ВЪ СУЕТѢ.[править]
Николая Дружинина.[править]
I.[править]
— Это ты-то народъ? Ваше-то превосходительство?
— Мой отецъ плоты гонялъ.
— А ты представитель Псковскія земли. Только какъ же теперь тебя во Псковѣ величаютъ? Господинъ «спутатъ», или по-прежнему: «ваше превосходительство», господинъ судья милостивый? Кстати, ты какъ: за упраздненіе уѣздныхъ членовъ голосъ подавалъ? Ты за мировыхъ? И еще объясни, другъ почтенный, почему это тебя такъ круто забаллотировали въ ваше кормчее правленіе?
Вихляевъ, на лицѣ котораго почти явно была написана досада на колючія шутки университетскаго товарища, при послѣднемъ вопросѣ Корсарова оживился.
— А видишь ли, это очень злостная интрига октябристовъ. По соглашенію мы должны были подать свои голоса за октябриста, а октябристы обязались подать свои голоса за меня.
— И надули во славу 17 октября?
— Нѣтъ, не надули, а только къ баллотировкѣ они ушли. Остались только умѣренные и правые, а противъ нихъ всѣ изъ господъ оппозиціонеровъ.
— Черныхъ-то воронъ и мало оказалось? Не горюй, Алексаша. Еще выберутъ! Ты человѣкъ дѣловой, рабочій, а у васъ тамъ что ни работникъ, такъ кадетъ. Или ужъ, чтобъ тебя утѣшить, еще съ пятокъ лѣвыхъ октябристовъ, которые пока не дозрѣли до почетнаго званія тучковскаго молодца.
«Политическая» бесѣда происходила, въ пустовавшей буфетной залѣ большого и наряднаго, но далеко не перворазряднаго ресторана, когда-то демократическаго, а теперь пытавшагося перескочить въ дорогіе. Налѣво отъ большой и широкой лѣстницы — «чертогъ сіялъ, гремѣли хоры», — какъ выразился Корсаровъ, когда увлекалъ Вихляева въ пустую комнату, чрезвычайно удививъ тѣмъ весь персоналъ за буфетной стойкой; его оказалось разъ въ пять больше двухъ посѣтителей, пожелавшихъ поужинать «безъ музыки».
Хоры, дѣйствительно, гремѣли. Пѣлъ, — кто въ лѣсъ, кто по дрова, какой-то итальянскій оперный ансамбль, которому, очевидно, было заказано директоромъ заведенія голосить какъ можно громче. Изъ длинной и высокой залы голоса усердныхъ пѣвцовъ и звуки инструментовъ врывались, черезъ «мраморную» переднюю съ живорыбнымъ бассейномъ, въ бѣлую буфетную залу.
Вихляевъ не совсѣмъ понялъ, почему увлекъ его въ такой ресторанъ Корсаровъ, встрѣченный имъ на необыкновенно чинномъ собраніи у княгини Ипатовой. На собраніи было до того благочестиво скучно, что казалось, будто откровенно зѣвали даже знаменитые старцы и мужи на большихъ портретахъ, украшавшихъ огромную княгинину гостиную. Напрасно однако, Вихляевъ, на радостяхъ, что встрѣтилъ у Ипатьевой настоящаго знакомаго, а не одни «имена», — на выборъ предлагалъ лучшіе рестораны, усердно намекая на полную свою готовность вспрыснуть встрѣчу.
При этихъ-то тонкихъ намекахъ Корсаровъ и «осадилъ» его въ первый разъ.
— Милый мой, — замѣтилъ онъ небрежно, — надо со стыдомъ сознаться, я иногда позволяю угощать себя директорамъ банковъ, когда они меня соблазняютъ какимъ-нибудь «cru», не ниже 75 цѣлковыхъ. Вотъ когда Иванъ Алексѣевичъ обработалъ казну и дорогое отечество на владикавказскихъ, положивъ себѣ за смекалку и вхожесть куда слѣдуетъ, что-то побольше милліона чистоганомъ, я самъ его понудилъ ставить такое «magnum», какого, думаю, въ дѣйствительности даже и не существуетъ, а только плутъ метръ-дотель Жозефъ росписываетъ его въ «спеціальной картѣ»… А такъ, въ обиходѣ, я по малымъ своимъ достаткамъ, люблю раздѣлять компанію, но угощеній не пріемлю.
— Знаемъ мы ваши малые достатки! — возразилъ, точно отряхиваясь отъ душа, Вихляевъ. — Сказывали ребята, что за тридцать тысячъ ежегодно.
— Не могу сказать, сколько теперь будетъ, — совсѣмъ не шутливо, противъ своего обычнаго тона, замѣтилъ Корсаровъ. — Благодѣтельный крестьянскій банкъ только что покупаетъ у меня тысячи три десятинъ тамъ, гдѣ Бендеръ пустынны раскаты и бродятъ буйволы косматы, гдѣ до сей поры однѣ овцы паслись. Но все же — безъ угощенія! Будемъ нѣмцами.
И чтобы смягчить отказъ, закончилъ:
— Поужинаемъ, какъ старые студенты.
— Но кто бы тебѣ далъ подъ пятьдесятъ! — не безъ зависти проговорилъ Вихляевъ, — замѣтивъ въ огромномъ зеркалѣ отраженіе своей грузной фигуры и красноватаго, испещреннаго подкожными жилками, лица.
— Сорокъ четыре, — спокойно поправилъ Корсаровъ. — Я университетъ кончилъ на 22-мъ году. А мы не видались не много больше двадцати лѣтъ.
— А мнѣ сорокъ девятый! — вздохнулъ Вихляевъ, и принялся накладывать Корсарову традиціонной стерляди порусски.
— Но ты еще совсѣмъ молодецъ! — утѣшалъ Корсаровъ. — Какъ есть думный дьякъ посольскаго приказа.
— Какимъ вѣтромъ тебя занесло къ княгинѣ? Развѣ ты къ годамъ извѣстнымъ благочестивъ сталъ?
— Нѣтъ, пока къ годамъ извѣстнымъ я еще только перехожу съ шампанскаго на благоразумное бордо. Да и то не отказываюсь еще отъ иного прочаго. Нѣтъ, больше для наблюденій… За дамами! прибавилъ онъ, точно нѣсколько извиняясь.
— По-прежнему — не столь абіе, какъ бабіе? — подхихикнуль Вихляевъ.
И глаза его умаслились.
— Я старый холостякъ, стало быть на полной волѣ. Но больше именно по части наблюденія. У Ипатьевой меня занимаютъ три-четыре дамы, которыя вообразили себя сначала ужасными патріотками, потомъ страшно религіозными, но при этомъ не утратили еще пріятностей возраста лѣтъ эт жъ между 20 и 25-ю. Я и просилъ истинно-православнаго Мерзавейчика, котораго впрочемъ, настоящая фамилія Фунтикъ.
Вихляевъ засмѣялся.
— Серьезно говорю. Когда ему наслѣдство пришлось получать, такъ онъ оказался (я и дѣло велъ) изъ славнаго рода Фунтиковъ. Я ему даже говорилъ: Фунтикъ-то красивѣе Мерзавейчика. Но онъ объяснилъ, что за то Мерзавейчикъ одинъ во всей Россіи, а другой, кажется, только въ Краковѣ есть. Такъ вотъ я и просилъ истинно-русскаго Мерзавейчика, который, между прочимъ, гдѣ-то соборъ на свой счетъ построилъ для духовнаго утѣшенія не то тунгузовъ, не то лопарей, ввести меня къ досточтимой княгинѣ, гдѣ онъ постоянію вкушаетъ отъ благочестія и высшаго общенія. А предшествовало такой моей просьбѣ весьма серьезное обстоятельство, именно, — одна дама, которая начала уже было меня называть André, въ одинъ прескверный вечеръ мнѣ изрекла:
— Вамъ, Андрей Николаевичъ, совершенно не дано проникать въ глубину высокаго сознанія вѣры и убѣжденія въ необходимости ежедневныхъ добрыхъ дѣлъ.
Я смиренно сознался, что въ такую глубину проникать мнѣ дѣйствительно не приходилось. И получилъ совѣтъ пріобщить свою душу къ собраніямъ просвѣщенныхъ и освященныхъ, при чемъ указанъ былъ адресъ княгини Ипатьевой, тамъ, дескать, эти собранія для просвѣщенія и освященія такихъ язычниковъ, какъ я, въ седьмицу дважды происходятъ. Вотъ я и проникаю въ указанныя глубины. Труды самопожертвованія не мало облегчаются тѣмъ, что и еще двѣ-три дамы, имѣющія въ общей сложности возрастъ княгини, также заинтересовались моимъ обращеніемъ, или просвѣщеніемъ.
— Я тамъ одну даму замѣтилъ, — задумчиво произнесъ Вихляевъ. — Даже страшно! Ухъ, хороша! На манеръ пушкинской Татьяны.
— Въ черномъ, съ шляпкой изъ лиловыхъ перьевъ? небрежно спросилъ Корсаровъ, вскинувъ, однако, глазами на Вихляева.
— Вотъ именно.
— Она на пушкинскую Татьяну еще и тѣмъ походитъ, что у нея мужъ-генералъ, котораго задѣла, къ собственному ея удивленію, японская граната, залетѣвшая въ тылъ какой-то нашей манчжурской позиціи. Впрочемъ, куда онъ собственно былъ при этомъ раненъ, такъ и осталось неизвѣстно. Какъ человѣкъ благовоспитанный, онъ даже и супругѣ, говорятъ, не показывалъ. Но на томъ сходство и кончается… Въ дѣвичествѣ баронесса Шиллингфюрстъ была не бѣдной русской дѣвой, а очень богатой, также баронессой Патенгроссъ.
— Ба! — хлопнулъ себя Вихляевъ по «депутатскому лбу», которымъ онъ втайнѣ очень гордился. То-то я все разглядывалъ что-то знакомое! Ну, какже! Изъ-за баронессы Патенгроссъ утопился въ озерѣ молодой латышскій поэтъ и журналистъ Фризоль. Громкая была исторія. Будто бы баронесса къ поэту, который сказать правду, очень красивый былъ малый, весьма снисходила. Въ Ревелѣ, Ригѣ и Юрьевѣ объ этомъ много шушукались, когда Фризоль почему-то утонулъ въ одномъ изъ озеръ, на которое и я ѣзжалъ бывало для охоты.
Корсаровъ очень внимательно посмотрѣлъ на стараго товарища, вдругъ сдѣлавшагося для него интереснымъ, какъ разъ тогда, когда Корсаровъ уже задумывался, не проститься ли ему съ псковичемъ, мало улучшившимся въ своемъ жанрѣ отъ того, что его послали «представительствовать» за старый Псковъ.
— О чемъ-же именно… шушукались, какъ ты выразился?
— Въ баронскихъ кругахъ только губы поджимали, когда кто заводилъ рѣчь объ исторіи баронессы Патенгроссъ. Толковали, будто «подлый» латышъ, отличавшійся не только красивой физіономіей, но и поэтическимъ даромъ, пользовался полной симпатіей баронессы, которую потомъ поспѣшили выдать замужъ. А Фризоль утопился.
— Озеро глубокое?
Вихляевъ изумился такому вопросу и отвѣтилъ также вопросомъ:
— Ужъ не хочешь-ли ты сказать, что его утопили? Просто, рехнулся парень, когда баронесса рѣшила выйти за какого-то пожилого вдовца.
— За Шиллингфюрста. Истинно-русскій нѣмецъ, у котораго только и интересна, что его рана. Да и ту онъ никому не показываетъ.
Сколько за время бесѣды выпито было вина, показали сорвавшіяся у Вихляева слова:
— А баронесса тебѣ, Андрей Николаевичъ, не декламировала: «но я другому отдана и буду вѣкъ ему вѣрна»?
Корсаровъ сначала хотѣлъ разсердиться, обрѣзать «епутата», но только разсмѣялся.
— Въ конфиденты захотѣлось, Алексаша? Изволь, утѣшу: декламировала. Я вѣдь не Фризоль, Франзоль или Мозоль, какъ бишь, это ты назвалъ имя латышскаго Шиллера?
— Однако, просвѣщать-то и освящать тебя пробуютъ?..
Корсарову совсѣмъ уже не поправился настойчивый допросъ и онъ только замѣтилъ, разсматривая стаканъ съ «неизбѣжнымъ», какъ онъ выражался, шампанскимъ.
— А самъ-то ты, любезный народный представитель, зачѣмъ попалъ на это радѣніе?
— Да все нашъ духовный вождь Маркеллъ усовѣщевалъ — сходите, да сходите, для подъема духа. А вѣдь правду сказать — это прямо на пьянство подзуживать. Послѣ подобнаго просвѣщенія можно ли безъ хорошей выпивки обойтись? Наши-то, что тамъ сегодня присутствовали, такъ въ одномъ ландо и двинулись, да еще двое на извозчикѣ какъ-бы конвоирами. И не понимаю я васъ, господа петербуржцы, а вашихъ дамъ въ особенности!
— Что-же непонятнаго?
— Да у насъ такихъ юродивыхъ во Псковѣ — сколько пожелаешь. Ну, грязный, ну, противный, вонючій… Такъ, вѣдь, кто слушаетъ, ахаетъ, охаетъ, и всѣмъ нутромъ восхищается? Бабы, мѣщанки, изъ купчихъ даже и то уже не Богъ вѣсть сколько на эту приманку клюютъ. А у васъ — княгини, графини, мужи совѣта и разума, въ первые классы записанные. И стоитъ передъ ними препоганнѣйшій мужиченка, что въ двухъ словахъ три лжи распуститъ, и только на каждую декольтированную грудь глазища коситъ, и вопіетъ нахалище: «Сестры и братія, плоть плотно убивается. Аще плоть истощена, ту и благовѣстіе мирное и незлобивое!..» Экую новость, подумаешь, у Боккачіо скралъ! Такъ вѣдь Боккачіо шутки шутилъ и скандальничалъ. А этотъ спасаетъ. И развѣсили уши, и восклицаютъ: «Ахъ, плоть! Ахъ, убьемъ плотъ плотью и будемъ совершенны». Что-же, сдѣлайте одолженіе — тутъ и самъ юродивый, и господа кавалеры изъ собственнаго общества. Только мигни!
— Дружище Александръ Федоровичъ, а вѣдь ты, позволь тебѣ доложить, объ этомъ предметѣ совсѣмъ какъ какой-нибудь соціалъ-абрекъ разсуждаешь! Что если на твоихъ «скамьяхъ» про такое вольномысліе провѣдаютъ, а?
— У меня жена чрезъ такого-же юродиваго сбѣжала, — угрюмо отвѣтилъ Вихляевъ.
Корсаровъ конфузливо сжался. «Кто-жъ тебя зналъ?» — подумалось ему съ досадой.
— Признаюсь, я самъ никакъ не могъ уразумѣть, какъ это умныя изъ нашихъ дамъ поддаются на эти слова лукавствія, выкрикиваемыя какими-то Пьерами Амьенскими изъ Чухломы и Сиволдая — да не только изъ-за монденства, но иногда и по увлеченію!
— Экстазы! — криво усмѣхнулся Вихляевъ. — Это у насъ историческое столько же, сколько и истерическое. «Накатываетъ» — развѣ это не русскій гипнозъ?
— Такъ то у хлыстовъ и послѣ общихъ радѣній, когда одинъ другого заражаетъ экстазомъ. А тутъ придетъ какой-нибудь слюнявый и плюгавый, набормочетъ что-то такое и ему самому, пожалуй, невѣдомое, и глядишь: таютъ дамы! Одна такая барынька, очень милая и очень даже, если хочешь, не глупая, сама мнѣ потомъ признавалась: «ничего не понимаю, что со мной дѣлается, а тянетъ, тянетъ и тянетъ. И совсѣмъ было уже онъ ко мнѣ дотянулся, все проповѣдуя объ убіеніи плоти плотью, да только пахнуло отъ него какъ-то особенно мерзкимъ потомъ, ну и „отшибло“ меня».
— А есть которые англійскими духами душатся, — замѣтилъ серьезно Вихляевъ, точно вспомнивъ что.
— Иногда и на томъ же они проваливаются, — засмѣялся его собесѣдникъ, снова наливая стаканы. — Вотъ та же самая моя пріятельница, что приглашала меня проникнуть въ глубину сознанія о необходимости ежедневныхъ добрыхъ дѣлъ, сказывала мнѣ, что когда впервые увидала знаменитаго царевокшайскаго Акакія, такъ весь вечеръ, пока онъ у Ипатьевой «глаголалъ», только хихикала въ муфту, благо она у нея такая, что туда полъ-Акакія спрятать можно.
"Очень ужъ смѣшной! Худенькій, черненькій, маленькій, ручки точно у дѣвочки, а голосъ протодіаконскій и какъ махнетъ онъ, въ ораторскихъ жестахъ рукавомъ, такъ оттуда прямо струя въ носъ, да какихъ духовъ! Самыхъ модныхъ, хотя къ благочестію и экстазу совсѣмъ неподходящихъ бы, казалось, потому что Phull Nana называются: за маленькій флакончикъ въ англійскомъ магазинѣ семь съ полтиной берутъ. И вотъ вѣетъ онъ словесами и этимъ Phull Nana, а мнѣ расхохотаться хочется. Такъ что когда онъ ко мнѣ послѣ «бесѣды» подошелъ и сообщилъ, что про меня очень отъ княгини «наслышамшись», такъ я ему только прямо въ ангельскую рожу бросила: «духи ваши я знаю и сама люблю»!
— Острая у тебя пріятельница, Андрей Николаевичъ.
— Да ужъ, чего острѣе. Вотъ можно сказать — и шило брѣетъ. Совсѣмъ на осу похожа — я отъ такихъ талій вообще въ задумчивость впадаю. А скажетъ словечко… уважитъ, нечего и спорить.
— Такъ и проникаешь въ глубину сознанія?
— Какое! На мели сижу! — разсмѣялся Корсаровъ, уже не разсердившись на этотъ разъ на Вихляева за настойчивость вопросовъ.
II.[править]
«Такъ у нея былъ господинъ Фризоль? Это меня, die schöne Helene, нѣсколько оріентируетъ — на счетъ вашей святости».
Корсаровъ былъ и не глупый, и не дурной человѣкъ, не слишкомъ себялюбивый и довольно твердо себѣ усвоившій, что самое правдивое въ жизни чаще всего неправдоподобно. Онъ одинаково и вѣрилъ и не вѣрилъ въ женскую порядочность. Одинаково допускалъ и лживость самой опредѣленной и рѣзкой сплетни о какой-либо изъ петербургскихъ дамъ, какъ и то, что самая тонная Матрона можетъ въ своемъ прошломъ имѣть нѣсколько «ташей», какъ коверкалъ онъ французское слово. Репутація Елены Николаевны Шиллингфюрстъ стояла очень высоко, и Корсаровъ на этой дамѣ ожегся очень чувствительно для своего самолюбія. Можетъ быть именно все-таки поэтому и повѣрилъ онъ такъ сразу въ «латышскаго Шиллера», въ чемъ и самъ себя не безъ досады поймалъ. Обыкновенно онъ былъ осторожнѣе и сдержаннѣе въ своихъ мысляхъ и догадкахъ.
И многіе это цѣнили, въ томъ числѣ и дамы.
«Установимъ юридическій фактъ», — продолжалъ онъ разговоръ съ самимъ собой на другое утро, которое пришлось на праздникъ и потому не было отнято дѣлами и кліентами. Корсаровъ поджидалъ къ завтраку ту самую «осу», которая упрекала его въ неспособности проникнуть въ глубины сознанія о необходимости ежедневныхъ добрыхъ дѣлъ. Еще разъ придти на завтракъ въ хорошо знакомую ей квартиру «оса» согласилась, но при этомъ рѣшительно заявила:
— Ab, mais ni — ni! C’est fini, inmi vieux!
«Это еще мы посмотримъ», — философски подумалъ Корсаровъ и заботливо приготовилъ все, какъ любила «оса», вотъ уже съ годъ залетавшая къ нему. «Я такъ привыкъ… и потомъ — съ Еленой Николаевной выйдетъ-ли что въ серьезъ?»
Мысли его гораздо больше были направлены къ «пушкинской Татьянѣ», носившей званіе баронессы Шиллингфюрстъ.
«Такъ у нея все-таки былъ латышскій Шиллеръ, который чрезвычайно галантно утонулъ въ озерѣ. Это юридическій фактъ. Вѣрнѣе, даже два юридическихъ факта. О роли латышскаго Шиллера, можно бы правильнѣе судить, если бы также разрѣшался и юридическій и физіологическій вопросъ: былъ-ли у Елены Николаевны добрачный ребенокъ, или нѣтъ? Тогда я, пожалуй, окончательно понялъ бы, утопился-ли господинъ Фризоль, или его окунали дольше, чѣмъ удобно для человѣческаго дыханія? Въ прибалтійскихъ захолустьяхъ это еще недавно случалось!»
Корсаровъ закурилъ, удобнѣе расположился въ своемъ широкомъ, съ высокой спинкой креслѣ, и продолжилъ свои размышленія:
"Для меня несомнѣнно одно, что сама Елена Николаевна тутъ не причемъ. Никакой «преступной тайны» на ея душѣ нѣтъ, въ этомъ я чѣмъ угодно поручусь. Но любила-ли она, или только любили ее, и она позволяла любить? Вотъ это, мудрый Эдипъ, разрѣши, когда можешь!
"Я думаю — скорѣе только позволяла. Мать у нея была русская, стало быть, она, по-крайней мѣрѣ, на половину âme slave. Баронское презрѣніе къ латышамъ могло и не имѣть для нея такой обязательной геральдической силы.
"А за то, чтобы это все узнать, я очень дорого бы далъ… хотя почему, собственно?
"Ужъ, конечно, не я сталъ бы колебать положеніе баронессы. Вотъ только моему маленькому дружку — «осѣ» шепнуть словцо, завтра-же полъ-Петербурга съ радостью узнало-бы «исторію баронессы».
И Корсаровъ философски замѣтилъ: «а мнѣ-то какая отъ этого радость будетъ?» Потомъ довольно энергично себя выбранилъ: "какая-же, однако, вы дрянь становитесь, милѣйшій мой Андрей Николаевичъ, когда хоть на секунду допускаете себя до сквернѣйшей мыслишки — «взять да шепнуть».
Онъ посмотрѣлъ на огромные бронзовые часы, украшавшіе его длиннѣйшій рабочій столъ, заваленный бумагами, и пробѣжалъ взглядомъ по надписи на нихъ темнозелеными буквами. Сбоку ему было видно только «solvet saeclum 'm favilla». Часъ свиданія съ «осой» прошелъ уже полчаса назадъ. «Ну, теперь, она минутъ черезъ десять влетитъ!»
И она на самомъ дѣлѣ «влетѣла», и весь большой кабинетъ Корсарова сразу наполнился шумомъ, очень похожимъ на осиное жужжаніе. Шумъ юбокъ, смѣхъ, быстрый говоръ, русскія и французскія слова — все это такъ и повисло и закружилось въ воздухѣ.
Аннѣ Васильевнѣ Черницкой шелъ 23-й годъ, три года она была замужемъ, и всего только съ третьимъ измѣняла мужу, который не имѣлъ ничего противъ, чтобы жизнь ихъ шла и вмѣстѣ, и совершенно раздѣльно. Съ беременности — «первой и послѣдней», какъ торжественно обѣщала Анна Васильевна — онъ вернулся «къ своей старой толстой дурѣ», по ея же выраженію, не совсѣмъ, впрочемъ, справедливому. Мужъ сталъ цѣнить въ женѣ больше веселаго и забавнаго товарища «куда угодно», чѣмъ жену, и не мѣшалъ Аннѣ Васильевнѣ благоприлично творить все, что ей вздумается, какъ она не мѣшала ему также ни въ чемъ, даже была мила съ его «толстой дурой». Единственный ихъ ребенокъ сданъ былъ матери мужа, съ которой невѣстка умѣла ладить. Жизнь Чернецкихъ была одна изъ тѣхъ петербургскихъ ménages à quatre, какихъ даже больше, чѣмъ знаютъ самые освѣдомленные. Съ Корсаровымъ она сошлась легко и быстро, главнымъ образомъ по той уважительной причинѣ, что исчерпала весь интересъ для с.ебя отъ предыдущаго романа, героя котораго она выбрала, по ея собственному признанію новому другу, только за толстоту: «Чтобы и у меня былъ толстый дуракъ, какъ у мужа толстая дура. Хотѣла разгадать, что тутъ за прелесть!»
Теперь она отзывалась о своемъ бывшемъ обожателѣ:
— Подушка противная!
И съ Корсаровымъ, который былъ ни толстъ, ни тонокъ, именно больше всего по этой причинѣ она и утѣшалась отъ постигшаго ее разочарованія.
Сама Чернецкая точь-въ-точь напоминала осу. Живая, остроумная, искренняя, ненавидящая всякаго сорта pruderie, задававшая на высокочинныхъ «собраніяхъ избранныхъ» у княгини Ипатьевой вопросы вродѣ того, кто преимущественно спасется, бѣлое или черное духовенство, протоіерей или архимандритъ, — Анна Васильевна съ хорошимъ мужемъ стала бы отличной, чуткой и искренней женщиной, къ чему у нея были многіе задатки. Но сложилось такъ, что она «провождала жизнь», прямо какъ оса, мечущаяся изъ стороны въ сторону.
— Suis-je en retard? — прощебетала она, направляясь мимо Корсарова къ большому зеркалу, что бы снять шляпку, діаметромъ въ аршинъ.
— Нисколько, — отвѣчалъ тотъ. — Я такъ и понималъ, что часъ это значитъ безъ двадцати два. Позвольте, теперь даже безъ 22. Аккуратность поразительная.
— Пожалуйста безъ насмѣшекъ. Я была на засѣданіи евангелическихъ самаритянъ.
— Позвольте, да вѣдь это по лютеранской части! А вы столпъ и адамантъ православія?
— Вы не понимаете, что мы устраиваемъ союзъ всѣхъ, дошедшихъ до глубины сознанія…
— Знаю, знаю, Анна Васильевна. Насчетъ необходимости ежедневныхъ добрыхъ дѣлъ я совершенно согласенъ…
— Pas des obscénités, monsieur! Вотъ вы куда-то вчера исчезли съ вашимъ депутатомъ — воображаю куда!..
— Да, мѣсто дрянь, — согласился Корсаровъ. — Захотѣлось студенческія времена вспомнить…
— Dans un tripot?
— Ахъ, Анна Васильевна, какъ вы оскорбляете! Всего-то въ ресторанѣ не перваго сорта.
— И безъ дамъ?
Корсаровъ только усмѣхнулся.
— Слѣдовало-бы васъ покарать за ваши ужасныя угрозы, да охоты нѣтъ, долженъ сознаться. Себѣ дороже стоить.
— Очень мило сказано! Только, mon pauvre ours, это не поможетъ. Что сказано, то сказано: n-і-ni!
— Да почему, ради великаго Аллаха? Надоѣлъ я вамъ?
— Ничуть! Но я не могу переносить, что вы не чувствуете ко мнѣ ничего — ор-га-ни-чески ничего, проскандировала она, — кромѣ женщины.
— Но, многоуважаемая, не могу-же я органически видѣть въ васъ мужчину?
— Нѣтъ, но человѣка, душу…
Она такъ видимо огорчалась, что Корсаровъ поглядѣлъ на нее съ искреннимъ удивленіемъ.
— Анни, другъ мой, — сказалъ онъ обхватывая ее за осиную талію и привлекая къ себѣ, — что съ вами?
— Что со мной? — Мнѣ надоѣло, Андрей Николаевичъ, быть публичной женщиной.
— Какой негодяй посмѣлъ вамъ сказать что-нибудь подобное?
— Какой негодяй! Я, я сама! Я не хочу! И я пришла вамъ сказать, что сколько бы вы на что-нибудь ни разсчитывали, этого не будетъ, не будетъ!
— Чтобъ васъ успокоить, допустимъ, что я рѣшительно ничего не жду отъ васъ, кромѣ разсказа, какъ вы собственно пришли къ героическому рѣшенію?…
Она подозрительно на него посмотрѣла и замѣтила съ явнымъ недовѣріемъ, не столько къ его намѣреніямъ, сколько, гораздо скорѣе, къ причинамъ, родившимъ вдругъ такую корректность и умѣренность:
— Очень что-то на васъ не похоже.
— Согласитесь, по крайней мѣрѣ, что не больше непохоже, чѣмъ принятое вами рѣшеніе — на васъ.
— Очень жаль, что вы вчера исчезли съ депутатомъ, а не остались послушать еще одной рѣчи. Говорилъ Іона.
— Изъ чрева китова?
— Удивительно остроумно! Нѣтъ, изъ Лебедяни.
— Лебедянь славится конской ярмаркой — такъ учили мы въ географіи.
— А теперь и Іоной. Вотъ первый разъ, что я поняла силу восторженнаго слова.
— Каковъ онъ на видъ, этотъ лебедянскій Іона? — осторожно спросилъ хозяинъ.
— Спокойный, старый, лысый, съ задушевнымъ голосомъ.
— Что значитъ: спокойный? Это не такъ понятно, какъ лысый.
— Это значитъ: онъ не нервируетъ. У княгини это первый такой. Тѣ все громы и молніи мечутъ, а этотъ точно на исповѣди говоритъ. Такъ просто, задушевно. Совсѣмъ не прибѣгаетъ къ вашимъ ораторскимъ пріемчикамъ…
— Да когда-же вы меня, Анна Васильевна, въ ораторахъ слышали?
— Кажется, было время, я отъ васъ деклараціи получала.
— Да развѣ тамъ были «пріемчики»?
— А то нѣтъ? Думали, я такъ уши развѣсила и глаза завѣсила, что ничего и не замѣчала?
— Жаль, — нѣсколько холодно сказалъ онъ,: — что вы сочли это только за «пріемчики». Но не въ этомъ дѣло. Какъ же ораторствуетъ, что глаголетъ вашъ лебедянскій Іона, незнакомый съ чревомъ китовымъ, но прельщающій дамъ у Ипатьевой?
— Вотъ насколько я поняла.
Каждый грѣхъ надо не только перестрадать, но чтобы онъ самъ перестрадался. Онъ такъ и спросилъ прямо: "не замѣчаетъ ли каждый изъ насъ, что послѣ грѣхопаденія каждой человѣческой душѣ становится грустно? Это — грусть по утраченному спокойствію и равновѣсію.
— За исключеніемъ пѣтуха, omne animal triste post… Это очень давно сказано, и не философомъ, а медикомъ.
— Я не понимаю вашей латыни, но догадываюсь, что тутъ какая-нибудь гадость! Въ грусти послѣ грѣхопаденія есть уже задатокъ нравственнаго совершенствованія. Но этого еще мало. Очень мало. Необходимо вникнуть во всѣ обстоятельства и условія грѣхопаденія, какъ, почему и зачѣмъ…
— Даже и зачѣмъ?!
— Да, и зачѣмъ оно произошло. Необходимо мысленно очиститься во всѣхъ шагахъ, во всѣхъ ошибкахъ. Необходимо себя убѣдить, что если позволяешь себѣ вожделѣть при одномъ взглядѣ или заочно, то это уже начало неизбѣжнаго грѣха во всей его силѣ и во всемъ его ужасѣ.
— Эдакій пакостникъ, — хладнокровно замѣтилъ Корсаровъ. — Очевидно любитъ обсмаковать все происшествіе.
Анна Васильевна даже подскочила въ креслѣ:
— Вы не понимаете, Андрей Николаевичъ, какъ вы меня отталкиваете этой жалкой низменностью всѣхъ вашихъ мыслей! А я именно поняла, что все-то, рѣшительно все мы дѣлаемъ, не отдавая себѣ никакого отчета, и потому-то все такъ и выходитъ…
— Одно грѣхопаденіе?
— Да все паденія, паденія. И самое ужасное, что по совѣсти мы должны отвѣчать: и сама не знаю, сама не понимаю, какъ все это случилось! «Остановись на зацѣпочкѣ», — говоритъ Іона. — И какъ это вѣрно, вѣрно!
— У Толстого лучше, — хладнокровно опять замѣтилъ Корсаровъ. — «Коготокъ увязъ и всей птичкѣ пропасть».
— Именно! Но если мы будемъ слѣдить за зацѣпочками, или, если хотите, за своими коготками, тогда мы будемъ всегда въ дѣйственномъ состояніи добродѣтельной предосторожности и легче воздержимся отъ грѣха.
— Въ дѣйственномъ состояніи предосторожности? До сихъ поръ я полагалъ, что предосторожность — состояніе пассивное, а «дѣйственна» — сторона нападающая. Но слушаю дальше.
— Соблазнъ, однако, со всѣхъ сторонъ. Мы падаемъ и падаемъ. Смертный грѣхъ приводитъ отъ этого въ безконечное отчаяніе.
— Очень утѣшительно.
— Но если соблазны и паденія неизбѣжны и неотвратимы, необходимо создать вокругъ своей души постоянную пелену раскаянія и благочестивыхъ размышленій.
— Не кажется вамъ, Анни, что это нѣсколько похоже на календарь скоромныхъ и постныхъ дней, на росписаніе скоромнаго и постнаго стола?
— Никакого календаря, никакого росписанія! Понимаете ли вы, должна быть постоянная пелена раскаянія!
— Что-жъ, будемъ грѣшить случайно. А пелену уступаю вамъ въ полную собственость.
— Ваши неприличныя шутки только укрѣпляютъ меня въ моей рѣшимости, Андрей Николаевичъ. Для васъ я все та же ничтожная, бездушная женщина, созданная для вашего развлеченія. Вы не желаете задуматься, что, вѣдь, и я человѣкъ. А я вамъ повторю сто разъ: я не хочу быть больше нечестной, публичной женщиной.
«День окончательно испорченъ», — рѣшилъ про себя Корсаровъ. — Пойдемте завтракать. Я имѣю сдѣлать вамъ одно предложеніе.
III.[править]
Столовая была у Корсарова комнатой, гдѣ всего дольше засиживались и хозяинъ, и гости. Кромѣ одного, свѣтлаго, уголка у большого окна, выходившаго на балконъ, все остальное занимала тяжеловѣсная левитоновская мебель, въ левитоновскомъ же вкусѣ, — какъ насмѣшливо говорилъ самъ хозяинъ: — «По-моему, это варяжскій стиль. У Рюрика, Синеуса и Трувора скопировано».
Свѣтлый уголокъ, гдѣ любила сидѣть въ гостяхъ и Анна Васильевна, былъ изъ свѣтлаго англійскаго клена, легкій, изящный, съ модернистскими стульями и очень хорошими англійскими гравюрами на простѣнкахъ. Визави съ гигантскимъ слоноподобнымъ буфетомъ и тяжелымъ, на драконовыхъ рѣзныхъ ножкахъ столомъ на 48 кувертовъ, свѣтлый уголокъ выступалъ яркимъ и веселымъ контрастомъ.
На маленькомъ столѣ въ «свѣтломъ углу» была накрыта закуска — все, что любила гостья. Анна Васильевна, даже при всей серьезности своего новаго настроенія, не могла не улыбнуться заботливости Корсарова.
— Даже и поджареныя съ пармезаномъ устрицы! — промолвила она, переходя къ этому своему любимому блюду. Корсаровъ налилъ ей въ маленькую рюмку на высокой граненой ножкѣ какой-то совсѣмъ ужъ необыкновенной эссенціи, клятвенно завѣряя, что это не водка.
— Можетъ и не водка, но все же дьявольскій напитокъ! — сказала она, почувствовавъ, какъ хлебнула какого-то остраго яда, отъ котораго пошла по тѣлу истома.
Хозяинъ только улыбнулся и предложилъ для освѣженія іоганнисбергера съ мудреной подлинной этикеткой, украшенной гербомъ Меттерниховъ, на бутылкѣ.
Они перешли къ большому столу, гдѣ священнодѣйствовала уже не очень старая и не очень молодая экономка съ пышнымъ бюстомъ, въ черномъ барежевомъ платьѣ, очень важная и тонная.
«Свидѣтельница моей безпутной жизни»! — рекомендовалъ ее Корсаровъ наиболѣе близкимъ собутыльникамъ. Свидѣтельница она была, во всякомъ случаѣ, до крайности молчаливая, такъ что Анна Васильевна привыкла уже, чтобы завтракъ или обѣдъ проходилъ безъ единаго слова со стороны «свидѣтельницы».
И на завтракъ также были поданы любимыя блюда Анны Васильевны. «На этотъ счетъ онъ прямо дуся!», — сказала она сама себѣ, не пояснивъ, однако, какъ ненуждающееся въ поясненіи, на какой счетъ Корсаровъ «не дуся».
Сервировавъ кофе въ серебряныхъ чашечкахъ, экономка удалилась.
Корсаровъ испросилъ разрѣшеніе закурить сигару, да и сама Чернецкая попробовала зажечь египетскую папироску съ золотымъ мундштукомъ, но, впрочемъ, скоро бросила эту попытку, закашлявшись.
— Такъ вотъ, многоуважаемая Анни, я имѣю вамъ сдѣлать нижеслѣдующее предложеніе. Безъ всякой, собственно, съ моей стороны вины я отлученъ вами, такъ сказать, отъ вашей очаровательной милости. Я не вижу никакой вины за собой въ томъ, что ни на волосъ не вѣрю въ чепуху, которой вы всѣ увлекаетесь у Ипатьевой. Для меня дѣло очень просто. И княгиню, и васъ, да и не только княгиню съ вами, а и другихъ, морочатъ самые настоящіе шарлатаны, далеко даже не перваго сорта. Вы мнѣ, въ «сейчашнемъ» вашемъ настроеніи, ни за что не повѣрите, чтобы я ни говорилъ. Шутка ли, до какихъ эксцессовъ вы дошли, когда рѣшаетесь о себѣ самой такъ непростительно мыслить и выражаться. Вамъ кажется очень просто такъ порвать, какъ вы воображаете. Я на это не согласенъ, очень надѣюсь на честность, правдивость и независимость вашей натуры и ставлю условіемъ, чтобы до окончательнаго рѣшенія — продолжать намъ, или разойтись, — сдѣланъ былъ бы и рѣшительный опытъ.
— Какой еще?
— А вотъ какой. Съ вашимъ спокойнымъ, старымъ, лысымъ, задушевно-голоснымъ Іоной изъ Лебедяни, который, не нервируетъ и пр. Извольте испросить у него отдѣльной и приватной благочестивой бесѣды въ свободной обстановкѣ, и тогда сразу станетъ яснѣе дня: вы ли, моя многоуважаемая, въ большихъ дурочкахъ…
— Андрей Николаевичъ!!
— Да, да, мой другъ, я вѣдь жду, что именно вы сами себя такъ назовете. Или же я окажусь, — надо оговориться: къ величайшему своему изумленію, — завзятымъ пессимистомъ, не умѣющимъ разглядѣть… жемчужнаго зерна.
— Очень любезно для Ипатьевой и всѣхъ насъ.
— Вы-то и исключаетесь: на вашъ острый умъ прямо какое-то затменіе ниспустилось. Такъ вотъ, опытъ состоится съ полнѣйшимъ неограниченнымъ довѣріемъ къ вамъ. Какъ вы скажете, такъ и будетъ! Проявитъ лебедянскій Іона ожидаемыя вами святость, благочестіе и воздержаніе, ваша взяла и весь я въ вашей милости. Проявитъ онъ, какъ я думаю и жду, совсѣмъ нѣчто иное, тогда ужъ вы меня… послушаетесь. Замѣтьте, я васъ не къ какому-нибудь царевокшайскому Акакію посылаю. У того манеры общеизвѣстныя. Я васъ прошу объ испытаніи единственнаго и несравненнаго, какъ вы сами изволили сказать, Іоны изъ Лебедяни. Въ немъ, по вашимъ словамъ, такой живой источникъ добродѣтели, что прямо даже изумительно, какъ это онъ еще состоитъ въ какихъ-то партикулярныхъ дѣятеляхъ, а не прикрылъ оныя свои добродѣтели болѣе подходящимъ одѣяніемъ.
— Потому что онъ не ищетъ ничего земного! — убѣжденно провозгласила Анна Васильевна.
— Вотъ я только и желаю имѣть чрезъ васъ и отъ васъ достовѣрное сему свидѣтельское показаніе.
— Искушеніе св. Антонія?
— Вотъ и объясните, гдѣ онъ: ошую или одесную, козлище или овна избранная.
— А вамъ не совѣстно посылать меня… на такую пробу?
— Очень даже совѣстно. Да что подѣлаешь, когда вы такъ поставили, что по живому мѣсту безъ ножа рѣжете.
— А что, André… если… и я… тоже… искушусь?..
— Съ такимъ?! Съ лысымъ-то! О, Алли! Рѣшительно не допускаю. И, наконецъ, гдѣ же оно, все ваше священнодѣйственное настроеніе?! Нѣтъ, другъ мой. Это вы мнѣ ни въ чемъ не вѣрите и браните за маловѣріе, но я отъ васъ жду только искренняго слова. То, что вы на мой счетъ рѣшили и высказали, обязываетъ васъ самихъ. Или докажите, или капитулируйте. Вы и никто другой, какъ вы, заставили меня все поставить на карту. И ужъ каково же зато послѣднее изъ униженій: или лебедянскій Іона, или — благодарю покорно! — вашъ покорный слуга Андрей Николаевичъ Корсаровъ.
— Не стыдно вамъ дѣлать такія безумныя сравненія?
— Вотъ и извольте убѣдиться, такъ-ли ужъ они безумны? А затѣмъ, сказать по всей правдѣ, на міру и смерть красна. Дожили, можно сказать. Я, Анна Васильевна, никогда не придерживался такихъ героическихъ или рыцарскихъ чувствъ и воззрѣній, будто въ любовныхъ турнирахъ, или пантомимахъ любви, всегда и обязательно берутъ верхъ и въ преферансѣ оказываются люди, давшіе себѣ трудъ родится благородными. Я очень хорошо знаю, что рѣдко въ какой еще другой области демократизація сдѣлала больше успѣховъ. Между прочимъ, извините, но мнѣ искренно кажется, что самое погубительное сословіе въ Петербургѣ по дѣвической части — военные писаря. Но это лишь къ слову. Однако, какова бы ни была до сихъ поръ конкурренція между аристократическими и демократическими пѣтухами, этого еще не бывало! Чтобы «кавалеры» должны были совершать куропаткинскіе маневры передъ «орателями» на благочестивыя темы, чтобы женъ-премьерами стали подрясники, да еще фальшивые и облыжные. Чтобы Царевококшайскъ, Чухлома, Лебедянь насылали къ намъ разстригъ, распоповъ, иноковъ изъ-подъ ракитова куста, и «сіи Клеопатры Невы» томно заслушивались вѣщаній, которыми они гудятъ по образцу длинныхъ комаровъ, — нѣтъ, этого не бывало, но къ сожалѣнію, сейчасъ это явь, это быль, это не анекдотъ, но фактъ и даже не фактъ, но подлинное происшествіе нашихъ благополучныхъ дней. Вонъ у пріятеля жену съ псковскаго двора его свели. Такъ это, по крайней мѣрѣ, было дѣло провинціальное. А петербургскія дѣйства! Нѣтъ, Анна Васильевна, я васъ слезно умоляю, сдѣлайте опытъ! Я вамъ готовъ процыганить — «успокой ты меня безпокойнаго!» Рѣшите начисто, безжалостная и непреклонная: что есть Іона изъ Лебедяни — столпъ и адамантъ, или прехитро и съ отвагой объегориваетъ дамъ изъ благочестнаго салона княгини Ипатьевой, такъ сказать — внучекъ приснопамятный, кавалерственной дѣвицы, графини Анны Алексѣевны Орловой-Чесменской, зрѣвшей неизреченное чудо претворенія фотіевской плоти въ фотіевскую душу. Когда и вы даже, даже вы, моя милая и острая оса, занесли вашу хорошенькую ножку на путь этихъ соловьевъ-разбойниковъ въ костюмахъ столь же собственнаго изобрѣтенія, какъ и ихъ благочестіе, тогда я требую опыта, рѣшительнаго и доказательнаго. Какъ Ѳома невѣрный, требую…
— Да довольно, наконецъ, Андрей Николаевичъ! Что за краснорѣчіе! Будетъ вамъ и опытъ, когда вы такъ желаете. Правду сказать, вы и меня смутили, мнѣ и самой интересно. Только, я увѣрена, вы жестоко осрамитесь.
IV.[править]
Дача спускалась къ Невкѣ тремя терассами: бѣлою, синевато-лиловою и совсѣмъ у воды — красною, — всѣ изъ нарциссовъ, гіацинтовъ и тюльпановъ.
Былъ еще только конецъ выдавшагося на рѣдкость теплаго апрѣля, на островахъ было еще, особенно по ночамъ, и сыро, и холодно, и туманно. Большинство дачъ только еще чинились и прихорашивались. Но Елена Николаевна едва-ли и сама могла бы вполнѣ удовлетворительно объяснить, почему она любила переѣзжать на свою дачу, правда очень теплую и съ двойными рамами, еще тогда, когда никто изъ людей ея круга, не покушался перебраться на Каменный, а изъ служилыхъ семей — на Елагинъ острова. Раннія утра иногда выпадали, правда, великолѣпныя и апрѣль въ Петербургѣ за послѣдніе годы бывалъ теплѣе, солнечнѣе, суше мая, или по крайней мѣрѣ первой половины мая.
Дача принадлежала ей. Нѣсколько десятилѣтій продержавшись въ родѣ Патенгроссъ, она перешла Шиллингфюрстамъ, какъ приданое Елены Николаевны.
Андрей Николаевичъ въ хорошей коляскѣ, нанимаемой помѣсячно и не похожей на «экипажъ съ биржи», ѣхалъ на обѣдъ къ Шиллингфюрстамъ, и неотвязно повторялъ мысленно, къ большой собственной досадѣ:
— А у нея былъ господинъ на «золь», Фризоль, Франзоль или Мозоль, какъ тамъ его!
До хозяйки и до обѣда приходилось пройти черезъ разговоръ съ ея боевымъ супругомъ, который былъ раненъ куда-то: исторія не опредѣлила еще съ точностью, изъ какого именно мѣста на своемъ крупномъ тѣлѣ доблестный нѣмецкій баронъ пролилъ кровь за возлюбленное русское отечество.
Шиллингфюрстъ уважалъ Корсакова, какъ человѣка солиднаго и серьезнаго. Видѣть Корсарова. ему было несомнѣнно пріятнѣе, чѣмъ обычныхъ друзей Елены Николаевны, какую-то странную и необыкновенную «молодежь», изъ которой впрочемъ, иные числили за собой по 15—20 лѣтъ успѣховъ въ литературѣ и искусствѣ. И въ силу этого душевнаго предпочтенія, Корсаровъ сразу сталъ жертвой барона, какъ только проникъ на дачу Елены Николаевны.
— Прошу, многоуважаемый, пригласилъ баронъ. — Есть четверть времени до обѣда и мы можемъ попозировать.
Мужъ Елены Николаевны выражался нѣсколько витіевато, хотя и безъ всякаго нѣмецкаго акцента.
— Я самъ давно хочу васъ, баронъ, разспросить, какъ вы были ранены. Это грустное дѣло?
— Самое грустнѣйшее, отвѣтствовалъ баронъ, ничуть не уклоняясь отъ непріятной, казалось бы, и неудобной для него темы. Очевидно онъ былъ безусловно спокоенъ заранѣе, что корректность удержитъ гостя отъ какой-бы то ни было просьбы о демонстраціи раны, полученной барономъ на службѣ дорогой родинѣ. — Я сейчасъ вамъ разскажу этотъ историческій эпизодъ.
Дѣло было такъ. Въ началѣ кампаніи у насъ очень презирали японскую кавалерію и на Шахэ мы за это жестоко заплатили. Однимъ отрядомъ командовалъ японскій принцъ Каницъ. О, очень блестящій принцъ. У него на р. Тайцзыхэ было шесть эскадроновъ, противъ которыхъ стоялъ заслонъ изъ 18 сотенъ сибирскихъ казаковъ. Вы скажете мнѣ, что 18 сотенъ могли не только разбить или отбить 6 эскадроновъ, но могли ихъ окружить, или взять въ плѣнъ, или уничтожить? О, да, если бы казачье начальство не прозѣвало, какъ совы. Вышло совсѣмъ наоборотъ. Казаки сосредоточились на сѣверномъ берегу Тайцзыхэ, чтобы помѣшать японцамъ перейти рѣку, но допустили ихъ занять высоты на южномъ берегу рѣки. Эти высоты были на ружейномъ выстрѣлѣ отъ расположенія русскихъ войскъ. Что-же дѣлаетъ блестящій принцъ Капилъ? Онъ маневрировалъ, маневрировалъ, да незамѣтно и поставилъ шесть пулеметовъ на высокомъ, крутомъ отрогѣ, вдававшемся въ рѣку, и около полудня вдругъ засыпалъ пулями два нашихъ батальона, которые какъ разъ только сѣли за обѣдъ. Въ одно мгновеніе сотни солдатъ были убиты. Уцѣлѣвшіе въ паникѣ бросились спасаться отъ невидимаго разстрѣла. Черезъ минуту пулеметы принца Каница были наведены на наши цѣпи въ окопахъ на маленькой горкѣ, стоявшія къ отряду Каница тыломъ и стрѣлявшія въ другую сторону, на Бенсиху. Стрѣлки также не могли разобрать сначала, откуда ихъ поражаютъ. Огненный дождь лился какъ изъ тучи — и двѣ бригады наши поспѣшно отступили отъ 6 японскихъ эскадроновъ! Это намъ стоило тысячи трехсотъ убитыхъ и раненыхъ солдатъ.
— При этомъ случаѣ и я былъ раненъ, — мрачно заключилъ баронъ Шиллингфюрстъ. — Когда я потомъ встрѣтилъ ген. Самсонова въ Петербургѣ, я ему при всѣхъ сказалъ: это вы, генералъ, подвели насъ подъ разстрѣлъ.
Баронъ воздержался добавить, что хорошо было извѣстно Корсарову отъ другого участника трагедіи на Тайцзыхэ, — что самъ Шиллингфюрстъ, несмотря на свою рану, развилъ при отступленіи скорость совершенно равную той, съ какой отъ Тюренчена ускакалъ ген. Засуличъ. Это, впрочемъ, не помѣшало барону, ни получить высшее военное отличіе, ни искренно считать себя доблестнымъ слугой «нашей святой матушки Россіи», кровью запечатлѣвшимъ свою вѣрность долгу. Корсаровъ зналъ, что этотъ ратный подвигъ возвышалъ мужа въ глазахъ Елены Николаевны, и не разъ со злости подумывалъ разсказать ей, какъ было дѣло; но всякій разъ устыжался. Любезный баронъ своей предобѣденной «козеріей» привелъ Корсарова въ самое дурное настроеніе и онъ пасмурно поздоровался, какъ съ хозяйкой, такъ и съ сопровождавшими ее къ столу «эстетами». Такъ называлъ Корсаровъ состоявшихъ при баронессѣ трехъ или четырехъ молодыхъ людей, изъ которыхъ, однако, по крайней мѣрѣ, двое вполнѣ выглядѣли его ровесниками. Бесѣды ихъ, протекавшія въ рафинированныхъ опредѣленіяхъ искусствъ всѣхъ видовъ, за единственнымъ исключеніемъ искусства любить, по строжайшему желанію Елены Николаевны, которую всѣ они «боготворили», были глубоко противны Андрею Николаевичу, пожалуй, — не меньше даже священныхъ собесѣдованій у княгини Ипатьевой. И онъ самымъ рѣшительнымъ образомъ отъ нихъ уклонялся, тогда какъ съ Еленой Николаевной, въ отсутствіи «эстетовъ», бесѣдовалъ довольно охотно на тѣ-же самыя темы, и даже удивлялъ ее иногда начитанностью.
Какъ всегда, онъ внимательно оглядѣлъ ея лицо, сегодня даже внимательнѣе, чѣмъ всегда. Несмотря на обычное спокойствіе этого прекраснаго лица, Елена Николаевна показалась Корсарову какъ-бы встревоженной. Большіе серьезные глаза ея, какъ-будто дольше обыкновеннаго остановились на его лицѣ и точно она хотѣла прочесть въ немъ что-то ей важное и нужное.
— У насъ сегодня обѣдаетъ еще одинъ депутатъ, сказала она мужу ровнымъ голосомъ. — Я его знала въ молодости (баронъ при этомъ незамѣтно окинулъ жену взглядомъ), встрѣтила у Ипатьевой и пригласила къ намъ. Да вотъ и онъ.
Вихляевъ входилъ въ гостиную и былъ какъ будто чѣмъ-то смущенъ.
«Когда-же они еще у Ипатьевой встрѣтились?» — мелькнула въ головѣ Корсарова мысль, и онъ слегка насторожился. Но поздоровался онъ съ Вихляевымъ дружественно, и только улыбнулся, когда супругъ хотѣлъ ихъ познакомить:
— Мы университетскіе товарищи, баронъ.
Вихляевъ, кажется, не совсѣмъ разсчитывалъ его встрѣтить.
Андрею Николаевичу показалось, что у депутата есть къ баронессѣ какое-то личное дѣло.
За обѣдомъ, занятый своими мыслями и догадками, Корсаровъ говорилъ мало. Ораторствовали больше «эстеты», которымъ баронъ и баронесса вѣжливо подавали реплики, что со стороны барона несомнѣнно было самопожертвованіемъ. Вихляевъ и совсѣмъ почти отмалчивался. Раза два-три онъ серьезно посмотрѣлъ на товарища, но при этомъ не дѣлалъ никакого «масонскаго знака», какъ опасался почему-то Корсаровъ. Слушалъ онъ выспреннюю болтовню «эстетовъ» также съ невозмутимостью воспитаннаго человѣка. «Вотъ тебѣ и сынъ плотовщика! Ай да псковское превосходительство!» — подумалъ про себя Корсаровъ. На нѣсколько словъ, обращенныхъ къ нему Еленой Николаевной, Вихляевъ отвѣчалъ съ изысканной вѣжливостью, не подкрашенной никакимъ оттѣнкомъ, по которому возможно было бы уловить хотя нѣкоторую разгадку интересовавшаго Корсарова вопроса — какимъ образомъ и для чего Вихляевъ былъ «допущенъ къ столу?»
А «допущенъ» былъ псковскій депутатъ довольно просто. На одномъ утреннемъ собраніи у княгини, на которомъ Корсаровъ не былъ, и на которомъ, какъ онъ тоже еще не зналъ, елейно-ораторствовавшему Іонѣ Чернецкая изложила просьбу о приватномъ ея поученіи, на что получила охотно данное согласіе, — Елена Николаевна, въ перерывѣ, за чашкой чая, спросила у случайно подошедшаго Вихляева; знаетъ-ли онъ -скій уѣздъ? Вихляевъ отвѣчалъ, что, какъ охотникъ, знаетъ уѣздъ вдоль и поперекъ и много разъ охотился тамъ и на озерахъ. Лицо Елены Николаевны осталось мраморно-спокойно при этихъ словахъ Вихляева и совсѣмъ уже онъ удивился, когда она такимъ-же ровнымъ голосомъ сказала ему:
— Съ однимъ изъ этихъ озеръ связана трагическая исторія. Тамъ утонулъ молодой, очень талантливый поэтъ Фризоль. Я его когда-то читала. Надо вамъ сказать, что я понимаю по латышски, потому что до института жила среди латышскаго населенія, у меня даже няня была латышка.
— У озера теперь, кажется, памятникъ надъ тѣломъ Фризоля. Тамъ, помнится, какая-то длинная надпись въ стихахъ. Но я, надо признаться, по латышски знаю только нѣсколько комнатныхъ словъ.
— А у васъ нѣтъ знакомаго въ той мѣстности? — спросила Елена Николаевна. — Наше бывшее имѣніе продано и мнѣ не къ кому теперь обратиться. А я хотѣла бы знать, что соотечественники написали про своего поэта.
Вихляевъ выразилъ тогда надежду, что ему удастся списаться съ кѣмъ-нибудь, и теперь дѣйствительно привезъ баронессѣ текстъ надписи на могилѣ Фризоля. Переводъ также былъ ему присланъ, но Вихляевъ не нашелъ въ надписи ничего особеннаго, да къ тому-же баронесса сказала ему, что понимаетъ по-латышски. Онъ, поэтому, отдать переводъ не нашелъ нужнымъ. Послѣ обѣда баронесса повела его осматривать дачу и садъ, такъ какъ Вихляевъ былъ у нея въ первый разъ, и безпрепятственно получила интересовавшія ее свѣдѣнія. Супругъ, Корсаровъ и три «эстета» играли въ это время въ винтъ не по очень маленькой и не по очень большой, какъ полагается «въ приличномъ домѣ». Воинственный баронъ отмѣнно дорожилъ, чтобы во всемъ и всегда было въ его домѣ благоприлично, кончая манерами большого «тигроваго» дога, съ которымъ онъ не разставался на своихъ прогулкахъ для моціона. Слегка прихрамывая отъ своей манчжурской раны, генералъ былъ все-таки хорошій ходокъ и ежедневно отмѣривалъ своимъ ровнымъ военнымъ шагамъ «съ десятокъ километровъ», какъ онъ выражался.
Какъ показалось Андрею Андреевичу, къ вечернему чаю баронесса вышла блѣднѣе обыкновеннаго, но, по обыкновенію, невозмутимо-спокойная. Движенія ея были еще болѣе плавны и медлительны. Въ прекрасныхъ сѣрыхъ глазахъ нельзя было прочесть ничего.
Только по уходѣ гостей, когда баронъ приблизился къ ней для прощальнаго поцѣлуя въ лобъ передъ отходомъ на свои половины, (что исполнялось въ видѣ неукоснительнаго обряда ежедневно) и какъ бы мимоходомъ спросилъ, что ей за охота была вспоминать «про ту гадкую исторію», да еще передъ господиномъ депутатомъ, который Богъ вѣсть еще кто, въ прекрасныхъ глазахъ Елены Николаевны зажглась такая холодная, стальная ненависть, что манчжурскій герой поспѣшилъ ретироваться еще быстрѣе, чѣмъ шесть лѣтъ тому назадъ отъ драгунъ блестящаго японскаго принца Каница.
Баронесса проводила его взглядомъ, въ которомъ не было уже ничего, кромѣ полнѣйшаго презрѣнія. Потомъ опустила свою гордую, красивую голову. Она не заломила рукъ, не распустила и не растрепала своихъ черныхъ волосъ, не издала ни одного восклицанія, или стона, не сдѣлала ни одного порывистаго движенія.
Но на сердцѣ ея лежала безысходная гложущая тоска. Она думала:
— Дочь моя, несчастная дочь моя! Я и не знала, что ты осталась жива, ты, сирота еще не родившаяся, дитя любви, приведшей твоего отца въ холодную воду того дальняго и безвѣстнаго озера, около котораго, мы встрѣчались.
Она взяла записку, привезенную ей Вихляевымъ, въ которой тотъ ничего не нашелъ. А тамъ стояли жестокія слова: «Ты нашелъ раннюю смерть, обманутый. Мы воспитаемъ твою дочь въ любви къ тебѣ и въ ненависти къ тѣмъ, кто тебя погубили».
— Ребенку теперь пойдетъ двѣнадцатый годъ. Скоро онъ начнетъ понимать, кого и за что ему надо — вспоминать и любить, вспоминать и ненавидѣть. Ему никто не разскажетъ, что его мать увѣрили въ смерти ребенка. Ему никто не скажетъ, что она сама была жертвой касты, средневѣковой морали. Кто бы изъ всѣхъ знающихъ ее въ Петербургѣ повѣрилъ, что у нея такое прошлое?
Мысль больно ее ужалила. Въ рукахъ чужого, дальняго, съ которымъ у нея нѣтъ и ничего не можетъ быть общаго, осталась улика прямо противъ нея.
Если бы Вихляевъ ничего не понялъ, развѣ не пойметъ, навѣрное, Корсаровъ?
Она устало поглядѣла вокругъ. Ей казалось, что все рушится.
V.[править]
— Установимъ еще одинъ юридическій фактъ, — самому себѣ сказалъ поздно ночью, почти подъ утро, Корсаровъ. — У нея былъ не только господинъ Фризоль, каковой весьма благородно утопился въ озерѣ, но была и дочь. Это несомнѣнно новый варіантъ Татьяны. Непреоборимая вѣрность манчжурскому барону послѣ преоборенной дѣвической любви.
Корсаровъ забралъ въ свою коляску Вихляева съ дачи Елены Николаевны, пожертвовалъ еще однимъ ужиномъ съ псковскимъ депутатомъ, и съ перваго взгляда на записку, безъ спора и противорѣчій переданную ему Вихляевымъ, понялъ почти все, что пережила Елена Николаевна послѣ злополучнаго обѣда.
— А мнѣ-то какой во всемъ этомъ «антиресъ»? — Онъ, точно дразня кого-то, выговорилъ «антиресъ», а не интересъ. И самъ подвелъ итогъ:
— Да ровно никакого. Къ цензорамъ нравственности я отнюдь не причисляюсь. Если манчжурскій баронъ зналъ дѣвическую исторію своей жены, значитъ — не въ добродѣтели Елены Николаевны было дѣло. Если не зналъ и послѣ свадьбы не догадался, было бы глупо просвѣщать его чуть не двѣнадцать лѣтъ спустя. Роль, во всякомъ случаѣ, не для меня. Вообще, со всѣхъ точекъ зрѣнія, если я на что-нибудь и могу претендовать, такъ развѣ на то, что многоуважаемая баронесса отнеслась ко мнѣ немилосердно.
Андрей Николаевичъ отъ самого себя ничуть не скрывалъ, что эта неудача его сильно и глубоко задѣвала. Конечно, это не мѣшало продолжать связь съ Чернецкой. Какъ женщина, Чернецкая ему слишкомъ нравилась и слишкомъ забавляла переливами своихъ чувствъ, мыслей, своей вѣчной суетливостью по поводу и безъ повода. Къ тому же, онъ и въ Чернецкой разглядывалъ не только женщину, которую «можно полюбить», если соблюдать приличіе. Особаго значенія покаянному порыву Анны Васильевны, положимъ, онъ не чувствовалъ себя способнымъ придавать, да къ тому-же самымъ искреннимъ образомъ презиралъ то «теченіе», съ которымъ этотъ покаянный порывъ былъ связанъ. Но все-же никогда за время ихъ связи онъ рѣшительно ничѣмъ не выказалъ, что можетъ отнестись къ ней пренебрежительно по существу, или, тѣмъ болѣе, съ намѣреніемъ оскорбить, хотя бы и вѣжливымъ, приличнымъ по внѣшности образомъ. Однако, возможно, что объ этой связи догадывалась Елена Николаевна. Тогда имѣлъ ли онъ право претендовать, что она холодно отнеслась къ его исканіямъ? Къ поклоненію своей красотѣ она привыкла съ самаго своего появленія въ Петербургѣ, съ перваго года замужества, дѣйствительно устроившагося какъ у пушкинской Татьяны: ей всѣ были жребіи одинаково равны, а баронъ, который, сидя тогда на генералъ-маіорскомъ жалованьѣ и, обремененный долгами дѣлалъ бракомъ съ нею выгодную операцію, имѣлъ, по крайней мѣрѣ, то достоинство, что во всѣ отношенія къ невѣстѣ и женѣ внесъ методическую корректность. Единственный намекъ, какой онъ позволилъ себѣ на исторію съ Фризолемъ, случайно ему ставшую извѣстной и выдвинувшую его претендентомъ на руку единственной дочери стараго богатѣйшаго барона Патенгросса, заключался въ словахъ, коротко сказанныхъ невѣстѣ послѣ оффиціальнаго объявленій помолвки:
— Когда вы сами захотите мнѣ что-нибудь сообщить, я къ вашимъ услугамъ. До того, позвольте дать вамъ увѣреніе, я никогда не позволю себѣ коснуться чего бы то ни было, кромѣ фактовъ, извѣстныхъ намъ обоимъ.
И баронъ Шиллингфюрстъ не только сказалъ это, но и пунктуально сдержалъ — до того случая, когда у него вырвалась тревога за послѣдствія обращенія Елены Николаевны къ «псковскому депутату», какое она и сама въ сущности находила неосторожнымъ. Но именно потому, что она сама находила свой шагъ, внезапно, безъ размышленій, по какому-то неотразимому влеченію сдѣланный, — и опаснымъ, и неосторожнымъ, вдвойнѣ неосторожнымъ, потому что она упустила изъ вида близость Вихляева къ Корсарову, Елена Николаевна ощутила острую и щемящую ненависть къ корректному супругу, когда тотъ — въ первый и единственный разъ — сдѣлалъ ей совершенно вѣрное указаніе. На справедливое опасеніе мужа, вполнѣ отвѣчавшее ея собственнымъ позднимъ раскаяніямъ, что-то въ глубинѣ ея души отвѣтило такимъ гнѣвомъ, такой злобой, не сознаваемой для нея самой до этой минуты, что когда баронъ, точно въ чемъ-то провинившійся, растерянно скрылся, она почувствовала и досаду на себя, и великое презрѣніе къ супружеской трусости.
А между тѣмъ — врагъ былъ вовсе не мужъ. Врагъ былъ, случайно напавшій на ея тайну, отвергнутый и оскорбленный Корсаровъ, которому легко было шепнуть два слова какой-либо изъ своихъ пріятельницъ, хотя бы той-же Аилѣ Чернецкой. Имя Елены Николаевны и ея мужа (а еще неизвѣстно, какъ баронъ посмотритъ на то, что заговорятъ о мотивахъ ихъ брака, чего онъ боялся, кажется, больше всего на свѣтѣ, такъ какъ очень любилъ, чтобы его почитали образцомъ «старинной остзейской рыцарской честности») — пойдетъ по устамъ всѣхъ, кому только не лѣнь будетъ позлословить на счетъ одной изъ самыхъ твердыхъ петербургскихъ репутацій.
Врагъ былъ силенъ. А она ему сама-же вложила въ руки оружіе. Почему надо было ждать, что онъ окажется истымъ джентльменомъ, пойметъ ея мученія и станетъ вѣрнымъ и осторожнымъ хранителемъ доставшейся ему тайны?
Но было и другое, еще болѣе важное и еще болѣе мучительное. Была дочь, которая не знала матери и которой не знала мать. Была-ли эта дочь въ живыхъ съ той поры, когда земляки Фризоля соорудили на его могилѣ угрожающую надпись? Если жива, гдѣ и кто воспитываетъ ребенка въ ненависти къ родной матери?
Шли часы за часами безсонной ночи, а Еленѣ Николаевнѣ приходило въ голову только единственное рѣшеніе, тоже казавшееся безумнымъ, — обратиться прямо къ Корсарову, который навѣрное все зналъ и обо всемъ догадывался, съ прямой просьбой о помощи, совѣтѣ и прежде всего о молчаніи. На ту цѣну, какой все это безошибочно можно было купить, Елена Николаевна не шла, по крайней мѣрѣ, всей своей душой и всѣмъ тѣломъ не желала идти. Годы «бѣлаго супружества» давно пріучили ее къ холодной чистотѣ, и не такъ-же вѣдь ей нравился и не такъ былъ интересенъ Корсаровъ, чтобы ради него, или хотя бы ради совсѣмъ иного, по съ нимъ, переломала она весь давно установившійся порядокъ и обиходъ своей жизни, да и самую жизнь? И, наконецъ, если бы Андрей Николаевичъ подвелъ ее самымъ осторожнымъ и мягкимъ образомъ къ такой безднѣ, развѣ не возненавидѣла-бы она его и не отомстила бы ему какимъ-нибудь непоправимымъ шагомъ, въ которомъ уже и себя бы не пожалѣла и поставила ни во что?..
Андрей Николаевичъ Корсаровъ въ эту пору «обмозговалъ», какъ онъ любилъ выражаться, мысли и соображенія, которыя довольно цинично сводились къ вопросу на шутливомъ жаргонѣ:
— А мнѣ-то во всемъ этомъ какой «антиресъ»?
По самой своей адвокатской профессіи Корсаровъ былъ хранителемъ многихъ тайнъ, даже важныхъ, даже уголовныхъ, про которыя онъ ради собственнаго успокоенія замѣчалъ: «въ прокурорахъ вѣдь не состою?» Хранить одну лишнюю тайну вовсе не составляло для него особаго препятствія, вѣрнѣе, даже вовсе не составляло никакого препятствія. Дѣло было не въ тайнѣ, вообще, на его адвокатскій взглядъ не такой даже и важной. Дѣло было въ самой Еленѣ Николаевнѣ Шиллингфюрстъ, которой эта тайна принадлежала и къ которой второй уже годъ обращались мысли и исканія Корсарова. Теперь онъ убѣдился совершенно случайно, что красавица, отказавшая ему съ рѣшительной непреклонностью, не была безусловно недоступна — да еще даже кому? Какому-то Фризолю, латышскому Шиллеру, который, конечно, избралъ самую благую участь, когда утонулъ, или утопился въ озерѣ. Что Фризоль могъ быть и утопленъ — этого Андрей Николаевичъ въ концѣ концовъ рѣшительно не допускалъ:
— Что за средневѣковыя драмы наканунѣ XX вѣка?
VI.[править]
Кругъ разныхъ мыслей и разныхъ рѣшеній Корсарова не завершился чѣмъ-нибудь вродѣ «rocher de bronze» — почему-то ему нравилось это заѣзженное выраженіе Вильгельма II, — когда, въ его пріемный адвокатскій часъ, Елена Николаевна вошла къ нему, два дня спустя, съ просьбой, высказанной прямо, откровенно, безъ всякихъ женскихъ недомолвокъ, положить конецъ ея неизвѣстности.
Корсаровъ вглядѣлся въ лицо женщины, о которой мечталъ больше и дольше, чѣмъ о какой-либо другой женщинѣ, и былъ пораженъ тѣмъ, что лицо Елены Николаевны ни мало не измѣнилось. Оно было такъ же прекрасно, какъ и прежде, своей прежней холодной красотой. Сѣрые глаза такъ же лучисто глядѣли изъ-подъ длинныхъ — и очаровательныхъ — рѣсницъ. Только нѣкоторая усталость въ лицѣ и въ движеніяхъ, да больше всего то, что она, Елена Николаевна Шиллингфюрстъ, пришла къ нему, отвергнутому и вышученному неудачному обожателю, — говорило о каменистой дорогѣ, по которой прошла гордая душа этой женщины въ двое послѣднихъ сутокъ.
— Охъ, черезъ какую крутую горку поднялась она ко мнѣ! — подумалось Корсарову, принимавшему нечаянную гостью съ отмѣннымъ джентльменствомъ. Предатальскіе огоньки вспыхивали въ его глазахъ, но онъ «шелъ въ возжахъ», какъ самъ чувствовалъ, и былъ этимъ крайне доволенъ.
— Елена Николаевна, я не задамъ вамъ обычнаго адвокатскаго вопроса: «чѣмъ могу служить»? но прямодушно и откровенно скажу, что готовъ и радъ служить чѣмъ только могу. Предполагаю, вамъ нелегко говорить о многомъ. Пропустите введенія, предисловія. Допустите, что я, смѣю васъ увѣрить, совершенно случайно, узналъ то, что должно бы касаться одной васъ. Не будетъ-ли для васъ хотя нѣкоторымъ, позвольте такъ выразиться, формальнымъ облегченіемъ, если вы сразу скажете только, что я, какъ адвокатъ и человѣкъ — Корсаровъ подчеркнулъ; человѣкъ, — могъ бы сдѣлать для васъ полезнаго. Не рѣшитесь-ли вы довѣриться моему искреннему слову, что сейчасъ передъ вами человѣкъ, ни о чемъ рѣшительно иномъ не думающій, какъ только о томъ, что вамъ трудно и тяжело.
Она подняла на него свои прелестные сѣрые глаза, потомъ наклонила слегка голову и сказала простымъ и яснымъ голосомъ:
— Найдите мою дочь.
По выраженію его лица она безошибочно догадалась, что онъ ожидалъ всего, кромѣ этого. И хотя онъ самъ позаботился облегчить ей бесѣду, насколько только онъ предполагалъ это возможнымъ, готовность его, ясно, не шла до такой черты.
— Найдите мою дочь, — повторила она. — Я хотѣла бы, чтобы вы повѣрили, что для меня — отсюда все начинается. Всѣ послѣдствія такого открытія, какое я же вызвала, противъ меня. Всѣ они крайне для меня неблагопріятны, можно сказать, даже гибелью мнѣ угрожаютъ. Но я пришла съ вами посовѣтоваться о томъ, что для меня все, и начало, и конецъ жизни. Андрей Николаевичъ, я отдамъ все, только бы моя дочь не выросла въ ненависти ко мнѣ, ея матери.
Корсаровъ слегка даже покраснѣлъ. Пошлыя мысли не шли къ этой женской печали. Онъ понялъ, что проиграетъ лично все начисто, если только сойдетъ съ тона, въ какомъ началъ.
— Позвольте завѣрить, я ни одной секунды не вообразилъ тутъ, въ этихъ вашихъ словахъ, какъ мальчишка, какой-либо промессы. «Все» будемъ понимать, баронесса, какъ исключительно-риторическую фразу. Предположимъ, что я становлюсь съ этой минуты вашимъ повѣреннымъ. Маленькій вопросъ прежде всего: вашъ супругъ не будетъ протестовать, если я окажусь вашимъ chargé d’affaires?
— Баронъ, — сказала она спокойно и рѣшительно, — одобритъ все, что я сдѣлаю, и словесно, и формально, и какъ еще понадобится.
— Значитъ, это устроено. Долженъ предложить вамъ еще одинъ прямой вопросъ: желаете ли вы усыновить ребенка?
— А это возможно?
— Я не знаю, въ какихъ онъ теперь рукахъ и не встрѣтится ли и съ той стороны какихъ-нибудь препятствій. Напримѣръ, ребенокъ можетъ быть уже усыновленъ.
— Сдѣлайте все, какъ найдете нужнымъ, Андрей Николаевичъ. Послѣ того, какъ вы такъ великодушно обошли… романическую сторону дѣла, съ которымъ я только къ вамъ и могла обратиться, было бы низко не отвѣчать вамъ полнымъ, безусловнымъ довѣріемъ.
"Романическую-то сторону что было и тревожить? — подумалъ про себя Корсаровъ. — Дѣло мертвое. Что я за гробокопатель? Это развѣ только старая баба какая полюбопытствовала бы о подробностяхъ. Разъ ребенокъ на-лицо, какихъ тутъ еще подробностей? Но, въ общемъ, кажется, я взялъ вѣрный и невредный тонъ.
— Сдѣлаю все, что могу, Елена Николаевна. Съѣздить недалеко, думаю, выберусь завтра же или послѣзавтра. На всякій случай, подпишите вотъ довѣренность, хотя она пока наврядъ ли понадобится.
Она подписала, и смущенно поглядѣла на него, что-то не рѣшаясь сказать. Корсаровъ поймалъ ея взглядъ на портфельчикъ, который она держала въ лѣвой рукѣ вмѣстѣ съ большой и темной вуалью, понялъ и засмѣялся.
— Догадываюсь, васъ тревожитъ мысль объ адвокатскихъ расходахъ? Успѣемъ, Елена Николаевна. Гонорара съ васъ, разумѣется, не возьму. Этимъ вы даже доброе дѣло сдѣлаете, потому что у меня такое ужъ положеніе заведено: всѣ случайные гонорары предоставлять въ доходъ весьма не благотворительныхъ учрежденій, съ неизбѣжнымъ и очевиднымъ вредомъ для здоровья. А будутъ расходы, потребуются деньги, напримѣръ, на выкупъ, въ свое время вамъ счетъ представимъ. Все это совершенные пустяки. Отъ словъ позвольте воздержаться, считаю недостойнымъ говорить какія-либо слова въ такія минуты для васъ. Но только прибавлю, Елена Николаевна, довѣріе ваше ко мнѣ дѣлаетъ меня самаго лучше въ собственныхъ глазахъ. Въ суетѣ нашей жизни о многомъ впопыхахъ забываешь и пошлѣешь. Но, вѣрьте, самому легче, какъ станешь передъ серьезной чертой и самого себя порадуешь, что воздержался отъ глупости, или даже гадости. Большое вамъ спасибо.
— Мысли мои очень спутаны, Андрей Николаевичъ. И то, какъ вы себя повели, еще одна неожиданность къ числу прочихъ неожиданностей за эти два послѣднихъ дня. Сознаюсь вамъ только, что и шла уже съ нѣкоторымъ довѣріемъ — скажу, просто — къ вашему уму, что не станете вы наступать на женщину, которая пережила и переживаетъ, что я переживаю. Я предполагала, что вы сочтете это прежде всего неумнымъ. Но вы прибавили къ моей догадкѣ нѣчто гораздо большее. Сейчасъ мнѣ очень трудно въ этомъ разобраться, мысли мои, правда, совсѣмъ перепутались. Но я не изъ перемѣнчивыхъ и не изъ измѣнчивыхъ. Запомните, прошу васъ, что у васъ съ этихъ минутъ есть непоколебимый вѣрный другъ. Если, не дай Богъ, вамъ придется въ чемъ-нибудь тяжело, если вамъ понадобится такое же полное довѣріе, какое я нашла у васъ, приходите ко мнѣ. Я вамъ ручаюсь за отвѣтъ. Я вамъ ручаюсь за свою вѣрную дружбу.
Что-то ущипнуло адвоката за горло. Онъ даже струхнулъ, что каждое слово въ эту минуту выйдетъ у него какимъ-нибудь страннымъ, плачущимъ, дѣтскимъ звукомъ, хотя Корсарову, за всю свою жизнь, не доводилось плакать. Все, что онъ себѣ только позволилъ — это оглядѣть почтительнымъ и восхищеннымъ взглядомъ блѣдную высокую женщину съ волосами цвѣта воронова крыла и сѣрыми лучистыми глазами. Она показалась ему еще прекраснѣе, чѣмъ онъ привыкъ ее воображать, закрывъ глаза, когда много разъ и долго думалъ о ней, послѣ своей рѣшительной неудачи съ объясненіемъ въ любви, которому она не повѣрила.
«Леди Годива!», — произнесъ онъ про себя, и самъ на себя разсердился за такую «литературность не кстати».
Онъ почтительно наклонился къ ея слегка дрожавшей рукѣ, съ которой она полусняла перчатку, и съ серьезнымъ, задумчивымъ видомъ пошелъ ее провожать до самыхъ дверей, не вызвавъ звонкомъ прислуги, за что опять разсердился на себя, какъ только закрылась дверь за баронессой.
— Еще эта дура что-либо подумаетъ! — нелестно отовзался онъ по адресу своей молчаливой «свидѣтельницы безпутствъ».
VII.[править]
Корсаровъ вообще — и по справедливости — пользовался репутаціей очень добросовѣстнаго повѣреннаго. Но, конечно, ни одного изъ своихъ дѣлъ не велъ онъ съ такой энергіей и такимъ усердіемъ, какъ дѣло Елены Николаевны. Онъ пробился двое сутокъ въ двухъ смежныхъ уѣздахъ, самъ видѣлъ памятникъ Фризолю, покосившійся уже, и съ плохо различимыми готическими буквами витіеватой надписи, свелъ знакомство съ нѣсколькими пасторами, побывалъ въ двухъ редакціяхъ латышскихъ газетъ, распросилъ нѣсколько десятковъ человѣкъ и, наконецъ, добрался до «нитей и путей». Розыски привели его къ несомнѣнному и безспорному открытію, что дитя Фризоля и Елены Николаевны, взятое на воспитаніе въ зажиточную и довольно интеллигентную семью латышскаго арендатора одного имѣнія въ Псковской губерній, умерло въ раннихъ лѣтахъ, на седьмомъ или восьмомъ году жизни. Заручившись обѣщаніемъ получить и документъ изъ розысканной имъ кирки, Корсаровъ поспѣшилъ вернуться въ Петербургъ съ облегченнымъ сердцемъ. Результатъ его поисковъ радовалъ его свыше всякой мѣры. И, разбираясь въ причинахъ и мотивахъ этой радости, онъ откровенно признавался самому себѣ, что всегда считалъ бы новонайденную дочь, если бы удалось ее вернуть подъ материнское крыло Елены Николаевны, большимъ препятствіемъ, барьеромъ… къ чему?
Теперь приходилось задуматься надъ этимъ «къ чему». Налетѣвшая драма кончалась сравнительно очень благополучно. «Судьбы россійскаго народнаго представительства — не въ очень тонкихъ рукахъ», — насмѣшливо думалъ Корсаровъ. — «Но, между прочимъ, очень превосходно, что Вихляевъ не пошелъ дальше простой и малозначительной для него услуги свѣтской барынѣ. И ужъ, конечно, не я стану его просвѣщать. Самая поѣздка моя въ его „округъ“ пусть остается ему неизвѣстной, какъ и для всѣхъ остальныхъ, кстати замѣтить». Въ значительной степени, тревоги Елены Николаевны представились ему теперь потерявшими почву. Что бы ни случилось дальше между ними, онъ молчать будетъ, какъ рыба. Вихляевъ прошелъ мимо, а открыть причину поисковъ его самаго въ озерной глуши — никому другому въ Петербургѣ дано не будетъ. Слѣдовательно, исторія кончалась, Елена. Николаевна была свободна отъ Всякой обузы въ видѣ дѣвочки на возрастѣ, которую, Можетъ быть, и не такъ ужъ легко было бы приспособить и пріучить къ новой обстановкѣ. Положеніе «манчжурскаго барона» также было бы, при всей его хладнокровной корректности, не изъ легкихъ, при постоянномъ присутствіи такого живого воспоминанія о дѣвическихъ грѣхахъ его супруги. Словомъ, все устраивалось несомнѣнно, какъ только могло, къ лучшему.
Все, кромѣ его собственныхъ отношеній къ Еленѣ Николаевнѣ. Какъ онѣ дальше сложатся, Корсарову было совершенно непонятно. Онъ слишкомъ хорошо ее зналъ, чтобы не сомнѣваться, какъ твердо и безъ ограниченій исполнить она свое слово о дружбѣ. Но къ чему приведетъ эта дружба?
Онъ понималъ только одно, что къ чему бы дружба ни привела, путь предстоитъ долгій и неровный. Надо было прежде всего — или сразу отойти и успокоиться на пріобрѣтенной дружбѣ, не дававшей никакихъ большихъ правъ. Или медленно, всегда держа себя «въ возжахъ», перенеся центръ и смыслъ своей личной жизни на одну женщину, постоянно пріучая ее къ себѣ, чтобы жизнь безъ него начала ей самой уже казаться какимъ-то недоумѣніемъ, а затѣмъ и немыслимою, придти къ постоянной, можетъ быть, къ послѣдней связи, къ браку, наконецъ. Что пожертвовать своимъ «манчжурскимъ барономъ» Елена Николаевна въ состояніи, Корсаровъ не сомнѣвался ни одной минуты.
«Но самъ-то ты, другъ Андрей Николаевичъ, готовъ ли»?.
«Къ наслѣдству Фризоля», — мелькнула у него гадкая мысль, и потому, какъ въ отвѣтъ на эту мысль возмутилось его собственное сердце, Корсаровъ понялъ, что такъ объ Еленѣ Николаевнѣ онъ подумалъ въ послѣдній разъ. Понялъ онъ въ ту же минуту, что началось что-то очень важное, что-то очень серьезное и рѣшительное, опредѣлившее властнымъ захватомъ всю его жизнь дальше. «Другъ мой», — съ ласковой насмѣшливостью сказалъ онъ самъ себѣ, разглядывая изъ окна вагона подъ-петербургскій предъ-весенній пейзажъ и ничего не видя (впрочемъ, и разглядывать было нечего), — «а, вѣдь, все это очень похоже на твой финалъ съ увѣнчаніемъ поприща твоей личной жизни?». И не испыталъ при этомъ тоскливаго чувства. Только какъ бы въ утѣшеніе, котораго собственно, не требовалось, добавилъ онъ себѣ мысленно: — «Но все же это еще очень долгая исторія».
Въ Петербургѣ онъ тотчасъ послалъ съ посыльнымъ на дачу Елены Николаевны краткое извѣщеніе, что свидѣтель, котораго онъ искалъ по дѣлу, скончался еще пять лѣтъ назадъ.
Баронесса отвѣчала ему, что будетъ у него на вечернемъ пріемѣ.
VIII.[править]
Вся въ черномъ, съ блѣднымъ, но спокойнымъ лицомъ, она слушала его точный и подробный разсказъ. Не повторяясь и не упуская подробностей, простымъ, дѣловымъ тономъ, какъ повѣренный, дающій отчетъ довѣрителю, Корсаровъ изложилъ баронессѣ все, что ему удалось узнать.
— Портрета не осталось?
— Не осталось.
— Кто ее воспитывалъ?
— Простые, но, повидимому, хорошіе люди, проникнутые любовью къ своему народу, хранящіе память о покойномъ Фризолѣ.
— Меня не… проклинали?
— Нѣтъ. Повидимому, не сохранилось воспоминаній объ исторіи.
— Въ этой исторіи я виновата была тѣмъ, что была ребенкомъ во всѣхъ отношеніяхъ.
Онъ со вниманіемъ посмотрѣлъ на свою собесѣдницу.
— Я въ эти дни перечитала письма. Для дочери, можетъ быть, слѣдовало бы ихъ сохранить. Мнѣ они показали только, какъ я была тогда наивна, и, получивъ вашу записку, я безъ всякаго колебанія бросила ихъ всѣ въ печку. Онъ былъ благородный юноша, это надо сказать, и охотнѣе умеръ, чѣмъ выдалъ… мою ошибку, о которой, однако, отецъ узналъ и безъ него. Но надо было имѣть семнадцать лѣтъ и жить въ такой глуши, чтобы сдѣлать такую… ошибку. Самъ онъ былъ человѣкъ благородный, стихи его были звучны и красивы. Но мнѣ, полу-русской, полу-нѣмкѣ, не странно ли было увлекаться гимнами латышской свободѣ? Это увлекались мои семнадцать лѣтъ, глядѣвшіе на очень красивое, восторженное лицо, въ которомъ на всѣхъ языкахъ можно было прочесть обожаніе ко мнѣ. Обожаніе это, почти религіозный экстазъ, и увлекли его… гораздо дальше, чѣмъ бы слѣдовало. Затѣмъ, помню я, создалось какое-то твердое, очень мужское, право собственности на меня. Теперь я, пожалуй, правильнѣе бы взглянула на это законное и естественное мужское чувство. Но тогда мнѣ это просто показалось какимъ-то хозяйскимъ правомъ на мою личность. Во мнѣ было слишкомъ много барышни, баронской дочери, чтобы я не возмутилась. Помню, онъ никакъ не могъ понять, почему я сама, по своей собственной волѣ, перестала «быть его». Онъ плакалъ и негодовалъ. Нечего и говорить, что онъ съ гордостью свелъ бы меня въ церковь или кирку, куда бы только мнѣ заблагоразсудилось. Но у меня была одна твердая мысль — уйти отъ него подальше, чтобы не чувствовать себя батрачкой человѣка, хотя и очень даровитаго и красиваго, но котораго даже я, даже въ 17 лѣтъ, въ жизни переросла. И я очень жалѣла, что онъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ утопиться въ дрянномъ озеришкѣ, — вы его видѣли, — очень горевала, что ему выпала черезъ меня такая ужасная участь. Но получивъ вѣсть на югѣ Франціи, куда отецъ увезъ меня послѣ тайныхъ родовъ, что Фризоль покончилъ съ собой, я стыжусь признаться, ощутила странное успокоеніе. Вотъ и весь вамъ мой бѣдный и жалкій романъ, Андрей Николаевичъ, сдѣлавшій изъ меня женщину не женщину, человѣка не человѣка, а только супругу барона Шиллингфюрста. Я себя не возвышаю ничуть, напротивъ! Судите меня, какъ хотите.
Они помолчали. Андрею Николаевичу почему-то было какъ-то весело. Онъ каждымъ своимъ первомъ ощущалъ, что дружба ихъ теперь дѣйствительно «начиналась».
— Пріѣзжайте завтра ко мнѣ обѣдать на дачу, — сказала она, поднимаясь и надѣвая вуаль. — Было столько звонковъ, васъ, навѣрное, ждутъ кліенты. Пріѣзжайте, другъ! Баронъ завтра обѣдаетъ въ какомъ-то военномъ собраніи въ память какой-то побѣды. Пріѣзжайте, поговоримъ. «Эстетамъ», — она мило, хотя и печально, улыбнулась, какъ бы приглашая его въ маленькій заговоръ, — я не велю приходить. Вчера они извели меня бесѣдой объ англійскихъ прерафаэлитахъ.
Корсаровъ съ готовностью обѣщалъ пріѣхать, не сказавъ ей, что для этого бросаетъ приглашеніе на обѣдъ въ большой компаніи финансовыхъ людей, юрисконсультомъ которыхъ онъ состоялъ, неся вмѣстѣ съ тѣмъ и обязанности «arbitri vinorum», какъ они въ своемъ кругу выражались. «Къ чорту! Все по новому!» — энергично воскликнулъ онъ въ душѣ.
И не успѣлъ онъ проводить послѣдняго изъ дѣловыхъ кліентовъ, какъ въ кабинетъ, по своему обыкновенію, «влетѣла» Анна Васильевна. Съ хохотомъ упала она на широкое кожаное кресло и съ хохотомъ же объявила вовсе не обрадованному Корсарову:
— Вы правы, André! Вы тысячу разъ правы! Онъ ничуть не лучше другихъ… о которыхъ говорятъ, — поправилась она. — Онъ такой же! Онъ искусился!
— Кто это, Анна Васильевна?
— Какъ кто? Да Іона изъ Лебедяни, въ котораго я было повѣрила, такъ онъ говорилъ задушевно и безъ всякихъ ораторскихъ фокусовъ. А оказалось…
— Что же оказалось, многоуважаемая?
— Да то, что на второй же бесѣдѣ со мной онъ искусился. На первой онъ только вздыхалъ — я къ нему въ какой-то конецъ Выборгской стороны каталась — да твердилъ: «Соблазны и грѣхопаденія неизбѣжны и неотвратимы, но надо создать вокругъ души своей постоянную завѣсу раскаянія и доброчестивыхъ помышленій, да необходимо себя выдерживать въ дѣйственномъ состояти добродѣтельной предосторожности». Такъ это онъ часто началъ повторять, что, надо признаться, уши у меня увядать стали. Я ужъ подумывала и соображала, не слишкомъ ли у него много этой добродѣтельной предосторожности, какъ на второй же бесѣдѣ онъ такъ меня утѣшилъ, такъ утѣшилъ!..
Она опять неудержимо залилась смѣхомъ.
— Да чѣмъ же васъ такъ утѣшилъ лебедянскій Іона?
— А вотъ такъ бесѣдовали, да бесѣдовали мы о добродѣтельной предосторожности, пеленахъ и завѣсахъ, какъ онъ вдругъ совсѣмъ объ иномъ: «странные, говоритъ, нынче фасоны пошли у дамскихъ платьевъ!». Да и, понимаете, начинаетъ эти фасоны на корсажѣ… изслѣдовать! Я его благочестивыя ручки, которыя очень дрожали, отвела этакъ не очень вѣжливо въ сторону и говорю:
— Я къ вамъ, почтеннѣйшій старецъ, за духовнымъ утѣшеніемъ и просвѣтлѣніемъ ѣзжу, а ужъ фасоны мои предоставьте другимъ ощупывать! Такъ и брякнула: ощупывать.
Андрей Николаевичъ не могъ не разсмѣяться.
— Ну, а Іона что же?
— Не то очень сконфузился, не то хотѣлъ повліять душевнымъ наставленіемъ, и «глаголетъ»: «не согрѣшишь, не очистишься»!
Такъ я ему и на это отрѣзала: отъ васъ-то, господинъ Іона (такъ «господинъ Іона» и сказала) чиститься мнѣ никакой охоты нѣтъ.
Корсаровъ хохоталъ. «Оса», вспоминая сцену, такъ опять разсердилась, что было прямо уморительно-смѣшно. Но Корсаровъ преодолѣлъ разбиравшій его смѣхъ и сказалъ съ серьезнымъ видомъ:
— А вотъ я, Анна Васильевна, въ ваше отсутствіе какъ разъ начитался добродѣтельныхъ мыслей Антонина…
— Это еще что за Антонинъ такой?!..
— Изъ Рима, многоуважаемая. Въ императорахъ тамъ состоялъ. И поучалъ онъ, именуясь Маркомъ-Авреліемъ, что душа должна быть независимой, свободной отъ желаній, отъ малѣйшей потребности въ живомъ существѣ для наслажденія, не нуждаться во времени для продленія своихъ удовольствій, ни въ пространствѣ, ни въ мѣстѣ, а только жить и мыслить о благѣ. Пожалуйста, не говорите, что это также нѣсколько похоже на вашихъ Іонъ и Акакіевъ, но, повѣрьте, что по всему этому рѣшился я, многоуважаемая Анна Васильевна, также заняться спасеніемъ души своей и повести образъ жизни честный и строгій! Строжайшій!
Она глядѣла на него во всѣ глаза, понимая только, что за этими шутливыми словами кроется серьезное и неизмѣнное рѣшеніе, что ихъ связь кончилась, а вмѣстѣ ушли и мечты ея тоже отойти отъ перемѣнъ, отъ суеты и всего иного къ чему-то лучшему, серьезному и вѣрному…
Октябрь, 1910 г.
«Кресты».