Горе Халиля (Кондурушкин)/ДО
| Горе Халиля |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Сирійскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1908. — С. 161. |
I
[править]Халиль! Другого имени у него, кажется, никакого не было. Когда кавасъ привелъ его къ намъ въ первый разъ, то на вопросъ: «какъ тебя зовутъ?» онъ отчетливо и торопливо произнесъ:
— Рабъ твой, Халиль!
Пришелъ онъ изъ одного села въ окрестностяхъ Дамаска такой дикій, оборванный. Это былъ высокій здоровый парень, широкоплечій, мускулистый, совершенно смуглый, почти черный. Только немного желтоватые бѣлки громадныхъ глазъ да бѣлые зубы сверкали на его угловатомъ, съ виду суровомъ, лицѣ, окаймленномъ бѣлымъ платкомъ и окалемъ. Движенія его были порывисты, быстры, точно онъ всегда бросался спасать утопающаго. Когда его окликали, — на лицѣ у него изображался испугъ: глаза расширялись, громадный ротъ съ толстыми губами раскрывался, и онъ со всѣхъ ногъ бросался туда, откуда слышалъ голосъ. Останавливался, точно вкопанный, таращилъ глаза и недоумѣвающе-вопросительно встряхивалъ головой.
И такъ всегда.
— Халиль!
Халиль вырастаетъ точно изъ земли и стоитъ во весь ростъ, пяля глаза.
— Приказаніе, мой господинъ!
— Возьми это письмо, отдай и принеси отвѣтъ.
Получивъ письмо, онъ исчезалъ, какъ духъ, только его голыя пятки въ мягкихъ башмакахъ мелькали въ двери. Такъ же быстро онъ возвращался обратно, передавалъ отвѣтъ и останавливался, какъ лошадь, переминаясь съ одной ноги на другую, наблюдая за выраженіемъ лица, точно желалъ узнать, было письмо сегодня пріятно или нѣтъ.
— Хорошо, Халиль, иди!
Послѣ этого онъ уже медленно поворачивался, медленно выходилъ и такъ же медленно, сложивъ на груди руки, приваливался къ лимонному дереву, росшему на дворѣ противъ моей рабочей комнаты, въ ожиданіи дальнѣйшихъ приказаній.
И засыпалъ.
По утрамъ Халиль всегда готовилъ ванну, приносилъ свѣжихъ булокъ, молока и варилъ кофе. Въ области этихъ основныхъ обязанностей онъ былъ весьма расторопенъ и догадливъ. Онъ хорошо соображалъ, когда и какихъ нужно купить булокъ, масла, молока, какъ все это приготовить, устроить на столѣ, даже зналъ, когда утромъ будетъ нужна новая пачка сигаретъ.
— Халиль, принеси сигаретъ!
Онъ гордо поворачивался, медленно выходилъ изъ комнаты, медленно притворялъ за собой дверь, но черезъ нѣсколько секундъ возвращался и съ довольной улыбкой подавалъ свѣжую коробку.
— Такъ скоро, Халиль?
— Я зналъ, что господину нужны сигареты, потому и купилъ вмѣстѣ съ булками.
Но во всемъ новомъ, выходящемъ изъ ряда обыденныхъ дѣлъ, онъ сбивался съ толку, долго не понималъ, чего отъ него хотятъ, и растерянно таращилъ глаза.
Пріѣхалъ ко мнѣ мой лучшій другъ, пріѣхалъ больной. Халиль, понятно, началъ за нимъ ухаживать. Больной совсѣмъ не зналъ по-арабски и объясняться ему съ Халилемъ было истиннымъ мученіемъ. Халиль недоумѣвающе таращилъ на него глаза и дѣлалъ часто совсѣмъ не то, что нужно. Такъ, однажды больной знакомъ просилъ Халиля пододвинуть къ нему поближе остывшую чашку чаю. Халиль долго не понималъ, что отъ него требуется. Наконецъ, лицо его расплылось въ улыбку, въ знакъ того, что онъ пришелъ къ опредѣленному заключенію: онъ взялъ чашку и опрокинулъ ее сразу въ свой широкій, точно у крокодила, ротъ. Больной послалъ ему со стономъ проклятіе.
Но скоро они совершенно поняли другъ друга, и Халиль очень исправно оказывалъ больному ежедневныя услуги.
Халиль обладалъ счастливою способностью спать во всякую свободную минуту, лежа, сидя, даже стоя. При этомъ его можно было будить только издали: онъ такъ порывисто вскакивалъ, вырывался изъ объятій сна, такъ быстро бросался на зовъ, что легко могъ свалить будившаго съ ногъ. Такъ онъ просыпался днемъ. Зато ночью разбудить его было столь же трудно, какъ воскресить мертваго. Пробившись однажды надъ нимъ ночью цѣлыхъ полчаса, я навсегда оставилъ безплодныя попытки, и Халиль всегда спалъ, какъ убитый, съ вечера до утра.
Правда, утромъ онъ вставалъ всегда во время и, приготовивъ все по обыкновенію, тихо стучался въ дверь спальни.
— Мой господинъ, все готово!
— Хорошо, Халиль! Войди, возьми и почисть платье.
Если у Халиля были грязныя ноги, то онъ, не желая пачкать цыновокъ и ковровъ, а также и снимать своихъ башмаковъ, ложился въ дверяхъ животомъ на полъ и, извиваясь, какъ удавъ, поднявъ надъ спиной ноги, добирался въ передній уголъ спальни къ платью. Что можно, клалъ на шею, совалъ за пазуху, бралъ въ зубы и такимъ же способомъ выползалъ обратно изъ комнаты, точно невѣдомое чудовище. За дверью онъ встряхивался, вставалъ на ноги и принимался за работу, изрѣдка переговариваясь съ кухаркой, молодой арабской дѣвушкой, къ которой отчасти былъ неравнодушенъ. Онъ часто ея слушался, забывалъ даже свое мужское превосходство, и только изрѣдка позволялъ себѣ подсмѣиваться надъ ней, говоря:
— Что ты, Уарде, понимаешь!?
Въ особенности же началъ онъ чувствовать себя передъ ней обязаннымъ по слѣдующему ничтожному случаю. Халиль долженъ былъ отнести къ прачкѣ бѣлье. Сложивъ его въ кучу, онъ взялъ все въ охапку, какъ носятъ сѣно, и понесъ за дверь на улицу. Но еще по двору онъ началъ ронять платки, сорочки, манжеты. На улицѣ же за нимъ потянулись длинныя бѣлыя полосы полотенецъ, наволочекъ, простынь. Онъ нагибался, поднималъ, но ронялъ еще больше. Сначала онъ ругался, потомъ началъ уже озлобленно рычать и, наконецъ, возвратился къ двери, бросилъ остатки бѣлья, а самъ пошелъ подбирать растерянное. Уарде услышала, что Халиль бранится, вышла къ нему, взяла изъ кучи бѣлья одну простыню, положила въ нее все остальное, связала и сказала:
— Неси!
Халиль ничего не возразилъ, покосился, взялъ узелъ и унесъ.
Съ тѣхъ поръ онъ и началъ оказывать Уарде явное вниманіе.
Въ одну изъ откровенныхъ минутъ онъ даже признался мнѣ, что когда заработаетъ десять лиръ, то непремѣнно женится на Уарде.
— А если она за тебя не пойдетъ замужъ? — пошутилъ я.
Халиль раскрылъ удивленно глаза, величиною по столовой ложкѣ, и недоумѣвающе спросилъ:
— Отчего не пойдетъ, мой господинъ?
— Можетъ быть, она тебя не любитъ!
— О, Боже! Какъ не любитъ! Что же, она развѣ дочь паши? Чѣмъ я ей не женихъ?! Родители отдадутъ — пойдетъ замужъ.
— Но если она сама-то тебя не любитъ, — продолжалъ я.
Халиль ничего не отвѣтилъ, только черезъ нѣкоторое время спросилъ:
— А у васъ, господинъ, развѣ бываетъ такъ, что дѣвица захочетъ — пойдетъ замужъ, не захочетъ — не пойдетъ?
— Бываетъ, Халиль, бываетъ.
Онъ сосредоточенно отвернулся и долго о чемъ-то думалъ.
Такъ мирно текло у насъ время. Халиль исполнялъ свои обязанности съ великимъ усердіемъ, былъ веселъ, шутилъ съ Уарде и считался ея женихомъ. Ничего объ этомъ онъ ни ей, ни ея родителямъ, — бѣднымъ крестьянамъ сосѣдняго съ Дамаскомъ села, — не говорилъ, но это какъ-то всѣми чувствовалось. Чувствовала это и Уарде, но виду не показывала. Все текло обычнымъ чередомъ. Халиль сладко спалъ, чувствуя подъ собою твердую жизненную почву, а впереди — хорошую цѣль. Десять лиръ, десять маленькихъ золотыхъ монетокъ, — и онъ будетъ счастливъ. У него будетъ жена, которая должна его любить, рожать ему сыновей (непремѣнно сыновей). Онъ поѣдетъ въ деревню и будетъ тамъ жить своимъ домомъ. Хоть и трудно жить мужику, — податей много платить нужно, но онъ какъ-нибудь проживетъ. Если будетъ тяжело — на Ливанъ уѣдетъ, а то и въ Америку торговать.
Все въ будущемъ было у него такъ просто и понятно. А это самое важное въ жизни…
Но случилось небольшое событіе, перевернувшее все вверхъ дномъ…
II
[править]Европейская колонія въ Дамаскѣ очень невелика, но крайне смѣшанна. Кромѣ консуловъ всѣхъ великихъ и малыхъ европейскихъ державъ, есть тамъ нѣсколько торговыхъ агентовъ, главнымъ образомъ нѣмцевъ. Одинъ изъ нихъ, представитель нѣсколькихъ богатыхъ германскихъ фирмъ, по фамиліи Вейссъ, часто заѣзжалъ ко мнѣ выпить чашку кофе, выкурить сигарету, поговорить о дѣлахъ своего фатерланда[1], о послѣдней политической новости, даже помечтать. Иногда мы отправлялись съ нимъ гулять въ очень удобныхъ дамасскихъ коляскахъ, по безчисленнымъ дорогамъ между садами, окружающими Дамаскъ подобно безграничному морю. Тамъ онъ развивалъ мнѣ проектъ мирнаго завоеванія этой страны нѣмцами. Теперь Багдадская дорога и Малая Азія, а потомъ Сирія.
— О, мы здѣсь будемъ! Это несомнѣнно, какъ то, что у меня есть жена и дочь Амалія!..
Онъ ожидалъ скораго пріѣзда въ Дамаскъ своего семейства, т. е. несомнѣнно существующей жены и взрослой дочери Амаліи. Бѣдный нѣмецъ, въ сущности мягкосердечный, хотя съ виду немного чопорный, скучалъ въ одиночествѣ.
Однажды подъ-вечеръ онъ явился ко мнѣ веселый и сообщилъ, что семья его пріѣхала. Въ такой глуши радъ каждому новому человѣку… Вейссъ повезъ меня запросто къ себѣ. Его фрау[2] оказалась довольно обыкновенной, немного блѣдной и апатичной, нѣмкой, но зато фрейлейнъ[3] была очень живая и веселая дѣвушка. У нея были красивые голубые глазки и точно выточенныя ручки. Тяжелая свѣтлорусая коса ея свѣшивалась ниже таліи. Лицо свѣжее, оживленное, а главное молодое милое лицо.
О, эта молодость! Молодость, свѣжесть не можетъ быть уродливой. Уродливо все, что носитъ на себѣ печать старости. Даже сама старость красива только тѣмъ, что оставила ей въ наслѣдство, что подарила ей молодость…
Фрейлейнъ[3] Амалія безъ умолку говорила на неизбѣжномъ французскомъ языкѣ, немного пѣла, играла на роялѣ, всѣмъ интересовалась, на все обращала вниманіе. Еще бы, она пріѣхала въ городъ — цвѣтокъ Востока.
Ея любопытство распространилось и на Халиля, который, сопровождая меня къ Вейссамъ, всегда сидѣлъ на дворѣ у бассейна съ водой и дико озирался по сторонамъ. Она съ перваго же раза подошла къ нему близко и потрогала пальчикомъ его окаль.
Халиль вскочилъ и вытаращилъ изумленные глаза.
— Какъ его зовутъ? — спросила она, обращаясь ко мнѣ.
— Халиль, — отвѣчалъ я.
— Comprenez vous le français Khalil?[4]
Халиль умоляюще взглянулъ на меня и тряхнулъ вопросительно головой.
— Und deutsch?[5] — продолжала спрашивать фрейлейнъ[3].
Халиль поводилъ во всѣ стороны глазами, умоляя взоромъ о помощи.
— Онъ знаетъ только по-арабски, фрейлейнъ[3], — сказалъ я.
Фрейлейнъ[3] покачала съ комической грустью головой и вразумительно посовѣтовала Халилю научиться говорить по-французски или по-нѣмецки.
— Тогда, Халиль, мы съ тобой будемъ постоянно разговаривать. Ты мнѣ разскажешь много, много…
Наконецъ, фрейлейнъ[3] оставила Халиля, и онъ измученно опустился на свое мѣсто.
Вейссъ ласково ворчалъ на свою Амалію.
— Здѣсь не принято, Амалія, чтобы женщина разговаривала такъ съ мужчиной, хотя бы и слугой.
— Но онъ такой смѣшной, папа, такой дикій… Мнѣ какое дѣло, что здѣсь не принято!..
И Вейссъ не спорилъ со своей любимицей.
— О чемъ же, мой господинъ, она со мной говорила? — спросилъ меня дома Халиль.
Я ему разсказалъ. Халиль только глаза удивленно раскрылъ.
Съ тѣхъ поръ Халиль часто видѣлъ фрейлейнъ[3]. Она постоянно подходила къ нему, спрашивала, — учитъ ли онъ французскій языкъ, шутя дѣлала ему выговоры, посылала гостинцевъ, а иногда давала маленькія порученія. Халиль исполнялъ ихъ съ непостижимой быстротой и явнымъ удовольствіемъ. Онъ началъ чище одѣваться. Свой деревенскій платокъ съ окалемъ замѣнилъ красной феской, чаще брилъ свои коричневыя скулы. А однажды я, къ великому моему удивленію, замѣтилъ у него учебникъ французскаго языка съ арабскимъ переводомъ. Объ этомъ я сообщилъ фрейлейнъ[3]. Та захлопала въ ладоши, побѣжала къ Халилю и начала его разспрашивать, что онъ знаетъ по-французски. Халиль молчалъ, долго пыхтѣлъ, вращалъ глазами. Лобъ его покрылся каплями крупнаго пота, онъ раскрылъ свой широкій ротъ и, цѣпенѣя, произнесъ:
— Уи, мадмуазель!..[6]
Фрейлейнъ[3] захлопала въ ладоши, закричала: «браво!», похвалила Халиля за успѣхи и прислала ему гостинцевъ.
Съ тѣхъ поръ Халиля оставило спокойствіе. Онъ часто забывалъ свои обязанности, былъ очень разсѣянъ, угрюмъ и оживлялся только тогда, когда я бралъ его съ собой къ Вейссамъ, или когда онъ ѣхалъ сопровождать насъ на прогулку. Тогда онъ все время старался держаться около фрейлейнъ[3] и слѣдилъ, какъ воръ, за каждымъ ея движеніемъ.
Однажды мы ѣздили верхомъ кататься по дорогамъ между безконечными дамасскими садами. Фрау[2] ѣхала въ коляскѣ, за нею фрейлейнъ[3] верхомъ на лошади, а за фрейлейнъ[3] торжественно возсѣдалъ на ослѣ Халиль. Мы съ Вейссомъ ѣхали сзади, увлекшись какимъ-то разговоромъ. Мало-опытная фрейлейнъ[3] заглядѣлась по сторонамъ и вдругъ покачнулась въ сѣдлѣ. Раздался крикъ… Халиль, какъ свинецъ, свалился съ осла на землю, точно духъ очутился около растерявшейся барышни, и она почти безъ чувствъ свалилась въ разставленныя имъ объятія…
Весь остальной день Халиль былъ точно безумный. Онъ какъ-то глупо вращалъ по сторонамъ глазами, видѣлъ только одну фрейлейнъ[3], слышалъ только ея голосъ и замѣчалъ только ея движенія. Вечеромъ, прощаясь со мной, фрейлейнъ[3] еще разъ поблагодарила Халиля за то, что онъ спасъ ее отъ смерти.
— Ich danke[7], Халиль, danke[8], — сказала она и хотѣла было незамѣтно сунуть ему въ руку серебряную монету.
Точно змѣю выбросилъ Халиль изъ рукъ монету, зарычалъ, замоталъ головой, монету поднялъ и, возвращая фрейлейнъ[3], мрачно сказалъ, что отъ госпожи онъ денегъ не возьметъ.
Фрейлейнъ[3] сконфузилась и убѣжала въ комнату.
Идя домой, Халиль натыкался на всѣ углы, толкалъ прохожихъ, спотыкался на собакъ, спящихъ на улицахъ, даже падалъ въ рытвины плохой дамасской мостовой…
Съ Халилемъ творилось что-то неладное. Теперь объ Уарде онъ заговаривать уже пересталъ, денегъ на свадьбу, видимо, не копилъ, а расходовалъ ихъ на покупку нарядной одежды, старался быть хауажей — господиномъ. Фрейлейнъ[3] изъ благодарности къ Халилю «за спасеніе ея отъ смерти» всегда ласково съ нимъ разговаривала, а онъ, вытаращивъ глаза и не понимая ни слова, стоялъ передъ ней, какъ окаменѣлый.
Даже самъ Вейссъ за такую услугу относился къ Халилю гораздо ласковѣе, чѣмъ раньше. Проходя мимо него онъ всегда считалъ своимъ долгомъ одобрительно промычать: «Guter Kerl[9], Халиль!»
Когда же фрейлейнъ[3] пріѣзжала съ отцомъ въ мой домъ, Халиль и совсѣмъ глупѣлъ. По уходѣ ея онъ долго стоялъ около двери и что-то шепталъ себѣ подъ носъ.
Это было обожаніе. Онъ, дикій Халиль, можетъ быть не считалъ ее даже за человѣка, а за какое-нибудь божество или за гурію, слетѣвшую съ неба. Однажды, выбравъ удобный моментъ, онъ конфузливо подошелъ ко мнѣ и, запинаясь, спросилъ:
— Мой господинъ! Молодая госпожа дѣйствительно дочь того… толстаго нѣмца?
— Да, Халиль. Она его дочь.
— Не сердись, мой владыка, еще вопросъ. А молодая госпожа ѣстъ тоже, что и отецъ съ матерью?
Я, насколько могъ, серьезно отвѣтилъ:
— Да, совершенно то же, Халиль…
Халиль ушелъ, недоумѣвая.
III
[править]Дамасскій климатъ повліялъ на фрейлейнъ[3] нехорошо. Она схватила лихорадку и начала прихварывать. Отецъ лѣчилъ ее, возилъ на Ливанъ отдыхать въ прекрасномъ горномъ воздухѣ — ничто не помогало. Голубые глазки дѣвушки ввалились, лицо поблѣднѣло, голосокъ ослабѣлъ, пальчики и совсѣмъ сдѣлались прозрачными. Только большая роскошная коса по-прежнему пышно вилась по спинѣ, и точно давила ее своей тяжестью.
Рѣшено было увезти дѣвушку на родину. Вейссъ съ грустью собралъ въ дорогу свою жену и дочь и назначилъ день отъѣзда.
Наканунѣ Вейссъ заѣхалъ съ дочерью ко мнѣ. Халиль по обыкновенію широко раскрылъ передъ ними дверь и свой огромный ротъ, поклонился гостямъ чуть не до земли и, какъ всегда, задыхаясь, доложилъ, что пріѣхала «нѣмецкая госпожа». Онъ точно духъ носился по всему дому, варилъ кофе, дѣлалъ прохладительные напитки, вырывалъ изъ рукъ Уарде подносы и мчался съ ними въ гостиную. Тамъ, приложивъ руку къ груди, онъ кланяясь подавалъ угощеніе и былъ на верху довольства. Такъ же весело онъ побѣжалъ отворять гостямъ дверь и низко поклонился, прощаясь. Но фрейлейнъ[3] въ дверяхъ остановилась и сказала:
— Прощай, Халиль. Я завтра уѣзжаю. Благодарю тебя за услуги. Будь хорошимъ…
Отецъ ея, знавшій немного по-арабски, перевелъ, что его дочь благодаритъ Халиля передъ отъѣздомъ и прощается съ нимъ.
Глаза Халиля при этой вѣсти расширились. Онъ поблѣднѣлъ такъ, что его коричневое лицо сдѣлалось совсѣмъ сѣрымъ. Однако нашелъ въ себѣ силы сказать:
— Съ миромъ, моя госпожа, съ миромъ! Да дастъ тебѣ Богъ счастья. Да облегчитъ твой путь…
Къ вечеру Халиль отпросился куда-то на два часа. Возвратился онъ тихо, торопливо прошмыгнулъ въ свою комнату, спрятавъ за пазухой своего кунбаза какую-то коробку. Весь вечеръ онъ просидѣлъ тамъ совершенно тихо. Если его звали — онъ выбѣгалъ и снова возвращался, точно боялся, что у него могутъ украсть его драгоцѣнность.
Очевидно, онъ что-то замыслилъ, ибо смотрѣлъ совсѣмъ растерянно. А когда у Халиля въ головѣ была какая-нибудь опредѣленная постоянная мысль, онъ всегда чувствовалъ себя скверно: дико смотрѣлъ по сторонамъ и трясъ головой, точно чувствовалъ въ ней скорпіона.
Наступила теплая и тихая лѣтняя дамасская ночь. Я вышелъ на крышу. Кругомъ, какъ взволнованное море, во всѣ стороны простирался вѣчный городъ, сжавшійся тѣсною кучей между безконечными садами. Оттуда изрѣдка доносилась тонкая струйка свѣжаго воздуха съ запахомъ лимоновъ и розъ. Величественные кипарисы, какъ стражи, неподвижно высились надъ круглыми сводами базаровъ и безчисленныхъ мечетей своими острыми темными верхушками. Они смотрѣли въ безконечное бездонное небо, гдѣ играли всѣми цвѣтами крупныя южныя звѣзды.
А въ сумракѣ ночи надъ крышами, неумолчно звеня, леталъ цѣлый рой невидимыхъ существъ… То души спящихъ людей покидаютъ свои тѣла и рѣзвятся, летаютъ надъ домами, расправляютъ свои крылышки, уставшія отъ долгаго бездѣйствія въ тѣлесной тюрьмѣ…
Вдругъ гдѣ-то вблизи раздалась гнусливая арабская пѣсня. Тихо звенѣлъ и переливался ея извилистый напѣвъ, журча, какъ горный ручей, какъ рой пчелъ около глинянаго улья въ тихій полдень. Я съ минуту прислушался и остолбенѣлъ отъ удивленія. Это пѣлъ Халиль въ своей комнатѣ, возвышавшейся въ концѣ крыши, по которой я ходилъ.
Ночь — и Халиль не спитъ непробуднымъ сномъ!.. Силы небесныя! Что съ нимъ? Я подошелъ поближе такъ, что началъ уже различать слова его пѣсни. Онъ пѣлъ:
«Я люблю тебя. Если бы ты любила такой же любовью меня,
То у тебя помутился бы умъ и сердце не стало бы биться.
Сердце мое цѣлый день въ союзѣ съ газелями рыщетъ въ пустынѣ,
А ночью удѣлъ его — стонъ…
О, мое сердце! Замкнись, не навязывай людямъ мученій!
Все, что Всевышній судилъ, то должно непремѣнно случиться…»
Изъ пѣсни, какъ говорится, слова не выкинешь. Конечно, Халиль днемъ съ газелями отъ тоски по пустынѣ не бѣгалъ, но ночью удѣломъ его сердца былъ, дѣйствительно, стонъ. Онъ пѣлъ, повторялъ слова по нѣскольку разъ, а иногда долго тянулъ одно какое-нибудь слово, будто хотѣлъ вдуматься въ его глубокій тяжкій смыслъ. Онъ сидѣлъ на постели, покачивался изъ стороны въ сторону и тянулъ свою однообразную пѣсню. А рядомъ съ нимъ лежала таинственная бумажная коробка, принесенная сегодня вечеромъ съ базара…
Утромъ Халиль рано былъ на ногахъ и, по обыкновенію, постучался въ мою комнату. Голосъ его звучалъ грустно.
— Мой господинъ, все готово!
Я собрался. У двери моего дома уже стояла каросса[10], которую я заказалъ Халилю еще оъ вечера. Я ѣхалъ провожать «нѣмецкую госпожу» на вокзалъ. Не взять съ собою Халиля у меня не хватило духу. Да онъ, навѣрное, меня и не послушался бы: пришелъ бы пѣшкомъ.
Утро было тихое, теплое. Солнечные лучи пробивались стрѣлами въ полусумракъ крытыхъ базаровъ. Дамаскъ потягивался, позѣвывалъ и лѣниво принимался за свою работу.
Оживленнѣе заговорила вода въ безчисленныхъ фонтанахъ; собаки начали свою возню изъ-за каждой грязной кости; громче загорланили торговцы съѣстными припасами… Все приняло обычный видъ.
Каросса[10] наша мягко катилась по земляному полу Длиннаго Базара. Звонко раздавалось подъ его сводами щелканье бича и фырканье лошадей. Халиль мрачно сидѣлъ рядомъ съ арабажи[11] и держалъ подъ мышкой длинную таинственную коробку темнаго цвѣта, перевязанную красной ленточкой. Онъ сидѣлъ неподвижно, по сторонамъ не оглядывался, а смотрѣлъ на мелькающій передъ его носомъ крупъ лошади и лишь изрѣдка поправлялъ подъ мышкой свою драгоцѣнную ноту.
Вотъ мы проѣхали по широкому двору сарайя. Вотъ покатили по узкой длинной улицѣ мимо новой турецкой больницы, весьма догадливо построенной около обширнаго кладбища. Вотъ громадныя казармы, а вотъ и вокзалъ. Передъ входомъ смирно столпились извозчичьи кароссы[10]. Торопливо мелькаютъ красныя фески и голубые погоны желѣзнодорожныхъ служащихъ. Арабская рѣчь мѣшается съ звуками французскаго и турецкаго языка. Здѣсь нѣтъ такой суматохи, какая бываетъ, обыкновенно, въ Европѣ на желѣзнодорожныхъ станціяхъ. Всѣ движутся медленно, лѣнивою, развинченною походкой. Кромѣ того, всѣ постоянно думаютъ о своемъ достоинствѣ: турки — о достоинствѣ господина; арабы — о достоинствѣ раба.
По другую сторону вокзала уже нетерпѣливо бѣгалъ по разводамъ паровозъ, пыхтя и выбрасывая клубы дыма. Зелень орѣшниковъ и абрикосовъ почти спускалась на запыленные маленькіе вагоны. Желѣзо и каменный уголь не обезобразили еще здѣсь красоты природы: зелень подъ теплыми лучами южнаго солнца разрослась пышно; она будто старается закрыть отъ взоровъ печальную наготу желѣзнодорожнаго полотна.
На площадкѣ собралась толпа самыхъ разноцвѣтныхъ пассажировъ. Турокъ съ тремя закутанными въ черное женами; евнухъ, длинный и сухой, какъ палка; десятокъ сирійцевъ и нѣсколько оборванныхъ солдатъ.
Въ этой толпѣ рѣзко выдѣлялась кучка опрятныхъ европейцевъ. Это и былъ Вейссъ со своей женой и дочерью. Апатичная и блѣдная фрау[2] была сегодня еще блѣднѣе. Самъ Вейссъ, провожавшій семью до Бейрута, имѣлъ видъ тоже далеко не радостный. Фрейлейнъ[3], видимо, немножко волновалась, ибо на ея блѣдныхъ щечкахъ пробился легкій румянецъ. Всѣ готовились сѣсть въ вагонъ. Черезъ двѣ минуты поѣздъ долженъ былъ отойти.
— А мы уже думали, что вы не пріѣдете проводить насъ! — воскликнула фрейлейнъ[3], здороваясь со мной. — Не долго зажилась я въ противномъ вашемъ Дамаскѣ.
— Не браните Дамаскъ. Поправляйтесь и пріѣзжайте къ намъ снова.
Халиль стоялъ сзади меня. Онъ точно окаменѣлъ и во всѣ глаза смотрѣлъ на фрейлейнъ[3]. Наконецъ, та его замѣтила.
— Здравствуй, Халиль! И прощай, — воскликнула она.
Халиль встрепенулся, точно ужаленный, выхватилъ изъ подмышки коробку и, что-то мыча, потянулся въ дверь вагона.
— Это тебѣ, тебѣ… — могъ я только разобрать изъ его отрывистыхъ фразъ.
Фрейлейнъ[3] съ недоумѣніемъ взяла коробку и подъ удивленными взглядами родителей начала ее развязывать. Вотъ она отвязала шнурокъ, открыла крышку…
Бываютъ иногда такіе моменты въ жизни, когда въ человѣческомъ сердцѣ всколыхнется жгучее, но очень хорошее, чувство, запрятанное туда самой матерью-природой съ незапамятныхъ временъ. Чувство это побѣждаетъ всѣ условности, людскую пошлость, гордость, — все, что отдаляетъ человѣка отъ человѣка. Чувство это какъ-то сразу, точно электрическій токъ, соединяетъ людей и даетъ имъ знать, что они — родные братья, какъ бы ни были различны по виду… Право, хорошее это чувство. Это тѣ звуки небесъ, которыхъ никогда не могутъ намъ замѣнить вполнѣ скучныя пѣсни земли.
Вотъ такое чувство овладѣло всѣми нами, когда коробка была раскрыта: тамъ лежала кукла, обыкновенная фарфоровая кукла съ голубыми глазками и желтыми льняными волосами… Но на лицѣ Халиля выражалось въ эту минуту столько искренняго горя, столько страданія, что сердце у всѣхъ сжалось.
Фрейлейнъ[3] какъ-то нервно хихикнула и умоляюще оглянулась кругомъ, — кровь залила ея блѣдныя щеки; Вейссъ пыхнулъ, но ничего не сказалъ и сѣлъ на скамейку; фрау[2] слабо ахнула и проговорила:
— Was ist das?.. Warum?[12]
А Халиль, утирая со своего коричневаго лица крупныя слезы, твердилъ одно:
— Это тебѣ… тебѣ… Чтобы вспоминала Халиля…
Но вдругъ всѣ мы весело разсмѣялись. Даже самъ Халиль началъ улыбаться заплаканнымъ лицомъ и раскрылъ свой широкій ротъ. Фрейлейнъ[3] звонко смѣялась и, вынувъ куклу, обдергивала ея батистовое платьице. Глядя на нее, даже фрау[2] и та улыбнулась. А Вейссъ весь побагровѣлъ отъ хохота.
— Gut, gut, Amalie![13] Какая у тебя прелестная игрушка для дороги, — едва могъ онъ выговорить и снова залился смѣхомъ.
Дѣйствительно, кукла такъ уморительно растопырила свои руки и выпучила голубые глазки, лицо Халиля такъ трогательно сіяло, что онъ доставилъ всѣмъ удовольствіе, въ сердцѣ что-то такъ весело прыгало, толпа такъ оживленно двигалась по платформѣ, и зелень садовъ такъ свѣжо и радостно сверкала подъ утренними лучами солнца, что не смѣяться было никакъ нельзя.
— Папа, да это кукла твоей доставки, — заливалась фрейлейнъ[3]. — Смотри, марка магазина Гольденбергъ!..
— Да, да, — прохрипѣлъ Вейссъ и снова засмѣялся.
Но раздался послѣдній свистокъ. Кондукторъ пробѣжалъ вдоль поѣзда, захлопывая дверцы вагоновъ. Въ окна выглянули фрейлейнъ[3] и Вейссъ.
— Danke, danke[8], милый ты мой Халиль. Всегда буду тебя помнить, несуразнаго… Прощайте!..
Поѣздъ тронулся. Они замахали намъ платками. Наконецъ, послѣдній вагонъ нырнулъ въ зелень абрикосовыхъ садовъ и скрылся за крутымъ поворотомъ.
Очарованіе, принесенное безтолковымъ подаркомъ Халиля, сразу прошло, точно улетѣло вмѣстѣ съ фрейлейнъ[3] вслѣдъ за послѣднимъ вагономъ. Слышалось только легкое вздрагиваніе рельсъ вдали, точно тамъ билось горячее человѣческое сердце. Но вотъ все замолкло. Халиль нахмурился. Ожесточенно раздвигая толпу, онъ привелъ меня къ кароссѣ[10] и молча сѣлъ на козлы. Каросса[10] покатилась обратно.
Больше ничего съ Халилемъ пока не случилось. Послѣ этого дня онъ долго ходилъ хмурымъ и все молчалъ. Только однажды спросилъ меня, гдѣ находится та страна, тотъ городъ, въ которомъ живетъ «нѣмецкая госпожа». А на вопросъ мой, когда онъ намѣренъ жениться на Уарде, Халиль мрачно отвѣтилъ:
— Раздумалъ…
Примѣчанія
[править]- ↑ нѣм. Vaterland — Отечество. Прим. ред.
- ↑ а б в г д нѣм. Frau — Женщина. Прим. ред.
- ↑ а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ ъ ы ь нѣм. Fräulein — Барышня. Прим. ред.
- ↑ фр. Comprenez vous le français Khalil? — Вы понимаете по-французски, Халиль? Прим. ред.
- ↑ нѣм. Und deutsch? — А по-нѣмецки? Прим. ред.
- ↑ фр. Oui, mademoiselle! — Да, мадемуазель! Прим. ред.
- ↑ нѣм. Ich danke — Благодарю. Прим. ред.
- ↑ а б нѣм. Danke — Спасибо. Прим. ред.
- ↑ нѣм. Guter Kerl — Хорошій парень. Прим. ред.
- ↑ а б в г д Коляска.
- ↑ Кучеръ.
- ↑ нѣм. Was ist das?.. Warum? — Что это?.. Зачѣмъ? Прим. ред.
- ↑ нѣм. Gut, gut, Amalie! — Хорошо, хорошо, Амалія! Прим. ред.