Гаррикъ въ Макбетѣ.
[править]|
«Le moyen de créer des hommes d’un grand talent, est de louer ceui qui n’exs tent plus.» L. P. Ségur aine.
|
I.
[править]Шесть часовъ вечера. Театръ полонъ. Тысячная толпа тѣснится на скамьяхъ партера, наполняетъ обѣ галлереи и сплошною массой стоитъ въ проходахъ между сценой и ложами. Дышать нечѣмъ: весь кислородъ поглощенъ уже публикой и восковыми свѣчами, которыми, согласно торжественному обѣщанію афишъ, освѣщенъ на этотъ разъ зрительный залъ. Въ ложахъ нѣсколько просторнѣе: тамъ засѣдаютъ большею частью важные «джентльмены», профессія которыхъ служитъ неистощимымъ матеріаломъ для насмѣшекъ партера; это лакеи «фешенебельной» части публики, еще не прибывшей въ театръ: они занимаютъ ненумерованныя мѣста своихъ господъ и съ невозмутимымъ достоинствомъ «не замѣчаютъ» остальной публики. Нѣсколько негровъ въ ярко-красныхъ ливреяхъ сидятъ между ними и сверкаютъ на партеръ своими бѣлками. Оркестръ визгливо выводитъ одну изъ популярныхъ пьесъ доктора Арна и на половину заглушается крикомъ торговокъ и гуломъ толпы. Несмотря на духоту, гамъ и крикъ, кругомъ — только счастливыя лица, рѣшившіяся веселиться во что бы то ни стало. Апельсины истребляются въ огромномъ количествѣ; корки отъ нихъ и шелуха сѣмянъ сыпятся съ галлерей на пудренные парики партера и вызываютъ громкую брань и хохотъ. Локти работаютъ; каждый стремится устроиться получше на своемъ мѣстѣ. Пожилой джентльменъ снялъ свой парикъ, вытираетъ лысую голову фуляромъ и осторожно осматриваетъ своихъ сосѣдей, боясь натолкнуться на одного изъ представителей почтеннаго общества нозпуллеровъ, члены котораго съ успѣхомъ практикуютъ вытягиваніе носовъ у не пришедшихся имъ по вкусу субъектовъ изъ публики. Толстая лэди, содержащая таверну въ Temple-Bar'ѣ, яростно ругается съ торговкой апельсинами, взобравшейся на кончикъ скамьи и пронзительно выкрикивающей надъ ея головой названіе своего товара, а ея дочка, худая и перезрѣлая миссъ, въ модномъ кружевномъ чепцѣ, перемигивается съ молодымъ клеркомъ изъ Сити, расположившимся неподалеку. Оркестръ кончилъ и гвалтъ усиливается. Одни требуютъ повторенія, другіе кричатъ названія популярныхъ пѣсенъ… Капельмейстеръ теряется и не знаетъ, что дѣлать. Даже сонливые музыканты, застывшіе въ своемъ равнодушіи, начинаютъ приходить въ движеніе; они знаютъ, что шутить съ публикой не приходится: недаромъ оркестръ отдѣленъ отъ зрительнаго зала высокимъ барьеромъ, увѣнчаннымъ рядомъ острыхъ желѣзныхъ зубцовъ. Наконецъ, на минуту водворяется молчаніе и капельмейстеръ можетъ заявить, что «онъ сочтетъ для себя за величайшую честь исполнить всѣ пьесы, требуемыя лэди и джентльменами». Публика успокоивается и награждаетъ своего «покорнаго слугу» бурными апплодисментами. Нѣсколько ложъ обращаютъ на себя общее вниманіе: въ двухъ изъ нихъ сидятъ красавицы-актрисы, извѣстныя всему Лондону. Направо молодая дѣвушка, спряталась за колонну ложи и бесѣдуетъ съ пожилою дамой, изрѣдка бросая взгляды на шумящую толпу. Она поразительно красива: легкая шляпка, отдѣланная кружевами, плохо прикрываетъ цѣлую массу темныхъ, подобранныхъ волосъ, готовыхъ, какъ кажется, порвать каждую минуту сдерживающія ихъ кружева и разсыпаться по плечамъ, прикрытымъ великолѣпною турецкою шалью. Вырѣзъ темнаго платья открываетъ поразительную бѣлизну стройной шеи и заканчивается на груди большимъ кружевнымъ же бантомъ. Черты ея лица довольно рѣзки и очень опредѣленны: тонкій носъ, очеркъ темныхъ, прекрасныхъ глазъ и маленькій характерный ротикъ какъ бы выточены рѣзцомъ художника. Во всей фигурѣ видна сдержанная смѣлость и рѣшительность. Это молодая вѣнская танцовщица «Violette», только что прибывшая въ городъ и подвизающаяся въ Дрюри-Лэнѣ. Весь фешенебельный Лондонъ влюбленъ въ нее по уши, но никто не можетъ похвастаться ея расположеніемъ. Знатная графиня Берлингтонъ ухаживаетъ за нею, какъ за дочерью, и всюду сопровождаетъ ее. Напротивъ, на самомъ видномъ мѣстѣ ложи сидитъ въ лѣнивой позѣ Пегъ Уоффингтонъ (Peg Woffington), окруженная пятью или шестью шалопаями, суетящимися вокругъ нея со своими табакерками. Она вся лѣнь, задумчивость, и утомленіе. Тяжелое темное платье съ бѣлымъ шелковымъ передомъ и короткими рукавами открыто до послѣдней возможности и вызываетъ шуточки въ партерѣ. Она обмахивается вѣеромъ и лѣниво слушаетъ пошлости окружающихъ ее франтовъ. Обѣ эти женщины пріѣхали въ театръ къ самому началу, чтобы видѣть, какъ будетъ на этотъ разъ произносить прологъ «маленькій Дэви» (Гаррикъ): первая изъ нихъ тайно страдаетъ по молодомъ актерѣ, не смѣя никому открыть своихъ чувствъ, а вторая вспоминаетъ объ угасшей любви и готовится считать всѣ ошибки своего строгаго антрепренера. Въ другихъ ложахъ обращаютъ на себя вниманіе еще нѣсколько знаменитостей. Вотъ массивная фигура въ коричневомъ сюртукѣ, съ металлическими пуговицами, въ грязной рубашкѣ и съ маленькимъ пудреннымъ парикомъ на огромной головѣ, передніе волосы котораго сожжены совершенно. Это и есть знаменитый Джонсонъ, прославившійся біографіею Сэведжа и занятый теперь пріисканіемъ диффиницій для своего энциклопедическаго словаря. Большое лицо его некрасиво: кожа испорчена экземой, маленькіе больные глазки безпрестанно мигаютъ, ротъ громаденъ, носъ неправиленъ. Посмотрите, какъ онъ подергивается, двигаетъ плечами, наклоняется взадъ и впередъ, стучитъ пальцами по барьеру ложи — и вы придете въ недоумѣніе: откуда вырвался этотъ человѣкъ — изъ больницы или изъ сумасшедшаго дома? А, между тѣмъ, подъ этою грубою оболочкой живутъ безстрашный, недюжинный умъ, знанія и громадная способность къ труду. Вотъ и другая пасмурная полная физіономія: то старикъ Куинъ, угрюмый и насупившійся. Онъ не играетъ этотъ сезонъ и публика Ковентгардена напрасно ждетъ своего любимца: старикъ отдыхаетъ, лечится въ Батѣ и только изрѣдка наѣзжаетъ въ Лондонъ. А вотъ и Гогартъ, только что вернувшійся изъ своей неудачной поѣздки во Францію: маленькій человѣкъ лѣтъ пятидесяти со смѣлымъ и открытымъ лицомъ, прямымъ, нѣсколько высокомѣрнымъ и проницательнымъ взглядомъ. Всѣ движенія его быстры, энергичны и полны огня; нѣсколько вздернутый носъ и саркастическія извилины рта придаютъ его физіономіи ту оригинальность, которой всегда отличался этотъ величайшій изъ художниковъ Англіи. Въ театръ ждутъ наслѣдника престола, принца Уэльскаго, и встрѣчаютъ апплодисментами блѣдное лицо военнаго казначея, знаменитаго «великаго коммонера» Питта, появившееся въ одной изъ ложъ. Направо сидитъ пожилой и представительный лакей въ ливреѣ ех-премьера лорда Картерета, допивающаго еще дома вторую бутылку кларета — свою ежедневную порцію, а въ одной изъ переднихъ ложъ виднѣется элегантная, холодная и спокойная фигура перваго лорда казначейства съ часами въ рукахъ и недовольнымъ лицомъ, обращеннымъ къ неподнимающейся во-время занавѣси.
Что же привлекло въ театръ такую массу публики? Зачѣмъ собралась эта разнохарактерная толпа и чего ждетъ она? Сегодня знаменательный день въ лѣтописяхъ англійскаго театра: Давидъ Гаррикъ, знаменитый любимецъ публики, величайшій изъ актеровъ, когда-либо существовавшихъ, другъ и пріятель всѣхъ выдающихся людей своего времени, играетъ сегодня Макбета, — не въ той передѣлкѣ, полуоперѣ, полуфееріи, которую преподнесъ Дэвенентъ англійской публикѣ восемьдесятъ лѣтъ назадъ и которую она до сихъ поръ принимала за твореніе самого Эвонскаго Лебедя, а настоящаго Шекспировскаго Макбета, возобновляемаго имъ, Гаррикомъ, на сценѣ недавно перешедшаго въ его собственность Дрюри-Лэнскаго театра. Вотъ почему такая масса народа, вотъ причина тѣхъ язвительныхъ улыбокъ, которыя скользятъ по губамъ собравшихся актеровъ, и угрюмости старика Куина, который ворчитъ про себя недовольнымъ тономъ: «Да развѣ я игралъ не Шекспира?!…»
По театру ходятъ памфлеты и нумера послѣднихъ журналовъ, наполненные насмѣшками надъ «маленькимъ Дэви», который хочетъ во что бы то ни стало «вырости до великаго Шекспира». Тутъ же и небольшой листокъ синей бумаги, на которомъ крупно обозначено: «О сценическомъ искусствѣ», и помельче: «Макбетъ убилъ Гаррика!» Злые языки болтаютъ, что самъ Гаррикъ сочинилъ этотъ памфлетъ: черезъ-чуръ благосклонно относится его авторъ къ знаменитому артисту и слишкомъ искусно нападаетъ только на самыя незначительныя подробности его игры.
Но вотъ публика задвигалась, зашумѣла и замерла. Лампы, опущенныя на цѣпяхъ передъ занавѣсью, дрогнули, закачались и поплыли наверхъ. Направо высунулась голова суфлера, появившагося въ своей будкѣ и усаживающагося поудобнѣе, бокомъ къ публикѣ. Нѣсколько мгновеній — и занавѣсь взвилась. Сцена уже готова къ спектаклю. Она пуста: модные франты, постоянно толпившіеся на ней со временъ Шекспира, лежавшіе, сидѣвшіе и гулявшіе по ней во время представленія, были почти изгнаны съ подмостковъ усиліями Гаррика и появлялись въ большомъ количествѣ только въ бенефисные дни. Двое или трое изъ нихъ, однако, высовываютъ изъ-за кулисъ свои огромные парики, грандіозные обшлага и короткія шпаги. Наступило молчаніе. Громко раздавалось только сопѣніе почтеннаго Самуэля Джонсона да покашливанія въ галлереяхъ. Наконецъ, слѣва, изъ глубины сцены показалась стройная фигура и быстрыми шагами приблизилась къ аванъ-сценѣ. То былъ Давидъ Гаррикъ. Громъ долго несмолкавшихъ апплодисментовъ привѣтствовалъ его. Онъ былъ весь въ черномъ. Небольшаго роста, прекрасно сложенный, изящный и красивый, онъ привлекалъ къ себѣ всѣ глаза съ перваго же появленія. Сдержанная сила сказывалась въ каждомъ его движеніи. Онъ былъ безгранично смѣлъ и дѣйствовалъ легко и свободно тамъ, гдѣ другіе только думали и колебались. Каждое его движеніе казалось тѣмъ изящнѣе, что оно вырывалось у него какъ бы невольно, въ силу врожденной граціи. Быстрая, увѣренная походка, смѣлый взглядъ, небрежная и граціозная манера носить костюмъ говорили публикѣ, что онъ не боится ея, знаетъ, что ему дѣлать, и никогда, ни въ какомъ положеніи не смутится. Его наружность нисколько не напоминала англичанина: французская кровь сказывалась въ каждомъ его движеніи и быстромъ взглядѣ смѣющихся, добродушныхъ глазъ. Суконный кафтанъ, шелковый камзолъ, короткія панталоны, чулки и башмаки сидѣли на немъ такъ, какъ будто онъ появился въ нихъ на свѣтъ. Легкая кружевная косынка и кружевныя манжеты своею бѣлизной ярко оттѣняли черноту костюма, принятаго для чтенія пролога. Темныя брови и блестящіе, дивные глаза составляли прекрасный контрастъ съ пудренными буклями его парика, а цвѣтъ лица, даже не приправленный румянами, поражалъ своею свѣжестью.
Гаррику минулъ 31 годъ. Онъ въ полномъ разцвѣтѣ своего таланта, одинъ изъ собственниковъ и главный режиссеръ Дрюри-Лэнскаго театра, здоровъ, безконечно веселъ и влюбленъ въ ту молодую миссъ, которая при появленіи его, прячетъ свое раскраснѣвшееся личико подъ вѣеромъ, поданнымъ ей графинею Берлингтонъ.
Но вотъ апплодисменты смолкаютъ. Окончивъ поклоны, блестящій артистъ обводитъ глазами публику, причемъ свѣтъ сверху, бросаемый поднятыми лампами, ровно распространяется по его лицу (наше современное освѣщеніе снизу — тогда не вошло еще въ употребленіе), и, сдержанно жестикулируя, произноситъ сочиненный для этого дня прологъ. На сегодня онъ не задѣваетъ ни злобъ дня, ни публики партера: артистъ явился только, чтобы сказать «почтеннѣйшимъ лэди и джентльменамъ», что онъ, «ихъ покорный слуга», намѣренъ представить сейчасъ ихъ вниманію одну изъ величайшихъ пьесъ Шекспира такъ, какъ онъ написалъ ее: безъ измѣненій, въ которыхъ публика привыкла ее видѣть". Онъ «позволяетъ себѣ» сказать еще нѣсколько словъ о причинахъ, побудившихъ его возстановить первоначальный текстъ. При всемъ его уваженіи къ сэру Уильяму Дэвененту, онъ не можетъ признать его передѣлку образцовою: онъ не имѣетъ даже возможности объяснить себѣ нѣкоторыя подробности его вставокъ и добавленій. Конечно, Шекспиръ не можетъ быть даваемъ цѣликомъ, — вкусы публики измѣнились, — но онъ надѣется, что его не обвинятъ въ пристрастіи, если многое, принадлежащее болѣе древнему, шекспировскому времени, нравится ему сильнѣе; чѣмъ позднѣйшія подражанія французамъ — временъ Реставраціи. Онъ обѣщаетъ, что въ сегодняшнемъ представленіи не будетъ ни надутыхъ фразъ, ни помпезнаго языка передѣлки; бѣдный Сэйтонъ будетъ поставленъ въ предѣлы своей скромной роли и не явится подъ всевозможными соусами, какъ подносилъ его своей публикѣ сэръ Дэвенентъ. А, главное, онъ позволитъ себѣ оставить въ покоѣ добродѣтельную пару Макдуфовъ, которую такъ часто теребилъ его предшественникъ, и лэди Макбетъ останется до конца тою отвратительною женщиной, какою создалъ ее Шекспиръ. Еще нѣсколько словъ и, сопровождаемый новыми апплодисментами, герой дня удаляется за кулисы, отвѣшивая изящнѣйшіе поклоны публикѣ и прикладывая свою небольшую треуголку къ груди въ знакъ благодарности и удовлетворенія. Занавѣсъ падаетъ. Артистъ спѣшитъ переодѣться. Оркестръ начинаетъ мелодичную интродукцію къ Макбету, Локка, а публика встрѣчаетъ хохотомъ знаменитаго Ньюкестля, пріѣхавшаго въ театръ съ тремя докторами, — на случай серьезнаго нервнаго потрясенія во время представленія «раздирательной» пьесы.
II.
[править]|
«Dieser Garrick aber liebte den grossen Dichter and zum Lohne für solche Liebe liegt er begraben in Westminster neben dem Piedestal der Schakspeare’schen Statue, wie ein treuer Hund zu den Füssen seines Herrn». H. Heine.
|
«Повидимому, Шекспиръ не предоставляетъ актеру никакого дѣла, кромѣ заботы понять его; но въ дѣйствительности онъ возлагаетъ на актера вдоволь труда, если тотъ серьезно захочетъ понять его». Эти слова Гервинуса относятся къ Макбету. И въ самомъ дѣлѣ: на первый взглядъ, въ Макбетѣ даже и понимать нечего; немного характеровъ найдется у Шекспира столь рѣзко и опредѣленно очерченныхъ; это одна изъ могучихъ фигуръ, привлекающихъ къ себѣ неудержимо артистовъ «со средствами»; звучному органу, выразительной внѣшности, драматической силѣ тутъ широкое раздолье; прямолинейная игра, дающая полный просторъ «чувству» артиста, такъ легка и увлекательна, а характеръ, начертанный могучею рукой Шекспира, даетъ такой богатый матеріалъ для проявленія этой «чувствительности»! Но не всѣ артисты смотрѣли такъ легко на Макбета: Кембль посвятилъ ему цѣлый трактатъ, а Гаррикъ придалъ оригинальную и тонкую окраску всему характеру, не имѣвшую ничего общаго съ грубою прямолинейностью Джона Мильса (John Mills), Куина и многихъ другихъ исполнителей. Въ его рукахъ Макбетъ явился дикою, первобытною натурой, которой не успѣло еще въ корень измѣнить просвѣщеніе. Это — дитя природы, брошенное на вѣчную борьбу благородной натуры, звѣрскихъ инстинктовъ и совѣсти (порожденія новыхъ, христіанскихъ понятій). Въ этой борьбѣ сильный дѣлается слабымъ и могучій, неустрашимый воинъ блѣднѣетъ, теряется и вздыхаетъ. Пока Макбетъ слѣдуетъ принципамъ, внушеннымъ ему моралью, онъ знаетъ, что дѣлать: никто не дерется за своего короля лучше, онъ храбръ, рѣшителенъ и страшится своихъ могущественныхъ враговъ, «какъ орелъ воробьевъ, или какъ левъ — зайцевъ». Но вотъ онъ сошелъ съ этого пути; почва уходитъ у него изъ-подъ ногъ и онъ теряется, безумствуетъ, мечется, совершаетъ новыя преступленія и — гибнетъ, какъ герой, благодаря только тому, что въ послѣднемъ, честномъ поединкѣ съ Макдуфомъ онъ можетъ забыть все и снова стать только воиномъ…
Вотъ онъ появляется въ сопровожденіи Банко, задумчивый и серьезный, медленно идетъ на встрѣчу вѣдьмамъ, останавливается и поднимаетъ глаза при восклицаніи своего товарища. Голоса вѣдьмъ грубы, костюмы комичны; старухи трясутъ своими сѣдыми бородами и Эдуардъ Шётеръ, играющій одну изъ нихъ, строитъ забавныя рожи своимъ подвижнымъ лицомъ, но публика не смѣется: она впилась глазами въ благороднаго тана, каждое движеніе и взглядъ котораго полны достоинства и простоты. Она забыла о несовершенствѣ декорацій, изображающихъ открытое мѣсто близъ Форреса, о скудномъ свѣтѣ масляныхъ лампъ, котораго хватаетъ только на часть сцены, такъ что актеры держатся въ «линіи свѣта» и боятся переступить ее; что ей до костюмовъ древнихъ шотландскихъ вождей, явившихся съ поля сраженія въ нарядныхъ красныхъ кафтанахъ, отороченныхъ золотомъ и серебромъ, въ коротенькихъ панталонахъ, чулкахъ, башмакахъ и съ пудренными париками на головахъ, косички которыхъ переплетены и завязаны бантомъ по самой послѣдней, фешенебельной модѣ!… Ей милы эти костюмы, потому что напоминаютъ «королевскихъ» офицеровъ, а буйныхъ шотландцевъ, такъ недавно еще подходившихъ къ самому Лондону, она терпѣть не можетъ и не допустила бы ненавистнаго костюма на сценѣ. Она не умѣетъ еще отдѣлять искусство отъ жизни и трагедія для нея — только «школа страсти» и рядъ сильныхъ ощущеній. Да и развѣ есть время зрителямъ соображать, въ какомъ костюмѣ долженъ быть Макбетъ? Посмотрите, какъ они притаили дыханіе, какъ слѣдятъ за каждымъ движеніемъ Гаррика, какъ они очарованы превращеніемъ веселаго, изысканнаго и бойкаго молодаго человѣка въ сосредоточеннаго, важнаго и серьезнаго тана!… Его смущеніе и недоумѣніе при предсказаніяхъ вѣдьмъ, его печаль при ихъ исчезновеніи и ужасъ при исполненіи пророчества слѣдуютъ другъ за другомъ и отражаются на лицѣ Гаррика. Голосъ его дрожитъ при мысли о преступленіи, онъ замедляетъ темпъ своей рѣчи и произноситъ съ усиліемъ слово за словомъ, какъ бы борясь съ чѣмъ-то: «Мысль, въ которой убійство — еще только фантазія, овладѣваетъ моею слабою человѣческою природой до того, что всѣ способности мои поглощаются предположеніемъ и для меня существуетъ только то, что не существуетъ вовсе».
Въ слѣдующей сценѣ, въ королевскомъ дворцѣ въ Форресѣ, при первомъ своемъ появленіи, Гаррикъ бросаетъ быстрый взглядъ на Дункана и не можетъ побѣдить своего волненія. Титулъ принца Кёмберлендскаго, данный Малькольму, еще болѣе приводитъ его въ смущеніе и публика видитъ, какъ черныя мысли все больше и больше овладѣваютъ душою тана. Но вотъ появляется на сцену лэди Макбетъ. Боже мой! что сказали бы современные зрители, со своимъ изысканнымъ вкусомъ, если бы увидѣли почтенную Анну Притчардъ въ костюмѣ «лэди»? Юбка ея платья представляетъ изъ себя грандіозное полушаріе: фижмы такъ широки и объемисты, что, по крайней мѣрѣ, десять полныхъ артистокъ могли бы сшить для себя костюмы изъ матеріи, употребленной на то, чтобы обтянуть ихъ; спереди онѣ раздѣляются на двѣ части и даютъ мѣсто узкой треугольной вставкѣ, расширяющейся книзу и красиво падающей на ножки, обутыя въ свѣтлыя туфли; сзади длинный трэнъ подобранъ изящными складками и прикрѣпленъ къ корсажу; послѣдній, сильно открытый, съ короткими широкими рукавами, соединяетъ три полотнища юбки и шлейфъ, выступая впередъ длиннымъ мысомъ, отдѣланнымъ каменьями; высочайшая прическа и цѣлый лѣсъ перьевъ на головѣ, ожерелье на шеѣ и длинныя серьги заканчиваютъ и дополняютъ костюмъ. Красивое, хотя не очень уже молодое лицо, большіе глаза и темныя круглыя брови сейчасъ же обращаютъ на себя вниманіе и публика встрѣчаетъ свою любимицу апплодисментами, тѣмъ болѣе дружными, что она выступаетъ сегодня въ лучшей своей роли, въ которой ее не превзошла до сихъ поръ ни одна актриса Великобританіи. Говорятъ, она никогда не читала всего Макбета, а сварливый докторъ Джонсонъ, съ обычною своею выразительностью, увѣряетъ, что ей «такъ же мало дѣла до-пьесы, въ которой она играетъ, какъ сапожнику до той кожи, изъ отрѣзковъ которой онъ шьетъ башмаки». Она неумна, неразвита и смѣшна у себя дома. Все такъ! но она обладаетъ громаднымъ, выдающимся дарованіемъ и преображается, выходя на сцену. Правда, ея дикція нѣсколько аффектирована и Гаррику стоило много трудовъ заставить ее читать безъ вычуръ письмо, которое она держитъ въ рукахъ, но публика знаетъ, чего она можетъ ждать отъ этой артистки въ сильныхъ, трагическихъ мѣстахъ, и заранѣе предвкушаетъ впечатлѣніе ея сценъ съ Гаррикомъ.
Между тѣмъ, «длинныя паузы, тяжкіе вздохи, жалкіе взгляды» Гаррика ясно рисуютъ толпѣ ту душевную борьбу, которую претерпѣваетъ Макбетъ. Мало-по-малу онъ начинаетъ преодолѣвать тяготѣющую надъ нимъ мысль о преступленіи; онъ «хотѣлъ бы достигнуть безгрѣшно» того, къ чему влечетъ его честолюбіе, и не рѣшается совершить столь ужасное преступленіе. Въ монологѣ 7-го явленія Гаррикъ опять пускаетъ въ ходъ свое обычное оружіе: онъ весь — недоумѣніе и нерѣшительность; голосъ опять сдавленъ и слова медленно выходятъ изъ устъ. Но вотъ является м-съ Притчардъ и начинается знаменитая сцена. Лэди рѣшительна, но сдержанна; она говоритъ съ мужемъ презрительно, зная, чѣмъ разжечь его. Но Макбетъ еще обороняется. «Молчи, прошу тебя! — говоритъ съ долгимъ вздохомъ Гаррикъ. — Я осмѣлюсь на все, что возможно человѣку; тотъ не человѣкъ, кто осмѣливается на большее!» Она неумолима. Она язвитъ, шипитъ, жалитъ, и несчастный сдается уже на половину, онъ защищается слабо и можетъ только пробормотать:
« — Но если намъ не удастся?»
« — Намъ не удастся?! — повторяетъ она презрительно и дерзко и затѣмъ шепчетъ ему: — Напряги только всѣ силы души твоей, и все намъ удастся!…»
Еще нѣсколько репликъ — и занавѣсь падаетъ при громѣ апплодисментовъ. Публика очарована страстною стремительностью м-съ Притчардъ и художественною простотой, съ которой провелъ свою роль Гаррикъ. Если въ первый актъ, наименѣе для него эффектный, онъ съумѣлъ вложить столько жизненной правды и, несмотря на однообразную по самому замыслу игру свою, заинтересовалъ всѣхъ и каждаго, что же будетъ дальше? Недаромъ онъ часто говорилъ: «надо имѣть очень мало дарованія, чтобы не овладѣть вниманіемъ публики къ послѣдней буквѣ такой жизненной роли».
Второй актъ. Банко и Флеансъ на сценѣ. Макбетъ, весь нервный и ажитированный, быстро входитъ со своимъ слугою. Въ немъ нѣтъ и слѣда прежней нерѣшимости: онъ уже сорвался съ берега и стремительно летитъ въ потокъ, который, прежде чѣмъ поглотить его, дастъ несчастному много мученій. Глаза Гаррика горятъ неестественнымъ блескомъ; онъ веселъ, даже черезъ-чуръ веселъ, но изъ-подъ наружнаго оживленія иногда прорывается мрачный и быстрый, какъ блескъ молніи, взглядъ на дверь замка. Эти темные взгляды и излишняя нервность выдаютъ его: еще немного и онъ не выдержитъ со своею веселостью… Какъ неестественно онъ улыбается, когда Банко вспоминаетъ о вѣдьмахъ… Онъ притворяется съ трудомъ, а тотъ все еще разговариваетъ…
« — И такъ, спокойной ночи!» — вырывается у него.
Наконецъ, они ушли. Веселости и оживленія нѣтъ болѣе и слѣда. Долгій, мрачный взглядъ на дверь… Длинная, длинная пауза… Публика ждетъ… Гаррикъ медленно переводитъ глаза на слугу и говоритъ упавшимъ голосомъ: «Скажи госпожѣ твоей» и т. д.
Но что это?…Что значитъ новая длинная пауза? Откуда этотъ ужасъ на лицѣ Макбета? Почему этотъ растерянный, недоумѣвающій взглядъ? Онъ что-то видитъ, видитъ въ дѣйствительности… Онъ весь застылъ въ созерцаніи и вся фигура его обратилась въ статую ужаса, нѣмую и неподвижную. Это — знаменитая сцена съ кинжаломъ. Кажется, вся душа Гаррика перешла въ зрѣніе и отразилась на дивномъ лицѣ. Публика вмѣстѣ съ нимъ притаила дыханіе и вглядывается въ воображаемый предметъ. Не многимъ приходитъ въ голову вспоминать въ этотъ моментъ, какъ Куинъ, при видѣ кинжала, протиралъ себѣ глаза, напоминая несовсѣмъ еще проснувшагося человѣка. При словахъ: «дай взять тебя!» — онъ дѣлалъ не одно движеніе, какъ Гаррикъ, а барахтался въ воздухѣ ногами и руками, стараясь поймать ускользавшій кинжалъ.
Но вотъ ударилъ колоколъ и участь Макбета рѣшена. Онъ уходитъ и на лицѣ его видна рѣшимость покончить все дѣло сейчасъ же.
Дѣйствіе развивается. Лэди Макбетъ ждетъ мужа на томъ же дворѣ. Вотъ онъ входитъ на сцену, еле передвигая ноги. Въ его рукахъ окровавленный кинжалъ. Глаза безумно блуждаютъ. Онъ кажется сумасшедшимъ, а блѣдность, покрывающая его щеки, увеличивается на глазахъ у зрителей. Леди Макбетъ, напротивъ, холодна, спокойна и увѣренна. Слѣдующая сцена ведется ужаснымъ шепотомъ. Публика еле ловитъ слова, мимика и жесты дополняютъ смыслъ.
« — Кончено. — Ты не слыхала шуму? — Ты говорилъ? — Когда? — Сейчасъ? — Когда сходилъ? — Да».
Отрывистыя реплики, которыя они бросаютъ другъ другу, приводятъ публику въ трепетъ.
« — Жалкій видъ!» — говоритъ Гаррикъ, безпомощно смотря на свои окровавленныя руки; отчаянье, мученье и ужасъ начертаны на его лицѣ. Стукъ въ ворота прерываетъ эту сцену, слишкомъ ужасную.
Два слѣдующихъ явленія выпущены. Грубыя рѣчи привратника Гаррикъ не считаетъ возможнымъ преподнести своей публикѣ.
Разговоръ съ Макдуфомъ ведется отрывистыми репликами, и по тому, какъ Гаррикъ старается быть спокойнымъ; видно, что скорпіоны впились въ бѣдное сердце Макбета. Онъ содрогается при разсказѣ Ленокса и повторяетъ съ дѣланнымъ равнодушіемъ:
« — Да, бурная была ночь!»
а сквозь это равнодушіе проглядываетъ страхъ, безумный страхъ и глубокая скорбь.
Актъ третій. «Богатый» пиръ у Макбета. Увы, нельзя сказать, чтобы новый король Шотландіи былъ очень щедръ на угощеніе: нѣсколько яблокъ и апельсинъ — вотъ все, что можетъ онъ предложить своимъ многочисленнымъ гостямъ. Или, можетъ быть, онъ предвидѣлъ, что имъ некогда будетъ заниматься ѣдою, и счелъ лишними расходы по угощенію?
Какъ бы то ни было, а имъ, дѣйствительно, не до того: сцена, которую начинаетъ Гаррикъ, такъ хороша въ его исполненіи, что сами актеры въ нетерпѣніи: иные глядятъ съ завистью на этого небольшаго человѣка, такъ увѣренно повелѣвающаго театральною толпой, передъ которой они сами робѣютъ и волнуются, другіе (немногіе) искренно наслаждаются и ждутъ уже извѣстныхъ имъ прекрасныхъ моментовъ. Но даже ихъ подчасъ обманываетъ простота, естественность и выработка тона знаменитаго артиста.
« — У тебя кровь на лицѣ!» — шепчетъ онъ вошедшему убійцѣ и тотъ невольно поднимаетъ руку и отвѣчаетъ ему въ тонъ, забывая о пьесѣ:
« — Кровь? серьезно?»
Въ памяти присутствующихъ мелькаетъ воспоминаніе о томъ, какъ старикъ Куинъ изображалъ эту сцену. Онъ не казался особенно испуганнымъ при появленіи «духа». «Кто изъ васъ сдѣлалъ это?» — грозно спрашивалъ онъ лордовъ и вопросительно смотрѣлъ на нихъ, отводя свои взоры отъ Банко. — «Оживи, вызови меня на бой въ пустыню»… — гремѣлъ Куинъ и, вытащивъ свою шпаженку, принималъ по всѣмъ правиламъ искусства позу «en garde», сильно походя на стараго учителя фехтованія, приглашающаго громовымъ голосомъ своихъ учениковъ къ защитѣ. Онъ старался какъ можно элегантнѣе нанести «духу» ударъ при словахъ: «Исчезни, страшная тѣнь!» — и снова закрывался шпаженкою и угрожающе потрясалъ ею, слѣдуя за несчастнымъ Банко и выгоняя его изъ комнаты. А какъ изящно, несмотря на свою старость, «ронялъ» онъ свой бокалъ (при первомъ появленіи духа), какъ бы забывъ, что у него есть что-нибудь въ рукахъ!… Эта «тонкая и красивая» жестикуляція не оставляла желать ничего лучшаго, и даже поклонники Гаррика боятся, что онъ не съумѣетъ провести это мѣсто «съ такимъ достоинствомъ». Но сценическое дѣйствіе отвлекаетъ ихъ вниманіе отъ этихъ размышленій. «Духъ» уже появился за столомъ на своемъ мѣстѣ, а всѣ глаза сосредоточены еще на Гаррикѣ, который только что кончилъ бесѣду съ убійцей и еще не успѣлъ подойти къ столу. Но, Боже мой! что съ нимъ? Отчего публика мгновенно забыла о всѣхъ «красотахъ» Куиновой игры? Почему она такъ жадно устремила взоры на своего любимца и мертвая тишина, — тишина, при которой слышно паденіе булавки, — воцарилась въ залѣ? Макбетъ видитъ умерщвленнаго имъ Банко… Кубокъ, поданный Гаррику за минуту до этого, летитъ прочь и разбивается въ дребезги… артистъ дѣлаетъ сильный прыжокъ въ сторону и еле удерживается на подгибающихся отъ страха ногахъ… Обѣ руки его вытянуты впередъ, какъ бы для защиты отъ видѣнія… ротъ раскрытъ и скривился отъ ужаса… пальцы на рукахъ растопырены… Онъ весь застылъ на мѣстѣ съ глазами, устремленными на страшное зрѣлище, и лицо его выражаетъ такой ужасъ, что зрителями овладѣваетъ трепетъ прежде даже, чѣмъ онъ заговоритъ… Но вотъ онъ шепчетъ, шепчетъ какъ бы «остаткомъ вздоха», и губы еле повинуются ему: «Кто изъ васъ сдѣлалъ это?» Нѣсколько мгновеній замѣшательства и онъ снова обращается къ «духу»: «Ты не можешь сказать, что я это сдѣлалъ! Не тряси же на меня своими окровавленными локонами!» Но публика уже не смотритъ на него и почти не замѣчаетъ, что духъ Банко явился въ пудренномъ парикѣ, а потому и не можетъ потрясать своими локонами: общее вниманіе обращено на игру лэди Макбетъ, которая старается отвлечь своихъ гостей отъ мужа. Она чокается съ ними, пьетъ ихъ здоровье; весело пожимаетъ имъ руки, смѣется… шепчетъ что-то одному, издали ласково киваетъ другому и улыбается третьему… Но это оживленіе ея черезъ-чуръ ажитировано: оно не гармонируетъ съ мрачными, негодующими, полными упрека взглядами, которые бросаетъ она на своего мужа… веселость ея все дѣланнѣе и неестественнѣе… вотъ ея уже не хватаетъ болѣе и м-съ Притчардъ вскакиваетъ съ своего мѣста и, крѣпко сжимая руку Гаррика, шепчетъ ему на ухо: «Мужчина ты или нѣтъ?» Боже мой! какимъ презрительнымъ, негодующимъ и гнѣвнымъ взоромъ смотритъ она на него въ это время!… Но Макбетъ уже приходитъ въ себя и говоритъ, хотя все еще съ ужасомъ, но, все-таки, нѣсколько спокойнѣе: «Если ты можешь кивать головой, такъ и говори ужь!»
Духъ Банко, къ сожалѣнію, скрывается за кулисы очень медленно и нѣсколько расхолаживаетъ впечатлѣніе. Но тѣмъ сильнѣе «надавливаетъ педаль» Гаррикъ, все время слѣдящій за впечатлѣніемъ публики. «Кровь проливалась и прежде…» — начинаетъ онъ въ сторону, какъ бы про себя, и публика забываетъ о несчастномъ актерѣ, неудачно изобразившемъ умерщвленнаго шотландскаго вождя. Но вотъ онъ появляется снова, и Гаррикъ встрѣчаетъ его уже иначе. Онъ былъ испуганъ лишь въ первый моментъ необычайностью его явленія; но Макбетъ — не трусъ, и увѣренность въ себѣ скоро возвращается къ нему. При второмъ появленіи Банко онъ уже въ изступленіи… Правда, онъ не отваживается вступать съ нимъ въ бой, какъ дѣлалъ Куинъ; онъ стоитъ на одномъ мѣстѣ и не рѣшается двинуться впередъ, но слова его дышатъ безумною смѣлостью и страшнымъ возбужденіемъ. «Прочь съ глазъ моихъ!» — восклицаетъ онъ и отчаяннымъ изступленіемъ вѣетъ отъ всего его слѣдующаго монолога: «Оживи, вызови меня на смертный бой»… и т. д.
« — Ну, вотъ, пропалъ — и я снова мужъ!» — почти спокойно произносить Макбетъ, и публика видитъ, какъ постепенно улегается въ немъ буря, возбужденная двукратнымъ видѣніемъ.
Актеръ Гаррикъ! — мастеръ на такіе переходы, и никто лучше его не съумѣетъ передать постепенный ростъ страсти и медленное ея успокоеніе.
Четвертый актъ открывается хороводомъ вѣдьмъ. Ихъ до пятидесяти штукъ. Мужчины и женщины участвуютъ въ этомъ хорѣ и закутаны въ одинаковые темно-бурые плащи. Но первыхъ легко отличить: ихъ угловатыя движенія, ростъ и общій складъ придаютъ сценѣ комическій, шутовской оттѣнокъ, который едва ли входилъ въ разсчеты Шекспира. Пѣвицы пересмѣиваются между собой, переглядываются и перемигиваются съ публикой, потѣшаясь своими «страшными» костюмами, которые, однако, не. скрываютъ ни ихъ розовыхъ щечекъ, ни молодыхъ блестящихъ глазъ, ни даже ихъ тонкихъ шелковыхъ чулокъ. Между вѣдьмами вертятся маленькіе чертенята, среди которыхъ сорокъ лѣтъ спустя долженъ былъ начать свою славную сценическую карьеру знаменитый Эдмондъ Кинъ. Пѣніе доставляетъ большое удовольствіе публикѣ, которая не задаетъ себѣ вопросовъ о томъ, какъ могутъ издавать такіе прекрасные, стройные звуки несчастныя вѣдьмы, старыя, беззубыя и дряхлыя? Слова Шекспира смѣшиваются здѣсь съ пѣснями Мидльтона, Вѣдьма котораго дала богатый матеріалъ для этого мѣста передѣлки сэра Дэвенента, а мелодичная музыка Локка, хотя и не соотвѣтствуетъ страшной сценѣ, но придаетъ ей немалую прелесть съ точки зрѣнія неразборчивой публики.
« — Мы летаемъ по ночамъ! мы летаемъ по ночамъ!» — заливается хоръ, и снова начинается медленное движеніе хоровода, и зрители очень довольны, что Гаррикъ не рѣшился уничтожить этихъ добавленій Дэвенента, къ которымъ они такъ привыкли. «Возстановитель Шекспира» получаетъ на свою долю не мало апплодисментовъ, а мы, черезъ 140 лѣтъ, можемъ только со вздохомъ повторить слова Джонсона:
«Кто живетъ, чтобы нравиться, долженъ нравиться, чтобы жить».
« — Но дѣламъ такого рода есть судъ еще и здѣсь, къ нашимъ же устамъ подноситъ безпристрастное правосудіе чашу, нами отравленную!» (Макбетъ, I. 7).
Да, подноситъ… только однимъ раньше, другимъ позже. Помните вы эту сильную духомъ, безстрашную женщину, которая подъ оболочкой хрупкаго, нѣжнаго и прекраснаго созданія таила сатанинскую злобу и страстную стремительность, увлекшую ея мужа въ цѣлый рядъ преступленій? Помните вы ее въ ночь убійства Дункана, холодную, спокойную и дьявольски разсудительную? Вы слышали язвительный шепотъ, которымъ она издѣвалась надъ мужемъ во время его видѣній?… Да, вы не забыли всего этого? Посмотрите же на эту женщину, всѣми покинутую и брошенную, безъ опоры и помощи, оставленную на произволъ мученій проснувшейся совѣсти, окруженную недоброжелательнымъ шепотомъ враждебныхъ ей людей…. Вотъ она тихо движется со свѣчою въ рукахъ… волосы ея растрепаны… большіе открытые глаза выражаютъ ужасъ, а сонный, механическій, хотя и отчетливый голосъ леденитъ кровь въ жилахъ… Она уходитъ, съ ужасомъ смотря на свои маленькія ручки, и ей чудится запахъ крови, котораго «не заглушить ей всѣми благовоніями Аравіи»…
М-съ Притчардъ производитъ въ этой сценѣ потрясающее впечатлѣніе, хотя она играетъ по стариннымъ традиціямъ и не рѣшается поставить свѣчку на столъ, чтобы имѣть возможность наглядно представить, какъ злосчастная лэди стираетъ воображаемую кровь со своихъ рукъ. Другая знаменитая актриса, м-съ Сиддонсъ, черезъ 43 года, рѣшилась на это и, нарушивъ традиціи, приблизилась къ шекспировскому тексту.
И надъ Макбетомъ совершается уже послѣдняя казнь. «Одни говорятъ, что онъ сошелъ съ ума; другіе, которые еще не такъ ненавидятъ его, увѣряютъ, что это просто геройское бѣшенство» (Макб., X, 2). Онъ стремится впередъ съ неудержимою силой; кровь, имъ пролитая, готова поглотить несчастнаго каждую минуту и ослѣпляетъ его до того, что онъ не можетъ ни о чемъ думать, ни на что оглядываться.
« — Не нужно болѣе никакихъ вѣстей!» Да, потому что онъ ихъ боится, этихъ вѣстей… Страхъ переплелся въ этомъ героѣ съ бѣшеною отвагой, и Макбетъ съ ужасомъ ждетъ той минуты, когда ему не останется ничего, кромѣ храбрости. Все рушится вокругъ него, увлекая несчастнаго въ своемъ паденіи… Онъ растерялся… мозгъ его пришелъ въ разстройство… Онъ не знаетъ, какъ дѣйствовать… онъ мечется, какъ сумасшедшій, и съ бѣшенствомъ принимаетъ удары, которые сыплетъ на него судьба. Жажда борьбы, сраженія, дѣла гнететъ этого воина, принужденнаго пассивно ждать, пока придетъ рѣшительная минута, и онъ вооружается раньше времени, въ отвѣтъ на извѣстіе о врагахъ, и злится на своихъ приближенныхъ, и страстно изливаетъ свою душу врачу, и путается въ словахъ, и мрачно читаетъ себѣ эпитафію («солнце начинаетъ надоѣдать ему»), и идетъ и бьется, какъ бѣшеный вепрь, и умираетъ съ мечомъ въ рукахъ, далеко бросивъ отъ себя щитъ и смѣло подставляя незащищенную грудь сильнымъ ударамъ врага. Какой матеріалъ для актера, умѣющаго заглянуть въ мрачную бездну этой души, проникнуть въ самую глубь ея и показать публикѣ, какъ страхъ, послѣдняя надежда, бѣшенство и отчаяніе смѣняютъ другъ друга на этомъ больномъ, истерзанномъ лицѣ!… И какъ играетъ этотъ актъ Гаррикъ! Съ. какимъ страстнымъ отчаяніемъ выспрашиваетъ онъ доктора о средствахъ противъ угрызеній совѣсти, овладѣвшихъ имъ!…
« — Брось же свои лѣкарства собакамъ!» — злобно кричитъ онъ, узнавъ, что у того нѣтъ средствъ противъ этой болѣзни.
Но онъ сейчасъ же забылъ обо всемъ случившемся: мысли блуждаютъ и гонятъ одна другую изъ его воспаленнаго мозга:
« — Подать жезлъ мой. — Вышли же конниковъ, Сейтонъ! — Докторъ, таны оставили меня. — Да поворачивайся!…»
Въ этихъ отрывистыхъ, непослѣдовательныхъ рѣчахъ проглядываетъ уже начало умственнаго разстройства, и надо видѣть, какъ «бросаетъ» эти отдѣльныя реплики Гаррикъ, какъ онъ смущенъ и разстроенъ.
« — Королева скончалась!» — говорятъ бѣдному Макбету и мрачное чувство овладѣваетъ Гаррикомъ, и горькое презрѣніе къ жизни слышится въ его голосѣ.
« — Догорай же! догорай, крошечный огарокъ!» — говоритъ онъ, вздрагивая и махнувъ рукой. Усталостью, отвращеніемъ къ жизни вѣетъ отъ этого монолога и тѣмъ сильнѣе переходъ къ бѣшеной храбрости послѣднихъ сценъ.
Конецъ Макбета издавна измѣняется исполнителями. Намъ не нужно того примиряющаго аккорда, которымъ заканчиваетъ свою пьесу Шекспиръ, намъ не нужно этой головы Макбета, которую, въ знакъ совершенія правосудія, выносилъ Макдуфъ на глаза прежней, крѣпкой нервами, публики. Мы и безъ этого видѣли, какъ былъ наказанъ преступникъ, — видѣли мученія, передъ которыми смерть — не возмездіе, а успокоеніе. Гаррикъ также кончалъ пьесу смертью своего героя, но вложилъ Макбету въ уста длинный монологъ, давшій артисту возможность выказать во всей силѣ то «умѣнье умирать», которымъ онъ всегда такъ славился. И въ самомъ дѣлѣ: у Шекспира Макбетъ кончаетъ свою жизнь за сценой; изображая эту смерть на глазахъ публики, актеръ долженъ чѣмъ-нибудь «закончить» пьесу, и зрители 140 лѣтъ назадъ не были въ особенной претензіи, что знаменитый артистъ далъ имъ одно изъ величайшихъ доказательствъ своего искусства цѣною измѣненія шекспировскаго текста. Мы, можетъ быть, и не вполнѣ оправдаемъ его, но вспомнимъ тотъ энтузіазмъ, который возбудилъ великій артистъ, посмотримъ на эти растроганныя лица, которыя толпятся тамъ, въ зрительной залѣ, и не уйдутъ до тѣхъ поръ, пока не отблагодарятъ своего любимца бѣшеными апплодисментами, — и мы простимъ ему эту вольность и не будемъ очень смѣяться надъ великимъ Питтомъ, который садится теперь въ свой богатый портшезъ и шепчетъ растроганнымъ голосомъ:
— Неподражаемый Шекспиръ! недосягаемый Гаррикъ! — оба глубоко проникаютъ въ человѣческую природу, но артистъ никогда не выходить за ея предѣлы, что часто случается съ поэтомъ!…
III.
[править]Въ тотъ же день, около 11 часовъ вечера, три джентльмена засѣдали въ одной изъ комнатокъ Бедфордской таверны и съ аппетитомъ вкушали черепаховый супъ, заказанный однимъ изъ нихъ съ великимъ тщаніемъ и серьезностью. М-ръ Куинъ, Давидъ Гаррикъ и Самуэль Джонсонъ собрались сюда, чтобы провести безъ стѣсненій вечеръ, поболтать, закусить и выпить.
— Кресло въ тавернѣ — это тронъ человѣческой веселости, — говорилъ часто Джонсонъ, не особенно любившій сидѣть дома.
Комнатки таверны были расположены кругомъ громаднаго зала, середина котораго являлась нейтральною почвой для всѣхъ посѣтителей. Тамъ раздавался шумъ, восклицанія, говоръ, звенѣли стаканы и сквозь клубы табачнаго дыма мелькали оживленныя лица веселившихся джентльменовъ. Въ отдѣленіи трехъ пріятелей царила пока тишина: м-ръ Куинъ ѣлъ съ разстановкою, смакуя, какъ настоящій эпикуреецъ, заказанный имъ ужинъ и дорогое вино; Джонсонъ двигался, пыхтѣлъ, бормоталъ что-то про себя и съ жадностью пожиралъ стоявшія на столѣ кушанья. Напротивъ, Гаррикъ едва къ нимъ прикасался: онъ разыгрывалъ человѣка, умирающаго отъ усталости послѣ трудной роли. Но среди этого утомленія онъ не забывалъ быть изящнымъ и держалъ ножъ и вилку, отламывалъ хлѣбъ и наклонялъ голову на бокъ самымъ фешенебельнымъ образомъ. Изрѣдка онъ глубоко вздыхалъ. Впрочемъ, молодые, блестящіе и веселые глаза, нѣсколько щурившіеся отъ только что смытаго грима, сильно выдавали его счастливое настроеніе послѣ удачной роли и безумнаго успѣха. Разговоръ не клеился. Гаррикъ ждалъ восторговъ по поводу сегодняшняго вечера и потому не пытался говорить о чемъ-нибудь другомъ, но м-ръ Куинъ былъ старый воробей и не Гаррику провести его; а Джонсонъ, величественный Джонсонъ, слишкомъ небрежно относился къ профессіи «жалкихъ комедіантовъ, которые пробѣснуются, провеличаются свой часъ на помостѣ и затѣмъ не слышны». Наконецъ, ужинъ конченъ. Пріятели велѣли прибрать остатки, м-ръ Джонсонъ потребовалъ лимоновъ, стаканы снова были опустошены и бесѣда кое-какъ началась. Желая подразнить Джонсона, упрямаго тори и якобита, Куинъ, одинъ изъ остроумнѣйшихъ людей своего времени, разсказалъ съ большимъ комизмомъ исторію своего спора съ епископомъ Уорбёртономъ, передъ которымъ онъ такъ удачно отстаивалъ справедливость казни Карла I.
Не успѣлъ онъ кончить, какъ въ дверяхъ показалась новая фигура, и громкій хохотъ присоединился къ сдержанному смѣху Гаррика. Уильямъ Гогартъ съ своимъ смѣлымъ и вызывающимъ видомъ стоялъ въ дверяхъ комнаты и, высоко поднявъ стаканъ, заливался веселымъ смѣхомъ,
— Браво, Джемми, браво! — воскликнулъ онъ, бросаясь къ старому Куину. — Вы всегда во-время найдете подходящее слово… Я терпѣть не могу этого Уорбёртона!…
Онъ весело здоровался со своими пріятелями и съ большимъ удивленіемъ смотрѣлъ на забавнѣйшія подергиванія, киванія головой и нетерпѣливые жесты третьяго, незнакомаго ему собесѣдника.
«Это что за идіотъ?» — думалъ онъ, разглядывая съ любопытствомъ безобразнаго лексикографа.
Но Куинъ попалъ въ цѣль.
— Сэръ! — рѣзко обратился Джонсонъ къ Гаррику, — тутъ нѣтъ ничего смѣшнаго, сэръ! М-ру Куину не оправдать своимъ остроуміемъ убійцъ!… Епископъ Уорбёртонъ прекрасный человѣкъ, сэръ, и очень жаль, что онъ не нашелся ничего отвѣтить въ данномъ случаѣ!
Это было только начало. Рѣчь полилась изъ устъ оскорбленнаго защитника королевской прерогативы, рѣчь сильная, энергичная, полная ума и оригинальности, и Гогартъ съ удивленіемъ слушалъ это невзрачное существо, высказывавшее несимпатичныя ему идеи съ такимъ умомъ и горячностью.
— Кто это? — шепнулъ онъ Гаррику.
— М-ръ Джонсонъ, — былъ отвѣтъ.
Черезъ десять минутъ вся компанія забыла о непріятномъ предметѣ спора и въ самомъ лучшемъ настроеніи весело бесѣдовала, сидя за столомъ Бедфордской таверны.
— Я очень радъ видѣть васъ въ Лондонѣ, сэръ, потому что, благодаря этому, могу воспользоваться вашими указаніями по поводу сегодняшняго спектакля. Вы не очень бранили меня?
— О, нѣтъ! Я видѣлъ васъ въ Абелѣ, Ричардѣ и Макбетѣ и все больше прихожу къ убѣжденію (весело смѣясь), что вамъ одинаково идетъ и грязь Абеля, и кровь Макбета. Ваше мнѣніе, м-ръ Джонсонъ?
— Я не могу согласиться съ вами, сэръ. Дэви — хорошій актеръ, но… всѣ трагическіе актеры плохи, сэръ.
— Что вы хотите сказать?
— Если бы страсти были дѣйствительно такими, какъ представляютъ ихъ трагики, роду человѣческому пришлось бы много работать, чтобы смягчить ихъ, сэръ. Да и вообще комедія и семейная драма выигрываютъ въ исполненіи на сценѣ, трагедіи — никогда, сэръ.
— Ну, нѣтъ… я съ вами не согласенъ. Обстановка и исполненіе имѣютъ большое значеніе. И другъ нашъ, Гаррикъ, сегодня превзошелъ себя! Онъ произвелъ на меня такое впечатлѣніе, что я перечту сегодня же всего Макбета съизнова.
— Я бы хотѣлъ только знать, Гаррикъ, — промолвилъ Куинъ, — откуда взяли вы эти странныя, необычайныя рѣчи о «молочной харѣ», «гусиномъ взглядѣ» и т. д.? Развѣ Шекспиръ писалъ что-нибудь подобное?
Молодой артистъ самодовольно усмѣхнулся.
— Почитайте настоящаго Шекспира, сэръ, посмотрите Замѣчанія на Макбета м-ра Джонсона и вы найдете всѣ эти слова. Я не знаю, сэръ, — продолжалъ онъ, обращаясь къ лексикографу, — отчего вы можете быть недовольны актеромъ, который примѣнитъ на сценѣ всѣ тѣ объясненія, которыя дали вы въ книгѣ? (Онъ былъ обиженъ, замѣчаніями своего друга и нѣсколько волновался и ажитировался, вступая съ нимъ въ споръ). — Гогартъ поспѣшивъ на выручку.
— Сэръ, сэръ! — воскликнулъ онъ, весело чокаясь съ Джонсономъ, — мнѣ всегда говорили, сэръ, что вы несправедливы къ вашему великому ученику!
Джонсонъ взглянулъ на сердитое лицо Гаррика и добродушная улыбка тронула его губы.
— Я люблю его, сэръ! Но не могу выносить излишнихъ похвалъ, сэръ! Меня коробитъ всего, когда я слышу, какъ расточаются величайшія похвалы всѣмъ и каждому, сэръ! На это особенно способны женщины: кто хвалитъ всѣхъ, никого не хвалитъ! У меня есть знакомая лэди, сэръ, которая заставляетъ меня иногда говорить глупости. Однажды она такъ хвалила одного нашего общаго друга, человѣка почтеннаго во всѣхъ отношеніяхъ, что я принужденъ былъ замѣтить ей: «Сударыня, всѣ его таланты заключаются въ умѣньи сидѣть на стулѣ и больше ничего».
Джемсъ Куинъ былъ угрюмъ въ этотъ вечеръ. Жолчь разлилась у старика, когда онъ увидѣлъ успѣхъ своего молодаго соперника. Онъ не хотѣлъ сознаться въ непріязненномъ чувствѣ, которое сквозило въ его мрачныхъ взглядахъ. Онъ дѣлалъ, что могъ: воздерживался отъ шутокъ надъ Гаррикомъ, которыя могли сегодня, — онъ чувствовалъ, — перейти въ открытую вражду. Но, наконецъ, старый актеръ рѣшился сдѣлать нѣсколько замѣчаній. Онъ не могъ примириться съ «вульгарностью» Гаррика, — сцена имѣетъ свои условія и нельзя въ трагедію вводить обыденную жизнь.
Онъ былъ партизанъ старой школы, помпезной декламаціи и величественныхъ жестовъ; играть такъ, какъ игралъ Гаррикъ, — значитъ не играть совсѣмъ.
Завязался оживленный споръ. Гогартъ говорилъ за Гаррика, изрѣдка вставлявшаго свои замѣчанія. Джонсонъ молча пилъ свое вино, принимая мало участія въ спорѣ. Актеры и сцена мало занимали его.
— Какъ, Куинъ, — горячо говорилъ Гогартъ, — неужели въ искусствѣ есть условность? Жизнь, жизнь и только жизнь должна воспроизводиться художникомъ… Берите на улицѣ, дома, въ театрахъ, на площадяхъ все достойное вниманія, все поучительное, наталкивающее на извѣстную идею, и вы получите соотвѣтствіе формы и содержанія, вы получите художественную правильность…
— На это я отвѣчу только: тамъ нѣтъ соотвѣтствія формы и содержанія, гдѣ Ричарды и Макбеты говорятъ, какъ всѣ люди.
— Неправда, Куинъ, есть. Я видѣлъ м-ра Гаррика сегодня и скажу, что онъ долженъ помнить и дѣйствительно помнитъ, что всѣ, всѣ герои — прежде всего, люди, — люди, Куинъ, изъ одинаковаго тѣла и крови; а если мы будемъ глубже смотрѣть на предметы, то… да вотъ спросите м-ра Джонсона. Что онъ скажетъ намъ о герояхъ Шекспира?
— Сэръ, у Шекспира нѣтъ героевъ, сэръ. Его сцены заняты только людьми, которые дѣйствуютъ и говорятъ, какъ сами читатели его пьесъ должны дѣйствовать и говорить въ подобныхъ случаяхъ, сэръ. Онъ умѣетъ, сэръ, сдѣлать жизненнымъ даже сверхъестественное.
— Но красота… гдѣ же будетъ тогда красота въ искусствѣ, если мы будемъ вводить въ него грязь и мелочи повседневной жизни?
— Куинъ, вы затронули дорогой для меня вопросъ. Я старался всю жизнь отвѣтить на него моими картинами и надѣюсь еще когда-нибудь изложить его въ книгѣ. Вы знаете, что такое красота? Она — въ полномъ соединеніи единства и разнообразія. Однообразіе, и только однообразіе — утомительно; разнообразіе безъ единства запутываетъ и не даетъ цѣльлнаго впечатлѣнія. А гдѣ вы находите такое соединеніе? — въ волнистой линіи, м-ръ Куинъ, въ волнистой линіи. Посмотрите, какъ въ ней сосредоточено и единое, и разнообразное; какъ одно дѣйствуетъ на другое. Теперь, если волнистая линія есть основаніе красоты, то, чтобы найти эту послѣднюю, надо искать первую. А гдѣ вы найдете ее? — въ жизни, м-ръ Куинъ, въ природѣ, ибо все, что движется и живетъ, движется и живетъ въ волнистыхъ линіяхъ. Посмотрите, какъ наступаютъ сумерки, прослѣдите первые проблески утренняго свѣта, взгляните на лицо краснѣющей дѣвушки или на смѣну страстей, которую изображаете вы на сценѣ, — все это колеблется и движется въ волнистыхъ линіяхъ. А потому я беру на себя смѣлость сказать, что красоту надо искать въ жизни, въ природѣ, въ самыхъ обыденныхъ и, какъ вы говорите, мелкихъ явленіяхъ.
— Хорошо сказано, сэръ. Это умныя рѣчи, сэръ, и я пью за ваше здоровье, сэръ!
— И я! — воскликнулъ Гаррикъ.
— И я! — нехотя сказалъ Куинъ.
Пріятели чокнулись. Наступило молчаніе.
— Что вы ни говорите, — началъ опять старый актеръ, — а если вы правы и правъ Гаррикъ, то значитъ мы всѣ ошибались? Воля ваша, я съ этимъ не могу согласиться. Повѣрьте, что все это, — по крайней мѣрѣ, для сцены — ересь!… Онъ — новый Витфильдъ, обворожившій публику своимъ ученіемъ, но когда-нибудь она откроетъ глаза и вернется въ лоно истинной церкви.
Всѣ засмѣялись. Дальше споръ было продолжать неудобно.
— Что ты на это скажешь, Дэви? — сказалъ, весело подмигивая своему бывшему ученику, повеселѣвшій лексикографъ.
— Я отвѣчу письменно, сэръ. М-ръ Куинъ такъ образно изложилъ свою мысль, что мнѣ остается только отвѣтить ему стихами. У васъ есть карандашъ, сэръ?
Гаррикъ принялся писать въ своей записной книжкѣ, а Джонсонъ, неумѣвшій долго молчать, заговорилъ о Макбетѣ и Шекспирѣ.
— Эта пьеса, сэръ, написана прекрасно, планъ правиленъ, дѣйствіе величественно, серьезно и не однообразно. Но въ ней нѣтъ тонкой обрисовки характеровъ, сэръ! Происшествія слишкомъ грандіозны, а потому поступки фигурирующихъ въ Макбетѣ людей не вытекаютъ изъ ихъ характеровъ, а подчиняются только ходу дѣйствія. Конецъ, къ которому ведетъ всякое излишнее развитіе страсти, обрисованъ прекрасно. Что касается частностей, которыя могутъ теперь казаться невѣроятными, можетъ быть, ихъ слѣдуетъ объяснить тѣмъ, что во времена Шекспира нужно было предостерегать легковѣріе отъ пустыхъ и обманчивыхъ предсказаній. Лэди Макбетъ, сэръ, просто омерзительна, а самъ герой пьесы хотя и заслуживаетъ нѣкотораго уваженія за свою храбрость, но, все-таки, паденіе его возбуждаетъ радость каждаго.
На этомъ мѣстѣ почтенный философъ былъ прерванъ Гаррикомъ, который, испросивъ заранѣе у Куина извиненія, прочелъ, къ общему удовольствію, слѣдующую эпиграмму, сочиненную имъ только что по поводу ихъ спора:
"Квинъ, всѣ церкви разгромившій (кромѣ праведной своей),
Ропщетъ: «ересь овладѣла бѣдной родиной моей!
Витфильдъ-Гаррикъ всѣхъ британцевъ одурманилъ, ослѣпилъ,
И „религію подмосткокъ“ своенравно исказилъ!
Ахъ, расколъ смутилъ народъ нашъ, но глаза откроетъ онъ
И прійдетъ въ лоно церкви за былое пристыженъ».
Ты, вельми непогрѣшимый, прекрати безплодный шумъ:
Ты эффектными словами не взволнуешь чуткій умъ!
Если новому ученью міромъ властвовать дано,
Вѣрь, ученье то — не ересь: реформація оно".
Эпиграмма была принята благосклонно, — и м-ръ Джонсонъ продолжалъ свои разсужденія о Макбетѣ. Онъ указалъ на цѣлый рядъ прекрасныхъ мѣстъ этой пьесы. Описаніе ужасной ночи, которое Шекспиръ влагаетъ въ уста Макбета (I, 1), особенно нравилось ему.
— Сэръ, — воскликнулъ онъ, обращаясь къ Гаррику, — я думаю, поэзія не можетъ создать ничего болѣе поразительнаго. Вы помните, сэръ, другаго поэта, который заимствовалъ эту ночь у Шекспира?
— Драйденъ въ своей Мексикѣ?
— Да, сэръ. Но тамъ — ночь покоя, а здѣсь — треволненій. У Драйдена спитъ весь міръ, у Шекспира — все, кромѣ колдовства и преступленія. Но есть, сэръ, двѣ строчки въ Макбетѣ, которыя составили бы Шекспиру безсмертіе, если бы онъ не написалъ ничего, кромѣ нихъ:
«Я осмѣлюсь на все, что возможно человѣку;
Тотъ не человѣкъ, кто отваживается на большее».
Слышите ли вы въ этихъ словахъ то, что слышу я? Ими Шекспиръ навсегда опредѣлилъ разницу между истинною храбростью и ложною. Упрекъ въ трусости — самое сильное подстрекательство со стороны женщины, и отвѣтъ Макбета даетъ мужчинѣ оружіе противъ него.
Джонсонъ сдѣлалъ еще цѣлый рядъ замѣчаній о Макбетѣ, невѣрномъ пониманіи Гаррикомъ отдѣльныхъ его сценъ и закончилъ такимъ панегирикомъ Шекспиру: «Говорятъ, что Шекспиръ не придерживается всѣхъ правилъ Аристотеля. Пусть такъ! Но онъ выше всѣхъ „правильныхъ“ писателей, древнихъ и новыхъ. Произведенія послѣднихъ представляются мнѣ всегда садомъ, прекрасно устроеннымъ, съ правильными аллеями, тѣнью и цвѣтами; творенія же Шекспира — это лѣсъ, гдѣ величественные дубы простираютъ свои длинныя вѣтви, и стройныя сосны, подобно башнямъ, высятся въ воздухѣ; а внизу, въ тѣни ихъ, одинаково часто встрѣчаются плевелы и мирты, терновникъ, и розы; лѣсъ этотъ поражаетъ своимъ пышнымъ великолѣпіемъ и доставляетъ безконечное удовольствіе своимъ дивнымъ разнообразіемъ».
Но вотъ стаканы окончены. М-ръ Джонсонъ поднимается, чтобы идти домой, и Уильямъ Гогартъ предлагаетъ ему довезти его въ своей каретѣ.
Куинъ и Гаррикъ остаются еще на полчаса, чтобы распить послѣднюю бутылку кларету.
Шумъ въ тавернѣ почти стихъ. Джентльмены спятъ у себя дома, и усталая прислуга ждетъ возможности послѣдовать ихъ примѣру. Слышенъ только стукъ дождя о черепицы кровли и о стекла оконъ. Печально отзывается этотъ стукъ въ сердцѣ м-ра Куина: жизнь кончена, и передъ ея закатомъ ему приходится сознаться въ своихъ ошибкахъ и уступить мѣсто маленькому человѣку, блестящіе глаза котораго смотрятъ теперь на него.
— Карету!
— Кареты всѣ разобраны, сэръ!
— Пару носилокъ, живо!
Но носилки только однѣ. Пріятели выходятъ на подъѣздъ и не знаютъ, какъ быть, — дождь льетъ, какъ изъ ведра. Куинъ смотритъ съ сумрачною улыбкой на Гаррика и, зная его больное мѣсто, готовится отплатить ему за бойкую эпиграмму.
— Поѣзжайте, сэръ. Я подожду возвращенія носилокъ, — говоритъ Гаррикъ.
— Совершенно не зачѣмъ, — мы можемъ отправиться вмѣстѣ.
— Вмѣстѣ? Усѣсться немыслимо.
— Отчего же? Я сяду въ носилки, а вы, сэръ, прекрасно помѣститесь и въ фонарѣ!
ПРИМѢЧАНІЯ.
[править]Источники:
1) D. Garrick’s: «Private Correspondence», 2 vols.
2) А. Murphy: «Life of Garrick», 2 vols.
3) T. Davies: «Memoirs of the Life of D. Garrick», 2 vols.
4) Fitzgerald, P.: «The Life of D. Garrick», 2 vols.
5) Lichthenberg: «Briefe aus England».
6) D. E. Baker: «Biographia Dramatica», 3 vols.
7) T. Davies: «Dramatic Miscellenies», 3 vols.
8) Doran: «Annals of the English Stage», 3 vols.
9) Fizgerald: «А new history of the English Stage», 2 vols.
10) Prölss: «Geschichte des neueren Drama’s», II, 1.
11) H. Taine: «Histoire de la littérature Anglaise», 3 vols.
12) Геттнеръ: «Исторія всеобщей литературы XVIII ст.», т. I.
13) Macaulay, T. В.: «Essays».
14) Н. Baker: «Our old Actors».
15) F. Molloy: «The Life of Peg Woffington».
I.
[править]Отдѣльныя подробности театральнаго представленія заимствованы мной изъ цѣлаго ряда источниковъ, приводить которые было бы затруднительно; нѣкоторые перечислены мною выше.
Violette — Марія Вейгель; родилась въ Вѣнѣ въ 1724 г. и прозвище Veilchen (Violette) получила отъ Маріи-Терезіи. Отправлена послѣднею въ Лондонъ въ 1746 г.
Въ 1749 г. вышла замужъ за Гаррика. Умерла въ 1822 г. (См. ея портретъ, исполн. Zoffany въ L. of G. Fitzgerald’а, т. 2).
Peg Woffington (1720—1760) — выдающаяся англійская актриса. Отличалась преимущественно въ комедіи. Нѣкоторое время была въ близкихъ отношеніяхъ съ Гаррикомъ. Портретъ ея см. у Doran’а (Ann. of the Eng. St., т. II). Прекрасная книжка о ней принадлежитъ F. Molloy (The Life and Adventures of Peg Woffington, London, 1887).
Самуэлъ Джонсонъ (1709—1784) — одинъ изъ знаменитѣйшихъ писателей Англіи. Моралистъ, критикъ, лексикографъ и беллетристъ. Учитель Гаррика. Вмѣстѣ съ нимъ является въ Лондонъ (1737 г.), терпитъ всевозможныя лишенія и только въ концѣ жизни достигаетъ обезпеченія, славы и завиднаго положенія въ обществѣ (о немъ см. Boswell’s: Life of Johnson, 6 vols., edited by G. B. Hill, Oxford, 1887; Anecdotes of Samuel Johnson by Mrs. Piozzi, 1887; изъ позднѣйшихъ — прекрасныя статьи Маколея, Карлейля и множества другихъ писателей. Дружининъ въ занимательной статьѣ (Соч., т. IV) составилъ краткій экстрактъ книги Босвелля. Портреты Дж. см. у Boswell’а).
William Hogarth (1697—1764) — извѣстный живописецъ и граверъ. Въ своихъ крайне реальныхъ по содержанію картинахъ (съ оттѣнкомъ каррикатуры) проводитъ цѣлый рядъ довольно примитивныхъ моральныхъ тенденцій. Взглядъ на творчество изложилъ въ книгѣ Analysis of Beauty (1753). О немъ см. статью А. Filon (Bevue d. D. М., 15 janv. 1885), составленную на основаніи позднѣйшихъ англійскихъ источниковъ (Sala и др.); лучшимъ комментаторомъ его произведеній считается Лихтенбергъ. Картины изданы многократно въ Лондонѣ (Works in а Series of Engravings); въ І-й тетради ихъ находится превосходный портретъ, исполненный самимъ художникомъ.
James Quin (Куинъ) (1693—1765) — актеръ старой школы, комикъ; по-смерти Booth’а и Mills’а сдѣлался первымъ трагическимъ актеромъ. Въ комедіи (Фальстафъ) былъ превосходенъ, въ трагедіи — напыщенъ и малодраматиченъ (о немъ см. Doran, т. 2 и Fitzgerald (Hist, of the Eng. St., II).
Подробности о Питтѣ, Картеретѣ, Генри Пельгемѣ и герцогѣ Ньюкестлѣ см. у Маколея въ его Essays и во второмъ выпускѣ книги Вызинскаго Англія въ XVIIІ столѣтіи.
David Garrick (согласно англійск. произнош. — Дэвидъ Гэррикъ) родился въ 1716 г. въ Герфордѣ, выросъ въ Личфильдѣ, въ семьѣ своего отца, бѣднаго офицера. Воспитаніе получилъ сначала въ мѣстной школѣ, потомъ въ «Edial'ѣ» Джонсона; учился въ Рочестерѣ у математика Кольсона и въ юридической школѣ въ Лондонѣ. Впервые выступилъ на сценѣ Гудмэнсфильдскаго театра въ 1741 г.; потомъ игралъ въ провинціи (въ Ipswich'ѣ), а въ слѣдующемъ году началъ свою карьеру въ Лондонѣ. Въ 1747 г. онъ сдѣлался собственникомъ Дрюри-Лэнскаго театра (вмѣстѣ съ Лэси) и управлялъ имъ до 1776 г. Женился въ 1749 г. на Маріи Вейгель, вѣнской танцовщицѣ (см. выше). Въ 1776 г. сошелъ со сцены и умеръ въ 1779 г., оставивъ огромное состояніе. Какъ артистъ, онъ окончательно водворилъ на англійской сценѣ реальную школу, забытую со смерти Буэса и Беттертона. Знаменитъ, между прочимъ, какъ возстановитель Шекспира, роли котораго онъ исполнялъ съ совершенствомъ. Какъ антрепренеръ, внесъ на сцену порядокъ, улучшилъ декоративную и обстановочную часть. Какъ писатель, извѣстенъ множествомъ мелкихъ стихотвореній (эпиграммъ, по преимуществу), прологовъ и эпилоговъ, которые писалъ съ необыкновенною легкостью (The Poetical Works of D. Garrick, 2 vols., 1785), и болѣе чѣмъ 30 легкихъ пьесъ, изъ которыхъ нѣкоторыя до сихъ поръ держатся на англійской сценѣ (The Dramatic Works of D. Garrick, 3 vols., 1798). Важнѣйшія сочиненія о немъ указаны выше.
Прологъ къ Макбету. Такого пролога въ упомянутомъ собраніи стихотвор. Гарника не имѣется вовсе. Я воспользовался этимъ, чтобы хотя приблизительно познако мить публику съ Дэвенентовскою передѣлкой, о которой см. статью N. Dulius’а (въ Шекспировскомъ Ежегодникѣ).
II.
[править]О представленіи Гаррикомъ Макбета имѣются очень скудныя свѣдѣнія, основывающіяся на трехъ письмахъ къ нему (см. Garrick’s Private Correspondence, I, 19—20, 132—135; II, 363), на двухъ отвѣтахъ Гаррика (lb. I, 135—137 и II, 364) и на нѣсколькихъ воспоминаніяхъ въ сочиненіяхъ его современниковъ (Davies’а, Murphy и др.) Я не позволялъ себѣ дѣлать существенныхъ добавленій къ этимъ источникамъ, но пытался нарисовать, основываясь на нихъ и на общихъ свойствахъ игры Гаррика, возможно подробную картину. Въ одномъ мѣстѣ только я пріурочилъ къ Макбету описаніе момента испуга, относящееся (см. Lichtenberg: B-r. а. Engl.) къ Гамлету. Полагаю, что первый моментъ испуга изображался Гаррикомъ въ обоихъ случаяхъ аналогично. Въ первый разъ Гаррикъ игралъ Макбета въ 1744 г. съ г-жею Giffard въ главной женской роли. Представленіе это менѣе замѣчательно по своему успѣху, чѣмъ описываемый спектакль. Впрочемъ, въ виду незначительности всѣхъ вообще оставшихся указаній на исполненіе Гаррикомъ Макбета, пришлось въ предлагаемой статьѣ сгруппировать ихъ всѣ, не обращая вниманія на время, къ которому они относятся.
Edward Shuter — комическій актеръ, отличавшійся замѣчательною подвижностью лица (См. Doran, II).
Hannah Pritchard (ум. 1768) — одна изъ извѣстнѣйшихъ актрисъ Великобританіи (играла и комич., и трагическ. роли съ одинаковымъ успѣхомъ). Ея жизнеописаніе и портретъ у Doran’а. Костюмъ ея описанъ по портрету м-съ Yates въ лэди Макбетъ (Ib.).
Описаніе игры Куина, сдѣланное самимъ Гаррикомъ, см. у Boaden въ его Віоgraphcal Memoir of D. Garrick (Priv. Corr.).
Сцену у вѣдьмъ 4-го акта беру у Baker’а (Biographia Dramatica), какъ она давалась при Кемблѣ.
Edmund Kean (Кинъ) — знаменитый актеръ уже позднѣйшей эпохи (1787—1833). Кромѣ біографич. свѣдѣній о немъ въ Ист. англ. театра Fitzgerald’а, Doran’а, и цѣлаго ряда монографій о немъ Barry, Hawkins и др., см. интересную критическую статью Льюиса въ его книгѣ On Actors and Acting.
Sarah Siddons — сестра знаменитаго Дж. Кембля, величайшая англійская актриса (1755—1831). Начала свою карьеру въ 1775 г. подъ руководствомъ Гаррика; сначала не имѣла особеннаго успѣха, но съ 1782 г. затмила всѣхъ современныхъ ей актрисъ (см. сочиненія о ней Boaden’а и Campbell’а).
Слова Питта о Шекспирѣ и Гаррикѣ заимствую изъ письма Питта (Private Corresp., II, 364).
Текстъ Шекспира приводится въ переводѣ Кетчера, съ измѣненіями въ тѣхъ немногихъ мѣстахъ, гдѣ подлинникъ переданъ не вполнѣ точно,
III.
[править]Описаніе Бедфордской таверны см. у Molloy: Life of Peg Woffington, p. 17.
Прекрасная характеристика Куина находится у Смолетта въ его Humphry Clinker (есть и на русскомъ языкѣ).
Джонсонъ о Гаррикѣ и актерахъ вообще — см. Boswell’s: Life of Johnson (edited by d-r Hill, 1887, II, 92).
О разговорѣ Куина съ Уорбёртономъ см. у Doran’а: Their Majesties Servants, II, 170 (1888).
Въ дѣйствительности, первая встрѣча Джонсона съ Гогартомъ произошла нѣсколько позже (въ 1753 г.) у романиста Ричардсона — почти при такихъ же обстоятельствахъ (см. Anecdotes of the Bate Sam Johnson, by H. L. Piözzi, а также упомянутое сочиненіе Босвелля, т. I, стр. 145—147).
Гогартъ только что вернулся изъ неудачной поѣздки на континентъ, предпринятой имъ въ 1747 г. Въ Калэ его сочли за шпіона и отправили назадъ въ Лондонъ (моментъ его ареста см. на сатирич. картинѣ художника Gate of Calais).
Приведенное мнѣніе Гогарта объ игрѣ Гаррика см. у Murphy (Life of Garrick, p. 21).
О трагедіи и комедіи на сценѣ см. сл. Джонсона у Босвелла, т. II, стр. 92, а также т. V, стр. 38.
О томъ, что Куинъ былъ незнакомъ съ настоящимъ шекспировскимъ текстомъ Макбета см. у Davies’а (Memoirs of the Life of D. Garrick, I, 153).
Джонсонъ объ излишнихъ восхваленіяхъ — см. Boswell, IV, 81—82.
Мнѣнія Куина и Гогарта о драматическомъ искуссвѣ приведены по соображенію съ направленіемъ обоихъ въ творчествѣ (см. объ игрѣ Куина у Doran’а и Fitzgerald’а); манера Гогарта видна въ его работахъ (см. собраніе гравюръ).
«Сэръ, у Шекспира нѣтъ героевъ»… и т. д. — см. Preface to Shakespeare (Works of Sam. Johnson, 1820, vol. II).
Взгляды Гогарта на красоту и искусство изложены въ его сочиненіи Analysis of Beauty (1753) и переданы мною по пересказу Геттнера (Исторія литературы XVII cm., т. I).
Дальнѣйшія слова Куина о Гаррикѣ см. у всѣхъ біографовъ послѣдняго; эпиграмма Гаррика, написанная въ отвѣтъ на нихъ, помѣщена цѣликомъ у Boaden’а въ его Biographical Memoir, приложенномъ къ Перепискѣ Гаррика, т. I, стр. 13, и у Doran’а, т. II, стр. 169. Стихотворный переводъ ея любезно сдѣланъ для меня Ѳ. А. Червинскимъ.
Разсужденія Джонсона о Макбетѣ см. въ его краткихъ характеристикахъ шекспировскихъ пьесъ, приложенныхъ къ упомянутому Preface to Shakespeare (Works, II), и въ Miscellaneous observations an the tragedy of Macbeth (Works, III). Заключительныя слова о Шекспирѣ вообще — въ томъ же preface.
Анекдотъ, которымъ закончена статья, см. у Murphy (Life of D. Garrick, chap. IV).