Сибирь, — страна изгнанія, — всегда являлась въ представленіи европейцевъ страной ужасовъ, страной цѣпей и кнута, гдѣ арестантовъ засѣкаютъ на смерть жестокіе чиновники или убиваютъ непосильной работой въ рудникахъ, страной, въ которой народные массы стонутъ отъ невыносимыхъ страданій и въ которой враги русскаго правительства подвергаются страшнымъ преслѣдованіямъ. Навѣрное каждый, кто пересѣкалъ Уральскія горы и останавливался на водораздѣлѣ, гдѣ стоитъ столбъ, съ надписью „Европа“ на одной сторонѣ и „Азія“ на другой, — не могъ побороть чувства нѣкотораго ужаса, при мысли, что онъ вступаетъ въ страну скорбей… Многіе путешественники, вѣроятно, думали про себя, что цитата изъ Дантовскаго „Ада“ была бы болѣе умѣстна на этомъ пограничномъ столбѣ, чѣмъ вышеприведенныя слова, которыя претендуютъ разграничить два материка.
Но, по мѣрѣ того, какъ путешественникъ спускается ниже къ роскошнымъ степямъ Западной Сибири; по мѣрѣ того, какъ онъ наблюдаетъ сравнительную зажиточность и вмѣстѣ съ тѣмъ независимость сибирскихъ крестьянъ и сравниваетъ эти черты ихъ быта съ нищетой и рабскимъ положеніемъ крестьянъ въ Россіи, — онъ начинаетъ задумываться, знакомясь съ гостепріимствомъ „сибиряковъ“, которыхъ онъ считаетъ бывшими каторжниками, а также съ интеллигентнымъ обществомъ сибирскихъ городовъ, и не видя въ тоже время никакихъ признаковъ ссылки, не слыша о ней ни слова въ повседневныхъ разговорахъ, или же лишь въ формѣ хвастливаго заявленія „сибиряка“, — этого восточнаго янки, что ссыльнымъ въ Сибири живется лучше, чѣмъ крестьянамъ въ Россіи, — путешественникъ склоненъ бываетъ подумать, что его прежнія представленія о великой ссыльной колоніи были нѣсколько преувеличены и, что, въ концѣ-концовъ, ссыльнымъ, можетъ быть, и не такъ плохо въ Сибири, какъ объ этомъ говорили сантиментальные писатели.
Многіе путешественники по Сибири, — и не одни лишь иностранцы, — впадали въ подобную ошибку. Лишь какая-нибудь случайность: встрѣча съ арестантской партіей, тянущейся по невылазной грязи, подъ проливнымъ осеннимъ дождемъ, или возстаніе поляковъ по круго-байкальской дорогѣ, или встрѣча съ ссыльнымъ въ якутскихъ дебряхъ, въ родѣ описанной съ такой теплотой Адольфомъ Эрманомъ въ его „Путешествіяхъ“, — лишь одно изъ подобныхъ случайныхъ обстоятельствъ можетъ натолкнуть путешественника на размышленія и помочь ему раскрыть истину, трудно замѣчаемую, благодаря оффиціальной лжи и обывательской индифферентности; повторяемъ, обыкновенно лишь такія случайности открываютъ глаза путешественнику и онъ начинаетъ видѣть ту бездну страданій, которая скрывается подъ этими простыми тремя словами: ссылка въ Сибирь. Тогда онъ начинаетъ понимать, что, помимо оффиціальной исторіи Сибири, имѣется другая, глубоко печальная исторія, страницы которой, со времени завоеванія Сибири и до настоящаго времени, написаны кровью и повѣствуютъ о безконечныхъ страданіяхъ. Тогда онъ узнаетъ, что какъ ни мрачно народное представленіе о Сибири, но все-таки свѣтлѣе ужасающей дѣйствительности; онъ видитъ, что потрясающіе разсказы, которые ему приходилось слышать давно, еще во времена дѣтства, и которые онъ считалъ принадлежащими къ области давно минувшаго, являются лишь слабымъ воспроизведеніемъ того, что совершается каждый день, теперь, въ настоящемъ столѣтіи, которое такъ много говоритъ о гуманитарныхъ принципахъ и такъ мало ихъ примѣняетъ.
Эта исторія уже тянется въ продолженіи трехъ столѣтій. Какъ только московскіе цари узнали, что ихъ вольные казаки завоевали новую страну „за Камнемъ“ (какъ тогда называли Уралъ), они начали посылать туда партіи ссыльныхъ. Казаки разселили этихъ ссыльныхъ по рѣкамъ и тропамъ, проложеннымъ между сторожевыми башнями, которыя постепенно, въ теченіи 70 лѣтъ, были построены отъ устьевъ Камы до Охотскаго моря. Гдѣ вольные поселенцы не хотѣли селиться, тамъ закованные колонисты должны были вступать въ отчаянную борьбу съ дикой природой. Что же касается до тѣхъ, кого московскіе цари считали самыми опасными врагами, то ихъ мы находимъ среди самыхъ заброшенныхъ казачьихъ отрядовъ, посланныхъ „за горы разъискивать новыя землицы“. Никакое разстояніе не казалось боярамъ достаточнымъ, чтобы отдѣлить этихъ враговъ отъ царской столицы. И какъ только выстраивался самый маленькій острожокъ или воздвигался монастырь, гдѣ-нибудь, на самомъ краю царскихъ владѣній, — за полярнымъ кругомъ, въ тундрахъ Оби, или за горами Дауріи, — и ссыльные были уже тамъ и собственными руками строили башни, которыя должны были стать ихъ могилами.
Даже теперь Сибирь, съ ея крутыми горами, съ ея непроходимыми лѣсами, бѣшеными рѣками, и суровымъ климатомъ осталась одной изъ самыхъ трудно доступныхъ странъ. Легко представить, чѣмъ она была три вѣка тому назадъ. И теперь Сибирь — осталась тою областью русской имперіи, гдѣ произволъ и грубость чиновниковъ безграничны. Каково же было здѣсь въ XVII столѣтіи? „Рѣка мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большія, батоги суковатые, пытки жестокія, — огонь да встряска, — люди голодные: лишь станутъ мучить, анъ и умретъ“, — писалъ протопопъ Аввакумъ, попъ старой вѣры, который шелъ съ одной изъ первыхъ партій, посланною на Амуръ. — „Долго ли муки сея, протопопъ, будетъ“? — спрашивала его жена, упавъ отъ изнеможенія на льду рѣки послѣ путешествія, которое тянулось уже пятый годъ. — „До самыя смерти, Марковна, до самыя смерти“, — отвѣчалъ этотъ предшественникъ людей съ желѣзными характерами нашей эпохи; и оба, и мужъ и жена, шли въ дальнѣйшій путь, въ концѣ котораго протопопъ будетъ прикованъ цѣпями къ стѣнѣ мерзлой ямы, вырытой его собственными руками.
Начиная съ XVII вѣка потокъ ссыльныхъ, направлявшихся въ Сибирь, никогда не прерывалъ своего теченія. Въ первые же годы въ Пелымъ ссылаются жители Углича, вмѣстѣ со своимъ колоколомъ, который билъ въ набатъ, когда разнеслась вѣсть, что царевичъ Димитрій предательски убитъ по приказу Бориса Годунова. И люди, и колоколъ были сосланы въ глухую деревушку на окраинѣ тундры. И у людей и у колокола были вырваны языки и оторваны уши. Позднѣе, вслѣдъ за ними идетъ безконечный рядъ раскольниковъ, взбунтовавшихся противъ аристократическихъ нововведеній Никона въ управленіе церковью. Тѣ изъ нихъ, которые не погибли во время массового избіенія въ Россіи, шли населять сибирскія пустыни. За ними вскорѣ послѣдовали массы крѣпостныхъ, пытавшіяся сбросить недавно наложенное на нихъ ярмо; вожди московской черни, взбунтовавшейся противъ боярскаго правленія; стрѣльцы, возставшіе противъ всесокрушающаго деспотизма Петра I; украинцы, боровшіеся за автономію своей родины и ея древнія учрежденія; представители различныхъ народностей, не хотѣвшихъ подчиниться игу возникающей имперіи; поляки, ссылаемые десятками тысячъ одновременно послѣ каждой неудачной попытки возстанія и сотнями ежегодно за проявленія неумѣстнаго, по мнѣнію русскаго правительства, „патріотизма“. Наконецъ, позднѣе, сюда попадаютъ всѣ тѣ, кого Россія боится держать въ своихъ городахъ и деревняхъ — убійцы и просто бродяги, раскольники и непокорные, воры и бѣдняки, которые не въ состояніи заплатить за свой паспортъ; крѣпостные, навлекшіе на себя неудовольствіе господъ; еще позднѣе, „вольные крестьяне“, не угодившіе какому-нибудь исправнику или не смогшіе заплатить растущихъ съ каждымъ годомъ податей, — всѣ они идутъ умирать въ мерзлыхъ болотахъ, непроходимой тайгѣ, мрачныхъ рудникахъ. И этотъ потокъ течетъ неудержимо до нашихъ дней, увеличиваясь въ устрашающей пропорціи. Въ началѣ настоящаго столѣтія въ Сибирь ссылалось отъ 7000 до 8000 человѣкъ: теперь, въ концѣ столѣтія, ссылка возросла до 19000—20000 въ годъ, не считая такихъ годовъ, когда цифра эта почти удваивалась, какъ это было, напр., вслѣдъ за послѣднимъ польскимъ возстаніемъ; такимъ образомъ, начиная съ 1823 года (когда впервые завели статистику ссыльныхъ) въ Сибирь попало болѣе 700000 человѣкъ.
Къ сожалѣнію, немногіе изъ тѣхъ, кому пришлось пережить ужасы каторжныхъ работъ и ссылки въ Сибирь, занесли на бумагу результаты своего печальнаго опыта. Это сдѣлалъ, какъ мы видѣли, протопопъ Аввакумъ и его посланія до сихъ поръ распаляютъ фанатизмъ раскольниковъ. Печальная исторія Меньшикова, Долгорукихъ, Бирона и другихъ ссыльныхъ, принадлежавшихъ къ знати, сохранена для потомства почитателями ихъ памяти. Нашъ молодой поэтъ-республиканецъ, Рылѣевъ, прежде, чѣмъ его повѣсили въ 1827 г., успѣлъ разсказать въ трогательной поэмѣ „Войнаровскій“ о страданіяхъ этого украинскаго патріота. Воспоминанія нѣкоторыхъ декабристовъ и поэмы Некрасова „Дѣдушка“ и „Русскія женщины“ до сихъ поръ наполняютъ сердца русской молодежи любовью къ угнетаемымъ и ненавистью къ угнетателямъ. Достоевскій въ своемъ знаменитомъ „Мертвомъ домѣ“, этомъ замѣчательномъ психологическомъ изслѣдованіи тюремнаго быта, разсказалъ о своемъ заключеніи въ Омской крѣпости послѣ 1848 года; нѣсколько поляковъ описали мученическую жизнь ихъ друзей послѣ революцій 1831 и 1848 гг.. Но что такое всѣ эти страданія, когда сравнишь ихъ съ тѣми муками, которыя должны были вынести болѣе чѣмъ полмилліона людей изъ народа, начиная съ того дня, когда они, прикованные къ желѣзному пруту, отправлялись изъ Москвы въ двухлѣтнее или трехлѣтнее путешествіе къ Забайкальскимъ рудникамъ, вплоть до того дня, когда, сломленные тяжкимъ трудомъ и лишеніями, они умирали, отдѣленные пространствомъ въ семь — восемь тысячъ верстъ отъ родныхъ деревень, умирали въ странѣ, самый видъ которой и обычаи были также чужды для нихъ, какъ и постоянные обитатели этой страны, сибиряки, — крѣпкая, интеллигентная, но эгоистическая раса!
Что такое страданія этихъ немногихъ культурныхъ или высокорожденныхъ людей, когда сравниваешь ихъ съ терзаніями тысячъ, корчившихся подъ плетью и кнутомъ легендарнаго изверга, Разгильдѣева, котораго имя до сихъ поръ съ ужасомъ произносится въ Забайкальскихъ деревняхъ; когда сравниваешь ихъ съ мученіями тѣхъ, кто, подобно польскому доктору Шокальскому и его товарищамъ, умеръ во время седьмой тысячи шпицрутеновъ за попытку къ побѣгу; или когда сравниваешь ихъ со страданіями тѣхъ тысячъ женщинъ, которыя послѣдовали въ ссылку за своими мужьями и которыхъ лишь смерть освобождала отъ жизни, полной голода, скорбей и униженій; и, наконецъ, со страданіями тѣхъ тысячъ бродягъ, которые пытаются бѣжать изъ Сибири и пробираются черезъ дикую тайгу, питаясь грибами и ягодами, поддерживаемые лишь надеждою, что, можетъ быть, имъ удастся взглянуть на родное село, увидѣть родныя лица?
И кто, наконецъ, повѣдалъ міру о менѣе бросающихся въ глаза, но не менѣе удручительныхъ страданіяхъ тысячъ людей, влекущихъ безполезную жизнь въ глухихъ деревушкахъ дальняго сѣвера и нерѣдко заканчивающихъ свое безконечно унылое существованіе, бросаясь съ тоски въ холодныя волны Енисея? Максимовъ попытался, въ своей работѣ „Сибирь и Каторга“, поднять слегка завѣсу, скрывающую эти страданія; но ему удалось показать лишь маленькій уголокъ мрачной картины. Полная исторія этихъ страданій пока остаётся, — и, вѣроятно, навсегда останется, — неизвѣстной; характерныя ея черты стираются съ каждымъ днемъ, оставляя послѣ себя лишь слабые слѣды въ народныхъ сказаніяхъ и въ арестантскихъ пѣсняхъ; каждое новое десятилѣтіе налагаетъ свои новыя черты, принося новыя формы страданія все растущему количеству ссыльныхъ.
Само собой разумѣется, — я не могу набросать эту картину, во всей ея полнотѣ, въ узкихъ границахъ настоящей моей работы. Мнѣ придется ограничиться ссылкою, скажемъ, — за послѣдніе десять лѣтъ. Не менѣе 165.000 человѣческихъ существъ было отправлено въ Сибирь въ теченіи этого сравнительно короткаго періода времени. Если бы всѣ ссыльные были „преступниками“, то такая цыфра была бы высокой для страны, съ населеніемъ въ 80.000.000 душъ. Но дѣло въ томъ, что лишь половина ссыльныхъ, переваливающихъ за Уралъ, высылаются въ Сибирь по приговорамъ судовъ. Остальная половина ссылается безъ всякаго суда, по административному распоряженію или по приговору волостного схода, почти всегда подъ давленіемъ всемогущихъ мѣстныхъ властей. Изъ 151,184 ссыльныхъ, перевалившихъ черезъ Уралъ въ теченіи 1867—1876 годовъ, не менѣе 78,676 принадлежало къ послѣдней категоріи. Остальные шли по приговорамъ судовъ: 18,582 на каторгу, и 54,316 на поселеніе въ Сибирь, въ большинствѣ случаевъ на всю жизнь, съ лишеніемъ нѣкоторыхъ или всѣхъ гражданскихъ правъ[1].
Въ 60-хъ годахъ ссыльнымъ приходилось совершать пѣшкомъ весь путь отъ Москвы до мѣста ихъ назначенія. Такимъ образомъ, имъ надо было пройти около 7000 верстъ, чтобы достигнуть каторжныхъ тюремъ Забайкалья и около 8000 верстъ, чтобы попасть въ Якутскую область, два года въ первомъ случаѣ и 2½ года — во второмъ. Съ того времени, въ способѣ транспортировки введены нѣкоторыя улучшенія. Теперь ссыльныхъ собираютъ со всѣхъ концовъ Россіи въ Москву или Нижній-Новгородъ, откуда ихъ препровождаютъ на пароходѣ до Перми, оттуда желѣзной дорогой до Екатеринбурга, затѣмъ на лошадяхъ до Тюмени и, наконецъ, опять на параходѣ до Томска. Такимъ образомъ, ссыльнымъ приходится идти пѣшкомъ, какъ выражается авторъ одной англійской книжки о ссылкѣ въ Сибирь, — «лишь пространство за Томскомъ». Но, переводя на языкъ цыфръ, это пустячное «пространство», напр, отъ Томска до Кары, будетъ равняться 3100 верстамъ, т.-е. около девяти мѣсяцевъ пути пѣшкомъ. А если арестантъ посылается въ Якутскъ, то ему придется идти только 4400 верстъ. Но русское правительство открыло, что даже Якутскъ является мѣстомъ черезчуръ близкимъ отъ Петербурга для высылки туда политическихъ ссыльныхъ и оно посылаетъ ихъ теперь въ Верхоянскъ и Нижне-Колымскъ (по сосѣдству съ зимней стоянкой Норденшильда), — значитъ, къ вышеуказанному «пустячному» разстоянію надо прибавить еще около 2½ тысячъ верстъ и мы опять получаемъ магическую цыфру 7000 верстъ, или, другими словами, два года пѣшей ходьбы.
Необходимо, впрочемъ, замѣтить, что для значительнаго количества ссыльныхъ пѣшій путь сокращенъ на половину и они начинаютъ свое путешествіе по Сибири въ спеціально приспособленныхъ повозкахъ. Г. Максимовъ очень наглядно описываетъ, какъ арестанты въ Иркутскѣ, которымъ дозволили выразить ихъ мнѣніе о достоинствахъ этого громоздкаго сооруженія, немедленно заявили, что оно является наиболѣе нелѣпымъ приспособленіемъ для передвиженія, какое когда-либо было изобрѣтено на муку лошадямъ и арестантамъ. Эти повозки безъ рессоръ тащатся по неровнымъ кочковатымъ дорогамъ, вспаханнымъ колесами безконечныхъ обозовъ. Въ Западной Сибири, на болотистыхъ склонахъ восточнаго Урала, путешествіе въ этихъ повозкахъ превращается въ прямое мученіе, такъ какъ дорога вымощена бревнами, и напоминаетъ ощущеніе во всемъ тѣлѣ, если провести пальцемъ по всѣмъ клавишамъ рояля, включая черныя. Путешествіе при такихъ условіяхъ не особенно пріятно даже для путника, лежащаго на толстой войлочной подстилкѣ въ удобномъ тарантасѣ; легко можно себѣ представить, что переносятъ арестанты, которымъ приходится сидѣть восемьдесятъ часовъ неподвижно на скамьѣ изобрѣтенной чиновникомъ повозки, едва прикрываясь какой-нибудь тряпкой отъ дождя и снѣга.
Къ счастью, подобное путешествіе продолжается лишь нѣсколько дней, такъ какъ въ Тюмени ссыльныхъ пересаживаютъ на спеціальныя баржи, плавучія тюрьмы, буксируемыя параходами, и черезъ 8—10 дней они прибываютъ въ Томскъ. Едва-ли нужно говорить, что превосходная идея сокращенія такимъ образомъ на половину длиннаго пути черезъ Сибирь, по обыкновенію, очень сильно пострадала при ея примѣненіи. Арестанскія баржи бываютъ настолько переполнены и находятся въ такомъ грязномъ состояніи, что, обыкновенно, являются очагами заразы. «Каждая баржа была построена для перевозки 800 арестантовъ и ихъ конвоя», — говоритъ томскій корреспондентъ «Московскаго Телеграфа» (15 ноября, 1881 г.), «вычисленіе размѣровъ баржи не было сдѣлано, однако, въ соотвѣтствіи съ требованіями гигіены; главнымъ образомъ принимались въ соображеніе интересы господъ пароходовладѣльцевъ, Курбатова и Игнатова. Эти господа занимаютъ для своихъ собственныхъ надобностей два отдѣленія, расчитанныхъ на 100 человѣкъ каждое, и такимъ образомъ 800 арестантовъ приходится размѣщаться на такомъ пространствѣ, которое первоначально назначалось лишь для 600 чел. Вентиляція баржъ очень плоха, въ сущности, для нея не сдѣлано никакихъ приспособленій; а отхожія мѣста — отвратительны». Корреспондентъ прибавляетъ, что «смертность на этихъ баржахъ очень велика, особенно среди дѣтей», и его сообщеніе вполнѣ подтверждается цыфрами оффиціальныхъ отчетовъ за прошлый годъ. Изъ нихъ видно, что отъ 8 до 10% всего числа арестантовъ умираетъ во время девятидневнаго путешествія на этихъ баржахъ, т.-е., отъ 60 до 80 чел. на 800 душъ.
„Здѣсь вы можете наблюдать“, — писали намъ друзья, сами совершившіе это путешествіе, — „настоящее царство смерти. Дифтеритъ и тифъ безжалостно подкашиваютъ и взрослыхъ и дѣтей, особенно послѣднихъ. Госпиталь, находящійся въ вѣдѣніи невѣжественнаго военнаго фельдшера, всегда переполненъ“.
Въ Томскѣ ссыльные останавливаются на нѣсколько дней. Часть изъ нихъ, особенно уголовные, высылаемые административно, отправляются въ какой-нибудь уѣздъ Томской губерніи, простирающейся отъ вершинъ Алтая на югѣ до Ледовитаго океана на сѣверѣ. Остальныхъ отправляютъ дальше на востокъ. Можно себѣ представить, въ какой адъ обращается Томская тюрьма, когда прибывающія каждую недѣлю арестантскія партіи не могутъ быть немедленно отправляемы въ Иркутскъ, вслѣдствіе разлива рѣкъ или какого-либо другого препятствія. Тюрьма эта была построена на 960 душъ, но въ ней никогда не бываетъ меньше 1300—1400 арестантовъ, а иногда ихъ число доходитъ до 2200 и даже болѣе. Почти всегда около ¼ ихъ общаго числа бываютъ больны, а тюремный госпиталь можетъ помѣстить не болѣе ⅓ всего количества заболѣвающихъ; вслѣдствіе этого больные остаются въ тѣхъ же камерахъ, валяясь на нарахъ или подъ нарами, на ряду съ здоровыми, причемъ переполненіе доходитъ до того, что тремъ арестантамъ приходится довольствоваться мѣстомъ, предназначеннымъ для одного. Стоны больныхъ, вскрикиванія находящихся въ бреду, хрипѣніе умирающихъ смѣшиваются съ шутками и хохотомъ здоровыхъ и руганью надзирателей. Испаренія этой грязной кучи человѣческихъ тѣлъ смѣшиваются съ испареніями ихъ грязной и мокрой одежды и обуви и вонью ужасной „параши“. — „Вы задыхаетесь, входя въ камеру и, во избѣжаніе обморока, должны поскорѣе выскочить изъ нея на свѣжій воздухъ; къ ужасной атмосферѣ, висящей въ камерахъ, подобно туману надъ рѣками, можно привыкнуть только исподоволь“, — таково свидѣтельство всѣхъ, кому приходилось посѣщать сибирскія тюрьмы. Камера „семейныхъ“ еще болѣе ужасна. „Здѣсь вы можете видѣть“, — говорить г. Мишла, сибирскій чиновникъ, завѣдывавшій тюрьмами, — „сотни женщинъ и дѣтей, стиснутыхъ въ крохотномъ пространствѣ, и переносящихъ невообразимыя бѣдствія“. Добровольно слѣдующія семьи ссыльныхъ не получаютъ казенной одежды. Такъ какъ ихъ жены, въ большинствѣ случаевъ, принадлежатъ къ крестьянскому сословію, то почти никогда не имѣютъ больше одной смѣны одежды; проживши впроголодь чуть ли не съ того дня, когда мужъ, кормилецъ семьи, былъ арестованъ, онѣ одѣваютъ свою единственную одеженку и идутъ въ путь изъ Астрахани или Архангельска и, послѣ долгаго путешествія изъ одной тюрьмы въ другую, послѣ долгихъ годовъ задержекъ въ острогахъ и мѣсяцевъ пути, эта единственная одежда превращается въ изодранныя тряпки, едва держащіяся на плечахъ. Нагое изможденное тѣло и израненныя ноги выглядываютъ изъ подъ лохмотьевъ платья этихъ несчастныхъ женщинъ, сидящихъ на грязномъ полу, прожевывая черствый хлѣбъ, поданный добросердечными крестьянами. Среди этой массы человѣческихъ тѣлъ, покрывающихъ каждый вершокъ наръ и ютящихся подъ ними, вы нерѣдко можете увидѣть ребенка, умирающего на колѣняхъ матери и рядомъ съ нимъ — другого, только что рожденнаго. Это новорожденное дитя является радостью и утѣхою женщинъ, изъ которыхъ каждая гораздо человѣчнѣе, чѣмъ любой смотритель или надзиратель. Ребенка передаютъ изъ рукъ въ руки, его дрожащее тѣльце прикрываютъ лучшими тряпками, ему расточаютъ самыя нѣжныя ласки… Сколько дѣтей выросло при такихъ условіяхъ! Одно изъ нихъ стоитъ теперь возлѣ меня, когда я пишу эти строки и повторяетъ мнѣ разсказы, которые она часто слышала отъ матери, о добротѣ „злодѣевъ“ и безчеловѣчіи „начальства“. Она разсказываетъ мнѣ объ игрушкахъ, которыми ее занимали арестанты во время томительнаго путешествія, — простыхъ игрушкахъ, въ которыя было вложено больше добраго сердца, чѣмъ искусства; она разсказываетъ о притѣсненіяхъ, о вымогательствахъ, о свистѣ нагаекъ, о проклятіяхъ и ударахъ, расточавшихся „начальствомъ“.
Тюрьма, однако, мало-помалу освобождается отъ излишка населенія: арестантскія партіи пускаются въ путь. Еженедѣльно партіи въ 500 чел. каждая, включая женщинъ и дѣтей, отправляются, если только погода и состояніе рѣкъ позволяетъ это, изъ Томской тюрьмы и пускаются въ длинный путь пѣшкомъ до Иркутска и Забайкалья. У тѣхъ, кому приходилось видѣть подобную партію въ пути, воспоминаніе о ней остается навсегда въ памяти. Русскій художникъ, Якоби, попытался изобразить ее на холстѣ; его картина производитъ удручающее впечатлѣніе, но дѣйствительность еще ужаснѣе.
Предъ вами — болотистая равнина, по которой носится леденящій вѣтеръ, взметая снѣгъ, начавшій покрывать замерзшую землю. Топи, заросшія тамъ и сямъ мелкимъ кустарникомъ и искривленными деревьями, согнувшимися отъ вѣтра и тяжести снѣга, тянутся кругомъ, насколько захватываетъ глазъ; до ближайшей деревни верстъ 30 разстоянія. Вдали, въ сумеркахъ обрисовываются силуэты пригорковъ, покрытыхъ густымъ сосновымъ лѣсомъ; по небу тянутся сѣрыя снѣжныя тучи. Дорога, утыканная по сторонамъ вѣхами, чтобы отличить ее отъ окружающей равнины, изрытая слѣдами тысячъ повозокъ, изрѣзанная колеями, могущими сломать самое крѣпкое колесо, вьется по обнаженной болотистой равнинѣ. Партія медленно плетется по этой дорогѣ; шествіе открываетъ рядъ солдатъ. За ними тяжело выступаютъ каторжане, съ бритой головой, въ сѣромъ халатѣ, съ желтымъ тузомъ на спинѣ, въ истрепанныхъ отъ долгаго пути котахъ, въ дыры которыхъ торчатъ тряпки, обертывающія израненныя ноги. На каждомъ каторжанинѣ надѣта цѣпь, заклепанная у щиколки, причемъ кольцо, охватывающее ногу, завернуто тряпкой — если ссыльному удалось собрать во время пути достаточно милостыни, чтобы заплатить кузнецу за болѣе снисходительную ковку. Цѣпь идетъ вверхъ по ногѣ и подвѣшивается на поясъ. Другая цѣпь тѣсно связываетъ обѣ руки и, наконецъ, третья соединяетъ отъ 6—8 арестантовъ. Каждое неловкое движеніе одного изъ такой сцѣпленной группы тотчасъ же чувствуется всѣми его товарищами по цѣпи; сильному приходится тащить за собою слабыхъ: останавливаться нельзя, до этапа далеко, а осенніе дни коротки.
Вслѣдъ за каторжанами идутъ поселенцы, одѣтые въ такіе же сѣрые халаты и обутые также въ коты. Солдаты идутъ по бокамъ партіи, можетъ быть, размышляя о приказаніи, полученномъ при выступленіи: — „если арестантъ попытается бѣжать, стрѣляй въ него. Если убьешь — собакѣ собачья смерть, а ты получишь пять рублей награды!“ Въ хвостѣ партіи медленно движутся нѣсколько повозокъ, запряженныхъ изнуренными крестьянскими лошаденками. Онѣ завалены арестантскими мѣшками, а на верху ихъ нерѣдко привязаны веревками больные и умирающіе.
Позади повозокъ плетутся жены; немногимъ изъ нихъ удалось найти свободный уголокъ на заваленныхъ арестантскою кладью повозкахъ, чтобы приткнуться и онѣ сидятъ тамъ скорчившись, едва имѣя возможность пошевелиться; но большинство плетется за повозками, ведя дѣтей за руку или неся ихъ на рукахъ. Одѣтыя въ лохмотья, замерзая подъ холодной вьюгой, шагая почти босыми ногами по замерзшимъ колеямъ, вѣроятно, многія изъ нихъ повторяютъ вопросъ жены Аввакума: „Долго ли муки сея будетъ?“ Партію замыкаетъ наконецъ второй отрядъ солдатъ, которые подгоняютъ прикладами женщинъ, останавливающихся въ изнеможеніи отдохнуть на минуту среди замерзающей дорожной грязи. Процессія заканчивается экипажемъ, на которомъ возсѣдаетъ конвойный офицеръ[2].
Когда партія вступаетъ въ какое-нибудь большое село, она обыкновенно затягиваетъ „милосердную“. „Этотъ стонъ у насъ пѣсней зовется…“ Эта, единственная въ своемъ родѣ, пѣсня состоитъ, въ сущности, изъ ряда воплей, единовременно вырывающихся изъ сотенъ грудей; это — скорбный разсказъ, въ которомъ съ дѣтскою простотою выраженій описывается горькая судьба арестанта; это — потрясающій призывъ русскаго ссыльнаго къ милосердію, обращенный къ крестьянамъ, судьба которыхъ нерѣдко мало чѣмъ отличается отъ его собственной. Вѣка страданій, скорбей и нищеты, преслѣдованій, задавливавшихъ самыя могучія силы нашего народа, слышатся въ этой рыдающей пѣснѣ. Ея звуки глубокой скорби напоминаютъ о пыткахъ прошлыхъ вѣковъ, о полузадушенныхъ крикахъ подъ палками и плетями нашего времени, о мракѣ тюремъ, о дикости тайги, о слезахъ стонущей жены. Крестьяне придорожныхъ сибирскихъ деревень понимаютъ эти звуки: они знаютъ ихъ дѣйствительное значеніе по собственному опыту и этотъ призывъ къ милосердію со стороны „несчастныхъ“, — какъ нашъ народъ называетъ арестантовъ, — всегда находитъ откликъ въ сердцахъ крестьянской бѣдноты; самая убогая вдова, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ, спѣшитъ подать „несчастнымъ“ нѣсколько грошей или кусокъ хлѣба, низко кланяясь передъ ними, благодаря ихъ, что они не пренебрегаютъ ея бѣдной милостыней.
Къ вечеру, сдѣлавъ пѣшкомъ 20 или 30 верстъ, арестантская партія, наконецъ, достигаетъ этапа, на которомъ проводитъ ночь и отдыхаетъ цѣлыя сутки послѣ каждыхъ двухъ дней, проведенныхъ въ пути. Какъ только вдали покажутся высокія пали ограды, за которой помѣщается старое бревенчатое зданіе этапа, наиболѣе крѣпкіе изъ арестантовъ бѣгутъ впередъ, стараясь заблаговременно занять лучшія мѣста на нарахъ. Большинство этаповъ было построено лѣтъ 50 тому назадъ и, благодаря суровому климату и постоянному пребыванію въ нихъ сотенъ тысячъ арестантовъ, они страшно загрязнились и прогнили насквозь. Ветхое бревенчатое зданіе не въ состояніи уже дать защиту закованнымъ постояльцамъ; вѣтеръ и снѣгъ свободно проникаютъ въ зіяющія между бревнами щели; цѣлыя кучи обледенѣвшаго снѣга скопляются по угламъ камеръ. Этапы устроены на 150 человѣкъ; таковъ былъ средній размѣръ арестантскихъ партій лѣтъ 30 тому назадъ. Теперь же партіи доходятъ до 450—500 чел., и всѣ они должны размѣщаться на пространствѣ, скупо разсчитанномъ на 150 челов.[3].
Аристократія тюрьмы — старые бродяги и извѣстные убійцы — занимаютъ всѣ этапныя нары; остальной арестантской массѣ, количествомъ въ 2—3 раза превосходящей „аристократію“, приходится размѣщаться на сгнившемъ полу, густо покрытомъ липкой грязью, подъ нарами и въ проходахъ между ними. Легко можно себѣ представить атмосферу камеръ, когда ихъ двери заперты и онѣ переполнены человѣческими существами, лежащими въ обнаженномъ видѣ, имѣя подстилкой грязную одежду насквозь промокшую отъ дождя и снѣга во время пути.
Эти этапы, однако, являются дворцами, по сравненію съ полуэтапами, гдѣ арестантскія партіи останавливаются лишь для ночевки. Зданія полуэтаповъ еще меньше по размѣрамъ и, вообще, находятся въ еще болѣе ветхомъ и антисанитарномъ состояніи. Грязь, вонь и духота въ нихъ иногда доходятъ до такихъ размѣровъ, что арестантская партія предпочитаетъ проводить холодныя сибирскія ночи въ легкихъ лѣтнихъ баракахъ, построенныхъ на дворѣ, въ которыхъ нельзя разводить огонь. Полуэтапы почти никогда не имѣютъ отдѣльнаго помѣщенія для женщинъ и послѣднимъ приходится помѣщаться въ караульной комнатѣ съ солдатами (см. Максимова „Сибирь и Каторга“). Съ покорностью, свойственной „всевыносящимъ“ русскимъ матерямъ, онѣ забиваются съ своими дѣтьми, завернутыми въ тряпки, куда-нибудь въ самый отдаленный уголъ подъ нарами или ютятся у дверей, гдѣ стоятъ ружья конвойныхъ.
Неудивительно, что, согласно оффиціальной статистикѣ, изъ 2.561 дѣтей моложе пятнадцати лѣтъ, отправившихся въ 1881 г. въ Сибирь съ родителями, «выжило лишь очень незначительное количество». „Большинство дѣтей“, — говоритъ „Голосъ“, — „не могло перенести очень тяжелыхъ условій пути и умерли или не дойдя до мѣста назначенія или немедленно по прибытіи въ Сибирь“. „Безъ всякаго преувеличенія транспортировка въ Сибирь въ той формѣ, въ какой она практикуется теперь, воистину является „избіеніемъ младенцевъ“[4].
Нужно ли прибавлять, что на этапахъ и полуэтапахъ не имѣется спеціальныхъ помѣщеній для заболѣвающихъ и что лишь люди, обладающіе исключительно крѣпкимъ тѣлосложеніемъ, могутъ остаться въ живыхъ, если заболѣютъ въ пути? На всемъ пространствѣ между Томскомъ и Иркутскомъ, занимающемъ около 4 мѣсяцевъ пути, имѣется всего лишь пять маленькихъ госпиталей, причемъ во всѣхъ ихъ въ совокупности не больше 100 кроватей. Судьба тѣхъ больныхъ, которымъ не удалось добраться до госпиталя, слѣдующимъ образомъ описывается въ „Голосѣ“ (5-го января 1881 г.): „ихъ бросаютъ на этапахъ безъ какой-либо медицинской помощи. Въ камерахъ нѣтъ ни кроватей, ни тюфяковъ, ни одѣялъ и, конечно, никакого постельнаго бѣлья. Сорокъ одна съ половиною копейка, отпускаемыя ежедневно казной на каждаго больного арестанта, почти цѣликомъ попадаетъ въ карманы тюремнаго начальства“.
Нужно ли упоминать о тѣхъ вымогательствахъ, со стороны этапныхъ сторожей, которымъ подвергаются ссыльные, не смотря на ихъ ужасающую нищету. Достаточно, впрочемъ, указать, что казна выдаетъ этимъ этапнымъ сторожамъ, кромѣ пайка, всего только 3 руб. въ годъ. — „Печка развалилась, нельзя топить“, — говоритъ сторожъ, когда партія, иззябшая отъ дождя или снѣга, является на этапъ и арестантамъ приходится платить за разрѣшеніе — ростопить печку. — „Рама въ починкѣ“ говоритъ другой и партія опять платитъ за тряпки, чтобы заткнуть дыры, сквозь которыя дуетъ леденящій вѣтеръ. — „Вымойте полъ передъ уходомъ“, говоритъ третій, „а не хотите мыть — заплатите“ и партія опять платитъ, и т. д., и т. д. Наконецъ, нужно ли упоминать о томъ, какъ обращаются съ арестантами и ихъ семьями во время пути? Даже политическимъ ссыльнымъ пришлось въ 1881 г. бунтоваться противъ офицера, осмѣлившагося въ темномъ корридорѣ оскорбить одну изъ политическихъ ссыльныхъ. Съ уголовными же, конечно, церемонятся еще менѣе…
И все это относится не къ области отдаленнаго прошлаго. Увы, аналогичныя сцены происходятъ теперь, можетъ быть, въ тотъ моментъ, когда я пишу эти строки. Н. Лопатинъ, который совершилъ подобное путешествіе въ 80-мъ году и которому я показывалъ эти страницы, съ своей стороны вполнѣ подтверждаетъ точность моихъ описаній и сообщаетъ много другихъ подробностей, столь же возмутительнаго характера. Уничтожена — и то очень недавно — лишь одна мѣра, о которой я упоминалъ выше, а именно — сковка на одной цѣпи нѣсколькихъ арестантовъ. Эта ужасная мѣра отмѣнена въ январѣ, 1881 г. Теперь, на каждаго арестанта надѣвается отдѣльная пара ручныхъ кандаловъ. Но все же цѣпь, соединяющая эти кандалы настолько коротка, что кисти рукъ, вслѣдствіе ненормальнаго положенія, чрезвычайно устаютъ во время 10—12-ти часоваго пути, не говоря уже о томъ, что, благодаря страшнымъ сибирскимъ морозамъ, кандалы неизбѣжно вызываютъ ревматическія боли. Эти боли, какъ мнѣ говорили, отличаются необыкновенной остротой и превращаютъ жизнь арестанта въ сплошное мученіе.
Едва ли нужно добавлять, что вопреки свидѣтельству г. Лансделля, недавно проѣхавшагося по Сибири, политическіе ссыльные совершаютъ путешествіе на Кару или на мѣста ихъ поселенія при тѣхъ же самыхъ условіяхъ и совмѣстно съ уголовными ссыльными. Уже одинъ тотъ фактъ, что Избицкій и Дебогорій-Мокріевичъ могли „смѣняться“ съ двумя уголовными ссыльными и такимъ образомъ убѣжать съ пути на каторгу, — лучше всего указываетъ на недостовѣрность свѣдѣній англійскаго путешественника. Николай Лопатинъ, о которомъ я говорилъ выше и который былъ осужденъ на поселеніе въ Сибирь, совершилъ весь путь пѣшимъ этапомъ, совмѣстно съ нѣсколькими изъ своихъ товарищей. Правда, что значительное количество польскихъ ссыльныхъ 1864 г. — въ большинствѣ случаевъ принадлежавшихъ къ дворянству и игравшихъ крупную роль въ возстаніи, — отправлялись въ ссылку на почтовыхъ лошадяхъ. Но, начиная съ 1866 г., политическіе (присужденные къ каторжнымъ работамъ или ссылкѣ) въ большинствѣ случаевъ совершали весь путь пѣшимъ этапомъ, вмѣстѣ съ уголовными. Исключеніемъ являются 1877—1879 годы, когда нѣкоторымъ изъ политическихъ, слѣдовавшимъ въ Восточную Сибирь, даны были подводы, но весь путь совершался по линіи этаповъ. Начиная, однако, съ 1879 г., всѣ политическіе, безъ различія пола, должны совершать путешествіе вышеописаннымъ мною образомъ, причемъ на многихъ изъ нихъ надѣваютъ кандалы, вопреки закону 1827 г. Что же касается высылаемыхъ административнымъ порядкомъ, то имъ, какъ и раньше, теперь даютъ подводы, но весь путь они совершаютъ въ составѣ уголовныхъ партій, останавливаясь на этапахъ и въ тюрьмахъ вмѣстѣ съ уголовными.
Заканчивая свою книгу о Сибири[5], М. Максимовъ выразилъ надежду, что описанные имъ ужасы пѣшаго этапа вскорѣ отойдутъ въ область исторіи. Но надежда его не осуществилась до сихъ поръ. Либеральное движеніе 1861 г. было задушено правительствомъ; всякія попытки реформъ стали разсматриваться, какъ „опасныя тенденціи“ и ссылка въ Сибирь осталась, въ такомъ же состояніи, въ какомъ она была раньше — источникомъ неописуемыхъ страданій для 20.000 чел., ссылаемыхъ каждогодно.
Эта позорная система, осужденная уже давно всѣми, кому приходилось изучать ее, была удержана цѣликомъ; и въ то время какъ прогнившія насквозь зданія этаповъ постепенно разрушаются и вся система приходитъ все въ большее и большее разстройство, новыя тысячи мужчинъ и женщинъ прибавляются каждый годъ, къ тѣмъ несчастнымъ, которые уже раньше попали въ Сибирь и число которыхъ, такимъ образомъ, возрастаетъ въ ужасающей пропорціи.
Примѣчанія[править]
- ↑ Наша уголовная статистика страдаетъ такими несовершенствами, что болѣе или менѣе точная классификація ссыльныхъ — очень затруднительна. Намъ извѣстна лишь одна хорошая работа, посвященная этому вопросу и принадлежащая перу г. М. Анучина; работа эта издана нѣсколько лѣтъ тому назадъ Русскимъ Географическимъ Обществомъ и награждена большой золотой медалью. Въ ней сведены данныя уголовной статистики съ 1827 по 1846 гг. Несмотря на устарѣлость статистическихъ данныхъ, приводимыхъ въ этой работѣ, они даютъ приблизительное понятіе о дѣйствительномъ положеніи дѣла въ настоящее время, такъ какъ современная статистика указываетъ, что, съ того времени, хотя цыфровыя данныя должны быть удвоены, но относительная пропорція различныхъ категорій ссыльныхъ осталась почти той-же. Такъ, напр., изъ 159,755 сосланныхъ въ періодъ съ 1827 по 1846 г. не менѣе 79,909 т.-е., 50% были высланы безъ суда, «административнымъ порядкомъ»; тридцать лѣтъ спустя, наблюдается почти та-же пропорція, а именно въ періодъ съ 1867 по 1876 изъ 151,184 ссыльныхъ, такихъ жертвъ произвола было 78,871 чел. То-же наблюдается и по отношенію къ другимъ категоріямъ ссыльныхъ. Судя по даннымъ, приводимымъ въ работѣ г. Анучина, изъ 79,846 сосланныхъ по приговору суда 14,531 (725 чел. въ годъ) судились за убійство; 14,248 обвинялись въ болѣе тяжелыхъ уголовныхъ преступленіяхъ, каковы поджегъ, грабежъ и подлогъ; 40,666 судились за воровство и 1426 за занятіе контрабандой; суммируя эти цыфры, получаемъ 70,871 чел. (около 3545 чел. въ годъ) такихъ преступниковъ, которые были бы осуждены кодексами любой европейской страны (хотя, конечно, при судѣ съ присяжными возможенъ былъ бы и значительный процентъ оправданій). Остальные (около 89000) попали въ ссылку въ громадномъ большинствѣ случаевъ за преступленія, которыя являлись прямымъ результатомъ политическаго строя Россіи. А именно: за бунтъ противъ помѣщиковъ и властей — 16,456; проявленіе сектантскаго фанатизма — 2138 чел.; побѣгъ съ военной службы (которая тогда продолжалась 25 лѣтъ) — 1651 и за побѣгъ изъ Сибири, въ большинствѣ случаевъ изъ административной ссылки, — 18,328. Наконецъ, мы находимъ громадное число — 48,466 чел. — „бродягъ“, относительно которыхъ г. Анучинъ замѣчаетъ: „Бродяжество это въ большинствѣ случаевъ было ничто иное, какъ отлучка въ сосѣднюю губернію безъ паспорта“; изъ вышеуказаннаго числа по меньшей мѣрѣ 40.000 чел. „были высланы за проступки противъ паспортной системы", — (т.-е., это были люди, у которыхъ голодала семья и у которыхъ не было 5 или 10 рублей для уплаты за паспортъ, чтобы уйти искать работу напр. изъ Калуги или Тулы въ Одессу или Астрахань). Далѣе г. Анучинъ замѣчаетъ: „что же касается 80.000 чел., сосланныхъ административнымъ порядкомъ, то мы не только сомнѣваемся въ ихъ преступности, но сомнѣваемся даже въ самомъ существованіи такихъ преступленій, которые были имъ приписаны“. Число такого рода „преступниковъ" съ тѣхъ поръ не уменьшилось. Оно почти удвоилось, какъ и цыфры другихъ категорій. Россія ежегодно посылаетъ въ Сибирь, въ пожизненную ссылку, 4—5000 мужчинъ и женщинъ, которые въ другихъ странахъ были бы присуждены къ нѣсколькимъ рублямъ. Къ подобнаго рода „преступникам“ необходимо прибавить еще около 1500 женщинъ и 2—2500 дѣтей, ежегодно слѣдующихъ въ Сибирь за мужьями и родителями, безвинно перенося всѣ ужасы этапнаго путешествія по Сибири и всѣ невзгоды ссылки.
- ↑ Согласно русскимъ законамъ, семьи арестантовъ не подчинены контролю конвоя; но, въ дѣйствительности, съ ними обращаются, какъ съ арестантами. Приведу лишь одинъ примѣръ. Томскій корреспондентъ «Московскаго телеграфа» (3 ноября, 1881 г.) писалъ: «Мы встрѣтили арестантскую партію, вышедшую изъ Томска 14 сентября. Измученныя женщины и дѣти буквально завязали въ грязи и солдаты подгоняли ихъ побоями, чтобы они не отставали отъ партіи».
- ↑ Согласно русскимъ законамъ, которые въ большинствѣ случаевъ были сочиняемы, не справляясь съ дѣйствительностью, воспрещается высылка подобныхъ, крупныхъ по количеству, арестантскихъ партій. Въ дѣйствительности же, теперь обыкновенная партія бываетъ около — 480 чел. Въ 1881 г., согласно свѣдѣніямъ «Голоса», 6607 арестантовъ были высланы въ составѣ 16 партій, такимъ образомъ, въ среднемъ на партію приходилось — 406 чел. За этими партіями слѣдовало 954 женщины и 895 дѣтей; такимъ образомъ, въ сущности, на партію приходилось до 521 душъ. Въ 1884 г. средній размѣръ партіи былъ — около 400 чел. (300 мужчинъ и 100 женщинъ и дѣтей).
- ↑ Количество дѣтей, слѣдующихъ за арестантскими партіями, доходитъ теперь отъ 5000 до 8000 душъ. Многимъ изъ нихъ приходится проводить два года въ пути. Согласно свѣдѣніямъ, помѣщеннымъ въ «Юридическомъ Вѣстникѣ» (1883 г.) всѣ дѣвочки, достигшія 14-лѣтняго возраста и даже моложе, подвергаются въ пути растлѣнію.
- ↑ «Сибирь и Каторга». 3 тома, СПБ., 1871.
