ПРОВИНЦІАЛЬНЫЯ ПИСЬМА О НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРѢ.
VIII.
Въ путь-дорогу, романъ г. Бобарыкина.
Въ теченіе дня есть время, которое проходитъ какъ-то незамѣтно; это — часы отъ ранняго утра до полдня, отъ восхода солнца до той поры, когда оно начнетъ согрѣвать жарче, сіять роскошнѣе. Встрѣтивъ восходъ, отдавъ ему свою радость, умиленіе, удивленіе, принявъ отъ него первыя благоуханія, здоровую свѣжесть, нѣжное тепло — люди идутъ домой, какъ будто то, чѣмъ они наслаждались, было спектакль и, вотъ, онъ кончился и смотрѣть болѣе нечего, до новой, болѣе яркой, опредѣленной перемѣны. Житейская забота, въ которую, въ эти часы особенно, погружаются люди, еще больше заставляетъ забывать, что въ природѣ продолжаетъ совершаться ея дѣло, продолжаетъ дополняться ея прелесть, болѣе постепенно, менѣе уловимо для слуха и взгляда, но постоянно, сильно, какъ въ первую минуту, и чѣмъ далѣе, тѣмъ сильнѣе къ минутѣ полдня. Это переходное время предано забвенію, что доказывается великимъ множествомъ стихотвореніи и классическихъ описаній природы; въ повѣстяхъ и романахъ, если случается упомянуть о порѣ между 7 и 12 часами, романисты находятъ сказать только, что становилось жарко и дѣйствующимъ лицамъ ѣсть захотѣлось.
Въ жизни есть такая же забытая нора: это — пора отрочества или, вѣрнѣе, его перехода къ самой ранней юности. Хорошо помнится дѣтство, а потомъ — начало свободы, студентство, или вступленіе на службу; женщины помнятъ свои куклы, а потомъ — свой первый бальный нарядъ. То, что прошло въ этотъ промежутокъ, жизнь классной норы — это утро между 7 часами и полднемъ — вспоминается смутно въ образѣ книгъ, тетрадей, лицъ учителей, тѣней и лучей въ окна, мягкихъ, заманивающихъ куда-то на просторъ, но заманивающихъ неопредѣленно. Вспоминаются какіе-то намёки чувствъ, а не чувства. Мысль и сердце какъ-будто только растутъ; самъ человѣкъ не слѣдитъ за ними: некогда. Опредѣленно одно: великое презрѣніе къ дѣтству, только что минувшему. У этой поры, какъ у всякой другой, есть свои волненія, свои приключенія, но они большей частью забыты впослѣдствіи. Это тоже доказывается романистами: они описываютъ дѣтство, юность, а переходнаго возраста коснулся только гр. А. Н. Толстой въ «Отрочествѣ». Безчисленныя «Воспоминанія» послѣдняго времени разсказываютъ чаще всего, какъ вступаютъ герои въ учебныя заведенія, какъ въ первые дни они плачутъ о маменькѣ и бабенькѣ, о лепешкахъ и барбоскѣ, какъ дружатся съ двумя-тремя товарищами, во всѣхъ разсказахъ схожими между собою; а тамъ читатель извѣщается, что «форменная жизнь вошла въ свою колею», и чрезъ нѣсколько страницъ — выпускной экзаменъ и юные восторги предъ начинающейся жизнью. Стало быть, между вступленіемъ въ училище и выходомъ изъ него была не жизнь. Это, какъ-разъ — возрастъ отъ 10 до 17 лѣтъ, утро отъ семи часовъ до полдня…
Въ прошломъ году «Библіотека для Чтенія» дала «Въ путь-дорогу», прекрасный романъ г. П. Бобарыкина. Романъ почти изъ этой забытой поры: послѣдній годъ гимназической жизни семнадцатилѣтняго героя, который, взаключеніе, вступаетъ въ университетъ. Романъ кончается на томъ, чѣмъ, по большей части, начинаются романы, такъ что легко можетъ продолжаться. Можетъ быть, это и намѣреніе автора.
Пока, его задачею было представить, какъ дѣйствуютъ на молодой умъ и молодое сердце всѣ впечатлѣнія жизни; какъ затрогиваются всѣ стороны чувства, которое, чѣмъ моложе, тѣмъ чувствительнѣе, то-есть воспріимчивѣе и экзальтированнѣе. Говоримъ: всѣ впечатлѣнія, всѣ стороны чувства, потому что, какъ увидимъ, авторъ не забылъ для своего героя ни одной обязанности, ни одного столкновенія, ни одной заботы, которыя заставляютъ складываться характеръ человѣка. Это — годъ, полный приключеній. Гимназія еще связываетъ юношу съ безусловнымъ повиновеніемъ старшимъ, съ обязательнымъ ученіемъ, семейная жизнь еще полна мелочей и страховъ прошлаго дѣтства, но одно — уже отходящее, а въ другомъ уже является сознательный долгъ. На характеръ, уже установившійся, семейная драма, драма любви, свѣтскія встрѣчи, сердечныя утраты дѣйствуютъ опредѣленно; это — случаи жизни: человѣкъ принимаетъ ихъ, какъ способенъ принять — радостно или печально, твердо или трусливо, смотря но его уже сложившимся наклонностямъ. Дѣло другое при началѣ, когда эти «случаи» еще только вьгработываютъ характеръ, направляютъ наклонности. Тогда ихъ значеніе огромно, тогда они — событія и не одна молодая экзальтація назоветъ ихъ такъ. Силы, еще неизвѣдавшія себя, то робѣютъ въ рѣшительныя минуты, то рвутся, зря; въ ошибкахъ, въ осторожныхъ подступахъ или въ сумасшедшихъ неосторожностяхъ — и горе, и прелесть и — старая истина — въ нихъ опытъ зрѣлыхъ лѣтъ, въ немъ — характеры….
О, mes lettres d’amour, de vertu, de jeunesse,
C’est doue vous! je m’enivre encore à votre ivresse,
Je vous lis à genoux!
Souffrez que pour un jour je reprenne votre âge,
Laissez-moi me cacher, moi, Plieureux et le sage,
Pour pleurer avec vous!
Кто не отзывался душой на этотъ вѣчно юный плачъ о юности; кто, «счастливый и мудрый», не повторялъ другихъ, еще болѣе горькихъ ставъ великаго поэта:
Jeunesse aux jours dorés, je t’ai donc dépensée!
Oh, qu’il m’en reste peu! je vois le fond du sort
Comme un prodigue en pleurs le bois du coffre-fort…
О чемъ же тоска «счастливыхъ мудрецовъ»? Не о прошлыхъ радостяхъ: онѣ покорны закону, по которому все проходитъ; не о физическихъ силахъ: они знаютъ, что природа ни для кого не дѣлаетъ исключеній; не о силахъ нравственныхъ: онѣ стали еще крѣпче… Они тоскуютъ но своимъ ошибкамъ и заблужденіямъ…
J'étais donc cet enfant, hélas, devant qui l’homme
Rougit presque aujourd’hui!
Потому, романъ, повѣсть, замѣтки, записки объ этой золотой порѣ жизни — дороги и любопытны. Болѣе или менѣе, во всякой юности, всякій найдетъ и свою юность. Въ этомъ дѣлѣ всякій судья, кромѣ практическихъ господъ, которые, застегивая пуговицы своего перваго гимназическаго мундира, ужь помышляли о имѣющихъ украсить его почетныхъ знакахъ отличія. Но эти господа и не прочтутъ юношескихъ воспоминаній, и романъ г. Бобарыкина не для нихъ написанъ.
Онъ написанъ очень сочувственно и читается съ сочувствіемъ. Но, приступая къ его разбору, должно замѣтить, что множество слишкомъ мелкихъ подробностей домашняго и гимназическаго быта утомляютъ читателя. Ихъ могло бы и не быть, тѣмъ болѣе потому, что онѣ не служатъ къ разработкѣ ни характера, ни драмы, а только повторяютъ уже извѣстное, не прибавляютъ ничего къ общему впечатлѣнію, а часто и охлаждаютъ его. Если этими мелочами авторъ хотѣлъ дать читателю понять даже ощущенія своихъ дѣйствующихъ лицъ (какъ сдѣлалъ это гр. Л. Н. Толстой въ «Дѣтствѣ» и «Отрочествѣ»), то ему положительно не удалось…
Семья Телепневыхъ — старуха бабка, ея сынъ Николай Дмитріевичъ и внуки — Борисъ (герой романа), и его маленькая сестра Маша — живутъ въ губернскомъ городѣ, въ большомъ дикомъ домѣ, старинномъ и мрачномъ. Надъ всѣмъ тяготѣетъ скука этого дома и злой нравъ старухи. Она властвовала надъ своимъ покойнымъ мужемъ и сдѣлала несчастье своихъ дѣтей. У нея былъ еще сынъ Александръ; онъ влюбился въ одну молодую дѣвушку, бѣдную гувернантку; мать не позволила ему на ней жениться. На ней женился Николай и ревновалъ ее къ брату. Она умерла, оставя дѣтей Бориса и Машу. Александръ женился на другой, тоже бѣдной дѣвушкѣ и незаконной дочери, Софьѣ Николаевнѣ. Мать прокляла его; онъ умеръ. Николай отъ вѣчной тоски и стѣсненія — въ чахоткѣ. Романъ начинается сценами, въ которыхъ старуха, не находя больше чѣмъ мучить, мучитъ умирающаго жалобами на его дѣтей. Прошедшее все долго остается тайной для читателя и для молодаго героя, и, наконецъ, разсказывается на двухъ-трехъ страницахъ…
Намъ кажется, что драма двухъ братьевъ, любящихъ одну женщину, женщины, дѣлающейся женой нелюбимаго и сестрой любимаго человѣка, подозрѣнія мужа, несмотря на увѣренность въ невинности жены, мученія напрасной любви молодаго человѣка, его бракъ съ другою, которымъ онъ ищетъ утѣшиться и не можетъ, злоба матери, которая сѣетъ раздоръ въ семьѣ, внушаетъ подозрѣнія и мучитъ то того, то другаго изъ удовольствія мучить, изъ страсти къ семейной интригѣ, изъ старческаго деспотизма — намъ кажется, что все это скорѣе могло бы служить развязкой романа, нежели исторія юнаго гимназиста, что романъ написанъ наизнанку и что его другая сторона занимательнѣе… Но авторъ — господинъ своего романа; на то его воля, если онъ предпочелъ заняться исторіей молодаго сердца, молодаго, свѣжаго, слагающагося характера. Авторъ, очевидно, полюбилъ его.
Борисъ выросъ среди печальной обстановки; онъ былъ еще очень малъ, когда умерла его мать, и помнилъ только ея блѣдность и слезы; отецъ, скучая въ домѣ, убѣгалъ изъ него и не занимался мальчикомъ; гувернёры были грубы или ничтожны; бабушка мучила, бранилась, наказывала, наговаривала отцу, мучила маленькую Машу. «Все это закаливало натуру Бориса. Въ двѣнадцать лѣтъ, онъ почти осмыслилъ свое положеніе въ домѣ; онъ сталъ принимать все, что переживалъ, какъ преддверіе долгой борьбы, на которую онъ долженъ быть готовъ каждую минуту. И его молодая натура не падала. Напротивъ, она набиралась энергіи.»
Таковъ ростетъ онъ до своихъ шестнадцати лѣтъ, когда приходитъ вѣсть о смерти его дяди, и отецъ, убитый горемъ, занемогаетъ и разсказываетъ сыну печальную семейную тайну. Не всю: отецъ не разсказалъ, что былъ соперникомъ своего брата.
«Борисъ не отходилъ отъ отца; видѣлъ, какъ онъ таетъ съ каждымъ днемъ и съ каждымъ днемъ строже и безвыходнѣе поднимался предъ нимъ вопросъ: что же будетъ послѣ смерти отца?… Онъ какъ бы пересталъ жить своей жизнью. У него была одна мысль, одна забота, одно горе… Мальчика уже не оказывалось въ немъ; въ его семнадцати годахъ было все, кромѣ беззаботности и счастья. Онъ понималъ, что со смертью отца все перейдетъ въ руки бабиньки. О состояніи онъ не думалъ; онъ думалъ только о Машѣ. Какъ онъ вырветъ у бабиньки свою сестренку, какъ отдалитъ отъ кровати умирающаго этихъ скверныхъ, сухихъ людей, этого сѣраго доктора, повѣреннаго всѣхъ тайнъ бабиньки? Неужели до самой смерти не удастся ему высказаться предъ нимъ вполнѣ, освободить его хоть на одинъ мигъ отъ мертвящаго гнёта старухи? Его хватало задушу при мысли объ этой печальной, разбитой, подавленной жизни. И нѣсколько лѣтъ онъ ходилъ какъ въ туманѣ, только предчувствовалъ, только готовился къ чему-то, порывался туда, куда его не пускали; и вотъ теперь, когда онъ окрѣпъ, когда онъ не мальчикъ, съ кѣмъ ему бороться? — со смертью! — Послѣдній годъ развилъ его больше десяти лѣтъ. Онъ смотрѣлъ на дѣйствительность такъ трезво и строго, что даже испугался. Онъ точно самъ сбирался умереть. Точно съ жизнью отца уходила и его жизнь. А между тѣмъ, сознаніе говорило ему, что на себя только и была надежда. Только свѣжая молодая натура знаетъ, каково переживать впечатлѣніе смерти, агоніи, истощенія… каково принимать бремя жизни и глядѣть безстрастно и твердо въ глаза судьбѣ, налагающей на тебя крестъ въ то время, какъ каждый фибръ, каждый нервъ, каждая кровинка наполняютъ тебя, помимо твоей воли, неудержимымъ и страстнымъ стремленіемъ сбросить все это, отдаться свѣтлымъ видѣніямъ жизни, бѣжать куда глаза глядятъ и свободно дышать…»
Читатель останавливается, удивленный: онъ ждалъ совсѣмъ другаго. Предупрежденный о ранней молодости героя, читатель желалъ найти именно «мальчика», отрочество въ его переходѣ къ юности, свѣжесть первой нравственной боли, наивность плановъ и «великихъ» рѣшенія, жажду подвиговъ и полуребяческую робость, забывчивость заботы, необдуманную отвагу и тѣ благородныя угрызенія ни въ чемъ невиноватой совѣсти, о которыхъ, какъ о невозвратномъ; плачутъ потомъ «счастливые мудрецы». Этого ничего нѣтъ въ семнадцатилѣтнемъ героѣ. Читатель ждалъ характера слагающагося, ему показываютъ характеръ сложившійся, законченный и — безсильный. Напрасно говоритъ авторъ, что «его натура закалилась и набралась энергіи». Взглянуть на жизнь «трезво и строго», испугаться, вообразить какую-то «борьбу съ смертью» (чьей и почему — понять трудно) — это безсиліе, и немолодое. Это разочарованіе взрослаго. Трусливая тоска, доходящая до отчаянія — немолодое чувство, по крайней мѣрѣ не чувство юноши твердаго и смѣлаго; къ смѣлымъ характерамъ отчаяніе приходитъ не вслѣдствіе раздумыванья, тоски, а послѣ попытокъ, стараній, неудачъ, приходитъ жаркое, а не томящее, приходить вдругъ, разомъ, и отпускаетъ разомъ, какъ горячка… Семнадцатилѣтній юноша спросилъ бы себя: какъ это ни у отца, ни у дяди не нашлось на волосъ мужества, если не отстоять, то хотя побиться за свою независимость? Какъ это отецъ допускалъ мучить мою мать, далъ уморить брата, загибнулъ самъ? Что такое за чудовище эта бабннька и чего они всѣ такъ робѣли?… И при этомъ онъ вознегодуетъ на безхарактерность дяди и отца, и упрекнетъ себя за это негодованіе и поищетъ средства «все устроить». — «Что будетъ послѣ смерти отца? все въ рукахъ у бабиньки!!» — «Кончу курсъ» думаетъ настоящій семнадцатилѣтній юноша: «убѣгу, буду жить уроками, увезу сестру, стану учить, развивать ее; она выростетъ», и прочее. Юноши, когда мечтаютъ, царства покоряютъ, нетолько ссорятся съ бабиньками. За то въ своихъ ссорахъ, они истинно страдальцы… Семейныя драмы — кто этого не знаетъ? — въ молодые годы принимаются особенно мучительно. Голова еще не выучилась анализу, сердце противорѣчитъ себѣ: то любитъ, то ненавидитъ; деликатность до мнительности; вѣра, невозмущенная еще ни однимъ сомнѣніемъ, умиляющая до слезъ, вдохновляющая, экзальтирующая до возведенія въ подвигъ простыхъ поступковъ; желаніе помирить, связать всѣхъ той сладкой любовью, которую чувствуешь самъ, и изъ этого желанія — старанія, усилія, просьбы, ласки, переговоры, невинные обманы той или другой враждующей стороны, тишь бы сблизить ихъ, толкнуть другъ-другу въ объятія; глупое довѣріе къ искренности этихъ объятій, глупое довѣріе къ нервамъ, къ истерической чувствительности; удивленіе и негодованіе при очевидной напрасности своихъ трудовъ и горсть этихъ первыхъ разочарованій, этихъ первыхъ обмановъ жизни въ лицѣ самыхъ близкихъ, часто самыхъ дорогихъ существъ…
Этой ежедневной борьбы и муки не видно у Бориса. Онъ чувствуетъ, что старуха отравляетъ жизнь его отца, и, хотя говорятъ, что онъ твердъ, закаленъ и энергиченъ, самъ по себѣ не шевелитъ пальцемъ, чтобы противостать ей; говорятъ, будто у него доброе, нѣжное сердце — онъ не пробуетъ дѣйствовать на нее любовью. Весь его протестъ — что онъ пусто, мелочно съ ней перебранивается. Сцены мелочныхъ перебранокъ безполезны, литературно неизящны и не производятъ никакого другаго впечатлѣнія, кромѣ скуки. Въ нихъ не слышно молодаго, честнаго права въ схваткѣ съ дряхлою злобой; это — только повтореніе, что «бабинька зашипѣла, папенька отвернулся, Борисъ выпрямился и поцаловалъ локоны сестры». Къ чему намъ знать, сколько именно разъ это случается? Дѣло другое, если бы за этимъ ждалось что-нибудь, если бы эти слова и сцены подвигали катастрофу. Но тогда, натурально, ихъ было бы меньше: сильные характеры схватываются рѣдко, но метко; ежедневно ругается и выноситъ ругательства только мелочь. Жаркая, живая молодость ихъ не терпитъ. Бабинька, напримѣръ, толкуетъ отцу, что Борисъ — негодяй, между тѣмъ какъ Борисъ чистъ, какъ голубица — и это у постели умирающаго отца! Семнадцатилѣтнее негодованіе не выдержитъ; оно забудетъ, что тутъ нельзя говорить громко, нельзя безпокоить; оно не потерпитъ, чтобы отецъ уносилъ въ могилу эту клевету. Вѣритъ или не вѣритъ отецъ, нужно или ненужно оправданіе, но молодая кровь загорится и — берегись, бабинька! внукъ не пощадитъ ее… Но очевидно, — что это — не юноша, а взрослый, безхарактерный резонёръ. Это — не сдержанность, не уваженіе къ законности, не благоразуміе, даже не выжиданіе обстоятельствъ: это — безсиліе…
Осмѣлясь и покричавъ на бабушку послѣ того, какъ папенька осмѣлился и распорядился перемѣнить завѣщаніе, которымъ дѣти и имѣніе отдавались ей въ распоряженіе, Борисъ говоритъ:
«Кончено ея царство! и онъ, все-таки, невольно, вздохнулъ. Онъ выходилъ побѣдителемъ (побѣдилъ его папенька, а не онъ), но ему не было отъ того легче: впереди предстояло, можетъ быть, еще больше борьбы и страданья».
Какая жь это юность? Юность жадно бросается на надежду, юность вѣритъ всякой счастливой перемѣнѣ, юность только упрекнула бы судьбу, зачѣмъ перемѣна не пришла раньше. Это трусливые резонёры спрашиваютъ: «что еще будетъ?» это старцы мечтаютъ: «вотъ, родится у насъ сынъ Ѳомушка, пойдетъ гулять по бережну и утонетъ», и заливаются-плачутъ, предвидя «еще больше борьбы и страданья» отъ кончины неродившагося и неимѣющаго родиться Ѳомушки… То же дѣлаетъ и Борисъ Телепневъ. Крикнувъ, что кончено бабушкино царство, онъ идетъ къ сестрѣ:
«Мнѣ папа много хорошихъ вещей сказалъ. Я веселъ. А если папа въ самомъ дѣлѣ умретъ, куда мы уйдемъ отъ бабушки?»
Какъ это назвать? Это — менѣе нежели младенческая наивность! Въ двѣнадцать лѣтъ малый былъ «готовъ на всякую борьбу», а въ семнадцать, зная, что будетъ свободенъ и даже матеріально обезпеченъ — не знаетъ, «куда уйти отъ бабушки!..»
Такая наивность не одна въ романѣ. Онѣ возбуждаютъ сомнѣніе, не желалъ ли авторъ въ самомъ дѣлѣ выставить характеръ юноши слабымъ и сбивчивымъ? Нѣтъ. Ясное доказательство — приведенная выше страница и вездѣ очевидное убѣжденіе автора, что Борисъ — юноша пылкій, смѣлый, увлекающійся, также какъ то, что онъ весь
Жажда знаній и труда
И страхъ порока и стыда…
Прелестныя строки, зачѣмъ онѣ вспомнились! Какъ противорѣчивъ имъ юноша, написанный на ихъ тэму!
Мы видѣли, что это не «мальчикъ», а уже разочарованный взрослый, человѣкъ довольно положительный и даже довольно сухой, несмотря на описаніе его чувствъ. Его чувства не выражаются на дѣлѣ. То же и его «жажда знанія». Она описывается тѣми общими выраженіями, какими, въ послѣднее время въ особенности, молодые люди жалуются на недостаточность своего ученія. «Старые учебники, плохіе преподаватели». На преподавателей излита вся злоба юнаго героя и самого автора; можно подивиться, какъ удалось ему создать изъ описанной имъ гимназіи такую кунсткамеру подлецовъ, дураковъ и неучей: ни одного, хотя бы сноснаго исключенія. Это нѣсколько небезпристрастно. И въ виду такого видимаго пристрастія къ юношѣ-дилеттанту, который путемъ не изучаетъ и учебниковъ, «черезъ-пень-колоду» готовитъ уроки и плохимъ преподавателямъ, приходятъ въ голову нѣкоторыя размышленія, а именно: старый учебникъ все-таки чему-нибудь научаетъ, что доказано многими, великими примѣрами; безъ учебника, подготовляющаго именами, хронологіей, терминологіей и т. д. къ чтенію впослѣдствіи, это чтеніе недалеко уйдетъ: работающій юноша, взявъ Тьерри или Льюиса, будетъ каждую минуту спотыкаться о незнаніе азбуки науки… Размышленіе тоже простое, какъ азбука. — Далѣе. Сознавая, что мало однихъ учебниковъ, Борисъ бралъ книги изъ гимназической библіотеки, но толковать о нихъ было не съ кѣмъ: «Учитель или слишкомъ лѣнивъ, или слишкомъ грубъ для этого; оставалось одно отрывочное, неосмысленное чтеніе. Все проглатывалось съ одинаковой жаждой: и Вѣчный Жидъ, и Космосъ, и Исторія Соловьева, и Мусташъ Коль-де-Кока…» Невелика разборчивость и дѣльность молодой головы, если она начинивается всѣмъ этимъ съ одинаковой жаждой; невелика ея даровитость, если она ужь такъ нуждается въ руководителяхъ, что безъ нихъ ничего не размыслитъ и не отличитъ бѣлаго отъ чернаго; невелика эта юная сила воли, если она не умѣетъ и не хочетъ поучиться работать одна, добиваться знанія сама собою. Такая «жажда знаній» — фраза, а «жажды труда» тутъ и не бывало; напротивъ, это — страхъ труда… Что учителя (такъ и быть, всѣ! допустимъ, что таково было предопредѣленіе гимназіи Бориса), что учителя всѣ грубы или лѣнивы — это очень плохо; но будь они и нѣжны, и заботливы, что прикажете дѣлать съ головой, которой въ пятнадцать-восьмнадцать лѣтъ все равно, что Поль-де-Кокъ, что Гумбольдтъ? Это — головы отпѣтыя, безъ эстетическаго чувства, безъ благоговѣнія къ дѣлу. Надо чудо, чтобы въ нихъ пробудилось то или другое. Безспорно, хорошіе преподаватели творятъ такія чудеса, приковываютъ вниманіе, развиваютъ умъ, но и тутъ, безъ собственнаго труда и желанія молодой головы, чудеса не удаются, особенно въ этотъ возрастъ, когда, но словамъ автора, «каждый фибръ, каждая кровинка» наполняютъ разными «неудержимыми стремленіями» куда-то… Тутъ, когда нѣтъ истинной жажды знанія и любви къ прекрасному, дѣятельныхъ, неотступающихъ ни предъ какимъ стѣсненіемъ, недостаткомъ бесѣды и руководства, даже предъ недостаткомъ средствъ, когда нѣтъ такой жажды и любви — жалобы забавны; это — фразы диллетантовъ, то есть самыхъ плохихъ работниковъ. Истинная жажда знаній и труда (размышленіе азбучное!) прорываетъ всѣ преграды: нѣтъ книгъ — догадывается по учебникамъ, выпрашиваетъ книги чуть не подъ окнами: въ этой милостынѣ нѣтъ стыда; нѣтъ людей — раздумываетъ одна и добивается своего. Откуда же всѣ великіе дѣятели? Лучшіе изъ нихъ, люди подвинувшіе науку, такъ начинали. Мы убѣждены, что и въ наше время, тѣ, кому суждено ее подвинуть, занимаются и берутъ что имъ нужно, не шумя о несостоятельности преподаванія… Борисъ смѣется біографіямъ писателей, которыя разсказываетъ его учитель нѣмецъ, что «родители заставляли заниматься другимъ, но пылкіе юноши обращались къ поэзіи». Нѣмецъ глупъ, что твердитъ одно и то же, но въ смыслѣ разсказа, какъ говорится, и полсмѣха нѣтъ: это — еще доказательство, что первая помощь во всемъ — сила воли, и Борисъ могъ бы объ этомъ подумать…
Оказывается, что и съ этой стороны онъ не симпатичный молодой человѣкъ, жаждущій знанія, а господинъ, третирующій свысока свою гимназію и прикрывающій собственную неспособность отговорками: «еслибы», да «когда бы…»
Передъ смертью, отецъ Бориса поручаетъ опеку надъ дѣтьми и имѣніемъ своему другу, Лапину, и вдовѣ брата, Софьѣ Николаевнѣ, которую вызываетъ изъ Москвы. Она пріѣзжаетъ на другой день его похоронъ, когда ужь прочтено завѣщаніе. Софья Николаевна молода и хороша собою. Бабушка нѣкогда ненавидѣла ее, и тотчасъ по ея пріѣздѣ, забравъ свою дворню и свои вещи, рѣшается уѣхать навѣки къ себѣ въ деревню. Старуха внѣ себя; сынъ, покорный и безотвѣтный во всю жизнь, передъ кончиной оскорбилъ ее жестоко, отнявъ у нея власть надъ дѣтьми, домомъ и состояніемъ, и призвавъ, вмѣсто нея, хозяйкой въ домъ ненавистную ей женщину. Еслибы семейная драма была разсказана заранѣе (читателю она неизвѣстна до этой минуты: мы, въ нашемъ разсказѣ, забѣжали впередъ), или, еще лучше, еслибы она была представлена въ сценахъ; еслибы, по крайней мѣрѣ, предсмертныя ссоры съ сыномъ были не такъ мелочны и чѣмъ нибудь напоминали прошедшее — бабушка явилась бы яркимъ лицомъ, безобразнымъ, отвратительнымъ, но страшнымъ и занимательнымъ. Теперь надо повторять объ ея обидѣ, ея злобѣ и горести — тогда онѣ были бы понятнѣе. Обиду ей готовятъ такъ долго, бранятъ ее такъ много (хотя и ея вины, видимыя, которыя она совершаетъ въ романѣ, состоятъ тоже въ томъ только, что она бранится), что все впечатлѣніе читателя теряется во время этихъ долгихъ сборовъ и напрасныхъ словъ. О ея горести ничего не говорится: зла, сердита — и все тутъ; точно, это не человѣкъ, а миѳическое чудовище, которое надо скорѣе искоренить, чтобы всѣ полегче вздохнули. Авторъ до такой степени принимаетъ къ сердцу положеніе угнетенныхъ, что самъ относится къ старухѣ съ положительной злобой, не поминаетъ ее безъ худаго слова, глумится надъ нею. Авторъ забылъ, какъ его дѣйствующія лица, что тотъ, кто страдаетъ, хотя бы и виновный, имѣетъ право на состраданіе… Объ отъѣзжающей бабушкѣ говоритъ одна няня, Мироновна:
— Приходилось отъ нея жутко, да ужь теперь и жалко становится. Какъ ни поверни: старуха старая, седьмой десятокъ пошелъ, и вдругъ, этакимъ манеромъ вонъ изъ дома…"
Казалось бы, вотъ истинное чувство семнадцатилѣтняго юноши: совѣстливость, жалость, скорбь за пропавшую жизнь отца, за ея жизнь, которую она сама безумно, злобно погубила, прощеніе ей, раскаяніе предъ нею въ своихъ дѣтскихъ винахъ — въ небывалыхъ винахъ… Борисъ схоронилъ отца; но она, мать, схоронила сына, послѣдняго сына, передъ которымъ была столько виновата! Дряхлая старуха уходитъ навѣки изъ дома, гдѣ провела всю жизнь, уступаетъ мѣсто мальчику, сторонится передъ нимъ, какъ передъ хозяиномъ!.. Ей очень тяжело. И не семнадцатилѣтняя экзальтація вообразитъ, что эта женщина тоскуетъ о прошедшемъ и раскаивается. Кто знаетъ, у виновной старости не бываетъ ли боли сердца жгучѣе, чѣмъ у молодости? У молодости впереди годы надежды, шансы счастья; для старости все кончено — тьма и пустыня. Молодость, пожалуй, забывчива, когда увлечется своимъ дѣломъ, но не подмѣтить страданія она не можетъ; чужое страданіе ему помѣха, укоръ, даже среди собственнаго счастья. Она готова просить прощенія въ этомъ счастьи; въ первыя минуты она до безразсудства готова утѣшать; она способна броситься въ ноги своему мучителю и умолять его быть счастливымъ, не раздумывая, что завтра онъ будетъ опять мучить, а она опять страдать. Молодость вся въ безразсудствѣ своего великодушія и, на свое несчастье, почти всегда находитъ людей, которые имъ пользуются… Съ Борисомъ этого не случится. Бабушка проситъ его: «У меня тутъ старухи дворовыя остаются, да двѣ дѣвчонки; вы ужь покормите ихъ, я за ними подводу пришлю». Ему становится «не то стыдно, не то досадно». А не больно до слезъ? Просьба отвратительная, но за нею стоитъ такой страшный разрывъ; она мелочная, рабская — но такая покорная: вѣдь старуха была хозяйкой въ этомъ домѣ! Эта просьба — упрекъ: и въ послѣднюю минуту, на прощанье!… Молодёжи всегда и со всѣмъ жаль разстаться. Отъѣздъ бабушки долженъ сильно взволновать семнадцатилѣтняго юношу: Борисъ имъ и не озабочивается. Онъ принимаетъ отъ нея счеты и деньги, распоряжается камердинерами и ключницами, совершаетъ свои туалетъ, пьетъ чай съ вновь пріѣхавшей молодой тёткой, и на ея вопросъ о бабушкѣ: «Неужели она ѣдетъ?» прехладнокровно спрашиваетъ.
«Неужели это васъ удивляетъ?»
Авторъ нашелъ причину этому равнодушію.
Борисъ, черезъ день послѣ похоронъ отца, «чувствовалъ себя точно въ праздникъ, когда теряешь вдругъ свои будничныя привычки, снимаешь свое затрапезное платье, внутри испытываешь какое-то свѣтло-торжественное ощущеніе и безсознательно улыбаешься…» Онъ даже очень сознательно смѣется всякому вздору съ молодой тёткой. Отчего же это?
Отъ чарующаго совершенства Софьи Николаевны, вносящей въ дикій домъ миръ, радость, мысль, порядокъ и красоту въ замѣнъ злобы, старости и всего подобнаго, отходящаго съ бабушкой. Какъ перемѣна декораціи въ балетѣ — были мрачныя бездны, открываются свѣтлыя пространства, и Софья Николаевна паритъ, прижимая къ груди невиннаго младенца, Машу, и простирая руку прекрасному юношѣ, Борису. Она едва сутки съ нимъ подъ одной кровлей, а ужь успѣла его успокоить, развеселить, примиритъ съ жизнью. Какъ и чѣмъ она это сдѣлала? — неизвѣстно. Она молода и хороша собою. «Добрый мой, славный мой», твердитъ она Борису на каждомъ словѣ. Она его нѣжитъ, онъ нѣжится, и оттого веселѣетъ: онъ влюбляется. Любовь всегда заставляетъ забывать окружающее; здѣсь она завелась въ такомъ сердцѣ, которое никогда не было особенно сочувственно къ окружающему, которому только воображалось, будто на него дѣйствуютъ впечатлѣнія жизни, въ самомъ дѣлѣ только скользившія, принятыя мечтательно. Въ этой душѣ «царствовалъ холодъ тайный», а въ этой крови «кипѣлъ огонь», потому страсть и явилась мгновенно, съ первой встрѣчи, при первомъ взглядѣ на молодое и красивое лицо, при первой ласкѣ; страсть пришла, какъ у искушеннаго взрослаго — безъ колебаній, безъ «страха порока и стыда», безъ скромной неувѣренности въ себѣ, безъ робости: конфузъ гимназиста — не юношеская стыдливость, а неумѣнье съ непривычки. Говоримъ, «съ непривычки», основываясь на показаніи, что это — первая любовь; но эта любовь не имѣетъ никакой свѣжести. Ее развиваютъ объясненія Софьи Николаевны:
«Голубчикъ мой, вотъ, ты поживешь на свѣтѣ, ты узнаешь, что значитъ натура, молодость, гармонія силъ и надеждъ; черезъ это никакъ не перескочишь. Никогда женщина въ двадцать лѣтъ не полюбитъ страстно человѣка, который годится ей въ отцы…»
Семнадцатилѣтняго юношу не покоробило холодное, разсчетливое старческое объясненіе, оно пришлось по немъ; онъ повѣрилъ, что это — «святая правда, честнѣе напускныхъ чувствъ». Его не ужаснулъ цинизмъ этой «правды», то-есть этого признанія въ чувственности, этого удара чистымъ идеаламъ молодости — они названы «напускными чувствами». Онъ не спросилъ, что такое «напускныя чувства»; онъ, стало-быть, знаетъ, что они бываютъ. Кто въ семнадцать лѣтъ ужь пользуется этимъ знаніемъ, тотъ, безъ всякаго сомнѣнія, въ тридцать не покраснѣетъ предъ своимъ невозвратнымъ ребячествомъ…
Vouloir tout de la vie, amour, puissance et gloire!
Etre pur, être fier, être sublime et croire
A toute pureté!…
J'étais donc cet enfant, hélas, devant qui l’homme
Rougit presque aujourd’hui!..
Борисъ декламируетъ въ классѣ Лермонтова. Еще со временъ Франчески да-Римини извѣстно, что поэты разъясняютъ любовь для любящихъ; неудивительно, что, прочтя «Демона», и Борисъ воспылалъ сильнѣе. Удивительно только, какъ онъ не замѣтилъ, что «напускалъ» на себя эту лихорадку, что дразнилъ себя, входя въ паѳосъ. Процесъ этого разсказывается подробно; сцена неестественна въ послѣдней степени, если предположить настоящаго семнадцатилѣтняго юношу. Тотъ декламировать не станетъ; онъ застыдится своей публики, будь она хоть товарищи-гимназисты, даже еще болѣе потому, что публика — товарищи-гимназисты: догадаются, засмѣютъ; семнадцатилѣтнему въ такомъ положеніи всѣхъ стыдно, а тутъ весь классъ, и учитель, и дремлетъ одинъ, и носы показываетъ другой, тамъ два дурака бьются въ дураки; эти, друзья, вытянувъ шеи, въ ротъ глядятъ… не прочтешь ни за что на свѣтѣ! Семнадцатилѣтній влюбленный прочтетъ одинъ, для себя, и наколотится головой о стѣну, или прочтетъ съ той, которую полюбилъ, по и то только вдвоемъ, наединѣ съ нею… Но Борисъ декламируетъ не стѣсняясь и даже соглашается повторить, по желанію публики. Онъ взрослый и у него прекрасная декламація. Человѣкъ увѣренный въ себѣ, талантливый и знающій это, къ тому же и тетушка твердитъ безпрестанно:
— Вонъ ты какой хорошій!
Чѣмъ же онъ хорошъ? Да, такъ. Это говоритъ авторъ, собравшій всѣ возможныя обстоятельства, чтобъ этотъ характеръ могъ выказаться, но выказывается онъдалеко не тѣмъ, чего хотѣлось автору. Его отношенія къ отцу очень безцвѣтны — одно нѣмое ожиданіе отцовской откровенности и какое-то неумѣнье почувствовать энергичнѣе; съ сестрой — одни поцалуи; съ бабушкой онъ безсердеченъ до жестокости. Съ товарищами онъ, говорятъ, не «аристократинчалъ», хотя былъ богатъ, пріѣзжалъ въ гимназію на дрожкахъ, и т. п. Это еще не очень важно, и ставить это въ заслугу, даже обращать вниманіе на подобные подвиги — значитъ еще уменьшать характеръ, не только не возвышать его. Что онъ вызвался на ссору съ учителемъ — тоже не подвигъ: онъ шелъ на эту ссору не одинъ, а съ двумя товарищами, рисковавшими больше его; онъ, какъ богачъ и «аристократъ», имѣлъ больше, нежели они, бѣдняки, шансовъ на благополучный исходъ дѣла. Не должно забывать, что эта гимназія — гнѣздилище глупости и взяточничества. Его порывы къ знанію — общія фразы. Онъ талантливъ, поётъ, играетъ на скрипкѣ, декламируетъ и сочиняетъ, но отъ такой роскоши талантовъ не дѣлается привлекательнѣе: онъ какъ будто наряженъ въ нихъ, а не они живутъ въ немъ. Его нравъ: онъ благодушенъ, по великодушнымъ назвать его нельзя… Онъ умиляется, оставшись одинъ въ залѣ, гдѣ только что игралъ его товарищъ, музыкантъ Горшковъ, и пѣла Софья Николаевна, и припоминаетъ, что недѣлю назадъ, на этомъ мѣстѣ стоялъ гробъ его отца. Что же тутъ удивительнаго, особеннаго? Что былъ бы этотъ юноша, еслибы и этого не вспомнилъ?
"Онъ увидѣлъ Софью Николаевну и чуть не закрылъ глаза.
"Она была въ бѣломъ пеньюарѣ и прямо подошла къ нему близко, близко.
" — Я ужь видѣла, тихо сказала она: — что ты затуманился что-то…
" — Нѣтъ, тётя, я ничего… мнѣ очень хорошо…
Это «очень хорошо» — непонятно. Или онъ изъ страннаго чувства прячетъ свою законную печаль, какъ будто стыдясь ея, или ему въ самомъ дѣлѣ «очень хорошо» и воспоминаніе объ отцѣ вылетѣло изъ головы, едва подошла «близко-близко» эта женщина? Въ обоихъ случаяхъ, «славнаго» и «хорошаго» мы тутъ ничего не видимъ…
" — Не дичись меня; я за то тебя и люблю, что у тебя душа прозрачная, говоритъ Софья Николаевна, ласково беретъ его за голову, становится на колѣни, молится съ нимъ вмѣстѣ и похваливаетъ за то, что онъ плачетъ, головой на ея плечѣ. За что же? Если онъ плачетъ объ отцѣ — слезы такъ натуральны, что странно хвалить ихъ. Если Софья Николаевна догадывается, что есть и другая причина, то, казалось бы, ей самой, Софьѣ Николаевнѣ, похваливать еще неудобнѣе. Это — разнѣживанье… Но разнѣживанье — основаніе всѣхъ убѣжденій Софьи Николаевны.
" — Отецъ твой видитъ тебя, шептала она ему: — молись всегда такъ, не приготовляйся (?), не смущай себя, а только люби, и все будетъ свѣтло и все примирится въ твоей жизни.
Онъ не сказалъ ни одного слова, а только цаловалъ ея руки; волненіе его облегчилось слезами, стихло, и онъ готовъ былъ заснуть тутъ же, на ея рукахъ.
Провинціальныя письма о нашей литературѣ. 199
" — Славный, безцѣнный мой мальчикъ, повторяла она: — какъ много въ тебѣ теплоты! Кто тебя полюбитъ, будетъ счастливъ.
А намъ кажется, напротивъ. Этотъ «мальчикъ» и безъ того ничѣмъ себя не смущаетъ, рѣзкихъ чувствъ у него нѣтъ. Ему «не больно» при смерти отца, его «впечатлѣнія притупились отъ постоянной картины страданія», горе для него «не свѣжо»; теперь онъ очень доволенъ, что ему даже совѣтуютъ «не смущать себя». Эти примирительные совѣты, эти обѣщанія, что все будетъ свѣтло, значатъ прямо: «забывай другихъ, молись расплывчиво-чувствительно подъ вліяніемъ ласкъ, отъ которыхъ безумѣешь и бери счастье гдѣ встрѣтишь». Натуры, какъ Борисъ, способныя легко принимать такіе совѣты, отлично высасываютъ сокъ изъ всякаго чужаго счастья, берутъ все, а расплачиваются примирительными фразами. Имъ счастье, но отъ нихъ счастья нѣтъ. Придетъ ли къ нимъ и горе, они постараются отогнать его, «примириться» и — успѣютъ. Это — эпикурейцы, или, вѣрнѣе, баричи, какъ тотъ, что въ комедіи г. Островскаго «Воспитанница», погубивъ дѣвушку, чтобъ не видѣть ея слезъ, внимаетъ тоже благому совѣту: «Вы, баринъ, уѣзжайте покуда, что вамъ себя безпокоитъ»…
Но, можетъ быть, мы неправы; можетъ быть, этимъ «примиреніемъ», этимъ «свѣтлымъ» забвеніемъ намъ хотѣли указать на истинный путь-дорогу жизни, хотѣли научить насъ скорѣе и рѣшительнѣе обрывать послѣдніе путы воспоминаній, которые удерживаютъ насъ на могилахъ людей и радостей, и идти впередъ, все впередъ, не оглядываясь и не жалѣя?
Спящій во гробѣ — мирно спи!
Жизнью пользуйся, живущій!
Да, можетъ быть… но только при широкомъ міросозерцаніи сказавшаго эти слова. А въ житейскомъ примѣненіи, когда «впередъ» и «свѣтлое примиреніе съ жизнью» состоятъ въ замѣнѣ савраски сѣрымъ рысакомъ, въ пуховой шляпѣ вмѣсто гимназической фуражки, въ гастрономическомъ обѣдѣ вмѣсто «жованнаго», въ «изгнаніи изъ комнатъ старушечьяго запаха» и т. д. — воля прекрасной Софьи Николаевны — становится какъ-то себя самаго совѣстно!…
«Но, все освѣщаетъ любовь», могутъ возразить намъ. Что же, любовь, пожалуй. Кто же не любилъ? Кому, въ семнадцать лѣтъ, любимая женщина не казалась умнѣе и краше всѣхъ на свѣтѣ, кто не глядѣлъ на все ея глазами, особенно, когда ея взглядъ такъ незамысловатъ и удобенъ: «живи себѣ въ свое удовольствіе».
« — У меня было горе, у тебя тоже есть горе и большое, а будемъ жить и, дастъ Богъ, хорошо проживемъ», говоритъ Борису Софья Николаевна и цалуетъ его. Она нѣжитъ и ласкаетъ его до тѣхъ поръ, пока выводитъ его изъ себя, во время ночнаго катанья въ саняхъ.
Это ночное катанье можно было предвидѣть, а за нимъ, конечно, простуду и воспаленіе въ легкихъ, для того, чтобы Борисъ могъ проводить ночи у постели Софьи Николаевны. Это совсѣмъ не въ порядкѣ вещей, но въ порядкѣ романовъ. Едва Софья Николаевна очнулась послѣ кризиса, Борисъ объяснился ей въ любви.
"Она взяла его обѣими руками за голову и долго-долго на него глядѣла.
" — Я вижу, какъ ты меня любишь, и люби… Я не буду осуждать тебя! Люби меня, повторила она: — и не мучься… Я хочу, чтобъ ты былъ счастливъ, добрый, дорогой мой Боря.
«Больше ужь ничего не слыхалъ Борисъ. На губахъ его горѣлъ поцалуй…»
Но это была еще не страсть, а только разнѣживанье. Понятно, что внимая совѣтамъ и пожеланіямъ: «будь счастливъ», Борисъ не хотѣлъ «примириться съ жизнью» въ половину. Онъ при первомъ вниманіи Софьи Николаевны къ другому гимназисту, приревновалъ ее, сталъ отдаляться отъ нее, вывелъ и ее изъ терпѣнія. Она не выдержала, позвала его поздно вечеромъ къ себѣ въ комнату и вызвала на объясненіе. Объясненіе кончилось тѣмъ, что она отдалась ему.
«Она его любила».
Очень хорошо, что такъ случилось, потому что съ этой страницы романъ дѣлается несравненно вѣрнѣе и занимательнѣе.
« — Какъ сказалась любовь Софьи Николаевны»? спрашиваетъ авторъ и разбираетъ это совершенно вѣрно и совершенно напрасно. И безъ его объясненій понятно, что женщина, которой убѣжденіе — брать счастье, гдѣ оно встрѣтится — не размышляла и отъ этого убѣжденія и но общему свойству любви — не размышлять. Она вѣруетъ, что «все должно быть свѣтло въ жизни», а «свѣта» еще не видала. Двадцатилѣтняя и страстная, она до-сихъ-поръ знала только печальную привязанность мужа, который «годился ей въ отцы». Утѣшительница въ печаляхъ, она видитъ, что утѣшила и тѣмъ счастлива вдвойнѣ. Не отозваться на страсть юноши она не могла. Вѣрность положенія устанавливаетъ въ минуту все, что было шаткаго въ романѣ. Нѣжащая и странно-кокетливая утѣшительница, другъ безъ серьёзнаго слова, руководительница съ эгоистическимъ совѣтомъ: «забывай и пользуйся», производила непріятное впечатлѣніе: страстная женщина, вмѣстѣ съ лаской уступившая и власть, и нравственное превосходство — принесла свою жертву, а потому это — существо, моложе своего молодого любовника…
Самъ юноша лучше выясняется. Въ его любви нечего искать движеній первой молодости, которыхъ ни въ чемъ не бывало и прежде; онъ не сталъ ни умнѣе, ни развитѣе, ни симпатичнѣе, ни сильнѣе характеромъ; не сталъ ни «мужчиной», ни «героемъ», какъ называетъ его авторъ, но онъ опредѣлился: это — взрослый чувствительный эгоистъ. Онъ не оглядывается и беретъ счастье, и это не потому, что годами онъ младшій изъ двухъ; нѣтъ: онъ въ самомъ дѣлѣ усвоилъ легкую мораль примиренія, отъ которой, молча, но тяжко отказывается его возлюбленная. Она раздумывается и говоритъ: «Прости меня; на меня грѣшную ты тратишь свою молодость. Если ты охладѣешь ко мнѣ; если ты скажешь, что я испортила, погубила твою жизнь, я роптать не стану… я заслужила это. Я всегда весела, на все ясно смотрю, со всѣмъ примиряюсь, а тутъ, вдругъ, другой голосъ, строгій, горькій»… Этотъ голосъ долженъ былъ раздаться въ ея душѣ, иначе это не была бы душа прекрасная. Она сознала, что есть ложь въ ея «примиреніи», и будитъ свои нравственныя силы. Чтобъ успокоить свою боль, она напоминаетъ себѣ, что даетъ счастье. Ея собственное счастье не можетъ и не должно быть долговѣчно: все взято отъ жизни и лучше того, что есть — уже не будетъ. Этой женщинѣ горько, что она «связала» собою молодого человѣка, что забыла свои материнскія обязанности передъ его маленькой сестрой; она признаетъ себя эгоисткой… Гдѣ жь ея философія, что все свѣтло, все хорошо, что радость во всемъ? Видно, нѣтъ! Видно, счастье можно брать только закрывая глаза на все остальное, а на такую насильственную слѣпоту честныя души неспособны!
Маленькая сестра Бориса, забытая влюбленными, которые не присмотрѣли за нею, простужается и умираетъ. Софья Николаевна неутѣшна.
"Ее терзали угрызенія. У нея не было живаго мѣста въ сердцѣ, на языкѣ не было ни одного примирительнаго (!) слова. Она, какъ преступница, сознавала свою вину, просила только пощады у Бога, у совѣсти, и молила только о томъ, чтобы не загубить ей жизнь мальчика, отдавшагося ей всей душой.
« — Ты мнѣ осталась, сказалъ Борисъ, и мгновенный блескъ заигралъ въ его глазахъ».
«Эти слова точно ножомъ рѣзнули Софью Николаевну. И сладко, и раздирательно было ихъ слышать въ эту минуту…»
Не вѣрится, чтобы было «сладко». Она видѣла, какъ легко забылъ онъ страданія и смерть отца — это былъ другой примѣръ легкаго забвенія. Конечно, забвеніе было ради нея, ради любви къ ней — но эта женщина столько выше своего возлюбленнаго и не понять этого, наконецъ, не можетъ. Такія «сладко-раздирательныя» слова, въ особенности даютъ понять многое и разомъ. Это слово балованнаго эгоиста: «Ты мнѣ осталась», а не «я тснѣ остался»…
Чрезъ двѣ страницы, Софья Николаевна умираетъ сама, внезапно, отъ холеры. Борисъ съ горя занемогаетъ горячкой, выздоравливаетъ, потому что сильна натура и — позволимъ себѣ догадаться — крѣпко сердце; тоскуетъ и уѣзжаетъ съ товарищами въ Москву, въ университетъ. Уѣзжаютъ на пароходѣ. Волны, яркій утренній свѣтъ, шумъ прощанья кругомъ, раздражаютъ печать и нервы — кто этого не знаетъ? Въ романахъ вообще, сцены разлуки и прощанья выходятъ Эффектнѣе, нежели даже сцены смерти…
" — Одинъ, совсѣмъ одинъ! шепталъ Борисъ, судорожно вздрагивая.
«А солнце играю въ пѣнистой ряби парохода, раздавались веселые голоса, зеленые берега улыбались и все тянуло вдаль, на новыя мѣста…»
— Гдѣ онъ навѣрное найдетъ счастье и забудетъ все прошлое, доскажемъ мы. И почему не забыть? Юноша вступаетъ въ путь-дорогу жизни, съ сердцемъ уже измятымъ всѣми возможными впечатлѣніями и самыми дорогими утратами. Онъ одинъ. Но съ нимъ его богатый запасъ «примиренія»; оно очень скоро шепнетъ ему тѣ завѣтныя нѣжащія слова, на которыя такъ чутко его ухо и такъ податливо его сердце… Онъ все забудетъ. И почему не забыть? Было милое существо, рано освѣтило жизнь и умерло. Но, вѣдь, она ему, эта женщина, давала счастье, а не онъ ей. Больше, крѣпче и лучше связываетъ забота, которую даютъ, а не та, которую получаютъ. Она заботилась о немъ, а онъ что дѣлалъ? Онъ только бралъ и нѣжился, потому и тоскуетъ, что «одинъ». Это — тоска за себя, легко замѣняемая радостью для себя. Онъ не думаетъ, что для милой уже все кончено, и радости, и наслажденія всѣ, отъ дневнаго сіянія до счастья любви; ему не воображается, что эта красавица лежитъ холодная, блѣдная въ сырой землѣ — а вотъ, скучно ему, что съ нимъ-то нѣтъ никого… «Примирится!…»
Спящій въ гробѣ — мирно спи!
Жизнью пользуйся, живущій!
Онъ вспомнитъ, что такъ говорила она, и помянетъ ее — любовью къ другой. У него недоставало силы воли для борьбы за другихъ, но за себя онъ постоитъ. Онъ молодъ, красивъ, поэтизируетъ; лучшія женщины недогадливы: онъ найдетъ еще нѣжную душу, которая будетъ ублажать его. Нервно-чувствительные эгоисты на это счастливы…
Смерть пришла во время къ Софьѣ Николаевнѣ. Какое примиреніе выдумала бы для себя эта страстная женщина, когда (и безъ сомнѣнія, скоро) ее милый сталъ бы доказывать ей ея же логикой, что чрезъ «гармонію» возраста «не перескочишь», а между ними все-таки пять лѣтъ разницы; что чувства не должны быть «напускными», что отжившее для сердца должно быть забыто и замѣнено — и, вслѣдствіе этой логики, въ глазахъ ея привязался бы къ другой?… Она умерла во время…
Романъ оставляетъ грустное впечатлѣніе, не одиночествомъ и печалью героя, а увѣренностью, что онъ скоро утѣшится. Нравъ такой и такъ сложился. Можетъ быть (и всего вѣроятнѣе), авторъ не желалъ бы такого заключенія, но оно выводится само собою, и по нашему мнѣнію, не вредитъ роману, а напротивъ: хорошо и сладко оглядываться на сіяніе «золотыхъ дней», но не мѣшаетъ и разобрать, почему иногда тѣ, чьи дни сіяли, впослѣдствіи бросаютъ такую холодную тьму на дни своихъ ближнихъ…