В море! (Станюкович)/XIII

В море! — XIII
автор Константин Михайлович Станюкович

Источник: Станюкович К. М. Собрание сочинений в 10 томах. — М.: Правда, 1977. — Т. 4. — С. 144—148.

XIII

К восьми часам утра, к подъему флага и гюйса, Скворцов уже был наверху, где собрались, по обыкновению, все офицеры и вся команда.

За ночь ветер значительно стих и дул баллов на 5. Волнение улеглось, и море приняло свой красивый, темно-голубой цвет. Небо было чистое, — ни одного облачка, и веселые лучи ослепительного солнца заливали своим блеском палубу гиганта-крейсера, сверкая на орудиях, поручнях и люках, отчищенных на диво. На горизонте то и дело показываются дымки пароходов. Плавно и медленно покачиваясь своим громадным корпусом, «Грозный» быстро идет узлов по пятнадцати в час, под однообразный шум своей тысячесильной машины.

Разговоры смолкли. За минуту до восьми часов на палубе появился капитан, как всегда, щегольски одетый, свежий, чисто выбритый, с моноклем в глазу. На лице обычное выражение холодного спокойствия и брезгливого недовольства, которое он сам напускает на себя перед офицерами. Все офицеры прикладывают пальцы к козырькам фуражек. Ленивым движением холеной белой руки он отдает честь, поднимается на мостик и оглядывает рангоут, приводя в некоторое беспокойство старшего офицера, внимательно тоже всматривавшегося наверх, закинув свою круглую черноволосую голову.

— Бинокль! — произнес он отрывистым голосом, не поворачивая головы.

Сигнальщик подал бинокль в протянутую руку, и капитан осмотрел горизонт.

— Флаг и гюйс поднять! Ворочай! — скомандовал вахтенный офицер.

После обычного, несколько торжественного на военных судах, подъема флага и гюйса и подъема брам-рей, причем выстроившийся на шканцах караул берет ружья на «караул» и горнисты играют поход, капитан, видимо сам наслаждаясь престижем своей власти, хотя и скрывая это под маской бесстрастия, принимает обычные рапорты от старшего офицера, старшего врача и заведующих отдельными частями. Тем временем все офицеры, кроме вахтенного и подвахтенного, спустились вниз пить чай. Капитан в сопровождении старшего офицера обошел верхнюю палубу, на которой занимались чисткой разведенные по работам матросы. Матросы усерднее чистили медь и орудия при приближении начальства, провожая его тревожными взглядами: как бы за что не придрался капитан.

Особенно трусил боцман 1-й вахты, франтоватый, довольно молодой еще человек, совсем не похожий на пьяниц-боцманов старого времени, ругавшихся с виртуозным совершенством и любивших давать волю рукам, но никогда не жаловавшихся на матроса и не чуждавшихся его. Боцман Алексеев был тоже из «новых». Он гнушался матросов, валяя перед ними из себя «аристократа», и никогда не водил с ними компании, знаясь только с унтер-офицерами, писарями, фельдшерами и баталером; любил читать газету и заворачивать деликатные словечки, не пьянствовал и не ругался с остервенением прежних боцманов, но дрался, впрочем, не хуже своих предшественников, часто жаловался старшему офицеру и притом не гнушался мирволить матросам, подносившим ему подарки. Прикапливая деньжонки, он рассчитывает по окончании службы заняться в Кронштадте торговлей и имеет все данные сделаться со временем кулаком. Служит он усердно, толков, исполнителен и знает свое дело. Перед начальством лебезит и заискивает, и среди матросов уважением не пользуется.

— За рупь-целковый душу продаст! — говорят про него матросы, метко определяя сущность его натуры.

Капитан окончил свой обход и проговорил, останавливаясь перед спуском к себе в каюту:

— В Пирее начальник эскадры. Верно сделает смотр. Так потрудитесь приготовиться.

— Есть! — отвечал старшин офицер, давно уже готовый к смотру, и спускается в кают-компанию…

За большим столом почти все офицеры в сборе и пьют чай.

Скворцов уселся около старшего доктора, симпатичнейшего и милого Федора Васильевича, и с увлечением рассказывает о своей штормовой вахте и о том, как чуть было не потопили «купца»… Он очень сошелся с доктором; у них много общего в мнениях, оба они одинаково не любят капитана, и обоим им не особенно нравится тон кают-компании.

И, как нарочно, раздается молодой тенорок юного мичмана:

— А я, господа, сегодня начистил зубы Гришкину… Вообразите…

И начинается рассказ о том, за что именно он «начистил зубы».

Большинство присутствующих хохочет. Только один такой же юный мичман замечает:

— Нашел, чем хвастать.

— И ты в либералы записался? — со смехом отвечает ему товарищ, побивший матроса. — Нынче, братец, либерализм не в моде. Атанде, кавалер Липранди. Пусть это другие популярничают с матросами, — продолжал он, взглядывая иронически на Скворцова, — а я, брат, не намерен… Виноват каналья, и я его в зубы!.. Матрос за это не в претензии…

— Конечно, не в претензии, — поддержал кто-то.

— А хвати тебя, ты будешь в претензии?

— Вот дурацкое сравнение… У матросов совсем другие понятия… И, наконец, он к этому привык.

Скворцова взорвало, и он, весь закипая, произнес:

— Осмельтесь вы на моей вахте ударить матроса…

— Что же тогда? — вызывающе перебил юнец-мичман.

— Я бы подал на вас рапорт…

— Ого-го… Как вы строги, Николай Алексеич! — пробормотал мичман.

— Разве для нас с вами закон не писан… Разве телесные наказания не отменены?

В кают-компании наступило неловкое молчание. Большинство видимо не одобряло Скворцова, и он это хорошо чувствовал.

— Да полноте, господа, — вступился старший офицер, и сам, случалось, бивавший матросов, но никогда об этом не рассказывавший, — о чем тут спорить. Положим, оно и незаконно, так ведь иной раз вспылишь… ну и… увлечешься…

— Я не о таких увлечениях говорю, Андрей Петрович… Я о принципе. Закон есть, надо его исполнять, а не хвастать нарушением его.

— Какой цензор выискался! — прошептал кто-то.

— Вам и книги в руки, коли вы такой гуманный, Николай Алексеич. вступился ревизор вкрадчивым, ласковым тоном. — Конечно, зверствовать нехорошо… Боже сохрани… Но если иной раз, знаете ли, смажешь, ей-богу же, хоть и незаконно, а беды нет… Главное, как смазать… И какие еще там принципы… Жизнь, батюшка, одно, а принципы — другое… Вот завтра в Пирей придем — в Афины можно съездить… Гречанки там…

И разговор скоро принял фривольное направление, в котором приняли участие все, исключая доктора и Скворцова. Они вышли из кают-компании.

— Либералы! — с усмешкой проговорил юный «дантист»-мичман. — Тоже: «рапорт»!

— А вы, юноша, не хвастайте… Эка, в самом деле, подвиг какой… Ну, хватили в зубы, и шабаш… Помалчивайте! — философски проговорил жизнерадостный и благополучный ревизор. — А Николай Алексеич милейший человек, но только одна беда: либерал и с принципами носится… Ну да, поживет и уходится! Не так ли, Андрей Петрович? — обратился он, как бы ища одобрения старшего офицера.

Старший офицер, добродушный и честнейший человек, безропотно несший ради жены и детей свою тяжелую службу с несимпатичным ему капитаном, мягкий с матросами и старавшийся как-нибудь поддерживать мир и согласие в кают-компании, отвечал несколько длинно и уклончиво насчет принципов и насчет того, как трудно проводить их в жизнь, особенно семейному человеку, да еще на службе, где начальство не всегда любит принципы.

— И это весьма жаль, очень жаль! А то, помилуйте, что ни начальство, то новый принцип-с! — совершенно неожиданно и с каким-то раздражением в голосе вдруг заключил свои пространные рассуждения этот маленький Пилат в образе добродушнейшего и мягкого старшего офицера и ушел наверх делать неустанное дело: вечно приводить крейсер в порядок и осматривать его.

К полудню следующего дня «Грозный» бросил якорь на Пирейском рейде, вблизи нашего броненосца под контрадмиральским флагом, салютуя нации и адмиралу. Капитан, немедленно поехавший к нему с рапортом, вернулся видимо чем-то раздраженный. Адмиральского смотра ждали со дня на день, и офицеры хотели поскорее сбыть смотр, чтоб уехать в Афины.

В день прихода в Пирей, Скворцов получил полное упреков письмо от адмиральши и послание от Неглинного, в котором он, между прочим, восхвалял «эту чудную обворожительную женщину» и удивлялся, как Скворцов мог разлюбить ее.

«Сам, значит, втюрился!» — подумал Скворцов и искренно пожалел своего друга.