В степи (Лазаревский)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Въ степи |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 63. |
Весь путь занесло на большомъ разстояніи. Рельсовъ не видно. Телеграфные столбы сдѣлались вдвое ниже, и кажется, что вмѣсто проволокъ на нихъ висятъ опустившіеся бѣлые шнуры, каждый толщиною въ палецъ. Небо уже совсѣмъ прояснилось. Звѣзды стали крупнѣе и ярче и равнодушно глядятъ на землю, мигая своими зеленоватыми лучами.
Вся степь и крыши на хатахъ ближайшаго хутора покрыты ровнымъ толстымъ слоемъ снѣга, кажущагося ночью блѣдно-лиловымъ.
Только въ одномъ мѣстѣ рѣзко выдѣляется полоса свѣта, пробивающагося черезъ обледенѣлыя окна казармы, въ которой временно живутъ ремонтные рабочіе и артельный староста Кравцовъ.
Кругомъ такъ тихо, что голосъ стоящаго у самыхъ дверей Кравцова раздается вокругъ, вѣроятно, саженей на триста. Его молча слушаютъ восемь рабочихъ съ лопатами въ рукахъ и путевой сторожъ. У всѣхъ усы и бороды отъ мороза бѣлые, точно собрались одни старики. Неуклюжія, темныя укутанныя фигуры стоятъ неподвижно.
Топчется на одномъ мѣстѣ, съ фонаремъ въ рукахъ, только тотъ, который поближе къ артельному старостѣ.
— Ну нечего тутъ разсуждать, — говоритъ ему Кравцовъ. — Ступай и скажи имъ еще разъ, что грѣха въ этомъ нѣтъ. Грѣхъ будетъ, если они не помогутъ людямъ выѣхать со станціи.
— Такъ якъ бы-жъ не щедрый вечіръ,[1] — нараспѣвъ отвѣчаетъ рабочій.
— Что?
— Кажу, якъ бы не щедрый вечіръ, а то-жъ Новый годъ завтра.[2]
— Скажи, что по два рубля въ сутки будутъ давать.
— Та я вже казавъ. Тамъ народъ такій слабосільный, шо страсть.[3]
— Ну ступай, ступай, кого хочешь веди, только чтобы люди были сегодня же. Ступай, ступай…
Посланный досадливо машетъ рукой и идетъ. Фигура его дѣлается все меньше и меньше, и затѣмъ кажется, что онъ уже совсѣмъ не двигается, покачивается только изъ стороны въ сторону свѣтлая точка фонаря.
Кравцовъ все время мигаетъ глазами, потому что ясно ощущаетъ, какъ начинаютъ обмерзать его рѣсницы, потомъ протираетъ ихъ рукавомъ и, обращаясь къ остальнымъ рабочимъ, произноситъ:
— Ну…
Люди выстраиваются гуськомъ и, проваливаясь по поясъ въ снѣгу, двигаются къ едва выдѣляющейся насыпи.
Впереди всѣхъ Кравцовъ. На душѣ у него тоскливо. Въ такомъ неопредѣленномъ и нелѣпомъ положеніи онъ давно не былъ.
Телеграфъ не дѣйствуетъ. Поѣзда не идутъ. Не пришелъ и рабочій поѣздъ. Неизвѣстно даже, который часъ. Одни часы въ казармѣ испортились, а карманные стали на пяти, должно быть отъ холода, потому что онъ ихъ часто вынималъ. Нѣтъ начальства, нѣтъ дорожнаго мастера, нѣтъ и достаточнаго количества людей, а предпринимать что-нибудь нужно. Настроеніе его передается всѣмъ рабочимъ.
Лѣниво втыкаютъ «для проформы» на палкѣ красный фонарь и принимаются копать снѣгъ съ такимъ видомъ, точно ихъ заставили вычерпать ложками огромный прудъ.
Чтобы согрѣться, Кравцовъ самъ беретъ лопату и намѣчаетъ, гдѣ нужно рыть.
«Или въ управленіи еще неизвѣстно, — думаетъ онъ, — или начальникъ участка выѣхать не можетъ. Что будешь дѣлать?.. Вотъ тебѣ и Новый годъ… И себя жаль и рабочихъ жаль — все равно напрасно бьются, а не начать расчистку страшно, — пріѣдетъ начальникъ участка, пожалуй, подъ горячую руку и должности лишитъ. Хоть къ утру, а онъ непремѣнно будетъ».
Потомъ Кравцову представляется внутренность казармы. Печь, лавки, лампа на стѣнѣ и въ углу большой столъ. Приглашенная изъ хутора на праздники баба Горпина, вѣроятно, уже разогрѣваетъ борщъ со свининой и колбасу. Все это необыкновенно вкусно, — къ тому же въ шкафу подъ замкомъ стоятъ двѣ бутылки съ водкой. Полдничали уже давно, а послѣ ѣды всѣ очень долго спали.
Вообще, время тянется убійственно медленно.
Часа черезъ два является посланный и приводитъ съ собою только десять человѣкъ. Все это самые захудалые мужики, по большей части, парни изъ бѣдныхъ семей.
Одинъ изъ нихъ не похожъ даже на мужика, не похожъ онъ и на рабочаго. Тощій, согнувшійся, одѣтый въ сѣрое драповое пальто съ черными пуговицами и подпоясанный ремнемъ, съ головой, обмотанной башлыкомъ, онъ весь ежится и оглядывается, какъ собака, которая боится, что ее прогонятъ.
Кравцовъ откашливается и строгимъ голосомъ произноситъ:
— Такъ по два карбованца въ сутки и работать по настоящему, а кто будетъ часто бѣгать грѣться, съ того вычтется.
Всѣ молчатъ.
— Согласны? — спрашиваетъ Кравцовъ громче.
Два-три голоса отвѣчаютъ:
— Та согласни.[4]
— Якъ було, такъ и буде,[5] — произноситъ послѣ кто-то одинъ.
Затѣмъ всѣ идутъ въ казарму. Кравцовъ прибѣгаетъ въ свое помѣщеніе и, отворивъ шкафикъ, наскоро пьетъ изъ бутылки нѣсколько глотковъ водки. Потомъ онъ достаетъ изъ кармана книжку въ засаленномъ парусиновомъ переплетѣ и записываетъ имена и фамиліи прибывшихъ.
— А ты откуда? — спрашиваетъ онъ у человѣка въ сѣромъ пальто.
— Я изъ далека.
— Такъ чего же ты на хуторѣ очутился?
— Такъ случилось.
— Ну хорошо, для насъ это все равно. Имя?
— Иванъ.
— Фамилія?
— Бакинъ.
— На ремонтѣ пути работалъ когда-нибудь?
— Нѣтъ.
— А на заносахъ?
— Тоже нѣтъ, но думаю, что смогу.
— Думать не нужно, работать нужно.
Человѣкъ въ сѣромъ пальто едва замѣтно улыбается.
Лицо у него чистое, совсѣмъ молодое, подъ глазами черныя пятна. Смотритъ онъ какъ-то задумчиво, произноситъ слова правильно по-русски и мягко, точно начальникъ дистанціи говоритъ.
Кравцовъ еще разъ внимательно его осматриваетъ, затѣмъ раздаетъ лопаты и всѣ выходятъ на морозъ. Изъ каждаго рта и носа вырываются расплывающіяся въ воздухѣ струи пара.
Работа пошла какъ будто веселѣе, но и черезъ два часа ея почти не замѣтно. Прошли саженей сорокъ, не больше.
Чтобы не бѣгать грѣться въ казарму, до прибытія рабочаго поѣзда, разложили два костра. Горятъ они плохо, дрова шипятъ и постоянно трескаютъ.
Кравцовъ сидитъ на корточкахъ у огня и, глядя на спину человѣка въ сѣромъ пальто, думаетъ: «служишь на желѣзной дорогѣ, такъ какихъ только людей не насмотришься. И зачѣмъ этотъ Бакинъ очутился на хуторѣ? Если потребовать у него паспортъ, то навѣрное не окажется. Какъ бы дорожный мастеръ не сталъ ругаться, что шляющихъ принимаемъ. Впрочемъ на сутки или на двое, не все ли равно, съ паспортомъ онъ или безъ паспорта»…
«Который это можетъ быть часъ?.. Вѣроятно не меньше десяти… Придетъ до утра служебный поѣздъ или не придетъ?.. Нѣтъ, не можетъ онъ притти. Если такъ занесло отъ самой станціи, то до утра не откопаютъ. Снѣгочистеля тоже близко нѣтъ, говорили, что третьяго дня его увезли на заносы, на другой конецъ дороги!»
Кравцовъ встаетъ и начинаетъ ходить взадъ и впередъ по расчищенному мѣсту.
Работаютъ ужасно вяло. Слѣдовало бы на нихъ накричать, но это не поможетъ.
Сочувствія ждать не отъ кого. И небо, и степь такъ же равнодушны къ нему, какъ и ко всѣмъ остальнымъ людямъ. Жутко.
Слышно, какъ на хуторѣ закричалъ одинъ пѣтухъ, потомъ другой, третій.
«Вотъ онъ Новый годъ», — думаетъ Кравцовъ и, приподнявъ подъ башлыкомъ шапку, крестится.
Большинство мужиковъ перестало работать совсѣмъ, сошлись въ кучку и толкуютъ. Одинъ изъ нихъ отдѣляется и подходитъ къ Кравцову.
— Люды заморыліся, — говоритъ онъ. — Хотятъ, шобъ, поки рабочій поиздъ прыиде, вы ихъ до дому пустылы, а то тутъ на степу одъ морозу погыбнуть можно.[6]
— Ваше дѣло, а завтра я никого не приму.
— Такъ якъ же?[7]
— А вотъ такъ же.
— Та мы жъ свои люды.[8]
— Пріѣдетъ утромъ дорожный мастеръ, я такъ ему и скажу.
— Та мы ще у досвіта прыйдемъ.[9]
— Ну какъ знаете.
Кравцовъ понимаетъ, что за ночь будетъ сдѣлано немного, и самому ему невыразимо хочется согрѣться, поѣсть и отдохнуть.
— Ступайте куда хотите, — произноситъ онъ уже мягче и, рѣшаясь пойти на компромиссъ, добавляетъ, — если дорожный мастеръ согласится, такъ мнѣ все равно, можете и завтра продолжать.
Рабочій кланяется и уходитъ. Остальные, поговоривъ между собою еще, складываютъ лопаты и небольшой группой спускаются съ насыпи.
Остается одинъ Бакинъ. Онъ долго стоитъ на мѣстѣ, потомъ, не оставляя лопаты, нерѣшительно приближается къ Кравцову и, немного задыхаясь, произноситъ:
— Господинъ староста, я, кажется, отморозилъ себѣ щеку, будьте добры, позвольте мнѣ зайти въ вашу казарму обогрѣться.
— Пожалуйста, зайдите, — отвѣчаетъ Кравцовъ, неожиданно для самого себя переходя на «вы».
У костра онъ оставляетъ только двухъ рабочихъ и строго-на-строго приказываетъ имъ: «Если послышится свистокъ или покажутся огни, сейчасъ же дать знать» и обѣщаетъ черезъ часъ ихъ подсмѣнить.
Повторивъ еще разъ то же самое, Кравцовъ, поскрипывая сапогами по снѣгу, быстро направляется къ казармѣ, а за нимъ, поминутно спотыкаясь, спѣшитъ Бакинъ.
Казарма раздѣлена на двѣ половины. Въ первомъ большомъ и грязномъ помѣщеніи ночуютъ рабочіе и пахнетъ здѣсь лукомъ, соломой и мокрыми сапогами.
Во второй комнатѣ живетъ самъ староста, въ ней гораздо чище, свѣтлѣе горитъ лампа, носится запахъ жареной колбасы и очень тепло, почти жарко.
Свернувшись калачикомъ на лавкѣ, дремлетъ баба Горпина. Услыхавъ стукъ двери, она вскакиваетъ и мотаетъ головой, должно быть соображая, во снѣ ли она видитъ Кравцова и другого неизвѣстнаго человѣка, или на яву.
— Ну, бабо, давайте намъ шо тамъ у васъ у печи,[10] — обращается къ ней Кравцовъ.
Затѣмъ подходитъ ближе къ Бакину, прищурившись смотритъ на его побѣлѣвшую, точно присыпанную пудрой щеку и говоритъ уже по-русски:
— Сейчасъ же идите и разотрите снѣгомъ то мѣсто, котораго не чувствуете, а то пропадетъ все лицо. Хорошенько только трите.
— Хто жъ то такій,[11] — спрашиваетъ баба, глядя Бакину вслѣдъ.
— Рабочій, — отвѣчаетъ Кравцовъ.
— Такъ на шо жъ его сюды пускать?[12]
— Да такъ, — нехай… Отъ шо, бабо, дайте вы ще и другу чарочку.[13]
Баба достаетъ съ полки чарочку и со злостью стучитъ ею объ столъ.
— Ну, что, оттерли? — спрашиваетъ Кравцовъ, когда Бакинъ снова показывается въ дверяхъ.
— Да, теперь какъ будто бы чувствую щеку.
— Вотъ и хорошо. Ну, что же, раздѣвайтесь, садитесь и повечеряемъ[14].
— Очень вамъ благодаренъ, только съ какой стати вы меня еще и кормить будете? — отвѣчаетъ Бакинъ и все лицо его выражаетъ смущеніе.
— Да такъ, зашли, ну и будьте гостемъ. Побалакаемъ. Спать ложиться сегодня я все равно не буду.
— Благодарю васъ, — отвѣчаетъ Бакинъ, смущаясь еще больше и начинаетъ разматывать свой башлыкъ.
Отъ усталости руки у него дрожатъ и ноетъ въ спинѣ.
Кравцовъ задумчиво наблюдаетъ за его движеніями. Онъ привыкъ относиться подозрительно къ каждому новому рабочему, но этотъ человѣкъ кажется ему почему-то симпатичнымъ и не похожимъ ни на босяка, ни на пьяницу.
— Хоть вы теперь и состоите у меня въ рабочихъ, а по разговору вашему слышно, что вы не простого званія. Какъ вы сюда попали? — спрашиваетъ онъ.
— Собственно говоря, попалъ довольно неожиданно. Пріѣхалъ я по желѣзной дорогѣ еще прошлою ночью, нужно мнѣ было тутъ въ одно село, къ знакомому учителю. Я нанялъ санки и поѣхалъ, а учитель оказался въ отпуску. Жена его меня не знаетъ и не пустила. Деньги у меня всѣ вышли. Я рѣшилъ итти назадъ пѣшкомъ на станцію и пошелъ, а тутъ метель поднялась и я сбился съ дороги. Кое-какъ попалъ на хуторъ. Обогрѣлся немного у какого-то мужичка, хотѣлъ ему заплатить да нечѣмъ, а тутъ, слышу, по улицѣ вашъ посланный ходитъ, стучитъ въ окна и зоветъ на расчистку пути, я и пошелъ…
— Такъ чи не такъ, а садитесь вечерять.[15]
Кравцовъ налилъ себѣ и гостю по большой рюмкѣ водки и подвинулъ къ нему пироги и миску съ горячимъ борщемъ.
Бакинъ молча выпилъ водку и поперхнулся.
— Эге, да, я вижу, пить вы не мастакъ.
— Да, какъ-будто.
— А съ холоду выпить все-таки слѣдуетъ.
— Да, я промерзъ.
Выпили снова по рюмкѣ и стали ѣсть борщъ. Бакинъ очень голоденъ, но стѣсняется слишкомъ часто опускать свою ложку въ миску.
Передъ колбасой выпили еще. А послѣ ужина сейчасъ уже стало замѣтно, что Бакинъ захмелѣлъ. Глаза его заблестѣли и все лицо стало краснымъ. Онъ уже не отвѣчаетъ односложными «да», а говоритъ безъ умолку.
Кравцовъ не можетъ понять многихъ выраженій, но ему пріятно слушать рѣчь человѣка, который кажется ему очень образованнымъ, какъ пріятно было когда-то смотрѣть въ кабинетѣ начальника участка на хорошія картины, гдѣ были изображены никогда невиданныя имъ горы и люди въ странныхъ костюмахъ. Баба тоже слушаетъ и все время мигаетъ глазами, какъ старая обезьяна.
Бакину уже, очевидно, все равно и говоритъ онъ больше для самого себя, потому что не въ силахъ молчать.
— Знаете, право мнѣ нисколько не жаль, что я разошелся съ отцомъ, и совѣсть меня нисколько не мучаетъ, должно-быть я безсовѣстный.
«Главное, что я себя ни въ чемъ виноватымъ не чувствую, — это главное.
И прошлой своей жизни, когда я пользовался полнымъ комфортомъ, мнѣ нисколько не жаль. Ничего, ничего абсолютно въ ней хорошаго не было, все одна ложь, одна грусть. Отецъ мой уважаемый, хорошій человѣкъ, родилъ меня, кормилъ и одѣвалъ, а потомъ отдалъ въ гимназію.
Правда, онъ никогда не интересовался тѣмъ, что у меня дѣлается на душѣ, и послѣ смерти матери я себя чувствовалъ въ семьѣ такимъ же одинокимъ, какъ и вчера, когда заблудился въ степи. Но это — Богъ съ нимъ. Показалось ему, что я дѣлаюсь строптивымъ и начинаю имѣть другой образъ мыслей, чѣмъ его. — Отвезъ онъ меня, тогда уже семнадцатилѣтняго человѣка, въ другой городъ и отдалъ для исправленія въ пансіонъ при такой гимназіи, гдѣ я долженъ былъ непремѣнно получить аттестатъ зрѣлости.
Ну, ничего. Я смирился, прожилъ зиму, перешелъ благополучно въ шестой классъ и вернулся на каникулы домой.
Тяжело мнѣ жить здѣсь показалось. Дышать нечѣмъ, точно во всѣхъ комнатахъ сѣркой накурено.
Отецъ больше въ кабинетѣ сидитъ, своими дѣлами занимается, меня не трогаетъ. Тетка и сестра бродятъ по дому, точно тихо помѣшанныя по саду городской больницы. Спрашиваешь ихъ, что думаютъ дѣлать, чѣмъ интересуются. „Ничего, — говорятъ, — дѣлать не собираемся и будемъ такъ жить, какъ теперь живемъ, — намъ хорошо“.
А мнѣ вотъ все кажется, что онѣ лгутъ, что каждой изъ нихъ хочется своего личнаго счастья, хочется проявить свою личную жизнь, да боятся онѣ огорчить отца и потому только утверждаютъ, что имъ хорошо.
Гдѣ-то я читалъ, что есть люди, о которыхъ можно сказать, что они ходятъ надъ землей, и есть такіе, которые ходятъ подъ землей, — такъ вотъ, казалось мнѣ, что онѣ ходятъ подъ землей.
За обѣдомъ тоска смертная и молчаніе, какъ въ пустомъ погребѣ, или разговоры о моей неизбѣжной погибели.
Послѣ обѣда тетка опять начинаетъ мораль проповѣдывать:
— Отецъ — святыня, передъ нимъ молчи и не разсуждай.
— Вполнѣ съ этимъ согласенъ, — говорю, — только мнѣ кажется, что отецъ прежде всего другомъ долженъ быть.
— Не можетъ онъ, серьезный человѣкъ, быть другомъ пустого мальчишки, о чемъ ему съ тобой говорить? — отвѣтитъ она, махнетъ рукою и тоже уйдетъ въ свою комнату.
Выпросилъ я у сестры какъ-то десять рублей, пошелъ въ городъ, накупилъ книгъ, большею частью повѣстей и разсказовъ новѣйшихъ писателей, взялъ столовый ножъ, легъ себѣ на кровать, разрѣзаю листы, читаю и блаженствую.
Опять тетка:
— Кто же, — говоритъ, — покупаетъ книги беллетристическаго содержанія, вѣдь это безуміе. Живи по средствамъ, береги каждую копейку и никогда себя не балуй.
А я ей отвѣчаю:
— Душа человѣческая дороже денегъ, если она болитъ и можно ее облегчить, то и послѣдній рубль можно истратить.
Замѣтилъ и отецъ, что я все читаю. Какъ-то входитъ въ мою комнату и говоритъ:
— Что ты съ романами возишься, ты бы поучился задачи рѣшать, что ли.
Хотѣлъ я ему отвѣтить:
„Я учусь, — настроеніе сейчасъ такое, что я въ этой формѣ больше усвою и потомъ мозгами шевельну сильнѣе, а настроеніе вѣдь не отъ насъ зависитъ. Что же касается беллетристики, такъ она ближе къ дѣйствительной жизни и потому вліяетъ сильнѣе сухой книги, а наукѣ она никогда не мѣшаетъ“.
Да ничего я не отвѣтилъ, побоялся его разсердить, а страхъ плохой проводникъ довѣрія къ словамъ того, кого боишься.
Прошло кое-какъ и это лѣто. Поѣхалъ я снова въ пансіонъ. Началась другая жизнь: звонки, уроки, завтракъ, опять уроки, обѣдъ, прогулка, занятія, по спальнямъ…
Отмѣтки я получалъ не важныя, но такъ себѣ — больше удовлетворительныя.
Весной, передъ экзаменами, встрѣтилъ я въ домѣ одного товарища гимназистку. Барышня была самая обыкновенная, а мнѣ показалась необыкновенной; какъ теперь соображаю, просто была она немного ненормальная. Тянуло меня къ ней ужасъ какъ и совсѣмъ безотчетно. Жаль ее было, казалась она такой же нравственно одинокой въ своей семьѣ, какъ и я.
Пошла у насъ любовь. Начались свиданія, а тутъ изъ пансіона не пускаютъ. Удралъ я разъ — поймали и въ карцеръ посадили. Удралъ я снова — возлюбленной своей не увидалъ, съ горя взялъ да и уѣхалъ по желѣзной дорогѣ за городъ, а въ пансіонъ явился только черезъ два дня. Тутъ уже и отецъ. Оказывается — исключили меня окончательно.
Поѣхали мы домой. Послѣ страшной сцены рѣшили, что мнѣ слѣдуетъ готовиться въ шестой классъ реальнаго училища. Сталъ я заниматься со студентомъ-математикомъ.
Днемъ учусь, а вечеромъ меня своимъ порядкомъ отчитываютъ. Отецъ все больше на счетъ денегъ донималъ.
— Я, — говоритъ, — на тебя истратилъ почти двѣ тысячи, въ самый дорогой пансіонъ тебя отдалъ, а ты меня убилъ.
Какъ-то вечеромъ, слушалъ я его, слушалъ, въ головѣ у меня затуманилось, я и отвѣтилъ:
— Вѣдь ты самъ себя обманываешь, двѣ тысячи ты заплатилъ не за одно мое будущее счастье, а больше за собственное спокойствіе, чтобы не видать моей физіономіи. Счастье своимъ дѣтямъ покупаютъ не деньгами, а нравственною близостью къ ихъ печалямъ и радостямъ.
Что послѣ этого произошло и разсказать я не въ силахъ. Словомъ, выгналъ онъ меня изъ дому совсѣмъ. Я этому даже обрадовался.
Жилъ я нѣкоторое время у товарища. Служилъ потомъ въ контрольной палатѣ и, наконецъ, попалъ письмоводителемъ къ городскому судьѣ. Хорошій человѣкъ былъ этотъ судья, хоть и вспыльчивый… Да жена его ко мнѣ приставать стала. „Вы, — говоритъ она, — необыкновенный человѣкъ, вы геній, свѣтлый умъ, о васъ когда-нибудь вся Россія узнаетъ“. Я сначала думалъ, что баба просто такъ себѣ дуритъ, а потомъ уже ясно стало, къ чему дѣло клонится.
Если бы она не жена этого судьи была, ну, кто его знаетъ, чѣмъ бы все это кончилось. Да очень ужъ онъ сердечный человѣкъ былъ, — не захотѣлъ я его обидѣть, взялъ да и ушелъ. Ну»…
Дверь въ комнату отворилась и среди ворвавшагося пара показалась закутанная фигура одного изъ рабочихъ съ фонаремъ въ рукахъ. Баба перестала хлопать глазами и тревожно подняла голову.
Кравцовъ вскакиваетъ съ лавки и спрашиваетъ:
— А что тамъ, дорожный мастеръ пріѣхалъ?
Рабочій смотритъ сначала на Бакина, потомъ на остатки ужина, и не спѣша отвѣчаетъ:
— Та ни, нема ни якого чорта. Дрова уси погорилы, а вы сарай замкнулы. Дайте ключи.[16]
Кравцовъ ищетъ въ карманѣ ключи и, нащупавъ связку, вспоминаетъ, что въ сараѣ у него спрятаны за дровами оставшіяся отъ лѣтняго ремонта стальныя гайки, которыя онъ собирается продать.
«Найдутъ ихъ, украдутъ и ничего не скажешь», — думаетъ онъ, потомъ произноситъ вслухъ:
— Сейчасъ, я самъ, — и начинаетъ надѣвать тулупъ.
Бакину кажется почему-то неприличнымъ оставаться, когда уходитъ хозяинъ, и онъ тоже одѣвается.
Выходятъ во дворъ и направляются къ сараю. Кравцовъ долго возится съ замкомъ, къ которому примерзаютъ его пальцы.
Бакинъ тяжело вздыхаетъ и изо-рта у него вылетаетъ струя пара, точно онъ затянулся папироской и выпустилъ дымъ. Рабочій нетерпѣливо помахиваетъ фонаремъ.
На всѣхъ трехъ глядятъ съ неба крупныя звѣзды, какія только бываютъ въ сильный морозъ, и равнодушно мигаютъ своими зеленоватыми, остренькими лучами.