обточенныя колеса, разгружаютъ и нагружаютъ вагоны вещами, принадлежащими мастерской, таскаютъ огромные брусья черезъ высокій порогъ другой калитки, находящейся въ другомъ концѣ зданія, выноносятъ мусоръ или гдѣ нибудь въ уютномъ мѣстечкѣ за вагонами и дровами жуютъ хлѣбъ съ солью, другіе наскоро закуриваютъ коротенькія трубки съ махоркой. По лѣнивымъ пріемамъ рабочихъ видно, что внѣ мастерской подгоняющая сила слабѣе. Дѣйствительно, начальство рѣдко выглядываетъ наружу, потому что вся главная рабочая жизнь, со всѣмъ ея трескомъ и шумомъ, сосредоточена у машинъ и станковъ. Второго этажа въ мастерской нѣтъ; вмѣсто него, подъ верхнимъ рядомъ оконъ устроены узкіе хоры, на которыхъ помѣщается главный пунктъ мастерской — большая контора, а противъ нея и вдоль другихъ стѣнъ — верстаки и столы, измазанные разными красками или завалены ворохомъ стружекъ; тутъ же механическіе станки токарей и строгальщиковъ, точильные и шлифовальные камни.
Внизу, какъ слоны, на двухъ парахъ рельсовъ, проходящихъ вдоль всей мастерской, стоятъ огромные паровозы безъ трубъ и колесъ на брусьяхъ и подъемныхъ винтахъ. По стѣнамъ подъ хорами съ одной стороны идутъ непрерывно слесарные верстаки съ подобающимъ количествомъ слесарей, съ другой — большіе токарные станки для вагонныхъ и паровозныхъ колесъ, большая строгальная машина и самоточка.
На полу, между станками и паровозами, лежатъ кучами мѣдныя трубы, свертки желѣзныхъ листовъ, доски и брусья, сломанныя части машинъ и всякіе нужные и ненужные обрѣзки дерева и желѣза. Противъ воротъ, подъ конторой, стеклянная дверь ведетъ въ такъ называемый магазинъ или складъ матеріаловъ — особое мѣсто съ особымъ начальствомъ, съ своими книгами и съ своимъ воровствомъ. Черезъ другую стеклянную дверь виденъ чадъ и огонь отдѣленія кузницъ.
Вездѣ закоптѣлые блузники, каждый съ своимъ инструментомъ, у верстаковъ, у станковъ, верхомъ на высокихъ котлахъ почти въ уровень съ хорами и вторымъ рядомъ оконъ, въ канавкахъ, подъ паровозами, изгибаясь въ невозможныя позы; стучатъ, пилятъ, пускаютъ и останавливаютъ машины. Всюду грязно, шумно и тѣсно, а во многихъ мѣстахъ и опасно: почти каждый безконечный ремень способенъ оторвать руки и ноги, или скрутить цѣлаго человѣка; а зубчатыя колеса и шестерни тамъ, гдѣ ничѣмъ не прикрыты, какъ будто нарочно и поставлены съ этою цѣлью.
Такова мастерская.
II.[править]
Между занятыми, снующими туда и сюда блузниками, на общемъ грязно-масляномъ фонѣ, всегда гдѣ нибудь можно было замѣтить чистенькую сѣрую фигурку сѣдаго старика нѣмца, главнаго непосредственнаго начальника мастерской, такъ называемаго мастера, носившаго странную фамилію Фондерхунда, о которомъ не разъ доводилось мнѣ слышать во время работы много удивительныхъ рѣчей.
Блѣдный, геморроидальный, всегда сердитый, старикъ Фондерхундъ медленными шагами по нѣскольку разъ въ день обходилъ мастерскую, поворачивая свою, сильно наклоненную впередъ голову, то направо, то налѣво, и бросая по сторонамъ угрюмые взгляды, нѣтъ ли проявленія лѣни.
Вездѣ, гдѣ онъ проходилъ, руки двигались быстрѣе обыкновеннаго, спины ниже сгибались надъ верстаками и во взглядахъ выражалось большее вниманіе къ дѣлу.
По русски Фондерхундъ говорилъ очень плохо, что заставляло его дѣлать замѣчанія по возможности рѣже. Его угрюмое спокойствіе казалось невозмутимымъ и, дѣйствительно, не возмущалось иногда по нѣскольку дней. За то тѣмъ сильнѣе были взрывы его гнѣва.
Замѣтивъ упущеніе, онъ выходилъ изъ всякихъ границъ; вся фигура его преображалась, и жестикуляція принимала какой то съумасшедшій характеръ. Онъ размахивалъ руками, моталъ во всѣ стороны головой, откидывалъ назадъ локти и тыкалъ указательнымъ пальцемъ, какъ будто что нибудь пробивая. Кричалъ при этомъ, путаясь въ русскихъ ругательствахъ, и выкрикивая какіе то неопредѣленные звуки, и доходилъ, наконецъ, до того, что испуганная жертва переставала понимать частности выговора, что еще больше смущало.
Про такое состояніе Фондерхунда рабочіе говорили: «бодаетъ».
— За что тебя нонче старикъ бодалъ? спрашивали какого нибудь несчастливца.
Рѣдко кто отвѣчалъ на такой вопросъ прямо; однимъ изъ самыхъ обыкновенныхъ отвѣтовъ: «а кто его знаетъ, за что». Но, по общему мнѣнію, Фондерхундъ никогда не «бодалъ» безъ причины. Опытнымъ глазомъ онъ умѣлъ каждый разъ отыскать настоящую неисправность, которая всѣмъ бросалась въ глаза, когда онъ выводилъ ее на чистую воду, и которой сами рабочіе не могли не признать. Поэтому, обруганный нетолько не находилъ сочувствія въ сотоварищахъ по работѣ, но даже самъ весьма рѣдко бывалъ возмущенъ грубостью нѣмца, несмотря на то, что брань Фондерхунда, всегда во много разъ превышала вину.
Фондерхунда даже любили.
Мѣдникъ, одинъ изъ весьма суровыхъ людей, часто говорилъ, что при прежнемъ слабомъ мастерѣ чаще онъ запивалъ и прогульныхъ дней было больше. Тоже самое онъ относилъ и ко всей мастерской. Съ нимъ соглашались.
Любили Фондерхунда, конечно, не за одну его строгость. Между прочимъ, всѣмъ нравился его сосредоточенный, нахмуренный видъ — признакъ важности и величія, соединенный, съ основательнымъ знаніемъ механики и съ хорошимъ практическимъ знаніемъ слесарнаго мастерства. Рѣдкіе случаи, когда мастеръ самъ брался за напильникъ, не забывались рабочими, которые болѣе чѣмъ кто-либо могли оцѣнить по достоинству ловкость и чистоту въ работѣ.
— Чисто старикъ работаетъ, хоть и тихо, говорили мастеровые. — Ну, да ужъ нѣмцы всѣ тихо работаютъ, въ этомъ супротивъ русскаго имъ далеко.
Дивились также памяти Фондерхунда и съ уваженіемъ относились къ внимательности, которую онъ оказывалъ своимъ подчиненнымъ.
— И какъ это, братцы, всѣхъ онъ знаетъ! Второй день человѣкъ работаетъ, а онъ его имя и фамилію ужъ запомнилъ. Послѣдняго мальчишку помнить, какой при какомъ дѣлѣ поставленъ. Про каждаго заботу имѣетъ, чтобы съ самаго первоначалу къ какому нибудь мастерству привыкалъ. При такомъ мастерѣ ученикамъ житье: имѣй только стараніе — до всего дойдешь.
Такъ отзывались о человѣкѣ, который нерѣдко тѣснилъ рабочихъ несправедливымъ разсчетомъ, надъ которымъ еще очень недавно стряслась исторія самаго непріятнаго свойства. Потерявшіе терпѣніе слесаря положили порѣшить его самосудомъ и долго гонялись за нимъ съ молотками и другими инструментами сначала по мастерской, а потомъ на дворѣ между рядами вагоновъ. Положеніе было совершенно критическое, можетъ быть, даже самая жизнь подвергалась опасности. Къ счастію вечеръ былъ темный и старческія ноги не измѣнили Фондерхунду: юркнувъ подъ вагоны, онъ успѣлъ скрыться и благополучно ушелъ къ себѣ на квартиру. Рабочіе устроили тогда стачку и подавали прошеніе, расположивъ свои подписи кругомъ, чтобы нельзя было узнать, кто подписывалъ первый. Но самые буйные были усмирены жандармскимъ офицеромъ, а другихъ выжилъ самъ мастеръ.
Замѣчательно то, что новый комплектъ рабочихъ, въ которомъ очень много оставалось и прежнихъ, никогда не вспоминалъ ни про прошеніе, ни про стачку, хотя она и увѣнчалась нѣкоторымъ успѣхомъ. Рабочіе объ этомъ совсѣмъ не говорили между собой; а тѣ, которые продолжали щетиниться передъ мастеромъ, открыто порицались товарищами за неумѣренную строптивость. Напримѣръ, былъ въ мастерской токарь Трипецкій, маленькій рыжій полякъ, похожій на нѣмца; получалъ онъ хорошую поденную плату и, несмотря на то, что былъ человѣкъ семейный, жилъ и одѣвался съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ барства и франтовства. Всѣ относились къ Трипецкому съ большой симпатіей. Случилось ему сцѣпиться разъ съ Фондерхундомъ по поводу какого-то несовсѣмъ справедливаго выговора. Фондеркундъ раскричался, замоталъ головой; Трипецкій самъ вспылилъ, выдержалъ грозный напоръ и не спасовалъ передъ нѣмцемъ. Само собою понятно, что дѣло кончилось исключеніемъ непокорнаго человѣка изъ мастерской, потому что такія дѣла никогда не кончались иначе.
Но прошло нѣсколько дней и ни одного сочувственнаго отзыва о Трипецкомъ не было слышно.
— Вотъ что съ нашимъ братомъ за непокорство бываетъ! говорили нѣкоторые, вспоминая исторію объ изгнаніи Трипецкаго. — Теперь онъ безъ мѣста наплачется: семья у него велика.
— Другой разъ смирнѣе будетъ, отвѣчали всѣ въ голосъ.
Во всякомъ случаѣ, надо отдать справедливость умѣнью Фондерхунда подобрать въ свою мастерскую болѣе подходящихъ для «боданья» людей. Вѣроятно, въ этомъ случаѣ помогло ему счастье; но несомнѣнно также и то, что любовь новыхъ рабочихъ къ мастеру въ значительной степени основывалась на сильнѣйшей ненависти къ его помощнику, котораго прежде не было и который теперь, благодаря своимъ свойствамъ, какъ громоотводъ, привлекалъ на себя весь небольшой запасъ злобы своихъ подчиненныхъ. Фондерхундъ вслѣдствіе этого много выигрывалъ въ родѣ того, какъ выигрываетъ женщина съ обыкновеннымъ лицомъ, поставленная рядомъ съ уродомъ.
Подмастерье или Портной, какъ прозвали его за совершенное непониманіе надзираемаго имъ дѣла, былъ гораздо глупѣе мастера, а потому его строгость принимала характеръ нахальной дерзости, всегда попадавшей какъ разъ мимо цѣли. Фондерхундъ, дѣлая выговоры, позволялъ себѣ ругаться, а Портной, никогда не дѣлалъ выговоровъ, а постоянно ругался. Во всѣхъ распоряженіяхъ Фондерхунда рабочіе замѣчали умъ и знаніе дѣла, а относительно Портного было совершенно иное: большая часть приказаній его мѣшала работѣ и только закрѣпляла за нимъ все больше и больше обидную кличку. Кличка портнаго почиталась слесарями почему-то самой постыдной.
Изо рта у несчастнаго подмастерья, прозваннаго Портнымъ, постоянно пахло виномъ, потому что онъ пилъ его ежедневно въ опредѣленно большомъ количествѣ; а если пропускалъ сверхкомплектную чарку, то становился еще крикливѣе. Съ особеннымъ удовольствіемъ штрафовалъ онъ тогда не соблюдающихъ дисциплину; тутъ онъ меньше всего рисковалъ промахнуться, потому что не надо было имѣть никакихъ спеціальныхъ познаній, чтобы обругать рабочаго за куреніе табаку или за ѣду во время работы.
Когда Портной понукалъ рабочихъ, онъ всегда кричалъ имъ: «мнѣ нужно, чтобы эта работа была окончена»… Всегда, прибавлялъ: «мнѣ нужно». Выгружали мы, напримѣръ, паровой ящикъ и уже для собственной безопасности не зѣвали; градомъ катился съ насъ потъ, трехвершковые рычаги трещали, вершковые ломы гнулись. Портной выступалъ грудью впередъ, отведя назадъ плечи, вздернувъ голову вверхъ, и, понимая очень хорошо, что люди работаютъ съ крайнимъ усердіемъ, все-таки считалъ нужнымъ кричать: «Живо, живо не спи! Къ 320 му паровозу! Мнѣ до обѣда еще нужно будетъ прикинуть».
Между тѣмъ, каждый зналъ, что всякія прикидыванія, измѣренія и прочее производились всегда или слесарями, или монтерами, а Портной въ это время стоялъ возлѣ, прикладывалъ изрѣдка свой складной метръ наугадъ, часто совсѣмъ не туда, куда слѣдовало, и все вниманіе сосредоточивалъ на выраженіи своего лица, чтобы придать ему глубокомысленный видъ.
Ночными работами завѣдывалъ другой подмастерье — молоденькій нѣмчикъ, отличавшійся нѣжнымъ видомъ и грубостью обращенія. Его, впрочемъ, мало знали рабочіе. Токарный мастеръ, начальникъ всѣхъ токарей, и кузнечный мастеръ, начальникъ всѣхъ кузнецовъ, получали по полутора рубля въ день, подъ власть Портного не подходили, скорѣе равнялись съ нимъ по своему положенію и помогали ему въ конторѣ распивать полуштофы, когда не было тамъ Фондерхунда.
Изрѣдка приходилъ въ мастерскую Бильбокэ, французъ, участковый начальникъ всего подвижнаго состава; высокій, красивый, уважаемый всѣми рабочими за то, что былъ друженъ съ общимъ любимцемъ, Фондерхундомъ, и за то, что ругалъ, иногда довольно безцеремонно въ присутствіи всей мастерской, ненавистнаго подмастерья.
Еще рѣже являлся какой-то огромный англичанинъ, на обязанности котораго лежало свидѣтельствованіе выходившихъ изъ починки локомотивовъ. Онъ внушалъ всѣмъ суевѣрное и безконечное уваженіе къ своей недосягаемой учености. И это понятно: Бильбокэ и Фондерхундъ, люди безконечно ученые для рабочихъ, трепетали передъ англичаниномъ. Чего-жъ больше!
Были въ мастерской и другіе служащіе, не работавшіе руками: табельщики, конторщикъ, писарь и сторожа, но они мало касались рабочихъ.
III.[править]
Всѣхъ рабочихъ было больше двухъ сотенъ, и первый поверхностный взглядъ на нихъ въ мастерской выносилъ ложное впечатлѣніе дѣятельной и кипучей работы, ложное потому, что почти каждая работа была шумна, и рабочіе, пользуясь этимъ, очень ловко умѣли беречь свои силы.
Установлена была поденная плата; сдѣльной работы не было; слѣдовательно, всякій надзоръ, въ значительной мѣрѣ, оставался безсиленъ. Отъ малѣйшаго мальчишки и до старѣйшаго слесаря, каждый заботился совсѣмъ не о томъ, чтобы работать усердно, а о томъ, чтобы не попасться праздно стоящимъ на глаза старику или его подмастерью. Какъ бывало прежде въ гимназіяхъ ученикъ, доходя до высшихъ классовъ, совершенствовался не въ учебныхъ предметахъ, а въ познаніи свойствъ и привычекъ учителей, и съ помощью этихъ дорогихъ знаній достигалъ хорошихъ отмѣтокъ, такъ и здѣсь въ мастерской опытной рабочій зналъ всѣ пункты внизу и на хорахъ, откуда видны были его тиски, такъ что, поворачивая голову для осмотра, онъ обращалъ вниманіе всего на три, на четыре опасныя мѣста и, если тамъ не оказывалось начальства, то является какъ бы законный предлогъ отдохнуть. Въ этомъ отношеніи много помогали громоздкіе предметы, торчавшіе по всей мастерской: четыре или пять паровозовъ, одинъ или два тендера, трубы, подъемныя машины и прочее. Они повсюду образовывали укромные уголки для неспѣшной работы. Чернорабочіе почти совсѣмъ ускользали отъ надзора начальства. Подъ предлогомъ работы, они вездѣ находили удобное мѣсто, чтобы стоять сложа руки: залѣзали въ канаву подъ паровозъ и минутъ десять, двадцать выметали оттуда какую-нибудь несчастную щепку, выносили за дрова мусоръ и тоже нѣсколько минутъ удѣляли на отдыхъ.
Для посторонняго наблюдателя или вообще для человѣка, появленіе котораго не производило бы внушающаго впечатлѣнія на рабочихъ, и который, слѣдовательно, имѣлъ бы возможность оцѣнить по достоинству все количество дневнаго труда, стало бы несомнѣнно, что 5-ти или 6-ти часовой настоящей усердной работы было бы совершенно достаточно, чтобы получились тѣ же, если не большіе результаты, какіе получались теперь съ 7 часовъ утра до 7 вечера съ часовымъ промежуткомъ.
И, несмотря на это, мастерская существовала не въ убытокъ желѣзной дорогѣ.
Не слѣдуетъ, однакоже, думать, что работа въ мастерской изо дня въ день, была такая легкая, что всякому слабому человѣку могла быть по силамъ. Напротивъ. Во-первыхъ, надзоръ все-таки производилъ свое дѣйствіе, да кромѣ того и самый характеръ работы былъ таковъ, что подчасъ по семи потовъ сходило съ самой грубой и неподатливой кожи.
Если общая сумма дневной или недѣльной работы въ мастерской была ничтожна, то изъ этого не слѣдуетъ еще, что трудно было только слабымъ или непривычнымъ рабочимъ. Ничтожность суммы зависѣла не отъ умѣренности труда, но отъ его крайней неравномѣрности. Такія громадныя машины, какъ паровозы, зачастую требовали отъ рабочихъ неимовѣрныхъ усилій.
Разбирался, напримѣръ, локомотивъ для замѣны всѣхъ испорченныхъ частей новыми; надо было обрубить нѣсколько гаекъ гдѣ-нибудь внизу между рамами: ключъ не дѣйствовалъ, гайки заржавѣли и закипѣли до такой степени, что ихъ никакъ нельзя было отвинтить. Лѣзетъ слесарь подъ паровозъ съ острымъ стальнымъ ломикомъ, туда же лѣзетъ кто-нибудь изъ чернорабочихъ съ огромной кувалдой. Дивно смотрѣть, какъ они тамъ помѣститься съумѣли: кругомъ желѣзныя полосы, составляющія основаніе паровоза, небольшое свободное пространство, остающееся отъ нихъ, стѣсняется толстыми брусьями, подложенными подъ концы котла на время починки, со всѣхъ сторонъ торчатъ винты, углы и острые края планокъ; кажется, пошевельнуться нельзя, а между тѣмъ надо бить тяжелой кувалдой по наставленному зубилу, и надо бить очень сильно, иначе цѣлый день никакого результата отъ работы не будетъ; надо бить очень вѣрно, иначе, покачнувшись отъ промаха, чернорабочій разобьетъ себѣ голову объ углы и винты, а кувалда, попавшая мимо цѣли, раздробитъ руки слесаря, который держитъ зубило; надо бить снизу вверхъ, неестественно изогнувъ спину и шею, пристально устремляя глаза на точку удара, а при каждомъ ударѣ изъ стараго паровоза сыпется цѣлое облако ржавчины, пыли и копоти. Глаза слѣпитъ, потъ льется градомъ и вмѣстѣ съ своими каплями увлекаетъ за воротъ блузы всю грязь, которая успѣла за день налипнуть на лицо и на шею. Когда мнѣ приходилось съ двумя котельщиками клепать паровые котлы, сидя согнувшись въ цилиндрѣ и пудовымъ обрубкомъ желѣза прижимая изо всѣхъ силъ надъ головою раскаленный до бѣла стержень, въ то время какъ снаружи удары двухъ молотковъ сыпались градомъ, чтобы успѣть окончить заклепку, пока желѣзо еще горячо, тогда оглушенный, осыпанный искрами и ржавчиной, съ тревожными взорами, устремленными на красную точку, я ни съ чѣмъ инымъ не могъ сравнивать свое положеніе, какъ съ положеніемъ грѣшника, угодившаго за грѣхи въ адъ.
А то случится, что ушлютъ въ командировку куда-нибудь на промежуточную станцію большую часть чернорабочихъ чинить, напримѣръ, водокачку — тогда оставшимся нѣсколькимъ человѣкамъ чернорабочихъ ужь нѣтъ ни минуты покоя. Рвутъ ихъ во всѣ стороны и чуть не дерутся изъ-за нихъ; и столяры, и слесаря, и мѣдники, и котельщики — всѣмъ нужна помощь. Въ паровозной мастерской каждому безпрестанно приходится имѣть дѣло съ такими громоздкими и тяжелыми предметами, которые для своего перемѣщенія требуютъ совокупнаго усилія нѣсколькихъ человѣкъ. Оставшіеся чернорабочіе кидаются, какъ угорѣлые отъ одной работы къ другой, а тутъ еще Портной раздражаетъ своими нелѣпыми приказаніями.
Сносною работа была для привычныхъ рабочихъ, видавшихъ на своемъ вѣку и неимѣвшихъ никакой будущности, для тѣхъ, которые хорошо знали по личному опыту, какова ручная работа въ другихъ мѣстахъ на Руси и особенно у мелкихъ хозяевъ. Людямъ же иного сорта въ мастерской житье было самое горькое. Былъ, напримѣръ, между чернорабочими Павелъ — мѣщанинъ, добрѣйшеее безмолвное существо; работникъ онъ былъ старательный, безпрекословно шелъ всюду, куда его посылали, таскалъ глину и кирпичи, исполнялъ опасныя работы гдѣ-нибудь около трубъ на крышѣ и по цѣлымъ часамъ мокъ иногда подъ дождемъ безъ малѣйшаго ропота. Терпѣніемъ, слѣдовательно, обладалъ великимъ. Но у него на какой-то прежней службѣ было скоплено нѣсколько сотенъ рублей, и этого было довольно, чтобы онъ на работу въ мастерской смотрѣлъ, какъ на занятіе временное и слишкомъ трудное.
Другой чернорабочій, могущій служить въ настоящемъ случаѣ еще лучшимъ примѣромъ, былъ дворянинъ Николай Скоровъ, занимавшій до поступленія въ мастерскую различныя мелкія должности на желѣзныхъ дорогахъ. Надо было видѣть всю комичность его фигуры, когда онъ ежился и корчился подъ тяжелыми дубовыми брусьями съ острыми краями, рѣзавшими ему плечо, или съ ломомъ въ рукахъ при перемѣщеніи какой-нибудь тяжести; надо было видѣть въ этихъ положеніяхъ Николая Скорова, чтобы вполнѣ понять, какова для непривычнаго человѣка самая легкая изъ черныхъ работъ. А Николай Скоровъ былъ все-таки бравый молодецъ: рослый, сильный, расторопный, обладавшій неистощимымъ весельемъ.
— Были деньги, говорилъ онъ: — жилъ хорошо; какъ нѣтъ денегъ — пошелъ на работу. Трудно съ непривычки, да кувыркнешь сорокоушку — и трудная работа безъ горя справляется. Извѣстно, у меня руки дворянскія, бѣленькія — при этомъ онъ показывалъ свои жирныя грязныя руки — не могутъ за всякую нечистоту браться, за то вы, сиволапое мужичье, мнѣ почетъ отдавать должны, за меня грязное дѣло изъ уваженія править.
Но несмотря на упорное терпѣніе Павла и на веселое балагурство Николая, оба они замѣтно худѣли.
Не жирѣли въ мастерской и привычные люди.
IV.[править]
Во внѣшности всѣхъ рабочихъ не было почти ничего деревенскаго. Сѣрый цвѣтъ, искони сообщившій свое названіе бѣднымъ людямъ, замѣнялся здѣсь синимъ. Блуза преобладала надъ всѣми другими костюмами, но подъ русскимъ вліяніемъ не могла сохранить своего первоначальнаго вида. Русскій вкусъ сдѣлалъ ее длиннѣе и перепоясалъ ремнемъ. Безцѣльная ширина штановъ и высокія голенищи также предпочитались еще многими узенькимъ брюкамъ и маленькимъ сапогамъ. А кузнецы, за исключеніемъ рессорщиковъ, молотобойцы и печники не разставались ни съ русскою рубахою, ни съ поддевкой. Котельщики составляли, и по грубости своего занятія, и по одеждѣ, переходную ступень къ слесарямъ: у нихъ блузы были сшиты изъ синей набойки — истинно русскаго деревенскаго матеріала. Затѣмъ нѣкоторые изъ чернорабочихъ отличались одеждой, или потому, что еще не успѣли обзавестись блузами, или потому, что не намѣревались оставаться долго у Фондерхунда. Такъ на Павлѣ и Николаѣ, о которыхъ я говорилъ, красовались довольно франтоватые пиджаки.
Истинныхъ блузниковъ, такихъ, какіе встрѣчаются во Франціи, въ Германіи, въ Швейцаріи, особенно много было между слесарями. Короткая неподпоясанная блуза надѣвалась ими поверхъ жилета, на ногахъ были узкія нѣмецкія брюки и смазные сапоги съ галошами или ботинки. За неимѣніемъ сапогъ и ботинокъ — башмаки, драныя резиновыя галоши, зашитыя бѣлыми нитками или въ лѣтнее время туфли, сдѣланныя изъ старыхъ сапогъ, а то и сафьяновыя съ мишурнымъ шитьемъ.
Характеръ костюмовъ совершенно соотвѣтствовалъ степени нравственной связи рабочихъ съ крестьянскою деревенскою жизнью. Кузнецы и молотобойцы менѣе всѣхъ были разобщены съ нею, чаще всѣхъ посѣщали деревню. Семьи котельщиковъ жили также по деревнямъ и они навѣщали ихъ правильно по большимъ праздникамъ. Слесаря, не говоря уже о нѣмцахъ, не имѣли ничего общаго съ русскимъ крестьянствомъ. Между ними отставные солдаты изъ казеннымъ заводовъ и мастерскихъ, за давностью времени мало помнили свою прежнюю жизнь, другіе слесаря съ младенчества росли по большимъ городамъ учениками въ разныхъ мастерскихъ, принадлежавшихъ частнымъ предпринимателямъ и, чего не бываетъ между крестьянами, въ 30 и 40 лѣтъ оставались холостяками, или, обзаведясь семействами, поселяли ихъ вмѣстѣ съ собою въ городѣ и приписывались обыкновенно къ мѣщанамъ. Даже тѣ изъ слесарей, которые неуспѣли еще полюбить исключительно городъ и усвоить себѣ его нравы, поддѣлывались подъ общій тонъ окружавшихъ товарищей, стараясь, между прочимъ, казаться развращеннѣе, чѣмъ они были на дѣлѣ.
Чисто деревенскіе интересы мало кого занимали. Почти никогда не служили они темой для разговоровъ за мастерской, гдѣ съ утра до вечера толпились охотники отдыхать и курить. Иные по часу и больше сидѣли тамъ, слушая и разсказывая какую-нибудь быль или сказку. Сторожъ, слабоногій кутила, съ сильнымъ отекомъ въ обезображенной физіономіи, бывшій когда-то хорошимъ слесаремъ, а теперь, по невозможности продолжать работу на ногахъ, посаженный за мастерскую гонять рабочихъ, слишкомъ злоупотреблявшихъ предлогомъ для отдыха, самъ любилъ послушать разсказы и поболтать, вслѣдствіе чего число отдыхающихъ рѣдко было менѣе десяти, пятнадцати человѣкъ. Да и какъ было не собираться здѣсь, когда нигдѣ въ другомъ мѣстѣ нельзя было поговорить по душѣ. Живя на отдѣльныхъ квартирахъ, рабочіе, по недостатку времени, не могли по вечерамъ видѣться, а между тѣмъ почти каждому многое хотѣлось узнать отъ другихъ и много своего сообщить. Всѣ лоттереи, годичные праздники, соединявшіеся всегда съ угощеніемъ по подпискѣ, требовали долгихъ и обстоятельныхъ обсужденій. Еще болѣе нуждались рабочіе въ обсужденіи серьезныхъ вопросовъ о пріискиваніи работы; для каждаго изъ нихъ важно было нетолько научиться работать, но и умѣть отыскать мѣсто; послѣднее, при современныхъ печальныхъ условіяхъ жизни, было даже гораздо важнѣе.
Это-то драгоцѣнное умѣнье и пріобрѣталось за мастерской, гдѣ больше сотни бывалыхъ людей сообщали о своемъ житьѣ въ многочисленныхъ мастерскихъ, въ совершенно различныхъ, часто очень отдаленныхъ концахъ Россіи. Разсказывали, какъ и почему не уживались они съ тѣмъ или другимъ хозяиномъ, какъ бѣдствовали безъ мѣста и какъ находили работу.
Въ этой практической школѣ ученики и подростки формировали свой нравъ и характеръ, научались думать, говорить и вести себя такъ, чтобы въ дальнѣйшей своей жизни, ладя съ товарищами, не раздражать и хозяевъ.
Самое гнетущее впечатлѣніе производили бесѣды на тему, гдѣ наиболѣе видную роль играла житейская мудрость, гласившая, между прочимъ, о томъ, чтобы не тягаться съ богатымъ. Эта древняя формула находила большое сочувствіе въ пожилыхъ представителяхъ мастерской и — я говорю то, что я видѣлъ — съ замѣтнымъ успѣхомъ усвоивалась молодыми умами.
Особенно безногій сторожъ, Степанъ Григорьевъ, считавшій своихъ хозяевъ десятками, любилъ поучать молодежь примиряться. Его слушали со вниманіемъ, и рѣдко кто ему возражалъ. Бесѣды Степана Григорьева, по своему характеру, тѣсно связывались съ финансовыми вопросами, а на этомъ пути всякій ораторъ, даже самый бездарный, всегда находить слушателей, потому что большинство людей съ дѣтства пріучается всюду искать такія готовыя правила, которыя научили бы жать тамъ, гдѣ они не сѣяли, и собирать тамъ, гдѣ не расточали.
Всѣ разговоры по поводу денегъ, различныхъ уплатъ и разсчетовъ почти всегда затрогивали вопросы высшей желѣзнодорожной администраціи, высоту курса тѣхъ или другихъ акцій, причины хорошаго или дурного управленія той или другой желѣзной дороги; при этомъ всегда выражалось неподдѣльное уваженіе къ тѣмъ обществамъ и отдѣльнымъ капиталистамъ, которые въ отчаянной конкурренціи оставались побѣдителями. Напротивъ, всѣ побѣжденные навлекали на себя презрѣніе и насмѣшки. Совершенно подобнымъ же образомъ относились рабочіе къ тѣмъ изъ служащихъ на ихъ желѣзной дорогѣ, которые шли въ гору и видимо богатѣли. Вообще, преклоненіе передъ золотымъ тельцомъ въ теоріи было почти безгранично. Были личности, составлявшія исключеніе изъ общаго правила, какъ бываетъ вездѣ и всегда, но такія были рѣдки.
Сюда относился одинъ изъ такъ-называемыхъ монтёровъ, Егоръ Михайловъ, сынъ крестьянина, пробившій себѣ дорогу безъ всякой помощи почти противъ воли отца. О богатствѣ и бѣдности онъ высказывалъ убѣжденія діаметрально противоположныя. Жизнь и личный опытъ привели его къ инымъ убѣжденіямъ, за то та же жизнь и тотъ же опытъ сдѣлали его замкнутымъ, сдержаннымъ, заставили его сторониться отъ людей и научили устанавливать къ товарищамъ хорошія, но холодныя и далекія отношенія. Онъ никогда не могъ бы сдѣлаться распространителемъ своихъ убѣжденій, потому что сознательно не хотѣлъ завязывать тѣсныхъ отношеній съ людьми. Будучи монтёромъ, т. е. до нѣкоторой степени начальникомъ всѣхъ слесарей, занятыхъ починкою какого-нибудь одного паровоза, Егоръ Михайловъ никогда не подводилъ рабочихъ подъ штрафъ или выговоръ, какъ это безпрестанно дѣлали другіе монтёры. Ни одинъ человѣкъ никогда не былъ черезъ него разсчитанъ. Всякая ссора, всякая серьёзная брань между рабочими ужасно его возмущали. Единодушіе, дружба, пониманіе взаимной солидарности были любимыми коньками его мыслей и рѣдкихъ урывчатыхъ теоретическихъ разговоровъ. По краткости и рѣдкости, разговоры эти оставляли самое слабое впечатлѣніе, а Егоръ Михайловъ не старался говорить чаще, предпочитая молчать и работать.
Такимъ образомъ многорѣчивыми авторитетами по части практической философіи оставались Спетанъ Григорьевъ и компанія такихъ же, какъ онъ, стариковъ, усвоившихъ себѣ, вмѣстѣ съ привычкою пить, много раболѣпія.
Чаще житейскихъ вопросовъ, вниманіе публики, собиравшейся за мастерской, привлекали литературные разговоры, естественно — научные споры и самые разнообразныя исторіи и анекдоты, всегда интересные по содержанію, но никогда не вызывавшіе на размышленіе. Записными разскащиками по части исторій и анекдотовъ были дядя Михѣй, Куликовъ по фамиліи, одинъ изъ чернорабочихъ, слесарь Курскій, и иногда Николай Скоровъ Послѣдняго, впрочемъ, слушали мало; его глупые и непремѣнно скандальные анекдоты подчасъ даже сердили такихъ степенныхъ людей, какъ, напримѣръ, Куликовъ. За то и Николай не упускалъ случая поймать кого-нибудь изъ степенныхъ, по преимуществу Куликова, когда они, сами того не замѣчая, увлекались чѣмъ-нибудь «не ходячимъ»; когда, напримѣръ, Куликовъ вдавался въ слишкомъ подробное описаніе Елены Прекрасной или живо припоминалъ свою бурную юность. Впрочемъ, это рѣдко случалось. Дядя Михѣй былъ человѣкъ въ высшей степени набожный, безпрестанно цитировалъ священное писаніе, любилъ читать Потерянный Рай Мильтона или серьёзные историческіе учебники, зналъ хорошо начало русской исторіи и имѣлъ много свѣдѣній о древнихъ мидянахъ и персахъ, о древней Греціи и Римѣ. Иліаду и Одиссею, по собственному сознанію, дядя Михѣй прочиталъ два раза съ большимъ вниманіемъ, и прочиталъ бы еще, еслибы опять могъ достать эти книжки. Все прочитанное служило для Куликова однимъ изъ источниковъ, изъ которыхъ онъ черпалъ матеріалъ для своихъ неистощимыхъ разсказовъ.
Другимъ еще болѣе обширнымъ источникомъ для разсказовъ служила дядѣ Михѣю его собственная походная жизнь, проведенная на Кавказѣ, въ южно-русскихъ степяхъ, въ Малороссіи и во многихъ губерніяхъ средней Россіи. Онъ былъ отставной солдатъ, хотя по наружному виду никто этого не сказалъ бы. Волосы онъ стригъ въ кружокъ, отпустилъ бороду и въ костюмѣ не сохранилъ ничего солдатскаго, да и по характеру и манерамъ совершенно не подходилъ къ извѣстному типу отставного солдата старыхъ временъ; у Куликова не было грубости этихъ искаженныхъ людей; степенность такъ проникала все его существо, что даже придавала нѣкоторый оттѣнокъ основательности его религіознымъ воззрѣніямъ. Говорилъ онъ ровно, не спѣша, обстоятельно, съ полной увѣренностью, что его дослушаютъ до конца. Помимо невѣроятнаго разнообразія наблюденій, произведенныхъ во время службы надъ черкесами, казаками, калмыками, турками и малороссами, помимо замѣчательной памяти, которая позволяла приводить малѣйшія подробности всѣхъ особенностей, замѣченныхъ въ жизни инородцевъ и соплеменниковъ, Куликовъ поражалъ хорошимъ знаніемъ отечественной географіи: онъ съ точностью опредѣлялъ границы всѣхъ пройденныхъ имъ губерній, направленіе главнѣйшихъ рѣкъ, перечислялъ всѣ города по Волгѣ и Камѣ, зналъ множество названій уѣздныхъ городовъ и никогда не ошибался, въ какой губерніи они находятся. Безспорно, такія свѣдѣнія были удивительны, хотя они и не составляютъ рѣдкости среди русскихъ рабочихъ, вѣчно бродящихъ по заработкамъ или получающихъ географическія познанія отъ товарищей, пришедшихъ домой послѣ тщетныхъ поисковъ лучшаго мѣста. Напротивъ, большіе промахи въ этомъ отношеніи рѣдкость. Напримѣръ, не часто приходится слышать такой споръ, какой однажды возникъ за мастерской на счетъ того, что Волга течетъ черезъ Петербургъ, потому что въ Нижнемъ и въ Рыбинскѣ плывутъ по ней барки, отправляемыя въ Петербургъ. Куликовъ разрѣшилъ этотъ споръ, начинавшій становиться ожесточеннымъ, описавъ почти вѣрно Маріинскую систему каналовъ.
Курскій также былъ отставнымъ солдатомъ, но о прошлой своей жизни никогда не разсказывалъ, книжекъ тоже не читалъ, славу же разскащика доставили ему фантастическія исторіи всегда почти о Полякахъ. На первомъ планѣ въ его разсказахъ фигурировалъ какой нибудь красавецъ Полякъ, предводитель банды, живущій въ непроходимыхъ лѣсахъ съ красавицей княжной и ея матерью, или какой нибудь ксендзъ полуколдунъ-получудотворецъ, зарывающій червонцы гдѣ нибудь въ таинственномъ мѣстѣ и непремѣнно съ заговоромъ. Съ Курскимъ не рѣдко случалось, что онъ запутывался подъ конецъ разсказа, не успѣвая придумать развязки, хотя сколько нибудь похожей на истину. Слушатели такими концами оставались весьма недовольны.
— Нѣтъ, Курскій, не кругло!
— Какъ не кругло? Я разсказываю то, что было. Что мнѣ врать!
— Какже, братецъ, тепереча этотъ самый полякъ распоролъ себѣ нутро кинжаломъ, а потомъ пошелъ кладъ казать?
Курскій не очень смущался и старался какъ нибудь увернуться.
— Зачѣмъ распоролъ, онъ только такъ примѣръ сдѣлалъ!
— Какой примѣръ, когда ты самъ говоришь: въ кишкахъ ногами запутался!
— А, ну васъ! И за то будьте благодарны, что разсказалъ.
— Все-таки ты ври да оглядывайся.
— И какъ Курскій врать здоровъ! замѣчали послѣ его ухода.
— Безо-всякой совѣсти вретъ; поспѣетъ придумать, кончитъ, будто и похоже на дѣло, а то сейчасъ и запутался. Изо всей мастерской первый врунъ.
— Вотъ у Куликова завсегда круглѣе выходитъ.
— Куликовъ, братъ, мастеръ по этой части; Курскому никогда такъ не соврать, какъ Куликову.
Слово «врать» часто употреблялось вмѣсто «разсказывать», и къ Курскому оно примѣнялось и въ прямомъ, и въ переносномъ значеніи.
— А что я въ Вѣдомостяхъ читалъ: позабылъ какой губерніи, мужики на рынкѣ сами себѣ гробы покупаютъ? перемѣнялъ кто нибудь разговоръ.
— Такъ что-же, это и въ нашихъ мѣстахъ такъ дѣлается: поставятъ гробъ въ телегу, сами въ гробъ сядутъ и ребятъ посодятъ, да еще полштофъ прихватятъ спрыснуть обнову.
— Однако для этого привычка нужна, чтобъ о смерти всякій часъ имѣть помышленіе.
— Кому какъ, другой отъ рожденія такой, что помереть не боится. Третьяго дня у насъ водовозъ удавился, развѣ онъ себя пріучалъ къ этому? Такъ, страху не было.
— Страху Божьяго не было, поправилъ машинистъ, отъ природы меланхоликъ.
— А то что-жъ бы?
— А то, что не удавился бы, убоялся бы страшнаго суда. На томъ то свѣтѣ, что за такія дѣла бываетъ?
— Не похвалятъ нашего брата за это.
Слесарь Пальчиковъ, слушавшій молча, не выдержалъ. Онъ былъ завзятый матерьялистъ-эпикуреецъ. Любовь къ жизни и беззаботность были основными чертами его характера. Получая около рубля въ день, онъ ходилъ чуть не босой и въ лохмотьяхъ, потому что всѣ деньги сейчасъ же по полученіи прокучивалъ съ нѣсколькими своими подругами. Работникъ онъ былъ отличный, но крайне лѣнивый, вѣчно веселый и вмѣстѣ съ тѣмъ съ вѣчно заспаннымъ видомъ. Физіономіей онъ обладалъ такой доброй и симпатичной, что на ней даже въ пылу самой ожесточенной брани можно было замѣтить добродушнѣйшую улыбку, доказывавшую, что Пальчиковъ совсѣмъ не умѣлъ сердиться, хотя ругаться очень любилъ; этимъ онъ забавлялъ всѣхъ окружавшихъ, которые помирали со смѣху, слѣдя, какъ Пальчиковъ безъ малѣйшаго признака злобы, съ чуть замѣтной улыбочкой, произносилъ самыя отчаянныя ругательства и выводилъ изъ себя противника, не замѣчавшаго всей комичности своего положенія.
— А что на томъ свѣтѣ бываетъ? замѣтилъ Пальчиковъ машинисту: — никто оттуда не приходилъ, никто не разсказывалъ, что тамъ бываетъ, ничего и не будетъ.
— Какъ ничего не будетъ, куда-жъ ты душу то дѣнешь?
— Какую душу? Живъ ты — и душа жива, померъ — и души нѣтъ.
— Ври больше, человѣкъ нѣшто собака?
На лугу передъ говорившими паслась корова.
— Вотъ, возьми хоть корову, продолжалъ Пальчиковъ: — убей ее — будетъ говядина, помри я, что отъ меня останется? Мясо да кости.
— Пустое толкуешь, душа въ однѣхъ костяхъ жить не можетъ, значитъ, она по твоему помереть должна? а какъ же сказано: духъ человѣческій никогда не помретъ?
— Какой духъ?
— Такой! Съ вами говорить, только тоска забираетъ, того и гляди — самъ удавишься.
Машинистъ отъ такого разговора начиналъ трусить; но кого и чего, самъ хорошенько не понималъ. Съ Пальчиковымъ почти всѣ соглашались; но и загробной жизни не отвергали.
— А ты вотъ что скажи, продолжалъ Пальчиковъ, возвращаясь къ началу бесѣды: — не страху божьяго у нашего водовоза не было, а осень близко. Теперь у насъ у Креста пойдетъ грязь по ступицу, не захотѣлъ онъ мучиться съ своей лошаденкой — ну, и удавился.
— Нѣтъ, онъ изъ за бабъ удавился, возразилъ слесарь, начавшій разговоръ о водовозѣ.
— Брешешь ты, какъ это человѣкъ изъ за бабъ удавиться можетъ!
— А такъ и можетъ. У него было двѣ. Ссоры да попреки, слезы да сплетни. Горько ему стало, помирить бабъ никакъ не можетъ, жалко ему и той и другой — изъ за этого онъ себя и загубилъ.
— Ничего мудренаго нѣтъ, баба хуже всего можетъ загубить человѣка, произнесъ глубокомысленнымъ тономъ Степанъ Григорьевъ. Онъ за малостью своего разума чаще любилъ соглашаться чѣмъ спорить.
Пальчикову его замѣчаніе не понравилось:
— Ну, нѣтъ, никогда а не повѣрю, чтобы человѣкъ изъ за бабъ губить себя сталъ. Теперь ихъ у меня три, такъ что я давиться долженъ? Да хоть они зарѣжь другъ дружку, давиться не стану; пусть ужь онѣ лучше давятся. И водовозъ, кабы спрыснуть его хорошенько розгами, давиться не сталъ бы. Такъ изъ за лѣности удавился; работать не захотѣлось.
Другой разъ зашелъ разговоръ о громѣ. Степанъ Григорьевъ утверждалъ, что это воспаленіе воздуха, другіе думали, что это просто дуновеніе духа, но этимъ было доказано фактами, что молнія — каменная стрѣла, способная дѣлать дырки. Подъ конецъ нашлись умѣвшіе объяснить образованіе каменныхъ стрѣлъ въ землѣ.
Случившійся при этомъ слесарь, какъ называлъ его Пальчиковъ, съ самаго начала разговора о громѣ съ видимымъ раздраженіемъ навострилъ уши. Пока спорили, онъ сидѣлъ молча, изогнувъ свою маленькую совершенно сухую чахоточную фигурку, хмуря брови и передергивая плечами. Когда кончили, порѣшивъ, что молнія это воспаленіе воздуха или что нибудь очень близкое къ этому, слесарь обратился къ умолкнувшимъ собесѣдникамъ съ ядовитой улыбкой:
— Какъ это вы объ этомъ разговаривать можете?
— Нѣшто заказано?
— Да.
— Не ты-ль заказалъ?
— Отъ Бога заказано. Никто этого знать не можетъ: когда конецъ міру и отчего громъ.
— Ну, а ежели кто допытается?
— Никогда этого быть не можетъ. Знаетъ про то только Богъ да Иванъ Богословъ. Въ Харьковѣ я про это книжку читалъ: когда Иванъ Богословъ хотѣлъ разсказать Божьей Матери, такъ Богъ сказалъ ему: «Богословъ, ты не двоесловь».
— Ну, что врешь, станетъ Богъ такъ просто разговаривать!
Дружный хохотъ прогналъ слесаря въ мастерскую.
Такимъ образомъ всѣ естественно-научные разговоры вызывали множество полезнѣйшихъ мнѣній, но всегда почти находились довольно свѣдущіе, чтобы разъяснить непонятное и, если не довести до истины, то хоть вывести на дорогу къ ней.
Вслѣдствіе постояннаго общенія многихъ людей, связанныхъ общими интересами, вслѣдствіе частыхъ бесѣдъ, затрогивавшихъ серьезныя стороны человѣческихъ отношеній, жизнь въ мастерской имѣла большое вліяніе на рабочихъ.
И могла бы вліять хорошо. Но не круглый годъ шла она такъ, какъ описана.
V.[править]
Чѣмъ больше надвигалась осень съ ея проницающимъ сырымъ холодомъ, съ вѣтромъ, привольно гулявшимъ среди рѣдкихъ построекъ, тѣмъ меньше и меньше собиралось народу за мастерской. Прибѣжитъ какой-нибудь слесарь, накинувъ на плечи изодраное пальтишко, посидитъ, посидитъ, продрогнетъ и спѣшитъ опять въ мастерскую. Сначала болѣе зябкіе, а потомъ и другіе предпочитали отдыхать въ мастерской, оглядываясь, конечно, по сторонамъ, не попасться бы на глаза Фондерхунду. Рѣже выходили курить. Степану Григорьеву становилось скучнѣе; подъ конецъ осени онъ и совсѣмъ покинулъ свой постъ. Бесѣды, составлявшія лучшую часть дневной жизни, почти прекратились. Только по утрамъ иногда, до начала работъ, собирались тамъ и сямъ группы изъ рано пришедшихъ и между ними слышались возникавшіе разговоры, пока не разгонитъ сигнальный свистокъ, а онъ не заставлялъ себя ждать. Внутри мастерской впродолженіе дня, конечно, не могло быть особенно длинныхъ бесѣдъ; только подъ вечеръ, когда зажигались огни, рабочимъ становилось немного свободнѣй, потому что паровозы, станки и машины бросали отъ себя такія темныя тѣни, подъ покровомъ которыхъ можно было отдыхать, сколько хочешь.
Полумракъ мастерской, чередуясь съ освѣщенными ярко мѣстами, настолько мѣшалъ надзирать за работой, что Портной по вечерамъ почти не дѣлалъ обходовъ и сидѣлъ больше въ конторѣ, а Фондерхундъ уходилъ домой раньше, чѣмъ обыкновенно. Понятно, что все это приводило рабочихъ въ веселое настроеніе духа. Стукъ молотковъ и машинъ какъ будто немного стихалъ, кой-гдѣ сквозь него прорывался веселый взрывъ смѣха; токари затѣвали возню; тендерные слесаря подбивали другъ друга учинить незаконный кутежъ, и такъ какъ складчины для этого они никогда не дѣлали, очереди тоже не соблюдали, то кому угощать, рѣшалъ жребій: клали въ шапку свои номера, и чей выпадалъ, тотъ, бранясь и проклиная судьбу, во весь духъ мчался въ городъ за селедкой и полуштофомъ. Между сосѣдями до работѣ начинались толки объ интересныхъ предметахъ, но толки эти были иные чѣмъ лѣтомъ, когда въ нихъ заразъ принимали участіе человѣкъ двадцать пять.
Съ приближеніемъ зимы хуже всѣхъ становилось чернорабочимъ: у нихъ и лѣтомъ, и осенью, и зимой всегда было много работы внѣ мастерской. Приходилось зябнуть и мокнуть; одна блуза не согрѣвала, надо было надѣвать что нибудь потеплѣе. Съ удовольствіемъ вспоминались лѣтніе дни. Тѣ, которые были половчѣе, съ наступленіемъ осени пристраивались къ какому-нибудь дѣлу исключительно внутри мастерской. Дядя Михѣй, напримѣръ, отвоевалъ себѣ всѣ токарные станки и наслаждался, подъ ними полнѣйшимъ спокойствіемъ, дѣлая видъ, что обираетъ желѣзныя стружки. Другой чернорабочій сдружился съ котельщиками, и тѣ сдѣлали его постояннымъ своимъ помощникомъ. Остальные грѣлись урывками, но все-таки грѣлись, не то что какіе-нибудь полевые рабочіе, обреченные иногда до самой зимы, не только по цѣлымъ днямъ работать въ ненастье, но и ночевать гдѣ-нибудь далеко отъ жилья.
И, надо отдать справедливость, въ мастерской Фондерхунда никогда не слышалось жалобъ на трудность или неудобство работы; за то совершенно понятное недовольство вызывала ничтожная плата. Будь она хоть немного побольше, между чернорабочими устранилась бы, по крайней мѣрѣ, рѣзкая бѣдность; а то на пятьдесятъ пять копѣекъ одинокому еще кое какъ можно было прожить, но ужь никакъ не съ семействомъ, не имѣя постороннихъ доходовъ или отдѣльнаго заработка жены.
Голодъ такъ хорошо давалъ себя знать, что семейства рабочихъ въ значительной степени отъ него уменьшались.
— Что мнѣ съ того, говорилъ чернорабочій Косой: — что работа легка, когда у меня дома дѣти плачутъ, не ѣвши. Посуди самъ, я теперича живу самъ шестъ, а за прошлый мѣсяцъ пришлось получить 12 съ полтиной. Кабы по праздникамъ работа была, а то праздники работаемъ рѣдко; ночи тоже; ну, 13, 14 рублей заработаешь въ хорошій мѣсяцъ, въ который праздниковъ мало, а больше, какъ ни вертись, не достанетъ. А на житье то семейному надо не мало: каждый мѣсяцъ за фатеру четыре рубля подай, на харчи, какъ ни жмись, 10, 12 рублей на шестерыхъ изойдетъ; должаю лавочнику, а самъ не знаю, какъ долги распутывать буду. Опять, зимнее время подходить, какую ни на есть одежонку припасать надо, въ одной блузѣ не проработаешь. Такъ то плохо, такъ плохо, просто хоть въ бутылку полѣзай. Не глядѣлъ бы на свѣтъ Божій.
Ужасно тяжелъ былъ тонъ, которымъ говорились такія слова. Семейный старикъ жаловался на легкость работы, изъявлялъ готовность работать и ночью, и днемъ, и въ будни, и въ праздники, работать какъ лошадь, только дайте ему возможность кормить досыта жену и дѣтей.
Немногимъ лучше было женатымъ, которые не имѣли дѣтей. Имъ приходилось работать съ хлѣба на квасъ, какъ они говорили, т. е. съ великимъ трудомъ концы съ концами сводить. Понятно, что легкость работы и имъ была не совсѣмъ по душѣ; и такіе рабочіе при первой возможности переходили на другую работу, гдѣ можно было не такъ голодать.
Изъ двадцати слишкомъ чернорабочихъ не больше десяти или двѣнадцати было постоянныхъ, не желавшихъ оставлять мастерской; другіе работали временно за неимѣніемъ лучшаго мѣста.
Довольныхъ своимъ положеніемъ между чернорабочими было очень немного, и первымъ изъ нихъ несомнѣнно былъ низенькій квадратный старикъ дядя Матвѣй, глава и предводитель чернорабочихъ, и, сравнительно съ другими, богачъ. Онъ здѣсь работалъ лѣтъ тридцать съ самого основанія желѣзной дороги. За свой начальническій санъ и за тридцатилѣтнюю опытность не въ примѣръ прочимъ получалъ по рублю въ день, т. е. такое жалованье, за которое слесаря и другіе мастеровые почитались счастливцами; имѣлъ двухъэтажный деревянный домъ въ одной изъ пригородныхъ слободокъ, которая, впрочемъ, только потому называлась слободкой, что лежала за чертой города, улицы же ея и переулки непосредственно соединялись съ городскими; домъ, слѣдовательно, былъ доходный. И все-таки дядя Матвѣй жаловался иногда на многочисленность своего семейства, хотя жалобы его были не основательны: средствъ у него было довольно, но бережливый въ молодости, онъ становился подъ старость скупымъ. Выходилъ, напримѣръ, онъ на работу не пивши чаю, что дѣлали только простые чернорабочіе; подъ блузой носилъ рубашку изъ деревенской холстины, пальто свое не замѣнялъ новымъ, хотя, судя по его ужасному виду, это казалось совершенно необходимымъ; выпить любилъ только на даровщинку, за то, ужь если выпадалъ такой случай, то забывалъ всякую мѣру, такъ что иногда за дешовый кутежъ уплачивалъ рубля два въ видѣ штрафа, попадаясь Портному въ состояніи, похожемъ на смерть. Сравнительно съ другими Матвѣю Аѳанасьичу, однако-жъ, больше прощалось, потому что даже Портной считалъ его человѣкомъ незамѣнимымъ.
Въ мастерской чернорабочему надо было имѣть много смѣкалки; безпрестанно приходилось дѣйствовать рычагами, веревками, блокомъ. Матвѣй Аѳанасьичъ все это зналъ хорошо, самъ работалъ усердно и умѣлъ надлежащимъ образомъ распорядиться другими, а главное, умѣлъ съ чернорабочими ладить — обстоятельство весьма важное для успѣха въ работѣ и очень трудное дѣло, такъ какъ рабочіе, почти раболѣпно относясь къ Фондерхунду, Портному и прочимъ, всегда готовы были повздорить безъ всякой причины съ такимъ начальствомъ, какъ дядя Матвѣй и монтёры. На этихъ начальникахъ, которые стояли только чуть-чуть повыше, вымѣщалась вся злость, возбужденная настоящимъ начальствомъ. Матвѣй Аѳанасьичъ въ такихъ случаяхъ неподражаемо ловко умѣлъ выходить изъ затруднительныхъ положеній, строя невиннаго балагура. Какъ начальникъ, онъ долженъ былъ часто ругаться, особенно въ критическіе моменты какой-нибудь трудной работы; когда же ругательства начинали, наконецъ, раздражать подчиненныхъ, онъ очень ловко, новымъ потокомъ брани, но только такой, какой никто никогда не слыхалъ, и честь изобрѣтенія которой всегда принадлежала ему самому, смѣшилъ всѣхъ, начинавшихъ сердиться и достигалъ своей цѣли: опасная или трудная работа кончалась удачно. Для начальства Матвѣй Аѳанасьичъ былъ безъ сомнѣнія человѣкомъ драгоцѣннымъ.
Достойно особеннаго замѣчанія то, что дядя Матвѣй, вмѣстѣ съ другими чертами характера, усвоилъ также умѣнье въ высшей степени почтительно относиться къ начальству и за-глаза бранить его крайне умѣренно. Можетъ быть, и тутъ главной причиной былъ тридцатилѣтній опытъ, а, можетъ быть, это вытекало и изъ основнаго характера его смирной натуры.
Въ лучшемъ положеніи сравнительно съ другими находились еще Иванъ и Власовъ, составлявшіе съ Матвѣемъ неразрывный тріумвиратъ, который въ свое продолжительное существованіе осушилъ много сорокоушекъ и полуштофовъ. Эти двое жили далеко не однимъ жалованіемъ, доходовъ со стороны у нихъ было больше, чѣмъ у другихъ, тѣмъ не менѣе они жили бѣдно. Власовъ держалъ нахлѣбниковъ и имѣлъ сына слесаря, получавшаго по рублю въ день; у Ивана жена заработывала довольно много; кромѣ того, онъ, какъ и Власовъ, получалъ за долговременную службу шестьдесятъ копеекъ въ день вмѣсто пятидесяти пяти. Въ результатѣ являлась, правда, не голодная, но все-таки бѣдность.
Кромѣ Матвѣя, Власова и Ивана, между чернорабочими не было ни одного человѣка, не нуждавшагося въ самомъ необходимомъ и прежде всего въ лучшихъ квартирахъ, которыя всѣ почти, находясь «на Балканѣ», представляли, можетъ быть, много оригинальнаго, но ровно ничего, что необходимо для рабочаго человѣка.
VI.[править]
Есть въ нашемъ большомъ бѣлокаменномъ городѣ маленькій гнилой прудикъ Балканъ, подъ именемъ котораго извѣстна вся прилежащая мѣстность. Весной и лѣтомъ отъ него несетъ нестерпимою вонью, зимой около него дышется нѣсколько легче: но въ сосѣднихъ переулкахъ отъ нечистыхъ дворовъ не исчезаетъ вонь и зимой.
Домики въ переулкахъ однимъ своимъ видомъ нагоняютъ тоску. Само собою понятно, населеніе ихъ состоитъ изъ рабочихъ, т. е. бѣдняковъ. Достаточные люди не станутъ укрываться отъ непогоды и бурь за гнилыя и покосившіяся стѣны, подъ дырявыя сѣдлообразныя крыши, за радужныя отъ старости оконныя стекла: все это слишкомъ плохая защита. Кромѣ того, балканскій кварталъ, находясь съ краю города, прилегаетъ къ мѣстности, куда асенизаторы сваливаютъ все, что считается вреднымъ для достаточныхъ людей, а множество съѣстныхъ лавочекъ, частые кабаки и харчевни окончательно отравляютъ и безъ того зараженный ужь воздухъ.
Днемъ окрестность Балкана пустѣетъ и оживаетъ только съ окончаніемъ рабочаго дня. По праздникамъ слышатся звуки гармоники, у нѣкоторыхъ калитокъ собираются хоры, изъ кабаковъ несутся нестройные крики, около трактировъ толпятся мастеровые.
Много видѣлъ я здѣсь лицъ совершенно убитыхъ нуждою, много видѣлъ злыхъ отъ опъяненія людей; веселыя физіономіи встрѣчались рѣже, да и то почти исключительно по трактирамъ. Но трактирныя выраженія лицъ не должны идти въ счетъ, тамъ къ реальной основѣ каждаго настроенія всегда примѣшано много иллюзій, много такого, чего нѣтъ въ дѣйствительной жизни рабочихъ.
Въ сторону станціи желѣзной дороги балканскій кварталъ граничитъ маленькой площадкой — «Тычкомъ»; въ нее упираются три балканскіе переулка и еще два съ другой стороны; по срединѣ красуется будка, а на ближайшихъ домахъ, кромѣ вывѣсокъ, много бѣлыхъ бумажекъ — объявленій объ отдачѣ различныхъ угловъ: свѣтлыхъ и просторныхъ съ окномъ, свѣтлыхъ и просторныхъ, но безъ окна, и просто просторныхъ безъ окна и безъ свѣта.
Домъ крестьянки Ѳедоровой, въ которомъ я жилъ во время моего пребыванія въ мастерской Фондерхунда, былъ ничѣмъ не лучше другихъ на Тычкѣ. Въ передней части его помѣщались портерная, харчевня и табачная лавка, сзади, во флигеляхъ и нескладныхъ пристройкахъ, грязныя, холодныя и сырыя квартиры.
Въ первой изъ нихъ, оцѣненной домохозяйкой въ шестнадцать рублей мѣсячной платы, жилъ мой квартирный хозяинъ, Николай Ѳедорычъ, отставной кавказскій солдатъ съ любовницей Авдотьей Гордѣевной. Квартира состояла изъ пяти грязныхъ конуръ, отдѣленныхъ другъ отъ друга щелистыми перегородками. Три конуры сдавались жильцамъ, четвертая, вмѣщавшая въ себѣ огромную русскую печку, служила общею кухней, а пятая, самая большая, отдавалась въ наймы по угламъ и вмѣстѣ съ тѣмъ была для Авдотьи Гордѣевны парадной гостиной, столовой и спальной.
Николай Ѳедорычъ былъ начальникомъ пожарной команды, состоявшей изъ шести человѣкъ, при станціи желѣзной дороги: жизнь его текла бы не дурно, еслибы не было Авдотьи Гордѣевны. На желѣзной дорогѣ Николай Ѳедорычъ получалъ по пятнадцати рублей въ мѣсяцъ и, служа очень долго, зналъ всѣ мѣста въ станціонномъ районѣ, гдѣ можно было, во время его ежесуточныхъ дежурствъ, по ночамъ воровать дрова, говядину, овощи, рыбу, муку и множество другихъ съѣдобныхъ вещей или годныхъ къ продажѣ. При такихъ условіяхъ сколачиваются обыкновенно первоначальные капитальцы; можетъ быть, и у Николая Ѳедорыча копились бы кой-какія деньжонки, да Авдотья Гордѣевна въ этомъ случаѣ была такимъ дырявымъ карманомъ, въ которомъ ничто не держалось, а давать себѣ деньги она заставляла бранью, кулаками, кочергой и ухватомъ. Ничего не подѣлаешь противъ чертовой бабы, а баба была, дѣйствительно, похожа на чорта.
Родившись въ Москвѣ, Авдотья Гордѣевна выросла въ зажиточной мѣщанской семьѣ, получила нѣкоторое образованіе, позволявшее ей съ грѣхомъ пополамъ сочинять любовныя письма. Красота, умъ, грубая бойкость и желѣзное здоровье дѣлали ее типомъ горожанки большихъ городовъ. На бѣду у нея было нѣсколько старшихъ сестеръ, свысока относившихся къ ней, какъ къ младшему члену семейства; онѣ помыкали ею во время ея жизни въ семьѣ, какъ дѣвчонкой, а у нея уже былъ на примѣтѣ любовникъ, было сознаніе своей силы. Семейный деспотизмъ сдѣлался для Авдотьи Гордѣевны невыносимъ, и она рѣшилась выйти за перваго жениха; подвернулся кузнецъ, выработывавшій 35 рублей въ мѣсяцъ. Кузнецы самый грубый народъ, Авдотья Гордѣевна знала, съ кѣмъ придется ей ладить, но за себя не боялась.
Черезъ нѣсколько мѣсяцовъ послѣ вѣнчанья, мужъ былъ избитъ часовой гирей и, прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться отъ этакой неожиданной ласки, Авдотья Гордѣевна подала на него жалобу мировому судьѣ за то, что онъ ударилъ ее кулакомъ; на судѣ говорила такъ ловко, что несчастнаго кузнеца засадили на мѣсяцъ въ Титовку.
По выходѣ изъ тюрьмы, мужъ недолго наслаждался семейнымъ покоемъ; Авдотья Гордѣевна очень скоро заставила его отдать ей приданое и прогнала прочь. Съ той поры любовниковъ у нея было много: сапожники, слесаря, буфетчики, половые. О смерти одного изъ нихъ Авдотья Гордѣевна очень часто жалѣла и подъ пьяную руку, приплясывая, пѣла про него такъ:
Умеръ, умеръ мой Алешка,
Куплю гробъ ему на ножкахъ,
Обобью его глазетомъ,
А сама пойду къ кадетамъ…
съ присвистомъ и при щолкомъ; а иногда измѣняла:
Обобью его батистомъ,
А сама пойду къ артистамъ.
Какъ ни странно, но у Авдотьи Гордѣевны грусть и тоска выражались именно въ такой формѣ.
Когда Авдотья Гордѣевна была въ трезвомъ видѣ, что случалось, къ несчастію всѣхъ ея жильцовъ, очень не часто, она способна была всѣхъ развеселить своей беззаботной веселостью, шутками, смѣхомъ. Въ квартирѣ были двѣ дѣвочки, одна — дочь чернорабочаго, принадлежавшаго къ артели, исключительно занимавшейся разгрузкой вагоновъ съ дровами и извѣстной подъ именемъ золотой роты; другая поменьше — дочь толстой любовницы писаря изъ ближайшей конторы квартала. Эти двѣ дѣвочки всегда были въ величайшемъ восторгѣ, когда Авдотья Гордѣевна начинала съ ними играть. И все взрослое населеніе угловъ и коморокъ забавлялось, глядя на радость дѣтей.
Послѣ такихъ вечеровъ, ночь проходила спокойно, и рабочіе, жившіе у Авдотьи Гордѣевны, спали, какъ слѣдуетъ, и на другое утро съ свѣжими силами отправлялись работать.
За то бывали ночи, весь домъ потрясавшія, напоминавшія шабашъ на Лысой горѣ. За свой уголъ я платилъ два рубля въ мѣсяцъ, а подчасъ радъ былъ бы отдать вдвое больше за нѣсколько спокойныхъ часовъ, лишь бы сколько-нибудь заснуть до зари и не совсѣмъ измореннымъ идти на работу. Не проходило недѣли, чтобы я хоть одинъ разъ, уходя въ мастерскую, не клялся перемѣнить квартирныхъ хозяевъ, но когда начиналъ разспрашивать сотоварищей по работѣ, то становился въ тупикъ и откладывалъ перемѣну, потому что повсюду квартирная жизнь была приблизительно таже.
Въ квартирѣ Николая Ѳедорыча, въ этомъ скученномъ сборищѣ заморенныхъ людей, опьянѣніе жильцовъ никогда не сопровождалось весельемъ. За многіе годы накипѣвшая злость на судьбу, на людей, на весь міръ, за тѣ милліоны страданій, обидъ, униженій, которыми такъ полна убогая безпріютная жизнь — все вырывалось наружу, когда спиртъ отуманивалъ разумъ. У приличныхъ людей, говорятъ, все бываетъ прилично, а у грубаго человѣка чѣмъ кончается пьянство? — Бьетъ онъ жену и дѣтей, рѣжетъ себѣ горло.
Бывало, съ вечера, какъ убитый, заснешь; вдругъ, среди ночи начинаетъ душить какая-то тяжесть, надъ самымъ ухомъ раздается неистовый крикъ, съ просонья не сразу поймешь, что такое творится, протираешь глаза, керосиновый ночникъ освѣщаетъ картину: Авдотья Гордѣевна съ кухоннымъ аршиннымъ ножемъ въ правой рукѣ, махая ногами, отбивается отъ ухвата, съ которымъ Николай Ѳедорычъ отчаянно напираетъ, нанося имъ удары, дѣйствуя какъ штыкомъ, и стараясь выбить ножъ.
— А, чортова баба! думаешь, за жильца завалиться, думаешь, я тебя у стѣны не достану!
— Бей, вотъ бей по чужому-то человѣку! вотъ онъ тебя въ часть сволочетъ!
Меня такія угрозы только смѣшили, потому что въ квартирѣ Николая Ѳедорыча каждый, какъ нельзя лучше, зналъ, что если его пугаютъ закономъ и частью, то пугающій только хочетъ похвастать. Въ сущности, здѣсь всѣ поголовно относились къ полиціи такъ недовѣрчиво, что даже въ самыхъ крайнихъ случаяхъ, когда кѣмъ-нибудь подъ вліяніемъ спирта начинали дѣлаться положительныя попытки исторгнуть изъ ближняго жизнь, то и тогда бравшійся довести до свѣдѣнія полиціи о начинающемся смертоубійствѣ, считалъ нужнымъ только выскочить на крыльцо, постоять тамъ немного и, вернувшись, объявить, что полиція скоро будетъ. Изъ дерущихся никому въ голову не приходитъ повѣрить, что полиція придетъ разнимать, и свалка обыкновенно идетъ своимъ бурнымъ порядкомъ.
А гдѣ-нибудь рядомъ въ коморкѣ тоже слышатся стоны и крикъ. Тамъ тоже драка; мужъ бьетъ жену, ребенокъ оретъ, какъ будто его собираются рѣзать.
Въ углу, находящемся на одной діагонали съ моимъ, съ испуганными глазами сидитъ старичекъ поваръ, давно ужь въ буквальномъ смыслѣ умирающій понемногу отъ голода, оставаясь безъ мѣста. Онъ приходилъ въ ужасъ отъ всякихъ бурныхъ порывовъ. Взглядомъ полнымъ тревоги за свое маленькое изсохшее тѣло слѣдитъ за быстрыми движеніями ухвата по воздуху и при каждомъ ударѣ, при каждомъ энергическомъ взмахѣ вздрагиваетъ всѣмъ своимъ существомъ, словно самъ получаетъ всѣ эти удары или ждетъ, что вотъ-вотъ и его очередь наступитъ сейчасъ подставлять имъ бока.
Драка хозяевъ продолжается иногда часа два или три, то сильнѣе ожесточаясь, то затихая немного; Авдотья Гордѣевна мечется изъ угла въ уголъ, прячась отъ ухвата то за того, то за другого жильца, но изрѣдка и сама дѣлаетъ вылазки на своего супостата; тогда Николай Ѳедорычъ бываетъ или обезоруженъ, или со срамомъ съ своимъ длиннымъ ухватомъ загнанъ на русскую печку, гдѣ онъ успѣваетъ немного вздохнуть и вернутъ ускользнувшую изъ его души храбрость.
Если схватка происходила по поводу денегъ, то какъ только Николай Ѳедорычъ бывалъ побѣжденъ и дѣлалъ уступку, какъ только Авдотья Гордѣевна хватала брошенныя ей съ проклятіемъ деньги, мгновенно все измѣнялось: Николай Ѳедорычъ, тяжело дыша и съ ненавистью поглядывая на своего побѣдителя, садился на нѣсколько минутъ отдохнуть къ столу, чтобы затѣмъ немедля уйти на свою обычную службу, а Авдотья Гордѣевна, прежде чѣмъ поваръ Аѳанасій Иванычъ успѣвалъ очнуться отъ впечатлѣнія страха, уже кружилась по комнатѣ, весело распѣвая:
Родимая моя мать
Меня некому унять!
— Вѣрите ли, Измаилъ Петровичъ, говорилъ мнѣ Аѳанасій Иванычъ, когда Авдотья Гордѣевна исчезала: — вотъ теперь шестой часъ утра, а я еще ни единой минуты не спалъ. Съ вечера жильцы вотъ изъ этой комнаты почти до полуночи все шмыгали мимо меня то туда, то сюда — Богъ ихъ знаетъ, что такое у нихъ сегодня случилось! А я, знаете, слабъ ногами, скорчившись лежать не могу, какъ задремлю, такъ ноги и опадутъ, свѣсятся за кровать, какъ разъ противъ двери, кровать-то на полъ-аршина короче меня, ну, каждый въ потьмахъ зацѣпитъ за ноги и своротить съ кровати. Какой тутъ можетъ быть сонъ? Конечно, я задолжалъ за квартиру, но только зачѣмъ же обижать-то ужь такъ человѣка? Вѣдь они, можно сказать, какъ ужа вилами, прижали меня; перевели въ этотъ уголъ, а тутъ, окромя того, что для ногъ никакъ не сыщу себѣ мѣста, клоповъ, я вамъ скажу, столько, что, кажется, можно только дивиться.
— Ну, Аѳанасій Иванычъ, клоповъ-то и въ моемъ углу не мало! пробовалъ я, по извѣстному способу, утѣшать его горе горемъ другихъ.
— Нѣтъ, у васъ все-таки легче, а у меня такъ за ночь нажгутъ, что тѣло отъ нихъ горитъ, какъ въ огнѣ! Да и печка при томъ, удивленія просто достойно: щелей, кажется, нѣтъ, а такой угаръ отъ нея, всю голову разломило; такъ и жду, что когда-нибудь ночью помру отъ угара. И въ этакой-то уголъ человѣка затиснуть! А ко всему еще буйство. Ужь, кажется, если пускаешь жильцовъ, ну и веди себя благородно, успокой рабочаго человѣка. Мнѣ еще ничего, я и днемъ могу спать, ну, а вы, примѣрно, или вотъ тутъ еще двое на работу ходятъ. Ну, какъ рабочему человѣку не спавши идти!
Я попытался прибѣгнуть опять къ прежнему способу утѣшеній. Лучшихъ не имѣлось.
— Конечно, Аѳанасій Иванычъ, про наши углы, правду сказать, и толковать не стоитъ: угаръ, сырость, холодъ, насѣкомыя, драки, а вотъ какъ поглядишь на нашемъ крыльцѣ за дверями въ морозную ночь въ октябрѣ, народъ спитъ на голой землѣ и почитай что безъ всякой одежи…
— Ну, что ужь, кого ровнять вздумали! Вѣдь это «золотая рота!» Она, извѣстно, за что муку принимаетъ; паспортовъ у нихъ нѣтъ, кто-жь такихъ согласится пустить ночевать? А подлинно, какъ подумаешь, ровно это и не люди совсѣмъ: цѣльный день на работѣ и какъ спятъ, а все живы.