1879[править]
Въ мелочной лавкѣ.[править]
Время дополуденное. Мѣсто дѣйствія мелочная лавка со всей ея обыденной обстановкой. На полкахъ банки съ гвоздями, леденцами, пуговицами, пастилой, горка сахарныхъ головъ. На полу кадушки съ масломъ, припахивающимъ сельдями, и съ сельдями, припахивающими шубнымъ клеемъ. Запахъ кислой капусты и печенаго хлѣба царитъ въ воздухѣ. Шкафчикъ съ табакомъ и папиросами, витринка съ галантерейными вещами. На окнѣ росписныя чашки съ надписями: «дарю въ день андела», «пѣй ѣсчѣ», «отъ сердца другу», «взнакъ удоблѣтворенія» и т. п. Посреди лавки широкая выручка съ вѣсами, къ одной изъ чашекъ которыхъ прилѣпленъ снизу хлѣбнымъ мякишемъ мѣдный «трешникъ», а сверху, на коромыслѣ, виситъ ключъ, какъ-бы повѣшенный по забывчивости. Изъ-за прилавка виднѣется желѣзный гарнецъ съ вогнутымъ дномъ и боками. За выручкой суетится рыжебородый лавочникъ въ ситцевой рубахѣ и жилетѣ, поверхъ котораго блеститъ серебрянная часовая цѣпочка черезъ шею. Тутъ же двое мальчишекъ, подручныхъ. Изъ другой комнаты выглядываетъ пекарь съ всклокоченной головой и въ опоркахъ на босу ногу. Въ углу икона съ лампадой.
Лавка полна посѣтителями. Шуршатъ туго накрахмаленными ситцевыми юбками горничныя и кухарки; виднѣется деньщикъ въ офицерской фуражкѣ и съ собакою; «салопница», чиновникъ съ кокардой на фуражкѣ. Лавочникъ отпускаетъ любезности женскому полу.
— Что это вы, какъ будто поприпухли, гладенькая? Дарьѣ Митревнѣ почтеніе съ завиткомъ!
Посѣтители входятъ и выходятъ. Нѣкоторые засѣли на скамейку и судачатъ господъ.
— Дайте пачку папиросъ Лаферма въ десять копѣекъ, только получше! раздается женскій голосъ.
— Отпустите полъ сальной свѣчки. У насъ самъ самой въ дракѣ переносье ссадилъ, такъ мазать хочетъ, распѣваетъ кухарка въ розовомъ сарафанѣ. Пол-гривы вырвалъ.
— Наука, значитъ, была въ волостномъ правленіи? задаетъ вопросъ лакей въ картузѣ и съ тросточкой.
— Да, на тотъ самый манеръ, какъ бѣлье полощутъ. У насъ этотъ альбомъ отъ зари до зари по семи разъ въ сутки происходитъ. То полѣномъ другъ друга ласкать начнутъ, то сапожными калодками воюютъ.
— Надо полагать, купцы въ своемъ собственномъ невѣжествѣ?
— Нѣтъ, благородные; самъ по телеграпу служитъ, а сама по мамзельной части съ мальчиками и дѣвочками занимается. Изъ-за пустяковъ и вышло-то. Самъ говоритъ, что тараканъ муравьиныя яйца несетъ, а она этому противится. Бацъ въ него полоскательной чашкой, ну и пошло.
— Вамъ полъ сальной свѣчки? откликается лавочникъ. — Вы-бы имъ, вмѣсто сала, присовѣтовали толченымъ кирпичомъ эти самыя переносья… Чудесно сушитъ.
— А мнѣ наплевать, что сушитъ! Хоть бы и совсѣмъ у ней носъ отмокъ. Давай полъ сальной свѣчки!
— Порадѣйте, православные, на построеніе погорѣлаго храма Господня святителя и чудотворца!.. раздается возгласъ.
— Отъ огня загорѣлось-то? спрашиваетъ кто-то.
— Нѣтъ, отъ грозы. Прогнѣвали Господа Бога. Въ самый Ильинъ день, въ прошломъ году, ударило въ куполъ и сверзило колоколъ въ триста пудовъ. Пробовали молокомъ тушить, но исправникъ, будучи у обѣдни, схватилъ за волосья старосту…
— На Афонѣ?
— На Афонѣ, боголюбивый жертвотатель, въ семи верстахъ отъ Іерусалима, гдѣ рѣка Іорданъ, иже…
— На копѣечку! За здравіе Тихона, Іоанна, Петра, Варсонофія, Глѣба, Степаниды, двухъ Аннъ и Ульяны…
— Спаси васъ Богъ и Царица… говоритъ сборщикъ. Опорочекъ нѣтъ-ли, сударь? Въ сапогахъ-то куда какъ трудно по жарамъ..Пошли тебѣ матушка Прасковѣя Пятница!..
— Проходи, старикъ! Получилъ и проходи! Тутъ намъ не слободно разговаривать! кричитъ ему лавочникъ. — Оказія! обращается онъ къ покупателямъ. — Сербы теперь изъ греческихъ земель ходить начали. Иго турецкое показываютъ и камень небесный. Вчера фунта стеариновыхъ свѣчей какъ не бывало!
Въ лавку входитъ мужикъ безъ шапки и босикомъ и начинаетъ взглядывать на кадки и по полкамъ, за нимъ слѣдомъ ходитъ мальчикъ, и подозрительно смотритъ.
— Трески тебѣ, землякъ? спрашиваетъ онъ.
— Нѣтъ. Этотъ студень почемъ?
— Семь копѣекъ. Тебѣ, можетъ, киселя гороховаго? Рубецъ есть.
— А ситникъ бѣлый у васъ есть?
— Въ лучшемъ видѣ. Сейчасъ только изъ печи вынули. Тешка коренная имѣется.
— Тешки не надо. Эта красная рыба почемъ? Копченая она?
— Копченая. Только не по карману она тебѣ будетъ. Шесть гривенъ фунтъ. Возьми вотъ селедку. Что твой китъ! И всего три корѣйки.
Мужикъ молчитъ и посоловѣлыми глазами блуждаетъ по полкамъ.
— Чего-же тебѣ надо, почтенный? Говори, намъ проклажаться некогда, кричитъ самъ лавочникъ.
Мужикъ разрѣшаетъ.
— Дай ты мнѣ на копѣйку шубнаго клея да два полуторные гвоздя, говоритъ онъ.
— Эхъ, деревня! А товару на рубль перенюхалъ! Вамъ Наталья Ульяновна, махорки и спичекъ?
— Пистоны у васъ есть? спрашиваотъ гимназистъ.
— Есть, пожалуйте.
На квасной бочкѣ сидитъ лакей въ бѣломъ картузѣ и съ тросточкой и помахиваетъ ногами.
— Такъ отошелъ отъ господъ-то? задаетъ вопросъ лавочникъ. — Присылали они тутъ. «Ежели, говоритъ, придетъ Иванъ за покупками, такъ довѣріе не соблюдать». Изъ-за снигиря, я слышалъ, у васъ дѣло вышло?
— Нѣтъ, такъ. Онъ мнѣ не потрафилъ, а я ему не уважилъ. Теперича отворяй двери каждую ночь въ три часа и чтобы въ брюкахъ быть. Опять-же изъ-за сосѣдской кухарки. Подарилъ онъ ей серьги. А я въ это время на черной лѣстницѣ на гитарѣ игралъ. Вдругъ изъ трубы выкинуло… Да и что за домъ! Никакой солидарности, а я привыкъ въ буфетчикахъ служить и цигарки курить, а онъ самъ трубку сосетъ.
— Мѣста, поди, ищешь?
— Нѣтъ, я въ черкесы… За вѣру хочу. Я теперича изъ ружья прицѣлюсь тебѣ въ глазъ — и попалъ. Въ Юсуповомъ саду мы этихъ денегъ-то сколько перестрѣляли! Я и причесать и завить человѣка могу…
— Жаръ въ себѣ къ сраженіямъ чувствуете?
— Даже и очень чувствую. Швейцаръ нашъ меня распалилъ: ундеръ онъ. Заведу глаза, — барабанъ слышу. Вчера пушку во снѣ видѣлъ.
— Чтожъ, это чудесно кто вт себѣ жаръ чувствуетъ. Теперича въ газетахъ-то пишутъ страсть что: башибузуки эти съ мониторами въ рукахъ и на ятаганахъ…
— Мнѣ это наплевать. Я вотъ одинъ глазъ прищурилъ, въ меня и не попадешь. Говорятъ вчера водосвятіе было, такъ какъ достаточно ихъ попотрошили. Почтальонъ сказывалъ.
— Нашихъ? спрашиваетъ кухарка и слезится, сморкаясь въ передникъ.
— Досталось и нашимъ. У хлѣба не безъ крохъ. Только турецкая погибель сильнѣе. Арнаутскій полкъ въ штыки, а у турокъ знамя переломилось, потому измѣна… Наши кричатъ ура, а тѣ Аллахъ! Ну, и. вышло свѣтопреставленіе. Пашѣ одному бомба въ глазъ попала. Окривѣлъ.
— А про егарей нашихъ ничего не было писано? — допытывается кухарка и уже совсѣмъ плачетъ.
— Про егерей ничего не обозначено.
— И не пропечатано, что вотъ ефрейторъ Захаръ Никитинъ убитъ или раненъ?.
— Про Захара Никитина ничего не пропечатано.
Лавочникъ вздыхаетъ и отираетъ руки о голову.
— А много эта самая война кухарокъ и горничныхъ охолостила! У иной по три кума было: рыжій, брюле и блондинъ, произноситъ онъ, и подмигнувъ миловидной горничной, спрашиваетъ: у васъ, Машенька, въ какомъ количествѣ на ординарцахъ состояло?
— А вотъ въ такомъ, сколько у тебя волосъ въ бородѣ, безстыжіе твои глаза. Ахальникъ!
— Чѣмъ-бы мнѣ, хозяинъ, нашего кобеля смазать? Нѣтъ-ли у тебя политани? говоритъ — деньщикъ.
— Политани нѣтъ, а ты хвати постнымъ масломъ съ сѣрой. А то кислотой… Вы когда же на войну-то?
— Мы не строевые. Полковникъ нашъ при крупѣ состоитъ, а я по сапожной части. Нашъ полковникъ… А, что, слышь, ежели мнѣ его сельдянымъ разсоломъ смазать?
— Теперича турокъ удивительно какъ на ногу слабъ, разсказываетъ кто-то. — Скупали мы это въ Бессарабіи шкуры у крестьянъ, такъ видѣлъ я одного. Во-первыхъ, чалма перевѣшиваетъ, ну и халатъ по пятамъ бьетъ. Женщины въ штанахъ ходятъ и грибъ мухоморъ жрутъ. Бывало выставишь свиное ухо…
— Не устоять ему супротивъ насъ. Потроха не тѣ. Нашъ солдатъ на сухаряхъ просидитъ, а ему булку подавай. Опять же въ туфляхъ они. Гдѣ тутъ супротивъ сапоговъ?
Въ лавочку вбѣгаетъ еще горничная.
— Дайте листикъ почтовой бумаги! — восклицаетъ она. Толь-ко, чтобъ съ двумя воркующими голубями.
— Съ превеликимъ удовольствіемъ, отвѣчаетъ лавочникъ. — Предмету письмо писать?
Горничная киваетъ головой, и взявъ орѣхъ изъ мѣшка, грызетъ его.
— Да вы, умница, грамотныя-ли?
— Печатными буквами могу и чтобъ безпремѣнно карандашемъ…
— Тогда зайдите ужо, мы вамъ и чернилами письмецо намалюемъ. Конвертъ море-антикъ.
— Сейчасъ надо. Напишите пожалуста. Я вамъ пятачекъ дамъ, только сейчасъ.
— Для такого бутончика можно и сейчасъ. Иванъ, подбавь въ чернильницу квасу. Пожалуйте къ сторонкѣ. А что насчетъ пятачка, оставьте при себѣ на помаду. Мы натурой сойдемся.
— Безстыдники, право. Тогда ужъ прочтите, и эту цѣдулку. Только, Бога ради, потише.
Лавочникъ отходитъ съ горничной къ окну и читаетъ:
"Дрожащему купидону Аннѣ Спиридоновнѣ посылаю свой вздохъ отъ неба и до земли, и ежели, другъ мой, возможно, то приходите ужо въ семь часовъ въ Лѣтній садъ, а ежели не буду, то буду раньше у васъ на дворѣ и черезъ дворника получу свиданіе. И мысли мои перепутаны, и на головѣ какъ бы пустой котелъ, и кольцо ваше готово, а для сапоговъ нужно вашу ногу видѣть. Все страдаю по васъ и желалъ-бы быть бантомъ, что покоится у васъ на груди, или блошкой, что кусаетъ васъ по ночамъ. Извините. И пришлите мнѣ отвѣтъ. Да или нѣтъ. И жду до гроба въ терзаніяхъ моихъ мукъ. Лети письмо гуда, кто приметъ безъ труда. За симъ цѣлую несчетно.
— Что-же писать-то ему? Писарь онъ или мастеровой? — допытывается лавочникъ.
— Нѣтъ, приказчикъ съ дровянаго… Пишите, что буду, отвѣчаетъ, горничная.
— Гдѣ? въ Лѣтнемъ саду или на дворѣ?
— На дворѣ. Или нѣтъ, лучше въ Лѣтнемъ саду. Я барынинъ спорокъ съ салопа въ красильну понесу.
— Ну-съ, какъ же писать? Поласковѣе? Вы съ нимъ въ очень близкомъ разстояніи?
— Жениться обѣщался. Бабушка евонная благословила его периной и двумя самоварами, но въ маменькѣ препона, такъ какъ онѣ изъ купеческаго дома.
— А вы имъ подражайте, онѣ и войдутъ въ снисхожденіе. «Голубь сердца моего» желаете обозначить?
— Пишите.
— Насчетъ страданіевъ души припустить?
— Припустите.
— Съ жалкими словами?
— Наставьте и жалкихъ словъ, только, чтобы почувствительнѣе.
Лавочникъ пишетъ, наклоня голову на бокъ. Горничная заглядываетъ въ письмо, Вбѣгаетъ кухарка.
— Лизавета! Гдѣ ты, мать моя, шляешься! Я и на задній дворъ къ мастеровымъ, я и къ портерщику. Иди скорѣй. Сама раскричалась. Инда посуда въ шкапу дрожитъ.
— Здѣсь, здѣсь я, Катеринушка. Сейчасъ, сейчасъ. Мнѣ письмо пишутъ, — откликается горничная.
— Иди, родная. У насъ крыша съ дома слетитъ.
— Сейчасъ, сейчасъ. Готово. Пожалуйте! Насчетъ жалости не сомнѣвайтесь. Три дня и три ночи плакать будетъ. Только конвертикъ…
— Мерси вамъ.
— Иди, Лизанька. Ей-Богу, гонка будетъ.
— Что тамъ у ней стряслось?
— Щенятъ мыть задумала, такъ надо тазъ приготовлять!
Въ лавочкѣ хохотъ. Горничная, схвативъ письмо, бѣжитъ.
Сидящій на бочкѣ кваса лакей, скашиваетъ глаза, хватаетъ ее за рукавъ и на распѣвъ произноситъ:
— Что на свѣтѣ прежестоко? Прежестока есть любовь.
— Дуракъ!