В море! (Станюкович)/XIV

В море! — XIV
автор Константин Михайлович Станюкович

Опубл.: 1893. Источник: Станюкович К. М. Собрание сочинений в 10 томах. — М.: Правда, 1977. — Т. 4. — С. 148—154.

XIV

В ожидании адмиральского смотра, назначенного через два дня, на «Грозном» шла непрерывная чистка. Чистили, подкрашивали, белили, мыли и скоблили снаружи и внутри, наверху и внизу, в машине и трюмах, заглядывая в самые сокровенные уголки.

Озабоченный и видимо щеголявший этой озабоченностью и множеством работы, старший офицер метался, словно угорелый, по крейсеру и не жалел крепких словечек, приводя судно в идеальный порядок, чистоту и блеск, которые составляют гордость каждого мало-мальски порядочного старшего офицера.

Капитан, чем-то раздраженный, был не менее старшего офицера озабочен желанием показать во всем великолепии свой крейсер новому начальнику эскадры, недавно назначенному на смену старого. Адмирал этот имел репутацию опытного, много плававшего моряка и знатока дела, человека серьезного, которого не проведешь шарлатанством и не вотрешь очки показной стороной. И капитан, уже имевший случай убедиться в этом во время представления адмиралу по приходе на Пирейский рейд, ждал смотра не без тревоги. Он сам следил за работами, вмешиваясь в распоряжения старшего офицера, путая и раздражая его, и без толку разносил вахтенных начальников и мичманов. Но, к общему изумлению, разносил без прежних оскорбительных дерзостей, и тон его не был такой вызывающий и наглый, как раньше.

Эту внезапную перемену офицеры объяснили себе тем, что ему «попало» от нового начальника эскадры, до которого, вероятно, дошли слухи об обращении капитана с офицерами.

Предположение было верное. Действительно, командир «Грозного» получил строгий выговор, переданный по предписанию министра, что было, разумеется, еще неприятнее для такого карьериста, как Налетов, и, главное, совсем неожиданно.

А дело объяснялось просто.

Мичман Веретьев, о связях которого капитан и не подозревал, ленивый и неисправный офицер, списавшийся с крейсера три недели тому назад под предлогом болезни, вернувшись в Петербург, поведал своей тетке, генеральше Чамодуровой, о том, что он вытерпел: как его притеснял и оскорблял «собака»-капитан. Этот молодой человек, молчаливо переносивший оскорбления, жаловался теперь тетке не без надежды напакостить капитану, и расчет его оказался верным. Старая генеральша, вообще дама решительная и любившая своего племянника, возмутилась, и возмутилась, главным образом, тем, что ее любимца позволил себе оскорблять какой-то выскочка из «вчерашних» дворян. И она на другой же день полетела к своей кузине и приятельнице, графине Безуздой-Саврасовой, муж которой занимал весьма видное и влиятельное служебное положение.

Взволнованная генеральша передала графине, какими невозможными словами бранил капитан бедного Володю. Боже! что за выражения! «Мокрая швабра»… «Цинготная девка».

Но это еще из лучших… Ей стыдно даже повторять те удивительные словечки этого «морского арго», которыми угощали на корабле благовоспитанного и скромного Володю.

Однако, одно из этих словечек «морского арго» генеральша шепнула на ухо графине. Та только ахнула изобретательности моряков.

Дамы забили тревогу. Так оставить этого нельзя. Необходимо, чтобы узнали, как третируют молодых людей из порядочного общества. У самой графини был сын во флоте и с ним, графом Безуздым-Саврасовым, могут так же грубо обращаться. Хотя он и доволен плаванием и очень хвалит своего командира, но, быть может, он только не желает огорчать мать!..

И графиня в тот же день сообщила об этой истории мужу, прося его вмешательства. Пусть он поедет к его светлости и доложит ему, что делается на военном судне.

Старый граф, человек слишком умный и осторожный, чтобы позволить себе какое-нибудь вмешательство в дела чужого ведомства, разумеется, никуда не поехал и даже посоветовал графине не очень раздувать эту историю, тем более, что у господ моряков «свои особенности», однако, при первой же встрече с морским министром «позволил себе» по-приятельски довести до сведения его высокопревосходительства о слухах, «конечно, преувеличенных, но во всяком случае компрометирующих славную семью моряков».

Несколько смутившийся адмирал очень благодарил графа за сообщение. Действительно, некоторые капитаны, к сожалению, позволяют себе более, чем следует. Он непременно расследует это дело. И на другое же утро адмирал потребовал к себе мичмана Веретьева, из-за которого был вынесен «сор из избы», чего старик не любил.

Зоркий глаз старого моряка, бывшего любимого адъютанта Корнилова, сразу угадал в этом почтительно улыбающемся, чистеньком, франтоватом мичмане лодыря и одного из белоручек, «маменькиных сынков» и «племянничков», которые, благодаря моде, полезли во флот, доставляя немало неприятностей командирам судов, на которых плавали эти шалопаи.

В ответ на предложение адмирала «рассказать по чистой совести, какие причины заставили молодого человека списаться с крейсера, не окончив плаванья», мичман Веретьев с подробной точностью, почтительно глядя на адмирала своими ясными, несколько телячьими глазами, перечислил все оскорбительные прозвища, которые он безропотно выслушивал в течение года от командира «Грозного», не смея отвечать по долгу дисциплины к не желая лишиться плавания. И только, когда командир позволил себе во время аврала обругать его, как последнего матроса, в присутствии офицеров и команды, он после такого оскорбления не счел возможным оставаться на крейсере и подал рапорт о болезни.

Старый адмирал не только не выразил одобрения за такую самоотверженную выносливость, а, напротив, слушая, склонив набок свою коротко остриженную седую голову, обстоятельный доклад мичмана, все более и более хмурил свои нависшие брови, и его умное старческое лицо искривилось гримасой не то брезгливости, не то презрительного удивления.

Не таков был он сам, маститый адмирал, испытавший немало невзгод за свою строптивость.

И этот семидесятилетний старик, достигнувший власти, которой так сильно желал и в значении которой уже успел разочароваться, взглядывая на оскорбленного мичмана, невольно вспомнил далекую молодость, когда он был таким же юным мичманом в николаевское время, вспомнил, как его чуть не разжаловали в матросы за дерзость, сказанную на шканцах капитану в ответ на оскорбительную грубость. В его время к «тетушкам» во флоте не обращались, нет!.. В голове старого адмирала пронеслось воспоминание и об этом серьезном столкновении его, наделавшем шума во флоте, с всесильным в те времена морским министром… Он был тогда уж контр-адмиралом и начальником штаба главного командира кронштадтского порта, когда позволил себе, возмущенный несправедливыми обвинениями министра, резко и страстно отвечать ему, сам обвиняя его, на мостике парохода, в присутствии высокопоставленных пассажиров… За эту выходку он принужден был на время покинуть флот… Да, он был не таков.

Мичман Веретьев, ожидавший, по-видимому, похвалы за свою, как он называл, «служебную корректность» по отношению к капитану, был удивленно смущен. Нахмуренное лицо адмирала не предвещало одобрения.

И когда мичман окончил свой доклад, адмирал все с тою же гримасой на лице проговорил суровым тоном:

— Если вас оскорблял капитан, вы должны были, по крайней мере, подать рапорт по начальству… Делу дали бы законный ход. А то вы целый год изволили молчать, а теперь жалуетесь разным тетушкам… Так не поступают во флоте… Не должны поступать-с! — строго прибавил старик. — У офицера есть начальство, а не тетушки… Ваш образ действий похвалить не могу…

И, точно вспомнив что-то, адмирал продолжал, несколько смягчая тон:

— Приписываю все это вашей молодости и надеюсь, что впредь вы будете действовать иначе… И помните, что хороший офицер сам должен ограждать себя от оскорблений… исправной службой, — прибавил дипломатически адмирал. Понимаете?

— Понимаю-с, ваше высокопревосходительство!

«Ничего ты не понимаешь и не поймешь»! — говорил, казалось, взгляд старика, снова остановившийся на этом почтительно и глупо улыбающемся лице мичмана с телячьими глазами.

— Граф Варфоломей Петрович вам родня? — спросил он, отводя взгляд.

— Дядя, ваше высокопревосходительство! — весело и точно чувствуя себя значительно поднятым в глазах адмирала, отвечал молодой человек.

— Можете идти! — резко промолвил адмирал.

Когда, вслед за уходом мичмана, в кабинет вошел с докладом помощник начальника штаба, скромный на вид, с энергичным лицом, пожилой контр-адмирал из хороших моряков прежней школы, пользовавшийся расположением и доверием своего начальника, с которым когда-то плавал, — старик, пожимая вошедшему руку, с живостью проговорил:

— Сейчас у меня был этот Веретьев, списавшийся с «Грозного». Нечего сказать, терпеливый юноша… Чересчур даже терпеливый… Его Налетов целый год ругал чуть не площадными словами, а он все кушал! Хорош молодчик, а? Приехал сюда и нажаловался тетушкам, а начальству ни гу-гу… Вы, конечно, слышали, какой шум подняли дамы из-за этого шалопая?.. По всему видно, лодырь… А вы все-таки с Андреем Оскарычем назначьте его в дальнее плаванье… Черт с ним… За него граф Саврасов хлопочет… Нельзя отказать…

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Да назначьте этого многотерпеливого юного Иова к кому-нибудь из командиров, который не ругается, как извозчик. А то опять выйдет история… Есть у нас такие? — усмехнулся старик.

— Есть, — улыбнулся в ответ и контр-адмирал.

— А этот хлыщ, господин Налетов, кажется, желает нарваться на пощечину? И нарвется. Не все же такие, как Веретьев. Дождется, что дадут ему в рожу… Не в первый раз я слышу, что он заносчив и груб с офицерами и бьет матросов. И офицеры дерутся. И что вы тут поделаете с этими современными нравами? Кажется, ведь неглупый человек этот Налетов и пролаз, каких мало, а ведет себя, как дурак… Воображает, что в самом деле звезда флота… Не хочу и не имею права я поднимать историю, тем более, что официально на него жалоб нет, но я напишу Тыркову, чтобы сделал ему строгий выговор и предупредил его, что об его подвигах мне известно. Верно одумается. Сообразит, что и я что-нибудь да значу… Он ведь умная бестия! — ворчливо говорил старик и вдруг с сердцем воскликнул:

— И вообще черт знает, какие у нас творятся безобразия. Много еще надо чистить наши конюшни! Не правда ли, Петр Петрович?

— Нужно, ваше высокопревосходительство.

Старик помолчал и заметил:

— То-то нужно… Вижу, что нужно… Вижу, что и молодые наши моряки подгуляли, совсем мало плавают, вижу, что и хваленый ценз не достигает цели, что мало у нас настоящих капитанов. И мичмана больше на тетушек надеются… И строим-то мы суда иногда наобум… А главное: морской дух исчезает, тот дух, что был в наше время, когда мы плавали, а не стояли на рейдах… Все это я вижу и, несмотря на свою власть…

Вместо окончания, старый адмирал как-то беспомощно развел руками, и на его лице появилась грустная усмешка.

И, словно бы отвечая на давно занимавшие его мысли и в то же время оправдывая себя, он проговорил:

— Да, батюшка Петр Петрович, когда у меня были и силы, и энергия, и способность много работать, я был не нужен, а когда у одряхлевшей белки зубов нет, ей дали орехи… Ну-ка, давайте ваши бумаги, Петр Петрович! — оборвал старик с кислой гримасой.