Въ чемъ источникъ непреходящихъ достоинствъ древне-эллинскихъ классиковъ *).[править]
Въ послѣдніе годы вопросы эстетики — о природѣ художественнаго творчества, о задачахъ искусства, о значеніи его въ ряду другихъ видовъ умственной дѣятельности человѣка — снова заняли видное мѣсто въ нашей литературѣ. Такъ, недавно еще казавшіеся порѣшенными или подлежащими сдачѣ въ архивъ за ненадобностью, они снова возбуждаютъ къ себѣ вниманіе и ждутъ отвѣтовъ. Намъ кажется, что въ настоящемъ случаѣ, какъ и во многихъ другихъ, полезно было бы, въ интересѣ выясненія истины, обращаться возможно чаще къ памятникамъ народа, художественный геній котораго стоить выше всякаго сомнѣнія и въ произведеніяхъ котораго по этому самому легко могутъ быть обрѣтаемы необходимые уроки по предмету художественнаго творчества. Мы разумѣемъ народъ древне-эллинскій.
Печать красоты, изящества, въ частности поэзіи отличаетъ у древнихъ эллиновъ не одни только поэтическія произведенія или образцы пластики; въ высокой степени художественность присуща и исторіографіи эллиновъ, и философіи ихъ, и краснорѣчію. Въ самомъ дѣлѣ, кто не знаетъ, что глубокомысленнѣйшіе діалоги Платона представляютъ собою, въ то же время, блистающіе оригинальностью и совершенствомъ формы образцы поэтическаго творчества? Все оживлено въ нихъ высокимъ вдохновеніемъ поэта, и разговорная или драматическая форма изложенія составляетъ въ платоновскихъ діалогахъ, быть можетъ, слабѣйшую изъ принадлежностей поэзіи. Далѣе, кому не извѣстно, что рѣчи Демосѳена изобилуютъ всѣми признаками сильно возбужденнаго чувства, исполнены смѣлыхъ метафоръ, мѣткихъ сравненій, частыхъ воззваній къ слушателямъ въ прямой формѣ и прочихъ особенностей поэтической рѣчи? По краснорѣчіе и поэзія по пріемамъ и задачамъ весьма близко подходятъ другъ къ другу: цѣль оратора привести слушателей въ желательное для него настроеніе и подвинуть ихъ на дѣло, имъ защищаемое. Къ тому же самому стремится поэтъ или выводимыя имъ дѣйствующія лица въ драмѣ. Вѣрно было замѣчено, что Демосѳенъ заботился о томъ, чтобы слушатели въ концѣ его рѣчи воскликнули: «Идемъ на Филиппа!» — а не о томъ, чтобы они разсуждали: «Какой отличный ораторъ Демосѳенъ!» Вотъ почему Риторика Аристотеля проливаетъ во многомъ яркій свѣтъ на его же Поэтику. Для насъ гораздо знаменательнѣе, что Музы Геродота, Исторія Пелопоннесской войны Ѳукидида, историческія сочиненія Ксенофонта, Всемірная исторія Полибія, — что всѣ эти сочиненія, благодаря, прежде всего, присутствію въ нихъ поэтическаго или художественнаго элемента, отвѣчаютъ далеко не вполнѣ нашимъ понятіямъ, объ историческомъ изложеніи и нашимъ требованіямъ отъ точной, документальной исторіи.
Ради краткости, мы ограничимся примѣрами изъ сочиненій Геродота и Ѳукидида, къ тому же, болѣе извѣстныхъ слушателямъ. Что касается «отца исторіи», то каждый изъ насъ при сколько-нибудь внимательномъ чтеніи не можетъ не замѣчать въ его Музахъ сочетанія двухъ частей: собственно фактической и субъективной. Въ то время, какъ первая часть содержитъ въ себѣ множество цѣнныхъ по точности и обстоятельности данныхъ, результатовъ внимательнаго, всесторонняго наблюденія и изысканія автора, вторая сообщаетъ всему произведенію поэтическій колоритъ, заключаетъ въ себѣ полныя драматизма сцены и знакомитъ насъ съ душевнымъ складомъ и настроеніемъ самого писателя. Въ этой послѣдней части художественная правда по временамъ какъ бы заслоняетъ собою правду историческую.
Такъ, знаменитый разговоръ Солона съ царемъ Лидіи Крезомъ (I, 30— 33) пріуроченъ нашимъ историкомъ къ такому времени, когда онъ не могъ происходить вовсе, именно къ 593—2 г. до P. X.: добровольное удаленіе Солона изъ Аѳинъ послѣ дарованія аѳинянамъ новаго законодательства и десятилѣтнія путешествія его по разнымъ странамъ имѣли мѣсто въ промежутокъ времени между 593—583 гг. до P. X., а Крезъ вступилъ на лидійскій престолъ не раньше 560 г., т.-е., по меньшей мѣрѣ, 23 года спустя послѣ того, какъ происходитъ разговоръ Солона съ царемъ Лидіи въ повѣствованіи Геродота. Но если даже допустить, что бесѣда въ такомъ родѣ и происходила, то ни самъ Геродотъ не былъ ея свидѣтелемъ, не могъ онъ и слышать о ней отъ очевидца, не было у него и точной записи бесѣды: составленіе Геродотомъ его исторіи отдѣлено отъ разсказаннаго событія сотнею лѣтъ слишкомъ. Между тѣмъ, вопросы Креза, даже душевныя движенія его, а равно отвѣты Солона переданы въ такомъ видѣ, какъ будто историкъ присутствовалъ при описанной сценѣ, былъ очевидцемъ ея. Словомъ, «отецъ исторіи» поступилъ въ данномъ случаѣ такъ, какъ поступаютъ обыкновенно повѣствователи или драматурги, вымышленнымъ личностямъ влагая въ уста вымышленныя рѣчи. Наиболѣе правдоподобно, что вся эта трогательная сцена на самомъ дѣлѣ не предшествовала трагической катастрофѣ, постигшей богатѣйшаго и счастливѣйшаго владыку, что лишь послѣ того, какъ свершилась судьба Креза, воображеніе эллиновъ старалось подыскать въ предшествовавшей жизни злополучнаго царя такіе случаи, которые заранѣе должны были бы внушить вкт мысль о бренности земныхъ благъ и предостеречь его отъ самообольщенія. Отъ Діогена Лаертскаго (I, 50, 62) и Свиды (подъ сл. Herodotos) мы узнаемъ, что «отецъ исторіи» удалился изъ Аѳинъ вторично послѣ водворенія тамъ тираніи Писистрата, т.-е. послѣ 560 г. до P. X.; потомъ, изъ разсказа самого Геродота (I, 34, 46) мы знаемъ, что онъ былъ въ Сардахъ передъ низверженіемъ Астіага, случившимся въ 559 г. Вѣрующему эллину трудно было воздержаться отъ соблазна — свести двухъ знаменитыхъ современниковъ, изъ которыхъ одинъ прославился богатствомъ" внѣшнимъ величіемъ, другой — мудростью и самопожертвованіемъ ко благу родины, отодвинуть посѣщеніе Сардъ Солономъ лѣтъ на 25 назадъ, только бы совпадало оно съ завершеніемъ великаго патріотическаго подвига Солона въ Аѳинахъ, и устами мудреца повѣдать ослѣпленному благополучіемъ владыкѣ, что божество ревниво, что не въ накопленіи богатствъ истинное счастье человѣка, что судьба наша исполнена превратностей. Народный разсказъ, въ основѣ котораго лежитъ попытка объяснить свершившуюся катастрофу, гармонировалъ съ личнымъ настроеніемъ историка, съ его собственными воззрѣніями на божество, и онъ облекъ ретроспективное видѣніе въ художественную форму и занесъ въ разрядъ фактовъ, не заботясь о хронологической провѣркѣ и не останавливаясь передъ невозможностью возстановить сцену въ документальномъ видѣ.
Также въ формѣ точной записи переданъ «отцомъ исторіи» разговоръ того пастуха, который спасъ выброшеннаго Астіагомъ младенца Кира съ его женою, хотя разговоръ происходилъ задолго до Геродота, въ пастушьей хижинѣ, между бѣдняками-супругами; ни самъ Геродотъ, ни кто-либо другой не могли быть свидѣтелями сцены (I, 111—112). Въ первой же Музѣ, какъ и во всѣхъ остальныхъ, содержится много подобныхъ рѣчей или, говоря точнѣе, бесѣдъ, которыя съ нашей точки зрѣнія немыслимы въ документальной исторіи, по крайней мѣрѣ, на равномъ положеніи съ фактами. Мы укажемъ только на неоднократно возобновляющуюся бесѣду Ксеркса съ Артабаномъ передъ походомъ на Элладу, на ту бесѣду, которая содержитъ въ себѣ такія воззрѣнія на боговъ и на отношеніе ихъ къ людямъ, какія раньше высказаны были эллиномъ Солономъ лидійцу Крезу и какія неисповѣдывались мидянами (VII, 10—17). Припомните хотя бы слѣдующее мѣсто изъ рѣчи Артабана къ Ксерксу: «Ты видишь, какъ божество поражаетъ молніей животныхъ, выдѣляющихся изъ ряда другихъ большими размѣрами, не дозволяя имъ возвышаться; наоборотъ, животныя мелкія не раздражаютъ его. Ты видишь также, какъ оно всегда мечетъ перуны въ огромнѣйшія зданія и въ самыя высокія деревья, ибо божеству пріятно калѣчить все выдающееся. Подобно этому, громадное войско можетъ быть сокрушено малочисленнымъ, и вотъ какимъ образомъ: если божество изъ зависти наведетъ на него страхъ или ударитъ въ нею молніей, то войско неизбѣжно погибнетъ съ позоромъ. Божество не выноситъ, чтобы кто-либо иной, кромѣ его самого, мнилъ о себѣ высоко».
Весь смыслъ этихъ словъ и вообще всѣхъ рѣчей вѣрнаго Артабана и грозной заповѣди ночнаго призрака, смутившаго своимъ появленіемъ персидскаго вельможу, одинъ и тотъ же: да памятуютъ смертные, наипаче властные и гордые изъ нихъ, что счастье человѣческое не прочно, что неизмѣнны одни велѣнія боговъ, что божество смиряетъ гордыню и низводить возносящихся въ ряды несчастнѣйшихъ смертныхъ.
Душевный процессъ, въ результатѣ коего явились въ Музахъ Геродота эти и подобныя бесѣды въ видѣ дѣйствительно произнесенныхъ рѣчей, представляется намъ такъ: въ распоряженіи историка были разсказы и преданія о занимавшихъ его историческихъ личностяхъ и событіяхъ; тому или другому лицу, поставленному въ извѣстныя условія, приличествовало, по убѣжденію автора, обращаться къ другимъ съ разспросами, получать на нихъ отвѣты, высказывать свои мнѣнія и т. п.; трудныя житейскія обстоятельства, какъ зналъ историкъ, обыкновенно обращаютъ помыслы человѣка горѣ, напоминаютъ ему о неисповѣдимости путей высшаго существа, побуждаютъ его искать связи между постигшимъ человѣка бѣдствіемъ и совершенными имъ дѣяніями въ опредѣленіяхъ карающаго божества. Вообще содержаніе прямыхъ рѣчей у Геродота опредѣляется положеніемъ дѣйствующихъ лицъ и отчасти характеромъ ихъ. Хотя субъективизмъ историка проявляется иногда въ ущербъ исторической правдѣ, но онъ же придаетъ Музамъ особенную привлекательность, оживляетъ повѣствованіе, ставить насъ лицомъ къ лицу съ авторомъ и героями его разсказа, вводитъ насъ въ ихъ настроеніе. Эллинскому генію суждено было глубоко проникать въ душевный міръ человѣка, открывать и показывать другимъ въ простой формѣ, чуждой всякой вычурности, сокровеннѣйшіе мотивы человѣческаго поведенія въ разнообразныхъ житейскихъ положеніяхъ; поэтому настроеніе писателя и изображаемыхъ имъ лицъ легко находитъ себѣ откликъ и созвучіе въ нынѣшнемъ читателѣ.
Насколько наши понятія о границѣ между поэзіей и Прозой, наши требованія отъ исторіи разнятся отъ понятій и требованій древнихъ эллиновъ, можно видѣть изъ сужденія Аристотеля о Геродотѣ. Въ трактатѣ «о поэтическомъ творчествѣ» (περὶ τῆς ποιητικῆς, с. 9) стагирскій философъ называетъ единственнаго изъ историковъ, Геродота. Музы представлялись ему, слѣдовательно, достаточно вѣрнымъ образцомъ историческаго изложенія. Между тѣмъ, разницу между поэзіей и прозой или исторіей Аристотель опредѣляетъ въ слѣдующихъ словахъ: «Изъ предъидущаго явствуетъ, что задача поэта — разсказывать не то, что случилось, но что могло бы случиться и что возможно въ силу вѣроятности или необходимости» (оἷα ἂν γένοιτο καὶ τὰ δυνατὰ κατὰ τὸ εἰκὸς ἢ τὸ ἀναγκαῖον). Въ самомъ дѣлѣ, историкъ и поэтъ различаются не тѣмъ, что повѣствуютъ размѣренною рѣчью или неразмѣренною, ибо, будь исторія Геродота переложена въ стихи, она, тѣмъ не менѣе, оставалась бы исторіей, въ стихахъ ли то, или въ прозѣ. Историкъ и поэтъ различаются тѣмъ, что одинъ излагаетъ случившееся, а другой то, что могло бы случиться. Поэтому-то поэзія философичнѣе и назидательнѣе исторіи, такъ какъ поэзія излагаетъ больше общее (τὰ καϑόλου), а исторія частности (τὰ καϑ'ἕκαστον). Какимъ образомъ что-либо высказывается или совершается по требованію вѣроятности или по необходимости (κατὰ τὸ εἰκὸς ἤ τὸ ἀναγκαῖον), это — общее; напротивъ, что сдѣлалъ Алкивіадъ или что онъ претерпѣлъ, это — частности". Согласно опредѣленію Аристотеля, исторія должна бы представлять собою не болѣе, какъ точную запись фактовъ, свободную отъ тѣхъ художественныхъ эпизодовъ, которыми изобилуютъ Геродотовы Музы. Если, тѣмъ не менѣе, эти послѣднія казались Аристотелю удовлетворяющими требованіямъ историческаго разсказа, очевидно, его понятія объ исторической правдѣ не совсѣмъ согласуются съ нашими.
Но обратимся къ Фукидиду, историку строгому, изысканному въ подборѣ матеріала и въ оцѣнкѣ его. Въ исторіи выше всего для Ѳукидида истина, согласіе съ дѣйствительностью. «Что касается событій, совершившихся въ теченіе этой (т.-е. пелопоннесской) войны, то я не считалъ себя вправѣ записывать то, что узнавалъ отъ перваго встрѣчнаго, — замѣчаетъ историкъ въ предисловіи, — или то, что только казалось мнѣ, но записывалъ событія, свидѣтелемъ которыхъ былъ самъ, или тѣ, о которыхъ слышалъ отъ другихъ, по каждый разъ послѣ возможно точной провѣрки съ помощью разспросовъ… Быть можетъ, изложеніе мое, чуждое басонъ, покажется менѣе пріятнымъ для слуха, за то найдутъ его полезнымъ всѣ тѣ, кто захочетъ поразмыслить о прошломъ, возстановленномъ достовѣрно и по свойству человѣческой природы могущемъ повториться въ подобномъ видѣ; этого для меня достаточно. Составленный мною трудъ не столько предметъ мимолетнаго удовольствія, сколько пріобрѣтеніе навсегда» (I, 22, 2, 4). Между тѣмъ, тотъ же историкъ сознается, что рѣчи произнесены у него такъ, какъ, по его мнѣнію, тотъ или другой ораторъ, сообразуясь съ обстоятельствами, скорѣе всего могъ говорить о данномъ положеніи дѣлъ (ὡς δ'ἂν ἐδόκουν ἐμοι ἕκαστοι περὶ τῶν ἀει παρόντων τὰ δέοντα μάλιστ' εἰπεῖν); «при этомъ я держался возможно ближе общаго смысла дѣйствительно сказаннаго» (I, 22). Слѣдовательно, ни самъ авторъ не заблуждался относительно исторической цѣнности своихъ рѣчей, ни читателя не желалъ вводить въ заблужденіе. Фукидидъ зналъ извѣстное историческое лицо, его характеръ, политическое направленіе и совокупность историческихъ обстоятельствъ въ данный моментъ; зналъ онъ, также, что этимъ лицомъ при такихъ-то обстоятельствахъ произнесена была рѣчь. Слышалъ ли рѣчь Фукидидъ, или нѣтъ, обстоятельны ли были его свѣдѣнія о рѣчи, произнесенной вдали отъ него, или кратки, все равно: какъ видно изъ собственнаго признанія историка, при составленіи рѣчей онъ преслѣдовалъ не столько историческую точность, сколько художественную правду. Историкъ воспроизводилъ произнесенную въ дѣйствительности рѣчь сообразно съ тѣмъ, какъ представлялся ему характеръ оратора, его стремленія и задачи, какъ, по его убѣжденію, должны были дѣйствовать на оратора обстоятельства, побудившія его взойти на трибуну. Правда, что мѣра достоинства говорящаго лица, значеніе оцѣниваемыхъ въ рѣчахъ событій виднѣются намъ сквозь призму субъективныхъ воззрѣній историка, его симпатій и антипатій. Но замѣчательны и необычайная глубина анализа, и вѣрность сдѣланныхъ историкомъ обобщеній: эти послѣднія, за весьма немногими, быть можетъ, исключеніями, находятъ себѣ подтвержденіе и оправданіе не только въ фактическихъ извѣстіяхъ самого Ѳукидида, но и въ показаніяхъ остальныхъ историковъ.
Впрочемъ, свободою художественнаго творчества запечатлѣны у Ѳукидида не однѣ рѣчи; она захватываетъ у него и другую, чисто-повѣствовательную часть исторіи, краснорѣчивѣйшимъ обращикомъ чего можетъ служить описаніе рѣшительной битвы между аѳинянами и сиракусянами 413 г. до P. X. На основаніи отрывочныхъ, во многомъ разнорѣчивыхъ и сбивчивыхъ извѣстій о ходѣ генеральнаго сраженія, историкъ-художникъ попытался нарисовать цѣльную картину послѣдняго жестокаго боя и съ помощію собственныхъ представленій о человѣческой природѣ воспроизвелъ рядъ душевныхъ состояній, пережитыхъ сражающимися. «Пока на морѣ шла нерѣшительная битва, — разсказываетъ историкъ, — оба сухопутныя войска (аѳинское и сиракусское), глядѣвшія съ берега, переживали тяжелыя душевныя муки и тревогу. Туземное войско жаждало уже болѣе рѣшительной побѣды, а пришлое боялось, какъ бы положеніе его не стало еще труднѣе. Аѳиняне возлагали было всѣ надежды на флотъ, а потому страхъ ихъ за грядущее былъ безпримѣренъ. Между тѣмъ, благодаря неровностямъ берега, они не могли всѣ съ одинаковымъ чувствомъ взирать на морскую битву. Зрѣлище находилось вблизи, и аѳиняне не всѣ заразъ обращали взоры въ одну точку, такъ что одни видѣли, какъ побѣда въ какомъ-нибудь мѣстѣ склонялась на сторону аѳинянъ, ободрялись и взывали къ богамъ съ мольбою не оставить ихъ спасеніемъ; взорамъ другихъ представлялось пораженіе ихъ кораблей, и они изливались въ громкихъ жалобахъ, угнетаемые видомъ происходящаго гораздо больше, нежели сами участники битвы. Третьи слѣдили за битвою въ томъ мѣстѣ, гдѣ она велась съ перемѣннымъ счастіемъ, и такъ какъ битва оставалась нерѣшенною очень долго, то, объятые страхомъ, они переживали мучительнѣйшія состоянія, и душевное настроеніе ихъ выражалось въ соотвѣтствующихъ движеніяхъ тѣла, ибо съ минуты на минуту они ждали или гибели, или спасенія. Поэтому въ аѳинскомъ войскѣ (сухопутномъ), пока перевѣсъ въ борьбѣ переходилъ то на одну, то на другую сторону, слышалось все разомъ: жалобы и крики, голоса побѣдителей и побѣждаемыхъ, всѣ виды возгласовъ, какіе грозная опасность исторгаетъ въ многочисленномъ войскѣ. Почти то же самое творилось и въ аѳинскомъ флотѣ, пока, наконецъ, послѣ продолжительнаго боя сиракусяне не опрокинули аѳинянъ и не погнали ихъ на всѣхъ пунктахъ; съ громкимъ крикомъ, возбуждая другъ друга, враги погнали аѳинянъ до самаго берега. Тогда все, что осталось отъ морскаго войска, что не было еще захвачено въ плѣнъ на морѣ, кинулось въ разныхъ направленіяхъ на берегъ и искало спасенія въ стоянкѣ. Сухопутное войско, не дѣлившееся болыйе между разнородными чувствами и въ виду происходящаго охваченное общимъ порывомъ отчаянія, все вопило и рыдало: одни спѣшили на помощь къ кораблямъ, другіе устремлялись на защиту уцѣлѣвшей части укрѣпленій, третьи — большинство — помышляли только о себѣ и раздумывали, куда бы спастись» (Ѳукид. VII, 71). Здѣсь не мѣсто приводить изъ исторіи Ѳукидида всѣ прочія описанія, составленныя тѣмъ же способомъ, на половину историческимъ, на половину художественнымъ; мы могли бы доказать, что элементъ художественности присущъ у Ѳукидида и другимъ картинамъ сраженій, осадъ и кровавыхъ междоусобныхъ избіеній. Для насъ достаточно рѣчей. Ѳукидида, собственнаго признанія автора относительно составленія ихъ и приведеннаго только что описанія битвы, чтобы обосновать слѣдующее заключеніе: правду историческую и художественную древне-еллинскій историкъ и его читатель цѣнили одинаково высоко; та и другая сливались въ ихъ представленіи и въ произведеніяхъ писателя въ единое цѣлое, и едва ли можно сомнѣваться, что на дѣлѣ требованія художественной правды стояли для древняго эллина на переднемъ планѣ.
Въ чемъ же состоитъ художественная правда древне-эллинскаго писателя, присутствіе которой кладетъ печать поэтическаго вдохновенія на самые, повидимому, прозаическіе виды древне-эллинской литературы? Прежде всего и больше всего въ томъ, что писатель стремится постигнуть во множествѣ и разнообразіи реальныхъ подробностей руководящій или преобладающій мотивъ, тѣ типическія черты, которыми всѣ частности событія или поведенія исторической личности связываются въ органическое цѣлое, затѣмъ умѣетъ возсоздать дѣйствительное событіе или историческое лицо въ такомъ видѣ, что и средній, заурядный читатель получаетъ возможность разобраться въ массѣ фактическихъ частностей, понимаетъ причинную связь ихъ и взаимодѣйствіе и выноситъ твердое убѣжденіе, что изображаемыя писателемъ положенія должны были разрѣшиться именно такъ, какъ о томъ разсказываетъ писатель, что аналогичныя событія будутъ въ основныхъ чертахъ своихъ совершаться въ такомъ же порядкѣ и впредь, пока природа человѣческая остается неизмѣнною. На этихъ-то, главнымъ образомъ, свойствахъ Исторіи и покоилась увѣренность Ѳукидида, что трудъ его пребудетъ назидательнымъ навсегда для всякаго, кто пожелаетъ черпать уроки въ настоящемъ изъ достовѣрнаго изображенія прошлыхъ судебъ эллиновъ. Благодаря такой наклонности древняго историка къ возведенію отдѣльныхъ наблюдаемыхъ имъ явленій въ типическія, мы теряемъ нѣкоторыя фактическія подробности, а въ оцѣнкѣ событій и личностей оказываемся стѣсненными личнымъ умонастроеніемъ историка; за то въ его сочиненіи читатель находитъ въ огромномъ количествѣ глубокія психологическія наблюденія и обобщенія историческихъ явленій, и нарисованные имъ образы Перикла, Клеона, Ливіи, Алкивіада, Брасида предстаютъ передъ нами, какъ живые представители своей эпохи. Древній эллинъ, очевидно, не довольствовался въ историческомъ повѣствованіи точностью описанія (ἀκρίβεια) со всѣми мелкими подробностями; онъ искалъ въ немъ такихъ образовъ, въ которыхъ на ряду съ дѣйствительными чертами, съ фактическими подробностями воплощены были бы и указанія на подлинный смыслъ событій, на внутреннюю связь частностей въ поведеніи историческихъ дѣятелей, — словомъ, искалъ глубоколежащей правды жизни. Древнеэллинскій историкъ удовлетворялъ этой потребности съ помощью средствъ поэзіи, хорошо извѣстныхъ ему и близкихъ, легко доступныхъ его читателямъ или слушателямъ. Однако, и въ собственномъ своемъ мнѣніи, и въ сужденіяхъ публики историкъ черезъ то не переставалъ быть правдивымъ. Правдивость Геродота, Ѳукидида, Полибія засвидѣтельствована усиліями, съ какими они собирали и провѣряли матеріалъ, множествомъ точно переданныхъ ими извѣстій, а равно ясно выраженнымъ сознаніемъ всей важности правды въ исторіи. Геродотъ посѣщаетъ финикійскій городъ Тиръ, съ цѣлью добыть возможно болѣе точныя свѣдѣнія объ египетскомъ Гераклѣ, и отправляется въ Аравію для провѣрки извѣстія о летающихъ змѣяхъ (II, 44, 57); Ѳукидидъ предпринимаетъ труднѣйшія изысканія давно прошедшихъ событій и современныхъ, дабы возстановить ихъ въ истинномъ свѣтѣ (I, 21, 22); по словамъ Полибія, «какъ животное, лишенное зрѣнія, становится ни къ чему негоднымъ, такъ исторія обращается въ пустыя побасенки, если вынуть изъ нея истину» (I, 14). Тѣмъ не менѣе, величайшіе историки эллинской древности не ограничивали своей задачи точною записью того, что случилось въ дѣйствительности; они влагали въ повѣствованіе собственное пониманіе событій и личностей, дабы сразу сдѣлать доступными для слушателей или читателей внутренній смыслъ случившагося, настоящую правду его и научить ихъ распознаванію того, что при наличности человѣческой природы и тѣхъ или иныхъ аналогичныхъ обстоятельствъ можетъ случиться на всякомъ мѣстѣ и во всякое время. Вы видите, что по пріемамъ изложенія, равно какъ и по достигаемымъ результатамъ древне-эллинскій историкъ приближался къ поэту въ томъ смыслѣ, какъ опредѣляется содержаніе поэзіи Аристотелемъ. Аристотель требуетъ, чтобы въ поэтическомъ произведеніи изображались событія не такъ, какъ они случились на самомъ дѣлѣ, но такъ, какъ могутъ случиться согласно вѣроятности или по необходимости, что, по словамъ философа, и дѣлаетъ поэзію «философичнѣе и назидательнѣе исторіи», понимаемой въ смыслѣ точнаго перечня событій. Но мы видѣли, что и Музы Геродота, и Исторія пелопоннесской войны Ѳукидида даютъ читателю нѣчто большее, чѣмъ изложеніе фактическихъ подробностей. Ѳукидидъ составляетъ свои рѣчи такъ, какъ, по его мнѣнію, тотъ или другой ораторъ скорѣе всего могъ говорить о данномъ положеніи дѣлъ; въ возстановленіи историческихъ событій авторъ руководствовался не только полученными съ разныхъ сторонъ фактическими свѣдѣніями, но и общими свойствами человѣческой природы (τὸ α'νϑρώπειον). Подобнымъ же способомъ составлены рѣчи, встрѣчающіяся и у Полибія. Діалоги Геродота менѣе всего могутъ быть понимаемы какъ документально записанныя слова и мысли собесѣдниковъ.
Если отъ древне-эллинской прозы мы обратимся къ поэзіи, то, начиная съ Гомера и кончая поэтами позднѣйшей древности, мы вездѣ прослѣдимъ у эллиновъ одно и то же начало художественнаго творчества, одно и то же стремленіе художника изобразить жизнь такою, какъ она есть.
Обыкновенно такая формула требованій отъ искусства почитается ультра-реалистическою. даже гибельною для искусства, потому что будто бы она превращаетъ художника въ простаго записывателя или списывателя того, что онъ случайно находитъ и видитъ кругомъ себя; съ усвоеніемъ этой формулы и точнымъ примѣненіемъ ея на практикѣ художникъ обращается будто бы въ копіиста, а произведенія художественныя могутъ быть съ успѣхомъ замѣняемы издѣліями фотографіи; эти послѣднія могутъ получить даже предпочтительное значеніе.
Прежде всего замѣтимъ, что соотношеніе между искусствомъ и дѣйствительною жизнью ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть отождествляемо съ отношеніемъ между копіей и оригиналомъ. Художественная поэма или драма состоитъ изъ словъ или письменныхъ знаковъ, подъ которыми мы чувствуемъ и понимаемъ живыхъ людей съ ихъ помыслами, желаніями, страстями. Гдѣ же здѣсь что-либо подобное тому, что мы наблюдаемъ въ отношеніи между оригинальнымъ полотномъ художника и копіей съ него? Но допустимъ, что художественное творчество обратилось бы въ изготовленіе копій или, вѣрнѣе, точныхъ фотографическихъ снимковъ съ дѣйствительныхъ предметовъ, лицъ и положеній. Тогда рядомъ съ дѣйствительностью, полною жизни, поражающею насъ непрестаннымъ движеніемъ, смѣною формъ, глубокимъ смысломъ мельчайшихъ подчасъ подробностей, мы получили бы блѣдные, неподвижные снимки этой самой жизни, безконечно уступающіе оригиналамъ по яркости и выразительности, безъ конца и порядка нагромождаемые одинъ на другой, чтобы хоть сколько-нибудь угоняться за вѣчно мѣняющимися формами жизни. Произведенія искусства скоро обратились бы въ балластъ, и человѣчество не знало бы, куда дѣвать ихъ. Къ счастью, это не такъ и не можетъ быть такъ, и поставленная выше формула требованій отъ искусства ничуть неповинна въ ошибочныхъ притязаніяхъ слабосильныхъ художниковъ.
Содержаніемъ художественнаго произведенія служатъ не предметы дѣйствительности, но представленія и душевныя волненія, вызываемыя въ насъ дѣйствительными предметами и закрѣпляемыя доступными каждому изъ насъ знаками: звуками, письмомъ, красками, мраморомъ. Съ помощью этого матеріала и орудій, не имѣющихъ ничего общаго съ матеріаломъ и орудіями, какими располагаетъ природа въ своей творческой дѣятельности, искусство создаетъ особый міръ предметовъ, испоконъ вѣковъ занимающій у человѣчества почетное мѣсто и имѣющій огромное самостоятельное значеніе рядомъ съ дѣйствительностью. Общее между искусствомъ и дѣйствительностью то, что художественное произведеніе способно вызывать въ зрителѣ, слушателѣ или читателѣ тѣ же представленія и возбуждать тѣ же душевныя состоянія, какія неизбѣжно были бы вызваны въ немъ соотвѣтствующимъ явленіемъ дѣйствительности, понятымъ такъ, какъ оно изображено у ходожника. Извѣстенъ разсказъ Плинія о томъ (XXXV, 36), какой высокой степени иллюзіи достигали древне-эллинскіе живописцы Паррасідій и Зевксидъ въ изображеніи дѣйствительныхъ предметовъ, какъ птицы прилетали клевать написанный на полотнѣ виноградъ. Но художественное произведеніе и отличается отъ изображаемаго имі дѣйствительнаго предмета или событія: въ него вложена часть души самого мастера, его собственное пониманіе дѣйствительности, которое и сообщается зрителю или слушателю.
Окружающая насъ жизнь остается книгою за семью печатями для каждаго свидѣтеля, не вооруженнаго ни знаніями, ни даромъ наблюдательности; подобный Свидѣтель пропускаетъ или вовсе незамѣченными, или поверхностно и ложно понятыми множество явленій, имѣющихъ на самомъ дѣлѣ первостепенное значеніе. Изобразить жизнь такъ, какъ она есть, вовсе не значить показать ее въ томъ видѣ, какъ она представляется любому, хотя бы самому невзыскательному свидѣтелю. Каждый видитъ въ жизни то, что онъ способенъ видѣть, и въ воспріятіи дѣйствительности существуетъ огромная разница между тупымъ равнодушіемъ невѣжды и осмысленнымъ глубокимъ интересомъ даровитаго мыслителя или чуткаго художника; понятно, что не первый изъ этихъ наблюдателей воспринимаетъ жизнь такою, какова она есть въ дѣйствительности. Лишь избраннымъ натурамъ дано уразумѣвать сокровенные мотивы окружающей насъ жизни я сообщать другимъ истинное представленіе о ней, путемъ ли отвлеченныхъ понятій, или художественныхъ образовъ. Чѣмъ даровитѣе художникъ, чѣмъ вѣрнѣе служитъ онъ своему призванію, тѣмъ наблюдательность его глубже, тѣмъ онъ проницательнѣе и тѣмъ ближе подходитъ онъ къ неизмѣннымъ законамъ, управляющимъ нашимъ существованіемъ и міровою жизнью, т.-е. къ истинѣ. «Все минется, одна правда остается», — такъ и въ искусствѣ. Захватывающій интересъ и непреходящее значеніе составляютъ удѣлъ такихъ только произведеній искусства, въ которыхъ рукою мастера поднятъ тотъ или другой уголъ завѣсы, скрывающей отъ насъ тайны жизни; только такое отношеніе къ искусству даетъ великимъ художникамъ право на званіе творцовъ, только такая художественная дѣятельность можетъ быть по справедливости названа творческою, творчествомъ.
На примѣрахъ Геродота и Ѳукидида мы показали, что древне-эллинскій писатель даже въ прозаической исторіи обнаруживалъ склонность къ возсозданію общихъ мотивовъ человѣческаго поведенія, что въ этомъ смыслѣ для него какъ бы не существовала граница между правдою реальною и художественною. Если мы вспомнимъ, что эллинскій писатель классическаго и болѣе ранняго періода находился подъ неослабнымъ воздѣйствіемъ общественнаго мнѣнія, то мы обязаны будемъ признать, что отмѣченная здѣсь наклонность къ обобщенію, исканіе правды жизни присущи были въ высокой степени не только писателю-эллину, но и его слушателямъ или читателямъ.
Древне-эллинскій поэтъ взиралъ на свое призваніе, какъ на особенные даръ свыше; устами поэта глаголетъ божество. Муза, поэтическое вдохновеніе есть наитіе божества, энтузіазмъ (МЬисіаар-о";); поэтическое творчество — актъ священнодѣйствія, совершаемый самимъ божествомъ черезъ вдохновеннаго поэта.
«Гнѣвъ, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына» (Ил., I, 1).
«Муза, скажи мнѣ о томъ многоопытномъ мужѣ» (Од., I, 1).
При этомъ возвышенномъ, благоговѣйномъ отношеніи къ творчеству поэтъ могъ передавать слушателямъ только то, во что свято вѣрилъ самъ, что ему самому представлялось непререкаемою правдой. Дѣйствительно, одинаково правдивымъ и точнымъ предстаетъ передъ нами Гомеръ какъ въ описаніи окружающей его бытовой обстановки, такъ и въ возсозданіи положеній и характеровъ дѣйствующихъ лицъ. Воспѣваемыя событія и лица отдѣлены отъ поэта промежуткомъ времени въ полтораста-двѣсти лѣтъ, но многостороннія наблюденія надъ человѣческою природой доставили ему обильный матеріалъ для воскрешенія старины. Вотъ почему картины гомеровскихъ сраженій остаются до сихъ поръ неподражаемыми по той яркости красокъ и вѣрности въ подробностяхъ, съ какими изображены сложныя движенія сражающихся, вызываемыя и управляемыя типическими моментами битвы; тѣни давно отошедшихъ въ преисподнюю героевъ и героинь надѣлены у поэта плотью и кровью, обращены въ полные жизни образы Ахилла, Одиссея, Нестора, Гектора, Пріама, Андромахи, Гекубы. Мощное слово поэта овладѣло блѣдными контурами главнѣйшихъ народныхъ божествъ и облекло ихъ въ тѣ устойчивыя формы, въ какихъ послѣдующія поколѣнія эллиновъ представляли себѣ свои главныя божества: Зевса, Аполлона, Гефеста, Посейдона, Афродиту, Геру, Аѳину, Артемиду; очевидно, поэтъ вѣрно угадалъ религіозное умонастроеніе слушателей и вѣрованіямъ и представленіямъ ихъ далъ вполнѣ соотвѣтствующее выраженіе. Нѣсколько вѣковъ спустя величайшій мастеръ эллинской пластики, Фидій, воплотилъ въ мраморѣ образъ верховнаго народнаго божества, громовержца Зевса, въ томъ видѣ, въ какомъ онъ былъ начертанъ древнѣйшимъ поэтомъ.
«Рекъ, и во знаменье черными Зевсъ помаваетъ бровями.
Быстро власа благовонные вверхъ поднялись у Кронида
Окрестъ безсмертной главы» (Ил. I, 528—630).
Глубокая правда психолологическаго анализа сохраняетъ гомеровскіе образы отъ забвенія, сближаетъ насъ съ ними, какъ съ нашими присными; они встаютъ передъ читателемъ какъ живыя лица съ вѣчно присущими человѣческой природѣ душевными движеніями. Кто изъ читателей Гомера не помнитъ первой драматической сцены въ Иліадѣ, изображающей распрю между Ахилломъ и Агамемнономъ, или въ той же пѣснѣ аналогичную сцену на Олимпѣ? Кто позабудетъ образы Нестора, Андромахи, Гекубы, Гектора, Пріама, запечатлѣнные у поэта яркими индивидуальными чертами? Съ изумительною для того времени обстоятельностью поэтъ живописуетъ душевную тревогу и колебанія, переживаемыя Гекторомъ передъ вступленіемъ въ рѣшительное единоборство съ Ахилломъ. «Горе мнѣ! — восклицаетъ Гекторъ, — если я скроюсь въ воротахъ и стѣнахъ городскихъ; Полидамантъ первый встрѣтитъ меня укоризною. Онъ совѣтовалъ мнѣ ввести троянцевъ въ городъ въ ту роковую ночь, когда снова возсталъ грозный Ахиллъ. Я не внялъ его совѣту, а было бы гораздо благоразумнѣе. Теперь, когда своею самонадѣянностью я погубилъ троянскій народъ, мнѣ стыдно передъ троянцами и тропиками въ длинныхъ одеждахъ, ибо любой трусливый троянецъ можетъ сказать: „Погубилъ народъ Гекторъ, понадѣявшись на свои силы“. Такъ станутъ говорить, и тогда я предпочелъ бы сразиться съ Ахилломъ, дабы или умертвить его и возвратиться въ городъ, или пасть со славою отъ руки врага передъ городскими стѣнами. Ну… а если я положу выпуклый щитъ на землю, сниму съ себя тяжелый шлемъ, покину копье у стѣны, и такъ, безоружный, пойду къ Ахиллу, пообѣщаю выдать атридамъ Елену и съ нею всѣ сокровища, какія увезъ съ собою Александръ въ Трою, что и было началомъ распри, если я пообѣщаю дать ахейцамъ и иныя богатства, какими владѣетъ нашъ городъ, троянцевъ обяжу торжественною клятвой ничего не скрывать, все раздѣлить съ троянцами пополамъ, если… Но къ чему волновать себя подобными думами? Нѣтъ, не Пойду я къ нему съ мольбами; онъ не сжалится надо мною, не уважитъ моей просьбы, безоружнаго, обнаженнаго убьетъ меня, какъ женщину. Нѣтъ, не подобаетъ теперь бесѣдовать съ нимъ о невинныхъ предметахъ, какъ бесѣдуютъ другъ съ другомъ молодые влюбленные. Лучше не медля вступить въ битву; тогда увидимъ, кому изъ насъ даруетъ славу Олимпіецъ!» (Ил. XXII, 99—130).
Вспомните нѣжную сцену прощанія Гектора съ Андромахою и съ младенцемъ Астіанактомъ или описаніе душевныхъ терзаній, овладѣвающихъ Андромахою съ того момента, какъ въ душу ея закралось предчувствіе страшной катастрофы:
«…Изъ терема бросилась, будто Невада,
Съ сильно трепещущимъ сердцемъ, и обѣ прислужницы слѣдомъ;
Быстро на башню взошла и, сквозь сонмъ пролетѣвши народный,
Стала, со стѣнъ оглянулась кругомъ и его увидала
Тѣло, влачимое въ прахѣ. Безжалостно бурные кони
Полемъ его волокли къ кораблямъ быстролетнымъ ахеянъ.
Темная ночь Андромахины ясныя очи покрыла;
Навзничь упала она и, казалось, духъ испустила.
Спала съ нея и далеко разсыпалась пышная повязь,
Ленты, прозрачная сѣть и прекрасно плетеныя тесьмы:
Спалъ и покровъ, блистательный даръ золотой Афродиты,
Данный въ день оный царевнѣ, какъ Гекторъ ее мѣднолатный
Изъ дому взялъ Регіона, отдавши несмѣтное вѣно.
Вкругъ Андромахи невѣстки ея и золовки толпяся,
Блѣдную долго держали, казалось, убитую скорбью.
Въ чувство пришедши она и дыханіе въ персяхъ собравши,
Горько навзрыдъ зарыдала, и такъ среди женъ говорила»…
(Ил. XXII, 460—476).
Въ памяти читателя неизгладимо врѣзывается образъ несчастнаго царственнаго старца Пріама. Тихо, со страхомъ входитъ онъ въ палатку Ахилла; павши ницъ передъ злѣйшимъ врагомъ, обнимая его колѣни и руки цѣлуя, Пріамъ такъ заключаетъ мольбы свои о выдачѣ дорогихъ останковъ Гектора:
«Храбрый, почти ты боговъ! Надъ моимъ злополучіемъ сжалься,
Вспомнивъ Пелея родителя! Я еще болѣе жалокъ.
Я испитую, чего на землѣ не испытывалъ смертный.
Мужа, убійцы дѣтей моихъ, руки къ устамъ прижимаю».
(Ил. XXIV, 605—506).
Какъ изъ Иліады, такъ и изъ Одиссеи можно бы привести много подобныхъ сценъ, и всѣ онѣ доказывали бы наше положеніе, что древне-эллинскій поэтъ обладалъ въ высокой мѣрѣ способностью прозрѣвать въ глубочайшія изгибы души человѣческой и выражать свои представленія о нихъ въ формахъ, точно отвѣчающихъ дѣйствительности, поэтому вѣчно юныхъ, никогда не перестающихъ поднимать въ душѣ читателя одни и тѣ же чувства. Благодаря этимъ свойствамъ древне-эллинской поэзіи, отличающимъ въ извѣстной степени и тогдашнюю прозу, мы, изучая эллиновъ по ихъ памятникамъ, не только знакомимся съ великимъ историческихъ народомъ, но черпаемъ изъ этихъ памятниковъ богатый запасъ глубокаго чувства, мудрой мысли и наблюденія, пригодный и для насъ самихъ, во многомъ созвучный нашему собственному настроенію. Такова сила правды въ пониманіи и изображеніи жизни.
Отъ эпоса обращаясь къ лирикѣ древнихъ элллиновъ, мы поражаемся, прежде всего, чрезвычайнымъ обиліемъ и разнообразіемъ формъ, которыя впервые были созданы эллинскими поэтами и приспособлены къ выраженію тончайшихъ оттѣнковъ душевнаго состоянія. Успѣхи въ метрикѣ открываются уже Каллиномъ и Архилохомъ, которые сочетаніемъ гекзаметра съ пентаметромъ въ законченное двустишіе прокладываютъ путь къ построенію разнообразныхъ и сложныхъ строфъ. Алкей, Сапфо, Анакреонтъ, дорійскіе поэты съ Пиндаромъ во главѣ устанавливаютъ длинный рядъ стихотворныхъ размѣровъ, которыми пользуются позднѣйшіе поэты не только эллинскіе, но и римскіе. Древній эллинскій лирикъ вѣрно постигалъ внутреннюю связь между различными душевными движеніями и особенностями звуковыхъ формъ, въ какія естественнѣе всего душевныя движенія изливаются.
Для нашей задачи особенно назидательна древне-эллинская драма. Во-первыхъ, сохранившіеся отъ древности образцы драмы, какъ трагедіи, такъ и комедіи, довольно многочисленны; во-вторыхъ, драма назначалась для такого количества зрителей или слушателей, какого заразъ не имѣли ни эпическіе, ни лирическіе пѣвцы, такъ что зависимость особенностей художественнаго творчества отъ вкусовъ и требованій самой публики выступаетъ здѣсь ярче, чѣмъ гдѣ-либо. Постоянное взаимодѣйствіе между драматургомъ и публикою выражалось и видимымъ образомъ въ присутствіи хора и въ его участіи въ самомъ ходѣ пьесы.
Древне-эллинская трагедія заимствовала свои сюжеты изъ сокровищницы народныхъ сказаній; имена героевъ трагедіи, главныя положенія героевъ, послѣдняя катастрофа ихъ были хорошо извѣстны чуть не каждому изъ зрителей; театральныя декораціи были весьма просты, а употреблявшіяся актерами маски сравнительно немногочисленны и однообразны. Слѣдовательно, эллинская публика спѣшила въ театръ не ради внѣшнихъ эффектовъ, не ради сильныхъ ощущеній, вызываемыхъ запутанностью интриги или неожиданностью развязки; кромѣ того, одинъ и тотъ же миѳологическій сюжетъ обрабатывался нерѣдко нѣсколькими драматургами, ставившими свои произведенія для одной и той же публики. Единственное, что увлекало зрителя античной трагедіи, это — интересъ къ душевнымъ состояніямъ героевъ и къ способу изображенія ихъ у драматурга, — интересъ къ тому вѣчно новому, которое для зауряднаго наблюдателя сокрыто подъ множествомъ перекрещивающихся реальныхъ случайностей. Повидимому, дѣйствіе въ трагедіи совершается отъ начала до конца по волѣ боговъ, но исполненіе опредѣленій ихъ; на самомъ дѣлѣ дѣйствующія лица обладаютъ такими индивидуальными чертами и поставлены въ такія условія, что каждый моментъ въ судьбѣ ихъ становится понятнымъ и безъ вмѣшательства боговъ. Въ интересѣ психологической правды уже Эсхилъ не останавливался передъ нѣкоторыми измѣненіями въ миѳической баснѣ. Такъ, въ его Агамемнонѣ образъ Касандры, царской дочери, молодой невольницы и вдохновенной пророчицы, есть почти цѣликомъ оригинальное созданіе геніальнаго автора. Съ замѣчательнымъ искусствомъ соединены въ Касандрѣ безпорочность юнаго женскаго существа, отвращающагося отъ страстныхъ взоровъ самого Аполлона, цѣломудріе, гордость невинности, божественная сила предвидѣнія, а также безпомощность дѣвушки, тяжко оскорбляемой и насильственно низводимой въ наложницы, безпощадно и съ злорадствомъ умерщвляемой за чужіе грѣхи ради своекорыстныхъ цѣлей. Съ другой стороны, умерщвленіе Касандры и Агамемнона Клитемнестрою изображается поэтомъ какъ дѣло злой воли царицы, какъ слѣдствіе сладострастія ея, хотя убійца и увѣряетъ, что выполняетъ только божеское внушеніе. Далѣе, въ матереубійцѣ Орестѣ голосъ совѣсти или чувства кровной сыновней связи съ убитою пробуждается съ неодолимою силой вопреки всѣмъ доводамъ разсудка, что умерщвленіемъ преступной матери онъ исполнилъ лежащій на немъ долгъ сыновняго почтенія къ Агамемнону. Передъ очами матереубійцы встаютъ страшныя Еринніи, мстительницы за пролитую кровь, «свирѣпыя собаки матери». Старыя, сѣдыя, съ полными крови глазами, съ змѣями въ волосахъ, онѣ повергаютъ Ореста въ невыразимый ужасъ, вынуждаютъ его искать убѣжища въ Аполлоновомъ храмѣ. Но и здѣсь возмущенная совѣсть не находитъ успокоенія, и несчастный бѣжитъ изъ Аполлонова святилища къ алтарю Паллады. Кто не знаетъ Прометея-узника, воплощающаго въ себѣ участіе къ слабѣйшему, готовность перенести тяжкія муки за благое, по его убѣжденію, дѣло, побѣжденнаго, но не сломленнаго верховнымъ существомъ, самимъ Зевсомъ? Вообще Эсхиломъ созданы были первые образцы трагедіи, при всѣхъ несовершенствахъ съ нашей точки зрѣнія опредѣлившіе дальнѣйшее развитіе драмы не только эллинской, но и позднѣйшей европейской. Основнымъ предметомъ изображенія является у Эсхила душевная жизнь человѣка съ близкими, понятными для каждаго изъ насъ движеніями: надеждами, опасеніями, страстями, замыслами; миѳическая старина у Эсхила становится формою, подъ которою слышно біеніе живой дѣйствительности; подъ древними священными именами, низведенными съ неба на землю, древній эллинѣ научался распознавать собственныя душевныя состоянія въ ихъ послѣдовательности и причинной зависимости.
У Софокла миѳическій міръ еще болѣе очеловѣченъ, нежели у его предшественника. Достигается это, главнымъ образомъ, тѣмъ, что поэтъ съ большимъ еще стараніемъ и обстоятельностью вскрываетъ передъ зрителемъ внутренній міръ своихъ героевъ. Совершеннѣйшій образецъ Софокловой композиціи, Эдипъ Даръ, посвященъ разработкѣ единственнаго момента изъ жизни Эдипа: постепеннаго обнаруженія въ себѣ отцеубійцы и кровосмѣсителя; за то съ небывалою раньше того полнотой возстановлены художникомъ послѣдовательные моменты душевной драмы. Софоклу же принадлежатъ образы Антигоны, Електры, Исмены, Филоктета и другіе. Всѣ они относятся къ разряду созданій, составляющихъ, по выраженію Ѳукидида, вѣчное пріобрѣтеніе для потомковъ. Поскольку трагедія Софокла теряла въ сравненіи съ эсхиловскою въ торжественности, постольку она выигрывала въ чисто-художественномъ интересѣ къ правдивому изображенію человѣческой природы.
Еще дальше въ очеловѣченіи освященныхъ стариною именъ и событій пошелъ Еврипидъ; произведенія его даютъ еще большій запасъ наблюденій надъ человѣческими страстями. Однако, у Еврипида впечатлѣніе художественности ослабляется и нарушается частымъ вторженіемъ рефлексіи, изысканностью въ интригѣ, черезъ-чуръ яркою несообразностью между архаическими именами героевъ, съ одной стороны, и, съ другой, риторическими и философскими разсужденіями ихъ въ духѣ самого автора и его резонирующихъ современниковъ.
Во всякомъ случаѣ, преобладающая черта древне-эллинской трагедіи — выясненіе мотивовъ и страстей, которыми управляется человѣческое поведеніе и которые въ связи съ внѣшними обстоятельствами опредѣляютъ судьбу человѣка у всякаго народа, во всякое время. Отсюда явствуетъ сама собою сущность попытокъ новой критики, преимущественно нѣмецкой, истолковать трагедію, наприм., Софокла, какъ иллюстрацію къ общимъ положеніямъ морали или какъ историческія аллегоріи. Напротивъ, та же наклонность къ художественной правдѣ, къ созданію общихъ типовъ отличаетъ аристофановскую комедію даже въ тѣхъ образцахъ ея, которые обладаютъ всѣми видимыми признаками памфлетовъ на историческихъ дѣятелей, выводимыхъ въ комедіи подъ собственными именами. Аристофановы комедіи дѣйствительно доставляютъ намъ историческій матеріалъ, но въ томъ лишь смыслѣ, что знакомятъ насъ съ умонастроеніемъ автора и его единомышленниковъ, что обнаруживаетъ передъ нами способъ пониманія историческихъ событій и личностей въ извѣстной части древне-эллинскаго общества.
Это неустанное и въ огромномъ числѣ случаевъ успѣшное исканіе истины, воодушевлявшее древняго эллина на всѣхъ путяхъ его умственной дѣятельности, дало въ результатѣ цѣлую сокровищницу жизненнаго опыта, примѣнимаго и къ общественнымъ, и къ частнымъ отношеніямъ, привело къ открытію многихъ истинъ, легшихъ въ основу дальнѣйшаго движенія научной и философской мысли. Умозрѣнія Платона и Аристотеля составляютъ краеугольный камень новоевропейской философіи; основныя грамматическія и логическія категоріи, установлены незыблемо эллинами; Елементы (Στοιχεῖα) Евклида по настоящее время остаются образцовымъ руководствомъ по математикѣ; начала научной медицины, естествознанія, астрономіи, механики заложены древне-эллинскими учеными, и имена Гиппарха, Гиппократа, Архимеда, Птоломея составляютъ такую же славу и гордость древней Эллады, какъ и имена Софокла, Эсхила, Геродота, Ѳукидида, Фидія, Праксителя, Апеллеса. Если Ѳукидидъ устами Перикла называлъ Аѳины «школою Эллады» (τῆς'Ελλάδος παίδευσις), то Эллада, благодаря своимъ поэтамъ, ваятелямъ, историкамъ, ораторамъ, философамъ, ученымъ, сдѣлалась школою всего человѣчества, во многихъ отношеніяхъ сохраняя это значеніе до нашихъ дней. Однако, наслѣдіе древне-эллинскаго генія особенно драгоцѣнно какъ средство возбужденія къ изысканію истины. Дж. Ст. Милль въ бытность ректоромъ одного изъ шотландскихъ университетовъ высказался въ слѣдующихъ выраженіяхъ объ урокахъ, извлекаемыхъ современнымъ читателемъ изъ сочиненій древне-эллинскихъ діалектиковъ: "Подвергать изслѣдованію всѣ вещи; никогда не бѣжать отъ трудности; не принимать никакого ученія, ни своего собственнаго, ни получаемаго отъ другихъ, безъ строгаго испытанія отрицательною критикой, не позволяя проскользнуть или остаться незамѣченнымъ ни одному софизму или несообразности, или смѣшенію понятій, и въ особенности настаивать на ясномъ пониманіи слова, прежде чѣмъ употребить его, и на пониманіи смысла положенія, прежде чѣмъ согласиться на него. При «толь сильномъ обладаніи отрицательнымъ элементомъ, древне-эллинскіе діалектики вовсе не внушаютъ скептицизма относительно реальности истины или равнодушія къ ея изысканію. Этихъ писателей одушевляетъ благороднѣйшій энтузіазмъ и въ стремленіи къ истинѣ, и въ примѣненіи ея къ высочайшимъ вопросамъ. Поэтому, занимаясь древними языками, какъ лучшимъ средствомъ нашего литературнаго воспитанія, мы тѣмъ самымъ закладываемъ въ себѣ удивительное основаніе для нравственной и философской культуры». Мы полагаемъ, однако, что тому же стремленію къ истинѣ научаютъ не одни собственно діалектическія сочиненія древнихъ эллиновъ; его возбуждаютъ въ насъ и историческіе памятники ихъ, и образцы краснорѣчія, и созданія поэтовъ и ваятелей, ибо въ каждомъ произведеніи древне-эллинскихъ классиковъ мы ощущаемъ присутствіе алчности автора, жаждущей постигнуть истинный смыслъ окружающей насъ дѣйствительности и открытою долей правды подѣлиться съ другими. При этомъ совершенство формы отвѣчаетъ достоинствамъ содержанія, потому что эллинскій писатель лучшаго времени озабоченъ былъ возможно болѣе точнымъ органическимъ соотвѣтствіемъ между содержаніемъ и формою.
Выдающимся положеніемъ, занимаемымъ въ исторіи человѣческой образованности, древне-эллинская раса обязана, помимо благопріятныхъ историческихъ обстоятельствъ, природной даровитости. Эта сторона вопроса разъясняется другимъ англійскимъ ученымъ, Фр. Гальтономъ, въ изслѣдованіи Наслѣдственность таланта, ея законы и послѣдствія (перев. съ англ. Спб., 1875 г.). Путемъ длинныхъ кропотливыхъ изысканій, произведенныхъ по статистическому методу уклоненія отъ среднихъ величинъ, Гальтонъ приходитъ къ слѣдующему выводу въ вопросѣ о сравнительномъ достоинствѣ различныхъ расъ: «Средній уровень способностей аѳинской породы по самой умѣренной оцѣнкѣ почти двумя степенями выше нашего собственнаго, т.-е. настолько, насколько наша порода выше африканскихъ негровъ. Многихъ удивитъ такой выводъ, но справедливость его подтверждается проницательнымъ умомъ и высокимъ образованіемъ аѳинскихъ гражданъ: литературныя сочиненія, которыя читались имъ на публичныхъ лекціяхъ, и произведенія искусствъ, которыя выставлялись на ихъ судъ, были настолько серьезны, что большинство людей нашей породы не были бы въ состояніи оцѣнить ихъ, а чтобы опредѣлить степень нашего умственнаго развитія, стоитъ взглянуть на то, что продается въ книжныхъ лавочкахъ на станціяхъ желѣзныхъ дорогъ». Способнѣйшею изъ всѣхъ породъ, о которыхъ сохранились историческія воспоминанія, автору Наслѣдственности представляется порода древнихъ аѳинянъ, «частью потому, — говоритъ онъ, — что до сихъ поръ ни одинъ народъ не могъ превзойти или вполнѣ достигнуть совершенства ихъ образцовыхъ произведеній по главнымъ отраслямъ умственной дѣятельности, частью же потому, что народъ, изъ котораго вышли творцы этихъ образцовыхъ произведеній, былъ очень немногочисленъ».
Слѣдовательно, не случайно и не въ угоду чьимъ-либо единичнымъ вкусамъ и соображеніямъ, но благодаря своимъ несравненнымъ достоинствамъ и непреходящей назидательности, произведенія древнихъ эллиновъ продолжаютъ оставаться въ европейскихъ обществахъ предметомъ всесторонняго изученія. Научный и образовательный интересъ къ эллинской древности — можно предсказать съ увѣренностью — будетъ не ослабѣвать, но рости и въ нашемъ обществѣ по мѣрѣ того, какъ будетъ шириться въ немъ умственная пытливость вообще, дю мѣрѣ преуспѣянія у насъ лингвистическихъ, историческихъ и философскихъ знаній; ненужно только охлаждать и сковывать высшихъ интересовъ науки и образованія подчиненіемъ ихъ измѣнчивымъ потребностямъ школьной практики. Изучая старательно языкъ древнихъ эллиновъ, литературу, общественныя учрежденія, философію, памятники искусства, мы обязаны учиться отъ эллиновъ главному — неутомимому изысканію истины на всѣхъ путяхъ умственной дѣятельности, во всѣхъ сфе: рахъ жизни. Лучшимъ поощреніемъ въ этихъ исканіяхъ правды да послужитъ примѣръ самихъ эллиновъ, благодарную память о которыхъ человѣчество хранитъ въ теченіе тысячелѣтій.