ГЕНІЙ.
[править]Я только-что вернулся съ одного прощальнаго обѣда совершенно въ замороженномъ состояніи. Морозъ стоялъ на улицѣ, супъ — замороженный, шампанское пили — замороженное, отъ рѣчей, стиховъ, тостовъ вѣяло также морозомъ; неудивительно, что какой-то шутникъ передъ дессертомъ попросилъ рюмку водки — «согрѣться». Въ довершеніе непріятности, исчезъ куда-то мой сожитель по номеру гостинницы, всегда живой и веселый художникъ, имѣвшій обыкновеніе живописать въ каррикатурахъ истекшій день; впрочемъ, судя по его барашковой «баши-бузучкѣ», а также по веселому хохоту въ билліардной, онъ былъ недалёко. Я залилъ чай, поставилъ на самоваръ чайникъ — «дабы нарвало» — вкусы у моего Сергѣй Сергѣича были самые московскіе — и уже собрался кликнуть слугу и отправить его на розыски художника, какъ слуга самъ вошелъ въ номеръ.
— Вы подавали полицейское объявленіе?
— О чемъ?
— О пропажѣ собаки?
— Ахъ, Медора… Это Сергѣй Сергѣичъ. А что? привели?
— Да… какой-то…
— Зови его сюда, а самъ отыщи Сергѣя Сергѣича.
Черезъ минуту собака съ радостнымъ визгомъ ворвалась въ комнату въ сопровожденіи высокой, плечистой фигуры, остановившейся у дверей.
— Хе-хе, узнала, видно, бестія, хозяина, — прилично и сдержанно отозвалась отъ дверей фигура.
Странно: голосъ мнѣ показался знакомымъ. Я взялъ свѣчу — поближе взглянуть на вошедшаго — и невольно ахнулъ. Предо мною стоялъ — положимъ, въ истертомъ пальто, съ краснымъ шарфомъ на шеѣ, поблекшій, измѣнившійся, постарѣвшій, и все-таки несомнѣнно онъ, мой нѣкогда лучшій другъ, «даровитѣйшая голова въ нашемъ классѣ», извѣстная всему училищу подъ прозвищемъ «генія». Въ первое мгновеніе я до такой степени пораженъ, что только и.могу воскликнуть:
— Иванъ Николаичъ!.. Да ты ля?!..
Затѣмъ дѣлаю невольную и неловкую попытку его обнять.
— Я, я — самый! Всей своей персоной, ха-ха! — отвѣчаетъ онъ, обнимаясь.
— И ловишь собакъ?
Я хочу воскликнуть: "Ты, умница и философъ, съ которымъ мы плакали надъ Рудинымъ… которому ничего не стоило «срѣзать» зарапортовавшагося учителя, съимпровизировать остроумный стишокъ или написать на любую тему «сочиненіе», причемъ всегда выходило, что и Гартманъ, и Спенсеръ, и Милль, хоть и неохотно, но все-таки «съ авторомъ» «соглашаются», — ты, которому всѣ пророчили блестящую будущность и всѣ. поголовно завидовали — и вдругъ оказываешься въ такомъ положеніи?!" но у меня выходитъ только вышеприведенная фраза.
Онъ между тѣмъ, какъ бы угадывая мои мысли и какъ бы желая еще сильнѣе поразить меня, становится въ позу, совершенно какъ прежде на товарищескихъ пирушкахъ, и съ своей обычной находчивостью декламируетъ:
Я — другъ собакъ бездомныхъ,
Неволей тяжкой удрученныхъ —
И сбѣжавшихъ со двора…
Я — другъ бульдоговъ, сеттеровъ,
«Амишекъ», «Дружковъ», «Церберовъ»,
«Трезоровъ» и «Биби»,
"Барбосовъ, датскихъ…
— А… чортъ! риѳма улизнула!.. — Онъ поглядѣлъ на меня и нахмурился. — Однако къ дѣлу! Довольно стиховъ, будемъ говорить прозой. Напримѣръ: эта собака чья? Твоего пріятеля?
Я не успѣлъ отвѣтить; слуга вошелъ въ комнату и доложилъ:.
— Сергѣй Сергѣичъ приказали сказать, что они заняты… и чтобы вы сами разсчитались… съ этимъ…
Онъ черезъ плечо поглядѣлъ на Ивана Николаича.
Я удалилъ его изъ комнаты, заперъ двери и, подойдя къ Ивану Николаичу, спросилъ прямо:
— Сколько тебѣ?
— А ты чѣмъ, по старой дружбѣ, думаешь отъѣхать? — проговорилъ онъ, вдругъ покраснѣвъ, съ кривой, непріятной усмѣшкой. — Меньше красненькой за эту собаку я, братъ, не могу…
— Хорошо, хорошо…
— Мнѣ содержаніе ея…
— Ну, будетъ, будетъ! Вотъ получи. А теперь все это къ чорту? Мы старые товарищи — и выпьемъ по товарищески… Садись-ка… Вспомнимъ старинку…
— Это вотъ дѣло! Отлично!.. выпьемъ!.. — тотчасъ согласился онъ, успокоиваясь. — Главное — тебѣ любопытно, какъ я дошелъ до такого положенія? Ну, ну, ладно, развѣ я не вижу? Ахъ, мнѣ это рѣшительно все равно… А вотъ посидѣть — такъ пріятно… Фу, какъ усталъ я!.. Усталъ во всѣхъ смыслахъ!.. Да, братъ, было снѣга на моей головѣ! Если все это поразсказать, какъ, напримѣръ, меня изъ технологическаго вырвали съ корнемъ… или какъ а въ конторѣ бухгалтерію велъ — и какъ меня оттуда выкурили… какъ состоялъ у купца «по лѣсной отрасли» управляющимъ… и такъ далѣе, и такъ далѣе, о, — всего на возу не увезешь! Жаль, что вотъ некогда. Нужно быть въ девятомъ часу у… у нѣкоего барина. Тутъ я, видишь ли, кончаю трактатъ одинъ… Что?.. опять удивился? — ученый… такъ вотъ… Впрочемъ, это пока секретъ. Скажу одно: можетъ быть, недалеко то время, когда ты… и всѣ вы… убѣдитесь, что я не совсѣмъ еще погибшій… — Онъ сдѣлалъ рѣзкое движеніе — какъ бы встать, но тотчасъ улыбнулся и прибавилъ: — Ну-съ, а теперь я вотъ что сдѣлаю: разскажу тебѣ одинъ комическій эпизодъ изъ моихъ странствованій, а именно — какъ я проживалъ на даровой квартирѣ со всѣми удобствами и какъ кстати тутъ же попалъ вотъ на эту мою… собачью идею, на это крупное подспорье въ моемъ скудномъ теперешнемъ существованіи. Оно недолго, а пожалуй, и любопытно. Однако, что я вижу? Рюмочка!.. Бутылка!.. Икра!.. Но ты живешь положительно аристократомъ. Очень пріятно видѣть, очень, что товарищи живутъ аристократами… А меня ужъ извини за дурныя манеры; «подпоръ сѣна не гноитъ», говорятъ мужики, и я вполнѣ ихъ мнѣнія, а потому? не медля, себѣ наливаю вторую… Ну, а теперь можно приняться и за повѣствованіе: не приведи Богъ, какая благодать по душѣ пошла…
Онъ зажегъ папиросу, откинулся на спинку кресла и началъ.
— Было это, милѣйшій мой, — вотъ что я сейчасъ разскажу тебѣ, — между бухгалтеріей и актерствомъ, а вѣрнѣе… между актерствомъ и сортировочной, — во всякомъ же случаѣ, въ то предательское время года, когда вдругъ, ни съ того, ни съ сего, начинаетъ идти хлопьями снѣгъ, наступаютъ заморозки, между тѣмъ какъ на плечахъ болтается какая-нибудь резиновая американская крылатка… Кстати: до сихъ поръ — а ужъ, кажется, я не мальчикъ — и я не могу отдѣлаться отъ чисто дѣтской тоски при видѣ первыхъ снѣжинокъ… Отчего это? Неужели мнѣ суждено замерзнуть когда-нибудь подъ заборомъ? — Иванъ Николаичъ принужденно захохоталъ и прибавилъ: — Впрочемъ, оно не разъ близко бывало… Да вотъ слушай. Начну я съ того, какъ однажды, именно въ такое-то предательское время, то-есть, въ половинѣ октября, я проснулся въ нѣкоторой чердачной мансардѣ. Вотъ наше горе! — сердито ткнулъ онъ пальцемъ на рюмку, но тотчасъ продолжалъ: — Потолокъ, понимаешь ли, по наклонной линіи спускается къ низенькому окошку, фортка отворена, и въ нее врываются унылые утренніе лучи съ пушистыми хлопьями снѣга. Какъ я сюда попалъ — исторія умалчиваетъ; припоминается мнѣ только какая-то казенная рѣшетка, вдоль которой я наканунѣ стремился…. Надо сказать, лежу я на полу, и въ полномъ одѣяніи, на чьей-то шубѣ, порядочно осыпанный снѣгомъ. Затѣмъ, въ сторонкѣ, маленькій столикъ, а за нимъ, при свѣтѣ огарка, возсѣдаютъ два человѣка, которыхъ я до сей поры ни разу не видѣлъ. Оба неважно одѣты, величаютъ другъ друга Фіуньковскимъ и Тпрртикевичемъ, но несомнѣнно порядочные люди, такъ какъ сапоги мои цѣлы. Я приподнимаюсь, подхожу къ хозяевамъ, рекомендуюсь и, слово-за-слово, разсказываю о своемъ положеніи. Положеніе прескверное: у меня есть идея, и даже очень удачная идея, съ перспективой славы, богатства, но въ настоящемъ — ни квартиры, ни денегъ… Они, при всей своей практичности, поникаютъ главами. Увы! они ничѣмъ не могутъ мнѣ помочь.. Развѣ совѣтомъ: вотъ адресъ дома, гдѣ есть, на всякій случай, даровое помѣщеніе.
И немного времени спустя, обстоятельства мои уже такого рода, что приходится навѣдаться по адресу. Домъ оказывается въ одномъ изъ глухихъ переулковъ Петербургской стороны. Верхній этажъ его заколоченъ, въ нижнемъ или, говоря проще, въ подвалѣ — я поселился. Квартира, какъ видите, даровая, а сверхъ того, со всѣми удобствами. Во-первыхъ, съ отопленіемъ: за стѣной оказывались бани, во-вторыхъ, съ освѣщеніемъ: какъ разъ противъ стоялъ единственный въ переулкѣ фонарь, и, въ-третьихъ, съ водой. Откуда вода въ подвалѣ — самъ догадайся. Бывало, являешься послѣ трудовъ праведныхъ — около того времени моя идея рѣшительно вылилась въ форму «воздушнаго велосипеда безъ облегчающихъ элементовъ» — и первымъ дѣломъ мѣряешь воду. Если на прибыли, тогда снимаешь сапоги — и въ бродъ до кровати.
Кровать, впрочемъ, выраженіе иносказательное. Собственно говоря, то былъ огромный сундукъ, или, вѣрнѣе, ларь, или, еще вѣрнѣе, ящикъ, здѣсь для чего-то сколоченный и здѣсь же оставленный, быть можетъ, временно, за невозможностью пронести его въ узкія двери. Я забирался въ его середину и захлопывалъ крышку. Тогда я походилъ на Ноя. Окно было вверху. Ковчегъ мой плавалъ по водамъ. Роль голубя исполнялъ сосѣдній пѣтухъ. Когда вода шла на убыль, онъ являлся ко мнѣ, какъ вѣстникъ избавленія, со всѣмъ своимъ семействомъ. Но въ послѣднее время мы разсорились. Въ его пѣтушиную голову запали подозрѣнія. Иногда, одиноко сидя на заборѣ, онъ съ азартомъ кричалъ на меня, какъ бы упрекая въ разрушеніи его супружескаго счастія. Да, признаюсь, я похитилъ и продалъ его женъ… Но въ то время я не раскаивался, а еще, мало того, подумывалъ, какъ бы и до самаго вдовца добраться…
Съ наступленіемъ зимы въ мой теремъ навѣвало горы снѣга… и стало очень холодно, особенно по постнымъ днямъ, когда въ баняхъ не было посѣтителей. Сосѣдній дворникъ доконалъ меня, укравъ мою дверь на дрова. Приходилось плохо… И вотъ, помнится, одиннадцатаго декабря, вечеромъ, я тащился «домой» на Петербургскую въ какомъ-то отчаяніи. Голодъ туманилъ мысль, а она была мнѣ очень нужна! какъ разъ въ это время я переходилъ отъ идеи «велосипеда» къ тому, что, быть можетъ, нынче же получу возможность предложить почтеннѣйшей публикѣ… Морозъ тоже крѣпчалъ — и встрѣчные не безъ удивленія оглядывали мою шикарную американскую шинель, какъ бы спрашивая: неужели подъ нее не подложена скромная русская лисичка? На мосту, какъ мнѣ показалось, проѣхалъ мимо Фіуньковскій, въ новой шубѣ и шапкѣ, и даже какъ бы показалъ рукой на Петербургскую: «Жди!», молъ, но тутъ, къ сожалѣнію, обратилъ на меня вниманіе околоточный, и я живо оказался у входа въ мои аппартаменты. Былъ тогда часъ девятый; полный мѣсяцъ стоялъ на небѣ… Помню, я заглянулъ въ темное отверстіе подвала и почувствовалъ ужасъ; контуры ящика казались гробницей… Вернуться назадъ, на куда же? да и ноги окончательно расклеились; завернувшись въ шинельку, я присѣлъ «отдохнуть» на порогѣ и почти тотчасъ закрылъ глаза. Я слышалъ, какъ въ ярко освѣщенномъ воздухѣ пробили крѣпостные часы, и, помнится, еще подумалъ: «Авось, кто-нибудь пойдетъ мимо изъ парка — попрошу пріютить меня». Это была моя послѣдняя мысль. Когда затѣмъ меня будятъ, расталкиваютъ, тащатъ куда-то, я сержусь, отбиваюсь, но, наконецъ, раскрываю глаза.
— Живъ! — говоритъ знакомый голосъ.
— Фіуньковскій! — произношу я въ удивленіи.
— И Тпрртикевичъ здѣсь! — отвѣчаетъ онъ весело. — Ну, вставай же скорѣе! Поѣдемъ!
Я хочу встать — и съ ужасомъ замѣчаю, что ноги почти не держатъ, совсѣмъ закостенѣли. Впрочемъ, меня сейчасъ же сажаютъ на извощика. «Живо!.. Пошелъ!..» командуетъ Фіуньковскій. Извощикъ пускается во весь духъ. Тпрртикевичъ набрасываетъ на меня свою шубу. И вотъ огни… народъ… музыка… Что это: клубъ? обѣденный залъ? кухмистерская? На меня смотрятъ съ удивленіемъ. «Добрый мо-о-о-лодецъ идетъ», дѣлаетъ органъ. Ахъ, мнѣ только найти бы свободное мѣстечко!.. Фіуньковскій заказываетъ бульонъ… ростбифъ… согрѣвательнаго… Господи! неужели я буду ѣсть?! И вотъ, однако, я ѣмъ!.. пью!.. Къ сожалѣнію, меня «согрѣваютъ» немного съ излишнимъ усердіемъ… Въ залѣ скоро темнѣетъ, лица стушевываются въ какомъ-то туманѣ. Еще немного — и я весьма смутно представляю, кто изъ моихъ друзей сидитъ направо, кто — налѣво. Когда затѣмъ съ хоръ несутся игривые опереточные звуки, а Фіуньковскій начинаетъ подпѣвать сквозь зубы: «Тебѣ цѣна два гроша, тебѣ цѣна два гроша», я немедленно присоединяюсь къ нему страшнымъ басомъ: «Въ база-арный день!» Меня осаживаютъ. «Въ база-арный день!» пою я пуще прежняго. Отчего не пѣть, если весело! И вотъ — хохотъ, «браво», свистки, и… опять надо мною ясное звѣздное небо… Я оглядываюсь, но отъ Фіуньковскаго и Тпрртикевича и слѣдъ простылъ. Въ досадѣ я требую отъ кого-то извощика. Странная вещь! мой капризъ исполняется. Меня везутъ, куда — безразлично, я засыпаю по дорогѣ и только къ утру начинаю догадываться, что ночую въ казенномъ помѣщеніи, подъ благодѣтельнымъ присмотромъ начальства. Но что самое удивительное: разсматривая на-утро свои вещи, я нахожу въ карманѣ «зелененькую». Милый Фіуньковскій! Добрая душа Тпрртикевичъ. Какое вамъ сердечное спасибо!
Когда меня — въ числѣ другихъ плѣнныхъ — выпустили на утро на свободу, морозъ уже смѣнился оттепелью. Съ крышъ лило каскадомъ. Не помню, зачѣмъ я собрался перейти съ солнечной стороны Невскаго на тѣневую, какъ вдругъ увидѣлъ нѣчто, заставившее меня остаться на солнечной сторонѣ. Что ты думаешь, я увидѣлъ? Пожаръ?.. картину?.. знакомаго? Не угадаешь… Я увидѣлъ… пса…
Онъ былъ красавецъ. Огромный да гладкій такой, осанистый, представительный. Хвостъ держалъ зонтикомъ, и съ величайшимъ апломбомъ слѣдовалъ по Невскому, очевидно, совершая послѣобѣденную прогулку и на досугѣ высматривая хорошенькихъ. Но на перекресткѣ онъ безпокойно заскулилъ и началъ оглядываться, какъ бы соображая, куда онъ забрался? Вотъ тутъ-то и блеснула у меня мысль. Я подошелъ и по дружески почмокалъ. Онъ снисходительно помахалъ хвостомъ. Знакомство было сдѣлано. Замѣтивъ, что песъ остановился возлѣ фруктовой и заинтересовался сосисками, я купилъ ему цѣлый фунтъ и почтительно предлагалъ всю дорогу до моей квартиры. На счастье песъ былъ водолазъ. Когда я пошелъ въ бродъ — воды было уже на четверть въ подвалѣ — песъ вообразилъ, что я тону и ринулся меня спасать. Безъ особенныхъ хлопотъ я водворилъ его въ моемъ ковчегѣ. Спали мы вмѣстѣ; онъ былъ пушистый да теплый такой, и вовсе безъ блохъ, какъ это часто бываетъ. Правда, раза два ночью онъ просился на воздухъ и при этомъ принимался меня грызть, но къ утру мы поладили.
Слѣдующіе дни я провелъ въ сильнѣйшемъ безпокойствѣ. Во-первыхъ, песъ въ мое отсутствіе чувствовалъ приступы меланхоліи и вылъ на весь переулокъ, несчастный, — обстоятельство, которое могло ежеминутно привлечь вниманіе сосѣдняго дворника; во-вторыхъ, содержаніе пса было мнѣ рѣшительно не по средствамъ. Къ черному хлѣбу онъ почти не притрогивался — и я приходилъ въ ужасъ при мысли, что онъ даромъ проѣстъ мои гроши. Но, съ другой стороны: серебряный ошейникъ, выхохленная шерстка, полнота, достойный взглядъ, выдержка — все это заставляло предполагать, что онъ выросъ въ хорошемъ домѣ, который не поскупится на благодарность. И дѣйствительно: уже на третій день я напалъ на объявленіе. «Хорошій домъ», обозначая примѣты и кличку собаки — ее звали такъ же, какъ и меня, только на французскій ладъ, «Жаномъ» — обѣщалъ тому, кто ее приведетъ, двадцать пять рублей награды. Добрый, благородный тезка! Ты далъ больше, чѣмъ сулила твоя элегантная наружность. При прощаньѣ я чуть не поцѣловалъ благороднаго Жана. Впрочемъ, это съ большимъ удовольствіемъ исполнила за меня сначала какая-то барышня, а затѣмъ, должно быть, ея мамаша, живая черноглазая барыня. Всѣ трое они прыгали и визжали отъ радости… Однако, вотъ я и закончилъ мое повѣствованіе. А кстати и въ бутылочкѣ оскудѣло. Это что бьетъ: восемь? Пора!..
Онъ всталъ и началъ прощаться. Прощанье было сердечное. Я звалъ его къ себѣ, спрашивалъ — нельзя ли зайти къ нему? Онъ со смѣхомъ махнулъ рукой. Развѣ онъ можетъ дать какой-нибудь адресъ? Да и зачѣмъ? Ужъ не «спасать» ли я его намѣренъ? «Полно, братъ!» Онъ войдетъ въ общество извѣстностью, силой; до тѣхъ же поръ предпочитаетъ жить… внѣ общества… Конечно, это непріятная вещь — наткнуться на стараго товарища въ такомъ положеніи, но… оно, надо думать, не вѣчно… Почемъ знать: можетъ быть, съ именемъ Бодрякова скоро будетъ связываться представленіе — какъ о великомъ изобрѣтателѣ? Кто поживетъ — увидитъ…
— Вотъ дай-ка лучше на дорожку парочку папиросочекъ…
Онъ закурилъ, Поболталъ еще минутку, но, заслышавъ шаги Сергѣя Сергѣича, торопливо пожалъ мнѣ руку и вышелъ.
Мѣсяцъ высоко тогда стоялъ на небѣ; при его свѣтѣ можно было различить, среди другихъ тѣней, длинную тѣнь Ивана Николаича, постепенно терявшуюся въ отдаленіи. Я долго смотрѣлъ ей вслѣдъ…