Мы с доктором предъявили бумагу. Писарь с напускной сонливостью прочитал её и крикнул:
— Никандрыч! Отвори им холодную!..
Никандрыч повёл нас к небольшой глиняной избушке, притулившейся в углу правленского двора. Я давно знал избушку и всё время считал её правленской баней: до того она казалась невзрачной и малопоместительной. Внутри избушка была перегорожена на две половины. В одной из них содержался Трофим, другая, ради второго дня Пасхи, стояла пустая.
Из обеих половин, несмотря на отсутствие арестантов, разило махоркой.
Трофим лежал на полу, покрытый дублёным полушубком. При нашем появлении он через силу встал. Рослая фигура парня, под низким потолком «холодной» казалась прямо-таки богатырской. И странно было слышать стоны этого огромного человека, странно видеть его запертым на плохонький замок в избушке, которую он мог бы движением плеча опрокинуть и разрушить в щепки...
Опираясь на Никандрыча, Трофим вышел. Его голубые глаза, когда-то большие и ясные, с больным равнодушием смотрели из-под синих опухших век. Лицо было покрыто рубцами и комками засохшей крови. Через переносицу наискось тянулась багрово-синяя, пухлая полоса — след нагайки. От курчавой, льняной бороды, остался лишь лёгкий пушок.
— Вот дохтура тебе, Трошка, привезли... дохтура... — твердил сочувственно Никандрыч: — ишь, дохтур-от...
Трофим нас не узнавал.
— Ах, негодяй!.. — сердился доктор. — Придётся осмотреть кости: нет ли поломов! Где сильнее болит?..
— О-ох! — стонал избитый: — всё болит... уж лучше бы до смерти...
Мы повели больного в школу.
Деревня жадна до приключений. Весть о том, что к избитому Трошке «привезли» доктора, собрала толпу. Бабы, мужики, ребятишки суетились и старались помочь, чем можно. Мужики ругали крепкими словами полицию, казаков и всех властей. Бабы причитали, проклинали, грозили Божьим гневом. Родные Трофима плакали, мать и жена вопили, как по покойнику.
Куда-то исчез страх перед всемогуществом власти, родилась жалость к страдальцу, вскипела ненависть к «палачам».
— Как ещё Господь по земле носит антихристов? А?!. Что делают!..
— Да-й-що што́!.. Спасибо батюшке!.. Батюшка с крестом приходил выручать, a то бы убили насмерть...
— Это отец Василий?..
— Он. Жена-то Трошкина взмолилась ему... пришёл...
— Ишь ты, а? И то пожалел...
— Убили бы!
— И убьют! Что им?.. Аль суд на них есть?
— Знамо, в бессудном селе живём! Поди-ка, тронь эдак в другом селе где!.. Та-ам, брат!
— Самого тронут...
— Да-й-що как тронут...
— А мы что терпим?.. За что, вот, парня изувечили?.. Ну?..
— За правду!.. От за что!..
— То-то вот и оно... Самих бы... эдак надо!
— Ш-ш-ш... полегче...
— Чаво?.. терпеть, что ль? Сколь не терпи, он всё лютей делается...
— Прикрыть их, бабников!.. Ищи после...
— И дойдёт!..
Мужики становились злей. Шумливость их возрастала.
— Гляди, гляди! — крикнули с крыльца. Ведь писарёнок, не иначе, туда побежал!..
— Ах, анафема...
— Доло-жит!
Все, как один человек, оглянулись на волостное правление, на убегавшего к Волчихе писарёнка.
Это незначительное обстоятельство точно облило всех холодной струёй. Говоруны примолкли, ребятишки навострились бежать.
Толпа заметно стала редеть. Люди уходили крадучись, или прикрывая своё отступление всеоправдывающей ложью. Один шел жеребёнка загонять, другому понадобилось в лавочку, третьему на гумно овец поглядеть.
— Вот они, воины-то наши! — смеялся знакомый мужик. — Ну, как этот народ не бить?.. Словно воробьи в сказке: «постоим, постоим!..» А как до дела, так они и в кусты...
— Слабый народ... что толковать.
— До кого ни доведись!
— А чего бояться-то? Он, поди, Гараська этот, без задних ног лежит.
— Там убоготворя-ят!.. Бабы вострые!
— Ты ведь был у него: чай, поди, лыка не вяжет?
— Да, хмелён, — согласился я.
— Ну, вот! видишь?.. А народ растаял.
— Тени его боятся!.. Что толковать!
— А бабы, видать, не робят?.. Льнут к нему...
— Солда-атки! Чего с ними поделаешь! Намеднись кум Мирон своей Польке вот как распи-са-ал! Ай да ну! Другая бы век помнила... а она, курва, подобрала подол, да опять туда!..
— Есть-таки непутёвы и у нас... отказаться б от них...
— От баб-то? От бабы как откажешься?.. И деть некуда, закона на её нет. Вот коли Дума закон новый напишет: «всеобщее равное право, без различия пола»... тады можно и бабу в Сибирь...
— Шу-утник!..
Доктор осмотрел Трофима. Кости оказались целы, но на всём теле не оставалось живого места: всё исполосовали...
Натёртый мазью, обвязанный, одетый во всё чистое, Трофим попил у Марьи Васильевны чаю и немного оживился.
Никандрыч, обеспокоенный поведением писарёнка, уверял нас, что, Боже упаси, и ему попадёт. Поэтому мы не решились долго держать арестованного в школе.
Принесли в холодную соломы, устроили постель, и полуживой, разбитый человек должен был опять остаться один. Мы были бессильны сделать что-нибудь большее, так как Гараська мог иногда «орудовать и по правилам».
При прощании Трофим подманил меня набухшей рукой и зашептал на ухо:
— Левольверы там остались... винтовки... патронов сколь-то... у Бахрушиных на гумне зарыты... Скажи ребятам. Ваське Свиненкову скажи... Може, умру здесь... им пригодятся.
Светящиеся глаза больного затуманились. Две крупных слезы сверкнули на опухших веках. Он задрожал.
— Оп... опять придёт... республика... тогда уж навеки удер-жится...
Доктор поехал в Узлейку, а мы с Марьей Васильевной в город. Нас провожала плаксивая Власьевна, два-три смелых мужика, быстроногие ребята и широкий весенний закат, огненно-красный, радостный, многообещающий.
Всё тот же звонкоголосый ямщик бодро покрикивал в глубину свежего сумрака:
— Э-эх, вы-ы!.. Соколики! Выноси на простор!