В нижнем течении (Крюков)/ДО

В нижнем течении
авторъ Федор Дмитриевич Крюков

Опубл.: 1912. Источникъ: az.lib.ru

Въ нижнемъ теченіи.

I. Обслѣдованіе.

Въ концѣ іюля, возвращаясь послѣ своихъ скитаній по югу Россіи въ свой родной уголъ, я сидѣлъ на вокзалѣ въ Царицынѣ, ждалъ поѣзда. Когда приходится ждать съ шести утра до двухъ пополудни, при температурѣ въ 28 градусовъ по Реомюру, среди груды узловъ, чемодановъ, картонокъ и мѣшковъ, сваленныхъ на диваны, стулья и на полъ, когда сквозь мутную дремоту слушаешь непрерывный грохотъ ломовыхъ телѣгъ по мощеному двору вокзала, вдыхаешь смѣшанный, густой запахъ дезинфекціонныхъ жидкостей — дегтю, карболки, — и ароматъ конскихъ стойлъ, плывущій въ открытыя окна станціонной залы, видишь лишь вереницы буромалиновыхъ вагоновъ и цистернъ, медленно проползающихъ передъ глазами, — невольно заражаешься отрицаніемъ и враждой къ существующему строю…

Я замѣтилъ это не на одномъ себѣ. Томится томится проѣзжій человѣкъ, — просто дѣловой человѣкъ, чуждый политики, всецѣло погруженный въ разсчеты касательно какого-нибудь «подтоварника» или цѣнъ на быковъ. Встанетъ, походитъ… Сядетъ, посидитъ… Спроситъ пива. Выпьетъ… А время какъ-будто остановило свое теченіе… И начинаетъ такой человѣкъ съ раздраженіемъ размышлять: будь наша «великая и обильная» страна не столь дика, будь она упорядочена по примѣру культурныхъ странъ, развѣ она такъ пренебрегала бы столь драгоцѣнной вещью, какъ время? развѣ мыслимы были бы эти безконечныя и безсмысленныя желѣзнодорожныя паузы, эти безропотно-покорныя, распаренныя, лоснящіяся, клюющія носами физіономіи, склоненныя надъ пустыми пивными бутылками, это мучительное напряженіе мысли надъ вопросомъ: чего бы еще съѣсть или выпить, чтобы убить остающіеся до поѣзда четыре часа?..

Въ десятый разъ я развернулъ газетный листъ, просмотрѣлъ его съ начала до конца и съ конца до начала. Еще разъ порадовался тому, что, по свѣдѣніямъ министерства торговли, нынѣшній урожай по Россіи — выше средняго, что на моей родинѣ — въ Донской области — онъ просто удовлетворительный (и то хлѣбъ!), но — главное — для русскаго хлѣбнаго рынка особенно благопріятно складывается Международная конъюнктура… Вздумалъ было прикинуть, что попадетъ изъ благопріятной конъюнктуры на долю россійскаго мужичка, но мнѣ помѣшалъ сидѣвшій неподалеку отъ меня за столомъ казачій офицеръ, съ которымъ мы обмѣнялись нѣсколько разъ испытующе вопросительными взглядами. Бываетъ такъ, что, очевидно, незнакомъ человѣкъ, а все кажется, гдѣ-то видѣлъ его, но не можешь лишь вспомнить.

Офицеръ всталъ и неожиданно для меня подошелъ ко мнѣ.

— А вѣдь это ты, Ѳедоръ?

Съ минуту мы, улыбаясь, молча стояли другъ передъ другомъ, зсматриваясь, припоминая и соображая.

— Не узнаешь?.. Или я… вклепался? — сказалъ офицеръ.

Слышалось что-то какъ будто очень знакомое въ интонаціяхъ голоса, но затерявшееся гдѣ-то далеко-далеко въ памяти, — можетъ быть, среди звуковъ и лицъ дѣтства или первой юности. Иной разъ подойдетъ близко, вотъ-вотъ ухватишь, но… то, что дѣйствительно близко: короткая, шарообразная фигурка безъ шеи, сѣрая, съ просѣдью, густая щетина на головѣ, нафабренные усы, эспаньолка, штабъ-офицерскіе погоны — сбиваютъ съ толку…

— Нѣтъ, не угадаю.

— Васильевъ… Такъ называемый «Кашалотъ»…

Такъ оно и есть: эпоха еще восьмидесятыхъ годовъ, времена гимназическихъ мытарствъ всплыли вмѣстѣ съ этимъ милымъ дружескимъ прозвищемъ. Не только товарищъ, но и какой-то отдаленный родственникъ или свойственникъ…

— Ну… ты какимъ родомъ здѣсь? Какъ живешь? Уже войсковой старшина? Молодецъ! И потолстѣлъ же ты, братъ!

— Да оно и ты ничего… Куда ѣдешь?…

Выяснилось, что мой прежній «Кашалотъ», а нынѣ войсковой старшина Васильевъ 4-й командуетъ какимъ-то второочереднымъ «звеномъ» и въ данный моментъ состоитъ льготнымъ штабъ-офицеромъ въ распоряженіи окружного атамана N--скаго отдѣла. А я катался по Руси безъ опредѣленной цѣли, просто такъ… Узнавъ объ этомъ послѣднемъ обстоятельствѣ, мой неожиданный собесѣдникъ радостно воскликнулъ:

— Въ такомъ случаѣ — поѣдемъ со мной!

— Куда?

— На обслѣдованіе. Да вѣдь это, ей-богу, само небо мнѣ тебя посылаетъ!.. Бывалъ когда въ Н--скомъ округѣ?

— Не приходилось.

Моя родная станица принадлежитъ къ другому округу. Земля же наша и велика, и первобытна, — пути сообщенія въ ней таковы, что навѣстить родство, живущее въ трехстахъ верстъ разстоянія, въ другомъ округѣ, труднѣе, чѣмъ побывать въ Петербургѣ или даже въ Берлинѣ.

— А тоже писатель! — воскликнулъ мой старый товарищъ и тотчасъ же прибавилъ: — но ей-богу, само небо тебя посылаетъ! Разъ ты — человѣкъ любопытствующій, то для тебя это будетъ интересно, а для меня — громадное облегченіе!.. Видишь, въ чемъ дѣло…

Онъ извлекъ изъ бокового кармана записную книжку почтенныхъ размѣровъ и, перебирая заложенныя въ ней бумаги, досталъ свернутый вчетверо листъ, унизанный строками, отбитыми на пишущей машинѣ.

— Дѣло въ томъ, что… Для меня ты, прямо сказать, кладъ, — продолжалъ онъ торопливымъ, дѣловымъ тономъ, пробѣгая глазами широкія строчки, пестрившія листъ: — вотъ я сейчасъ объясню тебѣ, почему… Ты, конечно, знаешь, что такое льготный офицеръ?

— Знаю, — сказалъ я.

«Льготные» офицеры, — имѣются они лишь въ казачьихъ войскахъ, — на мой взглядъ, — взглядъ штатскаго человѣка, чуждаго иныхъ государственныхъ соображеній, — люди очень пріятной синекуры, лежащіе напраснымъ бременемъ на злосчастномъ казачьемъ бюджетѣ. Какъ извѣстно, казаки отбываютъ воинскую повинность въ теченіе трехъ сроковъ, или очередей. Въ мирное время подъ ружьемъ находится лишь первая очередь, а вторая и третья живутъ дома Второочередные казаки становятся обыкновенными землеробами, плодятся, наполняютъ и поливаютъ потомъ родную землю, надъ ихъ же готовностью на случай мобилизаціи, надъ сохранностью и неущербленностью ихъ воинскаго духа бдитъ военное начальство. Комплектъ этого многочисленнаго и чрезвычайно развѣтвленнаго воинскаго начальства постоянно пополняется приливомъ льготныхъ офицеровъ. Количество казачьихъ офицеровъ, нормальное въ военное время, при трехъ очередяхъ, въ мирное время, когда подъ ружьемъ лишь первая очередь, втрое превышаетъ надобность въ командномъ составѣ, и потому между наличнымъ офицерскимъ составомъ устанавливается очередь: три года службы въ первоочередныхъ полкахъ и три года въ запасѣ, или на льготѣ, съ сохраненіемъ содержанія, получаемаго не изъ общегосударственныхъ, а изъ мѣстныхъ — казачьихъ — средствъ.

Праздное, хоть и вынужденное, состояніе на льготѣ, съ сохраненіемъ полностью жалованья, не можетъ почитаться особенно обременительнымъ. Но льготные офицеры, наравнѣ съ прочимъ собратьями, все-таки жалуются на офицерскую свою судьбу. Таково ужъ требованіе приличнаго тона…

— Ты думаешь: льготный офицеръ это — архіерей на покоѣ? хочу — хожу, хочу — сижу? — говорилъ войсковой старшина Васильевъ 4-й: — ошибаешься, братъ! Нами теперь всякую дыру затыкаютъ… всякую! — Два рубля суточныхъ, прогоны на пару лошадей… получай и мчись, куда укажутъ! Холера проявилась — изволь на холеру! Сусликъ — гоняй за сусликомъ! Саранча — истреби саранчу! Теперь вотъ неурожай, хлѣбъ у насъ залегло, — катай по голодающимъ, обслѣдуй, опредѣляй, вычисляй и — немедленно дай подробныя свѣдѣнія… Вынь да положь! Вотъ!.. Ты думаешь: передъ тобой — офицеръ русской арміи? Ошибаешься: передъ тобой — человѣкъ на всѣ руки, энциклопедистъ, такъ сказать, статистикъ, земская ярыжка истребитель сусликовъ и прочее, и тому подобное…

Онъ подалъ мнѣ свой листъ.

— Вотъ прочти да разжуй эту штуку…

Я бѣгло просмотрѣлъ написанное. Это была инструкція областного правленія для обслѣдованія неурожайныхъ районовъ. Несмотря на увѣреніе министерства торговли и промышленности, оказалось, что по крайней мѣрѣ половина моего родного края была поражена недородомъ. Для выясненія нужды на мѣстахъ войсковой наказный атаманъ распорядился командировать льготныхъ офицеровъ, а въ руководство имъ была составлена бывшая у меня въ рукахъ инструкція. Моему войсковому старшинѣ назначены были для обслѣдованія одна станица съ причисленными къ ней хуторами и двѣ волости, — въ общемъ около двадцати поселеній. Предписывалось лично посѣтить всѣ эти поселенія, «осмотрѣть хлѣбныя поля, а равно травы и вообще полевую растительность»…

— Замѣть: травы!.. — сказалъ Васильевъ обличительнымъ тономъ: — журналъ областного правленія отъ 13-го іюля, до меня дошелъ лишь 24-го, а я долженъ осмотрѣть… травы!.. Какъ будто это гдѣ-нибудь въ Вологодской или… вообще на сѣверѣ…

Инструкція и кромѣ этого требованія осмотра уже не существовавшихъ въ нашихъ степяхъ травъ заключала въ себѣ неодолимыя трудности. Она предписывала осмотромъ полей установить предполагаемый сборъ хлѣбовъ всѣхъ вмѣстѣ и каждаго въ отдѣльности. При этомъ указанъ былъ и методъ для такого опредѣленія: скосить опредѣленную — небольшую — площадь, тутъ же обмолотить, взвѣсить и уже по пропорціи, въ которой три члена извѣстны: скошенная небольшая площадь, умолотъ съ нея и общая площадь, засѣянная хлѣбами, — вычислить предполагаемый для всего района сборъ хлѣбовъ.

На случай, если бы ко времени обслѣдованія какой-нибудь хлѣбъ былъ уже скошенъ, — что и оказалось въ дѣйствительности — инструкція приказывала собрать точныя свѣдѣнія осмотромъ его на гумнахъ.

Въ главной части руководства отъ обслѣдователя требовалось выяснить, совмѣстно съ станичной и сельской администраціей, семейное положеніе нуждающихся въ ссудѣ, количество имѣющагося у нихъ крупнаго и мелкаго скота, лошадей, верблюдовъ, овецъ, свиней, птицы. Точно дознать, не имѣется ли у кого-либо изъ претендующихъ на ссуду торгово-промышленнаго заведенія, ремесла, оплачиваемой службы? Нельзя ли продать что-либо изъ домашняго инвентаря? Не окажется ли лишняго скота или птицы? Не извернутся ли сами нуждающіеся заработкомъ на сторонѣ, позаимствованіемъ изъ сельскаго общественнаго магазина?…

Можно сказать, что инструкція почти все предусмотрѣла, дабы голодающій не впалъ, въ грѣхъ объяденія при посредствѣ будущей ссуды, — обслѣдовался онъ со всѣхъ сторонъ и даже слегка выворачивалось и нутро его. На илота обслѣдователя изъ льготныхъ офицеровъ возлагалось бремя, дѣйствительно; тяжкое и неудобоносимое. Кромѣ всего прочаго, очевидно, предполагалось, что такому обслѣдователю непремѣнно свойственны суворовскіе навыки: глазомѣръ, быстрота и натискъ, — почему и срокъ для представленій свѣдѣнія о недородѣ данъ былъ очень-короткій — полторы недѣли.

— Что скажешь? а? — спросилъ войсковой старшина, съ видимымъ нетерпѣніемъ ожидавшій, когда я просмотрю инструкцію. Я могъ только пожать плечами исказать, что дѣло не легкое.

— А это какъ тебѣ показалось?

Онъ ткнулъ пальцемъ въ заключительную часть инструкціи, гдѣ говорилось: «Помимо сего, обслѣдователь въ особой докладной запискѣ долженъ нарисовать общую картину положенія населенія, каково настроеніе его: замѣчается ли упадокъ духа или же спокойно относится къ неурожаю и т. п.»…

— Дай имъ, кромѣ того, настроеніе! Чорта лысаго!.. — негодующимъ голосомъ говорилъ мой старый однокашникъ: — я не писатель… гоняться за настроеніемъ. Я знаю, что такое ихъ настроеніе: куплю четверть водки — будутъ пѣсни играть, соберу сходъ. — «Какъ, станичники, дѣла?» — всѣ до единаго будутъ просить ссуду… Въ Усть-Медвѣдицкомъ окрутѣ, въ какой-то станицѣ станичный атаманъ при 900 рубляхъ жалованья бралъ ссуду, а его жена тутъ же продавала ее въ другія руки… чуть-ли не этой самой комиссіи, которая для голодныхъ покупала зерно… А они: настроеніе…

Онъ сердито свернулъ листъ и сунулъ его въ записную книжку. Я понималъ затруднительность его положенія! Задача, возложенная на него, совсѣмъ не соотвѣтствовала, ни его подготовкѣ, ни наклонностямъ, а самые размѣры и подробности ея положительнобы ли неодолимы, при маломъ срокѣ, для одного человѣка.

Мы помолчали. Потомъ мой войсковой старшина сказалъ:

— Самъ Господь, видно, оглянулся на меня: ты, вѣроятно, эти дѣла знаешь?

— Нѣтъ, не знаю.

— Да ты же человѣкъ писучій?

— Не очень. Да и въ другой области…

— Но все-таки поѣдемъ, пожалуйста! Уважь! Братъ ты мой милый.. Сколько лѣтъ не видались… хоть поговорили бы о томъ, о семъ… Пьешь что-нибудь? Ну, нарзанцу!.. Я не показалъ: у меня тутъ и формочка есть…

Онъ опять порылся въ записной книжкѣ и нашелъ еще листъ съ печатными графами и рубриками. Изъ него явствовало, что заполненію подлежатъ графы о числѣ домохозяевъ, числѣ «паевыхъ», т. е. получающихъ надѣлъ въ каждомъ семействѣ, число душъ, не достигшихъ 5-лѣтняго возраста, на которыхъ выдавался половинный размѣръ ссуды. Была рубрика уходящихъ на заработки. Затѣмъ надо было установить число засѣянныхъ десятинъ, причемъ имѣлась графа для каждаго хлѣба въ отдѣльности, также для картофеля и «разныхъ фруктовъ». Потомъ требовались свѣдѣнія о сѣнѣ и соломѣ въ пудахъ. При переписи скота надлежало выдѣлить все, что не является необходимымъ для обработки полей и можетъ быть продано…

— Неужели все это можно заполнить въ недѣлю? — спрашиваю я.

Васильевъ пожалъ плечами.

— Я и самъ говорю: немыслимо, — укоризненно-грустнымъ тономъ сказалъ онъ; — но что подѣлаешь? Мы, — люди военные. Разсуждать намъ не полагается: наше дѣло — исполнять. И… исполнимъ!..

II.

На другой день ѣхали мы — войсковой старшина Васильевъ 4-й и я — на парѣ земскихъ лошадей въ станицу, подлежащую нашему обслѣдованію.

Глинистая степь, бурая, истрескавшаяся по всѣмъ направленіямъ отъ засухи, истомленная долгой жаждой, встрѣтила насъ у самой станціи и провожала до станицы. И всегда въ іюлѣ мѣсяцѣ она обыкновенно выгораетъ, теряетъ краски и звуки, наводитъ уныніе. Но въ хорошіе, урожайные годы ее оживляютъ въ это время разбросанныя стада копенъ и скирдъ, непрерывный скрипъ возовъ, далекая мягкая трель молотильнаго камня катка, дремотно-задумчивая пѣсня, запахъ новой соломы и мякины, — картина бодраго, радостнаго труда, завершающаго рабочую кампанію года, вѣнчающаго думы и заботы степного человѣка. И среди этихъ веселящихъ звуковъ и запаховъ труда нагота и тусклыя краски утомленной земли не огорчаютъ взора, не удручаютъ сердца, не погружаютъ душу въ безрадостныя мысли… «Утомилась, кормилица наша»… Но есть вѣра, что оживетъ она и снова расцвѣтетъ, одѣнется въ яркій нарядъ, огласится трелями, свистами, радостными голосами жизни.

Нынѣ же не то…

Тощіе жнивья тянулись по бокамъ дороги. Маленькія, приникщія къ землѣ копешки изрѣдка золотились на солнцѣ, но не оживляли пейзажа. Зноенъ былъ воздухъ, зноемъ дышала твердая, какъ желѣзо, земля. Жгло лицо, руки, плечи, кожу тарантаса. Марево переливалось вдали, и казалось, дымится степь серебристымъ, прозрачнымъ дымомъ, дрожатъ и качаются въ немъ кусты молоканки, странно выростающіе вдали, похожіе на далекія деревья…

Молчитъ пустынный просторъ, охваченный тоской безсилія, истомой жажды предсмертной… Плоскій курганъ, жалкія жнивья, бурая трава, бѣлый полынокъ, символъ доли горькой… Сухая балка съ понурымъ стадомъ. Чашкой опрокинулось безбрежное небо, голубое-голубое выше бѣлыхъ облаковъ… Широко, далеко, пусто, нѣмо… Тоска умиранія…

Такой просторъ, и странная тѣснота и нужда среди него… И ясное до отчаянія сознаніе безсилія человѣка въ этой пустынѣ. Не только того темнаго и безпомощнаго, который доѣдаетъ послѣднія крохи прежде обильной, а нынѣ скудной трапезы, но даже и вооруженнаго знаніемъ: гигантскія сила и средства нужны, чтобы бороться здѣсь съ безводьемъ и знойнымъ дыханіемъ пустыни, съѣдающимъ все живое… И знаніе сюда не заглядываетъ. Копошится здѣсь кое-какъ человѣкъ слѣпой, фатально-покорный ниспосылаемымъ бѣдствіямъ, живущій странной увѣренностью: дастъ Богъ день, дастъ Богъ и пищу…

Живетъ…

Передъ нимъ вдали космато всползаетъ темно-сѣдой вихрь… Качается, кружится, издѣвается надъ жалкой судьбой его. Убѣгаетъ вдаль, таинственный и загадочный… И, медленно тая, стоитъ долго-долго, и печальное изумленіе чудится въ этой неподвижности… Глядитъ темный человѣкъ и долго, безильно, тревожно напрягаетъ мысль, стараясь угадать, что хочетъ сказать ему ограбленная кормилица-земля этимъ знаменіемъ?.. Не ту ли годину лютую предвѣщаетъ, о которой въ книгѣ «Цвѣтникъ» говорится: «Много посѣютъ, а мало пожнутъ, земля не дастъ плода своего… И грады многіе погибнутъ, села лядиною заростутъ и запустѣютъ… И возстанетъ господинъ на раба, рабъ на господина своего, старецъ на старца и сосѣдъ на сосѣда. И не будетъ тогда, кто бы добро творилъ»…

III.

Въ станицу пріѣхали мы часа въ три пополудни. Войсковой старшина потребовалъ станичнаго атамана. Атамана не оказалось дома: былъ вызванъ въ окружное управленіе вмѣстѣ съ двумя стариками и четырьмя подростками, наряженными къ командированію на предстоявшія тогда торжества въ память Бородинскаго боя. Этотъ вопросъ о командированіи считался посерьезнѣе вопроса о недородѣ, и съ стариками, которыхъ почему-то нашли нужнымъ обучать джигитовкѣ и прочимъ основательно забытымъ ими воинскимъ познаніямъ, было не мало хлопотъ мѣстнымъ властямъ. Вмѣсто атамана, явился на «взъѣзжую» его помощникъ, высокій, бородатый урядникъ въ голубой фуражкѣ. Переступивъ порогъ, онъ сдѣлалъ ту щеголеватую военную стойку, которой до конца жизни не забываютъ люди, — служившіе въ гвардейскихъ частяхъ, и браво отвѣтилъ на привѣтствіе офицера:

— Здравія желаю, вашескобродіе! Изъ-чего изволили требовать?

— Да вотъ, братецъ, не знаю, какъ мы съ тобой теперь это дѣло обварганимъ… Хлѣбъ-то вѣдь скосили у васъ весь? съ оттѣнкомъ упрека сказалъ войсковой старшина.

— Такъ точно.

— То-то вотъ! Какъ же я теперь долженъ опредѣлять урожайность? Тутъ вотъ, видишь, — офицеръ помахалъ передъ собой инструкціей, — указано, какъ это дѣлать, вотъ въ предписаніи областного правленія… Надо, чтобы хлѣбъ на корню былъ… Выкосивъ извѣстную площадь, тутъ же обмолотить и согласно этому провесть по всѣмъ статьямъ… т.-е. на всю площадь хлѣбовъ…

Войсковой старшина запнулся, помахалъ листомъ передо своимъ ухомъ и остановился. Бравый помощникъ, вышколенный въ смыслѣ исполнительности и отгадыванія начальнической мысли, тотчасъ же сказалъ:

— Слушаю, вашескобродіе…

— Чего тамъ слушаю! — разсердился вдругъ офицеръ: — слушаю… Ни чорта не понимаешь, а — слушаю! Вѣдь хлѣба-то на корнѣ не осталось?

Помощникъ еще тщательнѣе взялъ стойку и, чуть шевеля пальцами правой руки, прижатой къ шву, — ему трудно было разсуждать вслухъ безъ жестикуляціи, почтительно и резонно доложилъ:

— Проса есть позднія, вашескобродіе… Загончиковъ нѣсколько можно найтить… А прочіе хлѣба, дѣйствительно, свезли… Возка нонѣ легкая была, вашескобродіе… такъ что почесть что порожнякомъ катались.

Войсковой старшина, втянувъ подбородокъ въ воротникъ кителя, стоялъ минуты двѣ молча, въ позѣ напряженно соображающаго человѣка. Помощникъ атамана не моргая глядѣлъ на него, застывши въ почтительной стойкѣ подчиненнаго человѣка, искушеннаго въ правилахъ фронта: шапка «на молитву», у лѣвой стороны груди, правая рука — по шву широкихъ синихъ шароваръ. И было тихо въ чистенькой горенкѣ, пахнущей мятой и новыми сапогами. Лишь большая, безпокойная муха билась отчаянно на окнѣ, металась по стеклу, жужжала, стучала, порываясь на волю, гдѣ висѣлъ еще неподвижный зной.

Я принялся разсматривать фотографіи въ черныхъ, тоненькихъ рамочкахъ, висѣвшія надъ столомъ, покрытымъ вязаною скатертью, похвальные листы и выпускное свидѣтельство, выданное изъ приходскаго училища Ефросиніи Чумаковой. На фотографіяхъ были все больше группы бравыхъ воиновъ въ фуражкахъ набекрень, съ чубами, взбитыми кверху. Позы были то очень воинственныя и лихія — обнаженныя шашки, угрожающее выраженіе въ липѣ, — то очень трогательныя, до умилительности: сохраняя грозящее выраженіе въ лицахъ, участники группы пожимали другъ другу руки, что, очевидно, должно было намекать на тѣсную товарищескую связь и братскій союзъ «по гробъ жизни»…

Было прохладно и уютно въ полутемной горенкѣ, — отъ жары ставни были закрыты, и лишь одно окно открыли по случаю нашего пріѣзда. Тянуло полежать и отдохнуть отъ дороги на жесткомъ диванчикѣ, обитомъ краснымъ ситцемъ. Но нерѣшенный способъ обслѣдованія безпокоилъ все-таки и меня, — не одного моего оффиціальнаго обслѣдователя.

— Что будемъ дѣлать? — спросилъ войсковой старшина, выходя изъ созерцательнаго настроенія.

Я тоже не зналъ, что дѣлать, и сказалъ просто:

— Обслѣдовать.

— Но какъ? какъ? — голосомъ отчаянія воскликнулъ мой старый товарищъ: — вѣдь они все скосили, черти полосатые! А тутъ опредѣленно указано: скосить, обмолотить, взвѣсить и вычислить… Нарушить инструкцію? Чортъ ихъ знаетъ, какъ тамъ посмотрятъ на это дѣло! Мы, люди военные, разсуждать не имѣемъ права. Повиноваться, а не разсуждать — вотъ наша альфа и омега…

Я и самъ немножко зналъ, что повиновеніе и исполнительность безъ разсужденія стоятъ во главѣ воинскихъ добродѣтелей. Но намъ предстояло дѣло въ значительной степени мирное. Кромѣ того, и инструкція, хотя и требовала точныхъ свѣдѣній, но допускала нѣкоторымъ образомъ и глазомѣръ, давала выходъ изъ нашего затруднительнаго положенія. Просмотрѣли ее еще разъ. Зацѣпка нашлась.

«Въ случаѣ, если бы ко времени обслѣдованія, — гласила она. — Какой-нибудь хлѣбъ уже былъ скошенъ, о таковомъ хлѣбѣ должны быть собраны точныя осмотромъ свезеннаго хлѣба на гумнахъ, а также на основаніи имѣющагося или пробнаго умолота'»…

— Осмотримъ, значитъ? — помолчавъ и взвѣсивъ прочитанное, сказалъ мой обслѣдователь.

— Конечно. Сказано ясно.

— Какъ думаешь, урядникъ, — обратился войсковой старшина къ помощнику атамана: сумѣемъ мы осмотромъ опредѣлитъ, сколько чего есть?

Помощникъ осторожно кашлянулъ и, будучи увѣренъ, что самый пріятный отвѣтъ для начальника есть и самый правильный, сказалъ, нимало не сомнѣваясь:

— Очень слободно, вашескобродіе… Такъ что онъ — весь на виду. Откель ни зайди, — вотъ онъ весь…

— Да намъ не одинъ видъ, намъ цифры нужны…

— Можно и цыфру, вашескобродіе. Словомъ сказать, количество совсѣмъ малое хлѣбовъ нынче…

— Ну, такъ сведешь насъ на гумна… Надо бы понятыхъ, но это и послѣ можно… чтобы не отрывать отъ работы народъ.

— Слушаю, вашескобродь.

— А сейчасъ будь свободенъ пока. Вотъ чайку попьемъ, тогда пришлю за тобой.

— Пріятнаго апетиту, вашескобродь, — почтительно сказалъ помощникъ и сдѣлалъ «налѣво кругомъ».

IV.

Мы распредѣлили между собой роли: войсковой старшина взялъ на себя устное обслѣдованіе, я — долженъ былъ записывать и приводить въ систему добытыя свѣдѣнія.

Черезъ часъ мы вышли за станицу въ сопровожденіи помощника станичнаго атамана, миновали огороды, кладбище, пустую вѣтряную мельницу и свернули съ дороги, усыпанной навозомъ и золой; къ гумнамъ.

По внѣшнему виду станицы почти нельзя было судить о пережитой и снова угрожающей ей нуждѣ, — неурожай посѣщалъ ее уже третій годъ. Домики съ бѣлыми, оштукатуренными глиной стѣнами, крытые желѣзомъ, имѣли щеголеватый, веселый видъ. Новыя постройки всѣ были подъ желѣзной крышей, — старый кровельный матеріалъ — солома — сталъ рѣдокъ и дорогъ. Съ внѣшней стороны деревенскія поселенія нынче стали вообще наряднѣе и ближе къ городскому типу, чѣмъ въ прежнее время. Деревенскій человѣкъ въ нашихъ мѣстахъ, принявшись строиться въ хорошій годъ, увлекается, какъ и въ одеждѣ, тщеславнымъ желаніемъ не отстать отъ людей, — «чѣмъ мы хуже другихъ?..» И иногда на постройку уходятъ цѣликомъ какія-нибудь стариковскія сбереженія прежнихъ лѣтъ. Расплатой за увлеченіе бываетъ тогда серьезное потрясеніе всего хозяйственнаго бюджета.

— Залѣзъ подъ желѣзо, а самъ въ долгахъ какъ въ орѣпьяхъ, — то и дѣло говорилъ помощникъ атамана, дававшій намъ объясненія о новыхъ домахъ.

И выходило, что за этой щеголеватостью жилищъ, какъ и за модной одеждой, кроется безразсчетность, совершенное забвеніе о черномъ днѣ, отсутствіе сбереженій и безпомощность въ голодную годину. Встарину, говорятъ, деревенскіе люди жили покрѣпче, были предусмотрительнѣе. А, можетъ быть, это и поклепъ на старину: нужды, темноты, безпомощности было и тогда достаточно…

На первомъ гумнѣ, куда мы зашли, гонялъ на току пару тощихъ лошадокъ небольшой казакъ отощалаго вида съ запыленнымъ лицомъ, заросшимъ мѣдно-красной бородой, въ шароварахъ съ красными лампасами, забранныхъ въ спустившіеся. шерстяные, пожелтѣвшіе отъ старости, чулки. Шаровары были испещрены заплатами и все-таки сзади сверкала живописная прорѣха.

Казакъ испугано сдернулъ съ головы форменную фуражку, съ замусленнымъ, почернѣвшимъ снизу отъ сала околышемъ, и остановилъ свою пару остроспинныхъ, съ побитыми плечами, лошадокъ, — буланую кобылу и гнѣдого, тонконогаго двухлѣтка, — таскавшихъ молотильный камень по посаду.

— Здорово, братецъ! — тѣмъ ласково-отечественнымъ тономъ, которымъ думаютъ осчастливить подчиненнаго добрые начальники, сказалъ войсковой старшина.

— Здравія желаю, вашескобродіе! — старательно-лихимъ голосомъ отвѣчалъ казакъ.

Два мальчика въ старыхъ, продранныхъ на локтяхъ, розовыхъ рубашкахъ, груди которыхъ были накрахмалены сладкимъ арбузнымъ сокомъ и заватланы пылью, съ граблями въ рукахъ, придвинулись къ намъ. Въ ихъ перепачканныхъ лицахъ, въ живыхъ, лукаво-веселыхъ глазахъ было удивленіе и любопытство. На одномъ штанишки съ лампасами были разорваны по шву снизу и имѣли видъ модныхъ теперь брюкъ фасона cloche. Около арбы, въ сторонѣ отъ тока, стояла на колѣняхъ баба, наклонившись надъ люлькой.

Небольшое гумно съ старымъ, похиливщимся и почернѣвшимъ прясломъ казалось слишкомъ просторнымъ для наличнаго количества хлѣба. Въ одномъ углу была складена побурѣвшая копна крупнаго, «овечьяго» сѣна — съ татарникомъ и бурьяномъ. Около тока стоялъ начатый приметокъ ржи и рядомъ съ нимъ низенькій прикладокъ пшеницы. Все краснорѣчиво, безъ словъ, говорило, что дѣло плохо.

— Ну что, братецъ, какъ? — ласково и — мнѣ показалось — нѣсколько смущенно началъ войсковой старшина и. остановился.

— Ничего, слава Богу, вашескобродіе! — бодрымъ, какимъ полагается по-военному, голосомъ отвѣтилъ казакъ, не надѣвая фуражки.

— Накройся, пожалуйста… Д-да… Это и весь хлѣбъ твой? Все скосилъ?

— Такъ точно, вашескобродіе. Просца еще будетъ съ возокъ… на бахчѣ. Скосилъ все… покосъ не чижолый…

— Мм… да… Жаль… Намъ бы вотъ, если бы не кошенъ, удобнѣе… Опредѣлить урожайность… А то вотъ какъ же ее тутъ, на току, опредѣлишь точно?..

— Не могу знать, вашескобродіе… Какъ же ее опредѣлишь, ежели ей нѣтъ?.. Званіе одно, что хлѣбъ, а чего тутъ?.. И сѣмена, и ѣмена — все тутъ…

Казакъ накрылся, т. е. надѣлъ фуражку и отстранилъ рукой мальчугановъ, которые, погромыхивая косами, съ безцеремоннымъ любопытствомъ обозрѣвали насъ. Войсковой старшина досталъ инструкцію и бланкъ, который предстояло заполнить мнѣ. посмотрѣлъ въ нихъ, помычалъ слегка и вздохнулъ.

— Опредѣлить урожайность осмотромъ… А какъ ее тутъ опредѣлишь? — пробормоталъ онъ сердито.

— Не могу знать, вашескобродіе, — сочувственно отозвался на это казакъ.

— Я, братецъ, и самъ не могу знать. Если бы на корню, это такъ! Тамъ скосилъ сажень, сейчасъ обмолотилъ ее, взвѣсилъ, помножилъ и — вся недолга… А тутъ вотъ — на глазъ… Вѣдь, за день ты его не обмолотишь?

— Ды-ть, ваше высокоблагородіе, обмолотить бы ни штука, кабы лошади… А то вотъ извольте видѣть, какія звѣрья! Кобыла стара, а стрыжакъ — чего съ него спросишь?.. Въ Англіи, говорятъ, мыши и то больше ростомъ, чѣмъ мои шкапы, — прибавилъ казакъ, пренебрежительно ткнувъ кнутовищемъ въ своихъ лошадокъ, понуро стоявшихъ въ своей потрепанной сбруѣ.

Въ этомъ упоминаніи о необычайномъ ростѣ англійскихъ мышей чувствовалось глубокое убѣжденіе въ культурномъ превосходствѣ Запада и сознаніе собственной отсталости и убожества. Мы всѣ трое окинули лошадокъ внимательнымъ взглядомъ: «звѣрья» были заморены и вымотаны до послѣдней степени, буквально — кожа да кости. Войсковой старшина опытнымъ взглядомъ кавалериста осмотрѣлъ двухлѣтка съ подстриженной гривой и сказалъ:

— Д-да… Мыши больше или нѣтъ, а собаки въ Англіи есть навѣрняка больше этихъ шкапъ…

— Собаки-то есть и у насъ агромадныя, — уныло возразилъ казакъ, и въ этомъ возраженіи прозвучала не нота національной гордости, а сожалѣніе, что для собакъ условія процвѣтанія у насъ слишкомъ благопріятны.

Помощникъ атамана почтительнымъ тономъ добавилъ:

— Вотъ сейчасъ у цыгана кобель… не шутейно, вашескобродіе, съ этого стрыжака ростомъ будетъ!

Повидимому, это уклоненіе отъ нашей непосредственной, чисто практической задачи въ сторону академическихъ вопросовъ было предлогомъ, за который не прочь былъ зацѣпиться и войсковой старшина, лишь бы на время оттянуть вдаль предстоящую досадную работу обслѣдованія. Онъ какъ-то особенно охотно вступилъ въ обмѣнъ мыслей о ростѣ и размѣрахъ собакъ, даже — на мой взглядъ — собачьимъ вопросомъ занялся болѣе серьезно, чѣмъ человѣческимъ.

— Бываютъ и больше! — сказалъ онъ: — я въ Петербургѣ на собачьей выставкѣ одного сенбернара видѣлъ… Безъ преувеличенія — лошадь! Не то что вотъ этакая, — офицеръ качнулъ головой на чалую кобылу, — а форменная лошадь, хоть кавалергарду подъ строй!..

— Неужли кобель такой, вашескобродіе? — почтительно изумился казакъ.

— Да. Сенбернаръ называется. Породы такой. Золотую медаль получилъ.

— Кобель?!

— Да.

— За какія же заслуги?

— А вотъ за породу…

— За этотъ самый гвардейскій ростъ?

— За породу. Понимаешь — кровь цѣнится, порода. Даже иной щенокъ получаетъ медаль или похвальный отзывъ.

Недовѣрчиво переглянулись не только казакъ и помощникъ атамана, но даже мальцы, торчавшіе тутъ же. Тотъ, который поменьше, не выдержалъ общаго напряженнаго состоянія и фыркнулъ въ плечо. Помощникъ атамана, — можетъ быть, желая замять это невѣжество, — подавленно вздохнулъ и сказалъ:

— Боже мой! Что дѣлаетъ образованность!.. Въ городѣ всякій щенокъ опредѣленъ къ своему мѣсту, а у насъ какой-нибудь кобель брешетъ-брешетъ и никто объ немъ не понимаетъ…

Войсковой старшина проговорилъ въ раздумья:

— Д-да!

Помолчали. Словно въ недоумѣніе и грустное раздумье повергла всѣхъ брошенная помощникомъ атамана мысль о странномъ распредѣленіи соціальнаго порядка, при которомъ на одномъ полюсѣ даже всякій щенокъ имѣетъ право разсчитывать на признаніе своихъ заслугъ въ сей еще жизни, а не въ будущей, на другомъ — безнадежная обреченность на непониманіе и оброшенность…

И печально молчала сѣрая степь, обступившая станицу и голые лиловые холмы съ зіяющими сухими оврагами, нѣмое кладбище и тощія гумна. Низкое солнце бросило на нихъ красную позолоту, длинныя тѣни потянули отъ вѣтряковъ и стожковъ, родились новые цвѣта и краски, переплелись въ загадочный узоръ, но и въ этомъ новомъ нарядѣ печаль полей, сожженныхъ и голодныхъ, звучала въ душѣ, какъ дальній похоронный звонъ…

И словно всѣ прислушались: молчали долго и печально…

V.

Но передъ нами все-таки оставалась неотвязная задача — обслѣдованіе неурожая и заполненіе точнѣйшими свѣдѣніями многочисленныхъ рубрикъ…

Я рѣшился первый напомнить объ этомъ всѣмъ и прежде всего своему старому другу, офиціальному обслѣдователю.

— Да… дѣло дѣлать все-таки надо! — стряхивая раздумье, сказалъ войсковой старшина: — разъ назначены обслѣдовать, будемъ обслѣдовать. Заполняй опись… Ты чей, братецъ? — сухимъ, дѣловымъ тономъ бросилъ онъ казаку.

— Рябоконевъ, вашескобродіе. Сигней Филипповъ Рябоконевъ.

— Число паевъ въ семействѣ?

— Чего изволите?

— Сколько паевъ имѣешь?

— На одномъ паю, вашескобродіе… Какъ кобель на обрывкѣ верчусь… Рабочихъ рукъ — вотъ она пара собственныхъ, только… А ѣдаковъ, вашескобродіе, жена съ дитемъ малымъ да вотъ этихъ варваровъ пара. Одной одежи на нихъ, на сукиныхъ дѣтей, не наготовишься: такъ и горитъ… Ежели не дерутся, то лазіють… не лазіють, такъ джигитуютъ… Словомъ сказать, казачество… Какъ — царство небесное! — Ермакъ Тимоѳеевичъ жилъ, разбой держалъ, такъ и они по той же стежкѣ…

— Постой-постой-постой! — замахалъ рукой войсковой старшина: — ты, братъ, слишкомъ много говоришь… Этого намъ не требуется. Требуется вписать: сколько у тебя душъ, не достигшихъ пяти лѣтъ? сколько свыше пяти?.. Число лицъ, уходящихъ на заработокъ… вотъ что требуется. А варваровъ ты прибереги для себя…

— Куда же отъ нихъ дѣнешься, вашескобродье…

Заполнить рубрики о количествѣ засѣянной земли и о видахъ хлѣбовъ не представило большого затрудненія. Сигней Рябоконевъ толково и подробно разсказалъ, какъ онъ распорядился съ собственными четырьмя съ половиной десятинами и съ тремя, арендованными у дьякона. Но опредѣлить на глазъ количество собраннаго хлѣба было уже много труднѣй. Мы ходили около этихъ тощихъ кучекъ по току, по посаду, вокругъ жалкаго, еще не вѣяннаго вороха, думали, гадали… Войсковой старшина болѣе всего боялся исчислить неурожай преувеличенно, — на этотъ счетъ имѣлись строгія предупрежденія, — я же возражалъ противъ излишняго оптимизма въ глазомѣрѣ. Помощникъ атамана и Сигней, повидимому, относились съ полнымъ безразличіемъ къ нашимъ спорамъ и охотно соглашались съ любымъ предположеніемъ. Если войсковой старшина говорилъ, что мѣръ по восьми съ десятины будетъ, то оба они въ одинъ голосъ отвѣчали:

— А кто-жъ ее знаетъ… Надо бы быть… По восемь надо бы… Все-таки за ней труда было сколько, — обидно, ежели по восемь не будетъ…

А когда я возражалъ, что восемь мѣръ — это десять пудовъ, а едва ли изъ этой кучки можно набрать сорокъ пудовъ совсѣмъ съ мякиной, — обслѣдуемый Сигней Рябоконевъ съ покорной грустью говорилъ:

— Идѣ-жъ тутъ! Тутъ всего — ничего…

— Да, можетъ, у тебя не кошенный гдѣ найдется? — спрашивалъ не разъ въ отчаяніи войсковой старшина.

— Нѣтъ, вашескобродіе, все тутъ.

— Эхъ, братецъ ты мой!.. Вотъ и изволь тутъ опредѣлять. — По какому методу, — неизвѣстно… Ну, если мы — грѣхъ пополамъ? По семи мѣръ? Какъ? довольно будетъ?..

— Воля наша, вашескобродье, — покорно отвѣчалъ Сигней.

Расчислили по семи мѣръ, иначе — по девяти пудовъ съ десятины пшеницы. Въ такомъ же приблизительно размѣрѣ опредѣлили урожай и другихъ хлѣбовъ. Вычислили потребность продовольственную и сѣменную. Получился итогъ, испугавшій войскового старшину. Взялись за графы, назначеніе которыхъ клонилось къ выясненію возможности замѣны хлѣба другими продуктами питанія. На первомъ планѣ стоялъ картофель. Въ инструкціи касательно него было особо подчеркнутое указаніе: «Наряду съ обслѣдованіемъ состоянія хлѣбныхъ посѣвовъ должно быть обращено серьезное вниманіе на площадь посѣва картофеля и на предполагаемый урожай его. При исчисленіи недостатка хлѣба предполагаемый сборъ картофеля обязательно слѣдуетъ учитывать»…

— Ну какъ, братецъ, картофель? какую площадь сѣялъ? — спросилъ войсковой старшина, и голосъ его звучалъ той тревожной, шатающейся надеждой, которая овладѣваетъ игрокомъ, извлекающимъ изъ кармана послѣдніе ресурсы.

Сигней не сразу понялъ и сказалъ:

— Такъ точно, картофь садили…

— А какъ, много-ли?

— Да такъ сажня два… на огородѣ. Извѣстно, вашескобродье, для ради своего оправданья. Все-таки — кусокъ… Въ забранномъ краѣ^[1] одной картошкой и дуются… хлѣбъ лишь по праздникамъ. Да оно и у насъ скоро дойдетъ до этой точки…

Опредѣлили опять-таки по вдохновенію количество предполагаемаго сбора картофеля, потомъ «разныхъ фруктовъ», къ числу которыхъ отнесли огурцы, капусту, калину и арбузы.

— Арбузенки есть… ѣдимъ, — простодушно докладывалъ Рябоконевъ: — ну только прихватило ихъ нонѣ… не сахарные…

А войсковой старшина уже отмѣтилъ ихъ количество — полторы сотни пудовъ. Заполнили графу живого инвентаря: двѣ лошади, корова съ теленкомъ, поросенокъ, восемь куръ.

— Не густо, братъ, — сказалъ офицеръ.

— Чего-жъ подѣлаешь, вашескобродье! И то ужъ нынче на Петровъ день мясцомъ не разговлялись. Никакъ никакой кровинки не пущали… Яичко какое заведется — норовишь продать: на шило — на мыло, все требуется…

— А вотъ тутъ графа: количество рабочаго скота, крайне необходимаго для обработки полей. Какъ мы съ ней будемъ?

— Не могу знать, вашескобродіе.

— Такъ-таки нечего продать?

— Да, можетъ, и все придется крынуть… Вѣдь этого не угадаешь… Долгу на мнѣ есть сотни полторы, какъ не болѣ… Разъ въ касцыю, второе за ссуду… Опять въ лавку Пихаеву… За поминъ души по родительницѣ попамъ, тоже проходу не даютъ… Стрыжака и продалъ бы, да чего за него дадутъ? Базаръ лишь страмотить…

— А изъ гулевого скота?

— Изъ гулевого?..

Сигней Рябоконевъ вдругъ фыркнулъ въ рукавъ, но тотчасъ же смущенно принялся сморкаться и оправляться.

— Какой у меня гулевой скотъ, вашескобродье! Кромѣ какъ, извините за выраженіе, паръ нѣсколько матерыхъ таракановъ…

— Ну, значитъ, сѣно лишнее должно быть. Сѣно можешь продать?..

— Сѣно я уже отдалъ за долгъ. А этотъ вотъ острамокъ остался, — Рябоконевъ махнулъ кнутовищемъ на копну въ углу гумна, — ну это кому же навяжешь? Для овецъ существуетъ этотъ кормъ, а больше никакая скотина его не тронетъ…

Такъ и остался неуязвимъ Сигней Рябоконевъ съ этой стороны, со стороны «излишковъ», которые можно было бы пустить въ оборотъ и освободить казну отъ излишняго бремени и заботъ кормить Сигнееву семью до новаго урожая. Продать было нечего: все, что можно было избыть безъ коренного потрясенія хозяйства, давно уже было вынесено на рынокъ и прожито. По простодушному и казавшемуся беззаботнымъ тону, по явно выражаемому желанію доставить удовольствіе начальству, видно было, что Сигней готовъ все нутро вывернуть передъ нами. И мы, обслѣдователи, ни минуты не сомнѣвались въ отсутствіи укрывательства. Нутро напичкано одними долгами станичной ссудной кассѣ, войсковой казнѣ, частнымъ лицамъ, духовенству — это сразу было видно. Но, съ другой стороны, необходимо было что-нибудь сдѣлать и съ указаніемъ начальства — обезпечить Сигнея отъ голодной зимы его же собственными потрохами. Инструкція предусматривала, напримѣръ, «замѣну одного хлѣба другимъ». Какъ ни наивна была заботливость, направленная въ эту сторону, войсковой старшина, крякая и морщась отъ досады, говорилъ Сигнею:

— Тутъ вотъ, видишь ли, сказано: «имѣть въ виду возможность пополненія одного рода хлѣба путемъ реализаціи другого, ибо возможно, что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ при плохомъ озимомъ хлѣбѣ яровой можетъ быть хорошимъ и наоборотъ». У тебя какъ? Можетъ быть, изъ озимаго зачерпнуть можно?

Сигнеи лишь рукой махалъ на это.

— Съ нашимъ бы удовольствіемъ, ежели бы было…

Войсковой старшина извлекъ изъ записной книжки еще какую-то бумажку — спеціальное предписаніе какого-то начальника «пополнить недоборъ хлѣба заработкомъ, лѣнивыхъ и нерадивыхъ понудить къ тому строгими мѣрами». Прочиталъ ее Сигнею и многозначительно спросилъ:

— Понялъ?

— Такъ точно, вашескобродіе, — спокойно, почти апатично отвѣчалъ Сигней.

— Такъ вотъ… надо постараться, братецъ… Нѣтъ излишковъ — поискать работу. Заработкомъ пополнить…

— Слушаю, вашескобродіе…

Помолчали. Надвигался вечеръ. Выросли тѣни, слились. Ниже стало небо, шире и печальнѣй степь. Бѣлымъ куревомъ закурилась дорога, — стада возвращались съ попаса. Жалобно мычали телята, звенѣли зовущіе ихъ женскіе голоса, громыхалъ гдѣ-то бубенчикъ. И тонкую, протяжную и мечтательную пѣсню завели уже цикады и медвѣдки…

— Вашескобродіе, — откашлявшись, робко заговорилъ Сигней Рябоконевъ, подвигаясь къ войсковому старшинѣ: — позвольте васъ спросить, правда, нѣтъ ли, — гуторятъ тутъ у насъ…

Сигней запнулся да одно мгновеніе. И, понизивъ голосъ до таинственности, продолжалъ:

— Будто мериканскій царь прислалъ въ Рассею письмо… Желаетъ у себя казаковъ завесть… Слыхалъ я, — говоритъ, — этотъ самый предметъ: русскій царь не кормитъ своихъ казаковъ. Пущай ѣдутъ въ Америкъ, у меня голодными не будутъ…

Войсковой старшина нѣсколько мгновеній глядѣлъ на Сигнея въ бокъ съ сердитымъ изумленіемъ, словно замѣтилъ вдругъ какое-то непростительное уклоненіе отъ правилъ стойки или обмундированія. Потомъ поглядѣлъ на меня молча и вопросительно. Сердитое выраженіе сбѣжало, глаза налились смѣхомъ. Прыснулъ. Но тотчасъ же остановился и, нахмурившись, закричалъ на Сигнея:

— И чортъ ихъ знаетъ, какую ерунду собираютъ! Откуда это ты?

Рябоконевъ, уже понявшій, что далъ промахъ и разсердилъ начальника, смущенно и виновато пожалъ плечами:

— Болтаютъ тутъ, вашескобродіе… Больше бабьи брехни…

— Плюнь ты въ глаза этимъ смутьянамъ! Твоя родина вотъ!.. — войсковой старшина широкимъ жестомъ указалъ на голую степь: — степь привольная Дона Тихаго!.. — съ театральнымъ паѳосомъ проскандировалъ онъ.

— Самой нашъ корень…-- уныло поддакнулъ Рябоконевъ.

— И нигдѣ ты лучше мѣста не найдешь… нигдѣ въ свѣтѣ!..

— Такъ точно, вашескобродіе…

VI.

Послѣ Сигнея Рябоконева мы такимъ же порядкомъ обслѣдовали еще три гумна, пока не стало темно и еще болѣе гадательно дѣйствовать на глазомѣръ. Помощникъ атамана незамѣтно ушелъ куда-то, потомъ опять вернулся и, выждавъ благопріятный моментъ, когда мы и сами стали уже чувствовать необходимость въ отдыхѣ, съ почтительной таинственностью доложилъ войсковому старшинѣ:

— Вашескобродіе, тамъ я велѣлъ курочку зарѣзать… Пожалуйте… похлебочки горячей… А это самое дѣло, опись мы и въ правленіи могемъ…

— Съ потолка? — возразилъ войсковой старшина, не сразу сдаваясь.

— Никакъ нѣтъ. По спискамъ. У насъ же зимой на ссуду записывались. И нынче тымъ же порядкомъ, не иначе… Посемейные списки есть. У кого что родилось, намъ извѣстно… То самое, что на гумнѣ, и тамъ я вамъ скажу по памяти… А то вызовемъ самихъ хозяевъ…

Это предложеніе было настолько резонно, а главное, удобно, что возражать противъ него не было никакой охоты. Мы сдались.

За ужиномъ, — очень вкуснымъ, кстати сказать, — которымъ попотчевалъ насъ помощникъ атамана, — мы убѣдились, что этотъ же пріятный человѣкъ хранитъ въ себѣ одномъ рѣшительно весь тотъ багажъ точныхъ свѣдѣній, которыя требовала инструкція отъ обслѣдованія. Разставляя на жестяномъ, разрисованномъ цвѣтами подносѣ толстыя, на короткихъ ножкахъ, рюмки, онъ говорилъ не спѣша и вразумительно:

— Взять сейчасъ жита… Жита съ весны взялись добрыя. Въ концѣ мая хватилъ жаръ, поварило. Мѣръ по пятнадцать съ десятины взяли… Пшеницы раннія отъ зажигу, точно, ушли, но росту не было имъ. Иной колосокъ и изъ трубки не показался. А гдѣ колосокъ вышелъ, тамъ зерно, какъ горохъ. Да мало его… Позднія пшеницы съ дожжа пошли было, радовали… Ну, округъ Казанской опять жара, вѣтеръ, мгла… Высушило на прахъ! И по пяти мѣръ не возьмутъ, — пустая…

Войсковой старшина все интересовался «излишками». Огромный продовольственный долгъ, уже лежавшій на населеніи, пугалъ начальство, и оно требовало изысканія источниковъ для сокращенія ссуды до послѣднихъ предѣловъ.

— Ты бы намъ разыскалъ предметы подсобнаго хозяйства, — говорилъ дружескимъ тономъ мой обслѣдователь: — вотъ былъ бы молодецъ!.. Кормить-то васъ казнѣ, вѣдь, ужъ надоѣло!..

— Да насъ и не укормишь, вашескобродіе… Съ роду не наѣдимся!..

— То-то… Вотъ было бы хорошо какой-нибудь подсобный источникъ… Ну, что, напримѣръ, у васъ можно бы продать?..

— Да мало ли, вашескобродіе… Самовары теперь въ кажнемъ дворѣ… а на что ихъ?

— Нѣтъ, изъ продуктовъ… Изъ птицы бы, напримѣръ…

— Яйца продаютъ. Яйца сейчасъ даже въ хорошей цѣнѣ: двугривенный десятокъ. Всѣ въ продажу поступаютъ. Въ старину, бывало, сами лупили, а нынче въ лавочку… Старинные люди по ведру яицъ, бывало, съѣдали, а нынче ужъ не разъѣшься…

— Ну, по ведру не съѣдятъ, — скептически замѣтилъ войсковой старшина.

— Слопаютъ, вашескобродіе! У насъ былъ дьячокъ Иванъ Матвѣичъ, — онъ подъ заспоръ семьдесятъ яицъ слопалъ, полость новую выспорилъ… За ваше здоровье, вашескобродіе…

На другой день, подъ руководствомъ помощника атамана, мы произвели самое точное обслѣдованіе неурожайности въ теченіе какихъ-нибудь четырехъ-пяти часовъ, заполнили цифрами всѣ графы и рубрики, написали отчетъ даже о настроеніи населенія — настроеніе нашли добрымъ и исполненнымъ надеждъ, — и затѣмъ двинулись дальше, по волостямъ…

II. На Волгѣ.

Нѣкоторое время меня мучила таки совѣсть за кавалерійскій способъ нашего обслѣдованія. Въ душѣ-то я не сомнѣвался, что цифры, которыми мы заполнили утвержденнаго образца опись изслѣдованія неурожайнаго района, взятыя нами, если не съ потолка, то изъ всевѣдущей головы помощника станичнаго атамана, — все-таки близки въ дѣйствительности. Но, тѣмъ не менѣе, онѣ — продуктъ вѣры, мы же выдали ихъ чуть ли не за результатъ научнаго изслѣдованія. Нехорошо.

Но когда, недѣли черезъ двѣ-три послѣ этого мнѣ пришлось ѣхать по такимъ же, если не болѣе, голоднымъ мѣстамъ, какъ обслѣдованныя войсковымъ старшиной Васильевымъ 4-мъ и мною, когда случай доставилъ мнѣ удовольствіе быть свидѣтелемъ другого обслѣдованія — голодный районъ объѣзжали нѣкій спеціально командированный изъ Петербурга тайный совѣтникъ и губернаторъ, — я успокоился: тріумфальный перелетъ тайнаго и дѣйствительнаго статскаго совѣтниковъ, окруженныхъ почетнымъ конвоемъ полиціи, для выясненія размѣровъ будущаго голода далъ свѣдѣнія несравненно болѣе легковѣсныя, чѣмъ тѣ, которыя были продиктованы намъ помощникомъ станичнаго атамана. Генералы поступали еще проще, чѣмъ мы: брали готовыя цифры земскаго обслѣдованія, измѣняли ихъ соотвѣтственно высшимъ соображеніямъ о способностяхъ мужичка изворачиваться въ затруднительныхъ обстоятельствахъ и довольствоваться малыми раціонами, затѣмъ устремлялись дальше. Не говоря уже о томъ, что командированіе льготнаго офицера, при прогонахъ на пару лошадей и двухъ рубляхъ суточныхъ, стоило несравненно дешевле, чѣмъ прогулка тайнаго совѣтника изъ Петербурга, — оно было несомнѣнно плодотворнѣе и въ смыслѣ ознакомленія съ настроеніемъ закаленныхъ въ недоѣданіи людей, что, повидимому, входило въ программу и тайнаго совѣтника.

Меня, случайнаго наблюдателя, это настроеніе интересовало больше, чѣмъ цифры. И въ тѣхъ предѣлахъ, въ какихъ оно было доступно поверхностному наблюденію посторонняго человѣка, оно представлялось такимъ обыденно-спокойнымъ и равнодушнымъ, что для оптимизма тайныхъ совѣтниковъ не было недостатка въ основательности: молчатъ, значитъ — благоденствуютъ…

Была вторая половина августа. Но признать, что это былъ августъ, а не зябкая осень, можно было лишь, когда мелькнетъ гдѣ-нибудь въ голой степи единственнымъ живымъ оазисомъ бахча съ разсыпанными по ней зелеными и бѣлыми ядрами — арбузами и тыквами, съ метелками еще не высохшей кукурузы и зелеными рядами турецкаго проса. Возлѣ нея шалашъ бахчевника и тесовая будка на колесахъ, а за ней на высохшемъ жнивьѣ двѣ-три тощихъ коровы. Бахча убѣгаетъ изъ глазъ, будка все еще тянется и заглядываетъ въ окно вагона. На горизонтѣ она выростаетъ на одно мгновеніе въ цѣлый домъ и затѣмъ ныряетъ за край земли… Остается лишь низкое сѣрое небо и плоская сѣрая равнина…

Ни деревца, ни кустика: голая степь, печальная, нѣмая, какъ трупъ. Порой объ дорогу тянется рѣдкій досчатый заборъ — загражденіе отъ снѣжныхъ заносовъ. Порой промелькнутъ кучки деревянныхъ щитовъ. И опять сѣрая, сухая пустыня подъ низкимъ небомъ. Рѣдкими пучками сидитъ на сухой, буланой глинѣ объѣденный сѣрый полынокъ, торчатъ черные стебли бурьяна-чернобыла. Пробѣжитъ сухая балка съ желтыми, глинистыми берегами, и въ ней тощее стадо понурыхъ коровъ, пять-шесть овечекъ, а дальше — снова степь, сѣрое небо, сѣрыя дали, вѣтеръ и сѣрое курево пыли.

Широко, отъ края до края земли, легло здѣсь уныніе и тоска полнаго оскудѣнія…

Пріѣхали къ Волгѣ. Съ удовольствіемъ оставляю вагонъ и, не взирая на посыпавшій дождикъ, переѣзжаю на пароходъ. Не очень весело и тутъ. Сѣрая зыбь рябитъ Волгу. Низко виситъ сѣрое небо. Мороситъ дождь. Съ лугового берега хмуро и зябко глядятъ мокрыя, потемнѣвшія, нахохлившіяся вербы, мутно отсвѣчиваетъ песчаная коса, тяжелыми глыбами лежатъ около нея баржи и черными длинными иглами впиваются въ свинцовое небо ихъ мачты. Надъ землей проносится первое дыханіе недалекой уже осени, но еще не пугаетъ легкая свѣжесть, воздухъ чутокъ и звонокъ, улеглась пыль, все лѣто висѣвшая надъ городомъ, и истомленная долгой жаждой земля рада этимъ скупымъ слезамъ низкихъ, осеннихъ облаковъ, закутавшихъ солнце…

Заревѣлъ свистокъ, оглушилъ и испугалъ своею неожиданностью. Густой звукъ покатился внизъ по Волгѣ. Тамъ, за мысомъ, отозвался ему такой же широкій и могучій, но болѣе мягкій ревъ: у-у… ту-ту-ту-у-у… Перебросился на луговую сторону и пропалъ за потускнѣвшею зеленью вербъ и тополей.

Пароходъ отгудѣлъ и по-прежнему продолжалъ стоять. Внутри его что-то шипѣло, клокотало, гулко бурлило и глухо гудѣло долгимъ, недовольнымъ, угрюмо жалующимся звукомъ. Суетились люди на пристани, спѣшили, толкались узлами, мѣшками, сундуками, кричали, плакали, прощаясь. Висѣла крѣпкая ругань, ни къ кому не адресованная, просто — на воздухъ…

Пьяными слезами плакалъ мужичокъ безъ картуза, въ жилеткѣ, въ рубахѣ цвѣта «бордо» и въ рваныхъ опоркахъ. Съ кѣмъ-то онъ прощался, — съ палубы мнѣ не было видно, — вѣроятно, дорогого и близкаго человѣка провожалъ: красноносое, нездоровое лицо его, носившее слѣды хроническаго запоя, морщили и перекашивали гримасы горькой горечи. Онъ утиралъ кулакомъ слезы, а стоявшій рядомъ съ нимъ малый въ ватномъ пиджакѣ и въ сапогахъ гармоникой утѣшалъ его ослабшимъ, спотыкающимся, любовно-негодующимъ голосомъ:

— Вась!.. бу-дя!.. Кому говорю?.. У-у.. Ради Бога, не дерзай ты свово сердца! Вась!..

И каждое слово приправлялъ протяжной, звучной матерщиной. Человѣкъ въ матросской формѣ, съ свѣтлыми пуговицами, проходя мимо, оттолкнулъ малаго въ сторону и грозно предупреждающимъ голосомъ проговорилъ:

— А вы тутъ не выражайтесь!..

Малый затанцевалъ назадъ, зацѣпился и увлекъ съ собой плачущаго друга, стукнулся объ уголъ конторы. Оправился и, поднимая свалившійся съ головы картузъ, сказалъ протестующимъ голосомъ въ спину человѣка въ матросской формѣ:

— А ты будь повѣжливѣй! Не выставляй себя губернаторомъ…

— Поговори у меня тутъ! — не оборачиваясь, отвѣчалъ матросъ.

— А что же, молчать буду, — думаешь, — такой сволочи?.. Ну отсижу за тебя три дня… только и всего! Хозяйскіе харчи…

Стала отодвигаться пристань, — пошелъ пароходъ. Замахали платками, шляпами, картузами. Человѣкъ въ жилетѣ и малиновой рубахѣ утиралъ кулаками глаза и кивалъ головой. Малаго въ пиджакѣ выпирали съ пристани матросы. Онъ упирался ногами, отбивался и, втянувъ шею, что-то кричалъ, — мнѣ казалось, тѣ самыя хвастающія равнодушіемъ и неуязвимостью со стороны кутузки слова:

— Ну, что-жъ… Отсижу три дня… Хозяйскіе харчи…

Рядомъ съ горечью и озлобленіемъ отчаянія въ нихъ звучало гордое сознаніе закаленности и малой уязвимости вслѣдствіе долговременной привычки къ толчкамъ судьбы. Нѣтъ на свѣтѣ такого сквернаго состоянія, которое могло бы устрашить лишеніями и безъ того всячески огорченную душу и удрученное долготерпѣніемъ тѣло.

Это равнодушіе привычки къ бѣдствіямъ чувствовалось мнѣ потомъ и всюду, среди тѣхъ скудныхъ, унылыхъ, отощалыхъ мѣстъ, по которымъ я проѣхалъ, — Астраханская и южные уѣзды Саратовской и Самарской губерній, — въ третій разъ пораженныхъ неурожаемъ. Казалось бы, тутъ-то и мѣсто, если не трагическимъ воплямъ, то неутѣшной печали и тяжкому воздыханію, ропоту, слезамъ. Но не видно было ни слезъ, ни удрученныхъ лицъ, не слышно воплей, рыданій, ропота. Обыкновенно сѣрыя, смирныя, то — правда — поношенныя, заплатанныя, а то и достаточно чисто одѣтыя мужицкія фигуры, словоохотливыя, спокойныя, какъ будто даже довольныя сознаніемъ яснаго, безнадежнаго итога:

— Народъ окончательно подбился… На дворѣ ни скота, ни живота… Въ избѣ — ни куска…

Мой собесѣдникъ — сѣдой мужикъ степеннаго, разсудительнаго вида, съ широкой темно-сѣрой бородой, въ короткой сермяжной поддевкѣ и тяжелыхъ сапогахъ, смахивающій на «крѣпкаго» мужичка, — говоритъ это спокойно, почти безмятежно и задумчиво смотритъ на вывѣтренные, отвѣсные мѣловые обрывы, закутанные сѣрой сѣткой дождя.

Трагедія несомнѣнная, но она ушла куда-то внутрь, спряталась отъ посторонняго взора, какъ древоточецъ за старой, почернѣлой, изборожденной корой и, какъ онъ, тихо, безустанно и неуклонно точитъ самыя жизненныя части хирѣющаго народнаго организма. Листья дерева все еще какъ будто зелены, по вѣтвямъ съ беззаботнымъ свистомъ попрыгиваютъ птицы, а подыми черную, изъязвленную кору, и — картина разрушенія предстанетъ во всемъ неудержимомъ развитіи…

Ѣдемъ мы на «купцѣ». Хорошій пароходъ, но все-таки не дойдетъ до роскошныхъ пассажирскихъ пароходовъ, курсирующихъ по Волгѣ. Останавливаемся на всѣхъ пристаняхъ, стоимъ подолгу. Поэтому публика ѣдетъ по преимуществу сѣрая, дѣловая и въ силу этой самой дѣловитости, уплативъ по тарифу третьяго или даже четвертаго класса, норовящая использовать второй. Это, впрочемъ, никого не стѣсняетъ. Праздныхъ пассажировъ — второклассныхъ — немного: кромѣ меня, подвыпившій и очень общительный чиновникъ, служащій по землеустройству, молчаливый педагогъ чахоточнаго вида и молодой человѣкъ съ вдавленнымъ носомъ, потерявшій мѣсто по акцизу.

Всѣ остальные, временами показывающіеся на верхней палубѣ русскіе картузы, пиджаки, высокіе сапоги, — все люди торговой или мелко-должностной складки, другъ друга коротко знающіе, разговаривающіе отрывисто, броскомъ, дѣловито, съ полуслова понимающіе другъ друга.

Мороситъ мелкій дождикъ. Плещутъ желтыя волны, порой переплетаются черными лентами какой-то жидкости, похожей на деготь, — можетъ быть, нефти, — проходитъ мимо въ молочной водянистой пеленѣ высокій правый берегъ, — голые степные курганы, размытые яры, обрывистые овраги, сѣрые камни, сорвавшіеся сверху и сгрудившіеся у воды, черныя, бѣлыя, сѣрыя, желтыя борозды, словно слѣды обильныхъ слезъ… Чернѣютъ вдали силуэты парусныхъ лодокъ, пароходовъ, плотовъ. Изъ-за коричневаго выступа выглядываютъ зеленыя главки церковки. Подходимъ ближе — село. Въ дождевой дымкѣ сѣры его домики, темны и неподвижны раскрылившіеся,. намокшіе вѣтрячки на рыжемъ, выжженномъ фонѣ. Подъ сѣрымъ, съ темными пятнами, низкимъ небомъ уныло все это — село безъ зелени, безъ садиковъ, рыжая гора, глинистые скаты, черные, застывшіе вѣтряки…

— Что это за селеніе будетъ, г. губернаторъ?

Урядникъ съ красными эксельбантами, къ которому въ этой нѣсколько иронической формѣ — вѣроятно, по праву короткаго знакомства — обращается нѣкто въ нѣмецкомъ картузѣ и въ сапогахъ бутылками, — смотритъ долгимъ, соображающимъ взглядомъ на коричневый гребень и на церковь съ зелеными главками.

— Невѣроятно, чтобы это была Балаклея, — говоритъ онъ сомнѣвающимся тономъ: — такъ что рано… А можетъ, и она…

— Часа на два стоянки?

— Обязательно! Четыреста кулей выгрузки. Способіе на обсѣмененіе. Ржица…

Урядникъ правъ въ своихъ сомнѣніяхъ: село оказалось не Балаклеей. Проходимъ мимо. Молча сидитъ и смотритъ эта компанія дѣловыхъ людей — съ урядникомъ ихъ человѣкъ десять — на разсыпанные по скату домики съ тесовыми и желѣзными крышами, на голый выгонъ за селомъ и качающіеся у берега баркасы, — видъ, знакомый имъ коротко, до малѣйшихъ подробностей.

— Очень плохъ урожай здѣсь? — спрашиваю я урядника.

— Можно сказать, совсѣмъ тихій. Тутъ, на низу, по пристанямъ нигдѣ ни мѣшка нѣтъ. Пуда нѣтъ!.. Фунта не продадутъ! — прибавилъ онъ, какъ бы упиваясь безнадежной ясностью положенія.

— Да… дожили, что ножки съежили, — мрачно бросаетъ одинъ изъ русскихъ картузовъ, вертя папиросу.

— Дожили, — соглашается урядникъ. — Бывало всѣ эти села какъ гремѣли! Ä сейчасъ на каждомъ домѣ только и видишь: сей домъ продается…

Очевидно, для всѣхъ сидящихъ на палубѣ пиджаковъ и картузовъ все то, о чемъ говоритъ урядникъ, извѣстно до послѣдней черты, — поэтому ни у кого нѣтъ охоты поддерживать разговоръ на эту тему. Но уряднику хочется выложить весь запасъ своихъ наблюденій и выводовъ.

— Полуховъ вамъ извѣстенъ? — обращается онъ къ господину въ нѣмецкомъ картузѣ.

— Якобъ Нефедичъ?

— Да.

— Пожалуйста!.. Какъ свой пальчикъ, знаю его.

— Пролетѣлъ!.. — радостно говоритъ урядникъ: — просвистался весь, окончательно…

— Порядочныя дѣла дѣлалъ… кредитъ имѣлъ…

— А теперь, какъ говорится: семь коровъ, любую подой, а на столѣ чашка съ водой…

— Да, — послѣ длинной паузы, въ раздумьи говоритъ нѣмецкій картузъ: — мужичокъ отощалъ и — купцу матъ…

— О мужикахъ говорить не остается! — довольнымъ голосомъ подхватываетъ урядникъ: — вотъ ежели способіе къ сѣву запоздало бы — и земля осталась бы незасѣянной. Правда, что и сейчасъ ее работать не на чемъ…

— У насъ въ Чистополѣ такой предметъ былъ съ этимъ самымъ способіемъ, — говоритъ новый картузъ: — какъ только выдадутъ способіе, такъ на базарѣ хлѣбъ…

Урядникъ радостно подхватываетъ и это:

— Сдѣлайте ваше одолженіе — и здѣсь этого сколько угодно. Половинная часть не довезетъ до дома: по дорогѣ распродаетъ и рѣшку дадутъ…

— Это сверхъестественно… Зачѣмъ такимъ даютъ?

Вопросъ долго остается безъ отвѣта. Ни возражать, ни соглашаться у собесѣдниковъ, очевидно, нѣтъ охоты. Картузъ говоритъ съ горькимъ презрѣніемъ:

— Заблудящій народъ!..

— Звѣрь кавказскій!.. — прибавляетъ сочувственно урядникъ.

Къ вечеру подходимъ къ Балаклеѣ. Дождь пересталъ. Прояснилось небо, засеребрилось по-вечернему. Широкимъ зеркаломъ протянулась успокоенная Волга, — лишь кое-гдѣ, маленькими косицами, шевелится серебристая зыбь. Пароходъ уменьшаетъ ходъ, сдерживаетъ свое гулкое пыхтѣніе, прислушивается. Плещетъ, шепчетъ валъ, разрѣзаемый носомъ, длинными жгутами расходится врозь позади кормы. Вдали синяя гора, а надъ ней, склоняясь къ горизонту, синяя тучка и бѣлое вечернее небо. Вблизи — невысокіе, покатые песчаные холмы, къ которымъ мы пристаемъ. Села не видно за ними.

Пароходъ причаливаетъ не къ самой пристани, а къ баржѣ съ хлѣбомъ, на которой уже идетъ оживленная работа по выгрузкѣ, взвѣшиванію и распредѣленію ссудной ржи. Въ первыхъ сумеркахъ вечера не ярко, но все еще пестро и причудливо переплетаются цвѣта мужичьихъ рубахъ — лиловыхъ, бѣлыхъ, малиновыхъ, голубыхъ, пестрыхъ. И кажется веселою и бодрою суета около этого чужого хлѣба, новымъ бременемъ сѣдлающаго мужицкія спины. Толчется говоръ, выплескиваютъ крики. Чувалы навалены высокими фортами. А изъ огромной внутренности баржи безостановочной лентой выползаютъ на мужицкихъ спинахъ все новые и новые мѣшки.

Люди съ мѣшками на спинахъ вереницей подходятъ къ вѣсамъ, съ размаху спускаютъ свою ношу въ желѣзную четверть, выдергиваютъ порожній мѣшокъ. Вѣсовщикъ съ ковшомъ въ рукѣ быстро, однимъ-двумя взмахами своего ковша, приводитъ коромысло въ равновѣсіе, сразу зачерпнувъ, сколько надо, чтобы отсыпать или досыпать, небрежно выбрасываетъ остатки зерна въ стоящую возлѣ кадку — и съ сухимъ шелестомъ рожь снова ссыпается въ мѣшокъ.

На берегу — сотня пустыхъ и нагруженныхъ телѣгъ. Быки, верблюды, лошади… Пятна соломы и сѣна на пескѣ. Крики, понуканіе… Тяжело нагруженные воза съ трудомъ выползаютъ на изво локъ. Копошатся, кричатъ, бѣгаютъ люди… Сплетаются и расплетаются цвѣта рубахъ, пиджаковъ, поддевокъ, картузовъ и фуражекъ съ желтыми околышами, — тутъ много астраханскихъ казаковъ. Среди высокихъ баррикадъ изъ мѣшковъ, въ узкихъ проходахъ, бѣгаютъ, гоняясь другъ за другомъ, бѣлоголовые ребята, барахтаются, визжатъ, хохочутъ… И, если забыть на минутку, около чего совершаются эта суета и оживленіе, то весь этотъ шумный, кипящій работой станъ, оживленный радостью общественнаго, артельнаго труда, можетъ поднять духъ, возвеселить сердце своей бодрой, подмывающей музыкой дружнаго труда…

Матросы съ нашего парохода бѣгомъ, на рысяхъ, выносятъ и складываютъ на берегу новыя горы мѣшковъ.

— Живо — живо — живо — живо! — весело покрикиваетъ какое-то начальствующее пароходное лицо.

Но нѣтъ надобности въ этомъ понуканіи. Налаженный ритмъ работы таковъ, что некогда зѣвать, надо, не отставая отъ впереди идущаго, рысить по жидкимъ, колеблющимся сходнямъ. И потные, разстегнутые, въ грубыхъ холщевыхъ курткахъ, они какъ будто неуклюже, но легко рысятъ съ пятипудовою тяжестью по сходнямъ на баржу вверхъ, съ баржи — внизъ, на берегъ.

— Веселѣй! — звучитъ шутливо-грозный, поощряющій крикъ.

— Ну-ну-ну!.. упрѣли!..

Красныя, взмокшія лица напряженно серьезны. Полуоткрытые рты застыли въ странной гримасѣ усилія, похожей на улыбку. Мѣшокъ, подхваченный четырьмя руками, мягко падаетъ на покорно подставленную спину. Вздрагиваетъ голова отъ толчка, а ноги въ однихъ чулкахъ или босыя уже изогнулись, готовыя зашлепать по упругимъ сходнямъ.

— Играй, ребята, играй-играй!

— Играемъ! — бросаетъ на ходу стриженный, бѣлобрысый матросъ, сверкая голымъ тѣломъ, виднымъ въ огромную, разорванную прорѣху холщевой куртки.

— Танцуй-танцуй! Живѣя!

— Ротъ не разѣвай, мѣшокъ не забывай!..

И все бѣгутъ они рысью, двумя непрерывающимися параллельными потоками, навстрѣчу одинъ другому, но нигдѣ не сталкиваясь. Кипитъ работа. Весело толкутся голоса въ чуткомъ вечернемъ воздухѣ.

Въ молочной пеленѣ притаились, задумались дали, словно тонкая, легчайшая пыль поднялась и застыла въ воздухѣ. Потемнѣли на фонѣ умирающей зари отлогіе песчаные холмы, провожающіе правый берегъ. Понурыя лошадки словно прислушались къ ровному шелесту Волги, перестали жевать солому, брошенную на дно телѣгъ. Зажглись огоньки по рѣкѣ, среди зелено-сѣрой, съ стальнымъ отливомъ зыби, и на берегу между оглоблей и колесъ. И въ широкомъ, безбрежномъ молчаніи рѣки и темнѣющаго берега легкой тѣнью прошла вечерняя печаль…

— Совсѣмъ подбился народъ…-- медленно, въ тихомъ раздумьѣ глядя на суету выгрузки, говоритъ старикъ въ короткой сермягѣ.

— Подбился, — поддакиваетъ черный астраханскій казакъ въ тужуркѣ цвѣта хаки и въ шароварахъ съ желтыми лампасами: — теперь, ежели на весну сѣмянъ не дадутъ, то и земля останется безъ послѣдствія…

— У васъ нынче давали?

— А какъ же! Весной въ ярахъ тонули, ѣздили получать. У насъ — войсковое…

— А мы вотъ имперскіе какіе-то… Возили-возили, ажъ животъ заболѣлъ…

Зажглись огни на пароходѣ. Свѣтло и нарядно стало даже внизу, у трюма, откуда непрерывающейся вереницей выбѣгали съ мѣшками матросы. Потемнѣлъ берегъ съ телѣгами, лошадьми, верблюдами и копошащимися людьми. Шире и таинственнѣе стало зыбкое зеркало Волги.

— Крестьянинъ до того выбился, что не знай, какъ и жить…-- помолчавъ, снова роняетъ въ раздумьѣ старикъ въ сермяжной поддевкѣ.

— Не одни крестьяне… И казаки тоже…-- говоритъ астраханецъ: — словомъ сказать — всѣ подъ одинъ итогъ!..

— Ничего своего нѣтъ, все въ долгу… Земству — разъ, въ козну — два… своимъ… богатымъ мужикамъ — три… Да банки эти еще пошли…

— Банки — бѣда!.. Строгая вещь…

— Какъ не бѣда, — ничего своего не остается… Возьмешь, — подойдетъ время: отдай, — нечѣмъ отдать! Послѣднюю животину продашь да взнесешь…

Горятъ огни на пароходѣ, сіяютъ и манятъ своимъ блескомъ зеркальныя стекла залъ, и съ берега, усѣяннаго объѣдками и пометомъ, съ тѣсной и темной пристани, заваленной грязными чувалами, этотъ нарядный пловучій бѣлый домъ кажется пріютомъ необычайной красоты и роскоши. Онъ неотразимо манитъ къ себѣ, къ своимъ сверкающимъ огнями заламъ толпящуюся на пристани молодежь — дѣвчатъ, деревенскихъ парней, подростковъ. Проворными, пугливыми маленькими стайками они незамѣтно пробираются наверхъ, заглядываютъ въ окна, ахаютъ, шушукаются… Слышится смѣхъ дѣвичій, порой пугливый топотъ по лѣстницѣ десятка проворныхъ ногъ…

Чиновникъ-землеустроитель и его собутыльникъ съ вдавленнымъ носомъ производятъ рекогносцировку. Опытнымъ глазомъ они намѣтили группу дѣвицъ, одѣтыхъ по городскому — въ платьяхъ съ короткими рукавами, обшитыми кружевомъ. Вступили въ переговоры. И слышится бойкая, острая, двусмысленная рѣчь съ веселыми намеками и смѣхомъ.

— Дѣвчаты, сѣмячки не продаете?

— Не торгуемъ…

— А орѣховъ не покупаете?..

— Объ нихъ зубы поломаешь…

И всѣмъ весело — смѣются даже пробѣгающіе мимо усталые, взмокшіе матросы. Какъ будто спряталась, ушла въ даль трагедія оскудѣнія, нищеты, голода, ничего нѣтъ пугающаго, удручающаго уныніемъ и сознаніемъ непоправимости.

— У насъ, проще сказать, на нѣтъ сошло яровое…

— Арбузами будемъ пока дуться…

— Арбузенки есть, а хлѣба ничего нѣтъ… Проса еще мѣстами, говорятъ, вышли, а пошаницы ничего нѣтъ… Арбузы — вѣрно… арбузы у насъ случаются…

— Съ скотиной вотъ плохо: кормовъ — никакъ… А арбузы есть. Если продашь за полусотку, — и ее взять негдѣ… Податя оправдать можно…

— Мы все оправдывали, а вотъ… урожаи рѣдки стали, подбились совсѣмъ…

Смѣхъ дѣвичій перебѣгаетъ по верхней палубѣ, веселый топотъ легкихъ ногъ перекатывается по лѣстницамъ. Съ ликующимъ видомъ промчался мимо меня землеустроитель. Потомъ вернулся и на ухо шепнулъ, весь сіяющій, дыша ароматомъ пива:

— Дѣвочку одну приспособилъ… Казачка… Въ каютѣ у меня сейчасъ, — хотите взглянуть? Шикъ!..

И помчался дальше. Стоявшій со мной рядомъ астраханецъ проводилъ его долгимъ, почтительнымъ взглядомъ. Было, очевидно, что-то для него особенно обаятельное въ двухъ кокардахъ и свѣтлыхъ пуговицахъ этого молодого, жизнерадостнаго господина…

На баржѣ закончили работу по раздачѣ, запечатали люки. Матросы нашего парохода все еще продолжали рысить съ мѣшками. Чуть алѣла заря въ зеленоватомъ небѣ и четкой изломанной линіей очерчены были на ней черные холмы. Огоньки зажглись на берегу, между телѣгами, и живыми язычками дрожало ихъ красноватое пламя. Скрипѣли возы, не видимые въ сгустившихся сумеркахъ, переплетался говоръ, издали мягкій, оживленный, веселый, слышались понуканія, свистъ…

Кончилась выгрузка. Далъ свистокъ пароходъ. Съ тревожнымъ, веселымъ визгомъ и смѣхомъ пробѣжали по сходнямъ съ парохода ребятишки, дѣвчата. Отодвинулась баржа и темный берегъ съ дрожащими огоньками и скрипомъ возовъ. Опять — водная гладь и зелено-черная зыбь на ней и свѣжій ночной вѣтерокъ. Плещетъ потрепанный національный флагъ на носу. По палубѣ проходятъ подъ руку землеустроитель и молодой человѣкъ съ вдавленнымъ носомъ.

— Я люблю бабочку, чтобы она была а-ля-натюрель! — прочувствованнымъ тономъ говоритъ землеустроитель: — раздѣть ее этакъ… по-арцыбашевски…

Уходитъ темный берегъ. Монотоннымъ, равнодушнымъ, безстрастнымъ шелестомъ встрѣчаетъ и провожаетъ насъ темная Волга…

III. Даниловка.

Въ первый разъ я видѣлъ вблизи эти новые межевые знаки — четырехгранные дубовые столбики съ выжженными на нихъ двуглавыми орлами, свѣжіе слѣды новаго землеустройства, обозначившіе грани будущей частной собственности тамъ, гдѣ сейчасъ безвозбранно бродило коровье стадо сельца Даниловки. Старыя общинныя межи, ямки, борозды пошли на смарку. Новые маяки разсыпались по степи въ загадочномъ порядкѣ, для непосвященнаго глаза похожемъ на безпорядокъ, и торчали изъ окопанныхъ кучекъ ироническими шишами…

— Вотъ тебѣ славныя степи саратовскія, — говорилъ мой спутникъ и руководитель, товарищъ по первой Думѣ: — чѣмъ не Швейцарія!

Мы находились на правой — нагорной — сторонѣ Волги, и вокругъ насъ лежала голая, волнистая степь. Сѣрые, сухіе холмы, какъ гигантскія волны, поднимались другъ надъ другомъ и цѣнились мѣловыми своими обнаженіями. Падали въ черные, глубокіе бараки, — какъ называютъ тутъ овраги, — всползали снова на другой сторонѣ и кучились на горизонтѣ. Надъ бараками съ отвѣсными сѣрыми и желтыми боками узкой, обрывающейся, зеленой лентой тянулись садики и бахчи. Къ востоку, между отлогими возвышеніями, видѣнъ былъ кусочекъ Волги, синій подъ голубымъ безоблачнымъ небомъ. Въ тонкой дымкѣ зеленѣли заволжскія дали, заостреннымъ пятнышкомъ бѣлѣла церковка и на самомъ горизонтѣ, то синѣя въ туманѣ, то золотѣя на солнцѣ, тянулась сливающаяся съ небомъ полоса песковъ Новоузенскаго уѣзда.

Голо было, но живописно. Горный житель, конечно, не назвалъ бы эти холмы горами, но для насъ, степняковъ, это была, пожалуй, и Швейцарія…

Въ пустынномъ просторѣ этихъ обнаженныхъ полей стояло одно-единственное жилье — хорошенькая дачка моего товарища. Села здѣсь или жмутся къ Волгѣ, или прячутся въ этихъ зіяющихъ оврагахъ, поближе къ водицѣ. Наверху — лишь пахоть и пастбище. Но съ новымъ земельнымъ порядкомъ земледѣлецъ приглашается вылѣзть изъ глубины овраговъ и сѣсть въ центрѣ собственнаго владѣнія на этихъ шпиляхъ и скатахъ. И вотъ — первымъ жилищемъ, выросшимъ на лонѣ этой новой мелкой земельной собственности, оказалась не мужицкая хата, а щеголеватая, еще блестящая свѣжими красками дачка, владѣльцемъ же ея — бывшій депутатъ, перводумецъ, какъ-разъ — по ироніи судьбы — трудовикъ… Адвокатъ по профессіи, онъ былъ обстоятельно разъясненъ послѣ подписанія Выборгскаго воззванія и запрещенъ въ служеніи юстиціи. Осталось одно: сѣсть на землю. Какъ мѣстный поселянинъ (офиціальное наименованіе нѣмцевъ — колонистовъ), онъ воспользовался правомъ, предоставленнымъ закономъ 14 іюня, и, скупивъ нѣсколько крестьянскихъ надѣловъ, собралъ въ своихъ рукахъ около сотни десятинъ. Среди этихъ владѣній новаго помѣщика мы и стояли…

Набѣгалъ степной вѣтерокъ, шумѣлъ въ уши, шевелилъ волосы, разсказывалъ старыя степныя вѣсти о сухихъ, неплодныхъ поляхъ… Бѣлымъ куревомъ курилась пыль. Земля печальная и унылая, истомленная долгой жаждой, глядѣла горькой сиротой. На тощихъ жнивьяхъ ощетинилась колючка. По обнаженнымъ отлогостямъ и голымъ скатамъ карабкался мелкій скотъ калмыцкой породы — бурый и красножелтый, безплодно гоняясь за уцѣлѣвшими былинками. Только онъ и могъ выдержать долгія голодовки здѣшнихъ степныхъ пустынь, этотъ поджарый степнякъ…

Когда-то природа этихъ степей была богаче, щедрѣе и наряднѣе, чѣмъ теперь. Шумѣли лѣса на этихъ обнаженныхъ нынѣ горахъ, — рѣдкіе дубки и вязы, уцѣлѣвшіе отъ топора безразсчетнаго помѣщика и общинника, еще и теперь говорятъ о старомъ пріютѣ понизовой вольницы… Въ семи верстахъ отъ Даниловки находится утесъ Стеньки Разина… Были лѣса, травы, водились въ изобиліи звѣри и всякая дичь. Теперь — голая степь, безглагольная, пыльная, оскудѣвшая, да эти свѣже отесанные столбики съ двуглавыми орлами… Человѣкъ при старомъ порядкѣ — или безпорядкѣ — въ достаточной мѣрѣ разграбилъ и расточилъ природу и голодаетъ теперь около ея жалкихъ развалинъ. Что-то дастъ ему новый порядокъ?..

Какъ ни громогласно славословіе офиціальныхъ льстецовъ, какъ ни сокрушительно усердіе офиціальныхъ исполнителей предначертаній, указанныхъ свыше, — настоящей вѣры въ новый порядокъ, однако, не видно. Какъ извѣстно, изъ дѣйствія закона 14 іюня изъята значительная категорія общинниковъ — казаки. Выдѣлъ изъ казацкой общины не только не поощряется, но прямо запрещается. Одно время въ нѣкоторыхъ кругахъ донского казачества, усиленно афишировавшихъ свой патріотизмъ, возникло теченіе въ пользу хуторского и отрубного хозяйства, — было это еще при жизни П. А. Столыпина. Выразителемъ этого теченія былъ издававшійся на войсковую субсидію журналъ «Хозяйство на Дону». Каждый номеръ этого журнала, можно сказать, вопіялъ на тотъ или иной ладъ о необходимости для спасенія оскудѣвшаго казацкаго хозяйства ввести новый порядокъ владѣнія землей. Вопли, повидимому, были услышаны, и въ прошломъ году покойный П. А. Столыпинъ запросилъ войсковое начальство, не облагодѣтельствовать ли казачье населеніе новымъ земельнымъ закономъ?..

Казалось бы, при столь очевидной спасительности частной собственности не о чемъ и спрашивать… Рядомъ съ казацкими землями въ Донской области есть и крестьянскія. Касательно ихъ никакихъ вопросовъ и затрудненій не возникало: укрѣпляй, выдѣляйся и процвѣтай. Но коснулось дѣло казаковъ, достаточно доказавшихъ свою благонадежность и равнодушіе къ мечтаніямъ о прирѣзкѣ даже при общинномъ порядкѣ землепользованія, встало сомнѣніе: полезно ли?.. Тѣмъ болѣе, что община, это «косное и опутывающее по рукамъ и ногамъ земледѣльца» учрежденіе, является здѣсь единственно надежной порукой исправности снаряженія казака на военную службу: община отвѣчаетъ своимъ станичнымъ капиталомъ за каждаго своего члена. Падаетъ хозяйство? Скудѣетъ земля? Но, вѣдь, и при общинномъ порядкѣ можно попробовать улучшенные способы обработки, искусственное орошеніе, удобреніе?.. Можетъ быть, даже и успѣшнѣе, чѣмъ въ одиночку… Артелью, какъ говорится, весело и батьку бить…

Рѣшили представители мѣстной власти: не полезно и не желательно… Процвѣтаніе хуторовъ и отрубовъ признали не на каждой почвѣ обязательнымъ.

Для вида была все-таки произведена анкета среди казачьяго населенія: желательно или нѣтъ распространеніе новаго закона на казачьи земли? Съ нѣкотораго времени казачье начальство очень уважаетъ этакія анкеты. Недавно, какъ извѣстно, ген. Мищенко даже нѣсколько «переборщилъ» въ этомъ смыслѣ, подвергнувъ обслѣдованію пригодность новаго городового положенія для Новочеркасска. Казачьи анкеты — разлюбезное дѣло: стоитъ войсковому атаману дать понять ближайшимъ своимъ подчиненнымъ — окружнымъ атаманамъ, — какой желателенъ отвѣтъ, — какъ всѣ эти генералы и полковники принимаются обрабатывать слѣдующее за ними звено — станичныхъ атамановъ. Станичные же атаманы — народъ толковый: не только приговоръ станичнаго сбора въ желательномъ смыслѣ представятъ, но еще и расцвѣтятъ его безмѣрной преданностью и готовностью, тѣмъ безграмотно патріотическимъ краснорѣчіемъ, которое особенно подкрѣпляетъ увѣренность въ искренности предъявляемыхъ чувствъ. Въ теченіе трехъ или четырехъ послѣднихъ лѣтъ, между прочимъ, нѣсколько разъ производилась анкета о земствѣ въ Донской области: нужно или не нужно земское самоуправленіе казакамъ? Когда запросъ исходилъ отъ бывшихъ войсковыхъ атамановъ кн. Одоевскаго-Маслова и ген. Самсонова, сторонниковъ земскаго самоуправленія, — почти всѣ станицы представили приговоры о желательности скорѣйшаго введенія земства на Дону. Но вдругъ на смѣну ген. Самсонову присылаютъ ген. Таубе. Ген. Таубе непоколебимо убѣжденъ, что земство «расказачитъ» казаковъ. Производится новая анкета. Новые приговоры станичныхъ обществъ почти всѣ, выражая безпредѣльную преданность и готовность, умоляютъ избавить казаковъ отъ надвигающагося на нихъ земства, сохранить въ неприкосновенности старыя, т. е. нынѣ дѣйствующія, начала хозяйствованія и управленія въ области… Этотъ гласъ народа и былъ выдвинутъ въ качествѣ самаго сильнаго аргумента въ свое время и въ своемъ мѣстѣ {Въ видѣ примѣра, могущаго дать понятіе о характерѣ отвѣтовъ на эту анкету при измѣненномъ въ верхахъ курсѣ, приведу одинъ изъ многочисленныхъ приговоровъ, опубликованныхъ мѣстнымъ оффиціозомъ — Донскими областными вѣдомостями — приговоръ отъ 17 января 1910 г. Верхне-Чирскаго станичнаго сбора:

"…Слушали докладъ станичнаго атамана и прочитанный проектъ, составленный 67-ю членами Государственной Думы о введеніи земства на Дону. Прослушавъ таковой и прочувствовавъ его направленіе, мы, казаки станицы Верхне-Чирской, отъ мала и до велика, приносимъ этимъ членамъ Государственной Думы не благодарность, а «порицаніе», за то, что, по старымъ завѣтамъ и порядкамъ нашимъ, обѣщаніе есть клятва — присяга, мы же, уполномочивая ихъ, просили, а они обѣщали постоять за казачество, постоять за принципъ, за цѣлость нашей семьи, упорядочить путемъ реформъ наше благосостояніе и за объединеніе казачьяго элемента, избавить отъ душащихъ насъ паразитовъ. Но что ни дальше вникая въ подготовленный ими проектъ, мы видимъ, что радѣтели наши, вмѣсто огражденія отъ нашествія 12 языковъ, хотятъ своимъ нововведеніемъ бывшимъ нашимъ чиновничьимъ крестьянамъ, армянамъ и др. націямъ отдать насъ въ крестьяне, т. е. чтобы мы отработали за то, что крестьяне работали ихъ отцамъ и дѣдамъ.

"Хотя отчасти мы и при настоящемъ положеніи нашего земства обслуживаемъ ихъ, но въ меньшей степени, и солдата не обмундировываемъ и семей ихъ не кормимъ. Но и такое порабощеніе пора сложить съ плечъ казака, пусть они сами себя обсуживаютъ и принимаютъ земство, запроектированное членами Государственной Думы, какъ оно имъ полезное. А такъ какъ таковой проектъ къ намъ не примѣнимъ, то мы единодушно постановили: повергнуть къ стопамъ Его Императорскаго Величества Государя Императора вѣрноподданическія чувства наши и просить г. Войскового Казацкаго Атамана нашего Войска Донскаго защитить предъ Его Императорскимъ Величествомъ насъ, казаковъ, отъ готовящагося для насъ членами Думы бѣдствія и разоренія въ будущей нашей жизни и жизни нашихъ потомковъ и предоставить выработать проектъ намъ, чисто военнымъ людямъ, а не чиновникамъ либераламъ, которые совершенно практически незнакомы съ нашей жизнью и нашими нравами. Могутъ ли такія лица быть солидарными съ нами, которыя лишь числятся гражданами Донской области и будетъ ли у нихъ душевное стараніе придти на помощь Войску Донскому.

"Если мы и нуждаемся въ людяхъ, которые показали бы намъ лучшій путь къ жизни, то не въ либералахъ, а чистѣйшихъ казакахъ; если мы и не культурны, сравнивая съ другими народностями, но разсуждать уже можемъ: подросли. Если намъ и нужно земство, то Царь-Батюшка далъ намъ право поговорить о земельной нуждѣ въ своемъ кругу, надѣемся, что онъ милостивый не откажетъ разобраться и въ этомъ дѣлѣ, но только своей семьей казачьей, безъ вмѣшательства крестьянъ, армянъ, нѣмцевъ и жидовъ, которые и безъ того сидятъ на нашей шеѣ и пользуются землями, пріобрѣтенными нашими предками кровью и жизнью. Если намъ и нуженъ земскій порядокъ, то чисто казачій, и изъ самолюбія нужно измѣнить и неприсвоенное нашей націи слово «Земство», а скорѣе назовемъ «Донское хозяйство» или вродѣ этого, но подражать другимъ не станемъ.

«Возвращаясь назадъ съ мыслей, намъ не хочется вѣрить, чтобы были люди, да еще изъ казаковъ, и могли бы измѣнять. Поступокъ членовъ нашихъ мы считаемъ измѣною, такъ какъ заручившись довѣрчивостью, съ коей сопряжена жизнь и бѣдствіе людей, наводятъ ихъ на послѣднее, т. е. хотятъ уничтожить вѣками стяжанное казачество и превратить въ крестьянство. Нѣтъ, рано! Казаки еще не переродились и не зачумѣли либеральною чумою и они еще пальцы не рубятъ, а за Царя и Отечество умирать охотно будутъ.

„Нѣтъ, у насъ еще не застыла кровь казачья и, не смотря на то, что больше 100 % живетъ между нами зачумленныхъ, но мы, казаки, еще здоровы. Пусть мы не культурны и даже не образованы въ глазахъ либераловъ, но будемъ честными людьми и по зову нашего Монарха мы явимся, какъ являлись наши предки, и просимъ нашего Войсковаго Наказнаго Атамана придти на помощь и ходатайствовать передъ Его Императорскимъ Величествомъ существующій нынѣ проектъ земства пересмотрѣть семьей чисто казачьей, исключить изъ ея среды не казачій элементъ и подъ предсѣдательствомъ его превосходительства мы рѣшимъ этотъ вопросъ, какъ рѣшали наши дѣды и отцы, на пользу нашего края, безъ нашихъ радѣтелей, мы и сами сумѣемъ рѣшить и, какъ бы мы ни рѣшили, но своя ноша легка“. Въ чемъ приговоръ сей утверждаемъ нашимъ подписокъ» («Дон. Обл. Вѣд.», 1910 г. № 51).}…

Анкета о выдѣленіи изъ общины также сопровождалась начальственнымъ предуказаніемъ, и — что всего любопытнѣе — войсковой наказный атаманъ, представитель той самой государственной власти, которая спасала отечество новымъ закономъ о землеустройствѣ, высказался въ самомъ опредѣленномъ смыслѣ о вредоносности для казачьихъ земель новаго порядка владѣнія землей. Почва какъ будто была одна и та же и въ казачьихъ, и въ крестьянскихъ рядомъ лежащихъ земляхъ, но то, что настоятельно признавалось нужнымъ и благодѣтельнымъ для однихъ, возбранялось для другихъ… А между тѣмъ въ данномъ случаѣ не было даже надобности въ такомъ начальственномъ предуказаніи: анкета и безъ него дала бы (и дала) желательный результатъ…

И вотъ, благодаря этому отсутствію у представителей власти искренней вѣры въ исключительную благодѣтельность закона 14 іюня, нашъ казачій уголъ живетъ внѣ той страстной борьбы и озлобленія, которыя созданы безудержной ломкой общины. Рядомъ съ нами хохлы тягаются, дерутся, плачутъ, жгутъ другъ друга, продаютъ надѣлы… Въ минуты просвѣтлѣнія говорятъ:

— Вяжутъ насъ волосами другъ съ другомъ, мы и бьемся… шобъ панамъ спокойно было… Мы-жъ сроду дураки средней руки: отъ земи не подымешь…

Наша же община присутствуетъ, спокойная и равнодушная, при драматическомъ зрѣлищѣ этого глубокаго междоусобія и ждетъ, во что оно выродится, чѣмъ кончится. Наемные льстецы трубятъ все о подъемѣ земледѣльческой культуры въ хуторскомъ хозяйствѣ. Но его все нѣтъ, этого подъема…

Мнѣ не рѣдко приходится проѣзжать отъ станціи желѣзной додороги до родной станицы какъ разъ черезъ отруба, пріобрѣтенные у Крестьянскаго банка. Сидятъ на нихъ мужички крѣпкіе, денежные, хозяйственные, — переселенцы изъ Полтавской, Херсонской и Екатеринославской губерній, гдѣ имъ удалось за высокую цѣну сбыть свои надѣлы. Сколотили они на новыхъ мѣстахъ плохенькія хатки-пятистѣнки, принялись хозяйствовать, вступили въ ожесточенную войну съ мѣстными хохлами, которые привыкли смотрѣть на эту панскую землю, какъ на свою, рано или поздно подлежащую имъ во владѣніе… И вотъ ужъ четвертый годъ я ѣзжу мимо этихъ враждующихъ сосѣдей. Тѣ же тощія поля у собственниковъ, что и у общинниковъ… Сухой прудъ, утлая огорожа вокругъ усадьбы, крытыя соломой хатки, — а въ слободѣ уже это рѣдкость, — отсутствіе уюта и настоящей домовитости…

— Ну, какъ они теперь живутъ? — спросишь у кучера, мѣстнаго хохла.

— Хуже некуда. Переходятъ въ слободу…

— Почему же?

— А дико тутъ, у степѣ. Жутко. Ни хлопцамъ въ школу, ни старикамъ до церкви…

— А хлѣбъ какъ у нихъ?

— Все единственно какъ и у насъ: не родитъ… Тоже долгу накашляли на шею… Пришли съ деньгами, а какъ пойдутъ — Богъ зна…

— Куда пойдутъ?

— А назадъ, у своясы… Ужъ когда-нибудь да надо имъ уходить. Земля-то не ихъ вѣдь, наша земля.

Если не считать того, что приходилось встрѣчать въ періодической печати о новомъ землеустройствѣ, — этими мимолетными бесѣдами и оіфаничивалось мое знакомство съ нимъ. Ни разу случай не подвелъ меня къ нему настолько близко, чтобы можно было осязательнымъ образомъ узнать, что онъ сулитъ покорному землеробу?…

Теперь я стоялъ передъ свѣже отесанными столбиками съ двуглавыми орлами, и мнѣ почему-то казалось, что, если я и не увижу тутъ доподлинно плодовъ новаго земельнаго закона, то ароматъ цвѣтовъ его, несомнѣнно, долженъ коснуться моего обонянія…

II.

Мы находились, на землѣ нѣмецкой Даниловки. По другую сторону глубокаго Водяного барака, къ сѣверу, лежала земля русской Даниловки. Сама Даниловка пряталась въ глубинѣ Водяного и, сжатая его крутыми мѣловыми боками, длинной, узкой полосой тянулась по дну его къ Волгѣ.

Она была довольно любопытнымъ поселеніемъ въ этнографическомъ смыслѣ.

По одну сторону маленькой рѣчонки, почти пересыхающей въ лѣтнее время, сидятъ нѣмецкіе домики подъ тесовыми крышами Они нѣсколько монотонны и скучны съ своими гладко оштукатуренными глиной стѣнами изъ известняка и однообразными надворными постройками, сложенными изъ того же известняка, солидными и прочными. По другую сторону — хохлацкія мазанки и домики волгарей-великороссовъ, тоже крытые тесомъ, изрѣдка желѣзомъ, архитектуры нѣсколько болѣе пестрой, чѣмъ у нѣмцевъ, и нѣсколько болѣе растрепанные, но живописные въ зелени садиковъ. Надворныя постройки тутъ ужъ не столь солидны, какъ у нѣмцевъ, замѣтнѣе прорѣхи, соръ, обветшаніе. Оскудѣніе есть, но кричащей нищеты не замѣтно…

Нѣмцы говорятъ здѣсь сносно по-русски. Въ большей части колонковъ, уходящихъ отъ Волги въ степь, они не знаютъ русскаго языка, хотя и живутъ въ Россіи болѣе 150 лѣтъ. Даниловцы-русскіе уже съ дѣтскихъ лѣтъ умѣютъ говорить по-нѣмецки.

Нѣмцы, призванные сюда въ качествѣ культуртрегеровъ, получили большія земли и большія льготы. Достаточно сказать, что до 1874 года они были свободны отъ воинской повинности. Нечего прибавлять, что и крѣпостной зависимости они не знали. Хозяйства у нихъ были покрѣпче, чѣмъ у русскихъ крестьянъ, но земледѣльческая культура — не выше: та же переложная система. Русскіе заимствовали лишь нѣмецкую упряжку, больше нечему было научиться у нѣмцевъ. Нѣмцы же усвоили уважительное отношеніе къ русской водкѣ!..

Въ общемъ нѣмцы, конечно, культурнѣе, но эта ихъ культурность далеко не перваго сорта, не смотря на рядъ благопріятныхъ условій, которыя русскому населенію за этотъ періодъ не были доступны: свобода личная, свобода отъ воинской повинности, обязательная грамотность, — отъ 7 до 14 лѣтъ дѣти посѣщаютъ школу, — земельный избытокъ… Въ плюсъ нѣмцамъ надо поставить ихъ упорство въ работѣ, непривычку къ праздникамъ, чрезвычайную разсчетливость..

— Нѣмецъ въ гости идетъ — свою булку беретъ, — говорятъ здѣсь русскіе; — потому у нихъ — на чужой каравай ротъ не разѣвай! строго… не какъ у насъ…

Но среди обидно безпечныхъ, неразсчетливыхъ, съ большой лѣнцой русскихъ мужичковъ все-таки чувствуется легче. Черствъ, деревяненъ здѣшній нѣмецъ. Въ пьяномъ видѣ русскій мужичокъ довольно отвратителенъ, нѣмецъ — совершенно невыносимъ: что-то грубое, тупое, животное… А разсчетливость его рядомъ съ добродушнымъ русскимъ хлѣбосольствомъ и привѣтливостью, мелкое скопидомство невольно возбуждаютъ чувство брезгливости…

— Проходишь, бывало, съ цѣпью по садамъ, — говорилъ мнѣ одинъ землемѣръ: — садовъ здѣсь много, яблока этого валяется конца краю нѣтъ… И чтобы русская баба утерпѣла, не сказала: «возьми, родимый, яблочковъ себѣ»…-- это не она и будетъ… Нѣмецъ же никогда, ни за что этого не скажетъ… Червиваго яблока не подастъ нищему…

При значительно большей, чѣмъ у русскихъ, земельной обезпеченности, сплоченности, выносливости въ работѣ и предпріимчивости, нѣмцы живутъ лучше, обезпеченнѣе, зажиточнѣе. Но экономическое неравенство и среди нихъ бросается въ глаза — пожалуй, даже рѣзче, чѣмъ среди русскаго крестьянства. Рядомъ съ милліонерами сарпинщиками и мукомолами множится и батракъ-нѣмецъ, котораго свой же братъ единоплеменникъ — мѣстный ли богачъ или, особенно, прибалтійскій помѣщикъ — эксплоатируетъ съ не меньшей жестокостью и безпощадностью, чѣмъ россійскій Разуваевъ — своихъ. Рядомъ съ семилѣтнимъ курсомъ обученія и протестантской строгостью контроля за поведеніемъ членовъ общины, въ нѣмецкой деревнѣ тѣ же проявленія хулиганства, какъ и въ русской, конокрадовъ-нѣмцевъ не менѣе, чѣмъ русскихъ (въ Камышинскомъ, по крайней мѣрѣ, уѣздѣ), достаточное количество мелкихъ воровъ другихъ категорій и людей, живущихъ мошенничествомъ и даже прямымъ грабежомъ, — особенно въ приволжскихъ селахъ съ большими крестьянскими базарами. Нѣмецкое село Ровное, напримѣръ, по статистикѣ преступленій занимаетъ первое мѣсто въ Камышинскомъ уѣздѣ…

Въ неурожайные годы нѣмецкія бабы и дѣти ходятъ «въ кусочки» такъ же, какъ и голодающая братія другихъ національностей. Нѣмецкая женская половина поставляетъ также не малый процентъ проститутокъ въ ближайшіе города…

Вообще, если подойти нѣсколько ближе къ нѣмецкой массѣ, усѣявшей нижнее Поволжье довольно частыми и порой значительными островками, то хваленая нѣмецкая культура слегка линяетъ даже въ глазахъ поклонника, каковымъ до послѣдняго времени былъ и я…

Но есть одна черта, способная поставить нѣмцевъ очень высоко въ глазахъ всякаго посторонняго наблюдателя: крѣпкое чувство общественной солидарности и дисциплины. Нѣмецкую сельскую или волостную общину не только скрутить, но и погнуть не такъ-то легко, какъ русскую. И въ исторіи новаго землеустройства борьба нѣмцевъ, сжившихся съ общиннымъ порядкомъ землевладѣнія, если и не дала бурныхъ эксцессовъ — съ кровопролитіемъ и пожарами, — все-таки была (и есть) упорнѣе, систематичнѣе и труднѣе для одолѣнія, чѣмъ безпорядочные взрывы въ русской деревнѣ…

III.

— Да, вотъ и мы наканунѣ новой жизни, — говорилъ мой товарищъ, оглядывая взглядомъ раздумья разстилавшуюся вокругъ насъ степь: — черезъ недѣлю фактически станемъ отрубщиками!.. Сколько ни упирались, какъ ни боролись, — пришлось сдаться: подошло время передѣла, передѣла не разрѣшаютъ. А у насъ община такая: земля дѣлится на все наличное количество мужскихъ душъ… Два года возились между собой, пока окончательно не переругались всѣ, не расплевались и не рѣшили сдаться… Пороху въ пороховницахъ не хватило!..

Онъ началъ подробно разсказывать исторію борьбы волости сперва съ начальствомъ, потомъ между собой, въ собственной средѣ, гдѣ часть жившихъ на сторонѣ членовъ общины, фактически почти не пользовавшаяся приходящейся на ихъ долю землей, была склонна ликвидировать свои надѣлы. По отношенію къ начальству была пущена въ ходъ тактика пассивнаго сопротивленія: нѣмые сходы. Пріѣдутъ землеустроители, начинаютъ убѣждать, доказываютъ преимущества новаго порядка землевладѣнія, сулятъ блестящія перспективы, — молчитъ сходъ. Молчитъ, весь нѣмой и загадочный.

— Выдѣляйтесь, господа, а то хуже будетъ…-- переходитъ къ угрозамъ непремѣнный членъ.

И опять долгая пауза, отъ которой неловко и жутко землеустроителямъ.

— Будетъ хуже: выдѣлимъ тѣмъ, кто пожелаетъ выдѣлиться — у насъ ужъ есть заявленія, — лучшую землю имъ выдѣлимъ, а вамъ — что останется…

— Дурна законъ, — отзывается на это одинокій голосъ.

— Это кто тамъ? — вскакиваетъ, какъ ужаленный, земскій начальникъ: — староста! обнаружить! Иначе пойдешь въ холодную…

Староста идетъ по нѣмымъ рядамъ, сердито шепчется съ кѣмъ-то. Потомъ поднимается флегматичная бритая фигура съ сѣрой щетиной на подбородкѣ.

— Ты?

— Мы… ja…

— Такъ тебѣ законъ не нравится?

— Злой законъ…-- съ нѣмецкимъ акцентомъ говоритъ, потупляя взоръ, фигура и скребетъ щетину на подбородкѣ.

— Отправить его въ холодную на трое сутокъ!..

Пробовали абсентеизмъ, неявку на сходы, — посыпались штрафы. Пробовали выбивать окна въ квартирѣ землеустроителей, — ввели новую повинность: очередной караулъ по четыре человѣка въ ночь около квартиры чиновниковъ. Исчерпали множество другихъ способовъ: оттягиваніе, уклоненіе отъ представленія нужныхъ списковъ, согласіе съ немедленно слѣдующимъ за нимъ отказомъ и т. д. Старшина и старосты не выходили изъ-подъ ареста. Побывали въ холодной и другіе сельчане… Не помогло… Пришлось сдаться.

— Жизнь ломаютъ варварски, — говорилъ мой товарищъ: — безпощадно, злобно, издѣвательски ломаютъ… И чѣмъ дальше, тѣмъ ожесточеннѣе. Сперва все-таки трусили, размаху настоящаго не было. Были попытки протеста… Ихъ жестоко подавили… И пошла какая-то вакханалія ломки, коверканья, обиды… Какой-нибудь малецъ изъ землемѣровъ — и тотъ кочевряжится, куражится, усмиряетъ… Норовятъ, какъ бы побольнѣй. Можетъ быть, и не потому, что такъ надо или что онъ — злой человѣкъ, а просто по невольному озлобленію: война… и первые удары сыплются на нихъ… Ну, и они въ отместку… Даже тамъ, гдѣ сговорятся о выдѣлѣ, какъ размежеваться, они возьмутъ да нарочно сдѣлаютъ не такъ, какъ мужики сговорились… Нарочно…

— Сейчасъ идетъ форменная вакханалія около земли. Продаютъ, скупаютъ, ѣдутъ въ Америку, уходятъ въ города… Скупщики торгуютъ, перепродаютъ… Нѣкоторые ловкачи за послѣдніе два-три года нажили тысячъ по двадцать, по тридцать, а начали съ грошами. Нотаріусамъ и адвокатамъ сейчасъ лафа — завалены дѣлами…

— Продаютъ, покупаютъ, перепродаютъ… Купилъ вотъ и я нѣсколько надѣловъ… Трудовику это и не совсѣмъ приличествуетъ, но — все равно — не я, такъ другой… Я, по крайней мѣрѣ, торговать ею не буду, а буду воздѣлывать… Десятинъ около сотни наберется, — это, конечно, трудовую норму переступаетъ, но… шестой сортъ. Перваго сорта было бы всего семь десятинъ… У насъ землю разбили на шесть сортовъ и сообразно качеству расцѣнили. Перваго сорта на душу десятина съ четвертью, а шестого — двадцать десятинъ… Вотъ я шестого и отхватилъ — видишь, какіе шпили и обнаженія.

Онъ сдѣлалъ рукой широкій жестъ по направленію къ Волгѣ.

— Думаю развесть на ней виноградъ, лѣсъ, всякую всячину… Куда же дѣваться? Общественная дъятельность недоступна… Да и время какое: слово сказалъ — 129-я статья, пожалуйте бриться… Приходится садиться на землю. Мечтаю что-нибудь показательное тутъ устроить…

— Для кого?

— Для мужиковъ…

— Для сильныхъ? Ну, объ нихъ-то позаботятся. А слабые-то останутся ли?

— Должны остаться. Всѣмъ въ Америку не уѣхать… Но тутъ и вообще интересно: возстановить, напримѣръ, природу… Земля, конечно, не важная, трава на ней появляется лишь весной, а, какъ скотъ прошелъ, такъ — чисто, ухватить нечего… Такая земля мужикомъ не цѣнится. Ему одно дай: пахоть… А между тѣмъ тутъ-то и кроются сокровища. Видишь — родникъ? Это мой будетъ. Сейчасъ онъ даетъ 15 тысячъ ведеръ въ сутки, а если его разработать, дастъ 50 тысячъ… Тутъ у меня такія рощи пойдутъ!..

Мой трудовикъ сталъ мечтать вслухъ о томъ, что у него будетъ, когда онъ приложитъ къ дѣлу знаніе и капиталъ: виноградники, земляничная плантація, рощи, дачи, цементный заводъ… Все такое заманчивое, великолѣпное и въ концѣ концовъ не без доходное. Даже у меня, посторонняго человѣка, голова стала кружиться, ибо и я заразился увѣренностью въ возможности осуществленія этихъ мечтаній и въ благодѣтельности закона 14 іюня. Мы шли по сухому, пыльному жнивью, на которомъ двѣ босыхъ бабы сгребали граблями рогатую, только что скошенную, еще зеленую колючку, а бритый мужикъ-нѣмецъ клалъ ее въ арбу. Худощавыя, бронзовыя лица ихъ были серьезны, устали. Они проводили насъ тупо-равнодушными взглядами, едва ли подозрѣвая, какіе великолѣпные планы строимъ мы на счетъ этой скудной, высохшей земли, которой они были хозяевами и работниками.

— А по скольку крестьянамъ придется получить?

— Смотря кому какой сортъ достанется. Высшій сортъ — десятина съ четвертью весь душевой надѣлъ. Худшей земли — десятинъ двадцать… Ну, эти пахать нельзя: камень, обрывы, крутые скаты… Будутъ подъ попасъ сдавать…

— Законъ жестокъ, конечно, — и говорить нечего. Ужасный законъ… Куда будутъ дѣваться со скотиной, одинъ Аллахъ въ даетъ… Все вверхъ дномъ перевертывается… Хотя, надо сознаться, и община была плоха. Недружная, косная… Былъ вотъ тутъ прекрасный прудъ, воды — масса. Прорвало. Ушла вода, оврагъ размыла. Перепрудить — плюнуть: всего въ три-четыре сажени плотину насыпать… Никого не заставишь… А вѣдь бѣдствуютъ водопоями, затаптываютъ, загаживаютъ родники… А лѣса? Какая ольха была по бараку, — повырубили… И зачѣмъ? Строительный матеріалъ здѣсь дешевъ, а на топливо гнать такую красоту — ей-Богу преступленіе!..

— Ну, за то теперь по-иному будетъ?..

— Конечно. Теперь — пустыня. Какая была трава — скотъ прошелъ, выбилъ. А тогда, если ко мнѣ онъ пуститъ скотину, — пожалуйте бриться… И лѣсная поросль пойдетъ. Черезъ три года не узнаешь, какая Швейцарія тутъ будетъ!.. Вопросъ другой — какъ вывернется мужикъ? Ну… ему Швейцарія сокомъ достанется…

IV.

Вечеромъ, проходя къ Волгѣ, спустились мы въ Даниловку. Здѣсь встрѣтились съ помощникомъ уѣзднаго непремѣннаго члена по землеустройству. Мой товарищъ представилъ насъ другъ другу и всѣ вмѣстѣ пошли мы по направленію къ пристани — сперва по нѣмецкой Даниловнѣ, потомъ перебрались на русскую ея сторону.

На днѣ своего оврага лежала она, тихая, усталая, почти безлюдная, молчаливо задумчивая, закутанная вечерними тѣнями. Оврагъ дышалъ сырой прохладой, и послѣ теплаго воздуха степи тутъ чувствовалось, какъ въ погребѣ. Пыль стояла по улицѣ — прошло стадо. Уже стихали звуки дня. Гдѣ-то въ нѣмецкой части женскій голосъ звонко звалъ: — «вуцъ-вуцъ-вуцъ-вуцъ-вуцъ-вуцъ»!.. и въ отвѣтъ ему радостнымъ шумомъ отзывалось свиное хрюканье. Кричалъ и ругался скверными русскими словами пьяный Буксманъ, даниловскій богачъ, взъерошенный, небольшой мужичекъ. Временами онъ запивалъ и куражился надъ семьей, билъ сыновей и снохъ. Въ нѣмецкой семьѣ еще строго хранится укладъ старыхъ, патріархальныхъ временъ и глава семьи пользуется властью самодержавной и неограниченной. Протестъ ни въ малѣйшей степени не допускается. Поэтому и сыновья пьянаго Буксмана молча, не протестуя, выносили побои и лишь жаловались на сторонѣ, что старикъ пропилъ за лѣто триста рублей…

Въ русской Даниловкѣ встрѣтилась веселая, шумная толпа дѣвчатъ и бабъ. Длинной вереницей, подымая мелкую известковую пыль, шли онѣ по дорогѣ отъ пристани и весело горланили:

Завѣтная папироска!

Сколько тебя ни курить…

Разнесчастная дѣвчонка, —

Сколько тебя ни любить…

— Откуда это? — спросилъ я.

— Изъ-за Волги. На бахчахъ работаютъ, арбузы грузятъ…

— А плата?

— Копеекъ двадцать въ день. Харчи хозяйскіе. На своихъ — тридцать.

Казалось бы, трудно сохранить бодрое и шумное настроеніе при такихъ условіяхъ бытія, однако пѣсня звенѣла бравурно и лихо, и сырой оврагъ съ его крутыми боками и засыпающими садиками вдругъ встрепенулся, ожилъ, началъ откликаться веселымъ эхомъ на эти молодые, пестрые голоса. Какіе бы туманы и тучи ни скоплялись надъ Даниловкой, какія бы невзгоды и напасти ни готовились для нея, — она, не разъ видавшая на своемъ вѣку и горе, и насилье, и голодъ, и моръ, все еще цѣпко держалась за жизнь, не сдавалась въ плѣнъ отчаянію, даже сжатая жестокими тисками нужды, не хотѣла думать о концѣ.

Мы ожесточенно спорили между собой. Намъ казалось, что не за горами этотъ конецъ Даниловки, а сырой баракъ все еще звучалъ веселымъ эхомъ пестрыхъ женскихъ голосовъ…

— У васъ одна задача: перевернуть все вверхъ дномъ! — кричалъ мой товарищъ на нашего молодого собесѣдника, представителя землеустройства: — ни съ чѣмъ не считаетесь, ни въ какія нужды не вникаете!..

— Ну, ужъ это неправда! — возражалъ землемѣръ.

— Неправда? А что вы сдѣлали въ Малой Грязнухѣ?

— Что мы сдѣлали?

— Вы выдѣленцамъ вырѣзали луга, лучшую землю!..

— Вовсе не мы…

— Кто же?..

— Позвольте мнѣ по порядку разсказать о Малой Грязнухѣ, какъ было дѣло…

Землемѣръ обращался больше ко мнѣ, какъ къ лицу болѣе нейтральному, чѣмъ мой трудовикъ, хоть и воспользовавшійся новымъ землеустроительнымъ закономъ, но сохранившій къ нему прочную вражду.

— Въ Малой Грязнухѣ такъ было… Бились мы съ ними, бились, ѣздили-ѣздили, разъясняли-разъясняли, — ничего не беретъ! Уперлись!.. Нѣмцы упрямѣе русскихъ. Провизіи намъ никакой не продаютъ, окна въ квартирѣ выбили… Ну, что дѣлать? Сажали старосту, сажали старшину… Назначили послѣдній срокъ. Пріѣхали. Объясняемъ: — «не хотите добровольно размежеваться, сдѣлаемъ по-своему усмотрѣнію, — поняли?» Молчатъ. «Поняли?» Молчатъ. Графъ говоритъ: — «даю десять минутъ сроку и приступимъ къ раздѣлу»… Молчатъ. Въ послѣдній разъ обращается, — молчаніе… Тогда къ намъ: — «покажите мнѣ, какъ тутъ и что?» Кладу планъ, показываю. Взялъ онъ карандашъ, линейку, провелъ: — «вотъ это — собственники, вотъ это — общественники»…

— И собственникамъ отдали луга, а общественникамъ бугры? — сказалъ нашъ трудовикъ.

— Но при чемъ здѣсь мы?

— А кто же?

— Законъ. Законъ, разумѣется, жестокій, — никто изъ насъ, исполнителей его, въ томъ не сомнѣвается. Мѣра политическая Это все ерунда, что они тамъ о поднятіи культуры говорятъ. Все. для политики сдѣлано. Можетъ быть, лѣтъ черезъ сто и культура придетъ, а сейчасъ — одна политика. Но мы-то тутъ при чемъ же? А на насъ и жалобы, и вся злоба. Черезъ Грязнуху мы все прошлое лѣто потеряли, не работали… поневолѣ начнешь глядѣть чортомъ… Уйти? Куда уйдешь? Мы — техники и свою часть техническую должны выполнить… А разсуждать и убѣждать — не наше бы и дѣло…

— А приходится? — спросилъ я.

— Какъ же. Вѣры хоть и нѣтъ никакой, а языкомъ брешешь… неловко же…

— А есть ли у кого настоящая вѣра?

— Едва ли. Наѣзжаютъ, впрочемъ, разные генералы изъ Питера, тѣ съ большимъ воодушевленіемъ. Былъ я какъ-то у нашего предводителя, а у него какъ разъ такой петербургскій генералъ сидѣлъ. — «Ну что? какъ»? Говорю, что упорствуютъ. — «Да какъ же это? Своей пользы не понимаютъ?» — Вѣроятно…-- «А нельзя ли мнѣ мужичковъ тутъ добыть?.. Я бы поговорилъ съ ними»… Какъ разъ и мужички оказались — трое, какое-то дѣло было у нихъ къ предводителю на счетъ аренды. Ввели ихъ. Мужички почтенные, почтительные, поклончивые. — «Здравствуйте, ваше высокопревосходительство! Здравствуйте, ваше превосходительство! Здравствуйте, ваше высокородіе!» — поочередно генералу, предводителю и мнѣ отвѣсили по поклону. Ну-съ, генералъ сейчасъ и принялся за нихъ: — «вотъ, братцы, новый законъ знаете? благодѣтельный законъ! Вотъ у насъ въ Польшѣ, заграницей у нѣмцевъ то-то и то-то»… Мужички поддакиваютъ, изумляются, головами качаютъ, языками чмокаютъ… Только одинъ все-таки полюбопытствовалъ: — «а какъ, ваше высокопревосходительство, поросята у нихъ? вѣдь это творенье — какъ чуть не доглядѣлъ, — къ сосѣду въ картошку или куда»…-- «А поросята на привязи». — «На привязи?» — «Какъ же иначе?» Гляжу: отвернулся конфузливо въ сторону мужичокъ. Этакъ съ минуту крѣпился, картузомъ ротъ прикрылъ… И вдругъ какъ прыснетъ со смѣху… За нимъ и тѣ двое… Ну, пришлось, конечно, выгнать ихъ…

V.

Мои собесѣдники съ пристани отправились къ рыбакамъ — купить стерлядей, я вернулся въ Даниловку.

Уже стемнѣло. Поднялся мѣсяцъ. Черезъ Волгу качался золотой мостъ. Даниловку покрыла густая тѣнь отъ горы… На вербахъ и яблоняхъ тѣнь переплеталась съ шелковымъ узоромъ луннаго свѣта. Еще пахло пылью на улицѣ. У воротъ кое-гдѣ на лавочкахъ, въ тѣни и на свѣтѣ, сидѣли тихія, перебрасывающіяся лѣнивымъ разговоромъ группы мужичковъ.

Мнѣ казалось, что они должны по крайней мѣрѣ такъ же, какъ и мы, если не больше, спорить, волноваться тѣмъ вопросомъ, который такъ близко казался ихъ жизни, грозилъ такимъ переворотомъ ея вѣками налаженному укладу… Но были тихи, медлительны и краткословны ихъ рѣчи, долги и звучны зѣвки, уютно-крѣпокъ и спокоенъ запахъ дыма изъ ихъ трубокъ. Покорно, тихо, ровно текла жизнь въ ту таинственную, невѣдомую сторону, куда направляла ее судьба…

Я остановился около старика въ короткой сермяжной свиткѣ, сидѣвшаго на доскахъ около недостроеннаго домика. Лунный свѣтъ падалъ ему на высокую теплую шапку, изъ подъ нея выступалъ тонкій красивый носъ и недлинная серебряная борода. Руки, лежавшія на худыхъ колѣняхъ, усталымъ жестомъ были опущены кистями внизъ. И весь онъ въ серебристомъ лунномъ свѣтѣ, наклонившійся и безмолвный, казался ветхимъ гостемъ изъ далекихъ тумановъ прошлаго.

— Давно на свѣтѣ живете, дѣдушка?

— Давно. Девяносто шестой годъ…

Онъ помолчалъ и прибавилъ:

— Ще сіль возили… вонъ колы!.. Сидайте, пожалуйста…

Мѣстные хохлы были колоніей слободы Красный Яръ. Въ концѣ 18-го столѣтія они были выкуплены у Нарышкиныхъ казной и прикрѣплены къ солевозной повинности, — должны были съ Элтона возить соль для казны въ ближайшіе склады.

— Самъ не возилъ, еще маленькій былъ, а помню — ѣздили…

— Дѣло давнее.

— Давно! Иной разъ оглянешься — не видать того конца…

— Ну, какъ жилось тогда, въ старину?

— А не плохо. Земля не дѣленая была. Паши сколько хошь, идѣ хошь. Нынче вонъ ее на шматки шматуютъ, а тогда пространство было!.. А нынѣ вонъ какой вышелъ порядокъ!.. Какъ міръ жить будетъ?

Я и хотѣлъ бы, да не могъ сказать старику, какъ міръ будетъ жить при новомъ порядкѣ.

— Голова у насъ тогда былъ, — заговорилъ старикъ, глядя въ землю: — у-у строгій былъ!.. Иванъ Григоричъ. Боялись его, какъ огня… Бывало, старики намъ приказываютъ: — «глядитъ, хлопцы, будетъ ѣхать голова деревней, кланяйтесь ему, ниже кланяйтесь!» Вотъ мы — помню — играемъ на улицѣ, глядь: тройка ѣдетъ…-- «Голова?» — «Да онъ же!» Стали мы въ рядъ — хлопцы — и крестимся на него. Остановилъ лошадей. — «Подойдите сюда, хлопчики, ко мнѣ подойдите, я вамъ по грошику дамъ»… А деньги тогда были — гроши, бо-ольшіе такіе! Подошли. Далъ намъ по грошику. — «Молодцы», — говоритъ: — «только вы не креститесь, а такъ кланяйтесь»… А мы, дурни, опять — какъ поѣхалъ — крестимся на него да и на…

Старикъ тихо разсмѣялся.

— Сурьезный былъ голова… Бывало, кто слово не по немъ сказалъ, — перстень у него былъ на рукѣ, съ камнемъ, — сейчасъ перевернетъ этотъ перстень, ка-акъ дастъ! — старикъ сдѣлалъ сухой ладонью неожиданно рѣзкій, быстрый, ловкій жестъ: — такъ тавро ажъ сдѣлаетъ… Людей таврилъ…

И опять тихо засмѣялся.

— Когда же лучше жилось — тогда или теперь? — спросилъ я послѣ небольшой паузы.

— Простѣй было тогда… Народъ былъ вѣрнѣе, тверже… Тогда лучше было.

— А голова-то?

— Ну-к-што-жъ… Голова — онъ и былъ голова. Дѣлили землю за Водянымъ, ему попасъ вырѣзали. Зимой. Ну, мѣряютъ. А былъ мужикъ Игнатъ Кондратьичъ, богатый, упористый. — «Будетъ, — говоритъ, — съ него, довольно ему земли!» — «Довольно?» — голова говоритъ: — «а ну-ка, хлопцы, снимить съ него валенокъ!» — Разули. Опять мѣряютъ. Идутъ всѣ, мужикъ Игнатъ идетъ. И опять говоритъ: «Довольно ему, а то подавится». — «А ну-ка, разуйте ему, хлопцы, другую ногу!» — голова приказываетъ. Разули. Шелъ-шелъ Игнатъ, озябъ. — «Да дѣлайте, — говоритъ, — какъ знаете, будь вы неладны!» Вонъ какіе люди были!..

Старикъ гордо дернулъ головой и посмотрѣлъ на меня ласково смѣющимися глазами.

— И простѣй все было! — съ воодушевленіемъ продолжалъ онъ! — хлѣба нѣтъ, пошелъ къ сосѣду, погоревалъ: хлѣба, молъ, нѣтъ. — Да возьми у меня мѣшка два… А нынѣ — поди-на! Умирай середъ улицы — никто куска не протянетъ… Да свара пошла, да несогласъ этотъ… Кто ее знаетъ, какъ и жить будутъ!..

Возвращались мы уже по уснувшимъ улицамъ Даниловки. Дышалъ влажнымъ холодомъ Водяной баракъ, лежали узкія полоски золотого свѣта черезъ улицу и черныя тѣни, безмолвно стояли садики, тянувшіеся по дну оврага, тихо плыла ночь надъ Даниловкой… Бѣлая церковка, бѣлыя хатки, бѣлыя пятна были какъ гигант скія раковины… Спала Даниловка, окутанная золотистою темнотой ночи.

IV. У пристани.

Чтобы попасть на пароходъ купеческаго общества первой линіи, намъ надо было изъ Даниловки спуститься на лодкѣ до Щербаковки. Пароходъ по росписанію приходилъ въ Щербаковку въ десять вечера. А такъ какъ девять часовъ уже было, то Иванъ Захарычъ, даниловскій уполномоченный (ходатай по дѣламъ сельскаго общества), онъ же и лодочникъ, находившійся въ довольно сумрачномъ настроеніи по случаю похмѣлья, голосомъ, похожимъ на скрипъ отсырѣвшей калитки, сказалъ:

— Не поспѣть…

— Семь-то верстъ? — возразилъ мой товарищъ трудовикъ.

Дамы, провожавшія насъ, собравшіяся прокатиться по Волгѣ при лунѣ, начали стыдить Ивана Захарыча:

— Иванъ Захарычъ, вы-ли это?!

— Не поспѣть, сударыни, ей-богу… Видите — моряна поднялась? Если-бъ подъ вѣтеръ, — другой коленкоръ: парусъ поставилъ и — «несись мой челнъ»… А то на вѣтеръ…

Мой товарищъ, коротко знавшій натуру Ивана Захарыча, сдѣлалъ ему таинственный знакъ глазами, отзывая въ сторону. Что-то въ полголоса, секретно и тѣсно, они промолвили другъ другу. Потомъ мы увидѣли: полѣзъ въ жилетный карманъ мой товарищъ и звякнулъ деньгами. И услышали отвердѣвшій вдругъ, увѣренный голосъ Ивана Захарыча:

— Отчего не поспѣть? Поспѣть можно… Будьте покойны, сударыни… Для кого поспѣемъ, нѣтъ-ли, а для васъ завсегда… «Купецъ» же, онъ объ эту пору и опаздываетъ…

— Вы намъ, можетъ быть, и споете что-нибудь, Иванъ Захарычъ?

— Очень слободно. Только конечно, сударыни, — вы уже извините, а для голосу требуется примочка…

— Ну, катай, катай, — поощрительно сказалъ нашъ трудовикъ

— Въ одинъ секунтъ!..

Иванъ Захарычъ сорвался вдругъ съ мѣста и побѣжалъ отъ насъ вихляющей побѣжкой къ Даниловкѣ. Онъ бѣжалъ тяжело, бокомъ, правымъ плечомъ впередъ, и неловко, точно подстрѣленный грачъ, прыгалъ по камнямъ берега. Съ горы, отъ крайнихъ избъ, тотчасъ же послышался женскій голосъ, звонкій и угрожающій:

— Эт-та ку-да?…

Иванъ Захарычъ лишь на мгновеніе оглянулся на него и ускорилъ аллюръ, продолжая прыгать бокомъ. Скоро онъ скрылся въ нижней улицѣ, а съ горы спустилась къ намъ его круглолицая супруга, мягкая, ширококостая волжанка.

— Опять напьется, — сказала она мягкимъ, пѣвучимъ голосомъ.

Иванъ Захарычъ былъ природный волгарь, выросшій на берегу великой рѣки, кормившійся ею и не разъ тонувшій въ ея родственныхъ волнахъ. Онъ держалъ нѣсколько лодокъ, ходилъ лоцманомъ отъ Саратова до Астрахани, зналъ рѣку въ этомъ районѣ, какъ собственную ладонь. Съ тѣхъ поръ, какъ у него умерли дѣти, онъ сталъ временами скучать. Завелъ грамофонъ. Но и грамофонъ не могъ одолѣть скуки. Приходилось прибѣгать къ иному утѣшенію… но тутъ начиналась война съ женой…

— Опять напьется, — пѣвучимъ голосомъ говорила жена Ивана Захарыча: — нынѣ къ утру явился… какъ пуговочка…

— Да вѣдь это не часто, — сказалъ въ защиту Ивана Захарыча мой товарищъ.

— Хочь не часто… правда…

— Ну чего же тебѣ? Вѣдь сыты?..

— Грѣхъ роптать: обуватъ, одѣватъ… кормитъ… Онъ пропьетъ, онъ и добудетъ.

— Чего же еще!…

Вернулся Иванъ Захарычъ менѣе быстрымъ аллюромъ, чѣмъ требовалось бы намъ, обрѣтающимся подъ угрозой опозданія на пристань въ Щербаковку. Въ виду особой спѣшности, онъ выгадалъ одно: увильнулъ отъ объясненій съ супругой. Мы усѣлись въ лодку и благополучно отбыли съ Даниловской территоріи.

Навстрѣчу намъ дулъ свѣжій вѣтерокъ, ровнымъ плескомъ шелестѣла волна, дробился длинный, расплюснутый золотой столбъ мѣсяца на водѣ, и водянистое небо внизу, надъ лѣсомъ, на горизонтѣ казалось слегка запыленнымъ, мутнымъ.

— Это — моряна, вѣтеръ съ моря, — пояснилъ Иванъ Захарычъ: — всегда такую мглу нагоняетъ.

Вправо тянулись горы, тяжелыя, крутыя, таинственно безмолвныя съ своими черными ущельями и бѣлыми скатами. Лунный свѣтъ разрисовывалъ ихъ новыми, незнакомыми красками, дѣлалъ похожими то на гигантскія раковины, то на снѣжные сугробы, то на темныя, нѣмыя могилы богатырей. И вѣяло отъ нихъ и отъ зыбкаго, взволнованнаго воднаго простора, непримѣтно сливающагося съ песками, качающаго рѣдкіе ласковые огоньки и уходящаго съ ними въ невидимую даль, — таинственнымъ очарованіемъ сказки и сладкой туманной мечты… Казалось, звенѣла волна долгой, невѣдомой, но близкой сердцу пѣсней тоски по волѣ и раздольицу, и музыки требовала для своего выраженія красота, кругомъ разлитая, ибо блѣдно и безсильно было предъ ней слово…

— Иванъ Захарычъ, вы бы спѣли, — сказала одна изъ нашихъ дамъ.

— Очень слободно…

Иванъ Захарычъ изъ бокового кармана пиджака вынулъ свѣтлую посуднику, ототкнулъ пробку и, отвернувшись изъ вѣжливости къ луговой сторонѣ Волги, приложился къ горлышку. Свѣтлая на лунномъ свѣтѣ влага мелодично булькнула нѣсколько разъ. Иванъ Захарычъ оторвался отъ горлышка, сокрушенно покрутилъ головой и крякнулъ. Потомъ взялся за весла, откашлялся и запѣлъ дребезжащимъ, разбитымъ голосомъ:

Выхожу одинъ я на дорогу…

Голосъ у него былъ плохой, съ трещиной, на высокихъ нотахъ обрывался и тонулъ въ звучномъ шелестѣ волны.

— Трудно такъ, — гресть и пѣсни играть, — голосъ перерывается, — сказалъ нашъ артистъ, не кончивъ пѣсни.

— Такъ ты брось весла-то, — отвѣтилъ дружескимъ совѣтомъ нашъ трудовикъ, правившій лодкой.

— Вы бы волжскую какую-нибудь, Иванъ Захарычъ.

— Очень слободно, — съ готовностью отозвался Иванъ Захарычъ, откашлялся и запѣлъ плохенькую, сочиненную пѣсню:

Волга-рѣченька глубока!

Прихожу къ тебѣ съ тоской, —

Что мой милый другъ далеко, —

Ты несись къ нему стрѣлой!..

Но и для этой пѣсни голосовыя средства Ивана Захарыча оказались слабы, и пришлось ее бросить послѣ второго куплета.

— Вотъ ежли-бъ вы ко мнѣ зашли когда чаю попить, я бы вамъ на грамофонѣ сыгралъ «Кари глазки», — сказалъ нашъ пѣвецъ.

— И на грамофонѣ можешь? — спросилъ рулевой съ оттѣнкомъ почтительнаго изумленія.

— Очень слободно!

Но народной пѣсни ни одной не могъ спѣть Иналъ Захарычъ, ни одной не восприняла и не удержала его память. Въ художественной сторонѣ его души пѣсенныя сокровища старины, старой народной жизни были такъ же опустошены, какъ опустошены и оголены эти темныя, загадочныя горы, эта мелѣющая рѣка съ ея широкимъ шумомъ и тихія степи съ ихъ синимъ просторомъ… Новое время принесло новые мотивы, новыя слова, новую поэзію, но въ ней уже не не отражалась подлинная жизнь Ивана Захарыча, ея радости и печали, ея тревоги, идеалы, волненія и ожиданія…

— Какъ ваша жизнь идетъ нынѣ, Иванъ Захарычъ?

Этотъ неопредѣленный, туманный, широкій вопросъ задалъ я, — хотѣлось услышать что-нибудь отъ Ивана Захарыча о томъ, какъ и что оттиснула въ его сердцѣ и головѣ новая исторія нашей родины, внезапный расцвѣтъ ея упованій и тяжкая расплата за вѣру въ возможность и близость ихъ осуществленія.

— Жизни?..

Иванъ Захарычъ бросилъ весла и опять обратился къ боковому карману пиджака, гдѣ была спрятана свѣтлая посудинка.

— Жизни моя, ежели мнѣ про нее начать, то тутъ до утра надо разсказывать. — сказалъ онъ, кончивъ булькать и пряча полбутылку къ сердцу: — цѣлая библія!.. Сколько я перенесъ на своей грудѣ, то въ Волгѣ воды столько не найдется, сколько я испыталъ..

— А именно что-же?

Онъ не сразу отвѣтилъ, мрачно помолчалъ, высморкался пальцами.

— Мало-ли!.. Одинъ разъ калоши новыя у меня украли, самоваръ новый, невладаный въ одинъ день…

Признаться, огорчилъ-таки меня Иванъ Захарычъ: я приготовился слушать повѣсть печальную и значительную по содержанію, а онъ о калошахъ и самоварѣ. А вѣдь, несомнѣнно, проносились надъ нимъ всякія невзгоды — и общественныя, и личныя, — вотъ дѣти, напримѣръ, у него вымерли, — но почему-то память его воскресила сейчасъ сущій пустякъ. Вотъ и поди, разгадай этого сфинкса…

— А то еще одинъ разъ исторія была, — внезапно какъ-то оживляясь, заговорилъ сфинксъ: — привелъ я Богданъ Богданычу въ Астрахань баржу съ мукой… Вы Богданъ Богданыча-то знаете, Яковъ Егорычъ?

— Какъ-же, — откликнулся нашъ рулевой,

— Въ выпитомъ разѣ сурьезный человѣкъ!.. Встрѣлъ онъ меня и повелъ въ гостиницу. Напились чайку, двѣ бутылки бѣлоголовочки усидѣли… Мнѣ бы ужъ и довольно. Говорю: дозвольте вамъ, Богданъ Богданычъ, отдать честь благодарность, я сытъ и очень доволенъ. — «Нѣтъ, сиди!» — Больше не могу…-- «Не смѣй!.. Бенедиктинъ будешь пить?» — Я, говорю, его съ роду не кушалъ…-- «Двѣ бутылки бенедиктину!..» Нечего дѣлать, сталъ пить бенедиктинъ. Выпили весь. Хочу все какъ-нибудь тишкомъ отъ него уйти. — Только встанешь, а онъ — цопъ за волосы: — «Куда?» — Да дайте, Богданъ Богданычъ, хочь для вѣтра выйтить…-- «Да ты удерешь?» — Никакъ нѣтъ…-- «Ну, позови мнѣ полового». Взялъ, картузъ у меня спряталъ. Вышелъ я, позвалъ полового, а самъ въ дверь норовлю. Только слышу: крикъ у нихъ начался. Вернулся, глядь въ дверъ, а у нихъ — полный балъ: Богданъ Богданычъ схватилъ полового и въ окно высаживаетъ… со второго этажа… Хлебнули мы тутъ тоже горя!.. Пришлось четвертной билетъ отдать половому да пропили еще четвертной… Было!..

Иванъ Захарычъ извлекъ еще нѣсколько горестныхъ воспоминаній въ этомъ же родѣ. И, можетъ быть, долго развлекалъ бы насъ своими разсказами, но вдругъ позади насъ показались огни парохода. Тутъ всѣхъ насъ охватила тревога: опоздали! Приналегли на весла, — пристань была уже въ виду. Огни сперва какъ-будто стояли неподвижно и глядѣли на наши отчаянныя усилія. Потомъ стали приближаться, выростать. Ширился и надвигался ровный, могучій шумъ, похожій на частые вздохи. Наконецъ, онъ поровнялся съ нами, весь сверкающій, свѣтлый, величественный, гордый пароходъ, коротко закричалъ своимъ гудкомъ и черезъ минуту наша лодка начала подпрыгивать и нырять на разбѣгавшихся отъ него валахъ.

— Вольскій, — радостно сказалъ Иванъ Захарычъ.

— Ой, купецъ…-- возразилъ рулевой.

— Вольскій… Я по свистку слышу…

— Вотъ увидишь: купецъ!..

— На пары буду держать: Вольскій… Вотъ мимо пошелъ…

— Завернетъ!

— Мимо!.. Ну, видишь?

Иванъ Захарычъ оказался правъ: пароходъ прошелъ мимо, значитъ — не нашъ. Мы пережили лишь напрасную тревогу, да угрѣлись на веслахъ до того, что, когда подошли къ пристани, въ одинъ голосъ закричали: пить! Вода была близка, но мы помнили о холерныхъ вибріонахъ и не очень были склонны рисковать собой. Иванъ Захарычъ взялся достать пива. Сбѣгалъ на пристань и принесъ въ лодку три бутылки. Съ проворствомъ и ловкостью опытнаго человѣка онъ своимъ ножичкомъ, снабженнымъ штопоромъ, выдернулъ пробку изъ одной бутылки, и тотчасъ же всѣхъ насъ, сидѣвшихъ въ лодкѣ, залилъ фонтанъ теплой пѣны. Иванъ Захарычъ воткнулъ въ горлышко большой палецъ, но пиво еще пуще зашипѣло и продолжало выбиваться изъ-подъ него десятками мелкихъ струекъ, производя среди насъ сумятицу.

— Да ты ужъ пусти! — кричалъ нашъ трудовикъ.

— Я и то пустилъ, — эпически спокойнымъ тономъ отвѣчалъ Иванъ Захарычъ, стараясь укротить бушевавшую бутыль.

— «Пустилъ»! Не надо такъ пускать…

Въ концѣ концовъ пришлось пожертвовать все пиво Ивану Захарычу, хотя онъ для виду какъ-будто и огорчился нашимъ уклоненіемъ. Однако потомъ повеселѣлъ, поднялъ парусъ и снова пустился въ плещущій просторъ Волги, увозя назадъ нашихъ дамъ. Даже запѣлъ «Кари глазки», но въ шорохѣ волны и вѣтра плохо долеталъ его голосъ… Я помахалъ ему шляпой и попросилъ передать привѣтъ тихой, успокоенной и покорной Даниловнѣ, съ нѣмымъ терпѣніемъ выносящей нынѣ на себѣ всѣ жестокіе эксперименты, указанные свыше.

II.

Мы пришли на пристань, маленькую, грязноватую, заваленную мѣшками и плетенками. Въ мѣшкахъ была мука съ мѣстной паровой мельницы, въ плетенкахъ запакованы и зашиты яйца, идущія отсюда въ Астрахань и Саратовъ.

Иванъ Захарычъ сказалъ правду, что «купецъ» въ эту пору всегда запаздываетъ. Срокъ, назначенный росписаніемъ, уже прошелъ, а нашего парохода все еще не было. Въ ожиданіи его на пристани сидѣло и лежало человѣкъ пять мѣстныхъ щербаковцевъ, три мужичка изъ-за Волги, двѣ бабы и студентъ-техникъ.

Прошелъ часъ и еще часъ. Мы все бродили по пристани и всматривались въ даль, въ ту сторону, гдѣ должны были показаться огни нашего парохода. Гдѣ-то тамъ, въ шелестящемъ водномъ просторѣ, дрожали крошечные золотые огоньки — на баканахъ ли, на пристаняхъ или на баржахъ, причалившихъ къ луговой сторонѣ за арбузами. Порой, казалось, движутся они, расходятся, сближаются, растутъ, направляются въ нашу сторону. Ждемъ: вотъ-вотъ поподойдутъ…

— Буксиръ, — говоритъ кто-нибудь.

— А, може, и нашъ…

— Огни низко… Буксиръ…

Но огни все на тѣхъ же мѣстахъ — мигаютъ, дрожатъ, ныряютъ, и кругомъ въ окрѣпшемъ и ясномъ лунномъ свѣтѣ разлитъ широкій, долгій плескъ волны, прерывистое шуршаніе вѣтра, порой приносящаго съ лѣвой стороны, отъ песковъ теплое дыханіе, точно тамъ за день нагрѣта была большая, уютная печь…

Становилось скучно. Когда зашло за полночь, стала одолѣвать дремота, но приткнуться для сна негдѣ было: въ каютѣ клопы, — мой трудовикъ успѣлъ уже убѣдиться въ ихъ необычайной кровожадности, — на мѣшкахъ съ мукой расположились бабы, на скамьѣ легъ старикъ, отправлявшій яица, на полу около каютъ сидѣли вытянувъ ноги, молодой щербаковецъ въ валеныхъ калошахъ, больной ревматизмомъ, два его односельца, молодые парни въ пиджакахъ и сапогахъ гармониками, и два заволжскихъ крестьянина, отправлявшихся въ поиски за заработками. Студентъ, мой трудовикъ и еще два мужичка прикурнули гдѣ-то на кормѣ пристани и уснули сидя. Я продолжалъ бороться съ дремотой и сидѣлъ на причальномъ столбѣ, около щербаковцевъ, лѣниво перебрасывавшихся разговоромъ съ иловатскими мужиками изъ-за Волги.

— Работы? — говорилъ щербаковецъ въ валеныхъ калошахъ! — работы я вамъ предоставлю сколько угодно… Плети нерёдки!^[2]

— Нерёдки?

У иловатскаго мужика, который задаетъ этотъ вопросъ, тонкій телячій голосъ съ простодушной и довѣрчивой интонаціей. Мнѣ не видно его лица, но я почему-то увѣренъ, что оно должно быть курносое и съ скудной бородкой.

— Ну да, нерёдки! У насъ каждый человѣкъ ихъ три штуки сплететъ. Тутъ они по полтиннику штука — Мартынъ Иванычъ беретъ, — а въ Царицынѣ не менѣе какъ по рублю онъ ихъ отдаетъ…

— Не менѣе! — увѣренно говоритъ паренъ въ пиджакѣ: — это такой хитрый чертъ!..

— Ежели нерёдки плесть, семьей пять-шесть рублей въ день возьмешь…-- послѣ длинной паузы говоритъ щербаковецъ въ паленыхъ калошахъ.

— Пять-шесть?! — изумляются оба иловатскіе мужика и привстаютъ на колѣни.

— Очень просто: полтинникъ штука. А кто мастеръ, онъ ихъ шутя пять сплететъ!

— А мы вотъ быкамъ хвосты крутимъ… То-то дураки-то! Вмѣстѣ съ быкомъ хрипишь, задыхаешься на работѣ, а ни хрѣна ничего нѣтъ!.. Сказано: мужикъ на быка, быкъ на мужика, и оба они — два дурака…

— Вотъ или да учись нерёдки плесть…

— Я бы пошелъ — говоритъ мужикъ съ телячьимъ голосомъ: — я бы ничего не взялъ… пока не выучился бы…

— То-то, что вотъ выучиться-то надо…

— Чай, не дитя малое: погляжу — пойму. Не дуракъ небось…

Одинъ изъ парней въ пиджакахъ съ лѣнивой насмѣшкой говоритъ:

— У насъ дураки такіе: его въ воду пхаешь, а онъ на сухое ползетъ…

— Это ишшо не дуракъ, коль сухого мѣста ищетъ, — грустнымъ тономъ говоритъ мужикъ изъ Иловатки и вздыхаетъ.

Вдоль Волги лежитъ зыбкая золотая дорога отъ мѣсяца. За ней вдали ныряютъ и снова вытягиваются вверхъ огоньки. Качается ровный, широкій шелестъ рѣки, и вѣтеръ шепчетъ знакомыя вѣсти о скудныхъ поляхъ Заволожья. Вздыхаетъ иловатскій мужичокъ.

— Прямо дошли до точки, — виноватымъ голосомъ говоритъ онъ: — ничего нѣтъ, все подъ одинъ итогъ… Чего ни бросишь въ землю, все тамъ и тамъ…

Парень въ валеныхъ калошахъ лѣнивымъ голосомъ говорилъ:

— Теперь вотъ въ газетахъ пишутъ: за пятнадцать рублей изъ Америки удобреніе такое высылаютъ… Вдвое больше урожаю даетъ…

— За пятнадцать?

— За пятнадцать рублей. Двѣсти пудовъ десятина даетъ…

— О-о?.. Это голосъ: двѣсти пудовъ… Откуда, говоришь? Изъ Америки?

— Изъ Америки. У меня афишка даже есть.

Долгое молчаніе. Медленно тянется ночь, монотоненъ и ровенъ плескъ рѣки, беззвучны облитыя луннымъ свѣтомъ горы съ рябыми, каменистыми обрывами. Тихо качается, скрипитъ пристань.

— Чего-нибудь дѣлать надо, — вздыхаетъ иловатскій мужикъ, думы котораго всѣ во власти земли: — а то пашемъ ее, пашемъ, ковыряемъ, роемъ изъ года въ годъ, а удобренія не даемъ. Мы ее на золу перевели…

— То-то вотъ… И сидите за это безъ хлѣба…

— Что жъ ты, братецъ мой, подѣлаешь, когда не даетъ Богъ… Мы бы и рады… Ничего не подѣлаешь: петля… Ужъ лучше же я пойду нерёдки плесть… Сколько ни хрипѣть…

— Нерёдки научишься плесть, по пяти цѣлковыхъ въ день будешь огребать…-- съ веселой ироніей говоритъ малый въ пиджакѣ.

Мужикъ подавленно молчитъ. Трудно и вѣрить этимъ зубоскаламъ-щербаковцамъ, волжскимъ пиратамъ, привыкшимъ насмѣхаться надъ простодушными землеробами изъ Заволжья. Но и не вѣрить не хватало силъ: очень ужъ головокружительна была эта цифра — пять рублей…

— И харчей не изведешь, — прибавляетъ другой малый въ пиджакѣ: — у насъ тоже безплатная харчевня…

— Отъ казны, что-ль? — спрашиваетъ мужикъ дѣловымъ тономъ, какъ о привычномъ явленіи.

— Отъ барыни. Барыня зиму держала и весной осталась. По случаю неурожая и опять остается.

Я сперва, слушая разговоръ о нерёдкахъ, вѣрилъ щербаковцамъ, можетъ быть, не менѣе иловатскихъ мужиковъ, а теперь, узнавъ о столовой, сталъ сомнѣваться, подлинно-ли плетеніе передокъ даетъ такія сногсшибательныя цифры заработка?

— Какъ же это у васъ — спрашиваю — такой прекрасный заработокъ, — до пяти рублей, вы говорите, — и безплатная столовая для голодающихъ?

Щербаковцы не сразу отозвались на это. Иловатскіе мужики опять привстали на колѣни: любопытно о нерйдкахъ выяснить истину…

— Да много-ли ихъ такихъ-то, чтобы пять-то рублей заработать? — сказалъ щербаковецъ въ валенкахъ. А одинъ изъ пиджаковъ, усмѣхаясь, прибавилъ:

— Пять-то заработаешь, да изъ-за нихъ недѣлю надо провесть — хворостъ воровать…

— А-а… вотъ-какъ! — обличительно-торжествующимъ тономъ восклицаетъ иловатскій мужикъ съ телячьимъ голосомъ.

— Вотъ у нихъ, у иловатскихъ, и воруемъ. Они тамъ быкамъ хвосты крутятъ или раковъ накрываютъ, а мы у нихъ хворостъ…

Щербаковцы весело смѣются, а иловатскимъ, должно быть, досадно: въ самомъ дѣлѣ пользуются, вѣдь, эти озорники ихнимъ хворостомъ, — своего-то у нихъ на нагорной сторонѣ нѣтъ, а покупать они не любятъ…

— Тоже и вашего брата за это за самое немало въ Волгу спущено, — говорятъ иловатскіе.

— Ничего! А хворостникъ-то мы у васъ все-таки весь вырѣжемъ…

— Придется, должно быть, обчествомъ собраться да перестрѣлять васъ…

— А у насъ, думаете, ружьевъ нѣту?

Враждующіе сосѣди долго пререкаются между собой, но лежатъ рядомъ! Перевѣсъ остроумія, веселости и умѣнья дразнить на сторонѣ щербаковцевъ, бойкихъ на слова, умѣющихъ ввернуть не только пряное выраженіе — на это и у иловатскихъ имѣлся большой лексическій запасъ, — но и разсказать смѣшной анекдотъ, въ которомъ иловатскій мужикъ фигурировалъ непремѣнно въ качествѣ простака, обманутаго щербаковцемъ. Иловатскіе были медлительнѣе и менѣе находчивы, но за то ругались крѣпко и твердо.

— Ишь какая заправа: нерёдки… по пяти цѣлковыхъ въ день зарабатываютъ, а барыня кормитъ…-- говорили они уже издѣвательскимъ тономъ.

— А вы тамъ надъ землей хрипите, дураки-черти! — отвѣчали щербаковцы: — мы и нерёдками будемъ сыты, а много-ли у васъ-то осталось своего?..

— Они раками разбогатѣютъ… По два рубля сотня — лишь отсчитывай!..

— Нѣту ужъ ихъ, раковъ-то, перевелись всѣ…

— Какой нѣтъ! Мы надысь дохлую лошадь въ затонъ сволокли… Пришли черезъ часъ поглядѣть — тамъ на ней этого рака! Да какой ракъ! во-о!.. Морской!..

Иловатскіе и не хотѣли бы вѣрить врагамъ щербаковцамъ, но опять: очень ужъ заманчивое свѣдѣніе… Можетъ быть, и правда?

— Идѣ-ѣ? — спрашиваетъ телячій голосъ.

— Въ Маркиномъ затонѣ.

— Брешете вы, должно быть…

— Ну вотъ! Никогда мы не согласны брехать…

— Это вродѣ нерёдокъ вашихъ…

— А что-жъ нерёдки? — возражаетъ малый въ пиджакѣ и «дутыхъ» сапогахъ: — мы нерёдками, по крайней мѣрѣ, костюмы имѣемъ, а у васъ что? кожухи одни?… да и тѣхъ не осталось!

— Что подѣлаешь, ежели Богъ урожаю не даетъ…

Иловатскіе смолкаютъ, чувствуя плохую защищенность своей позиціи. Костюмами, очевидно, похвастаться не могутъ. Долго молчатъ.

— Наши, бывало, все смѣялись надъ щербаковцами, — говоритъ, наконецъ, одинъ: — придутъ они къ намъ на ярманку, красныя рубахи на нихъ да пиньжаки… А вѣтеръ-то ихъ въ пиньжакахъ и поддѣвать… Ну, намъ и смѣхъ, мы — въ тулупахъ, играй вѣтеръ кругомъ насъ — намъ ништо… Анъ вотъ теперь ихъ пиньжаки-то теплѣй становятся, чѣмъ наши тулупы…

Проходитъ буксиръ съ тремя баржами — не съ той стороны, откуда мы ждемъ своего парохода. Мы равнодушно провожаемъ глазами эти разбросанные вверху, въ серебристой тьмѣ, качающіеся въ водѣ маленькіе огоньки. Такъ странно и диковинно плывутъ они по воздуху, тихіе, весело слѣдящіе, привѣтливые… Пароходъ тяжело, дѣловито пыхтитъ, хлопаетъ колесами, и эти шумные звуки топятъ на нѣсколько минутъ и говоръ, и скрипъ нашей пристани и плескъ волнъ. Долго стоятъ огни и слышенъ ритмическій шлепающій звукъ колесъ въ той сторонѣ, откуда долженъ придти нашъ пароходъ. Мы глядимъ, ждемъ. Знаемъ, что не его огни, но даже чужое движеніе всколыхнуло наши надежды: авось, теперь и за нами очередь… Ждемъ. Но огоньки постояли на краю воднаго простора, въ той таинственной полутьмѣ, которая всю ночь дразнила насъ коварными обѣщаніями, и нырнули за грань земли и воды. И снова вокругъ насъ плескъ рѣки и тихіе, скрипящіе вздохи пристани.

Оттого ли, что засвѣжѣло, или оттого, что изсякли надежды на скорое прибытіе парохода, часть ожидающихъ пошла спать въ каюту. Щербаковецъ въ валенкахъ занялъ лучшую позицію — на лавкѣ, двое иловатскихъ легли на полу, студентъ заснулъ сидя, облокотившись на столъ. Мой трудовикъ нѣкоторое время бодрствовалъ и мрачнымъ тономъ говорилъ о неаккуратности рейсовъ. Потомъ критическимъ окомъ осмотрѣлъ снова каюту, потомъ свою городскую пиджачную пару и панаму. Вздохнулъ и легъ на грязный полъ каюты, положивъ подъ голову панаму.

Дольше всѣхъ крѣпился старикъ яичникъ. Онъ внимательно осмотрѣлъ свои плетенки, — потомъ подозрительно поглядѣлъ на веселыхъ парней въ пиджакахъ и на третьяго иловатскаго мужика, лежавшаго у двери.

— Далече-ль ѣдете-то? — спросилъ онъ отрывисто, сердито, ни къ кому не обращаясь. Парни перемигнулись и засмѣялись, иловатскій мужикъ, громко зѣвая, отвѣтилъ:

— Далече… Куда глаза глядятъ… Идѣ-нибудь работы надо искать.

— Дома бы жилъ…

— Чего дѣлать дома-то?

— Землю бы пахалъ…

— Пальцемъ что-ль пахать я ее буду? Ты мнѣ скотины-то надавалъ?

— А своя идѣ? Прожилъ?

— Ну да, прожилъ. Неѣмши долго не просидишь… У насъ ни у кого ничего не осталось, все въ задолженіи: и земству, и въ козну, и своимъ мужикамъ богатымъ, и въ банки… Банка, братъ, такая вещь: хочь получи, а отдай…

— Вещь строгая!

— Строгая… Вотъ и свелъ послѣднюю лошаденку, а самъ вотъ… ѣду… Оно бы, може, въ Волгу головой — вѣрнѣе бы было, да все грѣха боишься… Чорту, молъ, баранъ будешь…

— Это хочь и такъ…

Старикъ постоялъ въ раздумьи надъ своими плетенками, еще разъ подозрительно оглядѣлъ щербаковскихъ парней, потомъ отошелъ и легъ на скамью. Нѣсколько минутъ онъ боролся со сномъ, кашлялъ, вздыхалъ, ворочался. Потомъ захрапѣлъ — сердито и отрывисто.

— Богатый чортъ! — сказалъ одинъ изъ щербаковцевъ: — тысячи на четыре въ лѣто яицъ продаетъ…

— А ужь и скупъ!.. Яйца не съѣстъ, — прибавилъ другой. — Иловатскій! съѣлъ бы яичко? — помолчавъ, спросилъ онъ.

Иловатскій мужичокъ ничего не отвѣтилъ, — вопросъ звучалъ явной насмѣшкой, лишь дразнилъ голодное воображеніе. Мѣрно, тихо покачивалась и жаловалась тихимъ скрипомъ наша пристань. Вздыхала великая рѣка, окутанная золотистою мглою ночи. Вздыхалъ иловатскій мужичокъ, задумавшій ѣхать куда глаза глядятъ. Лишь молодые щербаковцы не теряли бодрости: шушукались о чемъ-то и смѣялись… Потомъ одинъ всталъ и подошелъ къ скамьѣ, на которой спалъ старикъ-яичникъ.

— Максимъ Семенычъ! а-а, Максимъ Семенычъ!.. — сказалъ онъ негромко. Старикъ продолжалъ коротко и отрывисто всхрапывать.

— А-а, дядя Максимъ! Можетъ, ты бы яичко съѣлъ?..

Оба щербаковца вдругъ фыркнули и затряслись отъ смѣха. Старикъ не проснулся. Одинъ изъ парней отошелъ къ самой дальней плетенкѣ и сѣлъ около нея. Что-то дѣлалъ тамъ минутъ пять, потомъ прошелъ къ сходнямъ, держа обѣими руками свой картузъ.

— Василь! неси ведерко! — послышался черезъ минуту съ берега его голосъ.

Второй щербаковецъ снялъ ведро съ крючка и пошелъ на берегъ. Иловатскій мужичокъ поднялъ голову и долго смотрѣлъ ему вслѣдъ. Потомъ вздохнулъ и сказалъ:

— И озорные черти эти щербаковскіе!..

На берегу вспыхнулъ огонекъ. Красные язычки лизали ведро, бросали свѣтъ на фигуры парней, сидѣвшихъ на корточкахъ около ведра, на дорогу и пристань. Порой отсвѣты добѣгали даже до горы и прыгали по ея каменнымъ, изломаннымъ ребрамъ, веселые и озорные, какъ щербаковскіе парни. И тогда гора казалась выше, угрюмѣе, а воды рѣки чернѣли и терялись вдали.

Мѣсяцъ зашелъ за гору. Совсѣмъ свѣжо стало. Я вошелъ въ каюту. На полу спалъ въ своей модной пиджачной парѣ мой товарищъ-трудовикъ, съ панамой въ головахъ, а противъ него мужикъ въ старомъ азямѣ — должно быть, тотъ самый иловатскій, который говорилъ телячьимъ голосомъ. Оба они дышали другъ другу въ лицо и сохраняли при этомъ чрезвычайную серьезность. Я присѣлъ за столъ и задремалъ. Пристань, какъ люлька, тихо колыхалась и поскрипывала…

Въ дверь заглянулъ одинъ изъ щербаковскихъ парней и, дергая за валенокъ своего односельца, спавшаго на лавкѣ, сказалъ озабоченнымъ, дѣловымъ голосомъ:

— Ванька! яйца будешь ѣсть? Вставай… Одно: соли нѣтъ… Вставай!…

Ванька приподнялъ голову, мутно посмотрѣлъ на пріятеля и опять уронилъ ее на скамью.

— Вотъ чортъ! нейдетъ! — уже за дверью послышался голосъ парня: — а жаль, соли нѣтъ, а то ужинъ — мое почтеніе… Развѣ Maксима побудить, нѣтъ ли у него соли?.. Заругается… А чего ругаться? Косвенный налогъ… больше ничего…

И за дверью разсыпался негромкій, но заразительный смѣхъ.

— Дядя Максимъ! а-а, дядя Максимъ! яичка не хошь? — негромко, сквозь этотъ смѣхъ, говорилъ озорной голосъ: — вставай, ѣшь какъ свои… безъ стѣсненія!..

И опять брызжущимъ фонтаномъ вырывался приглушенный смѣхъ, но не могъ разбудить тихой, поскрипывающей пристани, охваченной непобѣдимымъ сномъ…

Ѳ. Крюковъ.

"Русское Богатство", №№ 10—11, 1912

---

1. Въ Польшѣ.
2. Нерёдки — рыболовная спасть.