Однажды я выписала себе пару голубей из породы так называемых трубастых[1]. Открыв корзину, в которой пересылались голуби, я, к сожалению, нашла в ней одну только, белую как снег, голубку; голубок же, как потом оказалось, по дороге вылетел. Я поместила оставшуюся в одиночестве птицу в клетку и сделала с своей стороны всё возможное, чтобы моей голубке было хорошо и уютно. Однако, несмотря на обильный корм и самый внимательный уход, Снежинка (так назвала я мою голубку) сильно скучала, мало ела, исхудала и со дня на день становилась всё слабее и слабее, так что, наконец, не была даже в состоянии держаться на жёрдочке. Пришлось устраивать для неё каждый вечер тёплую постельку, на ночь, на дне клетки. К весне мне удалось достать для моей голубки сотоварища — такого же снежно-белого голубя. Снежинка повеселела и вскоре совсем оправилась.
В начале апреля, моя парочка начала вить себе гнездо в маленьком голубятнике, который я устроила перед моим окном. Каждое утро Снежинка посещала меня часа на два, садилась на стол, за которым я работала, и спокойно приводила в порядок свои пёрышки. Покончив со своим туалетом, она, обыкновенно, усаживалась на толстую библию, лежавшую на одном из углов стола, и предавалась сладкой дремоте. Белая голубка и слово Божие, казалось мне, вполне гармонировали друг с другом, и я не тревожила Снежинку.
Эти посещения Снежинки продолжались в течение всего того времени, пока шла постройка гнезда и производилось насиживание яиц. Эту последнюю обязанность усердно разделял с нею и её супруг. Часами сидел он спокойно на гнезде, пока Снежинка проводила время у меня. Она аккуратно просыпалась в определённое время и, расправив свои, теперь уже окрепшие, крылья, улетала через открытое окно — посмотреть, что делается у неё дома, с важностью усаживалась на гнездо и оставалась на нём неизменно в течение четырёх часов.
Что касалось до кладки яиц, то в этом отношении Снежинка являлась большою чудачкой. Иногда мне случалось делать открытие, что она подарила меня хорошеньким яичком, положив его между шерстяными и шёлковыми мотками моей рабочей корзиночки. Также, она пользовалась для той же цели и другими подходящими уголками на моём столе. Так как я, найдя снесённое яйцо, тотчас же относила его и клала в гнездо, то из этих причуд моей Снежинки, конечно, ничего дурного и не находило. Под конец ей вздумалось класть яйца даже в совок, которым подбрасываются уголья в камин, что, конечно, не прошло безнаказанно для её снежно-белых пёрышек…
Во время завтрака она садилась обыкновенно возле самой моей тарелки и охотно позволяла себя гладить и расправлять свои прелестные крылья. Это была очаровательная голубка! На голове у неё находился хорошенький хохолок, который она могла приподнимать. Ножки были украшены целою бахромой из перьев, доходивших почти до самых ногтей.
Моя Снежинка умела также и жеманиться. Уморительно было смотреть, когда она, бывало, приляжет на бок и вытянет свои, украшенные перьями, ножки, не обращая при этом никакого внимания на наши насмешки. Иногда, бывало, ей вдруг вздумается отправиться к своему супругу и ни с того, ни с сего начать угощать его ударами клюва. Добрый голубок терпеливо переносил подобные причуды Снежинки и только примирительно ворковал, в ответ на такое её неблаговоспитанное поведение.
Снежинка вырастила немало сыновей и дочерей, но никто из её детей не вышел так привлекателен, как их мать. Я приписываю необыкновенную прирученность моей Снежинки тому тщательному с моей стороны уходу, который был за нею во время её продолжительной болезни. Приобретённая таким путём привязанность обыкновенно остаётся уже неизменною дружбой на всю жизнь.