Волжскій
Глѣбъ Успенскій о заболѣваніи личности русскаго человѣка *).
[править]1906
[править]- ) Настоящая статья взятая изъ «Русскаго Богатства» за 1904 г. № 1 и 2, въ нѣкоторой части своей представляетъ болѣе обстоятельную разработку и дальнѣйшее развитіе мыслей, высказанныхъ уже въ моемъ очеркѣ объ Успенскомъ въ книгѣ «Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ» Спб. 1901 г.
Полный и цѣльный человѣкъ, выпрямленный во весь свой истинно-человѣческій ростъ, человѣческое существо, какъ самодовлѣющее нравственное начало, исполненное величайшей гармоніи и совершеннѣйшей красоты, — вотъ тотъ идеалъ, который рисуется изстрадавшейся, намучившейся душѣ Г. И. Успенскаго въ его мечтаніяхъ о томъ, «какъ жить свято», объ иной, лучшей жизни, праведной, справедливой и радостной. Человѣкъ, выпрямленный во всю свою естественную ширь, въ натуральную величину гармоніи, красоты и силы своего человѣческаго совершенства, повсюду грезится Успенскому въ его писаніяхъ и скитаніяхъ, въ его терзаніяхъ и болѣніяхъ; здѣсь лежитъ вдохновляющее Успенскаго идеальное начало его міросозерцанія. Художника вдохновляетъ въ его творчествѣ «огромная красота человѣческаго существа», ощущеніе счастья быть человѣкомъ. Подъ обаяніемъ этихъ вдохновенныхъ мечтаній о выпрямленномъ человѣкѣ, въ виду властно влекущей гармоніи человѣческаго существа «радостно возникаетъ въ душѣ» «желаніе выпрямить, высвободить искалѣченнаго теперешняго человѣка». Гармоническій человѣкъ это — Богъ Успенскаго. Богъ-человѣкъ всецѣло овладѣваетъ его сознаніемъ, не оставляя ему возможности сотворить себѣ кумира изъ чего-нибудь внѣшняго, посторонняго, чуждаго человѣку. Свободная гармонія человѣческаго существа, то совершенство человѣка, «которое даетъ чуять Венера Милосская», заключаетъ въ себѣ все истинно великое, о чемъ только можетъ мечтать «искалѣченный теперешній человѣкъ», всю истину, все добро, всю красоту человѣческаго существованія, потому что ничего для него не можетъ быть выше, величественнѣе, нравственнѣе и прекраснѣе человѣка. Человѣкъ это — высшая правда земли. Писанія Успенскаго — неугомонная забота о человѣкѣ, трепетно страстное, мучительное и неусыпное исканіе гармонической человѣчности, неугасимая мечта о выпрямленномъ человѣкѣ, о всечеловѣкѣ. Поэзія Успенскаго это — поэзія «красоты живого человѣка», человѣческой гармоніи, поэзія «радости жить на свѣтѣ и видѣть живого человѣка». Она вся проникнута высшей красотой, "красотой, выпрямляющей душу и говорящей измученному человѣку: «не робѣй», той красотой, подъ впечатлѣніемъ которой «начинаешь видѣть солнце, радоваться, что оно свѣтитъ и грѣетъ».
Таковъ въ самыхъ общихъ чертахъ идеалъ Успенскаго, центръ тяжести всѣхъ его волненій и терзаній. Въ другомъ мѣстѣ мы пытались подробнѣе выяснить основы правды Успенскаго, показать идеальныя начала его творчества, вскрыть «художественно психологическое а priori этого творчества»[1]. Здѣсь наша задача, какъ увидитъ далѣе читатель, гораздо уже, ограниченнѣе.
Мечтая о выпрямленномъ во весь свой естественный, истинно-человѣческій ростъ человѣкѣ, объ удивительномъ совершенствѣ и чарующей прелести человѣческаго существа, постигая «радость жить на свѣтѣ и видѣть живого человѣка», Успенскій глубоко проникаетъ также и въ дѣйствительность, комкающую и уродующую прекрасное человѣческое существо; изумительно тонко изображаетъ онъ страшную власть дѣйствительности надъ человѣкомъ. Онъ вскрываетъ силу этой власти, взрѣзаетъ тонкимъ остріемъ своего художественнаго скальпеля глубокіе слои реальныхъ человѣческихъ отношеній, внимательно всматриваясь въ ужасы «омрачительныхъ впечатлѣній», наносимыхъ на русскаго человѣка русской жизнью, бережно ощупывая тѣ глубокія раны, гнойныя язвы и тяжелые вывихи, которые несетъ съ собой эта жизнь «переходнаго времени», ставшаго, по позднѣйшему признанію самого Г. И. Успенскаго, «въ послѣднія тридцать лѣтъ какъ бы обычнымъ образомъ жизни»[2]. Въ этомъ водоворотѣ «новыхъ временъ, новыхъ заботъ», въ анализѣ этого хронически-переходнаго времени русской жизни тонко впечатлительный художникъ добываетъ свои соціологическія обобщенія. Будучи идеологомъ человѣка, страстно убѣжденнымъ апологетомъ полноты и цѣльности живой личности, Успенскій, какъ художникъ, является въ то же время и историкомъ переходнаго періода русской жизни, и соціологомъ, изучающимъ дѣйствительность соціальныхъ отношеній[3]. Стремясь понять и объяснить исторически данную наличность общественныхъ отношеній своего времени, Успенскій приходитъ къ значительнымъ выводамъ соціологическаго характера.
Здѣсь на первомъ мѣстѣ слѣдовало бы поставить знаменитую теорію власти земли, но на ней мы въ настоящее время не будемъ останавливаться: и въ видахъ ея особенной извѣстности, и въ видахъ того, что это пришлось уже сдѣлать въ другомъ мѣстѣ[4]. Художественныя обобщенія изученія соціальной жизни у Гл. Успенскаго не ограничиваются одной только теоріей власти земли. На ряду съ этой властью, Успенскій отмѣчаетъ и въ укладѣ крестьянской жизни, и въ строѣ общественныхъ отношеній города также и власть денегъ, власть рубля, «купона», невѣдомыхъ темныхъ силъ, воплощающихся то «въ видѣ питательной книжки чековъ», то въ видѣ простого требованія денегъ, «раскладки» во имя какихъ-то таинственныхъ, чуждыхъ и далекихъ требованій. «Вдругъ, невѣдомо откуда и какъ, налетитъ на человѣка полтинникъ, рубль — и спасетъ его отъ бѣды, или тоже вдругъ налетитъ, завертитъ, исковеркаетъ, изуродуетъ, обезличитъ»… Вообще въ произведеніяхъ Успенскаго мы находимъ изумительно тонкій анализъ власти стихійныхъ началъ соціальной жизни, власти невѣдомыхъ, безсознательно-темныхъ силъ и безличныхъ экономическихъ отношеній. Эта стихійная необходимость, которую вскрываетъ Успенскій, главнымъ образомъ, съ ея психологической стороны, — неразгаданная и еще непонятая въ своей причинной закономѣрности, пугаетъ какой-то внезапностью, представляясь сплошь нелѣпой и дикой случайностью.
Вѣроятно, эти элементы творчества Успенскаго въ связи съ теоріей власти земли, дали поводъ нѣкоторымъ писателямъ говорить объ экономическомъ матеріализмѣ Успенскаго. Авторъ небольшой замѣтки объ Успенскомъ въ «Галлереѣ писателей», изданной г. Скирмунтомъ, между прочимъ, пишетъ: «объясняя весь строй деревни и все міросозерцаніе крестьянина съ экономической точки зрѣнія и вообще придавая экономическому фактору громадное значеніе въ судьбѣ человѣчества, Успенскій является до извѣстной степени предтечей теоретиковъ экономическаго пониманія исторіи»[5]. О томъ же еще раньше въ журналѣ «Начало» по поводу очерка Успенскаго «Не суйся» писалъ г. Богучарскій. «Въ этомъ очеркѣ Успенскій, — читаемъ мы здѣсь, — съ удивительнымъ проникновеніемъ въ самые глубокіе тайники души земледѣльца понялъ своимъ художественнымъ чутьемь коренную зависимость соціальной психики отъ экономическихъ условій, на которыхъ она выростаетъ, и съ необыкновенной ясностью прослѣдилъ ее на всѣхъ большихъ и малыхъ явленіяхъ, изъ которыхъ складывается повседневная жизнь „пахаря“»[6].
Надо слишкомъ упростить и даже прямо исказить своеобразныя мысли Успенскаго, чтобы подогнать ихъ подъ формулы экономическаго матеріализма, исчерпать ихъ указаніемъ «зависимости соціальной психики отъ экономическихъ условій». «Самъ Успенскій, — замѣчаетъ по этому поводу Н. К. Михайловскій, — объяснялъ мужицкую психику не экономическими условіями, — по крайней мѣрѣ, не ими на первомъ мѣстѣ. Онъ говоритъ въ томъ же очеркѣ „Не суйся“: „При этомъ, во-первыхъ, я долженъ былъ корнемъ этихъ вліяній признать природу. Съ ней человѣкъ дѣлаетъ дѣло, непосредственно отъ нея зависитъ“. И, напримѣръ, дождь и бездождіе, на которые указываетъ далѣе Успенскій, имѣютъ, конечно, очень важныя экономическія послѣдствія, но сами-то по себѣ не суть экономическія явленія». Правда, сторонники экономическаго матеріализма, пожалуй, могли бы въ богатомъ арсеналѣ основныхъ формулировокъ, различно трактующихъ значеніе экономическаго фактора, найти такія, которыя также ставятъ соціальную психику въ большую или меньшую зависимость отъ природы: т. е. и у нихъ, какъ и у Гл. Успенскаго, экономическія условія, пожалуй, окажутся не на первомъ мѣстѣ. Не говоря уже о позднѣйшихъ сторонникахъ экономическаго матеріализма, — о русскихъ и говорить нечего, — они въ сферѣ теоріи матеріалистическаго пониманія исторіи едва ли что прибавили своего, въ трудахъ самихъ творцовъ теоріи замѣчается нѣкоторый уклонъ въ сторону расширенія основныхъ опредѣленій. Постепенно видоизмѣняя свои формулировки, Марксъ и особенно Энгельсъ вводили въ нихъ все новое и новое содержаніе. Уже въ Ш-мъ томѣ Капитала Марксъ говоритъ, что «экономическая основа — основа по главнымъ условіямъ — вслѣдствіе безчисленныхъ эмпирическихъ обстоятельствъ, естественныхъ условій, отношенія расъ, историческихъ вліяній, дѣйствующихъ извнѣ и т. д., можетъ проявлять безконечныя варіаціи и степени, понять которыя можно только при анализѣ этихъ эмпирическихъ условій». Еще болѣе дополненій, осложняющихъ прежнюю опредѣленность теоріи, вводитъ Энгельсъ, главнымъ образомъ, въ письмахъ къ Конраду Шмиту и Мерингу, гдѣ къ экономическимъ отношеніямъ причисляются также и географическія условія, и даже вообще «окружающая извнѣ общественную форму среда». Такимъ образомъ, при желаніи раздвинуть рамки экономическаго матеріализма, довольно легко открыть дверь въ сторону хотя бы только непосредственнаго вліянія естественныхъ условій природы на психику соціальныхъ отношеній. Но, въ концѣ концовъ, такая тенденція въ опредѣленіи экономическаго матеріализма, съ одной стороны, совершенно обезцвѣчиваетъ самую теорію, дѣлая ее мало содержательной и водянистой, съ другой — лишаетъ сколько-нибудь значительнаго смысла и сопоставленія соціологическихъ обобщеній художественнаго творчества Успенскаго съ конечными выводами этой теоріи. Конечно, при нѣкоторыхъ усиліяхъ, съ помощью обезцвѣчивающаго абстрагированія, урѣзыванія и разжиженія, творческую работу художественной мысли Успенскаго можетъ быть и удастся вогнать въ тѣ или другія формулы экономическаго матеріализма, но тогда изъ нея выпадетъ какъ разъ то, что дѣлаетъ его творчество индивидуальнымъ и оригинальнымъ, выпадетъ все своеобразіе его соціальной мысли и останется только блѣдный и безкровный остовъ односторонняго и насильственно сдѣланнаго отвлеченія, одинаково чуждый какъ яркой и самобытной личности творцовъ экономическаго матеріализма, такъ и художественному генію Успенскаго. Живая, трепетно-бьющаяся мысль художника утратитъ всю свою непосредственность, сочность и утонченность. истолковать такимъ образомъ соціологическіе элементы художественнаго творчества Успенскаго значитъ почти совершенно просмотрѣть ихъ.
Уродующая прекрасное и чистое естество человѣка дѣйствительность русской жизни поражаетъ Успенскаго прежде всего своей неожиданностью, нелѣпой безтолковщиной и вздорной сумятицей невѣдомо откуда народившихся, вдругъ нахлынувшихъ явленій. Всевластный, «всесокрушающій русскій случай» — вотъ главный дѣйствующій здѣсь факторъ. Человѣка въ его общественныхъ и частныхъ отношеніяхъ со всѣхъ сторонъ омываетъ «рѣка случайностей жизни». «Комедія случайностей, съ той минуты, какъ неразборчивая, грубая рука ея начинаетъ рвать живое тѣло (тоже по недоразумѣнію), съ этой минуты шутовская комедія превращается въ глубокую драму. Сила случая, дающая себя знать такъ больно, ясно доказываетъ свои громадные размѣры, заставляя жаться отъ нея подальше, беречься, чтобы сильная и безтолково дѣйствующая рука ея не достала, не дохватила. И вотъ человѣкъ сьеживается, забивается въ уголъ»[7]. Эта страшная по своей огромной, угрожающей силѣ случайность въ человѣческой жизни дѣлаетъ нашу повседневную, будничную жизнь ужасной; изъ-подъ надоѣвшаго всѣмъ и всѣмъ примелькавшагося невзрачнаго сѣренькаго облика ежедневныхъ людскихъ отношеній зловѣще выглядываетъ мертвящая, гнетущая тоска. «Оскудѣніе духовной жизни до такой степени велико вообще, что иногда не только отказываешься дать объясненіе существованію всевозможныхъ лицъ, прикосновенныхъ ко всевозможнымъ учрежденіямъ, но не можешь объяснить и резона для собственнаго существованія. Живешь, глядишь, и не знаешь — зачѣмъ все это, надобно ли это, изъ-за чего, наконецъ, на человѣчество навалилась такая масса необузданной скуки и почему такое мертвое молчаніе»[8]. При чтеніи такихъ типическихъ, въ этомъ смыслѣ, разсказовъ Успенскаго, какъ «Съ человѣкомъ тихо!» и очень многихъ другихъ подобныхъ же произведеній («Не случись», «Мишаньки», «Изъ деревенскаго дневника», «Новыя времена, новыя заботы»; также и въ «Нравахъ Растеряевой улицы», и въ «Разореніи», и въ «Очеркахъ переходнаго времени» и многихъ другихъ) читателя временами охватываетъ ужасъ обыденной жизни, испугъ предъ жизнью; въ этихъ повседневныхъ житейскихъ отношеніяхъ чувствуется что-то грозное, зловѣщее. Временами этотъ испугъ передъ дикостью жизни человѣка смягчается и осложняется у художника его свѣжимъ, веселымъ юморомъ, изрѣдка перемежается просвѣтленной и радостной улыбкой отъ счастливаго, выпрямляющаго душу сознанія всеразрѣшающей красоты гармоническаго человѣческаго существа, «радости жить на свѣтѣ и видѣть живого человѣка». А затѣмъ снова выпрямленная душа сгибается подъ страшной тяжестью ужасныхъ впечатлѣній, наносимыхъ на нее русской жизнью сознаніе омрачается изнуряющими видѣніями, улыбка становится горькой, нерадостной, юморъ слышится рѣже, фонъ разсказа темнѣетъ, все чаще и выразительнѣе сказывается испугъ передъ жизнью. Типично въ этомъ отношеніи оканчивается одинъ разсказъ изъ серіи «Богъ грѣхамъ терпитъ»: «Съ человѣкомъ — тихо!» «И стоитъ дьявольская тоска. — Солонина „достигла“ 20 к. — неизвѣстно отчего. Батюшка сидитъ дома и думаетъ объ улучшеніи быта — неизвѣстно съ чего. Въ волости „наказываютъ“ Ивана Родіонова — неизвѣстно за что. Урядникъ ѣдетъ рысью-- „неизвѣстно куда и зачѣмъ“… Неизвѣстно зачѣмъ прилетѣла птица подъ окно… Солнце свѣтитъ… Солонина „достигаетъ“… И становится, „неизвѣстно отчего“, „страшно“»… Эта пугающая безсмыслица обыденной жизни, грозная власть случая въ строѣ людскихъ отношеній, стихійность, растительность, зоологичность прекрасно вскрыты въ произведеніяхъ Успенскаго; въ этомъ отношеніи многіе изъ современныхъ художниковъ безсмыслицы и скуки жизни являются только его продолжателями. Въ особенномъ родствѣ съ Успенскимъ здѣсь находится Чеховъ, съ геніальной мощью художественности вскрывшій въ своихъ произведеніяхъ «власть обыденщины», власть случая[9].
Все дѣлается вдругъ, неизвѣстно съ чего, невѣдомо для чего и зачѣмъ, все неожиданно, безсвязно и непонятно, вся эта неурядица жизни гнететъ и давитъ своей безпросвѣтной безсмыслицей. Успенскій раскрываетъ смыслъ этихъ давленій съ своей центральной точки зрѣнія, съ точки зрѣнія личнаго начала. Случайность, стихійность и безсознательность въ общественномъ процессѣ освѣщается въ общей картинѣ жизни, рисуемой Успенскимъ въ его произведеніяхъ, какъ элементы, отрицающіе сознательное проявленіе личнаго начала, враждебные личности, давящіе на нее всею тяжестью своей принудительной и чуждой личности необходимости, своей безличностью.
Личность сталкивается лицомъ къ лицу съ напирающимъ на нее отовсюду и обезличивающимъ ее стихійнымъ потокомъ внѣшней и посторонней ей необходимости; окруженная «рѣкой случайностей жизни», она борется за свою индивидуальность, за право свободнаго самоопредѣленія, за право сознательнаго властвованія надъ естественнымъ порядкомъ вещей. Но далеко не всегда личность выдерживаетъ этотъ напоръ, чаще падаетъ жертвой его, утопая въ коверкающемъ ее потокѣ неожиданностей и случайностей, обезличивается и погибаетъ. Внушительную картину этого ослабленія личности, ея уродливостей и заболѣваній представляетъ собой переходное время русской жизни, ставшее волей судебъ хроническимъ нашимъ недугомъ, обычнымъ образомъ жизни. И Успенскій съ глубокимъ и напряженнымъ вниманіемъ прослѣживаетъ въ большей части своихъ произведеній эту обезличивающую тенденцію общественнаго процесса въ русской жизни.
Этотъ опустошающій личность процессъ совершается во всѣхъ сферахъ русской жизни, повсюду русскій человѣкъ до потери сознанія запуганъ, раздавленъ непонятнымъ, чуждымъ ему и угнетающимъ его безличнымъ неумолимымъ процессомъ общественныхъ отношеній, въ укладѣ крестьянской жизни, такъ же какъ и въ городѣ, въ земледѣльческомъ строѣ жизни, подъ вѣковой властью земли, такъ же какъ и въ сферахъ, охваченныхъ все растущей властью «купона». «Съ человѣкомъ — тихо», тихо — въ темныхъ захолустьяхъ «Растеряевой улицы», и среди «разоренія» стараго уклада провинціальной жизни, разлагающагося подъ натискомъ «новыхъ временъ — новыхъ заботъ»; тихо — съ деревенскимъ обывателемъ на лонѣ крестьянскаго житья-бытья, вблизи лѣсной, зоологической правды и гармоніи «земледѣльческихъ идеаловъ», созданныхъ исконной властью земли; «тише воды, ниже травы» живетъ иной интеллигентный обыватель, и даже въ сферахъ высшихъ проявленій интеллигентной жизни личность такъ же, чаще всего, обезсилена, скомкана и напугана, живая душа омертвѣла, анестезировалась, сознательное начало атрофировалось. Всюду господствуетъ растерянность, чужое велѣніе, постороннее внушеніе, внезапный случай, неожиданный приказъ, — вообще не своя воля. Такъ и живетъ русскій человѣкъ, не ощущая своей личности, «безъ своей воли», повинуясь чужому внушенію, постороннему, Богъ вѣсть откуда вдругъ явившемуся, велѣнію.
Въ очеркахъ изъ «Деревенскаго дневника» Успенскій живописуетъ обезличивающую тенденцію соціальнаго процесса въ сферѣ общественныхъ отношеній села Слѣпого-Литвина.
"Какимъ-то тяжелымъ клубомъ свернулись всѣ разнообразныя отрасли общественной службы въ сознаніи крестьянина, и не распутывая этого клубка (такъ какъ распутать его почти невозможно), крестьянинъ опредѣлилъ его однимъ словомъ — «деньги». Вся куча повелительныхъ наклоненій низвергается въ деревенскую глушь въ видѣ простого требованія денегъ и вообще какихъ-нибудь матеріальныхъ расходовъ, но денегъ, денегъ главнымъ образомъ… Всякая, самая благороднѣйшая мысль, направленная на общую пользу, откуда бы она ни шла, дойдя до деревни, превращается въ простое требованіе денегъ. Проекты «оздоровленія», «образованія», «поднятія народной нравственности», «оживленія народа», словомъ, — всякая благая[10] мысль, какъ только начала приводиться въ исполненіе, непремѣнно начинается въ какомъ-нибудь Слѣпомъ-Литвинѣ прямо со «взносовъ». Въ Петербургѣ, въ губернскомъ городѣ, въ уѣздномъ — идутъ разговоры, проекты, доказательства, пренія; слышны разныя, безспорно умныя слова: «развитіе», «улучшеніе», а въ Слѣпомъ-Литвинѣ, во имя этихъ прекрасныхъ проектовъ и словъ, происходитъ только раскладка[11]. Изъ такихъ словъ, какъ: «образованіе», «развитіе», «улучшеніе», въ Слѣпомъ-Литвинѣ, невѣдомо какимъ образомъ, образуются совершенно другія и всегда грустныя слова: «по гривеннику», «по двугривенному», «по полтинѣ»[12]…
И, хотя всякое велѣніе, всякое начинаніе, переходя въ народную среду, выражается прежде всего «въ простомъ требованіи денегъ», но психологической почвой для возращенія этого явленія служитъ все то же безсиліе и напуганность личности въ «замордованномъ русскомъ человѣкѣ», какъ мѣтко называетъ въ другомъ мѣстѣ одинъ изъ героевъ Успенскаго эту постоянную подчиненность русскаго человѣка чужой волѣ. Своя воля, сознательность, личный контроль собственной отвѣтственности совершенно отсутствуютъ въ укладѣ жизни деревенскаго обывателя. «Жизнь его съ самаго дѣтства переполнена угрожающими случайностями: переѣдетъ лошадь, потому что „вино попалось дюже хорошо“; съѣстъ свинья, потому что родильница лежитъ въ обморокѣ, а домашніе такъ крѣпко спятъ, что ничего не слышатъ, „хоть въ барабанъ колоти“; задохнется отъ угара»…[13] и т. д. Вдругъ, «невѣдомо откуда, изъ-подъ совершенно опредѣленнаго факта конской повинности», вылѣзаетъ «на глаза цѣпляющійся за него фактъ неопредѣленной, темной глубины самаго дна деревенской жизни»…[14]. У старосты на пріемѣ бракуютъ лошадь, потому что у нея натерта холка. Лошадь куплена у Петра синильщика три года тому назадъ. Теперь этотъ Петръ проситъ Кузьмича поставить у него на задворкахъ хатенку, ему бы поправиться. Кузьмичъ согласенъ «дать человѣку упокой», задворки ему ни къ чему, мѣста не украдетъ и деньги даетъ; но староста таинственно бормочетъ Кузьмичу и холкѣ, ему «бытто думается», что синильщикъ «человѣкъ-то онъ… не того… что-то бытто нечистоватъ»! И хорошее, мірское, человѣчески-понятное дѣло разлаживается по винѣ какъ-то вдругъ вынырнувшей изъ «неопредѣленной темной глубины самаго дна деревенской жизни» — холки. И Петръ синильщикъ терпитъ и озлобляется изъ-за лошадиной холки, невѣдомо какъ натертой, проданною имъ старостѣ, лошадью. Сболтнулъ человѣкъ, и глупое слово, попавъ въ таинственный круговоротъ деревенской нескладицы, родитъ для всѣхъ неожиданные, никому ненужные результаты. Слѣпое, невѣдомо откуда и для чего идущее внушеніе правитъ этимъ міромъ, какъ безглазое, безликое чудовище. «Никто не знаетъ — зачѣмъ, въ чемъ дѣло, но всякій безпрекословно идетъ потому, что привыкъ идти, когда ему скажутъ: „иди“, привыкъ платить, когда скажутъ: „плати“, и совершенно отвыкъ отъ „разговоровъ“ на тему — куда? зачѣмъ? и почему? такъ какъ идея большого или маленькаго явленія, совершающагося въ общей жизни государства, никогда не доходила до деревни. Сюда являются только какія-то дребезги, если можно такъ выразиться, этой идеи, не дающія о ней никакого понятія: деревня никогда не знаетъ даже о причинахъ, вліяющихъ прямо на ея экономическое положеніе, на ея карманъ»[15].
То же и въ общественной жизни города, здѣсь также безконтрольно властвуетъ «всесокрушающій русскій случай».
Рисуя въ цѣломъ рядѣ очерковъ «Новыя времена, новыя заботы» и въ другихъ, менѣе цѣльныхъ произведеніяхъ общую картину городской жизни «переходнаго времени», Успенскій стремится отмѣтить въ ней, «какъ внезапность, случайность явленій нашей досадной жизни, такъ и вліяніе этой случайности, пришлости явленій на состояніе мыслей и расположеніе духа мѣстнаго бюджетнаго потребителя»[16].
«Физіономія современнаго губернскаго города какъ снаружи, такъ и внутри, это — нѣчто такое, что сразу, съ одного дня, разслабляетъ нервную систему и сразу, съ одного дня, дѣлаетъ жизнь какой-то досадною путаницею. Путаница явленій, поражающая вашъ глазъ, наравнѣ съ путаницею явленій, поражіющей вашъ умъ, лишаетъ физіономію современнаго города всякаго образа и подобія, образуя, вмѣсто какой бы то ни было физіономіи, нѣчто неуклюжее, разношерстное, какую-то кучу, свалку явленій, не имѣющихъ другъ съ другомъ никакой связи и, несмотря на это, дѣлающихъ безплодныя усилія ужиться вмѣстѣ»…[17].
Городскую жизнь Успенскій наблюдаетъ какъ разъ въ тотъ моментъ, когда въ спокойное русло стараго уклада дореформенной жизни города вдругъ, неожиданно и безсвязно, врываются вѣстники новой жизни, пришельцы совсѣмъ иного міра. Своеобразная гармонія стариннаго образа жизни нежданно-негадано нарушена, и нарушена безвозвратно. Эта смѣна стараго новымъ несетъ съ собой невообразимую «путаницу явленій», еще болѣе дезорганизующую обывательскую личность,
«Прежняя старинная грязь и лужи, прежніе гнилые заборы съ нищими на углу, поющими „подайте Христа ради!“, а надъ головой нищей, на томъ же углу, „Парижская жизнь“, оперетка, изуродованные куплеты которой заглушаются буханьемъ въ колоколъ у Никитья: гдѣ завтра престолъ… Вдругъ, нежданно-негадано, налетитъ по желѣзной дорогѣ Рубинштейнъ, Давыдовъ… Вдругъ забѣжитъ волкъ и перекусаетъ возвращающихся съ концерта меломановъ… Лохмотья, до послѣдней степени разстроенные нервы, волкъ, Рубинштейнъ, вѣнская карета и первобытная мостовая, мигрень и тикъ рядомъ съ простымъ угаромъ, все это проходитъ одно за другимъ, желая представить изъ себя нѣчто общее, нѣчто переплетенное въ одну книгу подъ однимъ общимъ заглавіемъ „Губернскій городъ такой-то“, и нисколько не достигаетъ чего-нибудь подобнаго, а только поражаетъ, заставляя на каждомъ шагу спрашивать себя: зачѣмъ и откуда взялась вѣнская карета въ этой лужѣ? Почему не просто соленый огурецъ, а какой-то соленый конкомбръ? Зачѣмъ Рубинштейнъ? Зачѣмъ волкъ? Зачѣмъ „Парижская жизнь“?.. Зачѣмъ желѣзная дорога»?..[18].
И вся эта безсвязная груда впечатлѣній тяжелой и неловкой массой наваливается на душу городского обывателя, гнететъ его сознаніе, комкаетъ и обезсиливаетъ. И здѣсь неожиданности и нелѣпости, нагромождаясь другъ на друга, причудливо переплетаясь между собой, образуютъ въ общей свалкѣ общественныхъ отношеній города что-то безформенное, несуразное, чуждое личности и угрожающее ей, какое-то уродливое чудовище, внушающее отвращеніе и скуку. «Крайняя разнородность, полная разорванность явленій, которыхъ невольно должна касаться ваша мысль въ продолженіи хотя одного дня, къ вечеру этого дня истомляетъ васъ, разслабляетъ. Приходится неожиданно думать о неожиданныхъ вещахъ и неожиданно прекращать случайно начатую мысль, ради чего-нибудь также неожиданнаго, а въ результатѣ — нуль, скука, досадная зѣвота»…[19].
II.
[править]Теперь мы переходимъ къ самому сложному проявленію обезличивающей тенденціи общественнаго процесса въ переходномъ періодѣ русской жизни — къ своеобразному заболѣванію и омертвѣнію интеллигентной души подъ вліяніемъ неудержимаго напора «новыхъ временъ, новыхъ заботъ». Эта тема въ произведеніяхъ Успенскаго разработана съ особенной тщательностью и тонкостью анализа. Успенскій столько же великій художникъ народной жизни, сколько писатель интеллигенціи, геніальный знатокъ и изумительный тонкій аналитикъ интеллигентской души. Онъ — самый любимый, самый дорогой писатель истиннаго русскаго интеллигента потому, что научилъ его понимать народную жизнь, съ любовнымъ вниманіемъ и затаенной надеждой «смотрѣть на мужика» («смотрите* на мужика… — передаетъ его трепетную, волнующую рѣчь В. Г. Короленко. — Все-таки надо смотрѣть на мужика»). Но не меньшая и, думается мнѣ, безсмертная заслуга Глѣба Ивановича, — заслуга эта будетъ жить, пока жива русская интеллигенція, — въ томъ, что онъ научилъ русскаго интеллигентнаго человѣка понимать самого себя; онъ вскрылъ передъ нимъ всю сложность тонкихъ и запутанныхъ узоровъ собственной его интеллигентской души, обнажилъ ея глубочайшія извилины, открылъ ея тайники и закоулки. И сдѣлалъ это любя, нѣжно и бережно касаясь наболѣвшихъ язвъ внутренняго міра интеллигента, не пряча ихъ, но и не обманывая себя, не допуская никакихъ сдѣлокъ съ совѣстью, никакихъ насъ возвышающихъ обмановъ. Онъ много любилъ русскаго интеллигентнаго человѣка, много болѣлъ его болью, много печалился его печалью, и слишкомъ серьезно понималъ его задачи, чтобы не хотѣть и здѣсь «выяснить дѣло его въ самой строгой безпристрастности и, если угодно, безстрашіи». Для русской интеллигенціи Успенскій былъ свой, близкій человѣкъ, быть можетъ, самый близкій и самый родной ея страждущему сердцу писатель, наиболѣе чутко отзывающійся на тончайшія, интимнѣйшія, неуловимыя движенія ея души; онъ умѣлъ правдивой суровостью своего анализа прикасаться къ ея ранамъ и вывихамъ, потому что дѣло интеллигенціи было его собственнымъ, роднымъ ему, прямо личнымъ его дѣломъ.
Нѣтъ, я лгать не хочу — не случайно тебя
Я суровымъ упрекомъ моимъ оскорбилъ;
Я обдумалъ его, — но обдумалъ любя,
А любя глубоко, — глубоко и язвилъ.
Этими словами прекраснаго лирическаго отрывка Надсоновскаго стихотворенія можно формулировать трепетно-любовное, нѣжно-заботливое отношеніе Г. И. Успенскаго къ русской интеллигенціи; ни къ одному изъ современныхъ разоблачителей и отрицателей интеллигенціи слова эти не подошли бы въ такой мѣрѣ, какъ къ Успенскому, потому что ихъ критика интеллигенціи выходитъ не изъ тѣхъ уже основаній, какъ у Успенскаго, этого самаго законченнаго художника-интеллигента, въ специфическомъ, облагороженномъ такими людьми, какъ онъ, значеніи этого слова.
Досадная путаница и безтолковая свалка явленій, произведенная повсюду въ по-реформенномъ періодѣ русской жизни внезапностью переворота и неуступчивой живучестью старыхъ крѣпостническихъ пережитковъ, «хочешь-не-хочешь» отразилась и на психологіи интеллигента разныхъ типовъ и оттѣнковъ. Въ очеркѣ «Неплательщики», изъ серіи «Новыя времена, новыя заботы», Успенскій подробно разсматриваетъ своеобразныя отложенія, которыя образовались во внутреннемъ мірѣ «провинціальнаго интеллигентнаго неплательщика» подъ дружнымъ натискомъ надвигающихся новыхъ идей и новыхъ отношеній, «волей-неволей» увлекающихъ на своемъ пути обломки дореформенныхъ формацій.
«Безъ всякихъ преувеличеній можно сказать, что состояніе духа лучшаго экземпляра современнаго провинціальнаго интеллигентнаго неплательщика поистинѣ ужасное»![20] Внимательно анализируя это «состояніе духа» на основаніи богатѣйшаго матеріала своихъ наблюденій, собранныхъ въ «памятной книжкѣ», художникъ находитъ, что "корень и источникъ положенія, опредѣляемаго въ концѣ концовъ словомъ «ужасный», все-таки — та же «случайность». Въ мірѣ внутренней, душевной жизни интеллигента «случай все помялъ, все испугалъ, на все прикрикнулъ и прикрикнулъ основательно. Ослабленный и испуганный внутри себя, интеллигентный неплательщикъ стоитъ у разслабленнаго дѣла, знаетъ это, видитъ, какъ это пусто и пошло, каждую минуту чувствуетъ, если не всю пошлость положенія, то уже всю его холодную пустоту, и стоитъ потому, что „по крайней мѣрѣ“ — вѣрный кусокъ хлѣба!.. Жить въ постоянной атмосферѣ „не настоящаго“, „не заправскаго“, дышать постоянно воздухомъ „неискренности“ — и все потому, что только при такихъ условіяхъ неплательщику дается возможность жить — это чистое мученіе!..»[21] Гдѣ же та сила, которая заставляетъ этого интеллигентнаго неплательщика вращаться вокругъ и около пустого мѣста? «Кто и что превратило его въ интеллигентный гвоздь, который вбиваетъ на извѣстное мѣсто посторонняя рука и который оказывается способнымъ держать все, что эта посторонняя рука на него ни повѣситъ? О, глядя на этотъ гвоздь, глядя на то, какъ, интеллигентно ворча что-то, онъ все-таки продолжаетъ крѣпко сидѣть тамъ, гдѣ его вбили, негодованіе, боль, скорбь, гнѣвъ и слезы задушили бы, замучили бы сразу человѣка, рожденнаго внѣ случайностей нашей жизни, но мы, рожденные тутъ, въ самомъ центрѣ пустого мѣста, не умѣемъ ни плакать, ни негодовать столь глубоко, тѣмъ болѣе, что у насъ есть ключъ къ этому явленію. Этотъ ключъ — все тотъ же случай»[22]. И эта мука мученическая интеллигентской неправды несравненно хуже, тоже незавиднаго, положенія деревенскаго плательщика, хуже невзрачнаго крестьянскаго житья. «Распоясовскій обыватель, — пишетъ Успенскій, — рѣшительно не можетъ, да и не долженъ завидовать интеллигентному неплательщику; дѣла, за которыя этотъ неплательщикъ получаетъ готовыя денежки, — въ сущности не дѣла, а какія-то рубища, которымъ надобно придавать благоприличный видъ, какая-то толкотня около и вокругъ почти пустыхъ мѣстъ съ обязательствомъ придавать имъ видъ воздѣланныхъ полей; на мой взглядъ, куда не сладка такимъ путемъ достающаяся копѣйка!.. Тратить всю жизнь невзаправду, уставать отъ хлопотъ вокругъ пустого мѣста — да этакой муки не вознаградить никакими деньгами…»[23]. Вся жизнь интеллигентнаго неплательщика сдавлена въ тискахъ «вѣрнаго куска хлѣба», вся его личность заѣзжена чужимъ дѣломъ, съ самой личностью никакой живой связи не имѣющимъ; «то, что съ нимъ случилось, отняло у него охоту цѣнить свою мысль, свои симпатіи, отучило его даже слушаться своей натуры, того, что безъ его вѣдома прирождено ему»…[24] «Въ атмосферѣ „ненастоящаго“, „незаправскаго“ нѣтъ минуты веселья, нѣтъ здоровья, нѣтъ дѣла, нѣтъ сознанія простого покоя… Всякаго что-то точитъ, вертитъ въ душѣ, особливо когда этотъ всякій остался одинъ самъ съ собой и улучилъ минутку, когда можетъ если не лгать прямо, то хоть не вывихивать себя, что почти составляетъ всеобщую привычку…»[25] «Точитъ» и «вертитъ» въ душѣ интеллигентнаго человѣка потому, что рядомъ со всяческой скверной, свившей себѣ прочное гнѣздо въ его внутреннемъ мірѣ, рядомъ съ мерзостью запустѣнія, вопреки всяческому «дармоѣдству» и «дармобытію», въ душѣ его обнаруживается неугасимая жажда «сущей правды», и вотъ эта-то жажда «сущей правды» и не позволяетъ интеллигентному человѣку успокоиться около «пустого мѣста», на гармоніи свинскаго состоянія; душевное равновѣсіе его безвозвратно потеряно, его вѣчно что-то гложетъ, точитъ, мутитъ… Отсюда всевозможныя язвы, нарывы, червоточины и нагноенія въ его внутреннемъ мірѣ. Не вмѣщая въ себя «сущей правды», интеллигентъ, тѣмъ не менѣе, не можетъ и отказаться отъ нея, разъ навсегда успокоившись на неправдѣ своего существованія, отсюда заболѣванія «сущею правдой».
«На Руси факты заболѣванія сердца „сущею правдою“, — говоритъ Успенскій въ очеркѣ „Хочешь-нехочешь“ — составляютъ почти всеобщее явленіе: захватываютъ почти сплошь весь неплательщичій міръ, да и къ плательщикамъ иной разъ перебираются. Но при такомъ сплошномъ заболѣваніи движеніе во имя сущей правды въ общемъ не имѣетъ у насъ той чистоты, ясности, естественности, какую имѣютъ факты подобнаго заболѣванія на Западѣ, — а постоянно или, по крайней мѣрѣ, очень и очень часто заключаетъ въ себѣ подмѣсь совершенно неидущихъ къ сущности движенія осложненій, подмѣсь иной разъ просто скверную или просто смѣшную. Такія червоточины въ движеніяхъ отечественной мысли происходятъ, разумѣется, все отъ того же „случая“. Этотъ всемогущій случай не только властвуетъ надъ отечественнымъ карманомъ, но распоряжается и совѣстью»[26].
Откуда же берется эта страшная подавляющая сила случая въ человѣческой жизни, что даетъ этому слѣпому случаю такую громадную, безконтрольную, всесокрушающую власть въ людскихъ отношеніяхъ, что дѣлаетъ общественную жизнь людей стихійнымъ и безличнымъ процессомъ, не зависящимъ отъ личнаго сознанія и личной воли, полнымъ самыхъ нелѣпыхъ неожиданностей и раздирающихъ душу противорѣчій?
Психологическая основа всѣхъ этихъ ужасовъ, основа безграничной власти случая въ русской жизни, во всѣхъ проявленіяхъ, — незрѣлость, безсиліе личности у русскаго человѣка. Въ русскомъ человѣкѣ, въ точномъ смыслѣ слова, даже еще нѣтъ личности, она стерта, подавлена, дезорганизована, она во власти чужой воли, постороннихъ, часто безличныхъ внушеній, невѣдомо откуда идущихъ приказовъ и требованій. Самостоятельность, сознательность рѣшеній за свой собственный страхъ и рискъ ею утрачены, способность отвѣчать за себя, способность уважать себя въ ней до послѣдней степени ослаблена, она не умѣетъ быть сама собой. Стремленіе жить по своей собственной волѣ, повинуясь личнымъ своимъ желаніямъ и рѣшеніямъ, здѣсь безсмысленно изнасиловано. Человѣкъ обезличенъ, заѣзженъ, замордованъ. Своя личность ему въ тягость, онъ ощущаетъ ее какъ постороннее бремя, какъ больное мѣсто, о которомъ приходится постоянно думать, которое постоянно стѣсняетъ, непріятно напоминая о себѣ, мучительно угнетаетъ и давитъ.
Тяготясь своей личностью, какъ больнымъ мѣстомъ, русскій человѣкъ всюду стремится освободиться отъ нея, отказаться отъ личной отвѣтственности, отъ своей воли и собственнаго рѣшенія. Хочется ему не чувствовать себя, какъ больному хочется не чувствовать своего больного мѣста, хочется отдаться чему-то внѣшнему, лежащему внѣ собственнаго сознанія и личной воли, опереться на постороннія плечи, чтобы самому за себя не отвѣчать, отъ себя не зависѣть. Слабое развитіе личности постоянно вынуждаетъ русскаго человѣка силиться выйти изъ своихъ естественныхъ границъ, прямымъ слѣдствіемъ чего бываютъ или ненормальныя вздутія и припухлости разболѣвшейся чести, или язвы, раны и впадины болѣзненно-ущемленной совѣсти.
Въ обоихъ случаяхъ заболѣванія личности образуются на почвѣ слабости и безсилія ея справиться съ могучимъ напоромъ усложняющихся требованій жизни. Въ иныхъ случаяхъ незрѣлая личность, стремясь отвѣтить на непосильные запросы этой жизни сверхъестественными чрезмѣрными усиліями, не выдерживаетъ напряженія, надрывается и падаетъ въ объятія могучаго потока невѣдомо куда и по чьей волѣ несущихся волнъ, отдаваясь во власть безконтрольно хозяйничающаго случая, безличныхъ общественныхъ стихій, безудержно разгулявшихся съ вторженіемъ въ русскую жизнь «новыхъ временъ, новыхъ заботъ».
Основную причину этого смятенія потерянной личности, этого ея испуга самой себя, Успенскій усматриваетъ въ крѣпостномъ правѣ. Грандіозныя броженія, вызванныя въ русской жизни этимъ историческимъ событіемъ, образовали собой ту специфическую канву хронически переходнаго времени, на которой всемогущій безглазый случай въ стихійной работѣ своей ткетъ причудливые, безмысленно-уродливые узоры людскихъ отношеній, слагающихся въ итогѣ въ цѣлую картину безтолковой сумятицы жизни. Всюду въ этой картинѣ бросаются въ глаза «всевозможныя искалѣченія человѣческаго существа», всевозможныя заболѣванія личности, «болѣзни русскаго сердца». «Въ настоящей „болѣзни русскаго сердца“ — болѣзни, составляющей самую видную черту нашего времени, — главную существенную роль играетъ, разумѣется, отмѣна крѣпостного права, т. е. отмѣна цѣлой крѣпостной философской системы»[27]. «Существенная черта этого новаго времени, — говоритъ въ другомъ мѣстѣ Успенскій, — необходимость жить своимъ умомъ, самому отвѣчать за самого себя, необходимость, осѣнившая сразу сотни тысячъ народу, благодаря крѣпостному праву со всѣми его многочисленнѣйшими развѣтвленіями, въ видѣ всевозможныхъ родовъ дармоѣдства и дармобытія, не имѣвшихъ ни возможности, ни силъ, ни умѣнья распознать въ себѣ образъ и подобіе Божіе»[28]. Въ одномъ изъ самыхъ сильныхъ разсказовъ Успенскаго «Голодная смерть» нѣкій фельетонистъ утверждаетъ, что «холопство, вбитое въ русскаго человѣка, — главная причина и корень ненормальныхъ, безобразныхъ явленій современной дѣйствительности»[29]. Это мнѣніе фельетониста Успенскій называетъ «несомнѣнно одностороннимъ». Несмотря на эту и другія оговорки, собственныя разсужденія художника представляются тончайшей разработкой этого слишкомъ обще и грубо формулированнаго положенія. Въ другихъ произведеніяхъ Успенскаго мы находимъ богатѣйшія художественныя иллюстраціи къ спѣшно высказаннымъ соображеніямъ этого фельетониста. «Русскій человѣкъ, — утверждаетъ фельетонистъ Успенскаго, — до такой степени лично уничтоженъ, что совершенно отвыкъ видѣть въ себѣ человѣка», отвыкъ цѣнить личность въ себѣ и другихъ. «Этотъ замордованный русскій человѣкъ цѣнитъ въ глубинѣ души только жестокость, несчастіе, палку; полагаетъ плотью и кровью своей, что нѣчто постороннее, жестокое, трудное и, главное, мало или даже почти непонятное есть его единственные и самые подлинные жизненные руководители, его судьба, предопредѣленіе». Этотъ замордованный русскій человѣкъ естественно долженъ былъ потеряться передъ требованіемъ «новыхъ временъ» — самому отвѣчать за себя, жить собственнымъ умомъ и собственной волей. Этой способности не оказалось у него. Отсюда потеря «русскимъ человѣкомъ почвы подъ ногами, потеря имъ сознанія законности и цѣли своего существованія, охватывающая его въ минуты, когда надъ нимъ не гремятъ громы небесные, когда его „не пужаютъ“ справа и слѣва». Эти свои разсужденія разсказчикъ снабжаетъ очень выразительными примѣрами вопіющихъ психологическихъ противорѣчій, образующихся на почвѣ душевнаго распада и замордованности личности. Въ произведеніяхъ Успенскаго имѣется богатѣйшій матеріалъ для изученія всевозможныхъ видовъ заболѣванія личности, начиная отъ самыхъ грубыхъ, примитивныхъ ея формъ, всѣмъ бросающимся въ глаза вродѣ замордованности, и кончая тончайшими и сложнѣйшими формами заболѣванія интеллигентской души. Усмотрѣть въ нихъ все ту же замордованность, то же угнетеніе личности, унаслѣдованное отъ крѣпостной формаціи и усложненное вліяніями переходнаго времени, можно было только при исключительныхъ данныхъ въ высшей степени чуткой болѣзненно-утонченной душевной организаціи Глѣба Ивановича Успенскаго. Ищущій гармоніи, тоскующій по крѣпкой, устойчивой правдѣ, по внутреннему покою, но вѣчно неуравновѣшенный, безпокойный талантъ Успенскаго какъ нельзя болѣе подходилъ къ этой темѣ, къ этой родной ему, но мучительной и больной драмѣ интеллигентской души въ ея высшихъ, усложненныхъ и облагороженныхъ глубочайшимъ страданіемъ и трепетнымъ исканіемъ правды проявленіяхъ. Успенскій былъ именно тѣмъ «большимъ художникомъ, съ большимъ сердцемъ», который требовался, по его мнѣнію, серьезностью задачи.
"Большого художника, съ большимъ сердцемъ ожидаетъ полчище народу, заболѣвшаго новою, свѣтлою мыслью, народа немощнаго, изувѣченнаго и двигающагося волей-неволей по новой дорогѣ и несомнѣнно къ свѣту. Сколько тутъ фигуръ, прямо легшихъ пластомъ, отказавшихся идти впередъ, сколько тутъ умирающихъ и жалобно воющихъ на каждомъ шагу, сколько бодрыхъ, смѣлыхъ, настоящихъ, сколько злыхъ, оскалившихъ отъ злости зубы. И все это — рвущееся съ пути, разбѣшенное, немощное, все это рвется съ дороги только потому, что это — новая дорога, новая мысль, и злится только потому, что не можетъ или не хочетъ помириться съ новой мыслью. Словомъ, все это скопище терзается или радуется и смѣло идетъ впередъ потому только, что надъ всѣмъ тяготѣетъ одна и та же болѣзнь сердца, боль вторгнувшейся въ это сердце правды, убивающая и мучающая однихъ и наполняющая душу другихъ несокрушимой силой. Минута, ожидающая сильный, могучій талантъ, который, несомнѣнно, долженъ родиться среди такой массы глубокихъ сердечныхъ страданій[30].
И «сильный, могучій талантъ» родился «среди такой массы глубокихъ сердечныхъ страданій». Такимъ талантомъ, «сильнымъ и могучимъ», повторяю, былъ самъ Успенскій. Живо воспринимая и внимательно изучая противорѣчія жизни, поскольку они отлагаются во внутреннемъ мирѣ личности. Успенскій глубоко вскрылъ внутреннія раны, вывихи и язвы болящей интеллигентской души, тоскующей, смятенной, заблудившейся въ себѣ самой. Анализируя различныя формы заболѣванія личности русскаго человѣка во всѣхъ сферахъ русской жизни, онъ съ особенной тщательностью и любовнымъ участіемъ изучилъ внутренній миръ именно интеллигентской личности. Въ результатѣ этого анализа мы имѣемъ цѣлую галлерею всевозможныхъ вывихнутыхъ, расколотыхъ, искалѣченныхъ интеллигентовъ, съ внутреннимъ дребезжаніемъ отъ душевнаго распада, въ постоянной борьбѣ съ самими собой, съ тяжелымъ бременемъ собственной личности. «Кто не знаетъ, — восклицаетъ Успенскій, — этого визгу о собственномъ ничтожествѣ, этого воя о собственной немощи, ежеминутно оглашающихъ дни наши то тамъ, то сямъ?»[31]. Эта душевная маята, эта тягота самимъ собой исходитъ, главнымъ образомъ, отъ внутренняго вывиха, отъ саморазлада, постояннаго боренія съ собственной совѣстью. «Вся бѣда этого народа заключается почти только въ борьбѣ съ самимъ собой, съ собственными ненужными, мѣшающими освѣженному сознанію старыми привычками»[32].
Не охватывая всего неисчерпаемаго разнообразія «всевозможныхъ искалѣченій человѣческаго существа», выставленныхъ Успенскимъ въ его произведеніяхъ, всего этого скопища разнаго рода «визжащихъ фигуръ», о которыхъ кричитъ его «памятная книжка» («Новыя времена, новыя заботы»), оставляя въ сторонѣ очень многіе виды «всѣхъ этихъ больныхъ, страждующихъ, стонущихъ и проклинающихъ», намъ придется сосредоточить свое вниманіе только на нѣкоторыхъ формахъ душевнаго вывиха, на высшихъ проявленіяхъ заболѣваній личности. Молчаніемъ придется обойти также и здоровыхъ, настоящихъ, «заправскихъ» людей, поднявшихся въ естественную величину своего роста и легко, весело гармонически-свободно и безболѣзненно проявляющихъ свою личность. Какъ здоровый человѣкъ не чувствуетъ своего здоровья, такъ не чувствуютъ они собственной личности. Иго ихъ благо и бремя ихъ легко, потому что живутъ они по вольной волѣ, въ полномъ согласіи разума, чувства и дѣла, въ устойчивомъ равновѣсіи духа. Не теряя душевнаго равновѣсія, въ полной гармоніи съ собой, они вмѣщаютъ «сущую правду», какъ свою собственную природу, свободно и стихійно.
Въ другомъ мѣстѣ[33] мы пытались раздѣлить всю дисгармоническую ненастоящую интеллигенцію Успенскаго на двѣ категоріи: внѣшнерасколотыхъ и внутреннорасколотыхъ. Первые «расколоты на двое между гуманствомъ мыслей и дармоѣдствомъ поступковъ», но расколотость эта видна только съ наружной стороны, извнѣ; сами же они, внутри себя, этой расколости подчасъ вовсе не замѣчаютъ, а если въ томъ или другомъ случаѣ и замѣчаютъ, то это сознаніе очень часто не мѣшаетъ имъ чувствовать себя превосходно, въ высшей степени уравновѣшенно. Вопіющее противорѣчіе высокихъ мыслей и низкихъ дѣлъ, больно бьющее по нервамъ и ущемляющее сознаніе посторонняго наблюдателя, часто вовсе не достигаетъ ихъ собственнаго сознанія, они поднимаются порой въ своей расколотости до своеобразной гармоніи, уродливой и для посторонней чуткой совѣсти совершенно невыносимой. Таковъ очень яркій въ этомъ смыслѣ герой «Прогулки», сюда относятся «Умерла за направленіе», «Наблюденія одного лѣнтяя», «Малые ребята», «Спустя рукава» и очень многіе другіе разсказы. Особенно много расколотыхъ съ наружной стороны интеллигентовъ въ очеркѣ «Больная совѣсть». Таковъ «неокончательный» монахъ, лавирующій между монастыремъ и карьерой военной службы; агентъ «третьяго отдѣленія», взявшійся за свое «дѣло» въ разсчетѣ, что это «гнусное дѣло будетъ находиться въ рукахъ честнаго человѣка» и т. д. Эта невообразимая чехарда идей и понятій, это несуразное сцѣпленіе ничего общаго не имѣющихъ между собой поступковъ и мыслей въ одномъ лицѣ сопровождается, конечно, очень слабымъ развитіемъ въ немъ личнаго начала; это, разумѣется, тоже болѣзнь, болѣзнь отвратительная, но обнаруживается она только внѣшнимъ проявленіемъ, сами же больные очень часто не чувствуютъ и не хотятъ чувствовать себя больными. Не то внутренно-расколотые. Здѣсь страшныя противорѣчія дѣйствительности, далеко проникая во внутренній міръ, въ самую глубь душевной жизни личности, въ ея святая святыхъ, отлагаются въ формѣ мучительной душевной раздвоенности, вѣчной борьбы съ собой, доводящей личность до полной изнуренности, страшнаго душевнаго распада и опустошенія. Не справляясь сама съ собой, разъѣдаемая червоточиной тонкихъ, какъ паутина, душевныхъ противорѣчій, личность расколотаго интеллигента ослабляется, дезорганизуется, теряетъ власть надъ собой и способность отвѣчать за свои собственные поступки и дѣйствія. Съ внѣшней же стороны эти внутренно-расколотые интеллигенты чаще всего кажутся здоровыми и превосходными людьми,
Съ нѣкоторыми формами этого внутренняго душевнаго вывиха, какъ онъ изображается Успенскимъ, мы и будемъ имѣть дѣло въ слѣдующей главѣ, оставляя совершенно въ сторонѣ какъ внѣшнюю расколотость всевозможныхъ оттѣнковъ, такъ и здоровую «настоящую», «заправскую» жизнь всякихъ видовъ.
III.
[править]Темная, стихійная власть случая, «жестокая безтолковщина» явленій жизни, опрокидывающая всякое свободное и сознательное проявленіе личности русскаго человѣка, забирается въ самые отдаленные тайники его души, въ самую глубь его внутренняго міра; и здѣсь, подъ ея умерщвляющимъ дѣйствіемъ, происходитъ омертвѣніе самыхъ высшихъ драгоцѣнностей души человѣческой, самаго ея цвѣта. Все разлагается, разъѣдается, безобразно уродуется и безжалостно комкается…
И Успенскому хочется уяснить, что «скрывается въ глубинѣ глубинъ этого непостижимаго явленія», хочется разгадать его тайну, хочется понять, объяснить, облегчить…
Отчего такъ усталъ, такъ ужасно усталъ русскій интеллигентный человѣкъ, отчего его жизнь, даже въ лучшихъ и благороднѣйшихъ своихъ проявленіяхъ, не радость для него, не счастіе, не воля-вольная, не бремя легкое, а страшная, зудящая болячка, «неизбывная вина и тяжкій грѣхъ», убійственная «тягота», «маята», «мертвая тоска» и усталость? Отчего не испытываетъ этотъ интеллигентный русскій человѣкъ той особенной «радости жить на свѣтѣ и видѣть себя человѣкомъ», «радости жить на свѣтѣ, безъ всякихъ объясненій и толкованій, дополненій и комментаріевъ», отчего онъ безпомощно кричитъ въ душевныхъ судорогахъ, безсильно изнываетъ въ собственныхъ противорѣчіяхъ? Отчего отъ жизни его не получается "впечатлѣнія красоты, выпрямляющей душу и говорящей измученному человѣку «не робѣй!»? Отчего онъ не приподнимется надъ землей, надъ «безнадежностью сутолоки жизни» во весь свой истинно-человѣческій ростъ, отчего не расправится во всю естественную мощь, красоту и гармонію своего человѣческаго существа, отчего онъ скомканъ, изуродованъ изуряющей ссорой съ самимъ собой, вѣчной гомозней внутри себя?
Всѣ эти вопросы и недоумѣнія постоянно волнуютъ и мучаютъ Успевскаго, не давая ему сколько-нибудь продолжительнаго успокоенія.
По своему душевному складу Г. И. Успенскій съ особенной чуткостью относился къ тѣмъ моральнымъ мотивамъ, въ основѣ которыхъ слышится работа совѣсти. Поэтому особенный интересъ его привлекали къ себѣ именно тѣ формы заболѣванія личности, которыя находятся въ той или иной связи съ работой совѣсти и ея всевозможными осложненіями. Работа совѣсти не была для Успенскаго только излюбленнымъ объектомъ художественной разработки, его влекли сюда также и субъективные мотивы собственнаго моральнаго сознанія; совѣсть[34] была преобладающимъ моментомъ въ психикѣ самого Успенскаго. Тяпушкинъ, — нѣкоторыя черты котораго, быть можетъ, имѣютъ автобіографическое значеніе не въ буквальномъ, конечно, смыслѣ фабулы, а въ смыслѣ душевныхъ переживаній, — очень выразительно говоритъ о рѣшительномъ преобладаніи въ его психикѣ работы совѣсти съ самаго ранняго дѣтства: «я не ошибусь, если скажу, что въ ряду моихъ тяжкихъ воспоминаній — воспоминаніе о тяготѣющемъ надъ всѣмъ родомъ людскимъ грѣхѣ, грѣхѣ, для меня хотя совершенно непонятномъ, непостижимомъ, но не подлежащемъ сомнѣнію, и о жестокомъ наказаніи, которое должно постигнуть всѣхъ насъ за этотъ тяжкій, неизбывный грѣхъ, воспоминаніе объ этихъ подробностяхъ адскихъ мученій, крюковъ, воткнутыхъ въ ребра, огня, полымя и смрада, несмотря на свою смутность, отдаленность, имѣло едва ли не самое сильное и важное значеніе для дальнѣйшей участи моего сердца. Можно положительно сказать, что я едва только вышелъ изъ утробы матери, какъ узналъ, что въ концѣ концовъ мнѣ предстоитъ крюкъ въ ребро и огонь, и что, кромѣ какой-то неизбывной вины и тяжкаго грѣха, нѣтъ ничего важнаго и значительнаго»[35]. Та же, съ болѣзненной напряженностью работающая совѣсть сказывается въ тѣхъ впечатлѣніяхъ, которыя получилъ Успенскій при своихъ столкновеніяхъ съ деревней — съ народомъ; совѣсть здѣсь получаетъ своеобразный народническій изгибъ. Въ очеркахъ «Изъ деревенскаго дневвика» Успенскій разсуждаетъ объ «основной чертѣ производимаго деревней впечатлѣнія». Это прежде всего стыдливый испугъ, отъ котораго сердце щемитъ и ноетъ совѣсть, испугъ передъ «серьезной трудовой заботой, вѣющей отъ всей деревенской обстановки». "Эта трусливость передъ деревней, — пишетъ Успенскій, — слагается изъ внезапной устали, одолѣвающей васъ (еще только чутьемъ понимающаго и только издали подавляемаго размѣрами деревенскаго труда), изъ страха передъ вашимъ безсиліемъ и, къ чести вашей, изъ капельки стыда. — «Легче, легче!» подавленное впечатлѣніями, вопіетъ все ваше существо, «чего-нибудь не такъ просто-правдиваго, не такъ утомительно-яснаго, не такъ кротко и покорно стыдящаго васъ…»[36].
Любопытно отмѣтить, что проявленія совѣстливости у русскаго человѣка, обыкновенно болѣзненныя и очень своеобразныя, Успенскій чаще всего ставитъ въ тѣсную связь съ слабымъ развитіемъ личности у этого русскаго человѣка. Эта связь прослѣживается имъ съ замѣчательной глубиной и тонкостью художественнаго анализа. Среди всякихъ другихъ заболѣваній личности, среди всякихъ расколотостей и вывихнутостей это оригинальное сплетеніе крайней совѣстливости съ безличностью, съ испугомъ самого себя представляетъ особенный интересъ. Эта тѣсная связь совѣстливости съ подавленностью личности, «съ атрофіей сердца» и анестезіей души образуетъ очень сложную и очень чувствительную болѣзненную амальгаму высокаго, святого, въ высшей степени цѣннаго и живого съ удивительно низкимъ, безжизненнымъ, омертвѣлымъ, пугающимъ. Величайшее напряженіе лучшихъ идеальныхъ сторонъ человѣческой души, высокая идейность рядомъ съ устрашающимъ сознаніемъ своей обезличенности и безсилія отвѣтить на требованія самой простой, «человѣчески-понятной» правды людскихъ отношеній. Богатство и напряженность нравственныхъ силъ, повышенность моральныхъ требованій, предъявляемыхъ къ жизни, уживаются вмѣстѣ съ оскудѣніемъ, внутренной разслабленностью и неспособностью лично отвѣчать этимъ идеальнымъ требованіямъ; высокая моральная культура идетъ какъ-то сама собой, не затрогивая существа личности, уживается бокъ о бокъ съ одичалостью, доходящей до испуга самого себя, до бѣгства отъ себя.
Успенскій тщательно выслѣживаетъ и распутываетъ тотъ сложнѣйшій психологическій узелъ, гдѣ отрицаніе личности, обезличенность, замордованностъ русскаго человѣка вдругъ, какимъ-то причудливымъ способомъ, въ силу какихъ-то сложныхъ, невѣдомыхъ и, кажущихся поэтому случайными, историческихъ сцѣпленій, встрѣчается и тѣсно сростается съ проповѣдью самопожертвованія и одушевленнаго служенія широкимъ общественнымъ задачамъ, съ увлеченіемъ гигантскими соціально-историческими перспективами, требующими прежде всего нравственнаго здоровья личности, здороваго самосознанія, способности самому отвѣчать за себя и дѣйствовать за свой собственный страхъ и рискъ. Этого-то какъ разъ и не оказывается въ опустошенномъ, мертвенно-похолодѣвшемъ, замордованномъ всѣмъ ходомъ нашей исторіи, русскомъ человѣкѣ.
Въ самой личности нѣтъ живого матеріала для исповѣдыванія нахлынувшихъ на нее новыхъ общественныхъ идей и нравственныхъ заповѣдей, нѣть годнаго строительнаго матеріала для грядущихъ историческихъ сооруженій. О многихъ жертвахъ такихъ уродливыхъ сцѣпленій говоритъ фельетонистъ въ разсказѣ «Голодная смерть». Его примѣры отличаются, пожалуй, слишкомъ грубымъ, бьющимъ въ глаза психологическимъ диссонансомъ, но они все же вскрываютъ въ рѣзкой, кричащей формѣ то, что таится въ глубинѣ глубинъ другихъ болѣе тонкихъ душевныхъ организацій, также давшихъ трещину и дребезжащихъ за своимъ увлеченіемъ огромностью большого дѣла.
Онъ разсказывалъ, между прочимъ, о своемъ товарищѣ, «который отдался новымъ идеямъ, тоже какъ будто съ испугу и тоже потому, что въ натурѣ и существѣ его именно и не было ничего нужнаго для того, чтобъ идеи эти были живыми въ живыхъ людяхъ. Испугавшись разъ въ первые дни пріѣзда въ кругъ молодежи одного провинціальнаго университета, онъ уже сталъ потомъ все дѣлать съ испугу и поступалъ во всемъ противъ собственныхъ желаній. Женился, потому, что жена рѣшительно ему не нравилась и потому, что именно это обстоятельство (жена была изъ новыхъ) дѣлало его причастнымъ къ тѣмъ кружкамъ, идеи которыхъ были для него почти невозможны… Словомъ, человѣкъ этотъ, разъ узнавъ, что въ немъ нѣтъ матеріала для исповѣдыванія новыхъ идей, испугался самого себя и сталъ поступать противъ себя во всемъ»[37].
Такимъ образомъ переплетъ всякаго рода историческихъ, психологическихъ и моральныхъ преломленій въ душевномъ мірѣ заболѣвающей собственнымъ безсиліемъ личности получается въ высшей степени запутанный и сложный. Далѣе увидимъ, что онъ въ сущности еще сложнѣе.
Болѣзненное срощеніе крайняго развитія совѣстливости, съ одной стороны, и потерянности личности, выражающейся въ тайномъ или явномъ стремленіи убѣжать отъ себя — съ другой, сказалась въ особенно широкихъ размѣрахъ и съ особенно замѣтной выпуклостью въ добровольческомъ движеніи сербской войны, или, какъ называетъ его фельетонистъ въ разсказѣ «Голодная смерть», «въ сербско-турецкой толкучкѣ». Сущность ея фельетонистъ видитъ въ томъ, что «тутъ соотечественники пытались попробовать сдѣлать дѣло сами, безъ указки и палки». Подробнѣйшимъ анализомъ психологической стороны этого движенія Успенскій занятъ, главнымъ образомъ, въ «Письмахъ изъ Сербіи», но говоритъ о немъ во многихъ другихъ очеркахъ; очевидно, смыслъ этого движенія былъ имъ глубоко продуманъ[38]. Въ началѣ его Успенскій былъ за границей. «Я зналъ, — пишетъ онъ, — объ этомъ движеніи изъ газетъ, при томъ на чужой сторонѣ значеніе русскаго движенія принимало для меня по истинѣ громадное значеніе по своей, почти невозможной на бѣломъ свѣтѣ, жаждѣ — жертвовать собою чужому несчастію, которую такъ необычайно своевольно обнаружилъ русскій человѣкъ»[39]. Но, познакомившись поближе съ этимъ поразившимъ его явленіемъ, проѣхавъ бокъ-о-бокъ съ партіей добровольцевъ отъ Пешта до Бѣлграда, Успенскій сдѣлалъ два заключенія. «Если я, — пишетъ онъ, — съ одной стороны, благодаря этому знакомству съ разнообразнѣйшимъ русскимъ людомъ, убѣдился, что русскій человѣкъ живъ, что въ немъ цѣлехоньки самыя юношескія, чистыя движенія души, то, съ другой стороны, я также воочію увидѣлъ, какъ русскій человѣкъ измучился, какъ много подломилось въ его, еще сохранившемъ добро, сердцѣ, какъ онъ „измятъ“, изломанъ и какъ настоятельно необходимо для него крѣпко подумать о своемъ здоровьѣ»[40]. Чѣмъ же нездоровъ этотъ ищущій пожертвовать собой русскій человѣкъ, что гонитъ его сложить свою голову за чужое ему, плохо понятое славянское дѣло? Сочувствіе къ угнетеннымъ братушкамъ, или, быть можетъ, уваженіе къ человѣческой личности? Какъ разъ наоборотъ. Братушекъ онъ очень плохо себѣ представляетъ и, по совѣсти, чаще всего ровно никакихъ чувствъ къ нимъ не питаетъ, человѣческую же личность ни въ себѣ, ни въ другихъ въ грошъ не ставитъ. Его недугъ — слабая разработка личнаго сознанія, выражающаяся въ стремленіи убѣжать отъ себя, отъ собственныхъ внутреннихъ и внѣшнихъ неурядицъ, отъ душевныхъ противорѣчій, житейской безтолковщины и безсмысленной сумятицы у себя дома. "У всего этого народа, очевидно, было и плохо, и неладно въ дѣлахъ: не клеилась ни семейная, ни служебная жизнь; весь этотъ народъ былъ и бѣденъ, и несчастливъ, и не могъ справиться съ собой, — и надоѣло биться ему — и вотъ онъ сказалъ себѣ: «пойду въ Сербію, живъ буду — ничего, а убьютъ „все одинъ чортъ!“[41] По истинѣ становится ужасно за это холодное состояніе души, которое встрѣчаешь нерѣдко въ русскомъ человѣкѣ, особенно здѣсь…»[42] Взращенный безнадежной сутолокой и невообразимой зрятиной своихъ домашнихъ отношеній, онъ дома ничему больше не выучился, и, по существу дѣла, не могъ выучиться, какъ только жаловаться, его психика срослась съ родимой безтолковщиной. Онъ, пожалуй, отлично понимаетъ всѣ невзгоды и отрицательныя стороны своей жизни, но стоитъ только устранить ихъ, поставить его лицомъ къ лицу съ иной дѣйствительностью, съ наличностью другихъ, болѣе разумныхъ условій, и онъ не найдетъ въ себѣ способности быть человѣкомъ, онъ растеряется, заскучаетъ по «жестокой безтолковщинѣ». «Плохо ему дома, безъ всякаго сомнѣнія; разспросите кого угодно изъ этихъ людей объ ихъ жизни — все переломано въ ней и исковеркано: жизнь скомкана, растоптана, но все-таки, какъ бы она ни была безобразна, тамъ, на родинѣ, у него было на что жаловаться; подъ хмѣлькомъ находилъ онъ виноватаго въ женѣ и буйствовалъ, отводилъ душу, ругалъ знакомаго, злился на экзекутора — словомъ, имѣя возможность ощущать ежеминутно неудобства своей жизни, быть можетъ, даже и привыкъ къ этой безтолковщинѣ».
«Я даже собственными глазами видѣлъ въ Бѣлградѣ, — разсказываетъ Успенскій, — одного русскаго чиновника, который всегда оживлялся, когда начинались въ его дѣлахъ „непріятности“, напримѣръ, когда онъ не заставалъ дома лицъ, къ которымъ у него было дѣло, когда онъ въ пять дней не могъ добиться чего-то очень нужнаго. Попавъ въ эту безтолковщину, онъ вдругъ заговорилъ и заговорилъ довольно умно, браня того и другого, высказывая разные взгляды, забѣгая поминутно въ кафе выпить, все второпяхъ, все „некогда“, все спѣша, спѣша нарочно даже съ желаніемъ не застать, придти не во время, чтобы опять роптать… Не въ такой мѣрѣ, но у многихъ „среднихъ“ русскихъ добровольцевъ, русскихъ простыхъ людей, замѣчалось это незнаніе, неумѣнье, полная отвычка отъ того, чтобы быть самимъ собой какъ-нибудь иначе, чѣмъ въ изломанномъ и изуродованномъ видѣ»[43].
Въ основѣ этой изломанности и изуродованности русскаго человѣка лежитъ «отчаянное воззрѣніе на себя и на другихъ», пренебреженіе, какъ къ собственной личности, такъ и къ личности въ другихъ. Это-то отношеніе къ жизни нашъ доброволецъ принесъ съ собой- на чужую сторону. Любопытно, какъ подѣйствовало это на сербовъ. Личное самосознаніе у нихъ тоже, пожалуй, не слишкомъ широко развито, не велико и уваженіе къ человѣческой личности вообще, но себя, свое гнѣздо, «кучу» свою они цѣнятъ и любятъ, любятъ, хотя нѣсколько животной, «звѣрушечьей», но настоящей любовью. И въ силу этой звѣрушечьей зоологической гармоніи крѣпко держатся за свое существованіе, неохотно отрываясь отъ своей «кучи»; въ этихъ предѣлахъ сознанія своей личности, сербу дикъ и чуждъ принципъ русскаго добровольца «все одинъ чортъ»! Утративъ зоологическое равновѣсіе животнаго состоянія, звѣрушечью гармонію, русскій человѣкъ не пріобрѣлъ и человѣческой; не будучи въ силахъ претворить въ плоть и кровь своей личности широкое сознаніе, онъ утратилъ жизненность и стихійную силу узкаго, звѣрушечьяго. И вотъ сербъ "на каждомъ шагу встрѣчаетъ проявленіе нашего «наплевать», этого неизбѣжнаго результата тысячи условій нашей жизни, и «я никакъ не думаю, — замѣчаетъ Успенскій, — чтобы эти встрѣчи дѣйствовали на него благопріятно. Сербамъ на каждомъ шагу приходилось видѣть людей, неуважающихъ ни себя ни другихъ, ни Бога, ни чорта»[44]. Доброволецъ не цѣнитъ не только личности въ себѣ и другихъ, онъ не цѣнитъ самой своей жертвы, не знаетъ своей цѣны, не понимаетъ, на какое дѣло рѣшается, потому что идетъ на свой подвигъ не сознательно, а такъ, сбацу, ища случая освободиться отъ себя, отъ необходимости думать и разсуждать, отдавшись внушенію огромнаго историческаго теченія. Эта власть чужого, невѣдомо откуда явившагося велѣнія какъ бы облегчаетъ такого человѣка, потому что онъ не уважаетъ собственной мысли, не вѣритъ себѣ. «Русскій человѣкъ не вѣритъ, т. е. отвыкъ цѣнить свою собственную мысль, не вѣритъ, что она чего-нибудь вообще значитъ, хотя для него самого: русскій человѣкъ знаетъ, что разсуждай, не разсуждай, а всегда выйдетъ по другому, и вотъ эти-то другія (не свои) мысли и считаетъ настоящими… и я убѣжденъ, „даже любитъ“, когда всѣмъ его собственнымъ мыслямъ и планамъ настоящія „другія“ мысли вдругъ дадутъ, какъ говорится, „по шапкѣ“… Я увѣренъ, что онъ уже полюбилъ эти удары»[45]. Не цѣня и не умѣя цѣнить ничего въ собственной личности, ничего своего, онъ съ завистью и почтеніемъ смотритъ на устойчивость, прочность чужой жизни, европейской, сербской, мужицкой и всякой другой не-своей; считая эту чужую жизнь «заправской» «заправдышной», а свою такъ, зряшной какой-то, ненастоящей. «Подобное же ощущеніе, какъ кажется, испытывало за границей громадное большинство русскихъ добровольцевъ. Они были сконфужены прочностью .заграничнаго человѣка, его достоинствомъ, его умѣньемъ жить; были сконфужены, какъ дѣти, какъ ребенокъ, которому не подарили такихъ же фольговыхъ часовъ, какіе подарили его пріятелю-ребенку»[46]. Эта конфузливая растерянность передъ прочностью чужого жизненнаго уклада, передъ чужой «смѣлостью жить на свѣтѣ» носитъ въ себѣ, въ скрытомъ видѣ, унизительное неуваженіе къ себѣ, презрѣніе къ своей собственной правдѣ. Эта черта заставляетъ русскаго человѣка быть, или только казаться, — не самимъ собой. Эту особенность внутренно-неувѣреннаго русскаго человѣка, вынуждающую его стыдиться себя, хорошо понималъ Достоевскій. «Мы всѣ стыдимся самихъ себя, — говоритъ онъ въ „Дневникѣ писателя“. — Дѣйствительно, всякій изъ насъ носитъ въ себѣ чуть-ли не прирожденный стыдъ за себя и за свое собственное лицо и, чуть въ обществѣ, всѣ русскіе люди тотчасъ же стараются, поскорѣе и во что бы ни стало каждый показаться непремѣнно чѣмъ-то другимъ, но только не тѣмъ, что онъ есть на самомъ дѣлѣ, каждый спѣшитъ принять совсѣмъ другое лицо». Этотъ стыдъ своего лица, эта конфузливость передъ прочностью и увѣренностью чужой правды и чужой жизни, — конфузливость часто наивная, потому что мало основательная (почему въ самомъ дѣлѣ сербская гармонія на своей «кучѣ», какъ нравственная основа жизни, предпочтительнѣе добровольческаго обезличеннаго самопожертвованія, и чѣмъ «прочность заграничнаго человѣка» такъ ужъ лучше нашей неуравновѣшенности). Это отсутствіе довѣрія къ самому себѣ также очень характерно для расколотого русскаго человѣка; оно демонстрируетъ все ту же слабую разработку личности, ту же замордованность.
Но Успенскій не хочетъ искусственно упростить психологію добровольческаго движенія, онъ не хочетъ всю поэзію этого движенія, — а поэзія въ немъ, все же несомнѣнно, есть, — свести къ одной только замордованности, обезличенности, къ одному только желанію куда-нибудь бѣжать отъ себя. Какъ ни мало цѣнитъ себя доброволецъ, хотя и «все одинъ чортъ!» для него, хотя и плюетъ онъ на все, не уважая «ни себя, ни другихъ, ни Бога, ни чорта», но естественная стихійная связь съ жизнью есть все же у него, есть, хотя бы животный, инстинктивный, страхъ смерти. Отдавая или выражая готовность отдать свою жизнь въ дѣло защиты угнетаемыхъ сербовъ, онъ не просто только какимъ бы то ни было способомъ освободиться отъ себя хочетъ (вѣдь, если на то пошло, то есть и другіе пути), онъ хочетъ освободиться отъ себя достойнымъ способомъ, хочетъ освободиться отъ своей личности съ честью для этой личности. Не умѣя справиться съ самимъ собой, съ честью выдти изъ противорѣчивой путаницы своихъ домашнихъ дѣлъ и отношеній, устыдившись себя, онъ дѣлаетъ послѣдній отчаянный ходъ, ставя на карту разомъ всю свою жизнь — авось, «все одинъ чортъ», — хоть здѣсь вывезетъ къ чести его обезличенной личности. Тамъ, гдѣ нельзя добыть чести долгимъ процессомъ сознательной работы личности, тамъ, быть можетъ, можно выиграть ее отчаянной ставкой: такова ужъ огромность всесокрушающато случая. "Рѣшаясь идти на смерть, русскій доброволецъ хотя и имѣлъ полное право утверждать, что для него «все одинъ чортъ», но сознаніе, что это дѣло приноситъ ему «во всякомъ случаѣ» «непремѣнно» честь, играло въ его рѣшимости едва ли не такую же значительную роль, какъ и его изломанное прошлое"[47]. Такимъ образомъ, не только изъ одного стремленія во что бы то ни стало отдѣлаться отъ себя, пожертвовать собой, не изъ одного только крайняго обостренія разболѣвшей совѣсти, требующей урѣзки и безъ того скуднаго личнаго бюджета, идетъ доброволецъ на войну, жертвуетъ собой, но также изъ запросовъ неудовлетворенной чести, ищущей, если уже не расширенія бюджета, то, по крайней мѣрѣ, признанія какой-нибудь цѣны за личностью. Вдругъ поднявшееся и вдругъ увлекшее собой надоѣвшаго себѣ русскаго человѣка, добровольческое движеніе представляетъ собой въ высшей степени пестрое сочетаніе больной совѣсти и больной чести. Пришедшій жертвовать собой за братушекъ, доброволецъ очень часто совсѣмъ не-побратски держитъ себя среди нихъ. Зазнавшаяся честь, заглушая всякую совѣстливость, проявилась-таки въ поведеніи русскихъ добровольцевъ въ Бѣлградѣ съ обычнымъ разгильдяйскимъ безудержемъ. "Въ октябрѣ 76 года, — разсказываетъ Успенскій, — военный министръ собралъ всѣхъ русскихъ волонтеровъ и просилъ ихъ не заживаться въ Бѣлградѣ, уѣзжать въ армію, не дожидаясь ни обмундировки, ни оружія. Эту просьбу объяснили начавшимся раздраженіемъ въ бѣлградскомъ населеніи противъ такихъ поступковъ, въ основаніи которыхъ лежитъ принципъ: «Bce одинъ чортъ»[48].
IV.
[править]Въ «Письмахъ изъ Сербіи» мы имѣли дѣло вообще съ русскимъ человѣкомъ всѣхъ званій и сословій, а не исключительно только съ интеллигентнымъ человѣкомъ. Конечно, личность русскаго человѣка почти повсюду замордована, вездѣ есть своеобразныя расколотости и вывихнутости, всяческій душевный разладъ, но здѣсь, въ душѣ интеллигентнаго человѣка все это отличается особенной сложностью и развѣтвленностью узоровъ. Основныя черты, типическія формы заболѣванія личности, отмѣченныя Успенскимъ въ добровольческомъ движеніи, также вскрыты имъ въ несравненно болѣе глубокомъ и характерномъ для психологіи русскаго, теперь уже исключительно только интеллигентнаго человѣка, — движеніи. Это — различныя теченія русской общественной мысли, слѣдовавшія тотчасъ же за освободительной эпохой, различныя интеллигентскія увлеченія, ищущія правды и свѣта, всевозможные виды движенія интеллигенціи въ народъ. Мѣнялись программы, лозунги, теоретическія основы, но сущность движенія, тяготѣніе интеллигенціи къ народу, выливавшееся въ той или иной формѣ, оставалось непрерывнымъ за все время послѣднихъ десятилѣтій, да, хочется вѣрить, остается и теперь, останется еще долго въ будущемъ, такъ долго, пока не потеряетъ всякій смыслъ самая антитеза интеллигенціи и народа. Психологію этого тяготѣнія русскаго интеллигентнаго человѣка къ народу, интеллигентскую, народническую психологію, — а не тѣ или другія экономическія или соціальныя формы движенія, не самыя народническія ученія, — Успенскій и изучалъ, главнымъ образомъ, въ своихъ многочисленныхъ очеркахъ, посвященныхъ анализу интеллигентской души. Непосредственнымъ объектомъ этого анализа является прежде всего психологія общественныхъ увлеченій интеллигенціи его времени, главнымъ образомъ, 70-ые годы съ ихъ специфическими чертами. Но выводы и обобщенія, сдѣланные художественной разработкой этой темы, простираются гораздо шире этихъ историческихъ рамокъ.
Здѣсь мы должны будемъ остановиться на очень многихъ изъ тѣхъ формъ заболѣваній личности русскаго человѣка, которыя съ особеннымъ вниманіемъ уже прослѣжены Успенскимъ въ своихъ наиболѣе примитивныхъ выраженіяхъ, въ «Письмахъ изъ Сербіи» и другихъ мѣстахъ. Но здѣсь, въ интеллигентскомъ движеніи, психологическіе узоры этихъ заболѣваній много тоньше и, какъ бы сказать, изящнѣе. Съ тѣми или другими проявленіями общественнаго движенія мы встрѣчаемся въ очень многихъ произведеніяхъ Успенскаго[49], но въ болѣе цѣльномъ и законченномъ видѣ, въ высшихъ, наиболѣе интересныхъ формахъ мы находимъ основныя черты этой психологіи въ образѣ Тяпушкина («Волей-неволей», «Выпрямила» и др.). Поэтому мы здѣсь разсмотримъ только Тяпушкина. Заранѣе извиняемся передъ читателемъ за обиліе цитатъ, — хочется полнѣе и непосредственнѣе напомнить писанное Успенскимъ.
Тяпушкинъ — самое характерное художественное обобщеніе типическихъ свойствъ интеллигентской психологіи. Въ «Отрывкахъ изъ записокъ Тяпушкина» (какъ въ подзаголовкѣ называется «Волей-неволей») не разъ подчеркивается обобщающее значеніе Тяпушкинской психологіи. Онъ постоянно ссылается на «родство Тяпушкинскаго сердца съ сердцемъ всероссійскимъ», говоритъ о занимающемъ его случаѣ своей жизни, какъ о фактѣ, «имѣющемъ большое общественное значеніе».
Тяпушкинъ представляетъ собой высшій типъ расколотаго интеллигента. Это одинъ изъ самыхъ симпатичныхъ героевъ Успенскаго. Тяпушкинъ человѣкъ безусловно хорошій, онъ захваченъ лучшими идеями своего времени, захваченъ ими глубоко и искренно. Но, волнуясь думами и чувствами своего времени, онъ подверженъ также и его недугамъ, мучается его муками, болѣетъ его болью. Жестокая рука переходного времени русской жизни опустилась на него всей своей тяжестью, захватила, скомкала и изломала его внутренній міръ. Онъ знаетъ за собой «самый возмутительный, самый безстыдный, подлый фактъ, тяготѣющій надъ его совѣстью. Фактъ этотъ принадлежитъ къ числу тѣхъ „скелетовъ въ домѣ“, которые, увы! кажется, найдутся въ совѣсти всякаго смертнаго и которые хотя разъ въ жизни до такой степени ужаснули человѣка передъ самимъ собой — и заставили его испугаться самого себя, что потомъ всю жизнь, по временамъ припоминаясь, заставляютъ его вздрогнуть всѣмъ тѣломъ, въ ужасѣ закрывать глаза и стонать отъ нестерпимо мучительнаго воспоминанія»[50]. На ряду съ высочайшими моральными влеченіями, рядомъ съ величайшимъ подъемомъ душевныхъ свойствъ и нравственныхъ силъ, — въ душѣ Тяпушкина уживаются могильный холодъ и порою ужасныя по своей низости мысли, обнаруживается «способность мрачной злобы». Но темныя глубины собственной души, заставляющія Тяпушкина дико пугаться самого себя, видны только ему; съ наружной стороны — передъ нами симпатичный человѣкъ съ благородными стремленіями, человѣкъ вполнѣ здоровый, только развѣ слишкомъ тонко чувствующій и глубоко понимающій. Если спросить другихъ о Тяпушкинѣ, то всѣ скажутъ, что онъ хорошій человѣкъ. «Найдутся, — говоритъ онъ, — даже такіе, которые превознесутъ меня, у которыхъ есть въ рукахъ факты моей несомнѣнной доброты, внимательности къ чужому горю. Не разъ въ разговорахъ обо мнѣ мелькнетъ у того или другого расположеннаго ко мнѣ человѣка даже и словечко о моемъ стремленіи къ „самопожертвованію“, и фактовъ приведутъ достаточное количество, и на жизнь мою, дѣйствительно исполненную тяжкихъ мученій, укажутъ не безъ основанія въ подтвержденіе того, что я не только болтаю объ какомъ-то общемъ благѣ, но и на дѣлѣ это доказываю и доказывалъ не разъ»[51]. А, между тѣмъ, этотъ «самоотверженный человѣкъ», какъ съ горькой ироніей называетъ себя Тяпушкинъ, до ужаса пугается самого себя, поймавъ себя за черной, звѣриной думой, «позволивъ овладѣть собой мысли злобной, безчеловѣчной, адской». Мысль эта — желаніе смерти собственному четырехмѣсячному ребенку. Увлеченный идеей всечеловѣчестьа, Тяпушкинъ вдругъ ощутилъ въ себѣ атрофію самаго простого человѣческаго чувства къ собственному ребенку. И вотъ это и есть «тотъ скелетъ въ домѣ», о которомъ говоритъ Тяпушкинъ: онъ сомнѣвается теперь, «всечеловѣческое ли сердце его или всеволчье»?
Разсказъ Тяпушкина о собственной жизни убѣдительно говоритъ о тѣхъ «подлинныхъ условіяхъ русской жизни», о той «внутренней безрезонности и тяготѣ общаго впечатлѣнія», которыя больше всего способствовали умаленію въ немъ личности и ея человѣческаго достоинства. Вся эта жизнь, которой мы не будемъ здѣсь подробно пересказывать, слагалась изъ «впечатлѣній, исторгающихъ самую мысль о какихъ-то достоинствахъ и „правахъ“ личности». Мы уже говорили о сознаніи «неизбывной вины и тяжкаго грѣха», которое съ самаго рожденія тяготѣетъ надъ несчастнымъ Тяпушкинымъ, лишая его смѣлости «жить на бѣломъ свѣтѣ». Школа и жизнь еще болѣе развиваютъ это сознаніе, еще ниже пригибаютъ личность, безжалостно комкая и уродуя ее. Усиливается презрѣніе къ личности и растетъ холопское уваженіе передъ безликимъ стихійнымъ началомъ, стоящимъ надъ личностью. Уроки русской исторіи еще болѣе укрѣпляли эту резиньяцію личности передъ безличнымъ началомъ, это преклоненіе передъ огромными историческими толпами и массами, передъ поглощающимъ личность «мы».
«Хотѣлось исчезнуть, — разсказываетъ Тяпушкинъ, — въ этомъ „мы“, пойти бы туда, потому что мнѣ-то ничего не нужно; потому что я могу думать только о моемъ ничтожествѣ и ничего, кромѣ муки, не ощущать. А тамъ нѣтъ ни меня, ни моихъ мукъ, ни моей личности, а все подъ гребенку, все одно „мы“… въ немъ какая-то огромная сила (которой я въ отдѣльности капли не чувствую въ себѣ). Эта сила и меня возьметъ, и меня совершенно освободитъ отъ самого себя»[52]…
Отъ полнаго бездушья и безсердечья спасло Тяпушкина вліяніе музыки: оно размягчило его сердце, не дало окончательно похолодѣть его гаснущей душѣ, растворило его сознаніе «неизбывной вины и тяжкаго грѣха» въ чувствѣ жгучей жалости къ людямъ, но и здѣсь къ людямъ вообще, къ массамъ, къ «нимъ», а не къ отдѣльной конкретной личности, «не къ кому-нибудь и къ чему-нибудь изъ того, что и кого онъ передъ собой видѣлъ, а къ чему-то отдаленному, къ ка кому-то огромному, надъ всѣми и всѣмъ висящему горю»[53].
Издавна вкоренившаяся и взрощенная глубочайшими историческими вліяніями и впечатлѣніями, наносимыми окружающей жизнью, вѣковая обезличенность русскаго человѣка послужила для Тяпушкина той почвой, на которую упали сѣмена новыхъ идей, нахлынувшихъ съ притокомъ новыхъ общественныхъ вліяній. Страннымъ образомъ почва эта съ внѣшней стороны оказалась очень подходящей для посѣва сѣмянъ новыхъ идей. Въ разлагающихся формахъ старой жизни нашлись элементы, съ внѣшней стороны, казалось бы, вполнѣ отвѣчающіе требованіямъ. нарождающейся жизни. Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ Тяпушкинъ.
«Я, Тяпушкинъ, конечно, не могъ быть непричастнымъ этому моменту разложенія, и я испугался самого себя; я увидѣлъ, что подъ гнетомъ всего мною пережитаго, воспринятаго со стороны, мое собственное сердце оставалось нетронутымъ, т. е. совершенно дикимъ, съ задатками иногда дикихъ желаній. Но меня спасло то, что въ моемъ маленькомъ звѣрушечьемъ сердцѣ, помимо ощущенія тяжести пережитаго, было уже зерно жалости, жалостливой тоски не o моемъ горѣ и бѣдѣ, а о какомъ-то чужомъ горѣ и бѣдѣ. Была жалость къ какимъ-то „имъ“, „тѣмъ“… А школа прибавила къ этому знакомство съ ощущеніемъ радости за ихъ успѣхъ, желаніе быть среди этой чуждой мнѣ и моему ничтожеству силы. И вотъ, благодаря этимъ задаткамъ нѣкотораго интереса и вниманія къ чему-то горькому, чужому, я, испугавшись себя, своего недостоинства, прямо бросился, благодаря новымъ наставникамъ, на книгу, быстро дошелъ до послѣдней страницы, а эта страница говоритъ какъ разъ то, къ чему меня привели, неотразимо, волей-неволей и школа, и жизнь: убавляй себя для общаго блага, для общей справедливости, для умаленія общаго зла. Чего жъ мнѣ было убавлять себя, когда меня совсѣмъ не было?»[54].
И вотъ, замордованный человѣкъ дѣлается вдругъ, подъ натискомъ новыхъ моральныхъ требованій «самоотверженнымъ человѣкомъ». Повидимому, именно то, что развивалось и укрѣплялось всѣмъ ходомъ русской исторіи, теперь и возводится въ моральный императивъ. Умаленіе личности («убавляй себя!»), бывшее въ теченіе долгихъ вѣковъ русской жизни и для многихъ поколѣній русскихъ людей исторической необходимостью, безсознательно осуществлявшейся съ принудительностью стихійно-непреодолимаго процесса природы, — становится теперь нравственной обязанностью, на свободное и сознательное служеніе которой личность призывается теперь стонами проснувшейся и возмущенно клокочущей совѣсти. «То, что называется у насъ всечеловѣчествомъ и готовностью самопожертвованія, вовсе не личное наше достоинство, а дѣло исторически для насъ обязательное, и не подвигъ, которымъ можно хвалиться, а величайшее облегченіе отъ тяжкой для насъ необходимости быть просто человѣчными и самоуважающими»[55]. Это причудливое сочетаніе исторической необходимости съ нравственной обязанностью, психологическое сплетеніе совѣстливости съ замордованностью у «образцово-убитыхъ въ личномъ отношеніи людей», къ числу которыхъ относитъ себя Тяпушкинъ, можетъ возбудить очень серьезныя недоумѣнія. Въ силу какой-то сложной игры историческихъ преломленій выходитъ, что оскудѣніе личности является какъ разъ той почвой, на основѣ которой совершается прививка новыхъ нравственныхъ идей и общественныхъ задачъ, всечеловѣчности и готовности къ самопожертвованію. Между тѣмъ, почва эта, на самомъ дѣлѣ, въ высшей степени ненадежная и зыбкая. Идея широкаго общественнаго служенія требуетъ какъ разъ высокой нравственной культуры и полной зрѣлости личности. Самоотверженіе есть не умаленіе личности, какъ часто думаютъ, а высшее ея проявленіе, высшее самоутвержденіе личности. Самопожертвованіе требуетъ свободнаго и сознательнаго самоопредѣленія личности, какъ своего непремѣннаго условія, а возможно ли оно при слабой разработкѣ моральной культуры, возможно ли оно для замордованнаго, внутренно-обезсиленнаго человѣка?
Дѣло въ томъ, что дезорганизованная, подверженная процессу разложенія, личность представляется подходящей почвой для пробужденія совѣсти только съ внѣшней стороны, родство между умаленіемъ личности и самопожертвованіемъ только кажущееся; также и совпаденіе между исторической необходимостью, къ которой привели Тяпушкина «подлинныя условія русской жизни», съ нравственной обязанностью, которая выдвигается новыми вѣяніями, очень условное и почти исключительно формальное. Если на каменномъ грунтѣ съ тонкимъ поверхностнымъ слоемъ чернозема посадить гигантское растеніе, оно будетъ распускаться и можетъ обманывать зрѣніе, но только до тѣхъ поръ, пока корни его не упрутся въ камни; тогда растеніе заболѣетъ, покосится и изуродуется. Такъ случилось и съ «самоотверженнымъ человѣкомъ» въ Тяпушкинѣ, который волей-неволей долженъ былъ вырости изъ «замордованнаго человѣка». Одной способности этого слоя чернозема суживаться и осѣдать оказалось недостаточно для свободнаго роста новаго человѣка, призваннаго къ сооруженію гигантской общественной постройки. Едва показавшіеся ростки новыхъ увлеченій покривились, изуродовались, заболѣли. Историческая связь между старымъ «замордованнымъ человѣкомъ» и новымъ «самоотверженнымъ человѣкомъ» — все же образовалась, и она-то дала поводъ Успенскому въ нѣкоторомъ смыслѣ сближать и какъ бы ставить за общую скобку такія явленія, какъ топорно замордованные Мишаньки (въ очеркѣ «Не случись» и во многихъ другихъ), добровольческое движеніе и нѣкоторыя формы работы совѣсти въ общественномъ движеніи, въ стремленіи интеллигенціи къ народу. Дезорганизація личности въ конечномъ счетѣ опредѣляетъ собой не только оголтѣлость Мишанекъ и тому подобныхъ темныхъ русскихъ людей, въ ихъ очевидно отрицательныхъ и прямо преступныхъ дѣяніяхъ, но и разгильдяйское благородство души ищущихъ случая освободиться отъ себя нашихъ добровольцевъ, и, наконецъ, изъ-подъ высокаго подъема нравственныхъ силъ, изъ-за широкаго общественнаго движенія сквозитъ также дезорганизація личности, сказывающаяся заболѣваніями нормальнаго роста совѣсти и уродованіемъ здороваго служенія общественному дѣлу.
Высокія моральныя требованія, обращенныя къ личности, не встрѣчаютъ ничего, въ собственномъ внутреннемъ мірѣ этой личности, на что можно было бы съ надежной прочностью опереться; поэтому, не сростаясь съ живымъ содержаніемъ душевной жизни органически, новая мораль сцѣпляется съ нимъ только механически, устремляясь поверхъ личности къ нѣкоторому безличному цѣлому, къ нѣкоторой отвлеченной величинѣ: человѣчеству, обществу, народу, государству и т. п. Работа совѣсти не воплощается здѣсь въ простомъ конкретномъ, человѣчески-понятномъ участіи къ непосредственному живому человѣку, къ личности. Вся высота и напряженность моральныхъ требованій обращается не къ личности и направляется не на личность, а куда-то помимо ея, куда-то въ неопредѣленную даль, — къ безличнымъ, огромнымъ массамъ, къ какой-то отвлеченной, не имѣющей непосредственной реальности величинѣ, къ какимъ то «имъ», «тѣмъ»; не къ настоящимъ, непосредственнымъ, конкретнымъ страданіямъ окружающей дѣйствительности и окружающимъ живымъ людямъ, а «къ какимъ-то живымъ массамъ несправедливостей, неурядицъ, требованій, одушевленныхъ въ видѣ человѣческихъ массъ, а не человѣческихъ личностей».
Попавъ въ деревню, гдѣ онъ родился, Тяпушкинъ на первыхъ же порахъ испугался самого себя, и совѣсть его, убѣгая отъ живыхъ впечатлѣній непосредственно окружающихъ его ужасовъ жизни, тотчасъ же приняла безличное массовое направленіе, игнорирующей непосредственную личность живого человѣка.
Если бы «они» какимъ-то не человѣческимъ, а «ocoбеннымъ» образомъ, — разсказываетъ о себѣ Тяпушкинъ, сказали мнѣ: «пропади за насъ», я бы немедленно исполнилъ эту просьбу, какъ величайшее счастье и какъ такое дѣло, которое именно мнѣ только и возможно сдѣлать, какъ дѣло, къ которому я приведенъ всѣми условіями и вліяніями моей жизни. Но, попавъ въ деревню и видя это коллективное «мы», размѣненное на фигуры мужиковъ, бабъ, ребятъ, — я не только не получалъ возбуждающаго къ жертвѣ стимула, а, напротивъ, простывалъ и простывалъ до холоднѣйшей тоски. Эти песчинки многозначительныхъ цифръ, какъ люди, требовавшіе отъ меня человѣческаго вниманія къ ихъ человѣческимъ нуждамъ, къ человѣческимъ мелочамъ ихъ жизни, невообразимо меня утомляли, отталкивали даже… Грязь мучила, въ нуждѣ мелькала и оскорбляла глупость… Больная нога умирающаго мужика, загноившаяся отъ ушиба, возбуждала отвращеніе. Личное участіе, личная жалость были мнѣ незнакомы, чужды, въ моемъ сердцѣ не было запаса человѣческаго чувства, человѣческаго состраданія, которое я бы могъ раздавать всѣмъ этимъ песчинкамъ, милліоны которыхъ въ видѣ цифры, занимающей одну десятую часть вершка на печатной строкѣ — напротивъ, меня потрясали"[56].
Здѣсь очень интересно попутное замѣчаніе Тяпушкина, бросающее яркій свѣтъ на характеръ историческаго генезиса болѣзненныхъ особенностей и ненормальныхъ изгибовъ въ психикѣ русскаго «самоотверженнаго человѣка». Абстрактная, безличная, такъ сказать, поверхъ живого человѣка направленная работа совѣсти была, по остроумной догадкѣ Тяпушкина, свойствомъ «такого замѣчательно загадочнаго человѣка», какимъ былъ царь Иванъ Грозный.
Вѣдь вотъ передъ толпой, предъ массой людей, предъ моремъ человѣческихъ существъ, слитыхъ воедино, въ особый живой организмъ толпы, этотъ человѣкъ могъ публично, на Красной площади, каяться, плакать, просить у этого «организма» прощенія, разсказывать предъ нимъ свои прегрѣшенія, оправдываться, чувствовать потребность оправдываться — только передъ нимъ. А отдѣлись отъ этого организма толпы частица, песчинка, и объявись она въ видѣ человѣческой фигуры, съ человѣческими потребностями, просьбами, желаньями. — словомъ, со всѣми мелочами «человѣческой» породы — тотчасъ заиграетъ не только потребность покаянія, а и вниманія, тотчасъ прекращается отзывчивость сердца на дѣйствительныя, всегда мелкія человѣческія требованія. Не разработанное въ этомъ отношеніи сердце, не пережившее этихъ человѣческихъ мелочей, а прямо, въ звѣриномъ видѣ, закованное въ крѣпкую кору византійства, не хочетъ, не можетъ быть внимательнымъ и отзывчивымъ на мелочи: оно неуклюже, неуютно для этого. Уйди, напротивъ, это надоѣдливое, отдѣльное лицо въ толпу, уничтожься лично, и проснувшемуся звѣрю легче, потому что онъ и своихъ-то личныхъ, жизненныхъ и живыхъ мелочей не цѣнитъ, не умѣя ни облагородить, ни развить. Ему и самому легче понизиться изъ царей въ монахи, изъ повелителя въ повинующагося"[57].
Такимъ же образомъ сердце русскаго интеллигента «переходнаго времени» прямо въ своемъ замордованномъ видѣ было заковано въ тонкую кору морали самоотверженія, и не удивительно, что кора эта дала трещины, что исповѣданіе новыхъ идей отлилось въ безличную, часто враждебную живой личности, пугающую ее форму.
Въ «Мишанькахъ» личное начало совсѣмъ атрофировано, они не различаютъ совсѣмъ личности, обращаясь съ ней прямо, какъ съ вещью; доброволецъ пугается живой личности, не умѣетъ встать въ самыя простыя человѣческія отношенія съ живыми, конкретными сербами, тогда какъ за славянское дѣло, за угнетаемыхъ братушекъ положитъ голову свою. У Тяпушкина эта испуганность и потерянность передъ непосредственными личными отношеніями проявляется въ болѣе тонкихъ психологическихъ развѣтвленіяхъ, покрывается еще болѣе сложными узорами. Но во всѣхъ этихъ случаяхъ и въ сотняхъ другихъ примѣровъ, данныхъ въ произведеніяхъ Успенскаго, со стороны омертвѣлой личности, хотя бы и «самоотверженнаго человѣка», сказывается одна и ma же боязнь живого человѣческаго лица и проявляющейся въ этомъ лицѣ непосредственности жизни.
Въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» у Достоевскаго Алеша въ бесѣдѣ съ братомъ Иваномъ припоминаетъ слышанное имъ не разъ отъ старца Зосимы замѣчаніе, что «лицо человѣка часто многимъ еще неопытнымъ въ любви людямъ мѣшаетъ любить». Эта психологическая особенность довольно подробно разработана Достоевскимъ въ его оригинальной теоріи любви къ дальнему, о которой идетъ рѣчь во многихъ мѣстахъ его произведеній. Психологія любви къ дальнему разработана Достоевскимъ по своему, съ своей, иной точки зрѣнія, нежели атрофія живого отношенія къ личности, боязнь человѣческаго лица у расколотыхъ интеллигентовъ Успенскаго. Но и у Достоевскаго любовь къ дальнему демонстрируетъ дефектъ личнаго сознанія (Ницше развиваетъ прямо противоположную Достоевскому точку зрѣнія въ расцѣнкѣ этого явленія, хотя любовь къ дальнему у него имѣетъ нѣсколько иной психологическій смыслъ). Любопытно, что, какъ любовь къ дальнему у Достоевскаго, такъ и обезличенное направленіе совѣстливости, пугающейся живого лица, у героевъ Успенскаго, проявляется чаще всего при высокомъ уровнѣ нравственныхъ запросовъ, у людей широкаго сознанія. Но и тамъ, и здѣсь это все уже указываетъ на банкротство личности, теряющейся при столкновеніяхъ съ непосредственностью жизни. Обидно, что этотъ, въ самомъ дѣлѣ, богатый запасъ благородныхъ увлеченій и хорошихъ чувствъ, эта до чрезвычайности напряженная работа совѣсти и сердца (повторяемъ, — Тяпушкинъ прекрасный человѣкъ, не надо забывать, что его приговоръ надъ собой результатъ безстрашнаго, смѣлаго, доходящаго до жестокости отношенія къ самому себѣ) направлены куда-то въ невѣдомую даль, разряжаются гдѣ-то въ глубинѣ его существованія, вдали отъ непосредственной жизни и живыхъ человѣческихъ отношеній безотносительно къ личности, — разряжаются крайне болѣзненно, мучительно, безъ всякой внутренней гармоніи и душевнаго успокоенія. Этотъ же безсильный испугъ передъ живой личностью, живымъ человѣческимъ лицомъ и голосомъ непосредственной жизни лежитъ въ основѣ другой особенности интеллигентской психологіи, сказавшейся въ тѣхъ или другихъ проявленіяхъ въ общественномъ движеніи, въ характерѣ тяготѣнія интеллигенціи къ народу, — въ основѣ оторванности общественнаго дѣла отъ собственнаго дѣла личности, разобщенноcти личнаго и общественнаго дѣла, моральной культуры и соціальнаго вопроса. Безличное направленіе работы совѣсти обезличиваетъ и самое служеніе широкому общественному дѣлу, которое беретъ на себя «самоотверженный человѣкъ», разряжая весь скопившійся запасъ душевнаго напряженія внѣ окружающей дѣйствительности и окружающихъ личностей. Бурное клокотаніе совѣсти находитъ себѣ исходъ въ увлеченіи общественнымъ дѣломъ безотносительно къ личности и ея внутренней пригодности.
«Я стремлюсь, — говоритъ Тяпушкинъ, — погибнуть во благо общей гармоніи, общаго будущаго счастья и благоустроенія, но стремлюсь потому, что лично я уничтоженъ; уничтоженъ всѣмъ ходомъ исторіи, выпавшей на долю мнѣ, русскому человѣку. Личность мою уничтожили и византійство, и татарщина, и петровщина; все это надвигалось на меня нежданно негадано, все говорило, что это нужно не для меня, а вообще для отечества, что мы вообще будемъ глупы и безобразны, если не догонимъ, не обгонимъ, не перегонимъ… Когда тутъ думать о своихъ какихъ-то правахъ, о достоинствѣ, о человѣчности отношеній, о чести, когда, что ни „улучшеніе быта“ — то только слышно хрустѣніе костей человѣческихъ, словно кофей въ кофейницѣ размалываютъ? Все это, какъ говорятъ, еще только фундаментъ, основаніе, постройка зданія, а жить мы еще не пробовали; только что русскій человѣкъ, отдохнувъ отъ одного улучшенія, сядетъ покурить трубочку, глядь, другое улучшеніе валитъ невѣдомо откуда. Пихай трубку въ карманъ и полѣзай въ кофейницу, если не удалось бѣжать во лѣса — лѣса дремучіе!..»[58].
Отъ личнаго дѣла къ общему «нѣтъ дороги, даже нѣтъ тропинки». Общественное дѣло лишено естественной крѣпости, органичности, потому что за нимъ не стоитъ оживляющій его, свой собственный, личный интересъ, потому что не вдохновляется оно зрѣлымъ и здоровымъ личнымъ началомъ; общественное дѣло лишено естественной непринужденности, внутренней гармоніи; оно обезцвѣчено, обезличено, потому что въ немъ нѣтъ здоровой сердцевины, вырабатывающей общественное изъ личнаго; съ другой стороны, и личное сознаніе сужено, окорочено, грубо обезображено животнымъ и прямо «свинымъ элементомъ», потому что оторвано отъ широкаго общественнаго дѣла, безнадежно запутано, скомкано, смято, не расправлено во всю свою естественную ширь, мощь и красоту, при которыхъ личное достигаетъ размѣровъ общественнаго, а общественное оказывается личнымъ.
"Такимъ путемъ, — говоритъ Тяпушкинъ, — въ тѣхъ россійскихъ жителяхъ, которые попадали въ кофейницу, не могло развиться по части эгоизма почти ничего; ни по отношенію къ другимъ русскій человѣкъ не могъ разработать болѣе или менѣе широко чувствительности своего сердца, и оно осталось такое маленькое, звѣрушечье, какъ и было въ ту пору, какъ на него нагрянуло византійство. Но за то увѣренность въ необходимости жить, покоряясь чему-то не своему, чужому, тяжкому, служить, не думая о себѣ, какому-то, иногда совершенно невѣдомому, но надо всѣми одинаково тяготѣющему дѣлу, увѣренность въ томъ, что эта тягота есть самая настоящая задача и цѣль жизни — это въ насъ воспитано необыкновенно прочно[59].
Личное — само по себѣ, и потому оно «маленькое, звѣрушечье», общественное — само по себѣ, и потому оно «не свое, чужое, тяжкое»; здѣсь суженная въ себѣ личность, — тамъ обезличенное общественное дѣло; но ни тутъ, ни тамъ нѣтъ «настоящаго», «живого», «заправскаго», «гармоническаго».
Наконецъ, дезорганизація личности создаетъ еще одну очень характерную особенность въ процессѣ работы совѣсти. Самоотверженная работа совѣсти, обращенная къ безличнымъ массамъ, при слабомъ развитіи личности, не является вовсе выраженіемъ сознанія своей нравственной отвѣтственности передъ другими, какъ это должно бы быть въ здоровомъ сознаніи, а, напротивъ, скорѣе служитъ выраженіемъ желанія освободиться отъ этой отвѣтственности, желанія «не отвѣчать за себя». Работа совѣсти здѣсь, по странной игрѣ психологическихъ противорѣчій, не есть проявленіе отвѣтственности, но безотвѣтственности. Обезличенному, изнуренному постоянной, неугомонной возней внутреннихъ противорѣчій, русскому человѣку хочется только, во что бы то ни стало, сбросить съ себя тяжелое бремя самоотчетности, сознаніе моральной отвѣтственности передъ собой и людьми. И вотъ, онъ ищетъ случая отдаться какому-нибудь властному, стихійному зову, внушенію какого-нибудь огромнаго общественнаго дѣла, которое захватило бы его, подчинило бы себѣ, лишило своей воли, собственной личности, мучительной необходимости «отвѣчать». Это сказалось уже въ психологіи добровольца; въ Тяпушкинѣ черта эта выразилась еще рѣзче.
«Сами мы привыкли, и насъ пріучила къ этому вся исторія наша — не считать себя ни во что, сами мы поэтому можемъ относительно себя лично допустить и перенести всякую гадость, помириться со всякимъ давленіемъ, вліяніемъ, поддаться всякому впечатлѣнію: „намъ лично ничего не нужно“. Добиваться своего личнаго благообразія, достоинства и совершенства намъ трудно необыкновенно, да и поздно. „Уведи меня въ станъ погибающихъ“, вопіетъ герой поэмы Некрасова „Рыцарь на часъ“. И въ самомъ дѣлѣ: лучше увести его туда, а не то, оставьте его съ самимъ собой, такъ вѣдь онъ отъ какого-нибудь незначительнаго толчка того и гляди шмыгнетъ въ станъ „обагряющихъ руки въ крови“… Тургеневская Елена въ „Наканунѣ“ говоритъ: — „кто отдался весь, тому горя мало… тотъ ужъ ни за что не отвѣчаетъ. Не я хочу… то хочетъ!“ Видите, какое для насъ удовольствіе не отвѣчать за самихъ себя, какое спасеніе броситься въ большое, справедливое дѣло, которое бы поглотило наше я, чтобы это я не смѣло хотѣть, а иначе… оно окажется весьма мучительнымъ для своего обладателя. Иначе оно — „горе“. Горя мало не отвѣчать за себя, имѣть возможность забыть себя, сказавъ: не я хочу, то хочетъ…»[60].
Герой Успенскаго, Тяпушкинъ, очень мало склоненъ, конечно, «шмыгнуть въ станъ обагряющихъ руки въ крови», но, какъ у Некрасовскаго героя и всякаго другаго русскаго героя (трагизмъ въ томъ, что часто героя въ собственномъ смыслѣ слова), душевное равновѣсіе Тяпушкина въ высшей степени неустойчиво. Ища случая освободиться отъ личной отвѣтственности, онъ часто не знаетъ, куда броситься: — бросается въ добровольческое, идейное, общественное и всякое другое движеніе, но легко можетъ, по неуравновѣшенности своей натуры, при слабости личной культуры — сорваться, угодить совсѣмъ не туда, пожалуй, даже въ «станъ обагряющихъ руки въ крови».
Вотъ отчего, вѣроятно, въ личности такого русскаго человѣка, какимъ-то непостижимымъ способомъ, самое возвышенное уживается съ отвратительнымъ, великое сочетается съ ничтожнымъ, часто удивительно легко переходя въ него; кажется, именно это и зовется широкостью русскаго человѣка, о которой всегда такъ много говорилось и писалось…
V.
[править]Мы отмѣтили нѣкоторыя формы болѣзненныхъ особенностей интеллигентской психики, легшія въ той или иной мѣрѣ въ основу широкаго общественнаго движенія русской интеллигенціи, главнымъ образомъ, — интеллигенціи 70-хъ годовъ; всѣ здѣсь отмѣченныя черты держатся на одномъ психологическомъ стержнѣ, вырастаютъ изъ одного корня — дезорганизаціи личности. Отмѣчая тѣ или другія заболѣванія у интеллигенціи, скрывавшіяся въ увлеченномъ тяготѣніи ея къ народу, въ народническомъ движеніи, Успенскій, конечно, не относился къ этой интеллигенціи и къ этому движенію безусловно отрицательно. Нѣтъ, интеллигентская душа настолько близкая, родная ему душа, общественное движеніе того времени настолько дорого и цѣнно въ его глазахъ, что о безусловномъ отрицаніи не можетъ быть и рѣчи. Увлеченіе того времени есть, быть можетъ, самое лучшее, самое отрадное и свѣтлое мѣсто въ исторіи нашего, общественнаго самосознанія. Но все жъ «не случайно ее онъ суровымъ упрекомъ своимъ оскорбилъ», а «обдумалъ его, но обдумалъ любя, а любя глубоко, глубоко и язвилъ». Рѣзкое подчеркиванье болѣзненности интеллигентской психики есть результатъ хотя любовнаго, но тѣмъ болѣе безстрашнаго, глубоко захватывающаго анализа. Конечно, Успенскій имѣлъ дѣло не съ вершинами своей эпохи, не съ отдѣльными выдающимися представителями и исключительными людьми, а съ долиной, съ среднимъ человѣкомъ, съ «сердцемъ всероссійскимъ», сказавшимся въ сердцѣ Тяпушкина. И здѣсь онъ, любя, судилъ и, осуждая, любилъ. Повышенная совѣстливость есть все же, несмотря на всѣ болѣзненныя особенности и ненормальныя уклоненія, едва ли не самая большая нравственная цѣнность изъ всего, чѣмъ обладаетъ русская интеллигенція. И надо самому глубоко и мучительно переболѣть этой болью, чтобы понять имѣющіяся въ ней положительныя стороны: своеобразную поэзію, облагораживающее эту боль. И Глѣбъ Ивановичъ Успенскій, несомнѣнно, болѣлъ этой болью… Объ этомъ, помимо документальныхъ біографическихъ данныхъ, говорятъ уже тѣ тонкія психологическія блестки, которыя запечатлѣлись въ художественно написанныхъ воспоминаніяхъ объ Успенскомъ В. Г. Короленко и С. Я. Елпатьевскаго. Воспоминанія эти разсказывали о той мукѣ, которою мучился Успенскій, о той постоянной, неутѣшной скорби, которая заставляла мучительно содрогаться его изболѣвшее, уставшее, но не перестающее страдать сердце. Они разсказали о страданіяхъ великаго русскаго интеллигента, Г. И. Успенскаго, разсказали, конечно, не такъ, не тѣми словами, не съ тѣмъ оттѣнкомъ особеннаго выраженія, съ какимъ сталъ бы объ этомъ говорить самъ Успенскій. Онъ самъ говорилъ о страданіяхъ русскаго интеллигента, дѣлая въ «Волей неволей» «опытъ опредѣленія „подлинныхъ размѣровъ“ и подлинныхъ свойствъ русскаго сердца». И, если русская жизнь не знала еще другого такого мученика-интеллигента, какимъ былъ Г. И. Успенскій, не видала еще другого такого искренняго сердца, какое билось въ его груди, то все же и въ Тяпушкинѣ, въ этомъ симпатичномъ среднемъ русскомъ интеллигентѣ, въ этомъ носителѣ «всероссійскаго сердца», въ его мучительно неугомонномъ болѣніи — есть также много того, что должно быть возвеличено и увѣнчано, если не лавровымъ, то терновымъ вѣнкомъ. Великому русскому страдальцу-интеллигенту не могутъ быть чужды страданія интеллигенціи. Не даромъ идея, «что извѣстному поколѣнію русскаго общества обязательно было „пропасть“ во имя чужого дѣла, чужой работы, пропасть волей-неволей, потому что къ этому его привела вся человѣческая мысль и вся человѣческая жизнь, и что если оно не увѣруетъ въ это, не укрѣпитъ себя въ этомъ, то ничего, кромѣ ужасающей, безплоднѣйшей и адски-мучительной глупости, выработать оно не можетъ»[61], эта «любимая идея Тяпушкина» есть также и идея самого Успенскаго. Именно поэтому съ такой горячей, трепетной радостью Успенскій привѣтствовалъ «Пушкинскую» рѣчь Достоевскаго, въ которой онъ съ восторгомъ увидѣлъ подтвержденіе той же, родной ему «любимой идеи Тяпушкина». "Какъ было не привѣтствовать г. Достоевскаго, — писалъ онъ тотчасъ послѣ рѣчи, — который въ первый разъ въ теченіе почти трехъ десятковъ лѣтъ, съ глубочайшею искренностью, рѣшился сказать всѣмъ изстрадавшимся за эти трудные годы: — «Ваше неумѣнье успокоиться въ личномъ счастіи, ваше горе и тоска о несчастіи другихъ и, слѣдовательно, ваша работа, какъ бы несовершенна она ни была, на пользу всеобщаго благополучія есть предопредѣленная всей вашей природой задача, задача, лежащая въ сокровеннѣйшихъ свойствахъ вашей національности»[62]. Успенскому послышалось здѣсь оправданіе вѣкового скитальничества русскаго интеллигента-страдальца, послышались «слова о неизбѣжности для всякаго русскаго человѣка жить, страдая скорбями о всечеловѣческихъ страданіяхъ», т. е. косвеннымъ образомъ оправданіе неизбѣжности тѣхъ же внутреннихъ расколотостей, того же интеллигентскаго вывиха, оправданіе необходимости пропасть «волей-неволей», «во имя чужого дѣла, чужой работы».
Успенскій открываетъ передъ русской интеллигенціей раны и язвы ея души, обнажаетъ ужасныя пустоты въ ея внутреннемъ мірѣ, но онъ понимаетъ и громадность ея задачъ, испытываетъ самъ обаяніе ея идеала, а потому и говоритъ ей: иди! Нарисовавъ картину внутреннихъ неурядицъ интеллигентской души, Успенскій въ конечномъ счетѣ своихъ разсужденій какъ бы говоритъ ей:
. . . . . . А все-таки иди!
И все-таки смѣлѣй иди на тяжкій крестъ, иди на подвигъ твой!..
Какъ бы ни была мучительна, болѣзненна, тяжела «обязанность пропасть волей-неволей», но «для извѣстнаго поколѣнія русскаго общества» внѣ этого исхода — нѣтъ выхода, нѣтъ спасенія; внѣ этого исхода — «ничего, кромѣ самой ужасающей, безплоднѣйшей и адски-мучительной глупости выработать оно не можетъ», внѣ его для этого поколѣнія русской интеллигенціи остаются только хищническіе идеалы купцовъ Таракановыхъ, Мясниковыхъ, «буржуевъ», вообще идеалы купоннаго строя жизни. Дорога къ идеалу гармоническаго, выпрямленнаго во весь свой естественный ростъ человѣка лежитъ для «извѣстнаго поколѣнія русскаго общества» черезъ ея собственный душевный разладъ, дорога къ гармоніи ведетъ здѣсь черезъ дисгармонію. Русскому интеллигентному человѣку приходится прежде ужасно испугаться отсутствія въ себѣ личности, а потомъ уже начать искать, вырабатывать ее въ себѣ.
Но въ общемъ у Успенскаго замѣчаются нѣкоторыя колебанія въ расцѣнкѣ интеллигентскаго вывиха. На основаніи только что изложенныхъ здѣсь соображеній, Успенскій видитъ въ немъ средство, порою («для извѣстнаго поколѣнія») необходимое средство, которымъ, такъ сказать, покупается будущая гармонія; но мѣстами онъ склоненъ совершенно обезцѣнивать его, отказывая ему и въ этомъ условно положительномъ значеніи. Душевная дисгармонія отталкиваетъ его непримиримо, онъ говоритъ о ней съ безусловнымъ осужденіемъ[63]. Это именно въ тѣхъ случаяхъ, часто возбуждавшихъ недоумѣніе критики и невѣрное, вслѣдствіе этого, пониманіе ею сущности идеаловъ Успенскаго (рѣзкій примѣръ г. Богучарскій), когда Глѣбъ Ивановичъ, наскучивъ видомъ всеобщей дисгармоніи, уставъ интеллигентской усталостью и раздражаясь на нее, съ огорченнымъ сердцемъ желалъ посмотрѣть хотя бы на «подлинное шарлатанство», «подлинное невѣжество», лишь бы увидѣть «что-нибудь настоящее, безъ прикрасъ и фиглярства; какого-нибудь стариннаго станового, вѣрнаго призванію бросаться и обирать»… и т. п. Въ такія-то именно минуты Успенскій съ завистью говоритъ о «заправскомъ» укладѣ европейской жизни, колеблется, кому отдать предпочтеніе: звѣрушечьей ли, узко-личной правдѣ серба, или до безличности широкому стремленію къ самопожертвованію русскаго добровольца; въ такія минуты и съ такимъ настроеніемъ безнадежной усталости онъ съ чувствомъ отрады и облегченія можетъ, пожалуй, говорить о «версальскихъ судахъ» и «берлинскомъ звѣрѣ»; именно тогда-то онъ съ тоскливымъ чувствомъ отчаянія поетъ гимны звѣриной, лѣсной правдѣ и примитивной зоологической гармоніи, гармонія животнаго состоянія. Все это, между прочимъ, и побудило критику заговорить объ отрицательномъ отношеніи Успенскаго къ интеллигенціи.
Мы уже приводили въ 3-й главѣ остроумное замѣчаніе Успенскаго о томъ, какъ «добровольцы были сконфужены прочностью заграничнаго человѣка», сконфужены, какъ «ребенокъ, которому не подарили такихъ же фольговыхъ часовъ, какіе подарили его пріятелю-ребенку». Эта сконфуженность передъ «прочностью» «заправской» заграничной жизни ощущается и Тяпушкинымъ, человѣкомъ болѣе тонкой душевной организаціи; ея не былъ чуждъ, въ минуты особенной душевной усталости и раздерганности отъ созерцанія всяческой дисгармоніи, — и самъ Успенскій. Но узоры его душевныхъ противорѣчій отличаются еще большей, едва уловимой тонкостью; вотъ почему, между прочимъ, изъ количественно очень обширнаго біографическаго матеріала, появившагося въ литературѣ тотчасъ послѣ Успенскаго, въ самомъ дѣлѣ близко подходятъ къ своей цѣли, — уловить сущность индивидуальности Глѣба Ивановича, — быть можетъ, только художественные наброски Короленко и Елпатьевскаго. Успенскій, вѣроятно, самъ носилъ во многострадавшей душѣ своей своеобразный болѣзненный вывихъ[64], и этотъ-то дорогой намъ вывихъ его душевной неуравновѣшенности съ любовной заботливостью и понятнымъ почтеніемъ разсматриваютъ и расправляютъ теперь близко знавшіе Успенскаго люди. И вотъ, этотъ «большой художникъ, съ большимъ сердцемъ», этотъ великій русскій интеллигентъ, вдругъ конфузится за самого себя, съ почтеніемъ останавливаясь передъ примитивными формами гармоніи. Какъ тутъ не растеряться критикѣ! При такомъ богатствѣ души, при такой рѣдкой, исключительной, быть можетъ, даже единственной въ русской литературѣ глубинѣ, искренности и трепетной отзывчивости, странно видѣть эту постоянно оглядывающуюся на себя, на свою интеллигентскую природу, конфузливость передъ какой-нибудь звѣрушечьей гармоніей или «прочностью заграничнаго человѣка». За то для насъ, русскихъ интеллигентовъ, скорбный ликъ великаго русскаго интеллигента-всечеловѣка долженъ служить живымъ оправданіемъ жизни и дѣла интеллигенціи и могущественнѣйшимъ нравстѣннымъ стимуломъ.
И русской интеллигенціи не слѣдуетъ убѣгать отъ себя, отъ вывиха своей душевной скорби, а принять его, признать его цѣнность, — только признать условно: не какъ конечный идеалъ, а какъ средство, которымъ «извѣстному поколѣнію русскаго общества» приходится волей-неволей достигать идеала. Признать въ томъ смыслѣ, въ какомъ Успенскій привѣтствовалъ Пушкинскую рѣчь Достоевскаго, увидавъ въ ней наконецъ-то произносимое слово оправданія страданій русскаго интеллигента-скитальца: нужно же когда-нибудь высказать этому изстрадавшемуся человѣку слово одобренія въ его вѣчной борьбѣ съ самимъ собой, признать, что не лишній же онъ, въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ.
И, если ужъ некуда бѣжать отъ своей душевной неуравновѣшенности, иначе какъ въ дремучіе лѣса различныхъ примитивныхъ формъ гармоніи, гармоніи для интеллигенціи уже утраченной безвозвратно, — то какой смыслъ можетъ имѣть въ такомъ случаѣ отказъ отъ своего интеллигентскаго первородства ради чечевичной похлебки всевозможныхъ формъ примитивной, не божественной, а животной гармоніи? Это не только недостойно интеллигенціи, но и совершенно безполезное для нея, безнадежное дѣло.
Пусть вывихъ интеллигенціи, обязательность «пропасть» во имя чужого дѣла — тяжелый крестъ для нея, но нужно не уважать себя, чтобы безпомощно метаться, проклиная свою правду и свое дѣло, предавая поруганію свою интеллигентскую природу. Если некуда уйти отъ этого креста, если нельзя освободиться отъ него иначе, какъ цѣною отказа отъ цѣли своихъ стремленій, отъ своего идеала, сдавшись «самой ужасающей, безплоднѣйшей и адски-мучительной глупости», то лучше уже принять крестъ, съ достоинствомъ и, не смущаясь, нести его на своей груди. Трудно представить себѣ, какое ужасное, оскорбляющее святыню впечатлѣніе получилось бы, если бы Христосъ, распятый на крестѣ Христосъ, вдругъ бы не захотѣлъ, расхотѣлъ принять крестъ, застыдился бы своего вида, сталъ бы тяготиться распятіемъ, завидуя гармоничности стоящихъ у креста римскихъ стражниковъ, конфузясь прочной самоувѣренности распявшаго его стараго человѣка. Христосъ былъ распятъ на крестѣ людьми и страдалъ онъ за свое дѣло не какъ Богъ, а какъ человѣкъ. И это имѣетъ огромный смыслъ: это говоритъ, что муки креста не были гармоническими, Христосъ не отдавался крестнымъ мукамъ, какъ своей родной стихіи, въ полной гармоніи съ самимъ собой: онъ шелъ на крестъ не по вольной волѣ, а по долгу. Онъ мучился не образно только, а на самомъ дѣлѣ, и видъ его былъ болѣзненно искаженъ отъ мучительныхъ содроганій, и тѣло его, снятое съ креста, было обезображено слѣдами пережитыхъ мученій. Новый человѣкъ родится изъ ветхаго въ крестныхъ мукахъ, гармоническій человѣкъ будущаго выростаетъ изъ теперешняго, вывихнутаго, «самоотвержденнаго человѣка», русскаго интеллигента Тяпушкина. И не надо унизительно кричать отъ этой боли, не надо пытаться вырвать ея тѣмъ, чье сердце уже поражено; не надо безпомощно оглядываться назадъ, стыдясь своего искаженнаго мученіями лица. Высшая задача окончательной побѣды надъ собой для безнадежно-вывихнутой интеллигенціи состоитъ въ томъ, чтобы, преодолѣвъ внутренній разладъ, найти въ дисгармоніи своего внутренняго міра особую гармонію. Но сто кратъ болѣе блаженны тѣ, «настоящіе», нерасколотые интеллигенты[65], которымъ гармонія досталась сама собой, «безъ борьбы, безъ думы роковой». Этихъ неискушенныхъ праведниковъ совсѣмъ миновала чаша сія. И Успенскій отъ всей души радуется, что это такъ вышло (здѣсь какъ и во многихъ существенныхъ пунктахъ этихъ, въ исходныхъ основаніяхъ, діаметрально противоположныхъ міросозерцаній, Успенскій расходится съ философіей креста Достоевскаго). У Успенскаго не создается культа креста, самый крестъ не возводится въ идеалъ, не обоготворяется.
Интеллигентскій вывихъ, этотъ крестъ интеллигенціи, Успенскимъ не возводится въ идеалъ, Идеалъ его ясно и опредѣленно сознанъ, и идеаломъ этимъ является естественная прелесть расправленнаго во всю ширь, красоту и гармонію своего существа, человѣка, т. е. такого свѣтлаго, радостнаго, безболѣзненнаго состоянія человѣческой жизнй, при которомъ навсегда и безслѣдно исчезаетъ всякое помышленіе о крестѣ, долгѣ, страданіи, дисгармоніи, исчезаетъ всякая тяжесть и остается только сознаніе вольной воли, сознаніе «радости жить на бѣломъ свѣтѣ» и «чувствовать себя человѣкомъ». Конечный идеалъ Успенскаго — страстная мечта теперешняго скомканнаго человѣка по выпрямленному человѣку грядущей, сознательной и свободной гармоніи, мучительная тоска о человѣкѣ, живущемъ на вольной волѣ своего роскошнаго естества, въ полной гармоніи съ самимъ собой, безъ насилій и принужденій, безъ долга и обязанностей, глубоко моральномъ по самой своей природѣ.
Идеалъ Успенскаго, его культъ естественной прелести и естественной моральности человѣческаго существа можно было бы назвать въ извѣстномъ смыслѣ — религіей всечеловѣка, всечеловѣчествомъ. Въ этомъ мѣстѣ мысль Успенскаго очень близко подходитъ къ нѣкоторымъ элементамъ ученія Ницше, давшаго въ своемъ идеалѣ Uebermensch’а своеобразную религію человѣкобога. Всечеловѣкъ Успенскаго и человѣко-богъ Ничше имѣютъ нѣкоторыя несомнѣнныя точки соприкосновенія, хотя, въ конечномъ счетѣ, существенно расходятся. Въ основѣ идеала Ницше, гармоніи красивой и сильной индивидуальности, такъ же, какъ и въ основѣ идеала Успенскаго, лежитъ мысль полнаго раскрѣпощенія, полнаго освобожденія человѣка, оставляющаго его только во власти самого себя, на вольной волѣ своей собственной природы, которая въ своемъ могучемъ творчествѣ настолько сильна и прекрасна (у Успенскаго также и моральна, и человѣчна, у Ницше — только сильна и красива), что не нуждается ни въ какихъ внѣшнихъ подпоркахъ, ни въ какихъ еще другихъ моральныхъ, метафизическихъ и религіозныхъ крѣпяхъ. Но здѣсь и важное различіе, разъединяющее ихъ, дѣлающее изъ Ницше — возмущеннаго обличителя христіанства, обожествляющаго Uebermensch’а, изъ Успенскаго — апостола всечеловѣчества. Для Ницше все равно: будетъ ли гармонія могучаго творчества жизни — моральной, человѣчной; онъ жаждетъ ея во что бы то ни стало, ради нея онъ готовъ на какія угодно человѣческія жертвы; ему все равно: будетъ ли она всечеловѣческой или безчеловѣческой, онъ и отъ безчеловѣчности не отказывается, даже подчеркиваетъ ее, какъ условіе своего идеала, переоцѣнивающаго цѣнности. Успенскій можетъ согласиться только на гармонію человѣчности. Ницше если прямо не отрицаетъ гармоніи самопожертвованія, то не предпочитаетъ ее всякой другой. Успенскій именно ее-то и оттѣняетъ. Въ образахъ настоящей, гармонической интеллигенціи, о которыхъ, согласно задачѣ нашей статьи, говорить здѣсь не пришлось, Успенскаго увлекаетъ больше всего именно гармонія самопожертвованія. Здѣсь онъ находитъ, какъ отдохновеніе отъ мучительныхъ, раздирающихъ душу и бередящихъ «обнаженные нервы» впечатлѣній дисгармоніи, такъ и «исцѣленіе» собственной душевной неуравновѣшенности. Созерцаніе гармоническаго самоотверженія радостно выпрямляло собственную, изболѣвшую, изстрадавшуюся душу Успенскаго. Съ этой точки зрѣнія привлекали къ себѣ его вниманіе такія образы изъ интеллигентскаго движенія, какъ ставшая знаменитой «дѣвушка строгаго, почти монашескаго типа» и «удалой добрый молодецъ», о которомъ Успенскій задумывалъ повѣсть[66]. Здѣсь Успенскій находитъ ту же отраду душѣ, ту же разгадку смысла жизни, которую «сулила ему каменная загадка въ Луврѣ» и на которую намекали гармонія, красота и правда земледѣльческихъ идеаловъ. Ницше, прославляя творческую мощь стихійнаго процесса жизни, вырабатывающаго высшій типъ, создающаго человѣкобога, довѣряется природѣ безъ всякихъ ограниченій, безусловно принимая все, что бы она ни дала и даже въ «вѣчныхъ возвращеніяхъ» (amor fati); Успенскій довѣряется творчеству природы, естественной гармоніи, только въ убѣжденіи, что эта гармонія будетъ непремѣнно, по самой природѣ своей — гармоніей моральной и человѣчной; онъ вѣритъ въ стихійность человѣчности, въ естественное совершенство человѣческой природы. Выпрямленный, гармоническій человѣкъ Успенскаго не давитъ собой своего ближняго, это не Uebermensch, не человѣкобогъ, требующій человѣческихъ жертвъ, ради взрощенія своихъ индивидуальныхъ особенностей, а всечеловѣкъ, умѣщающій въ своей гармоніи свободный ростъ всякаго человѣка.
У Успенскаго нѣтъ той раздвоенности морали, которую проповѣдуетъ въ своемъ безсознательно морализирующемъ ученіи Ницше и которую обличаетъ въ своей проповѣди («Преступленіе и наказаніе») Достоевскій. Успенскій не поклоняется одновременно двумъ идеаламъ — гармоніи выпрямленнаго человѣка и дисгармоніи скомканнаго, не проповѣдуетъ, подобно Ницше двухъ моралей, одну для героевъ, другую для ихъ подножія — толпы. Его идеалъ ясный и опредѣленный — всечеловѣческая гармонія. Дисгармонія допускается имъ, какъ одно изъ условій ея достиженія; гармонія полагается какъ принципъ, цѣль и идеалъ въ собственномъ смыслѣ; дисгармонія же волей-неволей выдвигается, какъ средство. Поэтому интеллигентская расколотость не получаетъ у Успенскаго, въ конечномъ счетѣ, безусловно положительной или безусловно отрицательной расцѣнки. Болѣзнь интеллигентской души, какими бы истинно хорошими чувствами она ни зарастала, все-таки болѣзнь; хотя интелигентскій вывихъ есть, по терминологіи Успенскаго. «заболѣваніе сердца сущею правдою», но все-таки это заболѣваніе. Успенскій не обманывался въ постановкѣ діагноза, проявляя свое обычное безстрашно-смѣлое отношеніе къ дѣйствительности. Отсюда нѣкоторая суровость его анализа и приговора.
Мысль Успенскаго и Ницше сближается еще и въ томъ пунктѣ, гдѣ оба эти писателя мечтаютъ о гармоніи только въ эмпирическомъ мірѣ земного бытія, полагая осуществленіе своего идеала въ посюсторонней, реальной жизни. Имманентный характеръ ихъ идеаловъ допускаетъ возможность для человѣчества устроиться собственными своими силами, разрѣшить противорѣчія жизни эмпирическимъ путемъ, безъ помощи трансцедентныхъ началъ. Здѣсь центральный пунктъ коренной противоположности этихъ обоихъ міросозерцаній — религіозно-нравственной концепціи ученія Достоевскаго, который въ глубинахъ своего религіозно-философскаго проникновенія въ жизнь уже не вѣритъ въ возможность, — какъ онъ любилъ говорить, — «устроиться внѣ Бога и внѣ Христа». Съ этимъ пунктомъ связано много другихъ разногласій. Всечеловѣчество Успенскаго и человѣкобожество Ницше противостоятъ Богочеловѣчеству Достоевскаго. Въ этомъ узлѣ въ нашей художественной литературѣ, столь богатой широкимъ размахомъ философской мысли[67], нѣтъ большей противоположности въ исходныхъ идеальныхъ основаніяхъ міросозерцаній, чѣмъ Достоевскій и Успенскій; противоположность здѣсь, можетъ быть, еще большая, чѣмъ у Достоевскаго и Толстого. Эти два различныхъ полюса русской философской мысли, два полюса исканія русской литературой своихъ идеаловъ. Тема эта слишкомъ большая, а статья наша и безъ того разрослась уже чрезмѣрно.
- ↑ См. книгу «Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ».
- ↑ Предисловіе къ «Очеркамъ переходнаго времени» III-го тома.
- ↑ Какъ художественный историкъ переходнаго времени русской общественности, Успенскій имѣетъ достойнаго себѣ соперника только въ лицѣ Салтыкова; какъ художникъ-соціологъ, онъ имѣетъ много точекъ соприкосновенія съ H. K. Михайловскимъ, вліяніе котораго чувствуется во многихъ произведеніяхъ Успенскаго.
- ↑ «Два очерка»… V гл.
- ↑ Галлерея русскихъ писателей, стр. 358.
- ↑ Курсивъ г. Богучарскаго. «Начало». 1869 г., № 3, стр. 89—90
- ↑ 1 т., 514—515.
- ↑ II т., 436—437.
- ↑ См. мою книгу «Очерки о Чеховѣ», а также статью о «Вишневомъ садѣ» въ настоящемъ сборникѣ.
- ↑ Курсивъ Успенскаго.
- ↑ Курсивъ автора. И далѣе вездѣ въ выдержкахъ оговаривается только курсивъ подлинника, мой же не оговаривается.
- ↑ ІІ т., 21—22
- ↑ II т., 66.
- ↑ II т., 53.
- ↑ II т., 20.
- ↑ I, 504.
- ↑ I, т., 501.
- ↑ I, 502-3.
- ↑ I, 503.
- ↑ I т. 507.
- ↑ I т. 516.
- ↑ I т., 512.
- ↑ I т. 511.
- ↑ I т. 514.
- ↑ I т. 517.
- ↑ I т. 519—520.
- ↑ I, 520—1.
- ↑ I, 646—647.
- ↑ I, 647.
- ↑ I, 521.
- ↑ I, 522.
- ↑ I, 526.
- ↑ «Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ». «Глѣбъ Ив. Успенскій» стр. 19 и далѣе.
- ↑ См. VI гл. моего очерка объ Успенскомъ.
- ↑ II. 492.
- ↑ II. 6.
- ↑ I, 650.
- ↑ I, курсивъ Успенскаго.
- ↑ «Изъ Парижа я поѣхалъ въ Сербію и въ Пештѣ встрѣтилъ нашихъ, — говоритъ Успенскій въ своей автобіографической запискѣ. — И объ этомъ я мало писалъ, но много взялъ въ свою душевную родословную».
- ↑ I, 923.
- ↑ Курсивъ Успенскаго.
- ↑ I, 926.
- ↑ I, 926—7.
- ↑ I т., 927.
- ↑ I т. 950
- ↑ I т. 944.
- ↑ I, 928. Курсивъ подлинника.
- ↑ I, 928.
- ↑ См. «Непорванныя связи», «Овца безъ стада», «Волей-неволей», изъ очерковъ «Крестьяне и крестьянскій трудъ»: «Не суйся», «Смягчающія вину обстоятельства», «Узы неправды» и др., «Наблюденія одного лѣнтяя», «Три письма», «Хорошая встрѣча», "Умерла за «направленіе», «Выпрямила» и мн. др.
- ↑ II, 482.
- ↑ II, 483.
- ↑ II, 496.
- ↑ II, 494.
- ↑ II, 498.
- ↑ II, 516.
- ↑ II, 499—500.
- ↑ II, 500.
- ↑ II, 513. Курсивъ подлинника.
- ↑ II, 513.
- ↑ II, 516. Курсивъ подлинника.
- ↑ II, 445.
- ↑ III, 348.
- ↑ Оговариваюсь, что здѣсь рѣчь идетъ все время исключительно о внутреннемъ вывихѣ (и при томъ о такомъ, который ничѣмъ не сказывается въ образѣ жизни и поведеніи, — часто безупречно нравственномъ и высокомъ, — о расколотости между мыслью и волей только, а не между мыслью и дѣломъ); внѣшніе же вывихи, внѣшняя расколотость (которыхъ такъ много въ очеркѣ «Больная совѣсть») ничего, кромѣ брезгливости и отвращенія у Успенскаго, по справедливости, не заслуживаютъ.
- ↑ Я не о болѣзни въ узкомъ смыслѣ говорю, — здѣсь считаю себя совсѣмъ уже не компетентнымъ. О вывихѣ же въ болѣе широкомъ смыслѣ, мнѣ кажется, даютъ право говорить, какъ непосредственныя свидѣтельства все еще очень скудныхъ біографическихъ матеріаловъ, такъ и болѣе отдаленные намеки, при посредствѣ которыхъ можно до нѣкоторой степени проектировать личныя свойства Успенскаго на основаніи самыхъ его сочиненій. Въ нихъ, по собственнымъ словамъ Успенскаго, «пересказана почти изо дня въ день» вся его «новая біографія, послѣ забвенія старой» (до двадцати лѣтъ). О душевной неуравновѣшенности Успенскаго говоритъ H. K. Михайловскій уже въ той статьѣ, которая была приложена къ Павленковскому изданію сочиненій Успенскаго. Здѣсь принципъ гармоніи, какъ конечный идеалъ Успенскаго, выводится изъ дисгармоніи душевнаго склада самого писателя. Въ «Матеріалахъ для біографіи Г. И. Успенскаго» («Русск. Бог.» 1902 г. № 4) Н. К. Михайловскій говоритъ о внутреннемъ разладѣ Глѣба Ивановича еще опредѣленнѣе, прослѣживая его въ томъ пунктѣ, гдѣ онъ переходитъ въ состояніе явно болѣзненное, сказываясь въ бредовыхъ символахъ раздвоенности между Глѣбомъ, началомъ совѣсти, и «Ивановичемъ», олицетворяющимъ вліяніе наслѣдственности. "Памятуя освѣщеніе, данное самимъ Успенскимъ своей «генеалогіи», надо признать, что по наслѣдству онъ получилъ, вмѣстѣ съ художественнымъ талантомъ, зачатки психической неуравновѣшенности и «свиного элемента», выражается діаконъ въ разсказѣ «Неизлѣчимый»; лично же ему, Глѣбу, принадлежитъ борьба съ этимъ свинымъ элементомъ и страшная жажда душевнаго равновѣсія, гармоніи, какъ въ себѣ самомъ, такъ и въ окружающей жизни… Въ этихъ страстныхъ поискахъ равновѣсія и въ этой борьбѣ — будемъ говорить: съ «Ивановичемъ» заключается вся біографія Успенскаго, начиная съ дѣтскаго и ранняго юношескаго возраста, когда онъ «безпрестанно плакалъ, не зная, отчего это происходитъ, продолжая всею его литературной дѣятельностью и кончая тяжелымъ бременемъ помраченія сознанія». То, что мы называемъ «вывихомъ» Успенскаго, есть одно изъ выраженій этой сложной внутренней борьбы, о которой почти ничего не говоритъ несложная внѣшняя фабула его біографіи. Тонкіе, какъ паутина, узоры противорѣчій, между непосредственнымъ влеченіемъ и нравственнымъ велѣніемъ, глубокія мученія отъ того, что эти велѣнія далеко не всегда являются въ то же время и влечечіями самой природы, болѣзненная неуравновешенность, внутренняя дисгармонія, вѣчное недовольство собой, — все это дѣлало Успенскаго самомучителемъ, «мученикомъ больной совѣсти». Отсюда самоистязанія, распинанія себя за только мелькнувшую тѣнь нехорошей мысли (отразилось въ Тяпушкинѣ). Въ бредовомъ состояніи это привело къ измышленію небывалыхъ своихъ преступленій и ужасовъ, «избіенія всей семьи и всѣхъ друзей, или собственнаго превращенія въ свинью». Эти призраки самомучительства начинаются въ болѣе тонкихъ и малоуловимыхъ формахъ еще ранѣе дѣйствительнаго заболѣванія, незамѣтно переходя въ него.
- ↑ Въ моемъ очеркѣ объ Успенскомъ II гл.
- ↑ «Повѣсть, которую пишу, — писалъ онъ H. K. Михайловскому, — автобіографія, не моя личная, а нѣчто вродѣ Л. Чего только онъ не видалъ на своемъ вѣку. Его метало изъ губернаторскихъ чиновниковъ въ острогъ на Кавказъ, съ Кавказа въ Италію, прямо къ битвѣ подъ Ментаной, къ Герцену, потомъ въ Сибирь на три года, потомъ на Ангару, по которой онъ плылъ тысячу верстъ, потомъ въ Шенкурскъ, въ Лондонъ, Цюрихъ, въ Парижъ. Онъ видѣлъ все и вся. Это — цѣлая поэма. Онъ знаетъ въ совершенствѣ три языка, умѣетъ говорить съ членомъ парламента, съ частнымъ приставомъ, съ мужикомъ, умѣетъ самъ притвориться и частнымъ приставомъ, и мужикомъ, и неучемъ, и въ тоже время можетъ взойти сейчасъ на кафедру и начать о чемъ угодно вполнѣ интересную лекцію. Это — изумительная натура. Я и думать не могу охватить все это, но уголокъ я постараюсь взять въ свою власть»… И взялъ бы въ совершенствѣ, потому что тема эта какъ нельзя больше шла къ его кисти.
- ↑ Достоевскій давно уже выдвинутъ, какъ художникъ философъ. Но для читателя, глубоко продумавшаго Успенскаго и вчитавшагося въ него, будетъ понятно, что можно съ равнымъ правомъ говорить и о художественной философіи Успенскаго.