В отечество (Дорошевич)/ДО
| Въ отечество : Дневникъ генерала Пупкова[1] |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 155. |
Слава Тебѣ, Господи, отстали!
Какъ только внялъ премудрому совѣту сказаться фабрикантомъ ваксы, — какъ отъ зачумленнаго всѣ, въ разныя стороны.
Взялъ себѣ переводчика, потому что, какъ по-французски «вакса», не знаю, — и какъ только интервьюеръ явился, говорю:
— А ну-ка, переведите ему, что я во Францію не за чѣмъ инымъ пріѣхалъ, какъ хлопотать о разрѣшеніи мнѣ открыть въ Парижѣ фабрику усовершенствованной ваксы.
Какъ вскочитъ французъ. Какъ заговоритъ. Долго по комнатѣ ходилъ, руками махалъ, на ходу даже этажерку уронилъ и не поднялъ, а въ концѣ-концовъ цилиндръ нахлобучилъ, ушелъ, даже не поклонился.
— Что это онъ? — у переводчика спрашиваю.
— Ругается! «Это чортъ знаетъ что! — говоритъ. — Эти русскіе только и думаютъ, какъ бы выгоду съ насъ получить. Съ насъ, съ насъ — французовъ! — выгоду. Даже, — говоритъ, — для національнаго самолюбія обидно. Тфу! — говоритъ. — То заемъ, то фабрика! Этакъ, — говоритъ, — выгоднѣе нѣмцамъ контрибуцію платить!» Очень, очень сердился.
А въ газетахъ съ тѣхъ поръ ни полстроки. Разблаговѣстилъ, значитъ, интервьюерская душа!
Встрѣтилъ на улицѣ знакомаго интервьюера изъ соціалистской газеты. Подсмѣялся даже.
— Что жъ это, — черезъ переводчика говорю: я теперь безъ переводчика ни шагу, опять чрезъ недоразумѣніе въ герои попадешь, — что жъ это вы за интервью ко мнѣ не препожалуете? Готовъ-съ!
— Monsieur[2], — говоритъ, — я соціалистъ. Я врагъ капиталистовъ. Я фабрикантовъ изо дня въ день ругательски ругаю. Но я французъ!
И съ чувствомъ даже себя въ грудь ударилъ.
— Разъ, — говоритъ, — вы хотите фабрику ваксы у насъ устроить, нашимъ фабрикантамъ конкуренцію дѣлать, — извините! Я французъ. Тутъ мы всѣ за одно. Вы для меня не существуете!
Былъ у министра. Надо же визитъ отдать. Долгъ вѣжливости.
Встрѣтилъ сухо, — больше, — сурово встрѣтилъ! Жестоко!
Руки не подалъ и съ мѣста въ карьеръ:
— Не могу! Франція для французовъ! Конечно, — говоритъ, — я не націоналистъ. О, совсѣмъ нѣтъ! Но разъ дѣло касается промышленности, — двухъ мнѣній быть не можетъ. Все трогайте, — но промышленность священна! Да и къ тому же, — говоритъ, — совсѣмъ не ваше это дѣло! Иностранцы могутъ пріѣзжать къ намъ, могутъ восхищаться, могутъ покупать, — но самимъ производить. Извините! Я широкихъ принциповъ, я интернаціоналистъ, — если вамъ угодно. Всѣ люди — братья, русскіе въ особенности, — но ваксы у насъ ни одному брату работать не позволю. Имѣю честь кланяться.
Значитъ, все кончено. Недоразумѣній больше никакихъ. Можно и домой.
Билетъ въ карманѣ. Переводчика, за ненадобностью, разсчиталъ. По сто франковъ, однако, подлецъ, въ день взялъ.
— Помилуйте, — говоритъ, — соотечественникъ, да я бы, по секретнымъ мѣстамъ водя, не меньше бы заработалъ. А тутъ не секретныя мѣста, а министры.
— Во-первыхъ, — говорю, — я тебѣ, каналья, не «соотечественникъ», а ваше превосходительство!.. Разъ билетъ въ карманѣ — всякій русскій себя опять русскимъ чувствуетъ.
— Тѣмъ болѣе!
Заплатилъ, — чортъ съ нимъ. Завтра фью-ю! и поѣхали. Въ Крыжополѣ-то теперь — тишь, гладь, Божья благодать. Разспросовъ-то что будетъ. Весь городъ оживлю! Разсказовъ на весь остатокъ моей жизни хватитъ.
Сижу и мчусь. И съ каждымъ моментомъ, съ каждымъ оборотомъ колеса все ближе и ближе къ отечеству.
Съ пассажиромъ vis-à-vis[3] познакомился. Русскій. Изъ Петербурга. Въ весьма значительныхъ чинахъ.
Разговорились. Весьма пріятная личность, но когда Я «дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ Пупковымъ» отрекомендовался, — по чертамъ лица пробѣжала какъ бы змѣя, и глаза стали стеклянные.
— Ахъ, — говоритъ, — «генералъ Пупковъ!» Очень пріятно. Читали, читали про васъ въ газетахъ! Какъ же-съ! Парижъ-съ собой заняли-съ! На раутахъ у министровъ-съ! Скажите, весело? А я вотъ, представьте-съ, не былъ-съ. Не былъ! Хотя… по своему положенію, казалось, долженъ былъ бы быть отмѣченъ и на внимательность могъ разсчитывать. Но гдѣ же имъ-съ! «Генераломъ Пупковымъ» были заняты. До того ли имъ-съ? Такъ нигдѣ и не былъ-съ! За свои деньги принужденъ былъ по кафе-шантанамъ ходить!!
Послѣднія слова были сказаны даже со скорбію.
Я, было:
— Ваше превосходительство, да вѣдь я-то… я-то ни при чемъ во всемъ этомъ…
— А это ужъ, — говоритъ, — не наше дѣло разбирать, при чемъ вы или не при чемъ! Не наше-съ…
И такъ на это проклятое «не наше» упираетъ, — словно сказать хочетъ:
— Это ужъ другіе на это есть. Они тебя, дружка сердечнаго, разберутъ!
Тфу! Даже духъ переняло.
Все расположеніе испортилъ.
А что, если и въ самомъ дѣлѣ?
Пріѣзжаешь этакъ въ Вержболово. Паспортную книжку отдаешь, вещи осматриваютъ — и вдругъ выходятъ и спрашиваютъ:
— Дѣйствительный статскій совѣтникъ Пупковъ?
— Я-съ.
— Вы-съ? Очень пріятно. Не потрудитесь ли, ваше превосходительство, пожаловать въ комнату. Тамъ у васъ въ паспортѣ такъ, ничего, клякса есть, и за нею неразборчиво.
Жалую въ комнату. Притворяютъ двери.
— Это, — говоритъ, — клякса такъ, для публики. А дѣло вотъ въ чемъ. Не потрудитесь ли вы, ваше превосходительство, объяснить…
И бумажку изъ кармана вынимаетъ.
— Вы въ Парижѣ генераломъ титуловаться изволили?
— Да, но видите ли…
— Это ужъ не наше дѣло: «видите ли». Это вы ужъ потомъ, другимъ объяснять будете: «видите ли». Съ насъ и одного сознанія довольно. Запишите! Скажите, вы и съ интервьюерами интервьюировались? И отъ всевозможныхъ газетъ? Отъ всевозможныхъ? Да-съ? И насчетъ Пекина было?
— Было, но позвольте…
— Это ужъ не наше дѣло: «позвольте». Съ насъ и того, что «было», достаточно. Министровъ изъ-за васъ мѣнять хотѣли?
— Такъ только разговоръ былъ…
— Ахъ, разговоръ все-таки былъ!
Тутъ начальникъ станціи въ дверь стучится:
— Поѣздъ отправлять время.
— Пусть поѣздъ отправляется съ Богомъ. «Генералъ Пупковъ» здѣсь остается.
Батюшки!
Третій день живу въ Берлинѣ. Чортъ его знаетъ зачѣмъ. И самъ не свой.
Мысли проклятыя замучили!
Какъ въ Берлинъ поѣздъ пришелъ, «Фридрихштрассе» — закричали, себя не помню, словно крылья на ногахъ выросли, вещишки подхватилъ, изъ вагона выскочилъ:
— Здѣсь, — говорю, — остаюсь. Здѣсь! На всю жизнь!
— Вы, — кондукторъ говоритъ, — хоть билетъ-то у начальника станціи прочикните!
— И билетъ, — говорю, — прочикивать не хочу. На всю жизнь остаюсь. Никогда больше своего отечества не увижу!
А самъ въ слезы.
По-нѣмецки-то мнѣ переводчика не надо. По-нѣмецки я кое-какъ маракую. Служа въ пробирной палаткѣ, отъ евреевъ выучился. Всѣ служащіе въ пробирной палаткѣ по-нѣмецки говорятъ.
Съ тѣмъ и остался.
Но какъ же, однако, безъ отечества? Нельзя безъ отечества! Тамъ пенсія.
Въ отечество вернуться надобно.
А художества?
Развѣ такъ сдѣлать. Явиться на границѣ и прямо самому первому объявить:
— Какой-то, молъ, негодяй, пользуясь отсутствіемъ во Франціи паспортовъ, — весьма прискорбное опущеніе! — присвоилъ себѣ мое имя и, оттитуловавшись «генераломъ», съ интервьюерами интервьюировался, на раутѣ былъ и даже чуть переворота во Франціи не произвелъ…
— Хорошо! — скажутъ. — Гмъ… Другой, говорите? Негодяй, изволите говорить? Отлично… А вы-то, потрудитесь сказать, — вы-то зачѣмъ, во Францію ѣдучи, Станиславскій орденъ съ собой захватили? Ась?
И обнаружится.
Непремѣнно надо отъ Станиславскаго ордена избавиться.
Батюшки, что я сдѣлалъ! Станислава въ нѣмецкой рѣкѣ Шпрее утопилъ.
Взялъ и утопилъ. Сегодня ночью.
Вышелъ изъ отеля въ половинѣ перваго. Нарочно даже, чтобъ отвлечь подозрѣнія, у швейцара спросилъ:
— А нѣтъ ли гдѣ здѣсь, другъ мой…
Это въ мои-то годы! И даже глазкомъ подмигнулъ.
Посмотрѣлъ на меня нѣмецъ презрительно. Такъ посмотрѣлъ…
Пусть, колбаса, какъ хочетъ смотритъ. Главное, отвлечь подозрѣніе.
Отвлекъ, — и на рѣку Шпрее. Выбралъ мостъ поуединеннѣе. Наклонился надъ перилами, досталъ изъ кармана Станислава, поцѣловалъ, зажмурился и руку раскрылъ.
Буль!
Даже ноги подкосились.
Преступленіе это или не преступленіе?
Господи! Дѣйствительный статскій совѣтникъ, — и законовъ не знаетъ!
Вотъ по пробирному уставу, — все, что угодно. Концерты на пробирномъ уставѣ давать могу. А по части другихъ законовъ — ничего не знаю.
Можетъ, я теперь такой ужъ преступникъ, такой ужъ преступникъ…
Разъ отъ Станислава, надо ужъ и отъ фрака отдѣлаться.
Оправданіе полное:
— Помилуйте, развѣ я могъ у министра на раутѣ быть? Негодяй былъ, а не я. У меня, — извольте посмотрѣть, — даже и фрака-то нѣтъ.
Чистъ!
Фрачную пару подарилъ коридорному.
— На, — говорю, — мой милый. Мнѣ не нужно.
Нѣмецъ взялъ, — однако, посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ, и скорѣй въ двери.
Кажется, они меня за алкоголика принимаютъ.
Чортъ съ ними! За кого ни принимай!
Мнѣ только, что тамъ будетъ, интересно.
Теперь, кажется, уликъ никакихъ. Бѣлые галстуки? Бѣлые галстуки тоже подарилъ. Рубахи? И рубахи подарилъ. Оставилъ однѣ рваныя. Полное доказательство:
— Не могъ же я въ рваной рубахѣ у министра на раутѣ быть!
Можно ѣхать. Былъ въ бюро, взялъ билетъ, на сегодня всѣ разобраны. Но завтра фь-ю! Поѣхали!
Въ ожиданіи отъѣзда гулялъ по Unter den Linden[4]. Гулялъ и съ нѣжностью о Крыжополѣ думалъ.
И вдругъ книжный магазинъ. Стекло, и на стеклѣ золотыми буквами по-русски съ ошибкой.
Шарахнулся на другую сторону.
Да нѣтъ, братъ! Шалишь! Теперь-то ты шарахаешься!
Теперь-то ты хоть камнемъ въ стекло это самое запали!
А по дорогѣ въ Парижъ кто въ этотъ самый книжный магазинъ заходилъ?
А не заходилъ ли туда дѣйствительный статскій совѣтникъ Пупковъ? Вотъ этотъ самый дѣйствительный статскій совѣтникъ, который теперь, на обратномъ-то пути, отъ русскихъ буквъ шарахается? А?
Чортъ его! Посмотрѣть!
«Воскресеніе», кажется, весьма старательно изорвалъ. Еще въ Парижѣ. Цѣлый день сидѣлъ, запершись, и дралъ, чтобы помельче. Дралъ и кусочки въ ведрѣ топилъ, чтобы не разобрали.
А вдругъ, среди всѣхъ этихъ тревогъ и треволненій, что-нибудь и позабылъ разодрать?
Прибѣжалъ домой самъ не свой. Все пересмотрѣлъ. Изъ подушки даже пухъ выпустилъ. Туда не попало ли какъ? Ничего! Какъ вдругъ…
Нѣтъ, какова французская подлячка? Горничная!
Взяла да въ обертку-то отъ «Воскресенія» зубную щетку и завернула!
Это у нихъ тамъ. Во что хочешь, въ то и завертывай. А тутъ, матушка, почитать надо, во что завертываешь!
Просто духъ захватило, какъ увидѣлъ.
И обертка-то какая. Темно-зеленая. И слово-то на ней: «Не въ силѣ Богъ, а въ правдѣ». Самое лондонское слово!
Обертку изорвалъ, клочки сжегъ, пепелъ съѣлъ, и ротъ выполоскалъ. Никакихъ слѣдовъ!
Черезъ часъ докторъ былъ. Хозяинъ гостиницы позвалъ.
— Вы, должно-быть, — нѣмчура-докторъ говоритъ, — русскій, много водки пьете, потому что ведете себя, какъ свинья: по ночамъ изъ дома ходите, коридорнымъ фраки дарите, изъ подушекъ пухъ выпускаете. По всей гостиницѣ теперь вашъ пухъ летаетъ.
— Не извольте, — говорю, — безпокоиться. Я сегодня вечеромъ уѣзжаю!
Вечеромъ сѣлъ въ поѣздъ. Фь-ю, поѣхали!
А вдругъ меня тогда, на пути туда, когда я Unter den Linden-то[4] въ магазинъ заходилъ, — кто видѣлъ? А?
И видѣли!
Долго человѣка напротивъ на бульварчикѣ на скамеечку посадить?
— Посиди, молъ, миленькій! Посмотри! Вотъ напротивъ-то магазинчикъ, на стеклѣ русскими буквами съ ошибочкой-то. Погляди, родненькій!
Кажется даже, когда я входилъ, кто-то на скамеечкѣ сидѣлъ. Всенепремѣнно сидѣлъ!
Видѣли! Все конечно, видѣли.
И въ рукахъ у него, еще помню, была коробочка. Небольшая такъ, черненькая! Въ родѣ фотографіи. Моментальной фотографіи. И какъ я выходилъ, — онъ коробочкой то, кажется, пошевелилъ! Пошевелилъ этакъ…
Батюшки, у меня мысли путаются! Было это или только такъ кажется? Не буду! Никогда не буду!
Господи, что со мной!
Какъ мнѣ эта мысль въ голову вступила, какъ крикнетъ кондукторъ:
— Эйдкуненъ!
Я изъ вагона-то шасть.
— Здѣсь, — говорю, — остаюсь! Не ѣду!
И хоть бы кондукторъ-то, подлецъ, удивился, спросилъ:
— Почему, молъ, не ѣдете?
Нѣтъ, нѣмчура проклятая! Какъ съ гуся вода:
— Не ѣдете, такъ не ѣдете! Носильщикъ, выноси вещи!
Значитъ, ужъ извѣстно!
Ждали, что на станціи Эйдкуненъ пассажиръ такой-то, пожилой, бритый, дальше ни за что не поѣдетъ, — останется. Что ѣхать ему никакъ нельзя.
Отъ Эйдкунена-то до Вержболова рукой подать. Всегда извѣстно, что въ Вержболовѣ дѣлается.
Вотъ и живу четвертый день въ Эйдкуненѣ.
На границѣ-то, на границѣ на самой!
Герценъ, говорятъ, Александръ Ивановичъ, передъ смертью томился, все въ Россію хотѣлъ.
Понимаю. Отлично понимаю. Потому я самъ теперь Герценъ. Самъ! Господи, имена-то какія, имена-то дѣйствительному статскому совѣтнику какія вспоминаются! Ума рѣшаюсь.
Мальчишки, дѣвчоночки, — поѣздъ остановится, къ поѣзду подбѣгаютъ:
— Свѣжа во́́да! — кричатъ. — Свѣжа во́да!
Звуки-то какіе! Звуки-то! Музыка!
А тутъ кругомъ:
— Was wollen Sie, mein Herr?[5]
Такъ бы морду всѣмъ и разбилъ, нѣмчура проклятая!
И этакій-то патріотъ долженъ на границѣ сидѣть. А?
Вчера по рѣчоночкѣ ходилъ, маленькая такая рѣчоночка, а «не прейдеши».
И вдругъ на той сторонѣ мужикъ… да по-нашему… да слово… этакое слово-то крупное…
Упалъ на землю и зарыдалъ.
Ужели я этакой музыки никогда больше въ жизни не услышу?
Съ русскимъ познакомился. Тоже здѣсь сидитъ. Изъ Москвы.
— Тоже, — спрашиваю, — какъ я? По поводу книгъ?
— Нѣтъ, — говоритъ — я по поводу сосисокъ. Въ поѣздѣ на обратномъ пути, — въ Парижѣ-то профершпилился, — въ нѣмецкихъ деньгахъ въ счетѣ ошибся. 20 пфенниговъ за марку принялъ, двѣ сосиски и съѣлъ, а заплатить-то и нечѣмъ. Ну, въ нѣмецкой землѣ и задержали: «Прежде, — говорятъ, — за сосиски заплати, а потомъ и черезъ границу пустимъ». Несостоятельнымъ даже хотѣли объявлять и въ тюрьму посадить. Этакіе аспиды! «Да вѣдь я, — говорю, — здѣсь сидючи, съ голоду подохну». — «Ничего, — говорятъ, — не подохнете, потому что вы двѣ сосиски съѣли». Послалъ въ Москву телеграмму, чтобъ тысячу рублей перевели. Вотъ, сижу, жду.
Очень мнѣ поучительный разсказъ разсказывалъ.
Заграницу ругаетъ ругательски:
— Вотъ Хлудовъ, — говоритъ, — покойникъ, — изволили слыхать? — тоже за границу ѣздилъ, разсказывалъ. „Былъ я, — говоритъ, — за границей, какое удовольствіе? Устроили въ Москвѣ отвальную, напились. Просыпаюсь, — сыро, холодно, темно. «Гдѣ я?» спрашиваю. — «Въ Берлинѣ, — говорятъ, — въ тюрьмѣ!» — «Какъ такъ? По какому случаю?» — «Помилуйте, — говорятъ, — невозможно. Ресторанъ расшибали, газовые рожки съ требухой выворачивали». — «Платить, значитъ, долженъ?» — «Платить, — говорятъ, — это своимъ порядкомъ. А посидѣть все-таки посидите». Отсидѣлъ. Выпустили. Напился. Просыпаюсь, — сыро, холодно, темно. — «Гдѣ я? — спрашиваю. — Все въ Берлинѣ?» — «Зачѣмъ — говорятъ, — въ Берлинѣ? Въ Парижѣ, въ Мазасѣ сидите!» — «Какимъ манеромъ?» — «Невозможно, — говорятъ, — рестораны расшибали, газовые рожки съ требухой выворачивали, трехъ дѣвицъ къ скамейкѣ припрягли, хлестали и кричали: „Вези!“» — «Платить, стало, надобно?» спрашиваю. «Платить, — говорятъ, — это своимъ порядкомъ. А сидѣть все-таки надо». Отсидѣлъ. Выпустили. Напился. Просыпаюсь, — сыро, тепло, свѣтло. Голый человѣкъ. «Гдѣ я?» спрашиваю. «Въ Москвѣ, въ Сандуновскихъ баняхъ, ваше степенство, — голый человѣкъ говоритъ, — съ легкимъ паромъ васъ!» — «Что я, — спрашиваю, — дѣлалъ?» Только смѣется. «Рестораны, — говорю, — расшибалъ?» — «Не безъ этого». — «Газовые рожки съ требухой выворачивалъ?» — «Затѣйники-съ!» — «Дѣвицъ въ скамейки запрягалъ и хлесталъ?» — «Всего, — говоритъ, — было-съ». — «Что жъ теперь, — спрашиваю, — долженъ я дѣлать? Платить?» — «Это ужъ, — говоритъ, — какъ водится!» — «А сидѣть, — спрашиваю, — долженъ? Въ тюрьмѣ сидѣть?» Голый человѣкъ даже диву дался: «Помилуйте, — говоритъ, — за что же человѣку сидѣть, ежели онъ платитъ?»“ И отъ этакой-то благодати за границу ѣхать!
Истинное слово!
Отъ этакой-то благодати за границу ѣхать!
То-есть, озолоти — не поѣду. Въ жизнь не поѣду.
Все это, однако, хорошо. Но надо сначала въ отечество-то попасть. Попасть-то какъ?
Переплыть нешто черезъ рѣчонку ночнымъ временемъ?
Рѣчонка — тфу. Переплюнуть можно. Разъ, два — и въ отечествѣ. Вещи перебросить, а самому переплыть.
Переплыть-то переплыву, да паспортъ какъ же? Отрывной листочекъ?
И отрывной листочекъ — бѣда не велика. Оторву и съѣмъ. Вотъ и все. Штемпель, штемпель о возвращеніи, вотъ что!
Штемпель надо будетъ поддѣлать. Сдѣлаю фальшивую казенную печать и приложу…
Господи! Что мнѣ за мысли приходятъ! Мысли какія! Вѣдь этакъ, дѣйствительно, и до Сибири недалеко.
Русскій за сосиски 50 пфенниговъ уплатилъ и уѣхалъ. А я сижу.
Хожу, на поѣзда смотрю, которые на милую родину идутъ. Кланяйтесь отъ меня отчизнѣ.
Никогда я ея не увижу! Никогда! Эмигрирую теперь въ Америку! Сдѣлаюсь измѣнникомъ. Превращусь въ кули. Имя даже перемѣню. Прощай, моя пенсія!
Стою и плачу. А поѣзда-то мимо, мимо, а изъ оконъ-то книги, книги, да мнѣ все въ морду, въ морду.
Поднялъ одну:
«Амуръ. Полное собраніе русскихъ порнографическихъ стихотвореній».
«Эротическія поэмы Пушкина».
Вѣдь вотъ что люди за границей читаютъ. А я-то? Э-эхъ!
За голову даже схватился и клокъ волосъ вырвалъ. Драть меня, стараго дурака, некому.
«Воскресеніе!» А?
Положимъ, при мнѣ ничего нѣтъ. Но завелъ я съ самаго малолѣтства прескверное обыкновеніе во снѣ разговаривать.
Драли мало, — оттого.
На яву-то я — какъ слѣдуетъ, но во снѣ бываю нескроменъ. Все, что на умѣ, и говорю.
Жена-покойница не разъ меня туфлей будила:
— Мерзавецъ, — говоритъ, — ты послѣ такихъ разсужденій и больше ничего!
Вдругъ какъ я во снѣ-то, да страницу-то изъ «Воскресенія», да самую что ни на есть, — и бухну! А?
Выучить нешто наизусть неприличное стихотвореніе? Выучилъ.
Да вѣдь хорошо, если я его во снѣ прочту. А если я изъ «Воскресенія».
— А-а! — сосѣди скажутъ.
Нѣтъ, не быть мнѣ въ отечествѣ! Никогда!
Какъ это случилось? Не знаю. Ума не приложу.
Самъ не свой былъ.
Въ глазахъ помутилось, въ головѣ отчаяніе, во рту вдругъ вкусъ щей.
Какъ на поѣздъ сѣлъ, какъ переѣхалъ, какъ паспортъ отдалъ, какъ вещи осматривали, — ничего не помню.
Помню только, что сосѣдъ меня за руку схватилъ:
— Что вы?! — говоритъ. — Что вы?! При публикѣ-то ? Вѣдь здѣсь дамы?!
— А что? — говорю.
— Такіе, — говоритъ, — стихи только въ мужской компаніи читать и то затворившись. А вы во все горло и при дамахъ.
Туманъ, все туманъ.
И вдругъ изъ этого тумана голосъ:
— Дѣйствительный статскій совѣтникъ Пупковъ.
Рученьки, ноженьки отнялись.
— Здѣсь! — бормочу. — Честь имѣю явиться…
— Вашъ паспортъ, ваше превосходительство, готовъ.
Ничего?
Да нѣтъ! Знаю я! Это нарочно! Это для конца берегутъ. Передъ третьимъ звонкомъ. Чтобъ ошеломить.
Это система! Знаю систему! Самъ на службѣ былъ!
Обыватель съ властью рѣдко въ прикосновеніе приходитъ, — такъ надо его при прикосновеніи-то ошеломить, чтобъ чувствовалъ.
Въ пробирную палатку, бывало, дамочка придетъ. Фигли — мигли. Браслетикъ. Вертится.
Выходишь. И такъ любезно:
— Вашъ, — спрашиваешь, — браслетикъ, сударыня?
— Ахъ, мой!
— Съ двумя сапфирчиками?
— Ахъ, — говоритъ, — съ двумя сапфирчиками.
— И въ серединѣ брильянтикъ?
— Ахъ, и въ серединѣ брильянтикъ.
Тутъ и хватишь! Тонъ — ледъ, взглядъ — камень:
— Оная вещь вамъ возвращена не будетъ, ибо подлежитъ слому, на основаніи пункта такого-то, какъ заключающая въ себѣ низкопробное золото. Браслетъ будетъ выданъ вамъ въ сломанномъ видѣ.
Чувствуй мою «любезность»! Будешь знать. какъ передъ начальствомъ тер-ле-те-те выстраивать.
Это система! Передъ третьимъ звонкомъ-то — и р-разъ!
Рѣшилъ напроломъ итти. Откуда ужъ и отчаянность взялась, — не знаю.
— Виноватъ, — говорю, — еще одинъ вопросъ. Скажите, тутъ телеграммы для «генерала Пупкова» не было?
Оглянули меня такъ невнимательно и отвѣчали почти небрежно:
— Это ужъ вамъ на телеграфѣ справиться надо. Мы телеграммъ пассажирамъ не передаемъ!
Значитъ, ничего! Да неужто?
И третій звонокъ пробилъ, — а все-таки мнѣ ничего.
Заснулъ, — было въ купэ четверо, и всѣ до Петербурга. А проснулся, — всего двое: я да еще какой-то.
— А гдѣ жъ, — говорю, — остальные наши сосѣди?
— Какіе тамъ, — говоритъ, — сосѣди! Ночью великое переселеніе народовъ было. Не только изъ отдѣленія, изо всего вагона, не то что дамы, мужчины всѣ ушли. Ужъ очень вы, ваше превосходительство, во снѣ-то…
Обомлѣлъ весь. Дрожу. Неужто?
— Что жъ я, — говорю, — во снѣ?
— Такія слова произносили… не дамскія…
Слова?!
Это хорошо, что слова! Молодецъ я во снѣ! Молодчинище!
Примѣчанія[править]
- ↑ Этотъ дневникъ полученъ нами при слѣдующемъ письмѣ: «Милостивый государь! Вамъ угодно было опубликовать весьма поучительную повѣсть обо мнѣ, — какъ претерпѣлъ русскій дѣйствительный статскій совѣтникъ, сдѣлавшись жертвой борьбы французскихъ политическихъ партій. Замѣтивъ въ Вашей правдивой повѣсти искреннія симпатіи ко мнѣ, я посылаю Вамъ для опубликованія мой дневникъ о возвращеніи на родину, весьма поучительный въ многихъ отношеніяхъ. Примите и проч. Д. с. с. Пупковъ».
- ↑ фр.
- ↑ фр.
- ↑ а б нѣм.
- ↑ нѣм.