ВЪ РАБОЧЕМЪ УГЛУ.[править]
Нанимала я меблированную комнату у одной мѣщанки. Кромѣ меня здѣсь были еще жильцы: пожилой чиновникъ, съ которымъ хозяйка за-частую ругалась на весь домъ, что не мѣшало ей особенно заботливо пещись о его комфортѣ, и швея, шившая на магазинъ кофточки, башлыки, дѣтское платье и пр. Я занимала отдѣльную комнатку, а швея, у которой была дочка лѣтъ пяти, нанимала уголъ въ комнатѣ хозяйки. Собственностью швеи въ этой комнатѣ были: большой бѣлый столъ, на которомъ стояла тяжелая швейная подушка съ ящикомъ, и шкатулка съ принадлежностями шитья, кровать съ высокими перинами, комодъ съ чайною посудою и самоваромъ, кіота съ образами и лампадою, и большой кованый сундукъ, стоявшій подъ кроватью и вмѣщавшій въ себѣ, какъ увѣряла хозяйка, приданое маленькой Вари. Приданое состояло изъ разнаго тряпья, старомодныхъ мантилій, платьевъ, лоскутьевъ и бѣлья.
Кромѣ этой загроможденной комнаты къ апартаментамъ хозяйки принадлежала тѣсная кухня, въ которой шло, непрерывное глаженье, потому что у хозяйки была дочь, прачка по ремеслу. Эта кухня была постояннымъ театромъ войны. То прачка ругалась, если не дралась, съ матерью, то швея съ хозяйкою, то визжала дѣвочка въ клещахъ швеи.
Сраженіе завязывалось чаще всего слѣдующимъ образомъ. Прачка Дарья, или Дашка, какъ ее звала мать, съ ранняго утра застанавливала плиту утюгами и гладила на доскѣ, заливаясь самыми заунывными пѣснями. Я замѣтила, что другихъ она не пѣла, хотя по характеру она была менѣе всего склонна въ меланхоліи. Если она не пѣла, то либо хохотала, либо перебранивалась съ кѣмъ нибудь самымъ непечатнымъ образомъ. Но даже когда она ругалась или дралась, никто не подумалъ бы, что она дѣлала это въ сердцахъ: она огрызалась на мать совершенно тѣмъ же равнодушнымъ тономъ и съ такимъ же незлобивымъ выраженіемъ лица, съ какимъ отшучивалась у воротъ съ кавалерами. Поведенія Даша была вообще вольнаго, любила кавалеровъ, прогулки, угощенья, но ужь за то умѣла и работать. Стираетъ она, полощетъ, гладитъ съ утра до ночи; масляные волосы, расчесываемые только по воскресеньямъ, сбиты и подпрятаны подъ грязный ночной чепчикъ, рубаха съ широкимъ воротомъ нескромно спускалась съ красныхъ потныхъ плечь, изъ подъ короткой ватной юбки видны толстыя ноги въ стоптанныхъ башмакахъ, неупотребляющія чулокъ ни зимою, ни лѣтомъ…
Поетъ Даша, побрякивая утюгами у плиты, а къ плитѣ идетъ, съ притворно храбрымъ видомъ, швея Настасья Ивановна, неся пузатый кофейникъ изъ красной мѣди. Отодвинувъ одинъ изъ утюговъ, она ставитъ на его мѣсто кофейникъ.
— Такъ и пустила! наскакиваетъ Даша и толкаетъ кофейникъ такъ, что кофе прыщетъ и шипитъ.
Настасья Ивановна молча, стиснувъ зубы, берется за кофейникъ, Даша за утюгъ и обѣ прижимаются другъ къ другу локтями, стараясь оттолкнуть одна другую отъ плиты. Побѣдительницею всегда оставалась Даша, показывавшая кукишь уходящей швеѣ.
Если швея завязывала перебранку, то мать вступалась за дочку, если же Настасья Ивановна взывала къ правосудію хозяйки, а сама удалялась, то дѣло завязывалось между матерью и дочкою. Въ обоихъ случаяхъ Даша поражала богатствомъ своего браннаго словаря. Какъ бы то ни было, но въ кухнѣ шла постоянная, неекончаемая перебранка, какъ будто бы здѣсь обитали не люди, а дикіе звѣри.
По утрамъ, до моего ухода изъ дому, я часто слышала дѣтскій плачъ въ сосѣдней комнатѣ. Плачъ всегда былъ порывистый и продолжительный, изъ чего я заключила, что швея бьетъ свою маленькую дочку. Я не хотѣла вмѣшиваться въ чужія дѣла, хотя плачъ ребенка дѣйствовалъ на мои нервы. Но какъ-то разъ я вернулась домой уставши болѣе обыкновеннаго; мнѣ хотѣлось отдохнуть, нездоровилось, а изъ сосѣдней, комнаты опять слышался плачъ. Я не выдержала и кликнула хозяйку.
— Отчего этотъ бѣдный ребенокъ все плачетъ? спросила я. — Нельзя ли его какъ нибудь успокоить?
Хозяйка выслушала меня, просунувъ голову въ дверь, и отвѣтила только:
— Вотъ и Миканоръ Ивановичъ тоже… Затѣмъ голова скрылась.
Еще съ минуту продолжался прежній плачъ, уже начинавшій утихать, какъ вдругъ раздался порывистый крикъ ребенка и плачъ перешелъ въ стоны.
У меня кровь бросилась въ голову. Я выбѣжала и, уже не церемонясь, распахнула дверь въ комнату хозяйки.
— Что это? Неужели вы бьете ребенка? вскричала я.
Швея стояла посреди комнаты и, прижавъ къ своимъ колѣнямъ маленькую дѣвочку, — тискала одною рукою ея голову въ свою юбку, а другою дергала ее за волосы. Шея малютки была багровая.
— Оставьте ее! закричала я, вырвавъ у нее дѣвочку.
— Чего вы? спросила швея, въ испугѣ отступая при моемъ неожиданномъ крикѣ и движеніи.
Дѣвочка, выпущенная изъ душившихъ ее рукъ, тупо поглядѣла на меня и, бросившись въ матери, ухватилась за ея колѣна, съ крикомъ: «Мама! мама!»
Она у нея же искала защиты.
— Ничего, не бойся! сказала швея, прикрывая рукою ея головку и какъ будто желая защитить ее отъ меня.
Я остановилась, соображая это ласковое движеніе и то, что было за минуту передъ тѣмъ.
— Чего вы, Прасковья Максимовна, испугались? спросила меня хозяйка. — Вотъ не одинъ Миканоръ Иванычъ жалуется, вотъ и онѣ также! обратилась она съ укоромъ къ швеѣ.
— Чтожъ мнѣ клинъ что ли вбить ей въ горло для васъ? Дѣтей у васъ развѣ не было, или чувства нѣтъ? крикнула швея, сверкнувъ на нее глазами, и нѣжно обвила рукою дѣвочку, уже сидѣвшую у нея на колѣняхъ, прислонивъ головку къ ея щекѣ.
— Видите ли какая чувствительная! А то было голову ей о печку раскроила!
Завязалась жаркая перебранка, но я поспѣшила прервать ее.
— Напрасно вы такъ бьете вашу малютку, — обратилась я къ швеѣ какъ можно мягче, видя, что она въ пароксизмѣ злобы.
— Да что же мнѣ дѣлать? То и слышишь отъ нее — она кивнула на хозяйку — жильцовъ да жильцовъ сгоните. Ну съѣду, если мѣшаю. Ну васъ, въ самомъ дѣлѣ, и съ жильцами-то. Угловъ я не нашла!
— Не зачѣмъ вамъ съѣзжать, сказала я. — Если меня безпокоитъ плачъ вашей дѣвочки, такъ это потому, что мнѣ жалко ее. Мнѣ кажется, что вы слишкомъ часто ее наказываете. Вы бьете ее: возможно ли бить такого маленькаго ребенка? Развѣ вы ее не любите?
— Не била бы, кабы не любила! сказала швея отворачиваясь, чтобы скрыть выступившія слезы. — Свѣчку поставила бы, если бы Богъ ее прибралъ.
— Вы сейчасъ сказали, что любите ее?
— Оттого и поставила бы. Вотъ вырости ее, выкорми, а тамъ что? Счастье-то не про насъ съ нею…
Она утерла слезы юбкой малютки.
Уходя изъ комнаты швеи, я думала, что послѣ такого кризиса и бурнаго объясненія, экзекуціи если не прекратятся, то будутъ рѣже и слабѣе. Но я худо поняла причины, которыя вызывали у швеи эти вспышки злобы на любимаго, повидимому, ребенка.
Спустя нѣсколько дней, мнѣ случилось разговориться съ хозяйкою о ея житьѣ-бытьѣ, а за тѣмъ разговоръ коснулся и ея жилицы. Я, дѣйствительно, рѣже слышала плачъ въ послѣднее время, а потому сказала:
— Что, она перестала бить свою, дѣвочку?
— Какое перестала! бьетъ по прежнему, только когда вы дома, то стыдится. Злющая баба!
— Но мнѣ показалось, что она любитъ свою дочку?
— Любить-то любитъ.
— Такъ какъ же бьетъ-то?
— А кто ее разберетъ. И то сказать, дѣтей нельзя не бить; выростутъ, — сами скажутъ спасибо за то, что били. Только шибко ужъ очень бьетъ-то она! такъ чѣмъ ни попало и шарахнетъ. А иной разъ плачется надъ нею, голубитъ ее, и руки-то, и глазки-то у нея цѣлуетъ. Бьетъ, да вѣдь тоже и жалѣетъ.
— Тотъ разъ вы говорили, что она ее о печку ударила.
— Какъ же, такъ пихнула въ затылокъ, что дѣвчонка со всего маху о печку лбомъ стукнулась.
Я невольно вздрогнула.
— Въ первую-то минуту, продолжала хозяйка, — она даже не заплакала, словно ее ошеломило; а потомъ какъ зальется! даже вся посинѣла. Сами видѣли… А вѣдь была когда-то богата, разсказывала хозяйка. — Родители въ пенсіонъ посылали. Замужъ выдали, приданое дали. Только мужъ-то вышелъ горькій пьяница; все и спустилъ. А тамъ спился, да и померъ, вотъ она теперь и мается съ дѣвчонкой на шеѣ. Съ господами-то ужъ ей не подъ стать водиться, такъ она и нашей компаніи рада; только дѣвку свою все еще въ барышни прочитъ.
Изъ словъ хозяйки я заключила, что швея Настасья Ивановна — женщина желчная, озлобленная своею горькою долею, своимъ неудачнымъ супружествомъ и несбывшимися надеждами; что эта одна изъ тѣхъ натуръ, которыя не примиряются и не уживаются съ своею долею, а вѣчно ропщутъ и вымѣщаютъ свое горе на комъ попало, преимущественно на комъ нибудь безотвѣтномъ. Къ тому же и здоровье ея было видимо, надорвано и также располагало ее къ раздражительности.
Но и судьба ея была дѣйствительно не радостная. Заработывала она среднимъ счетомъ рублей до двѣнадцати въ мѣсяцъ, и то при постоянной работѣ, которая не всегда бывала; три рубля она платила за уголъ; оставалось девять на прокормленіе себя и ребенка, и на одежу.
— Вотъ вѣдь бьетъ, а ужь приданое копитъ, продолжала сообщать мнѣ, хозяйка. — Не допьетъ, не доѣстъ, а въ мѣсяцъ-то все отложить копѣекъ тридцать, пятьдесятъ; «на приданое, говоритъ, моей Варькѣ, если встрѣтитъ хорошаго человѣка; а не то, такъ чтобы хоть чужаго хлѣба не пришлось ѣсть».
— Сама не доѣстъ, да и ее не докормитъ, а приданое копитъ! замѣтила я.
— Нѣтъ, ее-то и пряниками кормитъ, не токма что, чуть что не каждый день пироги ей приноситъ….
По духу противорѣчія, хозяйка вдалась теперь въ панегирикъ своей жилицѣ.
— А мясомъ кормитъ? спросила я.
— Какъ же не кормить? Когда отъ Миканора Иваныча супцу останется, такъ я всегда даю.
— Да Никаноръ Ивановичъ и вы всѣ, кажется, круглый годъ постное ѣдите.
— Гдѣ же круглый годъ! только въ посты да въ постные дни.
— И Варя то же?
— А то какъ же? Вѣдь тоже христіанское дитя.
Но посты служили, кажется, только предлогомъ и мясо являлось на столѣ моей хозяйки только по воскресеньямъ.
Въ слѣдующее воскресенье, оставаясь дома, я зашла по дѣлу къ хозяйкѣ. Швея была тутъ-же.
Лицо ея, обыкновенно озабоченное и угрюмое, показалось мнѣ яснѣе обыкновеннаго; она въ разговорѣ со мною относилась ко мнѣ безъ всякой враждебности, какъ можно бы было ожидать послѣ нашего недавняго столкновенія. Я освѣдомилась о Варѣ.
— На дворѣ играетъ, отвѣтила Настасья Ивановна и заботливо выглянула въ окно.
— Славная она у васъ дѣвочка, сказала я, дѣлая приступъ къ нравоученію.
— Ничего-съ; только шалитъ очень, сказала мать, видимо довольная. — Вотъ скоро учиться начнетъ.
— Какъ скоро! да сколько ей лѣтъ?
— Шестой годокъ идетъ.
— И вы уже учить собираетесь — такъ рано?
— Что за рано; я не хочу чтобы она такой хе дурой выросла, какъ я.
Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату проскользнула со двора Варя, въ пышномъ платьѣ, сшитомъ съ большими претензіями, въ панталонахъ и прюнелевыхъ сапожкахъ.
Я съ удовольствіемъ улыбнулась, при видѣ развеселившагося ребенка, и замѣтила. такую же улыбку на лицѣ матери. Дѣвочка, не останавливаясь, подбѣжала въ ней и уцѣпилась за ея юбку.
— Здравствуй, Варенька! сказала я, наклоняясь къ ней.
Малютка выглянула и опять запахнулась складкою юбки.
— Чего дичишься, Варюшка? поздоровайся, сказала Настасья Ивановна мягкимъ тономъ.
Но въ эту минуту ей бросилось въ глаза поврежденіе въ туалетѣ Вари: изъ ея маленькой юбки висѣлъ вырванный клочекъ. Нужно было видѣть, какъ въ одно мгновенье измѣнились лица матери и дочери.
— Ро-о-хля! прошипѣла Настасья Ивановна съ звѣрскимъ выраженіемъ на лицѣ. Дѣвочка подняла глаза и уставила ихъ на лицѣ матери съ тупымъ ужасомъ. Настасья Ивановна сдѣлала движеніе рукою: дѣвочка инстинктивно присѣла и втянула голову въ плечи, точно будто бы на нее валился потолокъ.
Но мое-ли присутствіе сдержало Настасью Ивановну, или ужь она была въ такомъ хорошемъ расположеніи духа, что не могла сердиться, — только на этотъ разъ дѣло обошлось благополучно, хотя все-таки она, чтобы не измѣнить себѣ, сдѣлала сердитое лицо и слегка толкнула дѣвочку. Варя забилась въ уголъ и боязливо поглядывала оттуда на мать, какъ будто не вѣря, что гроза миновала и ожидая, что она еще разразится надъ нею.
Настасья Ивановна принялась излагать мнѣ, по этому поводу, какъ много горя и хлопотъ стоитъ ей ея дочка, и какъ она молитъ Бога, чтобы онъ прибралъ ее. Мнѣ стало тяжело и я ушла.
Потянулись дни за днями. Швея по прежнему била ребенка; Никаноръ Ивановичъ по прежнему брюзжалъ; хозяйка ругалась со швеею, дочка ея пѣла заунывныя пѣсни, Варя плакала, а я все собиралась принять гуманныя мѣры противъ этого плача, между прочимъ, приводить къ себѣ дѣвочку и пріучать ее въ работѣ, чтобы она не попадалась безпрестанно подъ ноги сердитой матери, — и все не могла собраться, а между тѣмъ привыкала постепенно къ плачу и притуплялась чувствомъ. Вѣдь такъ повсюду, такъ всѣмъ, а выростаютъ, и живутъ, и умирать не хотятъ… Стоитъ ли хлопотать? у всякаго своего горя довольно; стоитъ ли штопать въ одномъ мѣстѣ, когда въ десяти рвется…
Выпалъ денекъ! На кухнѣ ругаются съ самого утра. Кто-то разбилъ мыльницу Никанора Ивановича — дрянную, грошовую мыльницу, но къ которой онъ привыкъ. Никаноръ Ивановичъ взъѣлся на хозяйку, пригрозилъ, что съѣдетъ; хозяйка съ дочкою заподозрили въ этомъ преступленіи Варю и подняли руготню со швеею, заступившеюся за дочь. Но въ самый разгаръ защиты, когда Варя, испуганная угрожающими жестами, заплакала и уцѣпилась за мать, та надѣлила ее такимъ пинкомъ, что ребенокъ отлетѣлъ на три шага и, дрожа, забился въ уголъ.
Потомъ швея понесла работу и въ домѣ поутихло. Варя кроила изъ лоскутьевъ платья для куклы, придвинувъ стулъ къ бѣлому столу и взобравшись на него съ ногами.
Швея возвратилась въ самомъ желчномъ состояніи; съ нея вычли за что-то изъ заработанныхъ денегъ.
— Прочь съ твоимъ хламомъ! крикнула она на Варю, копошившуюся подлѣ ея товара, даннаго магазиномъ.
— Матушки мои! вскрикнула она вдругъ самымъ отчаяннымъ голосомъ и опустила руки: изъ матеріи былъ вырѣзанъ клочекъ.
Прежде чѣмъ Варя успѣла оглянуться, въ нее впились десять пальцевъ и сперва стиснули ее такъ, что у нее хруснули кости, а вслѣдъ за тѣмъ по ней застучалъ кулакъ, по головѣ, по лицу, по спинѣ, гдѣ попало. Ребенокъ отчаянно кричалъ: — «Мама! не буду! не буду! А! а! Это не я! Соба-а-ка!»
— Что вы! Настасья Ивановна! вы съ ума сошли! кричали мы изступленной женщинѣ, силясь остановитъ ея руки, но она не могла утолить своей злобы — била и била.
Вдругъ ребенокъ пронзительно взвизгнулъ и притихъ. Этотъ рѣзкій звукъ среди плача отрезвилъ швею. Она остановилась какъ бы въ недоумѣніи; ей стало совѣстно, и чтобы скрыть это, она накинулась на насъ:
— Чего суетесь? Проваливайте! Не ваше дѣло.
Я взяла на руки всхлипывавшую дѣвочку и напоила ее водою. Она дрожала всѣмъ тѣломъ и со страхомъ глядѣла на мать; глаза ея были сухи и широко раскрыты; она всхлипывала безъ слезъ.
Настасья Ивановна показала испорченную работу, поясняя мнѣ значеніе этой бѣды такимъ укоризненнымъ тономъ, какъ будто бы я была виновницею.
— Успокойтесь, эта матерія не дорога. Мы какъ нибудь вмѣстѣ поправимъ дѣло.
— Поправимъ и безъ васъ, ворчала она уже тише.
Варя оставалась у меня на колѣняхъ и я старалась развеселить ее, что мнѣ и удалось. Малютка скоро утѣшилась и улыбалась, но казалась вялою. Хозяйка описывала мнѣ, какъ она испугалась, услышавъ крикъ Вари, и наставительно говорила, все обращаясь ко мнѣ, какой грѣхъ можно принять себѣ на душу черезъ такое обращеніе съ дитею, и какъ ея деверь убилъ своего мальчика, чуть притронувшись къ нему полѣномъ.
— Каркай ворона! сказала хозяйка.
— Будете каяться, Настасья Ивановна, помяните мое слово.
— Глядѣла бы на себя, огрызалась швея. — Нѣжная маменька! выростила дѣвицу, да съ изъянцемъ.
— Погоди хаять. Какова еще твоя-то будетъ!
— Настасья Ивановна, много ли пойдетъ на это кашмира? спросила я, чтобы прервать перебранку, и приподняла испорченный башлыкъ.
Швея вздохнула.
— Аршина два, не меньше, сказала она, переходя отъ горячности къ унынію.
Варя сидѣла у меня на колѣняхъ, прислонивъ голову къ моему плечу, и я чувствовала, какъ сильно бились въ ней жилы; дыханіе было короткое и частое. Я приписывала это остаткамъ испуга и волненія. Голова малютки тяжелѣла и отвисала на моей рукѣ; я заключила, что она засыпаетъ и не обращала на нее большаго вниманія.
— Заштопайте это, Настасья Ивановна, сказала я швеѣ; — мнѣ нуженъ башлыкъ, я у васъ этотъ и куплю. Вотъ вамъ и деньги на матерію.
— Не въ деньгахъ дѣло; время дорого. Завтра эту работу относить надо.
Въ эту минуту Варя вздрогнула у меня на рукахъ и торопливо сказала: «Мама!», но головы не подняла.
— Ну, что? спать захотѣла, сказала швея, подойдя во мнѣ. — Экой тюлень! прибавила она мягкимъ голосомъ и взяла ребенка на руки. Тѣло дѣвочки тяжело обвисло; голова перекатилась съ одного плеча на другое; она казалась сонною, но глаза и ротъ были полуоткрыты.
Не взглянувъ ей въ лицо, мать взяла ее на руки и присѣла съ нею на ближній стулъ, продолжая разговоръ о башлыкѣ. Но мои глаза приковались къ лицу дѣвочки. Оно было мертвенно-блѣдно.
Страшное подозрѣніе, мелькнувшее въ моемъ умѣ, вѣроятно отразилось на моемъ лицѣ, потому что швея взглянула на меня, потомъ на ребенка и затѣмъ опять на меня.
— Что? спитъ? сказала она неувѣреннымъ тономъ и поглядѣла на меня, какъ будто умоляя подтвердить.
— Нѣтъ, сказала я чуть слышно — и наклонилась въ лицу малютки.
Швея также уставилась на это лицо расширенными зрачками и сдерживая дыханіе.
На блѣдномъ лицѣ дѣвочки лежали синеватыя тѣни. Тонкая прядь волосъ отдѣлилась и спустилась, смоченная холодныхъ потомъ. Голова была лерекинута нѣсколько назадъ, черезъ руку и колѣни матери.
— Господи! послышалось скорѣе какъ вопль, чѣмъ какъ слово. Швея сидѣла въ оцѣпенѣніи, уставившись на ребенка широкими, не мигающими глазами; казалось, все, что въ ней было живаго и чувствующаго, сосредоточилось теперь въ этомъ взглядѣ.
У меня мелькнула мысль бѣжать за докторомъ; но прежде чѣмъ я успѣла сдѣлать движеніе, послышалось хрипѣнье: ребенокъ вытянулся и остался въ этомъ положеніи; только нижняя губа стала постепенно опускаться, и глаза, на которые до половины спустились вѣки, приняли оловянный блескъ…
Прошла еще минута въ неподвижности, потомъ съ боку, около меня, что-то мелькнуло; я повернулась, — это хозяйка крестилась, говоря вслухъ: упокой Господи новопреставленную рабу твою Варвару.
— Да что вы! Христосъ съ вами, вскрикнула швея — и ужасъ, изобразившійся въ ея взглядѣ, показалъ, что она только теперь начинала вѣрить своему несчастью. Но сомнѣніе было невозможно: на рукахъ ея лежалъ маленькій трупъ.
— Варюшинька моя! закричала она вдругъ такимъ голосомъ, отъ котораго у меня морозъ пошелъ по кожѣ, и приподнявъ остывавшее тѣло, обхватила его обѣими руками и крѣпко прижала къ своему лицу и къ своей груди. — Охъ! охъ! Варя! простонала она, и руки ея начали въ изнеможеніи опускаться; хозяйка подхватила мертваго ребенка и отнесла его на постель,
Швея положила руки на столъ и, тяжело упавъ на нихъ головою, судорожно зарыдала…
Началось обмываніе тѣла.
На разспросы постороннихъ, швея только плакала, а хозяйка отвѣчала за нее, что дѣвочка умерла скоропостижно, что вотъ и я была свидѣтельницею… Наединѣ со мною, она покачивала головою и шептала:
— Говорила я ей!
Похоронили мы маленькую дочку Настасьи Ивановны, и не слышно было болѣе ни дѣтскаго плача, ни дѣтскаго смѣха въ нашей невеселой квартирѣ. Швея продолжала шить башлыки и кофты, только я замѣчала иногда, что она подолгу сидѣла, опустивъ руки съ работою и уставившись глазами въ окно; но потомъ игла опять начинала быстро дѣлать свое дѣло и порядокъ жизни Настасьи Ивановны, казалось, ничѣмъ не былъ нарушенъ. Только горячность ея перешла въ слезливость и волосы начали замѣтно сѣдѣть.