Господа Обмановы (Амфитеатров)/ДО
| Господа Обмановы[1] |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Господа Обмановы. — Берлинъ: Изданіе Гуго Штейница, 1905. — С. 11. |
Когда Алексѣй Алексѣевичъ Обмановъ, честь честью отпѣтый и помянутый, упокоился въ фамильной часовенкѣ, при родовой своей церкви, въ селѣ Большіе Головотяпы, Обмановка тожъ, впечатлѣнія и толки въ уѣздѣ были пестры и безконечны. Обезхозяилось самое крупное имѣніе въ губерніи, остался безъ предводителя дворянства огромный уѣздъ.
На похоронахъ рыдали:
— Этакаго благодѣтеля намъ уже не нажить.
И — въ то же время всѣ безъ исключенія чувствовали:
— Фу, пожалуй, теперь и полегче станетъ.
Но чувствовали очень про себя, не рѣшаясь и конфузясь высказать свои мысли вслухъ. Ибо — хотя Алексѣя Алексѣевича втайнѣ почти всѣ не любили, но и почти всѣ конфузились, что его не любятъ, и удивлялись, что не любятъ.
— Прекраснѣйшій человѣкъ, а вотъ поди же ты… Не лежитъ сердце!
— Какой хозяинъ!
— Образцовый семьянинъ!
— Чады и домочадцы воспиталъ въ страхѣ Божіемъ!
— Дворянство наше только при немъ и свѣтъ увидало! Высоко знамя держалъ-съ!
— Да-съ, не то, что у другихъ, которые! Повсюду теперь язвы-то эти пошли: купецъ-каналья, да мужикофилы, да оскудѣніе.
— А у насъ безъ язвовъ-съ.
— Какъ у Христа за пазухой.
Словомъ, казалось бы, всѣ причины для общественнаго восторга соединились въ лицѣ покойника, и всѣ ему отъ всего сердца отдавали справедливость, и однако, когда могильная земля забарабанила о крышку его гроба, — на многихъ лицахъ явилось странное выраженіе, которое можно было толковать двусмысленно — и какъ:
— На кого мы, горемычные, остались.
И:
— Не встанетъ. Отлегло.
Двусмысленнаго выраженія не остались чуждыми даже лица ближайшихъ семейныхъ покойнаго. Даже супруга его, облагодѣтельственная имъ, ибо взятая за красоту изъ гувернантокъ, Марина Филиповна, — когда перестала валяться по кладбищу во вдовьихъ обморокахъ и заливаться слезами, — положила послѣдніе кресты и послѣдній поклонъ предъ могилою съ тѣмъ же загадочнымъ взоромъ:
— Конечно. Теперь совсѣмъ другое пойдетъ.
Сынъ Алексѣя Алексѣевича, новый и единственный владѣлецъ и вотчиникъ Большихъ Головотяповъ, Никандръ Алексѣевичъ Обмановъ, въ просторѣчіи Ника-Милуша, былъ смущенъ болѣе всѣхъ.
Это былъ маленькій, миловидный, застѣнчивый молодой человѣкъ, съ робкими, красивыми движеніями, съ глазами, то ясно-довѣрчивыми, то грустно обиженными, какъ у серны въ звѣринцѣ.
Предъ отцомъ онъ благоговѣлъ и во всю жизнь свою ни разу не сказалъ ему: нѣтъ. Попросился онъ, кончая военную гимназію, въ университетъ, — родитель посмотрѣлъ на него холодными, тяжелыми глазами на выкатѣ:
— Зачѣмъ? Крамолъ набираться?
Никандръ Алексѣевичъ сказалъ:
— Какъ вамъ угодно будетъ, папенька.
И такъ какъ папенькѣ было угодно пустить его по военной службѣ, то не только безропотно, но даже какъ бы съ удовольствіемъ проходилъ нѣсколько лѣтъ въ офицерскихъ погонахъ. Въ полку имъ нахвалиться не могли, въ обществѣ прозвали Никою-Милушею и прославили образцомъ порядочности; все сулило ему блестящую карьеру. Но какъ скоро Алексѣй Алексѣевичъ сталъ старѣть, онъ приказалъ сыну выйти въ отставку и ѣхать въ деревню. Сынъ отвѣчалъ:
— Какъ вамъ угодно будетъ, папенька.
И — только Марина Филиповна осмѣлилась, было, заикнуться предъ своимъ непреклоннымъ повелителемъ:
— Но вѣдь онъ можетъ быть въ тридцать пять лѣтъ генералъ!
На что и получила суровый отвѣтъ:
— Прежде всего, матушка, онъ дворянинъ и долженъ быть дворяниномъ. А дворянское первое дѣло — на землѣ сидѣть-съ! Да-съ! Хозяиномъ быть-съ! И когда я помру, желаю, чтобы сію священную традицію могъ онъ принять отъ меня со знаніемъ и честью.
И сидѣлъ Ника-Милуша въ Большихъ Головотяпахъ Обмановкѣ тожъ, безвыходно, безвыѣздно, — къ хозяйству не пріучился, ибо теоріи-то дворянско-земельныя старикъ хорошо развивалъ, а на практикѣ ревнивъ былъ и ни къ чему сына не допускалъ:
— Гдѣ тебѣ! Молодъ еще! Приглядывайся: коли есть голова на плечахъ, когда-нибудь и хозяинъ будешь.
— Слушаю, папенька. Какъ вамъ угодно, папенька.
За огромнымъ деревенскимъ досугомъ, совершенно бездѣльнымъ, ничѣмъ рѣшительно не развлеченнымъ и неутѣшеннымъ, Ника непремѣнно впалъ бы въ пьянство и развратъ, если бы не природная опрятность натуры и опять-таки не страхъ родительскаго возмездія. Ибо — какихъ-какихъ обвиненій ни взводили на Алексѣя Алексѣевича враги его, а тутъ пасовали:
— Воздержанія учитель-съ.
— Распутныхъ не терплю! — рычалъ онъ, стуча по письменному столу кулачищемъ. И, внемля стуку и рыку, всѣ горничныя въ домѣ спѣшили побросать въ огонь безграмотныя цидулки, получаемыя отъ «очей моихъ света, милаво предмета», такъ какъ достаточно было барину найти такую записку въ сундукѣ одной изъ домочадицъ, чтобы мирная обмановская усадьба мгновенно превратилась въ юдоль плача и стенаній, и преступница съ изрядно-нахлестанными щеками и съ дурнымъ расчетомъ, очутилась со всѣмъ своимъ скарбомъ за воротами:
— Ступай, жалуйся!
И всѣ трепетали, и никто не жаловался.
Цѣломудріе Алексѣя Алексѣевича было тѣмъ поразительнѣе и изъ ряду вонъ, что до него оно отнюдь не могло считаться въ числѣ фамильныхъ обмановскихъ добродѣтелей. Наоборотъ. Уѣздъ и по сей часъ еще вспоминаетъ, какъ во времена оны налетѣлъ въ Большіе Головотяпы дѣдушка Алексѣя Алексѣевича, Никандръ Памфиловичъ, — бравый майоръ въ отставкѣ, съ громовымъ голосомъ, съ страшными усищами и глазами на выкатѣ, съ зубодобрительнымъ кулакомъ, высланный изъ Петербурга за похищеніе изъ театральнаго училища юной кордебалетной феи. Первымъ дѣломъ этого достойнаго дѣятеля было такъ основательно усовершенствовать человѣческую породу въ своихъ, тогда еще крѣпостныхъ, владѣніяхъ, что и до сихъ поръ еще въ Обмановкѣ не рѣдкость встрѣтить бравыхъ пучеглазыхъ стариковъ съ усами, какъ лѣсъ дремучій, и насмѣшливая кличка народная всѣхъ ихъ зоветъ «майорами». Помнятъ и наслѣдника майорова, красавца Алексѣя Никандровича. Этотъ былъ совсѣмъ не въ родителя: танцовщицъ не похищалъ, крѣпостныхъ породъ не усовершенствовалъ, а явившись въ Большіе Головотяпы какъ разъ въ эпоху эмансипаціи, оказался однимъ изъ самыхъ дѣятельныхъ и либеральныхъ мировыхъ посредниковъ. Имѣлъ грустные голубые глаза, говорилъ мужикамъ «вы» и развивалъ уѣздныхъ львицъ, читая имъ въ слухъ «Что дѣлать?». Считался краснымъ и даже чуть ли не корреспондентомъ въ «Колоколѣ». Но при всѣхъ своихъ цивильныхъ добродѣтеляхъ обладалъ непостижимою слабостью — вовлекать въ амуры сосѣднихъ дѣвицъ, предобродушно — и, кажется, всегда отъ искренняго сердца — обѣщая каждой изъ нихъ непремѣнно на ней жениться. Умеръ двоеженцемъ, — и не подъ судомъ только потому, что умеръ.
И вотъ, послѣ такихъ предковъ, — вдругъ Алексѣй Алексѣевичъ!
Алексѣй Алексѣевичъ, о которомъ вдова его, Марина Филиповна, — по природѣ весьма ревнивая, но въ теченіе всего супружества ни однажды не имѣвшая повода къ ревности, до сихъ поръ слезно причитаетъ:
— Боннѣ глазомъ не моргнулъ! Горничной дѣвки не ущипнулъ! Картины голыя, которыя отъ покойника папеньки въ дому остались, поднимать велѣлъ и на чердакъ вынести.
Такъ выжилъ Алексѣй Алексѣевичъ въ добродѣтели самъ и сына въ добродѣтели выдержалъ.
Единственнымъ органомъ печати, проникавшимъ въ Обмановку, былъ «Гражданинъ» князя Мещерскаго. Хотя въ юности своей и воспитанникъ катковскаго лицея, Алексѣй Алексѣевичъ даже «Московскихъ Вѣдомостей» не признавалъ:
— Я дворянинъ-съ и дворянскаго чтенія хочу, а отъ нихъ приказнымъ пахнетъ-съ.
— Но вѣдь Катковъ… пробовали возразить ему другіе, столь же охранительные «красные околыши»:
— Катковъ умеръ-съ.
— Но преемники…
— Какіе же преемники-съ? Не вижу-съ. Земская ярыжка-съ. А я дворянинъ.
И упорно держался «Гражданина». И весь домъ читалъ «Гражданинъ». Читалъ и Ника-Милуша, хотя злые языки говорили и говорили правду, будто подговоренный мужичокъ съ ближайшей желѣзнодорожной станціи носилъ ему потихоньку и «Русскія Вѣдомости». И — будто сидитъ, бывало, Ника, якобы «Гражданинъ» изучая, — анъ, подъ «Гражданиномъ»-то у него «Русскія Вѣдомости». Нѣтъ папаши въ комнатѣ, онъ въ «Русскія Вѣдомости» вопьется. Вошелъ папаша въ комнату, — онъ сейчасъ страничку перевернулъ и пошелъ наставляться отъ кн. Мещерскаго, какъ надлежитъ драть кухаркина сына въ три темпа. И получилось изъ такой Никиной двойной читанной бухгалтеріи два невольныхъ самообмана.
— Твердой дворянинъ изъ Ники будетъ! — думалъ отецъ.
На станціи же о немъ говорили:
— А сынокъ-то не въ папашу вышелъ. Свободомыслящій! Это ничего, что онъ тихоня. Но смотрите! Вотъ достанутся ему Большіе Головотяпы, онъ себя покажетъ! Отъ всѣхъ этихъ дворянскихъ папашиныхъ затѣй-рацей только щепочки полетятъ.
И отецъ, и станція равно глубоко ошибались. Изъ всего, что было Никѣ темно и загадочно въ жизни, всего темнѣе и загадочнѣе оставался вопросъ:
— Что собственно я, Никандръ Обмановъ, за человѣкъ, каковы суть мои намѣренія и убѣжденія?
Отъ привычки урывками читать «Гражданинъ» не иначе, какъ въ перемежку съ потаенными «Русскими Вѣдомостями», въ головѣ его образовалась совершенно фантастическая сумятица. Онъ совершенно потерялъ границу между дворянскимъ охранительствомъ и доктринерскимъ либерализмомъ и съ полною наивностью повторялъ иногда свирѣпыя предики кн. Мещерскаго, воображая, будто цитируетъ защиту земскихъ учрежденій въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ», либо, наоборотъ, пробѣжавъ изъ подъ листа «Гражданина» передовицу московской газеты, говорилъ какому нибудь сосѣду.
— А здорово пишетъ въ защиту всеобщаго обученія грамоты князь Мещерскій!
Смерть Алексѣя Алексѣевича очень огорчила Нику. Онъ искренно любилъ отца, хотя еще искреннѣе боялся. И теперь, стоя надъ засыпанною могилою, — съ угрызеніями совѣсти сознавалъ, что въ этотъ торжественный и многозначительный мигъ, когда отходитъ въ землю со старымъ бариномъ старое поколѣніе, чувства его весьма двоятся, и въ уши его, какъ богатырю скандинавскому Фритьофу, поютъ двѣ птицы, бѣлая и черная…
— Жаль папеньку! звучалъ одинъ голосъ.
— Зато теперь вольный казакъ! возражалъ другой.
— Кто-то насъ теперь управитъ!
— Можешь открыто на «Русскія Вѣдомости» подписаться, а «Гражданинъ» хоть ко всѣмъ чертямъ послать.
— Всѣ мы имъ только и жили!
— Теперь mademoiselle[2] Жюли можно и колье подарить…
— Что съ Обмановкой станется?
— Словно Обмановкою одной свѣтъ сошелся. Нѣтъ, братъ, теперь ты въ какія заграницы захотѣлъ, въ такія и свистнулъ.
— Сирота ты, сирота горемычная!
— Самъ себѣ господинъ!
Такъ бѣсъ и ангелъ боролись за направленіе чувствъ и мыслей новаго собственника села Большіе Головотяпы, Обмановка тожъ, и такъ какъ бралъ верхъ то одинъ, то другой, полнаго же преферанса надъ соперникомъ ни одинъ не могъ возымѣть, то физіономія Ники нѣсколько напомнила ту каррикатурную рожицу, на которую справа взглянуть, — она смѣется, слѣва — плачетъ. Но что въ концѣ концовъ слезный ангелъ Ники долженъ будетъ ретироваться и оставить поле сраженія за веселымъ бѣсенкомъ, въ этомъ сомнѣваться было уже затруднительно.
Примѣчанія[править]
- ↑ См. также «Нѣсколько предварительныхъ словъ»
- ↑ фр. mademoiselle — мадемуазель