1905.[править]
ГОСПОДИНЪ ПРОРОКЪ.
РОМАНЪ.[править]
I.[править]
«Пріидите ко Мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные, и Азъ упокою вы»… Когда я слышу эти чудныя слова, мою душу охватываетъ умиленіе, и на глазахъ навертываются невольныя слезы: мнѣ вспоминаются свѣтлые годы моего далекаго дѣтства, изъ тьмы прошедшаго снова встаютъ передо много, какъ живые, образы моихъ отца и матери, и кажется мнѣ, что эти люди ничего не говорили мнѣ, ничему не старались поучать меня, ничего не стремились завѣщать мнѣ, кромѣ этихъ великихъ словъ Христа…
Мой отецъ, плотный, сильный, какъ бы отлитый изъ бронзы, былъ неудавшимся художникомъ по призванію, неудавшимся, то-есть, ничего не нажившимъ врачомъ по ремеслу, но вполнѣ удавшимся человѣкомъ. Немного философъ-матеріалистъ и скептикъ, онъ глубоко понималъ дрянность и искалѣченность человѣческихъ натуръ и былъ склоненъ не столько обвинять, сколько прощать. Моя мать, сохранившая до старости слѣды женственности и граціи, была личностью, много выстрадавшей въ дѣтствѣ и ранней юности отъ своего родного промотавшагося барства и потому рано отрекшеюся отъ эгоистической необузданности барскаго «все для насъ, все ради насъ», но сохранившей навсегда всю прелесть барскихъ — благовоспитанности, такта, умѣнья быть любезною безъ заискиванія, терпѣливой безъ приниженности, бѣдной безъ потери человѣческаго достоинства. О онъ, и она были людьми здоровыми и физически, и нравственно; но этого здоровья имъ было отпущено, казалось, только въ той мѣрѣ, чтобы они могли уже не желать ничего лучшаго для себя, и въ то же время еще ясно сознавать, что другимъ остается желать очень многаго. Едва ли знали вполнѣ эти небогатые трудящіеся люди всѣ отличительные догматы православія, всѣ богословскія тонкости, отдѣляющія одну религію отъ другой. Имъ было некогда, зарабатывая кусокъ насущнаго хлѣба, основательно изучить все это, вдаваться въ эти вопросы; имъ было даже некогда часто посѣщать храмъ, куда мать ходила изрѣдка, урывками, на нѣсколько минутъ, и куда отецъ не заглядывалъ иногда по цѣлымъ годамъ. Но простыя добрыя сердца, горькія житейскія невзгоды, столкновенія съ массою горемыкъ, купленное опытомъ знаніе жизни и людей подсказали имъ, что въ жизни нѣтъ болѣе высокаго блага, чѣмъ христіанская любовь къ ближнимъ. Любить ближняго и быть любимыми ближнимъ, вотъ все, къ чему они стремились и чего они достигли. Нашъ домъ — домъ врача — былъ открытъ для всѣхъ. Окрестные бѣдняки, приходившіе въ него сначала за врачебною помощью, мало-по-малу, дѣлались въ немъ своими людьми. Въ него шли пожаловаться на судьбу, поплакать, попросить совѣта, поискать помощи, отдохнуть душою, — шли люди изъ простонародья, лица изъ болѣе образованныхъ классовъ общества, изъ числа молодежи, изъ числа стариковъ. Константина Ѳеодоровича и Елену Андреевну Ждановыхъ знали всѣ въ нашемъ околоткѣ, если не лично, то хоть по слухамъ. Ни отецъ, ни мать не дѣлали между людьми различія, какъ-то чутьемъ дойдя и до того убѣжденія, что нельзя закрывать своихъ дверей и своего сердца даже передъ тѣми, кто дошелъ до нравственнаго паденья, до тѣхъ или другихъ пороковъ.
— Не было бы въ душѣ гнетущаго сознанія, не шли бы къ намъ, — говорила про этихъ людей мать.
— Ну, можетъ-быть, и не всегда ради этого идутъ, — замѣчалъ отецъ, усмѣхаясь добродушной улыбкой. — Иной просто разжалобить да поднадуть хочетъ.
Матушка не спорила, соглашалась не безъ грусти, но замѣчала:
— А если и такъ, то все же гнать не приходится, если просятъ помощи.
— Кто говоритъ, что нужно гнать! Станешь однихъ гнать, придется, пожалуй, всѣхъ гнать. Если вѣдь порыться въ душахъ и въ дѣлахъ другихъ, такъ-называемыхъ безупречныхъ, то тоже не мало грязи встрѣтишь, — прибавлялъ отецъ. — Вотъ какъ въ препаровочной, трупъ первой красавицы — тотъ же кусокъ разлагающагося мяса…
И уже шутливо прибавлялъ;
— Я, впрочемъ, смотрю на людей съ точки зрѣнія врача: больны они, просятъ помощи, — ну, и помогай имъ, лѣчи ихъ, и не тебѣ разбирать, что довело ихъ до болѣзней, пьянство или развратъ, трудъ или голодъ.
Окруженный такимъ образомъ съ колыбели цѣлой массой самыхъ разнохарактерныхъ людей, я долго не подозрѣвалъ, что не всѣ люди живутъ такъ, какъ моя семья. Какъ сейчасъ помню мое глубокое изумленіе, когда я сдѣлалъ это открытіе. Я однажды самовольно, безъ фуражки, какъ игралъ дома на дворѣ, пробрался въ церковную ограду. Увидавъ тамъ группы играющихъ дѣтей, я подошелъ къ одной изъ этихъ группъ, какъ вдругъ мнѣ, слишкомъ просто одѣтому мальчугану, съ безголовой картонной лошадкою въ рукахъ, замѣтила довольно грубо одна нарядная нянька:
— Иди, иди прочь, мальчикъ! Наши дѣти со всякими мальчишками съ улицы не могутъ играть!
Я посмотрѣлъ на нее такими удивленными глазами, какъ будто она заговорила со мной на невѣдомомъ мнѣ языкѣ. Потомъ я перевелъ свой взглядъ на хорошенькихъ, щегольски одѣтыхъ дѣтей, порученныхъ ея надзору. Они, должно-быть, подъ вліяніемъ словъ своей няньки, пятились отъ меня какъ бы въ испугѣ. Смущенный, сконфуженный, опустивъ голову, я тихо побрелъ прочь. Какіе-то мальчуганы весело и бойко крикнули мнѣ:
— Иди играть съ нами, мальчикъ!
Я посмотрѣлъ на нихъ, ничего не отвѣтилъ и, весь погруженный въ какую-то думу, пошелъ изъ ограды понуро, грустно, точно у меня на сердцѣ было большое горе. Дома я долго сидѣлъ въ углу, молча, думая о томъ, что случилось, не умѣя ничего сообразить, охваченный какимъ-то совершенно новымъ чувствомъ. Наконецъ, я не выдержалъ и спросилъ мать:
— Мама, отчего меня прогнала нянька отъ своихъ дѣтей, когда я хотѣлъ съ ними играть?
— Какая нянька? отъ какихъ дѣтей? — спросила мать, недоумѣвая.
Я разсказалъ ей все случившееся. Ее лицо приняло грустное выраженіе. Она не сразу нашлась, что отвѣтить. Потомъ, собравшись съ силами, она сказала:
— Эта нянька не знала тебя; можетъ-быть, боялась, что ты большой шалунъ и буянъ, потому и не позволила своимъ дѣтямъ играть съ тобою.
И лаская меня, она прибавила:
— Играй, милый, лучше у себя на дворѣ, около дома, съ знакомыми дѣтьми… Зачѣмъ было уходить въ незнакомое мѣсто? И кто же ходить такъ, безъ шапки?.. И приставать къ незнакомымъ не надо… Если незнакомые сами попросятъ тебя играть съ ними — играй; не попросятъ — не навязывайся имъ въ товарищи…
Дальнѣйшихъ объясненій не было, но въ мою душу запало какое-то новое чувство: я впервые узналъ о существованіи на свѣтѣ такихъ людей, что могутъ сказать мнѣ: «иди прочь, мальчикъ». Черезъ долгіе годы я уже сталъ изумляться не этому, а тому, что еще есть на свѣтѣ люди, говорящіе и человѣку, не завоевавшему себѣ въ жизни ни чиновъ, ни отличій, ни богатства, ни извѣстности: «иди къ намъ!» И чѣмъ яснѣе становилось это для меня, тѣмъ выше и святѣе становились въ моихъ глазахъ мои отецъ и мать, тѣмъ полнѣе понималъ я, сколько великой любви отпустила имъ природа, если они сумѣли усвоить себѣ и притчу о томъ, кто имѣетъ право бросить первый камень въ блудницу, и разсказъ о милосердномъ самарянинѣ, и завѣтъ «не судите, да не судимы будете», и призывъ къ труждающимся и обремененнымъ…
Но если отецъ и мать усвоили все это какъ-то сердцемъ, чутьемъ, опытомъ, то, выучившись на мѣдныя деньги, они въ сущности плохо знали суть обрядовъ и догматовъ православія, не исполняли многаго множества изъ этихъ обрядовъ, ѣли скоромное въ постные дни, не служили молебновъ, не теплили лампадъ, даже — странно сказать — отецъ не говѣлъ чуть ли не двадцать лѣтъ. Я тоже росъ немного «язычникомъ». Только на одиннадцатомъ году впервые началъ я узнавать о религіи и о томъ, что есть и православные, и неправославные, и еретики, и сектанты. Это случилось, когда я попалъ въ большую школу, гдѣ учились и католики, и протестанты, и евреи, и православные. Всѣ мы учились вмѣстѣ всѣмъ предметамъ первоначальнаго обученія, и только классы закона Божія раздѣляли насъ на отдѣльныя группы: къ намъ являлись ксендзы, пасторы, попы, и мы, каждый по-своему, учились вѣровать и молиться. Съ самаго начала меня сильно поразило это явленіе, совершенно новое для меня, и я началъ страстно интересоваться религіозными вопросами, тревожно спрашивая себя: «чьи же молитвы слышитъ Богъ?» Но удивленіе мы достигло крайнихъ предѣловъ, когда я познакомился съ однимъ худенькимъ; бѣлобрысенькимъ, золотушнымъ мальчуганомъ, сказавшимъ мнѣ какъ-то, что: онъ и его сестра хотя и ходятъ къ лютеранскому пастору, но все-таки они не лютеране, а у нихъ своя собственная религія, и ихъ отецъ — пророкъ.
— Какъ пророкъ? Какой пророкъ? Илія? Исаія? — допрашивалъ я, широко открывъ глаза.
— Что ты выдумалъ! Тѣхъ пророковъ давно уже нѣтъ! Мой отецъ живъ. Онъ преподаетъ съ четвертаго класса математику здѣсь въ школѣ, — отвѣтилъ маленькій Гансъ Вурмъ.
Я ничего не понималъ. Живой пророкъ! Учитъ математикѣ у насъ въ школѣ! Я не вѣрилъ своимъ ушамъ.
— У насъ въ церкви и апостолы, и евангелисты, и пророки, и ангелы есть, — продолжалъ разсказывать бѣлобрысенькій мальчуганъ. — Мы исповѣдуемъ религію божественнаго откровенія. Кого Богъ изберетъ изъ насъ, тому онъ и открываетъ все, все, и тотъ пророчествуетъ… Папа все знаетъ, что и съ кѣмъ будетъ послѣ, какъ міръ кончится, потому ему самъ Богъ открываетъ все…
Я чувствовалъ, что меня охватываетъ какой-то невольный, непонятный мнѣ самому страхъ, при мысли объ ятомъ человѣкѣ, бесѣдующемъ съ самимъ Господомъ Богомъ. Въ моемъ воображеніи съ представленіемъ о Богѣ въ то время связывалось представленіе чего-то гигантскаго, необъятнаго, грознаго.
— И онъ знаетъ все, все, что съ кѣмъ будетъ? — допрашивать я тревожно и нѣсколько недовѣрчиво.
«Можетъ-быть, хвастаетъ», мысленно успокаивалъ я самъ себя.
— Ну, да! Папа все знаетъ! — съ увѣренностью отвѣчалъ Вурмъ. — Богъ его избралъ, потому онъ и знаетъ..
— А ты… ты… тоже все знаешь? — перебилъ я его.
— Я не знаю… Но Богъ можетъ избрать и меня… Тогда и я буду пророкомъ… сестры, тоже…
Маленькій Вурмъ говорилъ съ сознаніемъ собственнаго достоинства… Я задалъ ему нерѣшительнымъ тономъ еще одинъ вопросъ:
— А если бы я… Меня могъ бы избрать Богъ?
Въ моемъ голосѣ прорывалась заискивающая нотка: нельзя ли, молъ, оказать протекцію?
— Ты не одной съ нами вѣры, — гордо отвѣтилъ Вурмъ. — Богъ только изъ нашихъ избираетъ, потому мы святые люди… наша вѣра такъ и называется религіей божественнаго откровенія или общиной святыхъ…
Я опечалился, что моя вѣра не даетъ мнѣ права быть святымъ и сдѣлаться пророкомъ, и проникся боязливымъ уваженіемъ къ моему товарищу, къ этому счастливому сыну господина пророка.
Въ первый же день, послѣ этого разговора я рѣшился подстеречь въ школьномъ коридорѣ старика Вурма, чтобы хоть издали взглянуть на того, кого избралъ Богъ, кому открыто все грядущее. Звонокъ возвѣстилъ о началѣ урока; но я стоялъ у дверей нашего класса и сторожилъ, когда пройдетъ мимо меня господинъ пророкъ. Меня охватила легкая дрожь, мнѣ казалось, что я сейчасъ увижу что-то необычайное, поразительное, величественное. Длинный школьный коридоръ съ рядомъ стеклянныхъ дверей уже начиналъ пустѣть, только кое-гдѣ запоздавшіе школьники вприпрыжку спѣшили въ классы, хлопая дверями, когда въ концѣ коридора показалась какая-то странная, высокая, тощая фигура. Это былъ господинъ лѣтъ пятидесяти въ черномъ, наглухо-застегнутомъ сюртукѣ, съ высокимъ, чернымъ галстукомъ, плотно охватывавшимъ, какъ желѣзное кольцо, длинную шею, съ туго накрахмаленными, торчавшими вверхъ «фатермердерами», съ изжелта-бѣлокурыми, гладко-зачесанными на впалыхъ вискахъ впередъ волосами, съ зеленоватымъ, блѣднымъ, истощеннымъ лицомъ. По длинной худой фигурѣ, по долгополому, точно прилипшему къ тѣлу сюртуку, по плоскимъ волосамъ, лоснившимся, какъ атласъ, онъ походилъ на человѣка, вытащеннаго изъ воды. Его землистое, безкровное лицо было неподвижно; глаза, прикрытые большими очками, не смотрѣли никуда, такъ какъ вѣки были опущены внизъ. Онъ шелъ медленно, чинно, беззвучно, точно приготовляясь къ совершенію великаго таинства. Меня охватилъ инстинктивный страхъ при видѣ этого живого мертвеца, двигавшагося тихо и безшумно, какъ на пружинахъ, не смотря ни на что окружающее. Въ то же время съ другого конца длиннаго школьнаго коридора торопливо, въ какомъ-то переполохѣ, какъ бы съ испугу, бѣжалъ бѣлобрысенькій Гансъ Вурмъ. Поровнявшись съ тощимъ человѣкомъ, онъ, раскраснѣвшійся, въ поту, проговорилъ запыхавшимся, прерывающимся голосомъ:
— Вотъ, папа, твоя геометрія!
Тощій человѣкъ на минуту остановился, взялъ изъ рукъ Ганса книгу, стукнулъ угломъ ея переплета по головѣ мальчугана и сказалъ, точно скрежеща зубами, шипящимъ, отрывистымъ тономъ:
— Негодяй, не могъ напомнить дома, чтобы я ее не забылъ! Каждый разъ такъ!..
На секунду, какъ мнѣ показалось, я увидалъ сверкающіе гнѣвомъ глаза. Но это было подобно блеску молніи, на мигъ прорвавшей темную тучу. А затѣмъ эти глаза снова закрылись вѣками, и мимо меня, не замѣчая меня, тѣмъ же медленнымъ, плавнымъ шагомъ, въ той же застывшей позѣ, прошелъ этотъ длинный, исхудалый человѣкъ…
Это былъ, какъ я угадалъ сразу, самъ господинъ пророкъ…
Я человѣкъ нервный, впечатлительный. Въ моей жизни бывали странные случаи: меня поражали иногда какое-нибудь слово, какой-нибудь взглядъ, какое-нибудь лицо — и впечатлѣніе, оставленное ими, не изглаживалось никогда, всплывало въ извѣстныхъ случаяхъ на поверхность. Такъ разъ, во дни моего дѣтства, въ домѣ умалишенныхъ одинъ больной внезапно наклонился къ самому моему лицу и прежде, чѣмъ я опомнился, глядя мнѣ въ глаза своими расширенными, сверкающими зрачками, неистово крикнулъ: «Я Христосъ, меня распяли!» Я отшатнулся въ ужасѣ, и выраженіе этихъ безумныхъ, широко открытыхъ глазъ навсегда осталось въ моей памяти, и взгляды; хотя немного напоминающіе его до настоящаго времени, производятъ на меня непреодолимое впечатлѣніе чего-то похожаго на страхъ. Такое же неизгладимое впечатлѣніе оставила во мнѣ первая моя встрѣча съ Іоганномъ Рейнгольдомъ Вурмомъ. Я потомъ видѣлъ его, когда онъ билъ кускомъ мѣла по головѣ учениковъ; я видѣлъ его, когда онъ протяжно и набожно, поднявъ къ потолку умиленные взоры, читалъ: «Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ»; я видѣлъ его, когда онъ вкрадчивымъ и пѣвучимъ голосомъ давалъ мнѣ отеческое наставленіе быть кроткимъ и послушнымъ, прилежнымъ и трудолюбивымъ, терпѣливымъ и выносливымъ; я видѣлъ его, когда онъ, шипя и скрежеща зубами отъ подавляемаго гнѣва, съ багровыми пятнами на впалыхъ щекахъ, пророчилъ мнѣ гибель на этомъ свѣтѣ и адскія муки на томъ, за то, что я схватилъ однажды его костлявую руку со всею силою семнадцатилѣтняго юноши и крикнулъ ему:
— Я вамъ не позволяю себя бить. Я самъ изобью васъ!
И всегда, во всѣхъ случаяхъ мнѣ вспоминалась одна моя первая встрѣча съ этимъ человѣкомъ, когда онъ шелъ, какъ на пружинахъ, по нашему школьному коридору, когда онъ потуплялъ глаза въ землю даже въ этомъ пустомъ коридорѣ, когда, какъ молнію, я на мгновеніе уловилъ его бѣшенство…
Входя впервые въ его классъ, черезъ три года послѣ этой первой встрѣчи, я уже ненавидѣлъ его и ждалъ, что вотъ-вотъ онъ, сверкнувъ глазами, ударитъ кого-нибудь по головѣ; а онъ, поднявъ набожно вверхъ глаза, сложивъ молитвенно руки, съ глубокимъ чувствомъ читалъ молитву Господню. Я слушалъ этотъ сладкій, пѣвучій голосъ, смотрѣлъ на это просвѣтленное набожностью лицо и ждалъ, ждалъ…
Бацъ! по всему классу раздался звонъ оплеухи.
«А, вотъ оно!» — мелькнуло молніей въ моей головѣ.
— Это ты называешь молитвой? — неистово крикнулъ Вурмъ, оглушивъ пощечиной одного изъ учениковъ. — Это значитъ молиться? Я читалъ молитву, а ты, стоя, тетрадь просматривалъ? Я призывалъ Господа Бога, а ты…
Бацъ! раздался вторично звонъ новой оплеухи по другой щекѣ пойманнаго школьника.
И въ то же время по классу пронесся, какъ стонъ, мой возгласъ:
— О-о?
Вурмъ повернулъ ко мнѣ голову, и наши глаза встрѣтились: мы оба были блѣдны, какъ мертвецы. Не знаю, какъ онъ не смялъ меня, не исколотилъ въ эту минуту. Этого ожидали всѣ; но этого не случилось. Ни онъ, ни я не проронили ни слова, и урокъ начался, какъ будто не произошло ничего особеннаго. Но съ этой минуты я и Вурмъ стали заклятыми врагами. Эта вражда долго оставалась глухою и безмолвною. Я угадывалъ эту вражду только по сдержанно шипящему тону Вурма во время его разговоровъ со мною, во время его поучительныхъ разсужденій при мнѣ о томъ, что самый страшный порокъ — злоба и строптивость, что можно быть первымъ ученикомъ въ классѣ и все-таки оставаться въ душѣ негодяемъ. Онъ угадывалъ эту вражду по моему искажавшемуся лицу, когда онъ билъ другихъ дѣтей, по моему дрожащему голосу, когда я отвѣчалъ на его придирчивые вопросы, дѣлаемые мнѣ съ явнымъ желаніемъ сбить меня съ толку. Но ни разу не сказалъ я ему грубаго слова; ни разу не ударилъ онъ меня. Мы словно чувствовали инстинктивно, что наше первое рѣзкое столкновеніе будетъ въ то же время и послѣднимъ, и остерегались столкнуться. Эта осторожность была странна, такъ какъ Вурмъ не любилъ и другихъ учениковъ, и, въ свою очередь, другіе ученики тоже не любили его. Тѣмъ не менѣе, они грубили ему, онъ билъ ихъ, и все кончалось благополучно. Во мнѣ, можетъ-быть, онъ угадалъ болѣе серьезнаго врага, болѣе дикую натуру, чѣмъ въ остальныхъ ученикахъ. И точно, я его ненавидѣлъ не по-дѣтски, ненавидѣлъ его одного. Мнѣ все въ немъ было ненавистно: его потупленные взоры, когда онъ входилъ въ классъ, его поднятые вверхъ глаза во время молитвы, его битье мальчугановъ, чѣмъ попало, его полныя набожности и святости наставленія о покорности и смиреніи, о кротости и выносливости…
Я не скрывалъ ни передъ кѣмъ своихъ враждебныхъ чувствъ къ Вурму. Нелюбившіе его школьники встрѣчали мои выходки противъ него съ сочувствіемъ; мои домашніе, не одобрявшіе въ душѣ его отношеній къ ученикамъ, смотрѣвшіе косо на его самозванное пророчество, только совѣтовали мнѣ остерегаться этого человѣка, не безъ тревоги замѣчая, что ихъ «мальчикъ» начинаетъ ненавидѣть. Тѣмъ болѣе удивился я, встрѣтивъ существо, вступившееся за Вурма, и притомъ какое существо — тихое, кроткое, поэтическое…
У насъ, среди не особенно близкихъ родственниковъ, но самыхъ близкихъ друзей была одна семья, принадлежавшая къ числу разбогатѣвшихъ ремесленниковъ. Она состояла изъ хозяйки дома, ея сына и двухъ бѣдныхъ дѣвушекъ-племянницъ. Покойный Романъ Шельхеръ, такъ звали главу этой семьи, когда-то былъ кузнецомъ. Потомъ, женившись на дочери русскаго зажиточнаго мѣщанина Аннѣ Ивановнѣ Сущовой, онъ сдѣлался заводчикомъ. Умирая, онъ оставилъ все свое довольно, крупное состояніе женѣ, помня, что нажито было это состояніе отчасти при помощи ея приданаго, и хорошо зная, что Анна Ивановна не ограбить своего единственнаго, горячо-любимаго Левы. Левъ Шельхеръ былъ на два года старше меня и потому въ школѣ намъ пришлось быть въ разныхъ классахъ. Мать давала ему блестящее образованіе или, вѣрнѣе сказать, онъ желалъ, чтобы ему было дано блестящее образованіе, такъ какъ вздумай онъ остаться неучемъ, — мать, вѣрно, даже не потревожила бы его напоминаніемъ объ ученьи. Она боялась вообще чѣмъ бы то ни было тревожить сына. Онъ, по ея мнѣнію, могъ захворать отъ всякой тревоги. И тѣмъ не менѣе, боясь, чтобы онъ не захворалъ, она все же не сознавала вполнѣ того, что уже сознавали почти всѣ окружающіе, — слабогрудый юноша, изнуряемый частыми недугами, давно стоялъ на шагъ отъ могилы. Въ вашей семьѣ часто съ сожалѣніемъ говорили, какъ поразитъ его смерть несчастную мать, при чемъ невольно приходилось толковать и о томъ, что послѣ смерти Левы его двоюродныя сестры, жившія въ домѣ Шельхеровъ, сдѣлаются богатыми. Богатство никогда не бываетъ лишнимъ, но для одной изъ этихъ бѣдныхъ дѣвушекъ, для племянницы со стороны покойнаго Шельхера, оно было особенно нужно. Это была жалкая калѣка, немного горбатая и кривобокая, сильно хромающая, вѣчно хворавшая. Она не могла даже докончить свое образованіе, была неспособна къ работѣ и ужъ, конечно, была незамужницей. Она, впрочемъ, была уже и не первой молодости, будучи на пятнадцать лѣтъ старше Левы. «Бѣдная Минхенъ», какъ всѣ звали ее, была кроткимъ и безпомощнымъ созданіемъ, съ блѣдной и чуть не прозрачной кожей, съ томнымъ и болѣзненнымъ выраженіемъ поблекшихъ голубыхъ глазъ, съ тонкими и какъ бы полинявшими бѣлокурыми волосами, съ очень некрасивымъ вытянутымъ лицомъ. Она являлась совершенной противоположностью съ племянницей Анны Ивановны, съ быстроглазой, румяной, подвижной смуглянкой Женей, посѣщавшей женское отдѣленіе нашей школы въ одно время съ нами. Она была года на четыре моложе Левы. Минна и Женя часто заходили къ намъ, я часто бывалъ въ ихъ домѣ, мы всѣ были на «ты» и горячо любили другъ друга. Мнѣ нерѣдко приходилось говорить съ Женей о Вурмѣ, дававшемъ уроки въ школѣ и на женскомъ отдѣленіи, и на мужскомъ, начиная съ четвертаго класса, гдѣ уже находился я въ то время. Тогда раздавался ея звонкій заразительный смѣхъ — смѣхъ безпечной, вполнѣ счастливой юности — и Женя поразительно искусно начинала передразнивать Вурма, какъ онъ ходитъ съ потупленными взорами, какъ онъ въ бесѣдахъ поднимаетъ глаза къ небу, какъ говорить пѣвучимъ голосомъ длинныя проповѣди. Оставаться серьезнымъ, когда смѣялась и дурачилась Женя, было немыслимо, и я смѣялся вмѣстѣ съ нею; потомъ, однако, я пробовалъ протестовать, принималъ серьезный видъ пятнадцатилѣтняго мальчугана, начинающаго играть роль юноши и говорящаго умныя слова, и замѣчалъ ей, что Вурмъ вовсе не смѣшонъ, а страшенъ.
— Кто? Онъ? Вурмъ-то страшенъ? Нѣтъ, нѣтъ, ты уморишь меня со смѣху! — кричала Женя, махая руками и заливаясь задушевнымъ смѣхомъ ребенка. — Эту тоненькую цаплю однимъ пальцемъ свалить можно! Это скелетъ, а не человѣкъ! Его вѣтромъ качаетъ!
— Я не о томъ, — протестовалъ я снова. — Что физичеческая сила! Его злость страшна!.. Впрочемъ, ты ошибаешься и насчетъ его силы. Правда, онъ худъ и тонокъ, но это человѣкъ изъ желѣза. Ты посмотрѣла бы, какъ онъ дерется…
— Ну, у насъ на женскомъ отдѣленіи онъ не дерется, а въ нашемъ домѣ онъ только вздыхаетъ и стонетъ, какъ умирающій…
— А онъ все попрежнему бываетъ у васъ? — спросилъ я.
Отъ своихъ домашнихъ я давно слышалъ, что Вурмъ очень близокъ съ семьей Шельхеръ, такъ какъ онъ былъ землякомъ и другомъ дѣтства покойнаго Шельхера. Тѣмъ, не менѣе, почти никто никогда не встрѣчалъ его въ домѣ Анны Ивановны, точно онъ боялся встрѣтиться здѣсь съ посторонними. Потомъ я узналъ, что Вурмъ у большинства постороннихъ бываетъ также тайкомъ, объясняя это какими-то преслѣдованіями и соглядатайствомъ.
— Еще бы! — отвѣтила мнѣ Женя. — Тетя слаще засыпаетъ отъ его проповѣдей… Лева же если и не засыпаетъ отъ нихъ, то становится все задумчивѣе, наслушавшись Вурма… Онъ вѣдь все о свѣтопреставленіи говоритъ, о страшномъ Судѣ, о царствіи Божіемъ на землѣ, послѣ того, какъ всѣхъ насъ истребятъ. Послушаешь его, такъ такъ и ждешь, что завтра насъ всѣхъ жарить будутъ въ аду…
Какъ разъ на этой фразѣ застала насъ однажды Минна. Мы сидѣли на террасѣ дачи Шельхеровъ близъ Ораніенбаума. Передъ нами разстилалась сверкающая на солнцѣ гладь залива. Воздухъ былъ тихъ и неподвиженъ. Изъ сада доносился ароматъ цвѣтовъ. Услышавъ слова Жени, Минна печально покачала головой и проговорила:
— Женя, можно ли шутить такими вещами!
— А ты вѣришь, что мы живемъ наканунѣ конца міра? — спросилъ я у Минны. — Въ такой-то день, въ такую-то погоду?
Я засмѣялся. Она вздохнула тяжелымъ вздохомъ.
— Я не знаю, наканунѣ ли конца міра мы живемъ, или нѣтъ; но объ этомъ нельзя не думать, къ этому нужно готовиться. Ты читалъ, что говорится о дѣвахъ со свѣтильниками? Во всякомъ случаѣ, грѣхъ смѣяться надъ человѣкомъ, напоминающимъ о покаяніи.
— Надъ ханжой, фарисеемъ, іезуитомъ! — воскликнулъ я запальчиво. — Онъ просто мерзавецъ…
Минна опять покачала съ укоромъ головою.
— Ты еще мальчикъ совсѣмъ, и не тебѣ судить людей, — серьезно сказала она.
Она сошла съ террасы, подошла къ клумбѣ цвѣтовъ и стала вдыхать ароматъ роскошно распустившихся левкоевъ. Ея тщедушная, горбатенькая, кривая фигурка казалась жалкою среди роскоши цвѣтущаго сада. Сорвавъ одинъ изъ левкоевъ, она приподнялась и направилась снова къ террасѣ. Продолжая думать о Вурмѣ, она замѣтила:
— Господинъ Вурмъ много перестрадалъ, долго искать истины, былъ гонимъ…
Я вспылилъ:
— Онъ? Онъ?.. Да онъ просто негодяй, онъ…
Она не дала мнѣ кончить и болѣзненнымъ голосомъ начала разсказывать о томъ, что вынесъ Вурмъ. Когда-то, воспитуясь у іезуитовъ на югѣ Германіи, онъ готовился сдѣлаться католическимъ патеромъ. Но въ семинаріи онъ увидѣлъ всѣ пороки, всѣ недостатки католическаго духовенства. Онъ сталъ задумываться о жизни окружавшихъ его людей, сталъ углубляться въ католическую религію и среди страшныхъ сомнѣній пришелъ къ убѣжденію, что лютеране были правы, отвергнувъ многое въ католической вѣрѣ. Онъ рѣшился перейти въ протестантство, бѣжалъ изъ родного города, женившись на своей двоюродной сестрѣ, и сталъ готовиться въ пасторы, перебиваясь уроками, часто голодая. Тутъ онъ натолкнулся на цѣлую массу интригъ, увидалъ пасторовъ, погрязшихъ среди чисто житейскихъ дрязгъ и расчетовъ, понялъ, что это люди, по большей части, вполнѣ индифферентные, равнодушные въ дѣлѣ вопросовъ о спасенія души, что это тѣ же сытые бюргеры, сдѣлавшіе изъ богослуженія ремесло, и, отказавшись отъ пасторства, стать исповѣдывать религію божественнаго откровенія, сталъ во главѣ общины святыхъ…
— Онъ долженъ былъ бросить родину, онъ скитался по разнымъ странамъ, онъ перебивался съ семьей въ страшной нищетѣ, онъ и здѣсь далеко не спокоенъ, такъ какъ его преслѣдуютъ, въ проповѣдуемыхъ имъ истинахъ видятъ что-то опасное. Его религія нигдѣ еще не признана, вездѣ гонима, — говорила съ увлеченіемъ Мнана. — Люди не понимаютъ святости его цѣлей, его стремленія обратить на путь истины заблудшихъ, напомнить имъ о Богѣ…
— Кулаками и подзатыльниками? — спросилъ я, раздраженный ея рѣчами.
Она взглянула на меня съ упрекомъ, вдыхая ароматъ сорваннаго цвѣтка.
— Если бы даже страшными физическими страданіями пришлось заставить человѣка вспомнить о душѣ, то что же изъ этого? — медленно, какъ бы въ забытьи разсуждала она. — Я его понимаю: онъ суровъ, онъ строптивъ, онъ, можетъ-быть, жестокъ, но вѣдь у него сердце обливается кровью при мысли, что люди сами губятъ свою душу…
Я широко открылъ глаза. Я зналъ, какъ кротка и добродушна Минна, и меня удивили, почти ужаснули ея слбва, какъ нѣчто чудовищное. Она же продолжала тѣмъ же тономъ раздумья:
— Я сама сначала удивлялась его суровому отношенію къ дѣтямъ. Но онъ выяснилъ это одинъ разъ у насъ… «Что можетъ быть ужаснѣе, какъ обречь на смерть свое дитя? — говорилъ онъ. — А между тѣмъ, самъ Господь послалъ своего Сына на крестную смерть, чтобы спасти человѣческія души отъ грѣха. И съ той поры матери-христіанки вели своихъ дѣтей на пытки, на растерзаніе звѣрей, на смерть на кострахъ, лишь бы эти дѣти спасли свои души, а не погубили ихъ, отрекаясь отъ вѣры и тѣмъ спасая себя отъ физическихъ страданій»…
На меня точно повѣяло откуда-то холодомъ, хотя я не въ силахъ былъ тогда ни серьезно спорить, ни серьезно протестовать. Мнѣ просто стало страшно отъ этой теоріи; въ моемъ еще по-дѣтски настроенномъ воображеніи мелькнула картина, какъ моя мать повела бы меня на растерзаніе звѣрямъ; это меня ужасало. Но Минна, это привыкшее къ физическимъ страданіямъ существо, говорила объ идеяхъ Вурма съ какой-то кроткой восторженной экзальтаціей, дыша ароматомъ цвѣтка, устремивъ блѣдные глаза въ безпредѣльную даль моря. Ей какъ будто казалось, что Богъ далъ ей самой тяжелый крестъ физическихъ страданій для того, чтобы спасти ея душу, и она готова была восторженно благодарить Его за свое убожество, за свои уродства.
— Кто не страдалъ, не переносилъ мученій, не подвергался испытаніямъ, — тихо и задумчиво говорила она: — тотъ мало думалъ о душѣ, о грѣхахъ, о недостаткахъ… Недаромъ Гёте замѣтилъ:
Кто не вкушалъ съ слезами хлѣба,
Кто не просиживалъ ночей
Безъ сна подъ бременемъ скорбей,
Тотъ васъ не знаетъ, власти неба!..
И болѣзненно прихрамывая, съ поникшей на бокъ длинной головой, съ выраженіемъ тихой муки на блѣдномъ, точно сдѣланномъ изъ бѣлаго воска лицѣ, она направилась въ комнаты.
— И такъ у насъ теперь, послѣ прихода Вурма, всѣ мыши кота погребаютъ! — съ комическимъ отчаяніемъ воскликнула Женя, всплеснувъ руками и въ то же время разражаясь дѣтскимъ смѣхомъ.
— И ты вмѣстѣ съ ними? — спросилъ я, очнувшись отъ какого-то гнетущаго забытья.
— Ну, нѣтъ, извини!.. Я еще хочу повеселиться до свѣтопреставленія!..
II.[править]
При вспоминаніи объ этомъ памятномъ для меня разговорѣ съ Минной, мнѣ всегда кажется, что именно въ этотъ день я впервые понялъ болію или менѣе ясно, что на свѣтѣ есть люди съ инымъ складомъ ума, чѣмъ я, мой отецъ, моя мать. Насъ почти вовсе не интересовало то, о чемъ говорили Вурмъ, его сынъ, Минна; — о чемъ впослѣдствіи я услышалъ такъ много отъ Левы и Жени. Мое чисто дѣтское недоумѣніе при встрѣть съ людьми различныхъ вѣроисповѣданій, мои наивные вопросы о томъ, чьи молитвы слышитъ Богъ, разсѣялись очень быстро, не находя ни пищи, ни поддержки въ моей домашней средѣ. Мать на мои разспросы объ этомъ предметѣ отвѣтила:
— Богъ у всѣхъ одинъ, а молится каждый какъ умѣетъ, какъ можетъ…
Отецъ же просто замѣтилъ мнѣ:
— Подрастешь — все самъ поймешь. А теперь, мальчуганъ, учись прилежнѣе, чтобы не засидѣться въ классахъ и кончить ученье, пока я живъ…
Этимъ и кончились объясненія…
Отецъ и мать не скрывали отъ меня, что мы едва сводимъ концы съ концами, не откладывая ничего на черный день. Это говорилось безъ жалобъ, безъ нытья. Трудовая жизнь выносилась бодро и весело. Въ то же время отецъ и мать старались обратить мое вниманіе съ дѣтства на болѣе тяжелое положеніе массы бѣдняковъ, полное лишеній и невзгодъ, стремясь вызвать во мнѣ участіе къ этимъ людямъ и желаніе быть имъ полезнымъ. При этомъ мнѣ постоянно выясняли, что я никогда не добьюсь ничего для себя и ничего не сдѣлаю для другихъ, если не привыкну къ упорному труду. Это направленіе воспитанія, веселыя лица окружавшихъ меня родныхъ тружениковъ, хорошія гигіеническія условія нашей жизни быстро укрѣпили мой организмъ и сдѣлали меня довольно бодрымъ мальчуганомъ, быть-можетъ, немного прозаикомъ, немного практикомъ, немного матеріалистомъ. Чѣмъ сильнѣе развивалось во мнѣ это направленіе, тѣмъ страннѣе должны были мнѣ казаться люди, смѣло парящіе мыслью гдѣ-то въ заоблачныхъ сферахъ и безпомощно не умѣющіе справиться съ самымъ ничтожнымъ препятствіемъ въ обыденной жизни, плачущіе надъ чувствительной книгой и проходящіе равнодушно мимо горькихъ будничныхъ явленій, терзающіеся разными сомнѣніями и вопросами и не дѣлающіе ни шагу для практическаго разрѣшенія этихъ сомнѣній и вопросовъ. Отецъ шутливо называлъ такихъ людей «сладкопѣвцами». Не мало подобныхъ личностей приходилось мнѣ встрѣчать въ жизни. Ближе всего ознакомился я съ ними въ семьѣ Шельхеровъ. Эта семья была тѣсно связана узами родства и дружбы съ моей семьей. Съ дѣтства эти люди служили для меня «натурой»: я зналъ каждый ихъ шагъ, всѣ ихъ завѣтныя желанья, каждую мелочь ихъ характеровъ, все, что радовало и огорчало ихъ…
Складъ этой жизни былъ своеобразенъ…
Въ старые годы, увидавъ въ Петербургѣ изящный домъ-особнякъ, вы почти безошибочно могли бы угадать въ немъ барское жилище. Но времена перемѣнчивы. Въ послѣднія двадцать пять лѣтъ, вы, въ большинствѣ случаевъ, сдѣлали бы ошибку, предположивъ, что тотъ или другой изъ подобныхъ домовъ непремѣнно принадлежитъ барамъ. Такіе дома настроили себѣ съ теченіемъ времени разные разжившіеся ремесленники, разбогатѣвшіе коммерсанты, счастливые биржевые игроки. Такой домъ построилъ для своей семьи и покойный Романъ Шельхеръ. Не мало лѣтъ онъ всѣми правдами и неправдами сколачивалъ свое значительное состояніе. Для чего? Для того, чтобы все досталось, въ концѣ-концовъ, какимъ-то дальнимъ родственникамъ, дѣлавшимся все болѣе и болѣе чуждыми Шельхеру и его женѣ по мѣрѣ того, какъ эта чета изъ мелкихъ ремесленниковъ превращалась въ крупныхъ предпринимателей. Не мало горя приносило это сознаніе Шельхерамъ. Наконецъ, на десятомъ году супружеской жизни, у нихъ родился четвертый ребенокъ и не послѣдовалъ за своими тремя предшественницами въ могилу, а остался жить. Это былъ «наслѣдникъ». Тогда-то Романъ Шельхеръ началъ строить свой домъ-особнякъ. Это чистенькое одноэтажное каменное зданіе съ просторнымъ и свѣтлымъ подваломъ для помѣщенія кухни и для жилья прислуги, съ тѣнистымъ садикомъ, смотрѣло весело и уютно, бросаясь въ глаза бѣлою окраскою стѣнъ, свѣтлозеленою крышею, дѣльными зеркальными окнами. Въ домѣ все было нѣсколько яркимъ, нѣсколько пестрымъ, нѣсколько напоминающимъ новизною о магазинѣ, но именно въ этомъ была своего рода прелесть — прелесть новаго гнѣздышка, новой жизни, новыхъ надеждъ. Тутъ было все не такъ, какъ «принято», какъ требуютъ условія «свѣта», какъ распорядились «предки», а такъ, какъ вздумали, какъ устроились по своему вкусу сами обитатели дома. Этотъ вкусъ, можетъ-быть, былъ причудливымъ, аляповатымъ, смѣшнымъ, но это былъ ихъ вкусъ. Они самодовольно улыбались, осматривая свой бѣлый залъ съ бѣлой мебелью, обитой блѣдно-голубымъ шелкомъ съ голубыми узорами на потолкѣ, на стѣнахъ, на бѣлыхъ рамахъ зеркалъ, — потомъ ярко-красную гостиную, обремененную золочеными украшеніями, рамами зеркалъ, вазами, люстрами, бра, жирандолями, далѣе — столовую, отдѣланную темнымъ дубомъ, съ тяжелой дубовой мебелью, съ разрисованными стрѣльчатыми окнами, пропускавшими въ комнату какой-то причудливый свѣтъ, съ украшеніями изъ оксидированнаго серебра на стѣнахъ, на каминѣ, на буфетѣ. Романъ Шельхеръ въ первые дни ходилъ по комнатамъ своего дома, подпершись правой рукой въ бокъ и покручивая лѣвой свой усъ, а Анна Ивановна Шельхеръ, немного подобравъ по старой привычкѣ свое тяжелое шелковое платье, только покачивала съ блаженной улыбкой головою и шептала: «совсѣмъ дворецъ!» Въ образѣ жизни этихъ обитателей тоже не было ничего навязаннаго кѣмъ-то и чѣмъ-то, а вполнѣ сказывались ихъ собственные вкусы и привычки. Угадать эти вкусы и привычки было не трудно, такъ какъ даже самый поверхностный наблюдатель могъ бы сразу понять, что и постройкой дома, и складомъ жизни здѣсь руководила одна мысль: какъ бы удобнѣе было Левѣ. Для Левы строился этотъ домъ: отецъ и мать только и говорили при постройкѣ о томъ, что имъ самимъ ничего не надо, а для Левы — вотъ тутъ будетъ спальня его, когда онъ женится, вотъ здѣсь помѣстится дѣтская, когда у него будутъ дѣти, вонъ тамъ отведется комната для няни, когда дѣтей будутъ отнимать отъ груди. Для Левы взяли племянницъ-сиротъ, чтобы ему не было скучно расти, и для него же принимали въ гости почти исключительно молодежь, его товарищей, его друзей, такъ какъ «что ему за радость смотрѣть на стариковъ и старухъ». Именно вслѣдствіе этого не только домъ смотрѣлъ снаружи внутри игрушкой, сдѣланной для ребенка, но и самый образъ жизни въ немъ напоминалъ не то дѣтскую, не то школу, не то рекреаціонное зало. Можетъ-быть, жизнь въ домѣ сложилась бы нѣсколько иначе, если бы Романъ Шельхеръ прожилъ дольше послѣ окончанія постройки этого дома. Онъ, вѣрно, постарался бы блеснуть своимъ «дворцомъ» передъ пріятелями заводчиками и биржевиками. Но онъ умеръ, когда Левѣ минуло только семь лѣтъ. Анна Ивановна была сильно опечалена смертью любимаго мужа и, конечно, не думала о пирахъ. Кромѣ того, она была слишкомъ неподвижнымъ по натурѣ человѣкомъ, чтобы вести шумную жизнь. Только изрѣдка, въ торжественные дни, или въ особенныхъ случаяхъ, въ домѣ появлялись чопорные гости изъ взрослыхъ и стариковъ — купцы и купчихи, стремившіеся породниться съ «генералами», дамы и мужчины изъ «свѣта», не брезгавшіе ради благотворительныхъ цѣлей женой бывшаго кузнеца, какіе-то промотавшіеся помѣщицы и помѣщики, когда-то покупавшіе у Шельхеровъ машины, а теперь старавшіеся урвать въ долгъ сотню-другую у «заводчицы». Кромѣ того являлись такими же рѣдкими гостями и то какъ-то урывками, на минуту, разные родственники и родственницы хозяевъ, еще не успѣвшіе нажиться и алчущіе подачекъ. Во время этихъ визитовъ молодежь старадась куда-нибудь удирать изъ зала и гостиной, оставляя на жертву гостямъ мать семейства, добродушную Анну Ивановну. Анна Ивановна, получившая образованіе на мѣдныя деньги, а можетъ-быть, и вовсе не получившая его, давно уже пріобрѣла привычку «держать себя» съ важничающими или важными людьми, съ нуждающеюся или съ прикидывающеюся нищими роднею. Она постоянно жаловалась важнымъ посѣтителямъ на свое «страшно разстроенное здоровье», зная, что это, во-первыхъ, даетъ ей право не отдавать визитовъ и не посѣщать благотворительные комитеты, а во-вторыхъ, заставляетъ ея гостей не засиживаться у нея подолгу. Потомъ, чтобы оставить въ гостяхъ пріятное впечатлѣніе, она заговаривала о томъ, что до нея дошли слухи о денежныхъ затрудненіяхъ въ такомъ-то и въ такомъ-то пріютѣ, и выдавала посильную лепту. Съ родственниками дѣло обдѣлывалось еще проще и скорѣе, такъ какъ встрѣча и начиналась съ вопроса: «Что, деньжонокъ?..» И во все время этихъ бесѣдъ, какъ она сознавалась по уходѣ гостей, у нея сосало подъ сердцемъ отъ мысли, что Дарья, кухарка, «готовившая за повара», опять не такъ кремъ сдѣлаетъ, какъ любить Левушка. Опечаленные нездоровьемъ хозяйки и очарованные ея щедростью, гости спѣшили уѣхать, чтобы не утомить дорогую Анну Ивановну, а она, вздыхая облегченною грудью, переваливаясь съ боку на бокъ, немного подобравъ тяжелое шелковое платье, спѣшила въ кухню наблюсти за стряпней Дарьи, твердо вѣря, что никакая повариха не угодитъ такъ Левушкѣ, какъ она. Это была смѣшная слабость богачихи, оставшаяся у нея въ наслѣдіе отъ тѣхъ временъ, когда ей приходилось если не стряпать, то дѣйствительно помогать служанкѣ. Иногда на дорогѣ въ кухню ее перехватывала съ гамомъ и хохотомъ молодежь, разспрашивая ее, какъ она отдѣлалась отъ гостей, что говорила имъ, сколько дала отступного. Анна Ивановна отбивалась отъ «пострѣлятъ», махая руками и твердя:
— Пустите, пустите, разбойники! Дарья ужъ вѣрно натворила безъ меня какихъ-нибудь бѣдъ! Сами же безъ обѣда останетесь!..
Анна Ивановна была женщина приземистая, довольно толстая, рыхлая, или, какъ она сама выражалась про себя, сырая. Простоватость, добродушіе, слабохарактерность, отсутствіе страстности были ея отличительными чертами. Отчасти по натурѣ, отчасти вслѣдствіе обрюзглости и рыхлости, она не отличалась подвижностью и оправдывала себя въ этомъ тѣмъ, что у нея ревматизмъ въ рукахъ и ногахъ, что у нея одышка въ груди и кромѣ того «трепетанье сердца». Впрочемъ, при ея крупныхъ матеріальныхъ средствахъ она и безъ этихъ уважительныхъ причинъ могла бы сидѣть по цѣлымъ днямъ на одномъ мѣстѣ. Она, вѣроятно, и сидѣла бы на одномъ мѣстѣ, если бы у нея не было своихъ заботъ. Эти заботы заставляли ее забывать все, и природную склонность къ лѣни, и бремя тучности, и всякіе недуги. Заботъ этихъ было двѣ: первая забота — здоровье сына, вторая забота — невозможность оставить безъ надзора кухню. Первая забота заставляла Анну Ивановну усиленно двигаться періодически два раза въ годъ — весною и осенью, когда Левъ Шельхеръ хворалъ почти неизмѣнно; вторая забота была ежедневной и, можно сказать, ежечасной, такъ какъ Анна Ивановна во всякое время дня способна была срываться съ мѣста и стремительно направляться въ кухню, вспомнивъ о какомъ-нибудь блюдѣ, приготовляемомъ къ завтраку, къ обѣду, къ ужину, къ завтрашнему дню. Въ тѣ же минуты, когда эти заботы не мучили ее, она оставалась по цѣлымъ часамъ неподвижною и съ блаженной улыбкой смотрѣла, какъ рѣзвится и дурачится ея «молодежь», или съ той же улыбкой слушала, какъ ей что-нибудь разсказываютъ — Минна о прочитанной книгѣ, моя мать о положеніи окрестныхъ бѣдняковъ, Женя о школьныхъ продѣлкахъ, какая-нибудь странница о Іерусалимѣ, Вурмъ о религіи божественнаго откровенія. Эта блаженная улыбка не исчезала съ лица Анны Ивановны по понедѣльникамъ въ итальянской оперѣ, гдѣ ее интересовали богатые испанскіе костюмы и танцы, — по субботамъ во французскомъ театрѣ, гдѣ она любила болѣе всего смотрѣть, если актеры дерутся или падаютъ въ водевиляхъ, — не исчезала эта улыбка даже тогда, когда слушанье и созерцаніе переходили незамѣтно въ сладкій сонъ. Впрочемъ, вѣроятно, и во снѣ Анна Ивановна слышала все тотъ же звонкій молодой смѣхъ, вѣчно наполнявшій ея домъ, а развѣ можно было не улыбаться, слыша его? Подъ его звуки ей, можетъ-быть, грезилось во снѣ, что, увлеченный этой молодежью, улыбается свѣтлою улыбкой и ея Левушка.
Когда я вспоминаю о Львѣ Шельхерѣ, изъ-за него всегда выглядываетъ на меня смѣющееся розовое личико Жени. Говорить о Левѣ, не говоря о ней, почти невозможно, такъ срослись, сжились эти два совершенно противоположныя существа. Я и теперь буду говорить о нихъ разомъ, не отдѣляя ихъ другъ отъ друга, какъ они не отдѣлялись другъ отъ друга въ жизни.
Въ нашей школѣ было два отдѣленія — мужское и женское; нѣсколько разъ въ году оба отдѣленія сходились на общихъ танцклассахъ; разъ въ году давался публичный балъ, гдѣ танцовали и мальчики, и дѣвочки. Само собою разумѣется, что дѣло не обходилось безъ маленькихъ невинныхъ романовъ. Нерѣдко эти романы продолжались и по выходѣ изъ школы и приходилось слышать, что тѣ или другіе бывшіе воспитанники женились на бывшихъ воспитанницахъ нашей школы. Иногда, иной изъ воспитанницъ выпадала завидная доля быть «дамой сердца» всей школы, и каждый изъ школьниковъ старался завоевать благосклонное вниманіе этой «богини». Такую роль пришлось играть и Женѣ. Это былъ бойкій, веселый и безпечный бѣсенокъ, способный вскружить голову самому апатичному человѣку. Когда она дурачилась и смѣялась, передразнивая кого-нибудь изъ учителей или классныхъ дамъ, — улыбка озаряла даже лицо Левы Шельхера, и его мрачное настроеніе, казалось, исчезало безслѣдно. Вліяніе Жени на Леву было такъ явно, что его замѣчала Даже Анна Ивановна, умѣвшая въ сущности подлѣчатъ только: пригорѣлъ или не пригорѣлъ пирогъ, перекипѣлъ или не докипѣлъ бульонъ. За эту способность Женя была своего рода божкомъ въ домѣ, и Анна Ивановна нерѣдко говаривала ей:
— Женюша, поди-ка ты къ Левушкѣ, онъ у насъ что-то куксится сегодня, боюсь я, не худо ли ему?
И Женя шла къ Левѣ, и Лева оживлялся.
Узкогрудый, худощавый, съ пятнами румянца на впалыхъ щекахъ, онъ чуть не съ самаго ранняго дѣтства опасался уже того, чего не предчувствовала даже его мать, сокрушавшаяся о его здоровья, — опасался близости своей смерти. Онъ опасался этого и боялся этой мысли, мучился ею. Матери, онъ никогда не высказывалъ своихъ опасеній, во зато передъ другими эти опасенія прорывались у него хватающими за сердце нотами. Эти ноты отзывались еще мучительнѣе оттого, что природа дала этому юношѣ все, кромѣ крѣпкаго здоровья. Онъ былъ строенъ, высокъ, красивъ собой; густые темные волосы, тонкія брови, темные каріе глаза, точно подернутые масломъ, мелкія правильныя черты лица, замѣчательная нѣжность и бѣлизна кожи дѣлали его почти красавцемъ; при этомъ его обращеніе съ людьми, манеры, голосъ обличали въ немъ человѣка съ мягкимъ сердцемъ, а выраженіе лица сразу говорило о мыслящемъ, недюжинномъ умѣ. Болѣзненность съ дѣтства развила въ немъ привязанность къ книгамъ, къ наукѣ, къ искусствамъ; это были его друзья, а богатство давало возможность отдаться этимъ друзьямъ всецѣло; съ ними онъ могъ просиживать, не волнуясь, не двигаясь, не уставая, цѣлые часы. Застать его за книгой, за фортепіано, за акварелью — это было почти неизбѣжно; иногда онъ не оставлялъ своего мѣста у фортепіано, или не выпускалъ кисти изъ рукъ даже при появленіи друзей. Но съ той поры, какъ ему начало дѣлаться все яснѣе и яснѣе, что онъ не долгій гость на свѣтѣ, когда онъ подъ вліяніемъ мнительности, развившейся вслѣдствіе болѣзненности, сталъ бояться близости развязки, ожидая ее при каждой легкой простудѣ, онъ иногда вдругъ отбрасывалъ книги, ноты, кисти. Когда въ эти дни кто-нибудь изъ насъ спрашивалъ его, чѣмъ онъ занимается, онъ отвѣчалъ мрачно:
— Ничѣмъ! Да и для чего? Сколько бы ни занимался я, для могильныхъ червей вкуснѣе отъ этого не стану. Вотъ жаль, что шить не научился, а то могъ бы себѣ саванъ начать шить…
И, охваченный мрачнымъ настроеніемъ, начиналъ говорить о томъ, какъ все нелѣпо складывается въ жизни.
— Кому ѣсть нечего, кто молитъ о смерти, тому отпущено здоровья на десятерыхъ. Иному же птичьяго молока недостаетъ только, а смерть уже запускаетъ въ него свои когти.
Въ душѣ начинался рядъ нерѣшенныхъ вопросовъ, мучительныхъ сомнѣній, болѣзненныхъ тревогъ.
— И если бы хоть знать, что все не кончится здѣсь, что тамъ жизнь, а не уничтоженіе! Такъ нѣтъ, впереди одна непроглядная тьма неизвѣстности…
Охваченный страхомъ передъ мыслью о полномъ уничтоженіи, онъ старался сходиться съ товарищами, быть на людяхъ, чтобы не думать, не мучиться, забыться. И вдругъ среди самаго веселаго общества, на него нападала тоска, онъ уходилъ куда-нибудь въ уголъ и снова думалъ, думалъ все о тѣхъ же неразрѣшимыхъ вопросахъ: что тамъ — новая жизнь или полное уничтоженіе, небытіе? Если жизнь, то какая — съ безстрастнымъ блаженствомъ и съ неодолимыми муками, безъ личной воли, безъ личной свободы? Въ эти минуты только Женя и Вурмъ способны были хотя нѣсколько разсѣять его, каждый по-своему — она, врачуя душевныя раны, онъ, вливая въ нихъ новую отраву. Вурмъ былъ землякомъ, старымъ знакомымъ, другомъ отца Левы; онъ былъ учителемъ Левы передъ поступленіемъ послѣдняго въ школу; по смерти Романа Шельхера онъ явился въ качествѣ одного изъ душеприказчиковъ старика и, уже безъ всякихъ постороннихъ приглашеній, принялъ на себя обязанность не то опекуна, не то руководителя семьи. Левѣ было тогда семь лѣтъ. Его умъ развивался исключительно подъ вліяніемъ пророка. Въ домѣ Шельхеровъ Вурмъ нашелъ первыя богатыя розсыпи для своей, существовавшей только въ проектѣ, общины и сообразилъ, что нигдѣ нельзя намыть для нея столько золота, какъ здѣсь. Онъ подолгу дружески бесѣдовалъ съ Левой, и эти бесѣды, какъ казалось, благотворно дѣйствовали на молодого человѣка. Для Вурма не было тайнъ въ загробной жизни. Онъ могъ разрѣшить всевозможные вопросы и сомнѣнія. Скоро настанетъ свѣтопреставленіе; добрые будутъ торжествовать и жить среди блаженства; грѣшниковъ и злыхъ ждутъ страшныя мученія; земныя невзгоды — ничто, и счастливъ тотъ, кто не долго мучится на землѣ; истинная жизнь и блаженство не здѣсь, а тамъ, за предѣлами гроба. Вурмъ говорилъ съ такимъ убѣжденіемъ, что на время Лева успокаивался и даже замѣчалъ:
— Да, правда, что хорошо умереть рано. Здѣсь, кромѣ неправды, зла, мученій, нечего ждать. Жизнь людей сложилась такъ нелѣпо, что дорожить ею нельзя.
Онъ вспоминалъ всѣ ужасы, которые говорилъ Вурмъ о жизни: корыстолюбіе, развратъ, торжество зла надъ добромъ, побѣда сильныхъ надъ слабыми, предательство дружбы и любви, недуги и невзгоды старости, очерствѣніе души подъ конецъ жизни. Развѣ можно просить небо о жизни, чтобы испытывать все это? Подъ вліяніемъ пессимистическаго взгляда на жизнь Лева иногда готовъ былъ сказать:
— Слава Богу, мнѣ не долго придется видѣть все это!
А вдругъ, тамъ, за гробомъ, его, Леву, ждутъ мученія ада? Эта мысль смущала, бросала въ дрожь юношу. Вурмъ успокаивалъ его и въ этомъ отношеніи. Иногда цѣлые часы, не уставая, прохаживался Лева съ Вурмомъ по бѣлому залу въ бесѣдахъ объ этомъ вопросѣ. Заложивъ за спину руки, наклонивъ немного впередъ голову, сосредоточенно сощуривъ устремленные впередъ глаза, молодой человѣкъ слушалъ слова пророка.
— Спастись можетъ только тотъ, кого изберетъ Богъ, — тихо и мягко говорилъ Вурмъ. — Когда богатый юноша, спрашивавшій у Христа, какъ спастись, съ печалью отошелъ отъ него, услыхавъ, что нужно раздать имѣніе нищимъ, Христосъ обратился къ ученикамъ и на ихъ вопросъ: «кто же можетъ спастись?» отвѣтилъ: «человѣкамъ это невозможно, Богу же все возможно»… Да, на жизненномъ пиру много званыхъ, но мало избранныхъ. Не принадлежащіе къ числу избранныхъ не идутъ на брачный пиръ — въ царство Божіе, даже когда ихъ зовутъ рабы Царя Небеснаго, или если и идутъ, то не приготовившись, не въ брачной одеждѣ, и ихъ выбрасываютъ туда, гдѣ плачъ и скрежетъ зубовъ… Но кто избранъ, тотъ спасется…
Въ душѣ Левы пробуждалось сознаніе, что онъ принадлежитъ къ числу избранныхъ. Въ этомъ убѣжденіи поддерживалъ его Вурмъ, поощряя и одобряя его пытливые разспросы, какъ явное проявленіе лежавшей на немъ благодати Божіей. Юношѣ было сладко сознавать, что и тамъ, за предѣлами гроба, его ждетъ блаженство.
— Да, я умру спокойно! — говорилъ онъ.
Но молодость беретъ свое — роскошный весенній день, полный тепла и свѣта, возрожденіе всего подъ лучами весенняго солнца, какая-нибудь чудная картина природы въ часы восхода или заката солнцу, веселое настроеніе общества молодежи съ шумнымъ говоромъ, съ задушевнымъ смѣхомъ, съ стройнымъ пѣніемъ, все это снова влекло къ жизни, и онъ восклицалъ:
— И все же тяжело сознавать, что скоро ничего этого не увидишь!
Тогда являлась на выручку Женя, веселая, безпечная, жизнерадостная, готовая шутить и смѣяться.
— Да полно, Лева, томиться вопросами о будущемъ, — говорила она. — Пользуйся настоящимъ! Вѣдь тебѣ сегодня весело, хорошо? Ну, и слава Богу! А будущее — кто его знаетъ? Оно, можетъ-быть, еще свѣтлѣе будетъ… Да если бы даже и не такъ, то для чего отравлять настоящее страхомъ передъ этимъ будущимъ? А вдругъ его совсѣмъ не будетъ, никакого?
И, лаская его, какъ ребенка, она, сама почти ребенокъ, обращала его вниманіе на чудный день, на цвѣтущую природу, на безпечную молодежь, тихо спрашивая его:
— Вѣдь ты счастливъ теперь? Вѣдь тебѣ весело? Да? да?
Онъ улыбался, притягивалъ ее къ себѣ за талью, цѣловалъ ее и шутливо говорилъ еи:
— Да, счастливъ, когда моя весна со мною.
Весной своей онъ называлъ ее.
Дѣйствительно, она была для него весною, оживляющею, согрѣвающею, развеселяющею. Его мучили отвлеченные вопросы о жизни и смерти; Вурмъ говорилъ о грѣхахъ и порокахъ міра, сокрушаясь о нихъ, запугивая ими юношу; мать охала отъ ревматизмовъ въ рукахъ и ногахъ, отъ начинавшейся водянки, отъ неудавшагося у Дарьи пирога; Минна, убогая, больная, создавала какой-то фантастическій мірокъ для себя, съ излюбленными стишками; она же, весна Левы, щебетала, какъ птичка на вѣткѣ, обо всемъ безъ умолку, безъ связи иногда: тутъ былъ и серьезный разсказъ о томъ, какъ она испугалась на экзаменѣ, забывъ свой билетъ; и такой же серьезный разсказъ о томъ, какъ она вышьетъ себѣ малороссійскій костюмъ; и комическое передразниванье учителей и классныхъ дамъ; и восторженныя мечты о томъ, какъ они всѣ будутъ жить на дачѣ, кататься въ экипажѣ, удить рыбу, ходить за ягодами и грибами. И все это смѣшивалось въ одинъ винегретъ безконечной болтовни со смѣхомъ, съ прыганьемъ по комнатѣ, съ быстрыми переходами отъ одного разсказа къ другому, отъ одного впечатлѣнія къ другому. Она напоминала ребенка, попавшаго впервые на представленіе волшебной пьесы; его занимаетъ все, и декораціи, и превращенія, и серьезное, и смѣшное, и онъ дергаетъ своихъ спутниковъ, повторяя: «смотрите! смотрите!» точно они ничего этого не видятъ, не замѣчаютъ. Этой волшебной пьесой была для нея жизнь. Молодость, избытокъ здоровья, душевная чистота дѣлали то, что въ этой волшебной пьесѣ все казалось ей покуда прекрасно.
Ей шелъ шестнадцатый годъ, Левѣ пошелъ двадцатый, когда, въ началѣ весны, Лева простудился и пролежатъ недѣли три. Ему все казалось, что это смерть; ей казалось, что онъ не можетъ умереть, и она забѣгала къ нему утешать его, обнадеживать: «погоди, вотъ настанутъ теплые дни, сразу поправишься»; «тебѣ вѣдь лучше сегодня? да? да? Это потому, что уже теплѣе стало; вотъ, погоди — станетъ еще теплѣе, и ты совсѣмъ будешь здоровъ»; «а какъ у насъ въ Мартышкиной-то теперь хорошо; море, я думаю, такъ и искрится на солнцѣ»… И теплые дни настали, и онъ поправился. Когда онъ сидѣлъ на террасѣ своей дача около Ораніенбаума, еще слабый, еще худой, но уже выздоравливающій, Женя хлопала въ ладоши и смѣялась:
— Вѣдь я тебѣ говорила, говорила, что выздоровѣешь! Не вѣрилъ! Ахъ, какъ бы тебя надо проучить за это!
Онъ улыбался, счастливый, страстно желающій жить, обрадованный отсрочкой смерти, отсрочкой вѣчнаго блаженства.
— Ты рада, что я поправляюсь? — ласково говорилъ онъ ей.
— Еще бы! вотъ выдумалъ спрашивать! Ты вотъ только боленъ былъ, такъ я думала, что я съ ума сойду отъ тоски! Право! Ты лежишь, около тебя и на цыпочкахъ боишься пройти, чтобы тебя, бѣдняжку, не обезпокоить, а въ другихъ комнатахъ тетя о тебѣ плачетъ, плачетъ — и вдругъ вспомнитъ, что булка въ печку поставлена: «ахъ, вѣчно, подгорѣла, ахъ, безъ меня никто не посмотритъ»; а Минхенъ сидитъ и только вздыхаетъ о суетѣ всѣхъ этихъ заботъ и хлопотъ, потому что «что значитъ наше тѣло съ его страданіями и недостатками, когда нужно заботиться о душѣ». Вотъ я смотрю, смотрю на нихъ и хоть плакать, то въ ту же пору…
— Да вѣдь и со мной не весело, — замѣтилъ тихо Лева, улыбаясь въ отвѣтъ на ея болтовню.
— Съ тобой? съ тобой? О, да ты по цѣлымъ часамъ выслушиваешь мою болтовню, спрашиваешь, споришь… Иногда тетя говоритъ: «ты не надоѣдай ему!..» Скажи, я тебѣ надоѣдаю? Скажи!..
— И ѣтъ, нѣтъ, — проговорилъ онъ съ лаской.
— Ну, и я то же говорю тетѣ. «Мы, говорю, друзья, мы не можемъ надоѣсть другъ другу»… Вѣдь я это правду говорю?..
— Да, да, друзья… Вотъ выйдешь замужъ, тогда и не нуженъ будетъ старый больной другъ.
Она покачала отрицательно годовой.
— Я не хочу выходить замужъ. Мнѣ такъ, такъ хорошо здѣсь… Нѣтъ, нѣтъ, не выйду ни за что… Да кто же тогда съ тобой будетъ?.. Тебѣ совсѣмъ скучно безъ меня будетъ…
— Ты и обо мнѣ подумала?
— Я же всегда о тебѣ думаю.
Онъ ласково притянулъ ее къ себѣ и спросилъ:
— Такъ ты меня очень любишь?
— Вотъ такъ… Помнишь, какъ я ребенкомъ говорила.
Она крѣпко обняла его и поцѣловала въ губы. На мгновенье у него закружилась голова, въ глазахъ потемнѣло, голубыя небеса слились въ одно цѣлое съ голубымъ взморьемъ… Какъ молнія, въ его головѣ мелькнула мысль о томъ, какое блаженство испытывалъ бы онъ, если бы она всегда была такъ около него. Онъ долго всматривался въ ея лицо, потомъ взялъ ея руки и покрылъ ихъ поцѣлуями, со слезами счастія на глазахъ, прошептавъ:
— Милая, дорогая моя дѣвочка!
Она опустилась у его ногъ на скамейку и опята заговорила:
— Какой чудесный день, тепло, ясно, ни облачка въ небѣ, ни одной волны на морѣ. О, что можетъ быть лучше весны!
Онъ хотѣлъ ей отвѣтить: «любовь!» и промолчалъ. Впервые онъ почувствовалъ, что безумно любить ее. Но что можетъ выйти изъ этой любви? Никогда онъ, больной, умирающій, не связалъ бы судьбы этой дѣвочки съ своей судьбою. Но отчего же? Можетъ-быть, эта любовь и спасла бы его, укрѣпила бы? Нѣтъ, дѣло не въ болѣзни, а въ томъ, что они двоюродные братъ и сестра; подобные браки у насъ запрещены. Вотъ отецъ и мать Минны были двоюродными братомъ и сестрой и повѣнчались. Вурмъ тоже женатъ на двоюродной сестрѣ; это онъ самъ говорилъ. Отчего же у насъ запрещено? И снова его мысль, подъ вліяніемъ Вурма, пріученная съ дѣтства обращаться къ вопросамъ вѣры, религіи, догматики, работала въ привычномъ направленіи, терзая его вопросами, сомнѣніями, отрицаніями. Да, если бы законъ позволилъ ему жениться на Женѣ, онъ былъ бы счастливъ хоть нѣсколько послѣднихъ лѣтъ, онъ даже, можетъ-быть, выздоровѣлъ бы. О, Вурмъ правду говоритъ, когда порицаетъ существующія религіи…
III.[править]
То, чего опасались близкіе мнѣ люди и чего остерегался я самъ, наконецъ случилось: я столкнулся съ Вурмомъ и вышелъ изъ школы. Это столкновеніе сильно повліяло на меня. Я разсказалъ все отцу и матери. Они не встрѣтили меня горькими упреками, какими встрѣчаютъ «преступника», и не осыпали чувствительными сожалѣніями, какими осыпаютъ «пострадавшаго». Они, казалось, только подумали: «было бы лучше, если бы этого не случилось, но разъ это случилось, то нужно позаботиться о будущемъ». Отецъ только коротко спросилъ:
— Что же думаешь дѣлать?
— Къ выпускному экзамену въ гимназіи готовиться, — отвѣтилъ я.
— Дѣло; значитъ, придется взять приватныхъ учителей. Оно дорогонько, но кое-какъ постѣснимся.
Я покраснѣлъ, какъ вареный ракъ. Стѣсняться изъ-за меня! Они и безъ того не роскошно жили. Слова отца подѣйствовали сильнѣе упрека.
— Нѣтъ, зачѣмъ же? — отвѣтилъ я сконфуженно. — Я подготовлюсь самъ, безъ учителей.
Отецъ зорко посмотрѣлъ на меня и проговорилъ:
— Глупости! Хватаетъ денегъ на помощь чужимъ, хватитъ и на тебя. Сократимъ кое-какіе расходы.
Мнѣ стало совсѣмъ совѣстно: мнѣ показалось, что отецъ намекаетъ на возможность помочь мнѣ, отнявъ что-то у бѣдняковъ.
— Нѣтъ, я ужъ рѣшилъ, — отвѣтилъ я.
— Смотри, чтобы дешевое на дорогое не навело, — сказалъ отецъ.
Я сталъ увѣрять его, что я выдержу экзаменъ.
— Ну, какъ знаешь, такъ и дѣлай!
Онъ, повидимому, былъ совершенно спокоенъ. Но мать была далеко не спокойна. Тотчасъ послѣ моего удаленія въ мою комнату она высказала свои опасенія отцу. Справлюсь ли я? Выдержу ли экзаменъ? Тяжело мнѣ будетъ. Отецъ усмѣхнулся.
— А вотъ пусть и узнаегь: легко это, или тяжело. Урокъ, Леля, нуженъ…
— А вдругъ сорвется на экзаменахъ?
— Не бойся, не бойся, слѣдить-то я буду… Впрочемъ, Николай изъ силъ выбьется, а достигнетъ своего… Видѣла, какъ сконфузился?..
Отецъ не ошибся: я экзаменъ выдержалъ, хотя эта зима была для меня не легка. Я, какъ шутливо замѣчалъ отецъ, «отощалъ» за время приготовленія къ экзаменамъ. Но сдавъ ихъ благополучно, я почувствовалъ, что я сталъ еще дороже отцу и матери, что я самъ какъ будто выросъ въ своихъ глазахъ, всталъ на свои собственныя ноги, испробовалъ свое терпѣніе и способность работать не изъ-подъ палки. Весной мы перебрались на дачу. Нанимаемая моей семьей дача стояла бокъ-о-бокъ съ дачей Шельхеровъ, и потому мы и Шельхеры видѣлись почти ежедневно. Именно въ это лѣто я сблизился съ Левой — сблизился уже не какъ мальчикъ, а какъ юноша, какъ завтрашній студентъ. Происшедшая со мной катастрофа, нѣсколько мѣсяцевъ самостоятельной работы, боязнь сорваться на экзаменахъ — заставили меня призадуматься о многомъ. Я впервые понялъ, сколько подводныхъ камней и мелей ожидаетъ человѣка въ житейскомъ морѣ, и какъ нужно быть осторожнымъ и осмотрительнымъ, чтобы не столкнуться острымъ угломъ съ какими-нибудь Вурмами, если дорожишь своей будущностью, своимъ успѣхомъ. Сотни новыхъ практическихъ вопросовъ вставали въ моей головѣ и требовали отвѣта. Лева тоже сильнѣе обыкновеннаго томился и мучился разными вопросами, поднявшимися въ его душѣ въ это время вслѣдствіе пробудившейся въ немъ страстной любви къ Женѣ. Именно эти-то вопросы и сомнѣнія, хотя я и не зналъ ихъ источника, сблизили насъ, и мы проводили цѣлые часы на мартышкинскомъ кладбищѣ и въ ораніенбаумскомъ паркѣ, толкуя и споря о томъ, что волновало и мучило каждаго изъ насъ. Мало-по-малу, Лева открылся передо мною весь со своимъ душевнымъ міромъ, и я только теперь не безъ горечи замѣтилъ, сколько отравы влилъ въ эту душу Вурмъ, наполнивъ ее мистическими бреднями, догматическими измышленіями, неразрѣшимыми сомнѣніями. Я угадалъ это чутьемъ, такъ какъ и я, и Лева избѣгали говорить объ этомъ человѣкѣ, сдѣлавшемъ мнѣ не мало зла.
Какъ-то разъ, забравшись раннимъ утромъ за деревню «Вѣнки», мы напились на мельницѣ молока и, усѣвшись на травѣ, залюбовались моремъ, широко раскинувшимся вдали за лѣскомъ и садами, покрывавшими низменную пасть берега. Пригрѣтые утреннимъ солнцемъ, любуясь развернувшеюся передъ нами картиной природы, мы размечтались и разговорились о будущемъ. Я говорилъ, какъ думаю устроить свое будущее, поступивъ въ медико-хирургическую академію.
— Счастливый ты человѣкъ, — замѣтилъ Шельхеръ: — все у тебя опредѣленно, ясно. Даже эта поганая исторія, вытолкнувшая тебя изъ школы, все же не выбила тебя изъ колеи, не столкнула тебя съ торной дороги, а даже послужила тебѣ въ пользу…
Я улыбнулся: моя дорога — была дорогой пролетарія, надѣющагося на выносливость своихъ рабочихъ силъ; его дорога — была дорогой богача, могущаго распоряжаться и повелѣвать обстоятельствами. Я мелькомъ замѣтилъ ему:
— Твой путь еще опредѣленнѣе.
Онъ передернулъ плечами.
— Что ты мнѣ говоришь. Неужели ты до настоящаго времени не понимаешь всей неестественности, всей странности моего положенія? У тебя есть опредѣленное положеніе, опредѣленная среда, опредѣленныя цѣли. У тебя, кажется, чуть ли не прадѣдъ былъ врачомъ?.. А я? Скажи, пожалуйста, къ какой средѣ принадлежатъ господа Шельхеры? Къ простымъ ремесленникамъ? къ именитому купечеству? къ дворянскому кругу? Вѣдь въ нашемъ домѣ стоить побывать два-три раза въ гостяхъ, чтобы понять всю нелѣпость нашего положенія. Мы давно постарались удалиться отъ кузнецовъ, родныхъ моего отца, и отъ мелочныхъ лавочниковъ и лабазниковъ, родныхъ моей матеря, но мы до сихъ поръ не могли пристать ни къ какому новому кружку, классу общества, средѣ. Обирать насъ, пожалуй, самые аристократичные аристократы придутъ къ матери, но вѣдь не могутъ же они въ-серьезъ признать ее своею знакомою, равною. Вонъ Федулова, бывшая селедочница и нынѣшняя обладательница милліоновъ, Говорятъ, даже на какомъ-то придворномъ балу была и выслушивала благодарности за основанные ею пріюты и богадѣльни; но вѣдь это вовсе не значитъ, что она придворная дама, что за ея спиной не смѣются надъ ея жаргономъ, манерами, туалетомъ… Гнѣзда съ голубями, бывшія на ея бальномъ платьѣ, сдѣлались сказкой города, а брильянты… ее за нихъ прозвали иконой въ окладѣ…
— Твоя мать и не стремится, никуда, — сказалъ я. — У васъ въ домѣ все живетъ тобою и для тебя, ты и создашь себѣ въ будущемъ положеніе, кружокъ…
Онъ перебилъ меня.
— О, въ этомъ-то и заключается иронія судьбы: отецъ и мать бились, работали, копили, эксплоатировали людей, все для того, чтобы подготовить всѣ удобства, всѣ блага «наслѣднику» — стоящему одной ногой въ могилѣ человѣку!
Я молчалъ, боясь касаться этого больного мѣста Левы — его страха передъ смертью. Его лицо приняло сосредоточенное, мрачное выраженіе; всматриваясь въ даль прищуренными глазами, онъ заговорилъ въ раздумьи:
— Знаешь ли, что? Мнѣ съ нѣкоторыхъ поръ кажется, что это возмездіе. Какъ знать! Пути Господни неисповѣдимы и таинственны… Въ прошломъ году я перечиталъ много книгъ о рабочемъ классѣ. Это мрачныя, безрадостныя картины. Непосильный трудъ, нищета, грязь, невѣжество, пьянство, развратъ и вымираніе цѣлыхъ массъ людей, обобранныхъ какимъ-нибудь однимъ эксплоататоромъ, высосавшимъ ихъ лучшіе соки. Все это я вычиталъ у Энгельса, у Виллерме, у Лассаля, и понялъ; но сердце мое осталось все-таки спокойно: — работалъ только умъ. Я самъ не испыталъ и не видалъ нищеты — и разсказы о ея мукахъ были для меня словами страшными, мрачными, но все же только словами… Нынче же передъ началомъ весны я посѣтилъ бывшій нашъ заводъ, купленный у насъ дядею Карломъ съ компаніей…
— Ты, кажется, послѣ этой поѣздки и простудился? — спросилъ я.
— Простуда тутъ была ни при чемъ, — съ горечью отвѣтилъ онъ, не измѣняя своей позы. — Это была кара Божія! Да, кара Божія! Я въ этомъ твердо убѣжденъ. Когда я увидалъ этотъ народъ, испитой, оборванный, одичавшій, окруженный чадомъ и копотью, озаренный пламенемъ печей, согнувшійся надъ расплавленнымъ чугуномъ, раскаленнымъ желѣзомъ, меня охватилъ ужасъ, точно я попалъ въ адъ, гдѣ томятся грѣшники. На минуту у меня потемнѣло въ глазахъ, и мнѣ показалось, что кто-то шепчетъ мнѣ: «всѣ эти люди были загублены для того, чтобы ты не нуждался ни въ чемъ; и вотъ ты богатъ, теюѣ птичьяго молока только недостаетъ, и все же ты не чувствуешь себя счастливымъ, потому что ты обреченъ на смерть; это возмездіе».
Его лицо приняло мрачное выраженіе. Казалось, онъ снова видѣлъ передъ собою картину завода и слышалъ таинственный шопотъ Бога-мстителя.
Я осторожно замѣтилъ ему:
— У тебя слишкомъ разстроены нервы!
— Должно-быть, — разсѣянно согласился онъ и тѣмъ же тономъ мрачнаго раздумья продолжалъ: — Я пріѣхалъ домой больной, подавленный, мучимый тысячами вопросовъ, а ночью уже пришлось послать за твоимъ отцомъ… Рѣшили, что я простудился, начали пичкать лѣкарствами, поставили на ноги, радуются, что я здоровъ… Заглянули бы во мнѣ въ душу, въ мой мозгъ, не то бы сказали…
И, рѣзко повернувшись ко мнѣ, прибавилъ:
— Знаешь, мнѣ иногда кажется, что отецъ сдѣлалъ какую-то гигантскую подлость, какое-то кровавое преступленіе, чтобы выбиться на торную дорогу къ богатству. Обычнымъ путемъ метаморфозы изъ мелкаго кузнеца въ крупнаго заводчика не совершаются.
— Метаморфоза совершилась не вдругъ. Онъ бился десятки лѣтъ. Наконецъ, твоя мать принесла деньги въ приданое, — сказалъ я.
Онъ горько усмѣхнулся.
— Спроси: сколько? тебѣ не отвѣтятъ, какъ не отвѣчаютъ мнѣ. Говорятъ: было приданое, вотъ и все. А сколько? Что могъ дать за нею мѣщанинъ-лавочникъ? Или ужъ и онъ столько народа отравлялъ гнилыми продуктами, что могъ скопить десятки тысячъ? Богатства всегда являются плодами преступленій.
Онъ вздохнулъ.
— Да, ты счастливъ. Ты не покраснѣешь, когда тебѣ скажутъ: «одинъ Господь знаетъ, какимъ путемъ составляются благосостоянія! Иной человѣкъ, даже раздавъ все на бѣдныхъ, не смоетъ съ себя крови, которая запятнала его съ колыбели».
— Странно, что ты считаешь дѣтей отвѣтчиками за грѣхи отцовъ.
Лева даже изумился.
— А какъ же? Если первородный грѣхъ легъ на все человѣчество, то грѣхъ отца и подавно лежитъ на сынѣ.
Въ моей головѣ мелькнула мысль о томъ, что Вурамъ первый заронилъ эти идеи въ душу Левы. Можетъ-быть, онъ даже намекалъ Левѣ, что нажитое неправымъ образомъ благосостояніе надо отдать на его, Вурма, святую общину, на его церковь. Я, чтобы перемѣнить непріятный для меня разговоръ, сказалъ Левѣ:
— Ну, ты можешь утѣшиться тѣмъ, что самъ-то ты не будешь эксплоатировать людей. А что касается богатства, то этой бѣдѣ помочь не трудно, — уже шутливымъ тономъ прибавилъ я. — Стоитъ только раздать все, вотъ тогда нажитое неправдой и не будетъ тяготить тебя. Впрочемъ, я, можетъ-быть, потому говорю о легкости этого, что у меня нечего раздавать…
Шельхеръ уловилъ въ моемъ тонѣ иронію и загорячился.
— Ты хочешь сказать, что все это фразы, что богачъ никогда не поступится своимъ богатствомъ?
Я откровенно сознался, что я именно это думалъ. Не вѣрю я проповѣдямъ богачей о раздачѣ имущества, покуда они не раздаютъ его. Это пустое фразерство и только. Не могутъ эти люди искренно любить бѣдняковъ, какъ мы не можемъ пылать любовію къ какому-нибудь совершенно чуждому намъ краснокожему, живущему гдѣ-то на другомъ полушаріи. Если бы богачи искреннѣе любили бѣдный людъ, они не были бы богачами. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ представить себѣ пресыщающимся всѣми благами любящаго брата, когда любимый имъ братъ умираетъ съ голода. Лева загорячился снова.
— У тебя слишкомъ узкіе взгляды! Можно быть глубоко убѣжденнымъ въ справедливости извѣстныхъ идей и оставаться слабымъ человѣкомъ, не имѣющимъ силъ осуществить эти идеи.
Я засмѣялся.
— Это, братъ, очень удобно: проповѣдуй самыя возвышенныя идеи, не осуществляя ничего изъ нихъ на практикѣ подъ предлогомъ своей личной слабости. Къ такому проповѣднику и примкнуть легко: говори то же, что онъ, и поступай такъ же, какъ онъ, въ свою очередь отговариваясь сіюею личною слабостью. И честь будетъ спасена, и отъ убытка Богъ избавитъ!..
Лева нахмурился и отрывисто проговорилъ:
— Объ этомъ много можно спорить. Впрочемъ, меня лично нельзя упрекнуть ни въ чемъ, такъ какъ богатство покуда въ рукахъ матери, а не въ моихъ. Кромѣ того, главная задача не въ раздачѣ всего, а въ томъ, на что раздать…
Я не безъ досады сказалъ:
— Отдай Вурму на пропаганду его идей, на проповѣдь смиренія и покорности набитому обстоятельствами и кулаками народу, на проповѣдь склоннымъ къ фатализму и безпечности бѣднякамъ о томъ, что человѣкъ самъ спастись не можетъ, а можетъ спасти только Богъ.
— А ты бы самонадѣянность хотѣлъ проповѣдывать? — насмѣшливо спросилъ онъ.
— Да. Спустя рукава люди и безъ проповѣди Вурмовъ живутъ…
По его лицу скользнула улыбка сожалѣнія.
— Впрочемъ, — проговорилъ я: — женишься — перемѣнишься…
— Никогда я не женюсь, — коротко прервалъ меня Лева.
— Что за глупости! — не безъ удивленія сказалъ я. — Полюбишь и женишься! Конечно, не сейчасъ. У васъ и влюбиться не въ кого, потому что у васъ почти не бываетъ дѣвушекъ…
— Ну, это то добра сколько хочешь найдется, — пренебрежительно отвѣтилъ онъ. — Только кликни кличъ — со всѣхъ сторонъ набѣгутъ. Еще бы, женихъ завидный, богачъ и на ладанъ дышитъ! Но… лучше подальше отъ этихъ барышень…
Я засмѣялся.
— Да ты что же, ненавистникъ женщинъ, что ли?
— А ты думаешь, я могу ихъ любить? Правда, вздумай я жениться — невѣстъ не оберешься. Но почему? Потому, что я богачъ, скоро умру. Но могу же я повѣрить, чтобы молодая дѣвушка могла полюбить полуумирающаго человѣка. Пойдетъ замужъ, конечно, любая изъ нихъ за меня и, можетъ-быть, даже потому и пойдетъ, что я не долго проживу, — кому не хочется богатства и свободы.
Я не выдержалъ и спросилъ:
— Ужъ не Вурмъ ли тебя навелъ на эти мысли?
Лева сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.
— Я знаю, что ты ненавидишь его, но, повѣрь мнѣ, онъ во многомъ правъ. Онъ никогда не говорилъ мнѣ объ этомъ, о дѣвушкахъ, о невѣстахъ, но, конечно, отчасти онъ заставилъ меня задуматься и надъ этимъ вопросомъ. Ему приходилось волей-неволей говорить обо многомъ со мною…
Я не понималъ, что побуждало Вурма подсказать Левѣ недовѣріе къ женщинамъ. Не могъ же онъ надѣяться, что Лева, умирая холостымъ, оставитъ свое богатство ему, Вурму? Покуда это богатство принадлежало Аннѣ Ивановнѣ, а она хотя и любила поговорить съ Вурмомъ о божественномъ, но все же считала его еретикомъ и, ужъ кончено, не отдала бы своего имѣнія на его затѣи. Желая какъ-нибудь покончить съ похороннымъ настроеніемъ Левы, я замѣтилъ шутливо:
— Вотъ погоди, явится какая-нибудь дѣвушка въ родѣ Жени и сразу покоритъ тебя.
Лицо Левы вспыхнуло яркими пятнами румянца.
— Женя одна! — отвѣтилъ онъ быстро. — Найди мнѣ другую такую — и я женюсь. Это чистая душа безъ лжи, безъ притворства, безъ корысти…
И, вдругъ оборвавъ рѣчь, онъ болѣзненно воскликнулъ:
— Нѣтъ, полно толковать обо мнѣ! Я иногда самъ отъ себя хотѣлъ бы бѣжать! Иногда мнѣ кажется, что меня спутали какія-то сѣти, какъ рыбу въ водѣ. Рыба бьется, бьется во всѣ стороны и все больше, и больше запутывается въ петляхъ сѣти, сознавая, что это смерть, смерть, смерть, — а кругомъ — родная стихія, вода, жизнь. Это пытка, это проклятіе…
Онъ всталъ, взволнованный, съ горящими щеками, съ каплями пота на лбу. Я тоже поднялся, недоумѣвая, съ чего онъ вдругъ такъ заволновался.
Мы направились домой молчаливые, только изрѣдка перекидываясь незначительными фразами.
Разговоръ съ Шельхеромъ произвелъ на меня тяжелое впечатлѣніе, и я внутренно упрекалъ себя за то, что я поддерживалъ эту бесѣду. Мнѣ казалось, что нужно всѣми силами отвлекать Леву отъ подобныхъ бесѣдъ. Кромѣ того, мнѣ было неловко, что съ нимъ толковалъ объ этихъ вопросахъ именно я. Я былъ совершенною противоположностью Левы. Не по лѣтамъ высокій, плотный, здоровый, нѣсколько мужиковатый, я могъ возбуждать въ Шельхерѣ только зависть. Я далъ себѣ слово избѣгать подобныхъ бесѣдъ. Но дать слово было не трудно, трудно было сдержать его. Дня черезъ два Лева коснулся снова тѣхъ же мучившихъ его вопросовъ и замѣтилъ мнѣ между прочимъ:
— Ты не знаешь самъ, какъ ты сдѣлался мнѣ дорогъ въ послѣднее время. Ты одинъ, кому я могу открыть вполнѣ мою душу. До настоящаго времени мнѣ приходилось все это передумывать одному. Это страшно тяжело. Когда выскажешься — становится легче…
И волей-неволей мнѣ пришлось сдѣлаться повѣреннымъ всѣхъ его душевныхъ тайнъ, всѣхъ его жалобъ и сѣтованій. Надо было покориться этому ради его спокойствія, тѣмъ болѣе, что я самъ любилъ его за его искренность, мягкость, чисто женственную нѣжность. И точно, съ кѣмъ же, кромѣ меня, могъ онъ откровенничать? Мать понимала толкъ только въ пирогахъ, супахъ, жаркихъ; Женя была въ сущности ребенкомъ, больше болтавшимъ, чѣмъ слушавшимъ другихъ; Минна носилась въ области поэзіи и туманныхъ мечтаній, говоря съ блаженной улыбкой о физическихъ страданіяхъ, о смерти, точно это самыя лучшія блага; Вурмъ рѣдко посѣщалъ Шельхеровъ лѣтомъ, и я готовъ былъ, если бы это зависѣло отъ меня, сдѣлать все, чтобы Лева не откровенничалъ съ нимъ, такъ какъ и безъ того этотъ человѣкъ слишкомъ сильно повліялъ на болѣзненнаго юношу. Правда, кромѣ этихъ людей, Леву окружали товарищи, пріѣзжавшіе нерѣдко на дачу, иногда на нѣсколько дней. Но вся эта болѣе или менѣе обезпеченная и счастливая молодежь, только что соскочившая со школьной скамьи, не волновалась никакими вопросами, жила удовольствіями настоящаго дня, пустою безсмысленною жизнью богачей, соря деньгами, нажитыми чужими — трудомъ, потомъ и кровью. Съ этими людьми Лева могъ только кататься, ловить рыбу, посѣщать музыку, ходить на прогулки. Вся эта молодежь была довольно разношерстною: тутъ были и сыновья богатыхъ купцовъ, и сыновья аристократовъ, всѣ связанные еще школьными воспоминаніями. Болѣе другихъ выдавался въ этомъ кружкѣ одинъ юноша, сынъ заслуженнаго генерала Бестужева, молодой человѣкъ съ большими связями, съ блестящей карьерой въ будущемъ. Онъ, какъ и Шельхеръ, былъ уже студентомъ, хотя я прозвалъ его «правовѣдомъ». Эта кличка такъ и осталась за нимъ. Дѣйствительно, по франтоватости, по манерамъ, по привычкѣ говорить по-французски, по вкусамъ, онъ очень мало напоминалъ студента. Проборъ по серединѣ, завитки черныхъ волосъ на узенькомъ лбу, изысканно безукоризненные туалеты, умѣнье болтать обо всемъ и со всѣми, говоръ немного въ носъ, высокомѣрное подниманіе головы и прищуриванье глазъ, постоянное кокетничанье и рисовка, желаніе казаться любезнымъ и остроумнымъ, находчивость, доходящая до беззастѣнчивости, все это дѣлало Александра Бестужева похожимъ на любого паркетнаго шаркуна изъ породы карьеристовъ. Тутъ было слишкомъ много внѣшняго лоска, полированности, салоннаго шику и слишкомъ мало внутренняго содержанія, искренности, сердечности. Такіе люди на прокурорскомъ мѣстѣ, не сморгнувъ глазомъ, могутъ сказать пламенную обвинительную рѣчь хоть бы противъ самого Христа, и на другой же день въ роли адвоката найдутъ въ себѣ способность и силы сказать такую же пламенную рѣчь для защиты хорошо заплатившаго имъ первѣйшаго разбойника, — и что главное, въ обоихъ этихъ случаяхъ эти люди сумѣютъ сохранить надменный видъ и смотрѣть свысока на простыхъ, то-есть еще не намошенничавшихъ богатства смертныхъ. Тѣмъ не менѣе, всѣ считали Бестужева добрымъ малымъ, веселымъ собесѣдникомъ, душой общества. Съ Львомъ онъ сошелся довольно давно, въ школѣ, какъ съ богатымъ юношей, не справляясь, купецъ или дворянинъ, изъ средняго класса общества или изъ болѣе высокихъ сферъ Лева. Въ школѣ на это мало обращали вниманія. Посѣтивъ нѣсколько разъ Шельхеровъ, Бестужевъ увидалъ, что это за семья, можетъ-быть, даже узналъ, что въ гербѣ этой семьи можно помѣстить развѣ только кузнечный мѣхъ или заводскій молоть, но, тѣмъ не менѣе, онъ не только не пересталъ посѣщать Шельхеровъ, а даже сдѣлался ихъ самымъ частымъ гостемъ. Эта связь продолжалась и по вступленіи Бестужева и Шельхера въ университетъ. Странное явленіе можно было замѣтить въ отношеніяхъ Анны Ивановны къ Бестужеву. Она, повидимому, жившая только мыслью о своемъ ненаглядномъ Левѣ и объ удачѣ своихъ излюбленныхъ блюдъ, нашла гдѣ-то въ тайникѣ своей души нѣчто въ родѣ чувства тщеславія и гордилась тѣмъ, что у нихъ въ домѣ самъ Бестужевъ, какъ свой. Лева отнесся къ этому чувству матери не безъ ироніи юноши, не признающаго никакихъ родовыхъ преимуществъ и титуловъ, но, тѣмъ не менѣе, и онъ какъ-то мимовольно дорожилъ и гордился дружбою именно этого человѣка, не безъ ударенія замѣчая иногда, что «какъ ни хорошо въ аристократическомъ кругу, а все же къ нимъ, къ плебеямъ, идетъ отвести душу Бестужевъ». И матери, и сыну было особенно лестно, что этотъ изящный и ловкій юноша, пріѣзжая къ нимъ, самъ говорилъ:
— Пріѣхалъ къ вамъ отдохнуть!
И точно, онъ отдыхалъ здѣсь, какъ отдыхаютъ чиновники, когда они могутъ замѣнить вицмундиръ домашней жакеткой и почтительныя улыбки хохотомъ во весь ротъ. У Шельхеровъ Александръ Николаевичъ Бестужевъ чувствовалъ себя дома, тогда какъ дома онъ чувствовалъ себя на службѣ, да притомъ еще на тяжелой службѣ. Тамъ было самое разнообразное начальство — дядя, отъ котораго зависѣла отчасти карьера молодого человѣка, любилъ, чтобы его смѣшили новыми анекдотами; бабушка, отъ которой ожидалось наслѣдство, любила, чтобы наслѣдники ея ходили въ церковь и давали отчетъ, какое евангеліе тамъ читали за обѣдней; мать, у которой выманивались субсидіи, любила, чтобы ея дѣти отличались утонченною свѣтскостью; отецъ, который могъ ни съ того, ни съ сего во всякое время придраться къ какому-нибудь пустяку и поднять цѣлую бурю, любилъ, чтобы передъ нимъ всѣ стояли на вытяжкѣ, какъ солдаты; кузина, которую прочили въ невѣсты молодому человѣку, требовала, чтобы онъ былъ музыкантомъ и пѣвцомъ, такъ какъ она любила больше всего итальянскихъ пѣвцовъ. Угождать всѣмъ было не легко: приходилось быть постоянно насторожѣ, слѣдить за собою. У Шельхеровъ никто не предъявлялъ никакихъ требованій; здѣсь жилось свободно и привольно. Тутъ люди, вполнѣ обезпеченные матеріально, устроились такъ, какъ имъ было угодно, а не такъ, какъ требуютъ традиціи, приличія, обычаи, среда; что не дозволялось въ аристократическихъ салонахъ, то допускаюсь здѣсь. Бестужеву нравилась эта жизнь и, можетъ-быть, особенную прелесть въ ней составляло для него то, что здѣсь былъ такой милый ребенокъ-дѣвушка, какъ Женя. Она шутливо называла Бестужева «старымъ товарищемъ», такъ какъ они учились въ одной школѣ. Она не стѣснялась при немъ, такъ какъ это былъ свой человѣкъ въ домѣ. Игра въ горѣлки, въ серсо, въ фанты, въ воланы, катанье вмѣстѣ на лодкѣ, прогулки по лѣсу, все это сблизило молодыхъ людей, какъ родныхъ. Иногда онъ говорилъ ей:
— Ахъ, если бы хоть одна дѣвушка изъ нашего круга была похожа на васъ! Не приходилось бы бѣжать оттуда.
— Да что же въ нихъ особеннаго? — спрашивала она.
— Чопорныя, натянутыя, жеманныя, неискреннія. Это куклы на пружинахъ, а не живыя души.
И онъ разсказывалъ ей насмѣшливымъ тономъ, стараясь быть остроумнымъ, про кузинъ, про знакомыхъ, немного ломаясь и кокетничая. Молодые люди задыхаются въ ихъ обществѣ, стараются бѣжать куда-нибудь къ инымъ кружкамъ. Сближаются съ актрисами, съ бродячими пѣвицами-француженками, кутятъ по разнымъ кафе-шантанамъ и трактирамъ. Увлекаясь, онъ заходилъ нѣсколько далеко въ своихъ разсказахъ и посвящалъ молоденькую дѣвушку въ тайны, еще невѣдомыя ей.
— А потомъ, когда молодые люди сбиваются съ пути и гибнутъ — всѣ кричатъ о развратѣ, объ испорченности молодежи, — заканчивалъ онъ. — Но чѣмъ же мы виноваты, что у насъ нѣтъ другого исхода?
— А вы развѣ тоже кутите? — наивно спрашивала Женя.
— Я? Нѣтъ, не кучу покуда, — со вздохомъ отвѣчалъ онъ, не прибавляя, впрочемъ, что отецъ и мать скупы на деньги; — но этимъ я обязанъ вамъ. Я такъ счастливъ, когда могу быть около васъ…
Она смѣялась.
— Значитъ, я вашъ ангелъ-хранитель?
— Да, да, вы мой ангелъ!.. Вы сами не знаете себѣ цѣны…
— Ну, ну, не хвалите меня! Вонъ тетя говорятъ, что я стрекоза и ничего больше, — со смѣхомъ отвѣчала Жена.
— Если бы всѣ были такими стрекозами! — со вздохомъ говорилъ онъ, принимая мечтательное выраженіе лица.
Она пропускала мимо ушей эти вздохи, не подозрѣвая, что они должны обозначать нѣчто серьезное. Она ихъ пропускала мимо ушей даже тогда, когда Бестужевъ, впадая въ элегическій тонъ, говорилъ:
— Вы не знаете, какъ тяжело мнѣ становится иногда, когда я подумаю, что скоро пройдетъ и лѣто, что, можетъ-быть, зимою все измѣнится…
— Что измѣнится? — спрашивала она.
— Наши отношенія… Вы уже совсѣмъ взрослая барышня; явятся человѣкъ, котораго вы полюбите, выйдете замужъ.
— Мнѣ нельзя выйти замужъ, — отвѣчала Женя съ серьезностью ребенка, говорящаго о важныхъ предметахъ. — Я здѣсь нужна для Левы… Ему очень, очень скучно было бы безъ меня.
— Дитя! — говорилъ Бестужевъ. — Развѣ можно давать зарокъ не идти замужъ ради того, что Левѣ будетъ скучно? Полюбите и забудете все и всѣхъ, и Леву, и меня… О, я впередъ ненавижу того счастливца, который похититъ васъ у насъ!..
Она, смѣясь, говорила, что она позволяетъ Бестужеву ненавидѣть этого человѣка, такъ какъ его нѣтъ и не будетъ. И опять она не придавала никакого значенія этимъ разговорамъ, этимъ вздохамъ, этимъ полупризнаніямъ. Можетъ-быть, если бы она хоть на минуту задумалась объ этомъ, она нашла бы страннымъ, что Бестужевъ иногда особенно сильно пожимаетъ ея руку, какъ-то особенно обнимаетъ ее, ловя въ горѣлкахъ, какъ-то особенно склоняется лицомъ около ея лица, нюхая вмѣстѣ съ нею цвѣтокъ, или заглядывая въ ея книгу. Всѣ эти мелочи ускользали, впрочемъ, не только отъ вниманія Жени, но и отъ вниманія всѣхъ окружающихъ. Только одинъ Лева слѣдилъ въ послѣднее время какъ-то тревожно за Бестужевымъ. Чутьемъ страстно влюбленнаго человѣка онъ сразу угадалъ именно въ этомъ изъ своихъ пріятелей соперника. Въ его душѣ началась новая глухая борьба. Имѣетъ ли онъ право ревновать Женю? Онъ ей не женихъ, не любовникъ. Можетъ-быть, въ этой любви все ея счастіе, вся будущность? О, пусть даже и такъ, пусть она выйдетъ потомъ за Бестужева, но теперь… Долго ли ему, Левѣ, остается жить? Пусть теперь только она будетъ здѣсь, около него, его Женей! Что будетъ послѣ — ему все равно. И что такое Бестужевъ? Составитъ ли онъ счастіе Жени? Лева началъ пристальнѣе всматриваться въ Александра Николаевича, рыться въ его душѣ, выискивать въ ней темныя пятна съ придирчивостью тайнаго врага.
Въ одинъ изъ тихихъ и теплыхъ іюльскихъ вечеровъ я и Шельхеръ сидѣли въ бесѣдкѣ и молчаливо играли въ шахматы — любимую игру Левы. Партія была еще не кончена, когда кто-то подъѣхалъ къ саду дачи по нижней дорогѣ. Я мелькомъ взглянулъ на дорогу и сказалъ:
— Бестужевъ!
По лицу Левы скользнула гримаса неудовольствія. Онъ, однако, не пошевелился съ мѣста и продолжалъ обдумывать свой ходъ. Минуты двѣ спустя, къ намъ подошелъ Александръ Николаевичъ, какъ всегда, изящный, надушенный, граціозный. Онъ пожалъ намъ руки и началъ снимать перчатки.
— А вы все этой скучной матеріей занимаетесь, — проговорилъ онъ, не терпѣвшій шахматовъ.
— А ты все попрежнему врагъ всякихъ скучныхъ матерій, — замѣтилъ Лева.
— Не понимаю, мой милый, какъ и можно ихъ любить въ наши годы, — отвѣтилъ Бестужевъ.
— Вотъ погоди, я зимою спеціально для тебя буду устраивать балы, — съ насмѣшливостью въ голосѣ сказалъ Лева.
— Это будетъ очень мило съ твоей стороны, — развязно отвѣтилъ Бестужевъ,
Я зналъ близость Левы и Бестужева, тѣмъ не менѣе меня немного смутилъ тонъ Левы, тѣмъ болѣе, что Шельхеръ былъ всегда крайне мягокъ и вѣжливъ въ обращеніи съ людьми. Я, чтобы замять неловкій разговоръ, спросилъ Бестужева:
— Много веселились за это время?
— Не скажу, — отвѣтилъ онъ, закуривая папиросу. — Таскался по разнымъ увеселительнымъ заведеніямъ, но все это пріѣлось. Однообразіе страшное. Тѣ же набившія оскомину оперетки и тѣ же безголосыя пѣвицы.
И, осмотрѣвшись кругомъ, онъ прибавилъ небрежнымъ тономъ:
— А гдѣ же дамы? На террасѣ, вѣрно? Сбѣжали отъ вашей скучной игры! Надо пойти представиться…
Онъ поднялся съ мѣста и неторопливо пошелъ вверхъ по аллеѣ сада, расположеннаго уступами на скатѣ холма. По лицу Левы скользнула гримаса. Я сдѣлалъ ходъ, онъ задумался, взялъ одну изъ фигуръ, переставилъ ее чисто машинально.
— Ты что же это? — спросилъ я, видя неправильность хода.
Онъ очнулся, откинулся на спинку кресла и проговорилъ:
— Довольно!
Съ минуту онъ задумчиво смотрѣлъ прищуренными глазами на море, озаренное послѣдними лучами заходящаго солнца. Потомъ, не глядя на меня, онъ тихо спросилъ:
— Какъ ты смотришь на Бестужева?
На минуту я поколебался. Я не любилъ этого человѣка какъ-то безсознательно, какъ личность, совершенно чуждую моей натурѣ. Въ то же время я зналъ, что это старый пріятель Левы, и мнѣ не хотѣлось говорить Левѣ дурно о близкихъ ему людяхъ. Замѣтивъ мое молчаніе, онъ самъ подсказалъ мнѣ отвѣтъ:
— Ты его не любишь?
— Да, — отвѣтилъ я.
— За что?
— Не могу тебѣ сказать. Это чужой мнѣ человѣкъ. Я плебей по…
Лева усмѣхнулся, перебивая меня.
— Онъ всѣмъ чужой, всему чужой!
Я посмотрѣлъ вопросительно на Шельхера.
— Удивляюсь я, какъ могутъ вырабатываться такіе люди, — продолжалъ онъ. — Правда, они только и вырабатываются въ ихъ гнилой аристократической средѣ. Онъ чужой дома, откуда бѣжитъ въ кабаки приличныхъ наименованій, онъ чужой у насъ, куда приходитъ только потому, что здѣсь чуть не въ разстегнутомъ жилетѣ можно быть…
И уже совсѣмъ раздражительно, придирчиво, онъ заговорилъ о своемъ пріятелѣ:
— Я знаю его девять лѣтъ и ни разу не уловилъ я въ его рѣчахъ ничего, что сказало бы мнѣ, что ему дорого и свято. Отецъ и мать — дойныя коровы, служба — путь къ карьерѣ и обогащенію, книги — онѣ хороши, когда скучно, если въ нихъ есть хитросплетенная интрига и сальности, искусство — это собраніе скабрезныхъ картинъ, статуй и сценъ, религія — это только узда для голоштанной сволочи. Ни принциповъ, ни идеаловъ, ни сомнѣній, ни вопросовъ. Жизнь — это арена для состязанія въ наживѣ, чинахъ и отличіяхъ и публичный домъ, гдѣ нужно искать только наслажденій и наслажденій…
Я рѣзко остановилъ его вопросомъ:
— Ты за это и сошелся съ нимъ?
Онъ быстро повернулся ко мнѣ лицомъ, на которомъ проступила пятнами краска.
— У Шельхеровъ, какъ въ трактирѣ, принимаютъ всѣхъ безъ разбора, — съ насмѣшливой ноткой въ голосѣ отвѣтилъ онъ. — Гдѣ намъ разбирать, лишь бы были богатые, приличные, чиновные люди. Теперь такихъ домовъ въ Петербургѣ много — вчерашніе кабатчики, вчерашніе факторы, вчерашняя сволочь, сдѣлавшись сегодня богачами, не могутъ разбирать, хороши или дурны люди, протягивающіе имъ руки, лишь бы руки были въ перчаткахъ…
Я молча глядѣлъ на него, стараясь понять, что происходитъ съ нимъ. Я зналъ, что онъ не умѣетъ ни лгать, ни притворяться, — для этого онъ былъ слишкомъ нервнымъ и впечатлительнымъ человѣкомъ. Онъ встрѣтилъ мой вопросительный взглядъ и, отвернувшись, проговорилъ упавшимъ голосомъ:
— Я просто никогда прежде не всматривался въ него и потому ошибался въ немъ.
— А теперь не ошибаешься? — спросилъ я.
Онъ загорячился.
— Къ чему этотъ вопросъ? Развѣ самъ ты его считаешь не такимъ? Почему же ты сторонишься отъ него? Почему уходишь, когда онъ здѣсь?
Я пожалъ плечами.
— У насъ денегъ не припасено на кормленіе такихъ господчиковъ съ утонченными вкусами. Да и онъ самъ мало интересуется, я думаю, мной…
— Еще бы! У тебя нельзя кататься въ чужихъ экипажахъ, нельзя побираться займами безъ отдачи…
Меня опять раздражилъ этотъ тонъ.
— Я думаю, онъ и у тебя не беретъ денегъ, — сказалъ я рѣзко.
Лева посмотрѣлъ на меня съ усмѣшкой.
— Ты это по себѣ судишь? Нѣтъ, милый, эти господчики, приличные и франтоватые, чопорные и задирающіе носъ, не погнушаются никогда залѣзть въ чужой карманъ, занять въ долгъ хоть бы у сына кузнеца…
— Ты меня удивляешь, — началъ я.
— Ты считалъ его лучше? — перебилъ онъ меня.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ я. — Ты меня удивляешь тѣмъ, что, считая его такимъ, ты продолжаешь его принимать,
Шельхеръ въ волненіи поднялся съ мѣста и заходилъ взадъ и впередъ по бесѣдкѣ. Онъ былъ видимо взволнованъ и какъ будто стѣснялся высказаться вполнѣ.
— Ты правъ, это вѣчная моя слабость, — началъ онъ. — Сомнѣнія, вопросы, колебанія — и ничего рѣшительнаго. Видно, я не родился Александромъ Македонскимъ, чтобы разрубать запутанные узлы. Я вѣчно буду копаться надъ ними, никогда ихъ не распутаю и буду ныть…
И, помолчавъ немного, онъ, какъ бы въ оправданіе себѣ, прибавилъ:
— Кромѣ того, видишь ли, я только недавно началъ за нимъ наблюдать. Прежде и неопытенъ я былъ, и не задумывался надъ этими вопросами, и, право, меня мало интересовало, лучше онъ, или хуже другихъ… А теперь…
Онъ опять оборвалъ рѣчь, чего-то не договаривая.
— Теперь, — проговорилъ онъ: — я стою въ такомъ положеніи, что не могу быть безпристрастнымъ къ нему, можетъ-быть, преувеличиваю его недостатки, вижу только дурное.
На минуту онъ перевелъ духъ и сказалъ какъ-то разомъ:
— Онъ ухаживаетъ за Женей.
— Полно, что ты выдумалъ? Ты ошибаешься!
— Я-то? Я ошибаюсь?
Онъ сказалъ это страстнымъ тономъ ы, тотчасъ же овладѣвъ собою, началъ спокойно объяснять, какъ близко касается его судьба Жени. Женя росла у нихъ. О ней некому позаботиться. Ея судьбу нужно устроить осмотрительно. Анна Ивановна не сумѣетъ этого сдѣлать; очень ужъ она… оптимистка. Минна какая-то блаженная. Только онъ и можетъ позаботиться о Женѣ… Мнѣ тогда минуло уже восемнадцать лѣтъ; я казался старше и серьезнѣе своихъ ровесниковъ. Тѣмъ не менѣе, я ровно ничего не смыслилъ въ вопросахъ любви. У насъ дома обо всемъ говорили при мнѣ съ малолѣтства, но вопросы любви, романическія исторіи вовсе не интересовали моихъ отца и мать; не интересовался ими и я. Вслѣдствіе этого я былъ плохимъ наблюдателемъ въ дѣлахъ этого рода. Слушая Леву, я ни на минуту не задалъ себѣ вопроса: «ужъ не влюбился ли онъ самъ въ Женю?..»
IV.[править]
Въ одинъ изъ слѣдующихъ дней послѣ пріѣзда Бестужева, мы предполагали устроить дальнюю прогулку въ лѣсъ за грибами. Лева поколебался на минуту: идти ли или не идти? Онъ боялся, что эта прогулка дастъ возможность Бестужеву остаться наединѣ съ Женей. Но и дома Бестужевъ могъ остаться наединѣ съ нею. Лева рѣшился идти и не выпускать Женю изъ глазъ. Мы отправились въ шарабанѣ черезъ паркъ къ лѣсу; доѣхавъ до него, мы оставили экипажъ ожидать нашего возвращенія и разбрелись по лѣсу. Мало-по-малу, Лева увлекся исканіемъ грибовъ и хотя старался держаться поближе къ Женѣ, тѣмъ не менѣе немного отсталъ отъ нея. Она была по обыкновенію весела и, звонко смѣясь, кричала Бестужеву и Левѣ, какъ только они приближались къ ней, что они берутъ ея грибы: она найдетъ, а они тотчасъ и перехватятъ, грабители!
На нашемъ пути была небольшая канавка, на днѣ которой скопилась вода. Я и двое юношей, бывшихъ съ нами, перескочили черезъ нее; по другую сторону остались только Бестужевъ, Женя и Лева, нѣсколько отставшій отъ своихъ спутниковъ. Женя не рисковала перескочить на другую сторону, боясь оступиться, соскользнуть по глинистому откосу и попасть въ воду. Бестужевъ, находившійся около нея, предложилъ ей перенести ее. Онъ спустился внизъ и, стоя у ея ногъ, сказалъ ей:
— Не бойтесь, я васъ не уроню.
— Ну да, поскользнетесь и свалимся вмѣстѣ!
— Да нѣтъ же! Я просто перешагну…
Она покраснѣла и колебалась. Я же и перескочившіе со мною черезъ канаву юноши, какъ нарочно, аукались и кричали, что на нашей сторонѣ много ягодъ и грибовъ. Женя колебалась и, смѣясь и досадуя на себя, не знала, что дѣлать, рискнуть ли перескочить грязную канавку, или согласиться на предложеніе услужливаго Александра Николаевича. Ее смущало и то, и другое. Бестужевъ между тѣмъ рѣшительно протянулъ руки, чтобы взять ее. Въ эту минуту къ нимъ подошелъ Лева. Кровь хлынула ему въ лицо, когда онъ увидалъ Бестужева, готоваго уже принять въ свои объятія дѣвушку. Лева такъ грубо оттолкнулъ его, что Бестужевъ едва не соскользнулъ съ глинистаго откоса въ воду.
— Ты съ ума сошелъ! — крикнулъ запальчиво Шельхеръ.
— Что съ тобой? — спросилъ Бестужевъ съ досадой, съ блѣднымъ лицомъ.
— А то, что надо помнить, гдѣ ты и съ кѣмъ ты. Я не знаю, принято ли у васъ таскать на рукахъ вашихъ барышень. А у насъ этихъ фамильярностей не водится.
— Какихъ фамильярностей! Что ты выдумываешь! — рѣзко сказалъ Бестужевъ.
Лева не удостоилъ его отвѣтомъ. Обернувшись къ Женѣ, онъ проговорилъ:
— Я думаю, ты не маленькая и должна понимать, что это просто неприлично.
Женя сконфузилась и пробормотала что-то въ свое оправданіе, не вполнѣ понимая, за что ее журятъ.
Бестужевъ, всегда хорошо владѣвшій собой, постарался все обратить въ шутку и развязно замѣтилъ ей:
— Вотъ, Евгенія Александровна, намъ съ вами и досталось за наше легкомысліе!
— Это не легкомысліе, а неуваженіе къ тому обществу и въ тѣмъ людямъ, среди которыхъ ты находишься, — тѣмъ же запальчивымъ тономъ продолжалъ Лева, видимо вызывая на ссору пріятеля.
— Ты пустякамъ придаешь серьезное значеніе! — холодно замѣтилъ Бестужевъ.
— Ты лучше меня знаешь, что это не пустяки, — отвѣтилъ Шельхеръ.
И, оборвавъ опять рѣчь, онъ рѣзко сказалъ Женѣ:
— Пора домой!
Потомъ онъ крикнулъ намъ:
— Господа, домой!
Мы всѣ повернули изъ лѣса на голосъ Левы, не зная, что случилось и почему такъ скоро оканчивается наша прогулка. Лева пошелъ рядомъ съ Женей и со мной. Бестужевъ и два другихъ спутника шли сзади. Я удивился, взглянувъ на лицо Левы, искаженное гнѣвомъ и покрытое красными пятнами.
— Что-нибудь случилось? — тихо спросилъ я.
— Чортъ знаетъ что! — громко и строптиво сказалъ онъ, не считая нужнымъ сдерживаться. — Этотъ господинъ, должно быть, думаетъ, что онъ гдѣ-нибудь въ кафе-шантанѣ, въ кабакѣ. Вздумалъ на рукахъ переносить Евгенію Александровну. Какъ тебѣ это нравится? Маленькая дѣвочка!.. Недостаетъ только того, чтобы у насъ молодые люди стали цѣловаться и обниматься съ молодыми дѣвушками! И то сказать, стоитъ ли церемониться у насъ, у какихъ-то Шельхеровъ!..
Я чувствовалъ себя крайне неловко. Бестужевъ шелъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ и могъ все слышать. У Жени въ глазахъ стояли слезы. Мы шли торопливо и, кажется, у каждаго было одно желаніе, поскорѣй добраться домой. Лева между тѣмъ продолжалъ горячиться и распространяться на ту же тему о безцеремонности разныхъ нахаловъ. У Шельхеровъ они все могутъ дѣлать, чуть не въ разстегнутыхъ жилетахъ ходить. При дамахъ готовы валяться на диванахъ. Стоитъ ли стѣсняться! Тяжелое, неловкое положеніе еще болѣе усилилось, когда мы всѣ усѣлись въ шарабанъ. Шельхеръ сѣлъ рядомъ съ кучеромъ на козлахъ, мы всѣ сидѣли другъ противъ друга въ шарабанѣ и перекидывались незначительными фразами. Женя, не поднимая глазъ, разсматривала какой-то грибъ, закусивъ губы и видимо боясь расплакаться. Впервые въ жизни она слышала выговоръ Левы и притомъ выговоръ рѣзкій и грубый.
Бестужевъ былъ сдержанъ и холоденъ. Никогда онъ не смотрѣлъ болѣе приличнымъ, почти надменнымъ.
Дорогѣ изъ лѣсу, по извилистымъ дорожкамъ парка, казалось, не будетъ конца. Наконецъ мы доѣхали до дачи. Когда всѣ вышли изъ шарабана и направились къ дому, Бестужевъ остановилъ Женю и Леву.
— Извините, Евгенія Александровна, если я провинился, — сконфуженнымъ тономъ сказалъ онъ, съ едва замѣтной усмѣшкой въ глазахъ. — Но я привыкъ считать вашъ домъ и всѣхъ въ немъ своими, близкими, и ужъ никакъ не думалъ, что мой совершенно невинный поступокъ вызоветъ такую бурю… въ стаканѣ воды. Она мнѣ крайне непріятна, такъ какъ она отразилась на васъ…
И, обращаясь къ Левѣ, онъ прибавилъ:
— Если бы я смотрѣлъ иначе на твой домъ, на твоихъ близкихъ и на тебя, то, конечно, и наше объявленіе имѣю бы другой характеръ.
По его лицу, теперь холодному и почти злому, скользнула уже совсѣмъ явная насмѣшливая улыбка.
— Что спускается старому другу, то не спускается чужому человѣку, — сказалъ онъ съ удареніемъ: — ты тоже немножко перешелъ границы приличія…
— Я не беру назадъ своихъ словъ! — быстро отвѣтилъ Лева, напрашиваясь инстинктивно на ссору.
— Я и не прошу ихъ взять назадъ, — холодно сказалъ Бестужевъ: — вѣдь и я не могу взять назадъ своей оплошности. Мы-то квиты!
И, опять обращаясь въ Женѣ, онъ повторилъ:
— Но вы прощаете меня, Евгенія Александровна?
Она, сконфуженная, не понимающая, почему изъ-за такихъ пустяковъ поднялась такая тревога, пробормотала:
— Это глупости.
И, наскоро пожавъ протянутую руку Бестужева, стараясь не расплакаться, направилась къ дому. Бестужевъ обернулся къ Левѣ и заговорилъ дружескимъ, развязнымъ тономъ, ловко скрывая затаенную насмѣшку:
— Право, Левъ, ты распѣтушился изъ-за пустяковъ. Я готовъ въ видѣ третейскаго судьи призвать Анну Ивановну, и она, я въ этомъ вполнѣ увѣренъ, скажетъ тебѣ, что въ моемъ поступкѣ нѣтъ ровно ничего предосудительнаго, нарушающаго требованія приличій, такъ какъ до этой поры и я считалъ васъ всѣхъ своими, и вы такъ смотрѣли на меня.
У Левы чуть не сорвалось съ языка: «ты бы ужъ лучше нашу Дарью позвалъ въ судьи». Онъ зналъ, что его мать ровно ничего не понимаетъ въ вопросахъ о приличіяхъ. Закусивъ губы, онъ сдержался и коротко, раздражительно отвѣтилъ:
— Никакіе третейскіе судьи тутъ не нужны! Нужно только быть поосмотрительнѣе на будущее время!
— Горячка ты человѣкъ! — шутливо замѣтилъ Бестужевъ, и въ его глазахъ мелькнуло что-то въ родѣ высокомѣрнаго презрѣнія. — Я ужъ-было хотѣлъ тебя на дуэль вызвать за твои продерзости. Я вѣдь хорошій стрѣлокъ и фехтовальщикъ! Ну, да Богъ съ тобой! Не хочу быть братоубійцей…
— Ты что же это, кажется, угрожать мнѣ вздумалъ? — спросилъ Лева.
— Нѣтъ, мой другъ, я хотѣлъ разсказать тебѣ, какъ два мальчика поспорили изъ-за выѣденнаго яйца и въ запальчивости одинъ убилъ другого…
Онъ засмѣялся и прибавилъ:
— Право, я слишкомъ люблю тебя, чтобы убивать тебя или быть убитымъ тобою…
Продолжая развязно и не безъ злости шутить, онъ направился къ дачѣ. Въ душѣ Левы уже прошелъ гнѣвъ, но ее охватили обычное мрачное настроеніе, внутренняя борьба съ вѣчными двойственными вопросами: имѣетъ ли онъ право вторгаться въ судьбу Жени? Можетъ ли онъ мѣшать ей любить Бестужева? Не сдѣлалъ ли онъ точно изъ мухи слона? Не натолкнулъ ли онъ самъ этихъ людей на какія-нибудь новыя мысли? Недостаетъ еще, чтобы его заподозрили въ любви къ Женѣ? Каждый его шагъ — новая безтактность. И что за тонъ былъ у него при объясненіи съ Бестужевымъ? Онъ былъ грубъ, какъ мужикъ, и самъ напросился на то, чтобы ему надавали чуть не пощечинъ въ формѣ. дружескихъ шутокъ. Анну Ивановну предложили избрать въ судьи по вопросу о приличіяхъ! Ему, Левѣ, сказали, что его на дуэль хотѣли вызвать, да пощадили. Ужъ такъ бы и сказалъ, что его, Леву, можно, если только есть охота, какъ комара, раздавить. Еще бы: онъ безсиленъ, онъ никогда въ жизни не держалъ въ рукахъ ни рапиры, ни револьвера. И вообще, что онъ такое: ни такта, ни находчивости, ни остроумія!.. Одно безумное бѣшенство и нервничанье, вотъ и все… Когда мы сѣли за столъ, я сразу понялъ, что Лева терзается тысячами мелкихъ, едва уловимыхъ сомнѣній и вопросовъ, что что-то, можетъ-быть, ничтожное, какъ уколъ комара, отравило ему хорошее настроеніе на цѣлый день, на нѣсколько дней. Мнѣ было жаль его, и меня бѣсило настроеніе Бестужева, точно на зло шутившаго и гаерничавшаго во время обѣда. Онъ дѣлалъ намеки на то, что онъ великій грѣшникъ, что онъ всегда напроказитъ, что ему придется и на томъ свѣтѣ искупать свои грѣхи. И во всемъ виноваты молодость, вѣтреность, легкомысліе. Все еще хочется быть школьникомъ, дурачиться, пока еще можно дурачиться… Я зналъ уже хорошо, какъ дорожитъ онъ дружбой Левы ради своихъ мелкихъ расчетовъ, и меня удивляло теперь, что онъ какъ бы не понимаетъ впечатлѣнія, производимаго его шуточками на Леву. Лева могъ возненавидѣть его за однѣ эти шутки, такъ какъ въ его душѣ было уже раскаянье и злость на себя за поднятую имъ бурю, а тутъ этотъ человѣкъ еще подсмѣивается надъ нимъ. Но, прислушиваясь къ шуткамъ Бестужева, я понялъ, что его заставляетъ шутить поднявшаяся въ немъ злость на Леву; желаніе отплатить за обиду, отплатить безъ пощады, сторицею, съ злорадствомъ, было теперь въ Бестужевѣ выше всѣхъ мелочныхъ расчетовъ. Какъ только кончился обѣдъ, я поспѣшилъ уйти домой…
Нанимаемая нами дачка была перестроена изъ простой крестьянской избы. Внизу помѣщались отецъ и мать; верхъ, то-есть, двѣ комнатки съ потолкомъ въ видѣ крыши гроба и съ крошечнымъ балкономъ, занималъ я. Забравшись къ себѣ, на вышку, я взялъ книгу и, распахнувъ двери на балкончикъ, прилегъ на кушетку. Я любилъ свой чердачокъ, тихій, уютный, съ видомъ на взморье, и все чаще и чаще оставался здѣсь съ своими книгами. Тутъ ничто не смущало моего покоя; тутъ мнѣ было хорошо и уютно. Снизу во мнѣ доносился иногда говоръ отца и матери, переходившій порою въ веселый смѣхъ. Тогда я поднимался, выходилъ на балконъ. Надъ чѣмъ они смѣются? Они поднимали головы. А, это ты? Слушай, что случилось. Начиналась бесѣда, оживленная, дружеская… Давно прошли эти чудные годы, память же о нихъ уцѣлѣла навсегда, и мнѣ легче переносить съ нею невзгоды: я не могу роптать на судьбу, такъ какъ я зналъ счаетье… Начинало уже смеркаться. Я отложилъ книгу и, закинувъ руки подъ голову, забылся въ смутныхъ грёзахъ, устремивъ глаза въ прозрачную даль неба, слѣдя за плывущими въ пространствѣ облаками. Куда несутся они? Гдѣ прольются дождемъ — надъ моремъ или надъ высыхающей нивой? Не погонитъ ли ихъ обратно перемѣнившійся вѣтерокъ? Какъ часто и съ людьми такъ же играетъ судьба… Кому птичьяго молока только недостаетъ, тотъ умираетъ во цвѣтѣ лѣтъ, кому ѣсть нечего, тому отпущено здоровья на десятерыхъ. Эти слова Левы, мелькнувшія въ моей головѣ, напомнили мнѣ о немъ. Да, правъ онъ, завидуя мнѣ. У меня какъ-то все опредѣленно, ровно, спокойно въ жизни, во мнѣ самомъ. Ничего я не желаю, какъ только пройти жизненный путь такъ, какъ прошелъ его мой отецъ, съ трудомъ пролетарія, съ гордостью пролетарія. Дастъ судьба больше, откроетъ двери къ болѣе широкой дѣятельности — хорошо; нѣтъ — и не надо. А у него, у Левы, точно все въ котлѣ кипитъ — и на что уходятъ силы? На вопросы: Богъ ли можетъ спасти человѣка, или самъ человѣкъ можетъ спастись? Будетъ ли за гробомъ жизнь, или не будетъ? Возмездіемъ за грѣхи отцовъ и свои, или проявленіемъ особенной любви Божіей являются земныя испытанія? Спрашивается о томъ, на что никто не можетъ отвѣтить, на что нѣтъ отвѣта и въ собственной душѣ. Кругомъ же люди бьются въ слезахъ, просятъ помощи, жаждутъ любви. На нихъ почти не обращается вниманія, такъ какъ что же значатъ ихъ житейскія невзгоды и лишенія передъ вопросами о вѣчномъ блаженствѣ или вѣчными мученіями собственной души?.. Уходятъ годы, лучшіе годы жизни безъ опредѣленной дѣля на землѣ, безъ плодотворной дѣятельности здѣсь, безъ пользы для другихъ и безъ радостей для себя. Что это — слѣдствіе болѣзненности, предвидящей близость смерти, или слѣдствіе вліянія мистика-Вурма, ожидающаго пророческимъ духомъ близкаго свѣтопреставленія? Вѣроятно, часть отравы внесена и тѣмъ, и другимъ. Что за дѣло имъ, Вурму и Левѣ, до жизни наканунѣ смерти?..
— О чемъ размечтался? — послышался надо мною голосъ Левы.
Я быстро обернулся и чуть не сказалъ: «о тебѣ». Меня удивилъ его неожиданный приходъ. Онъ рѣдко заходилъ во мнѣ по вечерамъ, появляясь всегда утромъ для прогулокъ вдвоемъ…
— Что ты? — спросилъ я. — За мной?
— Нѣтъ, силъ нѣтъ сидѣть одному, тамъ у себя, — отвѣтилъ онъ и заходилъ по комнатѣ.
Я поднялся съ мѣста.
— Сегодняшняя исторія всего меня перевернула, — проговорилъ онъ.
— Изъ-за всякихъ пустяковъ ты волнуешься!.. — замѣтилъ я. — Ну, стоитъ ли объ этомъ думать?
— Да неужели же ты не понимаешь, что я съ ума схожу отъ любви? — воскликнулъ онъ, точно сердясь, что я ничего не могу понятъ самъ, и что мнѣ нужно слышать его собственное признаніе. — Я мѣста не нахожу отъ этого чувства! Меня точно огнемъ жжетъ всего.
Я остановился въ недоумѣніи.
— Какая любовь? Къ кому? — спросилъ я.
— Къ Женѣ! — отвѣтилъ онъ коротко и отрывисто.
— Къ Женѣ? — повторилъ я. — Къ Женѣ? Опомнись, вѣдь та ей двоюродный братъ!..
— Знаю, знаю, знаю! — внѣ себя воскликнулъ онъ. — Ну, и что-жъ изъ этого? Развѣ чувству можно приказывать? И какому чувству? Чувству первой, страстной, чистой любви. Если бы я не былъ вѣчнымъ больнымъ, я, можетъ-быть, давно потерялъ, бы способность страстно любить, размѣнявъ это чувство въ мелкомъ развратцѣ. Если бы я могъ вѣрить въ любовь какихъ-нибудь барышень, ищущихъ моего богатства, я, можетъ-быть, полюбилъ бы которую нибудь изъ нихъ. А теперь… Другъ мой, пойми ты, что это первая моя любовь, что это единственная дѣвушка, въ которую я вѣрю…
— Но что же можетъ выйти изъ этого…-- началъ я.
— Ничего, ничего, ничего! — страстно, почти болѣзненно, перебилъ онъ меня. — Я все, все обдумалъ, все знаю, что можно сказать противъ этого, и не могу побѣдить себя, переломить себя!
Онъ схватился за голову.
— Ахъ, если бы ты могъ понять эти муки! Я иногда по цѣлымъ ночамъ плачу, какъ ребенокъ! Мнѣ иногда кажется, что я съ ума схожу! Ты пойми, что тутъ нужно, чтобы кто-нибудь спасъ меня отъ меня самого!
Онъ сѣлъ на диванъ, закрылъ лицо руками и разрыдался. Мнѣ стало мучительно жаль его.
— Голубчикъ, полно! успокойся! — уговаривалъ я, ласково обнявъ его.
Онъ припалъ головой къ моему плечу я плакалъ. Прошло нѣсколько минутъ молчанія. Понемногу онъ успокаивался, облегченный слезами. Наконецъ, осушивъ глаза платкомъ, онъ поднялся снова и опять заходилъ по комнатѣ.
— Это все проклятіе, возмездіе судьбы! — проговорилъ онъ. — Богатство чужими потомъ и кровью мнѣ купили, счастія ничѣмъ не могли купить. Это судъ Провидѣнія…
Меня всегда раздражали разсужденія Левы на эту тему. Они и теперь все перевернули во мнѣ, точно я слушалъ не Леву, а Вурма.
— Оставь Провидѣніе въ сторонѣ и лучше самъ постарайся помочь себѣ! — рѣзко сказалъ я. — Пусть ужъ Вурмъ считаетъ себя посвященнымъ въ намѣренія и планы Провидѣнія и кощунствуетъ, сообщая ихъ людямъ, а мы вѣдь не пророки и не духовидцы.
— Помочь, помочь себѣ! Какъ? Чѣмъ? — перебилъ онъ меня. — Жениться на ней безъ огласки? Потомъ умереть, оставивъ ее незаконной женой? Вѣдь она тогда Богъ знаетъ что перенесетъ. Ты думаешь другіе, родные не раздуютъ скандала послѣ моей смерти? Эти благородныя, но бѣдныя и алчныя чиновницы, эти потерявшіе совѣсть въ кабакахъ и трактирахъ плотовщики, эти разжившіеся, но все же алчущіе добычи фабриканты, вся эта орда, лебезящая теперь передъ нами, подниметъ, подобно псамъ на охотѣ, травлю и затравитъ Женю. Вѣдь я даже завѣщать ей ничего не могу? На чье имя сдѣлаю я завѣщаніе? На имя законной жены моей Евгеніи Александровны Шельхеръ, но бракъ признается незаконнымъ, законной жены не будетъ налицо. Нужно будетъ вести процессъ. Выиграетъ ли она его? А если и выиграетъ, въ концѣ-концовъ, то во что обойдется скандалъ, какія послѣдствія повлечетъ незаконное сожитіе съ двоюроднымъ братомъ?
— Постой, такъ ли, — началъ я, не вдругъ сообразивъ все сказанное имъ.
Я имѣлъ тогда самое смутное понятіе о нашихъ законахъ, касающихся подобныхъ браковъ.
— Такъ, такъ, — сказалъ онъ и, увлекаясь, повторилъ снова; — На чье имя я буду завѣщать? На имя моей законной жены? Но развѣ она будетъ законною женою? Бракъ признаютъ недѣйствительнымъ. Недѣйствительно будетъ и завѣщаніе. Ахъ, я все, все это обдумалъ, взвѣсилъ. Въ томъ-то и бѣда, что исхода нѣтъ. И зачѣмъ я православный! Былъ бы лютераниномъ, какъ отецъ…
— Что ты говоришь глупости! Былъ бы ты лютераниномъ, она все-таки была бы православною, и дѣло не измѣнилось бы…
— О, эти религіозные вопросы! — воскликнулъ онъ, сжимая руки почти съ бѣшенствомъ. — Всю жизнь терзали они мою душу! Теперь разбивается о нихъ и послѣдняя надежда на счастье!
И, какъ бы опомнившись, испугавшись своихъ собственныхъ словъ, онъ заговорилъ спокойнѣе, подавляя волненіе:
— Я знаю, что исходъ одинъ: надо вырвать изъ сердца эту любовь, надо выдать скорѣе замужъ Женю, отрѣзать себѣ путь къ думамъ о ней. Но это легко сказать! А каково сдѣлать? Я при одной мысли, что этотъ Бестужевъ ухаживаетъ за ней, сталъ ненавидѣть этого человѣка, отыскивать въ немъ всякую грязь… Ты знаешь, сегодня я готовъ былъ убить его за то, что онъ намѣревался принять ее въ свои объятія. Тутъ шелъ вопросъ не о приличіяхъ и неприличіяхъ. Какая можетъ быть у Шельхеровъ щепетильность въ этихъ вопросахъ! Кузнецы, мѣщане, толкующіе о приличіяхъ! Что за глупость! Это была ревность, ревность и только ревность. Я его возненавидѣлъ, вотъ и все! И я чувствую, что я такъ же возненавижу каждаго, кто приблизится къ ней…
Я въ раздумьи замѣтилъ:
— Тебѣ уѣхать бы за границу, надолго, чтобы забыть ее.
Онъ горько усмѣхнулся.
— Я мѣсяца не выживу безъ нея!
Меня раздражили слова Левы. Я, какъ я уже сказалъ, ничего не смыслилъ тогда въ вопросахъ любви. Мнѣ показалось, что главную роль въ чувствахъ Левы играютъ упрямство и настойчивость. Этими чертами въ характерѣ Левы я объяснялъ тогда многое: иногда мнѣ даже казалось, что именно вслѣдствіе упрямства и настойчивости онъ бьется надъ разрѣшеніемъ многихъ вопросовъ, слыша, что они не разрѣшимы. Я объяснилъ это, какъ слѣдствіе избалованности Левы. Онъ могъ всегда поставить на своемъ, онъ всегда ставилъ на своемъ; онъ привыкъ къ этому. Нерѣдко я сердился на настойчивость и упрямство Левы, вспоминая, какъ меня отучали отъ этого дома съ дѣтства. Отецъ нерѣдко говаривалъ: «хоть лобъ объ стѣну разбей, а звѣздъ съ неба не достанешь; значитъ, и нужно примириться съ этимъ». Я не удержался и сказалъ Левѣ откровенно:
— Избалованъ ты слишкомъ, вотъ въ чемъ бѣда. Не можетъ довести до добра эта любовь, ну, и надо дѣлать все, чтобы освободиться отъ нея. А то ты погубишь и себя, и Женю.
Онъ нахмурилъ лобъ.
— Я не подлецъ, — коротко отвѣтилъ онъ.
И, помолчавъ, онъ продолжалъ:
— Я понимаю, что нужно выдать ее замужъ, переломлю себя и не буду ей мѣшать… Ахъ, вотъ когда я хотѣлъ бы скорѣе умереть. Умереть, чтобы не знать, не видѣть, не слышать…
И съ горькой ироніей онъ началъ говорить о себѣ, о своей судьбѣ. Вся эта судьба состоитъ изъ противорѣчій, изъ нелѣпостей. Богатство, свобода, любовь близкихъ — и вѣчные недуги, вѣчный страхъ передъ смертью. Этотъ страхъ сдѣлался главнымъ ощущеніемъ, вошелъ въ плоть и въ кровь, сталъ привычкою, — и вдругъ теперь хочется только одного — смерти. Разсудокъ говоритъ, какъ долженъ поступить честный человѣкъ, сердце подсказываетъ, что нужно сдѣлать для счастія любимой дѣвушки, — и все существо возмущается именно противъ этого, противъ ея брака съ кѣмъ бы то ни было. Во всемъ, всюду противорѣчія и противорѣчія!
— И все-таки ты сдѣлаешь все, чтобы она вышла запускъ и была счастлива, — замѣтилъ я тихо, но твердо.
Мы уже стояли на балконѣ, окруженные прозрачной тьмою яснаго вечера. Передъ нами внизу, за дорогой, тянувшейся подъ горой, разстилалось темное море. Надъ нимъ горѣли и мигали миріады яркихъ звѣздъ. Внизу подъ балкономъ и около балкона чуть слышно шелестили листья деревьевъ. Лева, засмотрѣвшійся вдаль, въ думахъ о своей судьбѣ, какъ бы очнулся отъ моихъ словъ. Онъ горячо схватилъ меня за руку и, крѣпко сжимая ее, проговорилъ:
— Клянусь небомъ, что я употреблю всѣ усилія, чтобы хоть она была счастлива, если мы не можемъ оба быть счастливы!..
Я почувствовалъ, какъ его похолодѣвшая рука вздрогнула въ моей рукѣ, какъ дрожь пробѣжала по всему его тѣлу.
— Ты озябъ? — спросилъ я.
— Такъ что-то, дрожь пробираетъ, — отвѣтилъ онъ. — Смерть — вотъ бы и исходъ.
— Ну, ну, поживешь еще! — шутливо замѣтилъ я. — Однако, уйдемъ съ балкона…
Онъ усмѣхнулся.
— Чтобы не простудиться! Да, чудная природа, чудная ночь, только бы наслаждаться всѣмъ этимъ, любоваться этимъ моремъ, упиваться этимъ воздухомъ, — но Левъ Шельхеръ долженъ непремѣнно уйти, потому что онъ можетъ простудиться.
На мгновеніе по его лицу скользнуло какое-то злое выраженіе. Онъ отвернулся отъ моря и, хмурый, подавленный, угнетенный, пошелъ за мною въ комнату. Его рука отъ времени до времени вздрагивала въ моей рукѣ. Я посмотрѣлъ на его лицо. Въ полутьмѣ оно казалось какимъ-то потемнѣвшимъ. Я зажегъ свѣчу и ужаснулся. Онъ весь измѣнился, какъ бы осунулся; его била лихорадка.
— Я тебя такъ не отпущу. Зайдемъ къ отцу, — сказалъ я тревожно.
Едва успѣлъ взглянуть на него отецъ, какъ замѣтилъ ему:
— Ну, братъ, опять простудился! И сколько разъ я говорилъ тебѣ, что беречься надо! Видно, хина полюбилась?..
На слѣдующій день я засталъ Леву ужъ лежащимъ въ постели. Анна Ивановна металась изъ комнаты въ комнату, сокрушаясь о сынѣ и не зная, что дѣлать. Ей казалось, что она должна въ этихъ случаяхъ что-то дѣлать, а между тѣмъ дѣлать было нечего, нужно было только не тревожить больного и аккуратно давать ему лѣкарство, что обыкновенно дѣлали и Минна, и Женя, и я. Почти цѣлые дни проводилъ я у постели больного. Если я уходилъ на нѣсколько часовъ, онъ посылалъ за мною, извиняясь, что безпокоитъ меня, и повторяя мнѣ, что только при мнѣ ему легче. У него явился какой-то непреодолимый страхъ передъ одиночествомъ. Онъ переживалъ именно то состояніе духа, когда хочется бѣжать отъ самого себя. Я читалъ ему вслухъ книги, болталъ о разныхъ разностяхъ, избѣгая только именъ Жени и Бестужева! Онъ самъ не вспоминалъ о нихъ, и когда Женя заглядывала къ нему, онъ говорилъ ей:
— Не сиди у меня, Женя. Еще и ты расхвораешься въ стой душной комнатѣ…
Разъ только онъ мелькомъ замѣтилъ мнѣ:
— Ты прости, что я томлю тебя. Но одинъ я думаю о томъ, о чемъ нужно не думать, о чемъ нужно забытъ… И кромѣ того, я боюсь… боюсь, что могу остаться съ глазу на глазъ съ Женей…
Женя, въ свою очередь, противъ обыкновенія была очень серьезна. Я еще никогда не видалъ ее такою задумчивою и сосредоточенною. Когда Лева высылалъ ее изъ комнаты, она какъ-то вопросительно взглядывала на меня, точно прося объясненія. Наконецъ, она не выдержала и, встрѣтивъ меня въ залѣ, у выхода на террасу, спросила:
— Лева захворалъ отъ этой исторіи?
— Простудился, вѣрно, промочивъ въ лѣсу ноги, — уклончиво сказалъ я.
— Ахъ, что ты говоришь! — нетерпѣливо перебила она. — Приревновалъ тогда и это…
Я остановилъ ее на полусловѣ
— Приревновалъ? Что тебѣ пришло въ голову! — проговорилъ я. — Развѣ Лева можетъ ревновать тебя, свою сестру? И въ кому, въ Бестужеву? Развѣ Бестужевъ за тобою ухаживаетъ?
Она тихо сказала:
— Бестужевъ меня навелъ на эту мысль…
— Дуракъ! — рѣзко проговорилъ я. — Дѣйствительно, онъ начинаетъ неприлично себя вести. И какъ ты не сказала ему, что это нелѣпость, что Лева не можетъ тебя ревновать ни къ кому…
— Я сказала, — раздумчиво начала она и смолкла.
Ее опять охватило раздумье. Какія-то новыя мысли и чувства видимо подавляли ее. Она, казалось, не могла ни отогнать, ни одолѣть ихъ своимъ, еще почти дѣтскимъ умомъ. Я не удержался и замѣтилъ ей:
— Но будь осторожнѣе съ Бестужевымъ. Это, какъ кажется, порядочный нахалъ…
На ея глазахъ навернулись слезы.
— Тогда Лева, теперь ты! — начала она дрожащимъ голосомъ, тономъ упрека. — Развѣ я не знаю, какъ себя держать… Но я не могу же гнать его отъ себя… Я не ребенокъ, и понятно, что за мной могутъ ухаживать… Или это преступленіе?..
И съ нѣкоторой раздражительностью она добавила:
— Вѣдь за кого-нибудь придется же выйти замужъ… Или это будетъ преступленіе въ глазахъ Левы и твоихъ?
Она нетерпѣливо пожала плечами.
— Ужъ скорѣй бы, а то измучаютъ…
Я вопросительно посмотрѣлъ на нее.
— Ну, да! Что ты такъ на меня смотришь? Измучаютъ, потому что мнѣ не легко видѣть, что Лева слегъ изъ-за меня…
Я хотѣлъ возражать.
— Пожалуйста, не говори пустяковъ! — сказала она, угадывая, что я хочу сказать. — Простуда тутъ ни при чемъ… И не гналъ бы онъ меня… Любилъ, ласкалъ, звалъ «сестренкой», а теперь гонитъ, гонитъ…
Она отвернулась, пошла прочь, но я ясно услышалъ ея всхлипыванья. Бѣдная дѣвочка вполнѣ знала истину, подсказанную ей Бестужевымъ.
V.[править]
Мой отецъ и два другіе доктора, призванные имъ, какъ онъ выражался, «для очищенія совѣсти», къ Левѣ, посовѣтовали послѣднему провести нѣсколько мѣсяцевъ на югѣ Франціи. Пребываніе за границею ужъ два раза благотворно подкрѣпляло силы Шельхера. Услышавъ теперь этотъ совѣтъ, Лева спросилъ:
— Развѣ дѣло ужъ такъ плохо, что надо ѣхать куда-нибудь умирать?
Отецъ пожать плечами.
— За этимъ не стоитъ такъ далеко ѣздить. Но я увѣренъ, что ты въ два-три мѣсяца оправишься тамъ надолго.
Лева недовѣрчиво посмотрѣлъ на него.
— Вы, Константинъ Ѳедоровичъ, точно надѣетесь?
И, получивъ утвердительный отвѣтъ, онъ выразилъ свою готовность ѣхать. Возвратившись домой, отецъ сообщилъ матери и мнѣ, что отъѣздъ Левы рѣшенное дѣло.
— Давно я говорилъ, что ему надо бы опять пожить гдѣ-нибудь на югѣ, — замѣтилъ отецъ. — Такъ нѣтъ, все упрямился.
— Что-жъ тутъ удивительнаго. Имъ подняться не легко, — проговорила матушка. — Вѣроятно, придется опять всѣмъ ѣхать и прихватить снова тетю Маришу. Не отпуститъ же его одного Анна Ивановна. И Минну съ Женей тоже не оставятъ здѣсь…
— Ну, денегъ у нихъ не хватитъ, что ли? — сказалъ отецъ.
— Денегъ-то хватитъ, а ты знаешь неподвижность Анны Ивановны…
— Ничего, пускай порастрясется. Это и ей пойдетъ на пользу…
При упоминаніи имени Жени я смутился. Въ моей головѣ мелькнула мысль о томъ, что тамъ, за границей, оставшись съ Женей вмѣстѣ, среди чужихъ, Лева станетъ въ самое тяжелое положеніе. Его любовь только усилится, и до чего это доведетъ — Богъ знаетъ. Меня даже нѣсколько удивило, какъ согласился самъ Лева на эту поѣздку. Неужели онъ не понимаетъ, на какой рискованный шагъ онъ рѣшается? Но въ тотъ же вечеръ къ намъ зашла Анна Ивановна, встревоженная и озабоченная, какъ никогда. Впрочемъ, одно ея появленіе у насъ доказывало уже, что случилось нѣчто необычайное. А ѣтомъ она предпочитала не двигаться со своей дачи никуда за исключеніемъ прогулокъ въ экипажѣ. Съ первыхъ же словъ она заговорила о томъ, что она совсѣмъ голову потеряла, узнавъ о необходимости везти Леву за границу.
— Я и ума не приложу, что съ нами будетъ, — говорила она растерянно, точно о какой-то бѣдѣ. — По гостиницамъ придется жить, пансіоны тамъ тоже эти… Что подадутъ, какъ приготовятъ — всѣмъ будь доволенъ.
Отецъ улыбнулся.
— Денегъ у васъ, что ли, недостало, чтобы не жить въ трактирахъ и пансіонахъ? Да вамъ даже и но расчетъ такъ жить. Васъ вѣдь поѣдетъ цѣлая орда, будете жить на одномъ мѣстѣ, ну, и живите своимъ хозяйствомъ. Слава Богу, не въ первый разъ ѣдете.
— Какъ много ѣдетъ? Я, Лева, да тетя Мариша — вотъ и всѣ, — отвѣтила она. — Въ томѣ-то и бѣда. Мариша плохая хозяйка, а я — да я не справлюсь съ тамошней прислугой… Да развѣ вы же знали, что мы безъ Женюшки и Миннушки ѣдемъ? А я даже, грѣшный человѣкъ, подумала, что это вы настроили Леву не брать ихъ. Это-то меня и сокрушаетъ болѣе всего, что Миннушку и Женюшу приходится здѣсь оставлять.
Мать и отецъ удивились.
— Зачѣмъ же, зачѣмъ же, Анра Ивановна? — заговорили они въ одинъ голосъ. — Забирайте и ихъ. Право же, это не большой расчетъ.
— Ахъ, да развѣ я когда о деньгахъ думаю? — воскликнула Анна Ивановна. — Но Лева такъ хочетъ, Лева!
Отецъ даже разсердился.
— Ну, ужъ очень онъ у васъ много капризничаетъ. Скоро съ нимъ сладу не будетъ!
Анна Ивановна испугалась.
— Родной мой, Константинъ Ѳедоровичъ, развѣ же я могу идти противъ его желаній? Онъ у меня одинъ. Онъ больной. Пусть дѣлаетъ, какъ хочетъ. Говоритъ, ему спокойнѣе безъ сестеръ…
— Ну, нѣтъ! Съ нимъ нужно поговорить объ этомъ. Хотите, я поговорю? Вѣдь онъ самъ съ тоски пропадетъ. Да и вамъ скука будетъ. Вотъ тоже надумалъ!
— Ужъ обо мнѣ и не говорите! Предлагаетъ взять съ собою кого угодно, только не Женюшу и Миннушку. Ну, положимъ, я и возьму опять тетю Маришу, да вѣдь это все не то, что Миннушка и Женгоша. И сердце мое ныть будетъ по нихъ. Съ ними тоже надо кого-нибудь оставятъ. Ольгу, что ли? Больше некого. Ахъ, ужъ такъ эта поѣздка все перевернула, что я я голову потеряла.
Она тяжело вздохнула.
— И Женюша опечалилась, ходитъ, какъ въ воду опущенная, — эта она-то, жаворонокъ-то нашъ! И то сказать, развѣ легко ей остаться здѣсь, безъ меня, безъ Левы?
Отецъ опять замѣтилъ, что все это нелѣпо, что надо уговорить Леву перемѣнить рѣшеніе; Анна Ивановка недовѣрчиво покачала толовой. Она знаетъ Леву: онъ мягокъ, кротокъ, но что ужъ разъ задумалъ, то сдѣлаетъ. Настойчивъ, настойчивъ токъ, что страсть. Да вотъ, коротко сказать — задумалъ кончить ученіе въ школѣ — и кончилъ, а на что ему это, но учителемъ ему быть, не хлѣбъ зарабатывать. Все это отъ настойчивости. Конечно, больной человѣкъ.
Отецъ, прощаясь съ нею, обѣщалъ зайти къ нимъ на слѣдующій день.
Мнѣ очень хотѣлось сказать ему, чтобы онъ не мѣшался въ это дѣло, что изъ его совѣтовъ ничего не выйдетъ, что даже было бы лучше, если бы ничего не вышло. Но меня останавливало сознаніе, что я не имѣло права выдавать чужой тайны, ввѣренной мнѣ по дружбѣ. И какъ взглянетъ отецъ на это дѣло? Въ то же время меня смущала мысль о томъ, что вдругъ отцу удастся поколебать рѣшимость Левы. Что тогда? Не безъ тревоги ждалъ я возвращенія отца отъ Шельхеровъ. При первомъ взглядѣ на него я угадалъ, что онъ потерпѣлъ неудачу.
— Чортъ знаетъ, что за упрямый человѣкъ! — сказалъ отецъ, садясь за завтракъ. — Что вобьетъ себѣ въ голову, того ничѣмъ не выбьешь. Хуже осла. Набаловали его. Еще бы! Какъ сыръ въ маслѣ катается, единственный наслѣдникъ, оранжерейный цвѣтокъ, какъ же не быть избалованнымъ.
И, обернувшись ко мнѣ, онъ спросилъ:
— Хоть тебѣ-то не говорилъ ли онъ, почему эта блажь пришла ему въ голову?
Мое лицо вспыхнуло румянцемъ, но я не выдалъ себя я отвѣтилъ:
— Нѣтъ, не говорилъ.
— Да, должно-быть, и нѣтъ никакихъ серьезныхъ мотивовъ, а просто: хочу такъ — такъ и будетъ.
И, ужъ смѣясь добродушнымъ смѣхомъ, онъ прибавилъ:
— Онъ, можетъ-быть, и хвораетъ изъ упрямства: хочу, молъ, быть больнымъ и болѣю. А впрочемъ, ну ихъ, сытыхъ самодуровъ!.. Вотъ посмотрѣли бы, какъ живутъ люди не гдѣ-нибудь за тысячи верстъ, а здѣсь, въ сосѣднихъ деревняхъ, можетъ-быть, самодурство-то и соскочило бы…
Мнѣ было крайне больно, что я не могъ серьезно вступиться за Шельхера и сказать, что, уѣзжая за границу безъ Жени, Лева въ сущности приноситъ не малую жертву. Какъ тяжела была эта жертва, я убѣдился въ этомъ въ тотъ же день, когда Лева говорилъ маѣ о своихъ планахъ. Три, четыре мѣсяца, можетъ-быть, помогутъ ему если не забыть Женю, — нѣтъ, забыть ее онъ не можетъ! — то охладѣть нѣсколько къ ней. Иные люди, иная природа, иныя впечатлѣнія, все это должно же повліять благотворно. Онъ употребитъ всѣ усилія, чтобы переломить себя, чтобы образумиться. Если бы онъ взялъ Женю съ собою, остался бы съ нею съ глазу на глазъ, ходилъ бы съ нею рука объ руку тамъ, подъ синимъ небомъ юга, по берегамъ лазурнаго моря, гдѣ все дышитъ страстью и любовью, онъ дошелъ бы чортъ знаетъ до чего.
— Ты знаешь, я не подлецъ, не негодяй, но бываютъ минуты, когда… Мало ли что дѣлаютъ люди въ припадкѣ сумасшествія.
Онъ вздрогнулъ.
— И кого же погубить? Ту, которая мнѣ дороже жизни?.. Нѣтъ, нѣтъ, никогда!..
И говоря это, онъ въ то же время плакалъ неутѣшными слезами. Эти слезы, это отчаяніе онъ подавлялъ при постороннихъ; ни словомъ, ни взглядомъ не выдалъ онъ себя и передъ Женей. Онъ былъ съ нею холоденъ и сухъ, какъ никогда. Она смотрѣла на него странными глазами, удивленными, недоумѣвающими, широко открытыми, точно ребенокъ, не понимающій своей вины и гнѣва взрослыхъ. Иногда этотъ взглядъ переходилъ на меня, точно спрашивая: «скажи же хоть ты, что это значитъ, ты вѣдь все знаешь; что же ты молчишь, зачѣмъ мучишь меня?» Я, краснѣя, отворачивался отъ нея. Бѣдная дѣвушка смотрѣла жалкою, подавленною. Всегда веселая, безпечная, легкомысленная до этой поры, она теперь была грустна, задумчива, сосредоточена, не пѣла, не смѣялась. Меня удивляла эта перемѣна, но еще болѣе удивляло то, что Женя не спрашиваетъ Леву, за что онъ сердится на нее. Я ждалъ и боялся именно этого. Она вѣдь такъ любила болтать, такъ не выносила, чтобы на нее «дулись». Что ей скажетъ онъ, если она спроситъ: «за что ты дуешься?» Хватитъ ли у него силъ спокойно объясниться съ нею? И какъ объясниться? Что сказать? Но она не задавала этого вопроса. Почему? Этого я не могъ понять тогда. Это тягостное время длилось недолго; Лева страшно торопился отъѣздомъ и даже нѣсколько раздражался, слыша отъ Анны Ивановны, что ей еще нужно сдѣлать кое-какія распоряженія, что тетя Мариша не успѣла еще собраться. Если бы Лева способенъ былъ ругаться и если бы кроткую и покорную тетю Маришу можно было ругать — онъ непремѣнно бы разругался за ея медленные сборы. Впрочемъ, эта небогатая родственница, не столько старая, сколько убѣжденная въ своей старости, въ сущности, могла раздражить и не Леву. Она, когда Анна Ивановна пригласила ее ѣхать за границу, растерялась и никакъ не могла освоиться съ этой мыслью. Начнетъ она приготовляться, хлопочетъ цѣлый день, а ночью пораздумаетъ и является на утро къ Аннѣ Ивановнѣ съ робкимъ вопросомъ, точно ли ее приглашаютъ ѣхать и не раздумали ли ее взять. Это могло хоть кого вывести изъ терпѣнія. Ей отвѣчали: «да, да, только собирайся скорѣй», и она торопливо уѣзжала, хлопотала, сбивалась съ ногъ, а вечеромъ на нее снова нападало сомнѣніе.
Тетя Мариша или, иначе, Марина Осиповна Сущова принадлежала къ числу людей, кажущихся смолоду старыми, а подъ старость юными, чуть не дѣтьми. Она была круглою сиротою почти съ колыбели, воспитывалась въ институтѣ, жила въ гувернанткахъ. Въ ранніе годы дѣтства кто-то назвалъ ее «драною кошкой». Съ этой поры она конфузилась за свою физіономію. Поступивъ почти безъ подготовки въ институтъ, она должна была употреблять много усилій, чтобы не отставать отъ подругъ, и потому стыдилась за свою «неспособность». Убивая всѣ силы на ученіе, она не могла сдѣлаться ни хорошей музыкантшей, ни хорошей пѣвицей, ни хорошей рисовальщицей, и смущалась при мысли что у нея нѣтъ никакихъ «дарованій». Такъ она и вышла въ свѣтъ съ убѣжденіемъ, что у нея нѣтъ никакихъ «достоинствъ». Жизнь была не сладка безъ ласкъ, безъ любви, безъ наслажденій, съ вѣчнымъ однообразнымъ трудомъ изъ-за гроша. Маринѣ Осиповнѣ минуло тридцать два года; а она уже считала себя давно старухою, держалась скромно, одѣвалась въ черное. И вдругъ за нее посватался двоюродный дядя Анны Ивановны, Матвѣй Матвѣевичъ Сущовъ, встрѣчавшій ее ежедневно у своей сестры, гдѣ Марина Осиповна жила въ гувернанткахъ. Она сконфузилась, отвѣтила: «я уже старуха, Матвѣй Матвѣевичъ». «И я не юноша», — сказалъ онъ. Тѣмъ не менѣе, она не дала ему своего согласія. Ей казалось, что съ ея стороны было бы грѣхомъ идти замужъ, не имѣя никакихъ достоинствъ, за человѣка, обратившаго на нее вниманіе только вслѣдствіе своей безмѣрной доброты. Его родные, узнавъ его намѣреніе, разъяснили Маринѣ Осиповнѣ, что онъ пьетъ, что она будетъ несчастна съ нимъ, что за него никто не пойдетъ. Марина Осиповна расплакалась и расплакалась именно о томъ, что онъ такой несчастный человѣкъ, что за него никто не пойдетъ. Когда онъ еще разъ заговорилъ съ нею о свадьбѣ, замѣтивъ при этомъ, что съ нею онъ, какъ у Христа за пазухой, былъ бы, — она дала свое согласіе. Свадьба состоялась. Супруги зажили примѣрно, немного даже сентиментально. Онъ ее звалъ «моя папаша», она его звала «дѣточка». Когда ей говорили: «но вѣдь онъ пьетъ», она отвѣчала: «онъ сущій ангелъ». Дѣйствительно, онъ быль добръ, мягокъ, слабъ, склоненъ къ слезамъ, и онѣ были тѣмъ обильнѣе, чѣмъ болѣе онъ выпивалъ. Въ эти минуты онъ цѣловалъ руки жены, обливая ихъ слезами, а она ласкала его, какъ больного ребенка. Сестры, братья, племянники и племянницы Матвѣя Матвѣевича говорили: «съ дѣтства онъ поврежденный, въ сумасшедшемъ бы домѣ ему сидѣть». Жена его говорила: «онъ страдалецъ». Въ пьяномъ видѣ онъ жаловался на то, что въ дѣтствѣ его забили, что въ юности бросили безъ образованія, что съ горя онъ сталъ пить. Всѣ слушали его съ насмѣшливостью или съ отвращеніемъ. Еще бы! Развѣ не смѣшны жалобы сорокалѣтняго мужчины, жалобы пьяницы? Марина Осиповна не смѣялась надъ нимъ, не презирала его, называла его «загубленнымъ человѣкомъ», и не вѣрила тѣмъ, кто говорилъ, что изъ него ничего не вышло бы и тогда, если бы его не загубили. Когда онъ умеръ — она плакала неутѣшно. Ей казалось, что ей ужъ нечего ждать въ будущемъ, что она всѣмъ чужая. Ее вѣдь только и любилъ этотъ человѣкъ. И онъ-то за что полюбилъ ее, за что продолжалъ любить всю жизнь? Этотъ вопросъ она задавала себѣ тысячу разъ и никакъ не могла его разрѣшить. Можетъ-быть, послѣ смерти мужа она умерла бы съ горя, но у нея на рукахъ осталась дѣвочка-сиротка, подобранная ею и ея мужемъ гдѣ-то на улицѣ. Надо было устроить какъ-нибудь судьбу дѣвочки и, отирая слезы, проливаемыя о мужѣ, Марина Осиповна бѣгала и хлопотала о дѣвочкѣ, выставляя всѣмъ на видъ добродѣтели этого ребенка: «Вѣдь что за сердце-то, я ей чужая, а она во мнѣ души не слышитъ, какъ родную матъ любить». Дѣвочку устроили въ учебное заведеніе, а тетя Мариша, имѣвшая довольно ограниченныя средства, принялась усиленно за уроки. «Охота тебѣ трепаться по улицамъ, — говорила ей Анна Ивановна. — Переѣхала бы ко мнѣ, вотъ и все». Марина Осиповна совсѣмъ сконфузилась. За что ей хотятъ помогать? За что ее любятъ? Господи, какіе добрые люди бываютъ на свѣтѣ! И она готова была въ огонь и въ воду за Анну Ивановну, хотя переѣхать къ ней въ домъ и заняться хозяйствомъ она не могла, къ величайшему своему огорченію: она, конфузясь и краснѣя, объяснила, что она тотчасъ же переѣдетъ въ домъ Шельхеровъ, какъ только пристроятъ дѣтей. И уже совсѣмъ пристыженная, она объяснила, что на дворѣ у нея умерла прачка и оставила двухъ сиротъ. «Ихъ рѣшительно некому было взять, рѣшительно некому», — ну, и пришлось взять ихъ ей, Маринѣ Осиповнѣ. Она сознавалась въ этомъ, какъ сознаются пойманные на мѣстѣ преступленія юные и неопытные воры, пошедшіе воровать съ голоду. И стараясь хоть какъ-нибудь вывернуться, объяснить, что она никогда не взяла бы дѣтей, если бы было кому ихъ взять, она прибавляла совсѣмъ заискивающимъ тономъ, каши души у этихъ дѣтей: «она имъ чужая, совсѣмъ чужая, а они ее зовутъ тетей, ластятся къ ней». Мало-по-малу, на нее всѣ махнули рукой, какъ на неисправимую чудачку и на крайне ограниченную женщину. Ограниченность ея ума не была ни для кого тайной, и прежде всего она сама была убѣждена въ этомъ. Тѣмъ не менѣе всѣ очень; любили тетю Маришу и пользовались ея услугами, хотя іи не безъ оттѣнка сознанія своего превосходства надъ нею, не безъ оттѣнка ироніи въ отношеніи къ ней. Она была всегда крайне тронута вниманіемъ близкихъ, удивлялась, какіе доброе люди бываютъ на свѣтѣ, и оказывала имъ услуги въ родѣ ухода за больными, хлопотъ по покупкѣ разныхъ вещей, путешествія за границу въ должности даровой компаньонки, лектрисы и переводчицы при Аннѣ Ивановнѣ. Эта невысокая, теперь уже не «драная кошка», а полненькая старушка, съ лицомъ похожимъ на розовый кулачокъ, съ какими-то какъ бы недоразвившимися, недорисованными чертами лица, съ безформенными комочками розоваго тѣла вмѣсто щекъ, подбородка и носа, съ красноватыми полосками вмѣсто бровей, съ неопредѣленнымъ не то улыбающимся, не то близкимъ къ слезамъ выраженіемъ лица, являлась крайне комичною во время сборовъ за границу съ Анной Ивановной. Ей нужно было обдумать, какъ устроить на время своего отсутствія кого-то изъ сиротъ, жившихъ у нея, кого посѣтить и кому что снести изъ сиротъ, жившихъ уже не у нея, а въ учебныхъ заведеніяхъ. И все ей казалось, что она не все имъ снесла, не все для нихъ сдѣлало. Потомъ на нее нападало раздумье: «да можетъ быть, ее и раздумали взяты». Тогда она бѣжала справляться, узнавала, что не раздумали, что ее ждутъ, извинялась и торопилась снова, растерянная, запыхавшаяся. Наконецъ, она посѣтила всѣхъ своихъ «дѣгей», надѣлила всѣхъ ихъ, поплакала у каждаго изъ нихъ — и собралась въ дорогу, горячо благодаря Анну Ивановну, что та ее беретъ съ собой. Ей вѣдь и во снѣ не снилось, что она опять поѣдетъ за границу. Иной вѣдь весь вѣкъ проживетъ, а не дождется такого счастія, какъ она. Господи, какіе добрые люди бываютъ на свѣтѣ!..
У всѣхъ какъ камень свалился съ плечъ — Шельхеры ѣхали на вокзалъ варшавской желѣзной дороги. Все время до отъѣзда поѣзда Лева сновалъ по вокзалу, хлопоча о чемъ-то, что и безъ него было уже устроено и улажено прислугой. Я чувствовалъ, что онъ только хочетъ не быть съ нами, съ провожающими. Наконецъ, раздался второй звонокъ. Шельхеръ заторопился.
— Ну, прощайте, прощайте! Пора! — заговорилъ онъ, торопливо пожимая намъ руки и цѣлуясь съ нами, не глядя почти на насъ.
— Про-щай… прощай! — вдругъ раздался прерывающійся отъ рыданій голосъ Жени.
Лева, захваченный врасплохъ ея рыданіями, какъ безумный, схватилъ руками ея голову и, не помня себя, покрылъ поцѣлуями ея лицо; потомъ схватилъ обѣ ея руки и десятокъ разъ поцѣловалъ ихъ, заливаясь слезами. Это былъ бурный порывъ страсти. Женя стояла, какъ обезумѣвшая, съ широко открытыми глазами, съ полуоткрытымъ ртомъ, точно человѣкъ, сразу понявшій все, все, надъ чѣмъ онъ думалъ и бился долгіе, долгіе безсонные дни и ночи. Лева уже былъ въ вагонѣ, забившись въ уголъ, закрывъ лицо платкомъ, подъ сводами дебаркадера уже прозвонилъ третій звонокъ, поѣздъ уже медленно задвигался, когда Женя очнулась, двинулась куда-то впередъ, безсознательно, какъ бы во снѣ, и опять какъ бы застыла на мѣстѣ. Всѣ присутствующіе махати платками Аннѣ Ивановнѣ, Левѣ и тетѣ Маришѣ, идя рядомъ съ вагономъ, гдѣ они сидѣли. Женя осталась одна со мною. Я позвалъ ее, она взглянула на меня и тихо сказала:
— Бѣдный Лева!
Городская жизнь въ домѣ Шельхеровъ пошла и безъ хозяевъ обычнымъ порядкомъ. Оставшаяся при дѣвушкахъ въ домѣ родственница Анны Павловны, Ольга Дмитріевна Вощинина, вдова небогатаго чиновника, заправляла хозяйствомъ и быстро вошла въ свою роль. Это была типичная представительница небогатыхъ посѣтительницъ клубовъ, театральныхъ галлерей, дешевенькихъ пикниковъ. Развязная въ манерахъ и очаровательная по обхожденію съ людьми, эта особа съ претензіями на свѣтскость и даже на красоту, чувствовала себя у Шельхеровъ, какъ рыба въ водѣ. Въ обыкновенное время Ольга Дмитріевна являлась въ домъ Шельхеровъ только за подачками и уходила отсюда съ затаенною завистью въ душѣ и съ развязною шутливостью нѣсколько дней сряду послѣ этихъ визитовъ говорила «въ своемъ кругу», что «нынче вѣдь царство мужиковъ» и «на что нынче благородство, воспитаніе, образованность, когда почетъ и уваженіе оказываются только туго набитой мошнѣ, когда какая-нибудь бывшая селедочница Федулова на придворный балъ попала». Потомъ она «въ своемъ же кругу» разсказывала самые смѣшные анекдоты объ этихъ мужикахъ и мужичкахъ, вылѣзшихъ въ люди: ни вкуса, ни манеръ, ни такта! Конечно, кто истинно благороденъ, развитъ, образованъ, тотъ не станетъ завидовать этому животному счастію — о, нѣтъ, нѣтъ, никогда! — и не промѣняетъ своей скромной доли на ихъ долю. Вѣдь все это довольство нажито, ахъ, какими путями! Теперь приглашенная въ домъ Шельхеровъ Вощинина могла ѣздить съ барышнями во французскій театръ, въ итальянскую оперу, принимать въ домѣ гостей и, несмотря на свои сорокъ пять лѣтъ, любезничать съ молодежью, находясь въ сладкомъ заблужденіи, что эта молодежь очарована ея приторной любезностью и косметическою красотою. До этой поры она играла въ домѣ Шельхеровъ роль приживалки, появлявшейся съ цѣлью выманить денегъ или поношенныхъ платьевъ. Теперь она считала себя чуть не благодѣтельницей въ этомъ домѣ, потому что безъ нея Аннетъ (до этой поры она называла госпожу Шельхеръ не иначе какъ Анной Ивановной) не могла бы уѣхать за границу, такъ какъ на кого же оставить бѣдныхъ Минну и Женю; она, Ольга Дмитріевна, даже бросила ради дружбы къ Аннетъ свой домъ и своего бѣднаго мальчика, при этомъ она умалчивала, что ея «домъ» была скверная меблированная комната, а ея «мальчикъ» и прежде, и теперь «продавалъ слоновъ», воображая, что онъ будущая знаменитость — у него было что-то въ родѣ баритона, и потому онъ присвоилъ себѣ право ничего не дѣлать, ничему не учиться, числясь ученикомъ какой-то музыкальной школы. Теперь этотъ мальчикъ, ражій и цвѣтущій юноша, лѣтъ двадцати двухъ, кормился ежедневно у Шельхеровъ и старался плѣнить своимъ голосомъ «кузиночекъ». Почти каждый вечеръ зала Шельхеровъ потрясалась его баритономъ, выкрикивавшимъ:
Проснись, проснись, Динора,
Иль я умру съ тобой!
Но мальчикъ не только самъ являлся почти каждодневно сюда, онъ наводилъ съ собою какихъ-то товарищей, — еврейчика съ теноромъ, похожимъ на пискливый сопрано; бывшаго придворнаго пѣвчаго, заупокойнымъ басомъ завывавшаго «двухъ гренадеръ»; какихъ-то невозможныхъ субъектовъ, харкавшихъ во время пѣнія и говорившихъ: «намъ наплевать на итальянцевъ, потому что мы имъ носы-то утремъ». Ольга Дмитріевна была безъ ума отъ этихъ молодыхъ людей, говоря, что «она обожаетъ все примитивное», — хотя самое слово «примитивное», вѣроятно, было для нея не вполнѣ понятно. Съ этими примитивными людьми у Ольги Дмитріевны были даже легонькіе романчики, хотя она вообще была очень строга въ вопросахъ о нравственности и кстати, и некстати говорила, что она «презираетъ этихъ продажныхъ женщинъ», «и развѣ можно торговать чувствомъ, святымъ чувствомъ!» Впрочемъ, ей, вѣроятно, ныкто не предлагалъ торговать чувствомъ, и у нея не было, въ свою очередь, никогда лишняго гроша, чтобы купить чужое чувство, и одно это уже могло способствовать ей остаться вѣрной своимъ нравственнымъ принципамъ относительно непродажности чувствъ. Со дня вступленія Ольги Дмитріевнь въ домъ Шельхеровъ здѣсь шелъ «дымъ коромысломъ». Миннушка сносила довольно добродушно концерты доморощенныхъ пѣвцовъ и даже просила ихъ сама спѣть тотъ или другой любимый романсъ — «Ты скоро меня позабудешь», или что-нибудь въ этомъ же родѣ. Но Женя чувствовала себя въ этомъ обществѣ неловко и какъ-то ежилась, когда Володя безцеремонно пожималъ ей руки, вздыхалъ при ней и закатывалъ глаза, напѣвая, по своей привычкѣ, отрывки разныхъ любовныхъ романсовъ во время разговора. Впрочемъ, вѣроятно, и безъ этого общества Женя по отъѣздѣ Шельхеровъ смотрѣла бы не веселѣе. Въ ней произошелъ какой-то переломъ: безпечная дѣвочка вдругъ превратилась въ серьезную взрослую дѣвушку, и притомъ дѣвушку, уже испытавшую глубокое горе. Къ несчастію, горе не приносятъ тотчасъ же съ собою и развитія, и широкихъ взглядовъ, и глубокихъ умственныхъ способностей, и опытности. Оно можетъ заставить человѣка задуматься, но вопросъ: подъ силу ли ему окажутся тяжелыя думы? Что творилось въ душѣ Жени — никто не зналъ. Бестужевъ, заглядывавшій нерѣдко въ домъ Шельхеровъ, говорилъ ей съ брезгливой гримасой:
— Васъ тяготитъ это общество?
Она равнодушно отвѣчала:
— Я не обращаю на нихъ вниманія.
— Нѣтъ, нѣтъ, не говорите такъ! Я знаю по себѣ, что значитъ быть среди людей, съ которыми не имѣешь ничего общаго! Недаромъ же и бѣгу сюда отдохнуть съ вами.
Она пристально вглядывалась въ него.
— И вамъ не скучно здѣсь?
— Съ вами-то? О, если бы я могъ всегда, всегда быть около васъ!..
Разъ онъ порывисто поднесъ къ губамъ ея руку. Она смутилась, покраснѣла и съ упрекомъ проговорила:
— Александръ Николаевичъ, что съ вами?
— Простите, простите! О, если бы вы могли заглянуть въ мою душу.
И опять онъ говорилъ ей, какъ отрадно ему быть около нея, такой чистой, такой неиспорченной. Подлѣ нея онъ самъ становится лучше, чище. Тамъ, въ его кругу, тоже омутъ, затягивающій, губящій.
— Вы не ребенокъ и отъ васъ зависитъ выйти изъ этого омута, — замѣтила она, пристально взглянувъ на него.
— О, это далеко не такъ легко, — вздохнулъ онъ.
И опять начались толки объ ангелѣ спасителѣ, который вывелъ бы его изъ этого омута. Все это говорилось въ формѣ банальныхъ фразъ, съ пошлымъ ломаньемъ разочарованнаго и гибнущаго человѣка. Скоро ли же будутъ результаты этихъ признаній? Чего онъ добьется? Она такъ мила и наивна! Вскидывая на носъ pince-nez, онъ горящими глазами вглядывался въ нее, въ это дѣтское личико, въ эти пурпуровыя губки. Женя слушала его и задумывалась. Не она ли этотъ ангелъ-спаситель? Не ей ли суждено спасти отъ чего-то этого страдающаго отъ своего положенія человѣка?
— Бестужевъ, кажется, очень несчастливъ, — сказала она однажды мнѣ.
— Чѣмъ же? Живетъ себѣ во всю ширь, — отвѣтилъ я.
— Да, но онъ въ дурной средѣ, это тяготитъ его. Онъ хотѣлъ бы вырваться изъ нея.
— Ты думаешь?
— Я это навѣрно знаю.
— Что-жъ, можетъ-быть, я такъ! — уклончиво отвѣтилъ я.
Мнѣ не хотѣлось говорить дурно о Бестужевѣ. Я боялся вліять на Женю въ этомъ вопросѣ въ ту или другую сторону. Ее это, повидимому, сердило. Она съ досадой замѣтила мнѣ:
— Ты точно чего-то не договариваешь. Право, это странно…
— Я плохо знаю Бестужева!
Она передернула плечами.
— Ты, можетъ-быть, даже слишкомъ хорошо знаешь, — съ насмѣшливостью въ голосѣ проговорила она: — и только боишься разочаровать меня…
Въ другой разъ, сидя со мною, она замѣтила:
— Я часто думаю, что случилось бы, если бы я вышла за кого-нибудь замужъ?
— За кого? — спросилъ я.
— Все равно, за кого, — раздражительно проговорила она. — Дѣло не въ томъ. Но что сказали бы наши?
— Всѣ были бы рады, если бы ты была счастлива, — отвѣтилъ я.
— Всѣ? — спросила она, пристально взглянувъ на меня. — Ты увѣренъ?
— Конечно! — поторопился я сказать.
Она задумалась.
— Левѣ было бы скучно безъ меня, — начала она нерѣшительно.
— Да, но онъ былъ бы радъ, что ты счастлива, — сказалъ я. — Я увѣренъ, что его тревожитъ неопредѣленность твоего положенія.
Она вздохнула.
Чрезъ нѣсколько дней разговоръ опять коснулся вопросовъ женитьбы и замужества.
— Я не знаю, — замѣтила Женя: — правду ли говорить пословица: женится — перемѣнится? Можетъ ли женщина такъ повліять на человѣка, чтобы онъ сталъ совсѣмъ, совсѣмъ инымъ?
— Что тебя такъ заинтересовалъ этотъ вопросъ?
— Такъ, случайно… Скучно теперь у насъ… Передумаешь Богъ знаетъ что… Вотъ на-дняхъ читала романъ, гдѣ говорится о такомъ перерожденіи человѣка…
— Какой романъ?
Она покраснѣла, замялась, проговорила:
— Забыла теперь названіе… И дѣло не въ томъ. Это навело меня на мысль о томъ, что вдругъ бы я вышла за такого человѣка…
Она постаралась улыбнуться.
— Я вѣдь невѣста теперь по годамъ, не мудрено, что и думаю объ этомъ… Могла ли бы я передѣлать человѣка?.. Или это только слова, слова и слова…
— Любовь, говорятъ, творитъ чудеса…
— Да, да, любовь… Что-жъ, я постаралась бы любить…
Я разсмѣялся.
— Какой ты ребенокъ! Развѣ можно постараться любить? Любовь является безъ старанія.
— А если ея нѣтъ?
— Тогда не для чего идти замужъ, насиловать себя.
Она сдѣлала нетерпѣливое движеніе
— А если надо, необходимо надо?
И вдругъ, точно опомнившись, она засмѣялась насильственнымъ смѣхомъ:
— Но что это мы все о любви толкуемъ! Хорошее мнѣніе составишь ты о барышняхъ вообще, судя по мнѣ! Будешь думать, что онѣ только этими мечтами и живутъ.
Она круто перемѣнила разговоръ.
Я смутно угадывалъ, что въ ея головѣ проходятъ какіе-то новые вопросы, думы, сомнѣнія, не соотвѣтствующіе размѣрамъ ея природныхъ умственныхъ силъ, образованія, опытности…
Разговору о любви суждено было возникнуть снова между нами и при крайне тяжеломъ настроеніи. Я получилъ отъ Жени коротенькую записочку, приглашавшую меня въ домъ Шельхеровъ. Это былъ понедѣльникъ, и я удивился приглашенію, такъ какъ это былъ день абонемента въ итальянской оперѣ. Я отправился въ домъ Шельхеровъ и засталъ Женю одну. Взглянувъ на нее, я сразу увидалъ, что она плавала, что она сильно возбуждена.
— Извини, что я просила тебя придти, — сказала она, здороваясь со мною. — Но ты здѣсь одинъ, съ кѣмъ я могу поговорить…
— Что случилось? — спросилъ я тревожно.
Она хотѣла засмѣяться и вмѣсто того неожиданно разрыдалась.
— Женя, Женя, что съ тобою? Полно! — уговаривалъ я съ участіемъ.
— Нѣтъ, дай мнѣ поплакать!.. Легче!.. Ты знаешь ли, я получила отказъ, — говорила она сквозь слезы и опять постаралась засмѣяться.
Я чувствовалъ приближеніе истерики и счелъ нужнымъ молчать, чтобы дать ей время успокоиться. Наконецъ, она пересилила себя и заговорила менѣе взволнованнымъ голосомъ:
— Я спросила, наконецъ, Александра Николаевича, любитъ ли онъ меня?
— Женя! — воскликнулъ я въ ужасѣ, — Развѣ такъ дѣлается?
— Ахъ, не говори мнѣ! — уже раздражительно отвѣтила она, — Зачѣмъ онъ ходилъ сюда, вздыхалъ, дѣлалъ намеки? Я не могла долѣе терпѣть, оставаться въ неизвѣстности. Ну, и спросила прямо, рѣзко.
— Ты его любишь?
— Никогда я не любила его! — горячо воскликнула она. — Никогда, никогда! Онъ дѣлалъ видъ, что безъ ума отъ меня… Ну, я и спросила, любитъ ли онъ меня… И онъ… онъ упалъ на колѣни, схватилъ мои руки…
Она опять засмѣялась, но уже безъ слезъ, какимъ-то облегченнымъ смѣхомъ, напомнившимъ мнѣ на минуту прежнюю, шаловливую Женю.
— Я отняла ихъ и спросила: «отчего же вы не дѣлаете мнѣ предложенія?»
— Женя! — ужаснулся я. — Я тебя не узнаю.
Она опять залилась смѣхомъ.
— О, если бы ты видѣлъ его тогда — на колѣнахъ, съ опущенной головой, растерявшагося, даже уронившаго pince-nez… О, какимъ идіотомъ смотрѣлъ онъ!.. Ты понимаешь его положеніе, его родные, его связи! Ему никогда не позволили бы жениться за мнѣ. Я вѣдь мѣщанка!.. Онъ не сказалъ этого, но я сказала это и… Она снова звонко засмѣялась.
— О, какъ я счастлива, какъ счастлива, что я могла сказать ему: «зачѣмъ же вы ходите сюда?» Понимаешь сказала прямо въ глаза, насмѣхаясь, глумясь. Онъ, растерянный, началъ что-то шарить у моихъ ногъ, отъискивая свое pince-nez. О, онъ больше не явится сюда, никогда и явится!..
Я ничего не понималъ. Зачѣмъ она начала этотъ разговоръ съ Бестужевымъ. Ну, а если бы онъ сказалъ: «я предлагаю вамъ свою руку». Я задалъ ей этотъ вопросъ
— Я пошла бы за него, — отвѣтила она и измѣнилась въ лицѣ. — Помнишь, а спрашивала тебя; можно ли измѣнить человѣка? Я старалась бы его любитъ. Это вѣдь обрадовало бы всѣхъ въ нашей семьѣ? Да? Всѣхъ?
И вдругъ, сдѣлавшись совсѣмъ серьезной, она страстнымъ тономъ прибавила;
— Нѣтъ, нѣтъ, я лгу! Я знала, какой отвѣтъ я получу. Я не могла бы принести этой жертвы. Никогда, никогда! Я четыре мѣсяца пріучала себя къ этой мысли. О, лучше въ могилу, чѣмъ, не любя, выйти замужъ…
Она крѣпко сжала мои руки.
— Милый, ты не можешь представить, какъ я счастлива, какъ я счастлива!
Опять я ничего не понималъ. Я спросилъ ее мелькомъ:
— А ты знаешь, что на-дняхъ ваши возвращаются изъ-за границы?
Она кивнула утвердительно головой.
— Да. Я потому и объяснилась съ Бестужевымъ. Надо было кончить все до пріѣзда Левы.
Потомъ, точно спохватившись, она прибавила:
— Лева въ послѣднее время раздражался его присутствіемъ. Ну, я и рѣшилась удалить этого фата. У Левы не хватило бы духу…
И шаловливымъ, веселымъ тономъ она опять начала говорить о Бестужевѣ, какъ онъ былъ комиченъ, какъ онъ позеленѣлъ отъ злобы, поднимаясь съ полу.
— Онъ тебѣ этого не проститъ никогда, — сказалъ я.
— Ахъ, очень онъ нуженъ мнѣ! — воскликнула она. — Я теперь никого не боюсь!..
Черезъ три дня я получилъ телеграмму, извѣщающую о днѣ и часѣ пріѣзда Шельхеровъ. Мы всѣ отправились на варшавскую желѣзную дорогу. Минутъ десять мы ждали поѣзда, наконецъ, вдали показались яркіе фонари локомотива, и поѣздъ сталъ приближаться. Вотъ онъ, медленно пыхтя и скрипя, поровнялся съ платформой. Въ вагонѣ перваго класса мелькнули знакомыя лица. Еще минута, и послышались восклицанія, поцѣлуи. Лева, сильно-поправившійся, нѣсколько загорѣвшій и какъ бы возмужавшій, перецѣловался со всѣми, но когда очередь дошла до Жени — онъ какъ будто поколебался; она же бросилась къ нему и буквально покрыла страстными поцѣлуями его лицо, цѣлуя его, какъ четыре мѣсяца тому назадъ онъ цѣловалъ ее на прощанья.
VI.[править]
Когда я вспоминаю о наступившемъ въ жизни Левы Шельхера періодѣ, мнѣ всегда почему-то вспоминается одна бурная лѣтняя ночь. Нестерпимый зной продолжался безъ перерыва всю первую половину іюля, безъ вѣтра, безъ облачка въ небѣ. Даже у моря, казалось, нечѣмъ было дышать и въ сущности здѣсь было еще нестерпимѣй за недостаткомъ тѣни, при видѣ солнечнаго блеска, отражавшагося въ водѣ, казавшейся массой расплавленнаго серебра. Наконецъ, зной и удушливость стали какъ-то особенно дѣйствовать на нервы, что-то такое пророчило грозу, точно въ воздухѣ запахло электричествомъ. Въ одинъ изъ такихъ дней, клонившійся уже къ вечеру, я вышелъ на балконъ и увидалъ внизу подъ горой крутящуюся по дорогѣ пыль; около балкона слышался такой шелестъ листьевъ, какъ будто по деревьямъ пробѣгали волны вѣтра, то стихавшія, то поднимавшіяся снова. Я взглянулъ по направленію къ Петербургу; оттуда надвигалась совершенно прямой полосой, перекинувшись черезъ все взморье, изсиня-черная туча, а подъ нею ея нижній слой клубился, какъ сѣровато-бурый дымъ. Изрѣдка еще гдѣ-то далеко, далеко слышался глухой и тихій рокотъ, какъ сдержанное ворчаніе свирѣпѣющаго звѣря, и темная масса тучи на мгновеніе вся сплошь озарялась розовымъ свѣтомъ. Вѣтеръ быстро несъ эту тучу надъ моремъ къ намъ, и все находившееся подъ нею быстро темнѣло. Порывы вѣтра дѣлались все сильнѣе и чаще, гдѣ-то начинали хлопать ставни, калитки, двери; шелестъ листьевъ смѣнился скрипомъ нагибающихся деревьевъ, какъ бы раскачиваемыхъ во всѣ стороны какой-то невидимой рукой. Въ воздухѣ, уже совершенно потемнѣвшемъ, стали падать одинокія крупныя капли дождя и вдругъ грянулъ, точно надъ самымъ моимъ ухомъ, громъ и одновременно съ нимъ черную массу тучъ словно разорвала молнія. Началась настоящая буря съ воемъ, свистомъ, раскатами грома, шумомъ ливня, трескомъ деревьевъ, бушеваніемъ моря.
— Запри двери, а то сквозитъ, — раздался гдѣ-то голосъ матери.
Не знаю, мнѣ или кому другому было сказано это, но я заперъ дверь и легъ. Непроглядную тьму прорѣзала молнія, громъ грохоталъ почти надъ самымъ домомъ, дождь барабанилъ по крышѣ, а вѣтеръ точно старался сорвать ее. Мнѣ стало жутко. Я не боюсь грозы. Но тутъ меня охватилъ какой-то невольный страхъ, какія-то смутныя мрачныя мысли роились въ головѣ, сонъ бѣжалъ отъ глазъ. Меня бросало и въ жаръ, и въ холодъ. Никогда еще я не чувствовалъ такого разстройства нервовъ. Казалось, бурѣ я ночи не будетъ конца. Я сотни разъ ворочался на постели, стараясь уснуть, но вмѣсто сна явились галлюцинація слуха и зрѣнія; онѣ были таковы, что мнѣ то слышались крики о помощи съ моря, то казалось, что гдѣ-то горитъ и рушится что-то въ деревнѣ. Я закрылъ глаза, но картины становились все страшнѣе и страшнѣе, море бушевало уже не внизу, подъ горою, а несло свои волны прямо къ нашему саду, и горѣло уже не на деревнѣ, а у насъ въ домѣ, огонь подходилъ все ближе и ближе ко мнѣ. Въ ужасѣ, очнувшись отъ тяжелаго кошмара, я снова открылъ глаза… Въ окно мое смотрѣло ясное голубое небо, безъ облачка, залитое солнечнымъ свѣтомъ. Я вскочилъ, подбѣжалъ къ балконной двери, не вѣря самъ себѣ, и распахнулъ ее: изъ сада пахнуло свѣжимъ душистымъ воздухомъ, кругомъ слышались гомонъ и пѣніе птицъ, а море, едва покрытое легкой рябью, сверкало серебристой чешуей. Бурная ночь смѣнилась благодатнымъ утромъ. Никогда еще не чувствовалъ я такой любви къ природѣ, къ свѣту, къ жизни, какъ въ эту минуту, точно я спасся отъ страшной бѣды. Эта ночь и это утро вспоминаются мнѣ всегда рядомъ съ воспоминаніемъ о жизни Левы и Жени, послѣ возвращенія перваго изъ-за границы. Я не зналъ ничего, что произошло между ними, но я встрѣчалъ ихъ почти каждый разъ сіяющими, радостными, просвѣтленными, полными гармоніи. «Что съ ними? они ли это?» спрашивалъ я себя, смотря на Леву и Женю.
— Тебя заграничная жизнь совсѣмъ переродила, — говорилъ я ему.
— Да, я очень благодаренъ твоему отцу, что онъ настоялъ на этой поѣздкѣ, — мягко улыбаясь, отвѣчалъ онъ. — Я точно переродился…
И онъ говорилъ мнѣ, что теперь у него прошли всякіе страхи за свое здоровье, что онъ чувствуетъ себя окрѣпшимъ на долгое время, что ему хотѣлось бы найти только какую-нибудь полезную дѣятельность. Ему было бы отрадно сознавать, что онъ можетъ приносить хоть какую-нибудь пользу ближнимъ. Нельзя же вѣчно влачить какую-то животную жизнь — ѣсть, чтобы жить; жить, чтобы ѣсть. О религіозныхъ вопросахъ онъ не только не говорилъ, но, казалось, избѣгалъ вспоминать о нихъ. Я слушалъ его и мысленно задавалъ себѣ вопросъ: «его переродила заграничная жизнь, а что переродило Женю?» Она теперь тоже не походила ни на прежнюю Женю-ребенка, ни на тревожную, задумчивую, нервную дѣвушку, какою она была въ отсутствіе Левы. Теперь это было привѣтливое, ласковое, тихое созданіе съ свѣтлой улыбкой счастія на лицѣ, безъ рѣзкихъ шалостей и въ то же время безъ скучающаго или тревожнаго выраженія на лицѣ. Все ея существо дышало внутренней гармоніей. Но настроеніе этихъ обоихъ лицъ было такъ ровно и постоянно, что я скоро привыкъ къ этому и пересталъ задумываться о его причинахъ. «И то сказать, чего имъ недостаетъ, — думалось мнѣ. — Онъ пересталъ тревожиться, почувствовавъ себя здоровѣе и не терзаясь болѣе ревностью; она счастлива сознаніемъ, что онъ спокоенъ. Это такъ просто». Зима въ домѣ Шельхеровъ проходила весело, какъ никогда. Кромѣ выѣздовъ въ театры, Шельхеры назначали jours fixes, не очень многолюдные, но веселые, съ танцами, съ пѣніемъ, съ petits jeux. На этихъ собраніяхъ появлялись не одни молодые люди и молодыя дѣвушки, но и старики и старухи, усаживавшіеся за зеленые столы. Богачамъ стоило только распахнуть свои двери, чтобы къ нимъ повалилъ народъ, ищущій развлеченій, сытныхъ ужиновъ, блестящей обстановки. Мой отецъ шутливо замѣчалъ, что Шельхеры «готовятся къ свадьбѣ и пробуютъ, весело ли жить по-семейному». Дѣйствительно, теперь домъ Шельхеровъ пересталъ походить на дѣтскую, на школу, на рекреаціонное зало, а принялъ видъ обыкновеннаго богатаго «семейнаго» дома.
Къ концу зимы Лева сталъ мелькомъ говорить о своихъ планахъ съѣздить лѣтомъ снова за границу, гдѣ воздухъ такъ благотворно повліялъ на него. Анна Ивановна стала немного тревожиться при этомъ, говоря, что ей страшно подумать о новыхъ сборахъ къ путешествію. Тогда Лева улыбался и говорилъ шутливо, что онъ возьметъ вмѣсто нея Женю. Нужно же ей показать Швейцарію, Италію. Правда, она уже бывала за границей, но тогда она была совсѣмъ ребенкомъ. Если бы Миннушка была «ходокъ», то можно бы и ее взять. Но гдѣ же ей ходить, а онъ съ Женей намѣренъ весь Тироль и всю Швейцарію исходить пѣшкомъ. Мало-по-малу, отъ шутливаго тона перешли къ серьезному, и Анна Ивановна уже сама говорила, что она ни за что не поѣдетъ сама; пусть Лева беретъ Женю. Начинались шутки, предположенія, какъ они вдвоемъ будутъ забираться на высокія горы, подобно дикимъ козамъ, какъ они будутъ бѣгать по городамъ, осматривая всякія достопримѣчательности. Еще бы! школьники на свободѣ!
— Вы бы хоть меня съ собою взяли для приличія, — неожиданно замѣтила однажды Ольга Дмитріевна, раздраженная мыслью, что «эту дѣвчонку» даже за границу повезутъ.
Лева немного измѣнился въ лицѣ и хотѣлъ что-то возразить, но за него отвѣтила Анна Ивановна:
— Ахъ, Ольга, да что же тутъ неприличнаго, что братъ съ сестрой путешествовать будутъ?
— Братъ съ сестрой… двоюродные! Гдѣ это видано въ порядочномъ обществѣ? Люди мало ли что могутъ подумать!
— Никто ничего не смѣетъ думать! — вспылилъ Лева.
— А, Боже мой! не смѣютъ! Да развѣ можно запретить людямъ думать? — проговорила Ольга Дмитріевна. — Ужъ ты думаешь, если деньги, такъ и все можно…
— Да что думать-то людямъ? — спросила Анна Ивановна.
И, махнувъ рукою, не дожидаясь отвѣта, прибавила:
— Да ты и не знаешь заграничной жизни! Ты думаешь, тамъ, какъ у насъ, заварятъ кашу въ. своей семейкѣ и расхлебываютъ ее цѣлый годъ. Нѣтъ, мать моя, за границей-то ты всѣмъ чужая, не подними сама шума да скандала, никто на тебя и вниманья не обратитъ. И паспортовъ тамъ не спрашиваютъ — запишись графиней — графиней и будутъ звать.
Она добродушно засмѣялась.
— Ты, Лева, записывайся вездѣ барономъ фонъ-Шельхеромъ съ женой… Помнишь, тебя въ Берлинѣ всѣ называли Herr Baron… По-баронски деньгами сорили, вотъ и титулъ сейчасъ дали.
Разговоръ принялъ снова шутливый оборотъ. Тѣнь не сходила только съ лица Левы. Онъ какъ-то особенно всматривался въ Ольгу Дмитріевну, точно желая прочитать ея сокровенныя мысли. Но кромѣ зависти онъ не прочелъ ничего на ея разрисованномъ лицѣ…
Недѣли двѣ спустя разговоръ коснулся снова поѣздки Левы за границу, и снова Ольга Дмитріевна замѣтила:
— Да неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, вдвоемъ поѣдете? Ужъ хоть бы Марину Осиповну взяли… Она-то никого не стѣснитъ…
Лева опять вспылилъ.
— Мы поѣдемъ такъ, какъ вздумается намъ, — отвѣтилъ онъ. — Кажется, это не касается никого…
— Ахъ, Боже мой, это говорится вовсе не къ тому, что кто-нибудь желалъ бы вмѣшиваться… Но я только говорю, что въ извѣстныхъ кругахъ общества это не принято…
— То-есть это гдѣ? Въ вашемъ кругу?
— Да, въ порядочномъ обществѣ…
— Ну, мы, значитъ, непорядочное общество.
И съ несвойственной ему грубостью онъ замѣтилъ:
— Смотрите, Ольга Дмитріевна, не уроните себя, вращаясь въ подобномъ обществѣ…
Она со злостью прикусила нижнюю губу и отвернулась.
Лева опять упорно вглядывался въ нее, желая угадать ея мысли.
Въ это время въ немъ начала замѣчаться снова тревога; онъ иногда впадалъ въ задумчивость и простаивалъ по нѣсколько минутъ у окна, въ раздумья смотря куда-то вдаль и покусывая ногти; порою онъ задумывался такъ глубоко, что вовсе не слыхалъ обращенныхъ къ нему вопросовъ или отвѣчалъ невпопадъ. Впрочемъ, этотъ новый фазисъ въ настроеніи Левы совершенно ускользалъ отъ меня въ то время. У меня началась горячая пора экзаменовъ, и я рѣдко бывалъ у Шельхеровъ. Къ тому же у нихъ шла разсѣянная, чисто свѣтская жизнь, совершенно чуждая и несимпатичная мнѣ и, можетъ-быть, это, а можетъ-быть и что-нибудь другое немного отдалило меня отъ Левы въ послѣднее время. Какъ-то чутьемъ я угадывалъ, что я становлюсь ненужнымъ для него. Онъ былъ попрежнему привѣтливъ со мною, но и только. Ему точно не о чемъ было говорить со мною. Его душевный міръ вдругъ закрылся для меня, сдѣлался тайной. Я замѣчалъ это, но не напрашивался на откровенность…
Приближалась уже весна, удовольствія зимняго сезона оканчивались, у Шельхеровъ былъ одинъ изъ послѣднихъ jours fixes. Я пошелъ къ нимъ съ отцомъ, рѣшивъ, что я теперь долго не заверну къ нимъ: работы было не мало и нужно было на нѣкоторое время отдаться исключительно ей. Народу у Шельхеровъ собралось немного, танцевъ не было и разговоръ какъ-то не клеился. Можетъ-быть, отчасти повліяло на всѣхъ безпокойство по поводу нездоровья Жени. Она не появлялась въ парадныхъ комнатахъ и лежала въ своей комнатѣ. Мой отецъ, услышавъ о ея нездоровьѣ, сказалъ:
— Что же меня не позвали?
— Да что вы подѣлаете, Константинъ Ѳедоровичъ, если Женя не любитъ лѣчиться, — отвѣтила Анна Ивановна. — Вотъ въ послѣдніе мѣсяцы это четвертый разъ съ нею мигрень, а скажу, чтобы послать за вами — ни за что!
— Отчасти и умно дѣлаетъ, — замѣтилъ отецъ. — Отъ мигрени почти нѣтъ средствъ. Разъ одно поможетъ, другой — другое. Наугадъ прописываешь лѣкарства. Но вѣдь это, можетъ-быть, и не мигрень.
— Нѣтъ, мигрень. Болитъ голова, тошнота..
Въ разговоръ вмѣшалась Ольга Дмитріевна:
— Странно, право, бояться показаться доктору! Если докторъ даже и не поможетъ, то хоть опредѣлитъ болѣзнь, дастъ благоразумный совѣтъ…
И, пожимая плечами, она прибавила:
— И съ чего это у нея вдругъ мигрень началась? Прежде что-то этого не было.
Лева уже кусалъ ногти, видимо раздраженный и встревоженный.
— Эхъ, Ольга Дмитріевна, — отвѣтилъ съ обычной шутливостью отецъ: — вотъ и у меня все не было, не было сѣдыхъ волосъ, а теперь проявились. И съ чего бы это?
— Ахъ, ужъ вы не хотите ли сказать, что Женя отъ старости начинаетъ хворать? — насмѣшливо спросила Ольга Дмитріевна, свысока взглянувъ на отца.
— Ну, до старости ей далеко! А я просто хотѣлъ сказать, что у нея начались мигрени, потому вѣрно, что время мигреней пришло, вонъ какъ у Анны Ивановны начались ревматизмы, потому что ихъ время пришло, а у вашего покорнѣйшаго слуги отъ той же причины черные волосы въ сѣдые превращаться стали.
Потомъ, подтрунивая надъ нею, онъ сказалъ:
— Впрочемъ, гдѣ вамъ это знать, когда вы съ каждымъ днемъ все расцвѣтаете! У васъ долго еще не придетъ время какихъ бы то ни было недуговъ и превращеній…
— Да, время свое дѣло дѣлаетъ, — со вздохомъ сказала Анна Ивановна.
— Еще бы! — пошутилъ отецъ. — Не наложи на насъ съ вами время своей лапы, мы бы еще танцовать стали…
И, перемѣняя тонъ, онъ прибавилъ:
— Вонъ Гансъ Вурмъ, тотъ, вѣрно, не потому слегъ вчера…
— Какъ, Гансъ опять нездоровъ? — замѣтила Анна Ивановна: — а я и не знала. И очень боленъ?
— Очень. Да я и удивляюсь, какъ онъ живетъ еще. — сказалъ отецъ: — наперекоръ наукѣ живетъ. Возьмите вы то: отецъ и мать двоюродные братъ и сестра…
— Ахъ, у нихъ это и за грѣхъ не считается, — сказала Анна Ивановна: — онъ вѣдь не православный.
— Ну, я не о грѣхѣ, — замѣтилъ отецъ: — это не моя спеціальность, а о томъ, что близкое родство само по себѣ ужъ не особенно благопріятствуетъ здоровью ребенка, какъ говорятъ, да кромѣ того и самъ старикъ Вурмъ и его жена худосочные, малокровные, страдающіе чуть не чахоткой… Не знаю я, пророкъ старикъ Вурмъ, или не пророкъ, но знаю, что, вступая въ подобный бракъ, можно было предвидѣть, и не будучи пророкомъ, что наплодишь дѣтей, обреченныхъ не на жизнь, а на болѣе или менѣе быстрое увяданье.. Еще слава Богу, что уродовъ не родилось… Впрочемъ, кажется, у него одна дѣвочка была глухо-нѣмая?
Лева, съ лицомъ, покрывшимся пятнами, тревожно спросилъ:
— Да, позвольте, Константинъ Ѳедоровичъ, развѣ это непремѣнное слѣдствіе подобныхъ браковъ?
— Ну, нѣтъ, — отвѣтилъ отецъ: — не непремѣнное, но болѣе возможное, чѣмъ при иныхъ бракахъ, пожалуй, даже можно сказать болѣе, такъ какъ такія болѣзни, какъ бугорчатка, сумасшествіе, падучая, вообще передаются наслѣдственно, а наслѣдственность при близкомъ родствѣ супруговъ, сколько можно судить по разнымъ изслѣдованіямъ, усиливается. Это вопросъ крайне интересный.
Видя, что Лева слушаетъ его съ напряженнымъ вниманіемъ, отецъ сталъ объяснять ему взгляды разныхъ ученыхъ на этотъ вопросъ. Онъ указалъ на наблюденія Монтегацца въ Южной Америкѣ, на изслѣдованія Митшелля о вліяніи на потомство браковъ между близкими родственниками, указалъ на то, что говорятъ объ опасности подобныхъ браковъ Вуденъ и Девэ, замѣтилъ въ то же время о противоположныхъ взглядахъ и, между прочимъ, объ интересныхъ наблюденіяхъ Вуазена въ общинѣ Батца, гдѣ среди крайне здороваго населенія браки между родственниками производили здоровое потомство.
— Этотъ фактъ, по-моему, особенно интересенъ, — замѣтилъ отецъ: — такъ какъ тутъ является наслѣдственность здоровья, какъ бы поддерживаемая или усиливаемая тѣмъ, что браки совершаются между близкими родными…
И прибавилъ:
— Во всякомъ случаѣ, покуда болѣе или менѣе ясно то. что наслѣдованіе недуговъ и уродствъ легче передается между близкими родственниками, вступающими въ бракъ, и то, что подобные браки, повторяясь въ одной семьѣ или въ извѣстномъ мѣстечкѣ, сильно вліяютъ на вырожденіе…
Анна Ивановна, уловившая только то изъ этой бесѣды, что отецъ не одобряетъ браковъ между родными, замѣтила:
— Да; ужъ и точно, до чего доходятъ люди, чуть не родные отцы на дочеряхъ женятся. Впрочемъ, ужъ нынче время такое, вонъ и гражданскіе браки выдумали, чтобы развратъ прикрыть…
Я давно привыкъ читать на лицѣ Левы его душевныя настроенія, и меня поразило теперь выраженіе его лица. Оно было тревожно и мрачно. Онъ въ глубокомъ раздумьи проговорилъ отцу:
— Я никогда не задумывался объ этомъ вопросѣ съ этой стороны..
— Ты же не естественникъ, — просто сказалъ отецъ: — это и понятно.
И шутливо прибавилъ:
— А съ практической стороны тебѣ нечего было и думать объ этомъ: за тебя подумалъ нашъ законъ, запретивъ подобные браки.
Брови Левы сдвинулись, нижняя губа была закушена, глаза смотрѣли мрачно. Мой отецъ, ничего не подозрѣвая, продолжалъ говорить о томъ же вопросѣ — о вопросѣ вліянія родителей на дѣтей, о гибели дѣтей отъ легкомыслія родителей, о цѣломъ рядѣ вредныхъ вліяній, отражающихся на ребенкѣ прежде появленія на свѣтъ. Онъ попалъ на свою излюбленную тему и, развивая ее со всѣхъ сторонъ, коснулся наконецъ незаконнорожденныхъ. Они мало того, что обречены на разныя житейскія неудобства, на потерю разныхъ правъ, принадлежащихъ законнымъ дѣтямъ, на ложное положеніе въ обществѣ, гдѣ они какъ бы выбрасываются изъ среды своихъ родителей, такъ еще и физически они почти всегда страдаютъ: дѣвушки скрываютъ свое положеніе, вѣчно находятся въ тревогѣ во время беременности, не имѣютъ возможности вести гигіеническій образъ жизни, соотвѣтствующій ихъ положенію, ну, и не мудрено, что все это отражается на дѣтяхъ.
— Э, да и не перечислишь всѣхъ формъ дѣтоубійства, — рѣзко закончилъ отецъ. — Разные юнцы и юницы чуть не государственные вопросы умѣютъ рѣшать, а чтобы быть матерями и отцами — для этого у нихъ никакой подготовки нѣтъ…
Лева сидѣлъ, какъ приговоренный къ смерти. Я давно уже не видалъ его въ такомъ состояніи духа. Въ моей головѣ мелькнуло подозрѣніе, показавшееся мнѣ чудовищнымъ. Неужели онъ и Женя?.. Нѣтъ, не можетъ быть! Я старался отогнать отъ себя эту мысль. Но тутъ же мнѣ вспомнилась болѣзнь Жени, слова Ольги Дмитріевны о томъ, съ чего начались эти мигрени. А предполагаемое путешествіе Левы съ Женей на лѣто? Опять мнѣ вспомнились слова Ольги Дмитріевны о неприличіи этого путешествія и раздраженіе Левы. Мнѣ вспомнилась масса мелочей, пропускавшихся прежде мною безъ вниманія и получавшихъ теперь значеніе, бросая свѣтъ на дѣло. Неужели же въ самомъ дѣлѣ это правда? Но если это такъ, то я ли одинъ подозрѣваю это? Не подозрѣваетъ ли этого и Ольга Дмитріевна? О, она навѣрное догадалась, поняла все. Что если все откроется? Какъ-то безсознательно, чтобы разсѣять эти мысли, я поднялся съ мѣста. Лева вздрогнулъ и очнулся при моемъ движеніи, взглянулъ на меня, наши взгляды встрѣтились, и вдругъ, точно безмолвно объяснившись другъ съ другомъ, мы угадали все, что происходило въ душѣ каждаго изъ насъ. Лева поднялся съ мѣста, и мы оба молча, не сговариваясь, не приглашая одинъ другого, пошли въ его кабинетъ. Едва успѣла закрыться за нами дверь, какъ Лева отрывисто проговорилъ:
— Ты все понялъ?
— Да, — отвѣтилъ я.
Онъ сжалъ голову руками и опустился у письменнаго стола. Я, не нарушая молчанія, ходилъ по комнатѣ, совершенно ошеломленный открытіемъ. Въ моей головѣ была какая-то путаница. Наконецъ, онъ заговорилъ отрывисто, почти съ укоромъ:
— Твой отецъ точно ножомъ провелъ по моему сердцу.
— Мой отецъ? — спросилъ я разсѣянно.
— Ну, да. Я ни о чемъ не думалъ, что онъ выяснилъ. Я не думалъ о вліяніи на ребенка родственныхъ связей, моей болѣзненности.
— Ну, это, можетъ-быть, и не такъ, — началъ я: — отецъ же говорилъ, что тутъ много спорнаго.
— Нѣтъ, нѣтъ и это отзовется, и то, что Женя скрываетъ свое положеніе, старается казаться стройной… Все, все отзовется!.. Господи, недостаетъ еще того, чтобы наше незаконное дитя было страдающимъ недугами ребенкомъ! Да, этого и надо ждать! Какъ же! Попробовалъ наперекоръ судьбѣ украсть себѣ счастіе! Съ Богомъ захотѣлъ спорить!..
Его тонъ напомнилъ мнѣ прежняго Леву, какимъ онъ былъ всегда. Я уловилъ пробѣжавшую по немъ дрожь и невольно подумалъ, что и безъ словъ отца мрачное настроеніе охватило бы его: — съ весной, по обыкновенію, воротилась его болѣзнь. Я сразу понялъ это, когда Лева началъ говорить, что онъ за послѣднее время и такъ волновался мыслью, какъ они поступятъ, когда родится ребенокъ, что его начали тревожить допросы Ольги Дмитріевны по поводу отъѣзда за границу. Въ моей головѣ мелькнула мысль, что если бы у него не было даже этихъ причинъ для волненія, то онъ изобрѣлъ бы ихъ и сталъ бы терзаться, томиться, страдать. Такіе люди не могутъ быть счастливыми и, если можно такъ выразиться, само счастіе является для нихъ несчастіемъ, какъ трезвое состояніе для пьяницы. Сознавать себя несчастными — это ихъ нормальное состояніе; въ минуты, когда они сознаютъ себя счастливыми, они со страхомъ говорятъ себѣ, что «это передъ бѣдой». Онъ съ горечью закончилъ свои жалобы:
— Единственный шагъ въ жизни сдѣлалъ по своему желанію, и это первый шагъ въ окончательной гибели и себя, и Жени, и домашняго мира!
Я зналъ, что его нечего утѣшать. Его мысль работала въ своемъ привычномъ направленіи, какъ у маніака, независимо отъ логики вещей и постороннихъ людей. Я могъ только посовѣтовать ему скорѣй ѣхать за границу. Тамъ Женя можетъ почти не скрывать своего положенія; тамъ никакія Ольги Дмитріевны не выслѣдятъ ихъ.
Когда я вышелъ съ отцомъ на улицу, отецъ спросилъ меня:
— Что съ Львомъ?
Я только махнулъ рукою.
— Опять, кажется, расхварывается и привередничаетъ? — сказалъ отецъ.
— Не говори лучше, — отвѣтилъ я: — тутъ начинается цѣлая драма.
— Ну, ну, ужъ и драма.
Я не привыкъ скрывать что-нибудь отъ отца, и хорошо зналъ, что этотъ человѣкъ не выдастъ чужой тайны. Скрывать отъ него то, что я скрывалъ отъ него до этой поры, я дольше не могъ. Потому я сказалъ ему откровенно:
— Лева живетъ съ Женей.
Онъ даже остановился отъ изумленія.
— Ты бредишь?
— Она беременна!
Отецъ развелъ въ обѣ стороны руками. Нѣсколько минутъ мы шагали молча.
— Этого никто не знаетъ, кромѣ меня и тебя, — сказать я.
— Понимаю, — отрывисто отвѣтилъ отецъ и потомъ прибавилъ: — но что будетъ, когда узнаютъ всѣ, а узнаютъ это навѣрно.
— Можетъ-быть, все удастся скрыть, — сказалъ я.
— Нѣтъ, мальчуганъ, эти вещи никогда не скрываются. Выпрядется тайкомъ, а бѣлится на солнцѣ, какъ говорить Гете… Только въ этомъ случаѣ дѣло будетъ не въ томъ, чтобы все выбѣлилось, а чтобы все зачернилось… Да, да, всѣ узнаютъ… А что будетъ, когда всѣ узнаютъ, это еще мы увидимъ съ тобою.
VII.[править]
Лева и Женя уѣхали за границу, Анна Ивановна и мы перебрались на дачи. Я былъ сильно занятъ въ это лѣто уроками и посѣщалъ домъ Шельхеровъ урывками, не особенно часто. Но каждый разъ, посѣщая Анну Ивановну, я слышалъ отъ нея и отъ Миннушки, что Лева и Женя здоровы и наслаждаются жизнью въ Швейцаріи. То же сообщалъ и мой отецъ, послѣ посѣщенія имъ старухи. Я знать, что въ этомъ нѣтъ ни слова правды. Каждое письмо Левы, адресованное ко мнѣ, дышало тревогою, жалобами, сѣтованіями, опасеніями. Сначала эти письма были довольно часты, довольно длинны, потомъ они стали приходить рѣже, дѣлались все короче, наконецъ, Лева пересталъ вовсе писать ко мнѣ. Я понималъ, что онъ «потерялъ голову», какъ онъ выразился самъ въ одномъ изъ послѣднихъ писемъ ко мнѣ. Впрочемъ, и было отчего потерять голову: и онъ, и Женя были молоды, неопытны, среди чужихъ людей; рожденіе перваго ребенка и при самыхъ лучшихъ условіяхъ не обходится безъ волненій и опасеній, тутъ же условія были далеко не благопріятными; кромѣ того, какъ они поступятъ съ ребенкомъ, на чье имя запишутъ его, какъ привезутъ въ Петербургъ. Я сознавалъ, что и болѣе спокойный и здоровый человѣкъ, чѣмъ Лева, могъ бы растеряться на его мѣстѣ; онъ же могъ натворить всевозможныхъ промаховъ, ошибокъ, глупостей, растерявшись въ рѣшительную минуту. Время между тѣмъ подходило къ осени, и Анна Ивановна тоже начала немного волноваться, такъ какъ Лева не писалъ ей ничего опредѣленнаго относительно своего возвращенія домой. Она со вздохами говорила, что ея «дѣти» загостились черезчуръ долго за границей.
— Вѣрно тамъ свободнѣе, — не безъ насмѣшливости замѣчала Ольга Дмитріевна.
Она какъ-то незамѣтно внѣдрилась въ домѣ Шельхеровъ, чтобы, какъ она говорила, бѣдная Аннетъ не такъ скучала. Впрочемъ, Анна Ивановна, привыкшая «жить на народѣ», была, повидимому, довольна присутствіемъ въ ея домѣ «Ольги». Иногда старуха даже добродушно подсмѣивалась надъ нею, когда та любезничала съ молодежью или являлась уже черезчуръ сильно накрашенною. «Ольга, — говорила Анна Ивановна: — ты вотъ тутъ лицо мукою запачкала; потри около глаза, у тебя чѣмъ-то чернымъ выпачкано». Это было своего рода развлеченіемъ для Анны Ивановны. Старуха не сердилась даже за мелкія выходки и тонкіе намеки Ольги Дмитріевны на Женю и Леву, отчасти не понимая этихъ намековъ, отчасти сознавая, что «ужъ очень Ольгѣ хотѣлось бы быть самой за границей». Послѣдняя мысль была тоже причиною невинныхъ шуточекъ надъ Вощининой. «Что она на итальянцевъ, что ли, хочетъ насмотрѣться? такъ вѣдь они и въ Италіи такіе, какъ здѣсь»… Анну Ивановну вообще трудно было встревожить или разсердить, еще труднѣе было заставить догадаться, насчетъ чего бы то ни было, что не говорилось прямо, что не было очевидно, какъ день. Она была увѣрена, что все обстоитъ благополучно и что ничто въ домѣ не измѣнилось — Дарья печетъ попрежнему пироги, жаритъ телятину, готовитъ кремы — чего же больше? А перемѣна въ домѣ была, и эту перемѣну одинъ изъ первыхъ замѣтилъ мой отецъ. Какъ-то разъ, спросивъ меня, получалъ ли я письма отъ Левы, онъ сказалъ:
— Онъ и не ожидаетъ, что всѣ уже знаютъ его тайну.
— Ну? — съ сомнѣніемъ проговорилъ я. — Почему ты такъ думаешь?
— А видишь ли, когда куда-нибудь слетаются вороны, тамъ вѣрно есть падаль, — отвѣтилъ онъ шутливо. — Ну, а когда къ богатымъ роднымъ очень ужъ усердно стекаются разные дальніе родственники — это значитъ, что они чуютъ въ домѣ покойника.
И болѣе серьезнымъ тономъ продолжалъ:
— Ты развѣ не замѣчаешь, что въ домѣ Анны Ивановны вдругъ появились какіе-то троюродные сестры и братья, какіе-то четвероюродные племянники и племянницы? Ихъ скликала, очевидно, Ольга Дмитріевна, и скликала недаромъ: она все угадала и все такъ или иначе передала этой стаѣ, будьте, молъ, на-сторожѣ, можетъ-быть, покойникъ будетъ..
Отецъ потрепалъ меня по плечу.
— Ты, мальчуганъ, молодъ и этой грязи корыстолюбія еще не изучилъ, а я — я спеціалистъ въ дѣлѣ подобныхъ наблюденій. И то сказать, мнѣ, какъ врачу, не мало пришлось видѣть исторій въ этомъ родѣ. Знаю я хорошо, съ какимъ выраженіемъ на лицахъ, какимъ голосомъ спрашиваютъ родственники, ожидающіе наслѣдства: «докторъ, скажите, ради Бога, очень опасно положеніе нашей дорогой бабушки?»
— Но, отецъ, я не понимаю, на что здѣсь можно надѣяться: Анна Ивановна и Лева живы, — съ недоумѣніемъ началъ я,
— Этого, мальчуганъ, и я не знаю, на что тутъ можно надѣяться, — отвѣтилъ отецъ, улыбаясь добродушной улыбкой. — Не сподобился стоять въ такомъ положеніи. Я только констатирую фактъ: родня вылѣзаетъ изъ всѣхъ щелей и ползетъ въ домъ Анны Ивановны… ну, значитъ, почуяла добычу… Можетъ-быть, покуда они и не знаютъ, зачѣмъ они выползли, но каждый вѣдь изъ нихъ знаетъ поговорку о мутной водѣ, гдѣ хорошо рыбу ловить… И что за подлыя рожя дѣлаются у людей, когда они, какъ гіэны, идутъ на развѣдку мертваго тѣла, человѣческой падали? Ты присмотрись къ нимъ, присмотрись, какъ они цѣлуютъ ручки у Анны Ивановны… «Сестрица», «тетечка», «бабенька» — слова-то самыя сладкія подбираютъ, и голоса у всѣхъ шепелявыми отъ нѣжности дѣлаются… Тьфу, мерзость житейская!..
И, снова шутя, онъ замѣтилъ, потрепавъ меня по плечу:
— Счастливы мы, мальчуганъ, что у насъ нечего наслѣдовать и не отъ кого наслѣдовать…
Но отецъ не любилъ долго останавливаться надъ подобными вопросами. Онъ шутливо говаривалъ, что рыться въ грязи человѣческихъ отношеній вредно для здоровья, а у него, какъ у врача, и такъ кругомъ заразныя болѣзни, то тифы, то скарлатины, то дифтериты. Вообще онъ относился довольно равнодушно ко всему, что происходило въ семьѣ Шельхеровъ и тому подобныхъ людей. Онъ шутливо говаривалъ, что онъ дѣлитъ людей на двѣ половины — на односторонне-несчастныхъ и двусторонне-несчастныхъ; къ первымъ принадлежатъ сытые, ко вторымъ — голодные; у сытыхъ несчастія почти исключительно мозговыя, у голодныхъ же — и мозговыя, и желудочныя, а иногда въ придачу и… Макаровскія, — добавлялъ онъ, смѣясь, — такъ какъ каждый бѣднякъ почти непремѣнно Макаръ, на котораго всѣ шишки валятся, даже и такія, которымъ не слѣдовало бы валиться именно на него. «Вонъ, напримѣръ, мужикъ, потому что онъ больше всѣхъ работаетъ, потому что онъ больше всѣхъ голодаетъ, потому что онъ мретъ, какъ мухи осенью, на него и навалили всѣ шишки податей да поборовъ, — ты, молъ, Макаръ». И развивая свою теорію, отецъ заканчивалъ: «а такъ какъ всѣхъ покойниковъ не оплачешь, то и надо беречь свои слезы для самыхъ дорогихъ, для наиболѣе заслуживающихъ этихъ слезъ, т.-е. для двусторонне-несчастныхъ людей». Согласно этимъ взглядамъ, онъ, конечно, только мимоходомъ могъ интересоваться разными событіями въ жизни какихъ-нибудь Шельхеровъ.
Меня же, начинавшаго сильно интересоваться всѣми сторонами окружающей меня жизни, наблюденіе, сдѣланное отцомъ, заставило присмотрѣться къ жизни въ домѣ Анны Ивановны. Дѣйствительно, въ этомъ домѣ теперь бывала цѣлая стая родственниковъ, появлявшаяся прежде только въ годовые праздники. Теперь только и слышалось: «тетя», «бабушка», «сестрица». Всей этой стаей точно командовала Ольга Дмитріевна, лаская каждаго, улыбаясь каждому, какъ будто хозяйкою въ домѣ была она, а не Анна Ивановна. Въ то же время я замѣтилъ какое-то странное отношеніе этой женщины ко мнѣ, не то враждебное, не то презрительное. Она не безъ ядовитой ироніи разспрашивала меня:
— Вамъ что пишетъ Лева? Вѣроятно, больше, чѣмъ Аннетъ? Ей только восторги описываются, все больше о природѣ. Иногда даже смѣшно читать, точно онъ одно письмо съ другого списываетъ.
— Онъ мнѣ совсѣмъ не пишетъ, — отвѣчалъ я. — Я самъ лѣнивъ писать.
— Вотъ какъ, повѣренному сердечныхъ дѣлъ и не пишетъ!
Я обратилъ дѣло въ шутку:
— А вы думаете, что я повѣренный Левы? У меня много для этого своихъ заботъ и хлопотъ.
— Да? Но вы, вѣрно, знаете, когда онъ вернется?
— Нѣтъ, не знаю!
— Это странно! Ужъ не думаетъ ли онъ экспатрироваться? За границей свободнѣе жить.
— А развѣ вы чувствуете здѣсь, въ Россіи, стѣсненія? — шутливо спросилъ я.
— Я не о себѣ говорю!
— Такъ это вамъ Лева писалъ?
— Онъ не переписывается со мною…
— Такъ изъ чего же-вы дѣлаете свои заключенія? Вѣдь вы же не живали за границей?
Она сдѣлала злую гримасу и отошла отъ меня. Но меня самого начало смущать долгое отсутствіе Левы. Я сознавалъ, что, должно-быть, тамъ, у него, не все благополучно, и кромѣ того ясно видѣлъ, что Анна Ивановна, подъ вліяніемъ какихъ-то смутныхъ толковъ, начинаетъ волноваться. Она подолгу говорила и со мной, и съ моимъ отцомъ, и съ моею матерью о томъ, что Лева зажился слишкомъ долго, что боится она, не скрываетъ ли онъ чего-нибудь отъ нея. Но на вопросъ: чего? Она отвѣчала, что, можетъ-быть, онъ нездоровъ и не пишетъ только объ этомъ. Другихъ подозрѣній, очевидно, у нея не было. Прямо даже Ольга Дмитріевна не рѣшалась высказать ей своихъ предположеній, а намеки разбивались о непонятливость Анны Ивановны…
И вдругъ, точно снѣгъ на голову, въ одинъ прекрасный день явились Лева и Женя. Ни телеграммъ, извѣщающихъ о пріѣздѣ, ни просьбъ о высылкѣ экипажа, ничего не было. Всѣ были озадачены этимъ пріѣздомъ и съ Анной Ивановной чуть не сдѣлался обморокъ. Ольга же Дмитріевна только восклицала на всѣ лады:
— Господи, да вы оба точно изъ могилы! Да съ чего это вы оба похудѣли? Вы больны были? Вотъ вамъ и заграница!
Лева и Женя торопливо объяснили, что они очень устали въ дорогѣ, что въ послѣднее время они простудились въ горахъ Швейцаріи. И, наскоро переговоривъ со всѣми, Лева прошелъ со мною въ свой кабинетъ.
— Прости, что я не писалъ, — указалъ онъ, обнимая меня. — Было не до писемъ, и кромѣ того у меня вѣчные страхи: боялся, что письма не дойдутъ, что кто-нибудь прочтетъ ихъ, что ты какъ-нибудь обронишь. Бумагѣ нельзя ввѣрять тайнъ: она всегда можетъ предать.
Онъ сталъ мыться и переодѣваться.
— Ты не сердись, что я при тебѣ… Хочется все скорѣе передать… Пережито столько, что… не знаю, какъ и пережилъ… Я не воображалъ, что это такая страшная вещь — роды!.. А Женя, о, что она выстрадала?
— Ребенокъ живъ?
По лицу Левы скользнула горькая усмѣшка.
— Да, да, ребенокъ… еще болѣе жалкое созданье, чѣмъ я… Онъ привезенъ сюда… Маленькій ирландецъ…
Я ничего не понималъ. На минуту въ моей головѣ мелькнула мысль, что Лева бредитъ.
— Что-жъ было дѣлать? — продолжалъ онъ. — Записать: незаконнорожденный отъ дѣвицы такой-то? Это было уже слишкомъ! Надо было пріискать родителей: За деньги нашлись какіе-то, нищіе, согласившіеся приписать дитя на свое имя. Мы взяли къ нему кормилицу, нашли женщину, бывавшую въ Россіи, и привезли ихъ сюда. Покуда они помѣстились въ гостиницѣ, потомъ найму имъ квартиру. Впрочемъ… что я говорю; потомъ! Придется, вѣроятно, везти ребенка на вѣчную квартиру, на кладбище…
И уже совершенно раздражительно онъ началъ изливаться въ жалобахъ. Что ему дала эта незаконная связь, что она дала Женѣ? Пять мѣсяцевъ счастья? Но какое это было счастье? Краденое, воровское! Ни разу они не смѣли явиться мужемъ и женой въ своемъ домѣ, въ своей семьѣ, поговорить они не могли спокойно, боясь, что кто-нибудь подслушаетъ. Они пробирались другъ къ другу крадучись, воровски, съ оглядкой. Правда, на первыхъ порахъ они видѣли въ этомъ особую прелесть, какъ школьники, обманывающіе учителей и гувернеровъ. Имъ нравилось цѣловаться въ уголкахъ, на ходу, за спинами другихъ. Но когда Женѣ пришлось стягивать талью корсетомъ, когда ей пришлось скрывать головныя боли, тошноту, боясь позвать доктора, когда…
— Помнишь, тотъ вечеръ, когда послѣднюю каплю отравы влилъ твой отецъ въ эту чашу тайныхъ мукъ? — сказалъ онъ съ горечью. — Я уже тогда былъ такъ настроенъ, что готовъ былъ бѣжать или все открыть матери… первому встрѣчному… всѣмъ и каждому… И вдругъ твой отецъ поднялъ этотъ вопросъ, выяснилъ то, что уже начинало бродить въ моемъ умѣ… Я не знаю, какъ я тогда не сошелъ съ ума.. А тамъ, за границей, приходилось лгать, играть роль мужа и жены, бѣгать отъ русскихъ, жить исключительно среди чужихъ и чуждыхъ людей, изыскивать средства для того, чтобы ребенокъ не былъ незаконнымъ, чтобы не было слѣдовъ его рожденія отъ Жени… О, бѣдная, бѣдная Женя, сколько перенесла она изъ-за меня…
Въ двери послышался стукъ.
— Это я, Левушка! — раздался ласковый голосъ Анны Ивановны.
Лева вздрогнулъ.
— Мать! — прошепталъ онъ, измѣняясь въ лицѣ. — Что случилось?
Вошла Анна Ивановна, не дожидаясь отвѣта.
— Пришла посмотрѣть на тебя, шутка ли, сколько времени не видала, а тамъ — народъ…
Она поцѣловала его, взявъ за голову. Я хотѣлъ удалиться.
— Куда ты, Николаша? — спросила она. — Ты-то свой, слава Богу, а тамъ…
Она махнула рукой, садясь въ кресло.
— И хорошо имѣть родныхъ, и не хорошо, — заговорила она. — Тутъ они вертятся, болтаютъ, ну, и весело, а вотъ какъ захочется одной съ своими близкими остаться, такъ ужъ и не знаешь, куда отъ родни дѣваться, сказать: «уходите» — неловко, а сами понять не хотятъ, что надо же матери и поговорить съ дѣтьми, съ тобой, съ Женей, съ Минной…
— Дѣйствительно, у васъ базаръ какой-то, — сказалъ Лева. — Что они всѣ на житье къ намъ переѣхали, что ли? Орда какая-то…
— Попросту живемъ; аристократами не сдѣлались. У тѣхъ вѣдь на все назначенные дни и часы, — пошутила Анна Ивановна: — а къ намъ иди всѣ, сколько влѣзетъ.
И, перемѣняя тонъ, она сказала:
— Ну, да Богъ съ ними! Разсказывай о себѣ, какъ жилъ, что видѣлъ.
Началась пытка для Левы. Лгать, выдумывать, притворяться. Онъ не умѣлъ этого дѣлать. До этой поры ему не было нужды привыкать къ этому. Онъ заговорилъ сбивчиво, смутно. Анна Ивановна между тѣмъ задавала вопросы: отчего онъ похудѣлъ? почему Женя измѣнилась? Я сидѣлъ, какъ на иголкахъ; мнѣ все казалось, что вотъ-вотъ Лева проговорится, разскажетъ все. И помимо моей воли въ моей головѣ мелькала мысль: «и не лучше ли разомъ сказать все? вѣдь все равно все узнается». Я поставилъ себя на его мѣсто. Что сталъ бы дѣлать я, если бы я попалъ въ такое положеніе? По моему лицу скользнула невольная улыбка. Развѣ я могъ бы попасть въ подобное положеніе? Развѣ я былъ способенъ на всѣ эти сомнѣнія и терзанія, изъ которыхъ состояла вся душевная жизнь Левы? И развѣ было что-нибудь похожаго въ моей семейной обстановкѣ на семейную обстановку Левы? Лева между тѣмъ кое-какъ выпутывался изъ допроса. Когда лакей доложилъ, что подаютъ чай, Анна Ивановна встала и пошла въ столовую, поцѣловавъ Леву и сказавъ ему, чтобы онъ шелъ пить чай.
— И эта пытка будетъ длиться не день, не два, — проговорилъ мнѣ Лева, какъ только закрылась дверь за его матерью. — Будутъ разспрашивать всѣ, каждый поодиночкѣ и всѣ мѣстѣ.
И, передернувъ плечами, онъ проговорилъ:
— Точно, надо вытолкать въ шею весь этотъ сбродъ родни, затвориться отъ всѣхъ…
— Я на твоемъ мѣстѣ просто все сказалъ бы матери, — замѣтилъ я.
— Что ты, что ты! — съ испугомъ воскликнулъ онъ. — Это ее убьетъ! Развѣ она такая женщина, чтобы понять, что я не сдѣлалъ никакого преступленія, что я только жертва закона. У нея свои предразсудки…
— Что-жъ изъ этого? Ну, посердится, поплачетъ, потомъ…
— Ахъ, ты совсѣмъ плохой наблюдатель! — перебилъ онъ меня, — Съ колыбели видишь человѣка и вовсе не понимаешь ее… Убѣди какую-нибудь безграмотную мѣщанку, что земля не на китахъ стоитъ… Объясни, не прослывъ кощунствующимъ человѣкомъ, какой-нибудь странницѣ, что Христосъ былъ жидъ…
Я не далъ ему продолжать и сказалъ:
— Но вѣдь когда-нибудь она узнаетъ…
— Нѣтъ, нѣтъ, я все это передумалъ. Времени было довольно. Никто теперь не узнаетъ, а послѣ — я всѣхъ родныхъ удалю…
Мы вышли въ столовую, и я разслышалъ голосъ Володи Вощинина, говорившаго Женѣ своимъ обычнымъ пошловатымъ тономъ:
— Вы видите, кузиночка, я тоже похудѣлъ, тоскую по васъ. Дни разлуки казались мнѣ вѣчностью.
— Ахъ, оставь, Володечка! — воскликнула Ольга Дмитріевна. — Развѣ Женя можетъ теперь интересоваться тобой?;. Что ты для нея, бѣдный мой мальчикъ!
— Что ему Гекуба? — продекламировалъ Володя. — Нѣтъ, Женя, я не вѣрю, чтобы вы были такъ безчувственны.
— Володечка, Женѣ нужно богатство…
Женя сидѣла, молчаливая, грустная, уже измученная разспросами, намеками, колкостями, ясно понимающая, что въ воздухѣ носятся подозрѣнія относительно ея.
VIII.[править]
Возвращеніе Левы и Жени внесло въ домъ Шельхеровъ не радость, а уныніе. Анна Ивановна тревожилась, что ея дѣти вернулись «словно другими». — «Лева ходитъ мрачнымъ, Женя точно въ воду опущенная. Что съ ними?»
Старушка приставала къ коему отцу: «Вы поразспросите толкомъ, что съ ними? Чую я, что они больны». Отецъ уклончиво отвѣчалъ, что это просто усталость съ дороги, перемѣна климата, зима стоитъ гнилая, какъ же не хворать. Не находя поддержки въ моемъ отцѣ, Анна Ивановна жаловалась роднымъ и, главнымъ образомъ, Ольгѣ Дмитріевнѣ, какъ самой частой посѣтительницѣ, на то, что Лева и Женя больны, — сама она видитъ, что больны, — а лѣчиться не хотятъ. Охъ ужъ, эта молодежь, все на свои силы, на свою молодость надѣется! Ольга Дмитріевна вздыхала и тутъ же спрашивала: «Куда ѣздятъ Лева и Женя такъ часто? отчего они одни ѣздятъ? съ чего это у Жени красны глаза такъ часто?» Для Анны Ивановны все это были открытія. Сама она ничего не подмѣчала. Ей бросалось въ глаза только то, что они мало ѣдятъ; это былъ для нея вѣрный признакъ ихъ нездоровья. Ольга Дмитріевна злилась въ душѣ на «безтолковую» старуху и прямѣе приступила къ дѣлу, замѣтила наконецъ, что неловко, что Лева все съ Женей вдвоемъ: «Женя ужъ невѣста, Богъ знаетъ, что люди могутъ подумать». Это ужъ были не намеки, а прямо подозрѣніе. Самый безтолковый человѣкъ могъ понять, о чемъ тутъ говорилось…
Анна Иванова пришла въ ужасъ, такъ чудовищно показалось ей это: мало того, что она признавала всякую связь, чѣмъ бы ее ни оправдывали, развратомъ, а тутъ еще связь брата и сестры, двоюродныхъ, правда, но «все равно, что родныхъ», какъ выражалась она. Да за это и люди опозорить могутъ, и на томъ свѣтѣ муки вѣчныя ждутъ. Никто и никогда не могъ бы въ-серьезъ сказать что-нибудь «о нравственныхъ принципахъ» или «о религіозныхъ воззрѣніяхъ» Анны Ивановны. Всѣ знали, что она живетъ въ свое удовольствіе, любитъ заниматься кулинарнымъ искусствомъ, души не чаетъ въ Левѣ — и только. Правда, никогда она не развратничала, была примѣрной женой, но что же изъ того — можетъ-быть, случая не было; можетъ-быть, просто лѣнь было затѣвать незаконныя связи. Это была если и нравственность, то чисто отрицательная, сохраненная за недостаткомъ искушеній или вслѣдствіе апатичнаго темперамента. О религіозности Анны Ивановны могли возникнуть еще большія сомнѣнія; она теплила лампаду въ своей спальнѣ, но безпрекословно согласилась съ мужемъ, что не только лампады не идутъ къ новой обстановкѣ другихъ комнатъ, но даже и образа большихъ размѣровъ; божественные разсказы она, конечно, любила, но одинаково слушала ихъ отъ странницъ, отъ русскаго попа и отъ Вурма, съ одинаковымъ удобствомъ дремля подъ каждый изъ нихъ; въ церковь она всегда собиралась ѣхать, какъ только наставалъ праздникъ, и, вѣроятно, ѣздила бы часто; если бы одинъ разъ не мѣшалъ ревматизмъ въ ногахъ, другой — трепетаніе въ груди, третій — затѣянные къ завтраку блины. И вдругъ всплыло наружу, что за этимъ кажущимся нравственнымъ и религіознымъ индифферентизмомъ, какъ столбы, стояли незыблемо извѣстныя понятія: дѣвушка или женщина, сошедшаяся безъ брака съ мужчиной, — развратница; сошедшіеся или женившіеся въ недозволенной степени родства люди — грѣшники, заслуживающіе кару Божію; и никакихъ смягчающихъ обстоятельствъ, никакихъ оправданій не было и не могло быть тутъ. Если бы порыться поглубже въ душѣ Анны Ивановны, вы бы нашли въ ней такіе же приговоры, напримѣръ, вору: съ голоду или не съ голоду онъ укралъ — онъ все же воръ и его нужно наказать; при этомъ она вовсе не считала воромъ торговца, берущаго втридорога за товаръ, хозяина, платящаго грошъ за большую работу. Всѣ подобныя убѣжденія не были чѣмъ-нибудь навѣяннымъ съ вѣтру, вычитаннымъ случайно изъ той или другой книжки, а были чѣмъ-то наслѣдственнымъ, прирожденнымъ, всосаннымъ съ молокомъ матери. Но нужно было вовсе не знать Анну Ивановну, чтобы вообразить, что она повѣритъ, подозрѣніямъ на Леву и Женю, или станетъ сама подозрѣвать ихъ. Она довольно сдержанно замѣтила Ольгѣ Дмитріевнѣ: «Плетешь что-то ты, Ольга!» и только. Она даже не особенно разсердилась на нее въ первую минуту, а почувствовала къ ней что-то въ родѣ омерзѣнія. Не умѣя ничего, скрывать, она тотчасъ же сообщила свой разговоръ съ нею Миннушкѣ. Минна ужаснулась.
— Это все потому, что Женя сирота и ей завидуютъ, — сообразила Минна, и на ея выцвѣтшіе и блѣдные глаза навернулись слезы. — Сироту, ужъ извѣстно, всѣ притѣсняютъ.
Миннушка это знала изъ своихъ чувствительныхъ книгъ.
— Ну да, ну да, — радостно согласилась Анна Ивановна. — Я и говорить Женѣ не стану, чтобы ея не огорчать. Чистый это ребенокъ, а что выдумываютъ на него. Господи, что за завистники есть на свѣтѣ!… А Левѣ я скажу, Лева мужчина. Онъ отбреетъ Ольгу. Непремѣнно отбреетъ!
Миннушка была того же мнѣнія.
— Какъ тихо, мирно мы жили прежде. Никогда ничего такого не было… Грѣхъ Ольгѣ Дмитріевнѣ вносить раздоръ въ вашу семью, — сентиментально сказала она.
— Ну, какой же раздоръ? Что это ты, Миннушка, выдумала! Развѣ я такъ и повѣрила злой бабенкѣ? Извѣстно, завистница и злючка. Ну, да поговорить и замолчитъ, — рѣшила Анна Ивановна. — А Леву предупрежу, непремѣнно предупрежу. Онъ поговоритъ съ ней, такъ язычокъ-то она прикуситъ.
Тѣмъ же добродушнымъ тономъ, хотя съ нѣкоторыми предосторожностями, она передала эти толки Левѣ, приступивъ къ разговору съ оговорками: «ты не волнуйся, не сердись, все это пустяки, только, конечно, ты долженъ это знать». Одни эти предостереженія могли испугать. Лицо Левы покрылось пятнами, онъ чуть не упалъ отъ неожиданнаго потрясенія. Но Анна Ивановна, испуганная, раскаивающаяся, что начала этотъ разговоръ, тотчасъ же стала ему объяснять, что волноваться особенно нечего, что этакой мерзости никто не повѣритъ; никогда у нихъ ничего подобнаго въ роду не было, всѣ, и покойный батюшка, и покойная матушка, жили благочестиво и по закону, — и она начала распространяться о томъ, что это только Ольгѣ Дмитріевнѣ могло придти въ голову. Давно она, Анна Ивановна, подозрѣваетъ, что сама-то Ольга Дмитріевна развратничаетъ. Ужъ что-то очень она умильно смотритъ на своихъ горлодеровъ, въ ротъ имъ влѣзть хочетъ, какъ они распоются, соловьи-то ея, недаромъ же подкрашивается, прельщать на старости лѣтъ мальчишекъ вздумала. По себѣ и другихъ судитъ.
— И все изъ зависти плететъ, — продолжала Анна Ивановна. — Какъ же, Женю за дочь я считаю. Нельзя ничего на нее и понаушничать. Ну, вотъ и придумала исторію, чтобы не просто вооружить, а заставить выгнать дѣвочку. Какъ же, сына моего родного съ пути совратила! Чего ужъ хуже! И не просто развратничаетъ, а и людскіе, и Божескіе законы ни во что ставить… Господи, и чего людямъ надо! Вѣдь ужъ всѣмъ, всѣмъ имъ даю, точно голоднымъ собакамъ подачки бросаю, — все мало. Все хотятъ себѣ взять!
— Вы… вы и Женѣ это разсказали? — спросилъ дрожащимъ голосомъ Лева, подавляя свое волненіе.
— Что ты, что ты, голубчикъ! — почти съ испугомъ воскликнула Анна Ивановна, замахавъ рукою. — Я и на мысли-то такія не стану наводить ребенка. Во снѣ-то ничто такое чистому человѣку не пригрезится, надо быть Ольгой, чтобы мерзость такую надумать… И съ чего я Женю-голубку, буду тревожить? Да и ты не волнуйся! Все это пустяки! Не рада я, что и тебѣ-то сказала!.. А только Ольгу я спроважу… это ужъ какъ Богъ святъ!..
— Всѣхъ этихъ родственниковъ надо выпроводить, — рѣзко замѣтилъ Лева. — Вышвырнуть, какъ соръ, нужно!..
— Да, ужъ всѣ хороши!.. И боюсь я, не намекнули ли они чего Женѣ-то самой? Можетъ-быть, она отъ этого и грустная у насъ все такая.
И, точно озаренная внезапнымъ свѣтомъ, она воскликнула:
— Да, да, это вѣрно! А я-то думала, что съ ней, съ чего она груститъ… А оно вотъ что!… Еще бы, теперь все понятно! Какъ тутъ защищаться станешь? Въ смертномъ грѣхѣ обвиняютъ, что и людямъ, и Богу въ глаза не посмотришь… Ужъ я, на что спокойный человѣкъ, а и то все во мнѣ перевернулось отъ этой исторіи. Трепетаніе опять началось…
Лева ходилъ въ волненіи взадъ и впередъ по гостиной, а Анна Ивановна продолжала развивать свои взгляды на эту «исторію», точно стараясь вслухъ уяснить себѣ самой все ея значеніе.
— И того не подумали, что я женщина сырая, что со мной ударъ могъ сдѣлаться. Еще хорошо, что я сразу-то всего не поняла, не сообразила, точно туманъ какой въ глазахъ всталъ. Только и сказала ей: «плетешь что-то ты, Ольга», да такъ и отпустила ее, даже безъ сердцовъ, точно такъ она сдуру что-то сболтнула, а потомъ ужъ все это и стало мнѣ ясно и поднялось все во мнѣ… дальше да больше, дальше да больше… А пойми я вдругъ, повѣрь, — да, право, душу отдала бы Богу! Или, можетъ-быть, того ей и хотѣлось! Да пользы-то имъ что отъ моей смерти! Слава Богу, ты наслѣдникъ всего, а не они. Женишься еще, дѣти будутъ, тогда…
Лева съ горечью перебилъ ее:
— Хорошъ женихъ, одной ногой въ гробу стою!
Анна Ивановна чуть не вскрикнула отъ испуга и съ широко открытыми глазами, тяжело дыша, замерла на мѣстѣ.
— Лева, Лева, что ты! — проговорила она, наконецъ, зобравшись съ силами. — Христосъ съ тобой! Съ чего ты это взялъ! Охъ, точно подкосилъ ты меня этимъ словомъ… И съ чего!.. Слабенькій ты у меня, такъ вѣдь ты и всегда такимъ былъ. Это ростъ твой такой тяжелый. Вотъ войдешь въ лѣта — возмужаешь, окрѣпнешь. Охъ, что это тебѣ въ голову пришло! Родной ты мой!
Она съ трудомъ поднялась съ мѣста, едва стоя на дрожащихъ ногахъ, и обняла сына.
— Огорчилъ ты меня, Лева, огорчилъ этимъ словомъ!..
Она тихо заплакала, прижимая къ себѣ его голову.
Онъ никогда не видалъ ее такою взволнованною, такою испуганною. Въ ея дрогнувшемъ голосѣ послышался ему упрекъ. Лаская его, она тревожно разспрашивала, не хуже ли ему, не захворалъ ли онъ, не послать ли за Константиномъ Ѳедоровичемъ. Все ея существо, каждое ея слово было проникнуто материнской любовью и заботливостью. Она не могла собраться съ мыслями, придти въ себя. и все это отъ этой исторіи, отъ этихъ каверзъ. Раздражили онѣ Леву, навели еію на мрачныя мысли. Никогда, никогда до этой поры не сказалъ онъ ей ни слова о близости своей смерти, — и вдругъ теперь говоритъ, что стоитъ одной ногой въ могилѣ! Да, на что же ей самой послѣ этого жизнь? Для кого она жила и живетъ, какъ не для него?.. Вотъ роденька-то до чего довела! Нѣтъ, надо погнать всю эту орду родни. Вороны проклятые, точно къ падали, къ богатству слетаются! Разорвать живыхъ людей изъ-за денегъ готовы…
Анна Ивановна не вдругъ успокоилась, и ея мягкое, доброе сердце исполнилось еще большею любовью къ Левѣ и Женѣ, къ этимъ «обиженнымъ» дѣтямъ. Она смотрѣла на нихъ теперь сквозь слезы и то и дѣло слышались эпитеты «голубчикъ ты мой, Левушка», «голубка ты моя, Женюшка». Покрывая поцѣлуями ихъ лица, разспрашивая ихъ. не надо ли имъ чего, бѣгая съ одышкой въ груди, подобравъ тяжелое шелковое платье, на кухню, чтобы наблюсти за приготовленіемъ самыхъ любимыхъ блюдъ Левы и Жени, Анна Ивановна была какъ бы охвачена страхомъ, что вотъ-вотъ она потеряетъ и Леву, и Женю. Господи, что же тогда съ нею будетъ? Никогда еще ея материнская любовь къ нимъ не проявлялась въ такомъ трогательномъ видѣ Старухѣ хотѣлось чуть не на рукахъ носить, чуть не на колѣни сажать ея «дѣтей». И въ то же время потихоньку она толковала съ Миннушкой и съ моей матерью, какъ обидѣли ея Женю и Леву. Женя это чуетъ, ей, вѣрно, намекнули злодѣи, вотъ почему она и ходитъ такая печальная; извѣстно, чистый ребенокъ, огорчила ее эта грязная выдумка. Да ужъ что она, когда самъ Лева такъ опечалился, что — Господи, до чего злые люди могутъ довести! — о смерти заговорилъ, о своей смерти! Никогда и не думалъ объ этомъ, а ужъ какъ иногда хворалъ, — теперь же вдругъ заговорилъ объ этомъ! Миннушка вздыхала и плакала вмѣстѣ съ теткой, замѣчая при этомъ въ утѣшеніе, что Господь изъ любви къ Женѣ и Левѣ послалъ это испытаніе имъ, такъ какъ Богъ всегда испытываетъ тѣхъ, кого любитъ; праведники потому и страдали всю жизнь, что ихъ Богъ любитъ. Моя мать, выслушивая Анну Ивановну, осторожно и сдержанно совѣтовала ей забыть всю эту исторію, не говорить о ней, такъ какъ въ дѣлѣ сплетенъ единственное спасеніе — не обращать на нихъ вниманія: сплетня, какъ снѣжный комъ, чѣмъ ее больше подхватываютъ, чѣмъ дальше катятъ, тѣмъ сильнѣе она растетъ. Въ то же время Анна Ивановна считала нужнымъ развлекать своихъ дѣтей. Прежде она ѣздила съ ними въ театры, потому только, что нельзя же было имъ однимъ туда ѣздить, «безъ старшихъ»; теперь она тащила ихъ за собою, такъ какъ сами они не поѣхали бы, можетъ-быть; съ той же цѣлью тащила она ихъ въ гости и сзывала гостей въ свой домъ. Въ ея разговорахъ стали прорываться похвалы тѣмъ или другимъ барышнямъ и молодымъ людямъ и было не трудно угадать, что она безсознательно, можетъ-быть, подыскиваетъ невѣсть и жениховъ для Левы и Жени…
Что испытывали Лева и Женя въ это время — это трудно передать. Имъ, можетъ-быть, было бы легче, если бы Анна Ивановна повѣрила намекамъ, если бы все объяснилось разомъ. Какъ знать, можетъ-быть, она и простила бы, думалось имъ. Да, тогда, можетъ-быть, простила бы, а теперь? Нѣтъ, теперь она не простила бы! Теперь это ее убило бы. Наконецъ, какъ сказать ей это самимъ, когда она уже говорила, что это ее убило бы, что она изгнала бы Женю? И если бы она была менѣе ласкова съ ними, если бы она не видѣла въ нихъ «обиженныхъ» дѣтей. Чтобы успокоить ее, нужно притворяться веселыми, счастливыми. А какъ притворяться, когда ихъ волнуетъ вдобавокъ ко всему положеніе тщедушнаго ребенка, живущаго на сторонѣ, безъ ихъ призора. Видѣть его даже на минуту имъ удается урывками. Хотя бы онъ умеръ! Они желали этого и пугались этого желанія, какъ мысли о дѣтоубійствѣ, точно ребенокъ могъ умереть отъ ихъ желанія ему смерти. Я не зналъ, какъ все это дѣйствовало за Женю, но Лева впалъ опять въ свое мистическое настроеніе. Это наказаніе Божіе за грѣхъ! Но что значатъ земныя мученія передъ загробными муками? А эти муки ждутъ впереди грѣшниковъ. Отъ этихъ мукъ тамъ нѣтъ избавленія; онѣ продолжаются вѣчно. Чѣмъ искупить этотъ грѣхъ, чтобы не мучиться и на томъ свѣтѣ? Дни его, Левы, сочтены, и онъ долженъ торопиться загладить свой грѣхъ. Загладить? Это легко сказать, но какъ это сдѣлать?.. Какъ тяжело мучили его эти вопросы, это я понялъ изъ его разговоровъ о будущемъ, оставшись какъ-то съ нимъ наединѣ послѣ этихъ, событій въ его жизни.
— Да, вамъ трудно, я думаю, скрывать ваши отношенія, и волей-неволей приходится подумать о второмъ ребенкѣ, — мелькомъ замѣтилъ я.
Онъ остановился передо мною въ недоумѣніи, смотря на уеня почти тупымъ взглядомъ, точно ничего не понимая.
— Какія отношенія? Какой ребенокъ? — глухо спросилъ онъ. — За кого ты меня считаешь? Я могъ сдѣлать грѣхъ, но повторить его — я еще не совсѣмъ подлецъ, не совсѣмъ погибшій грѣшникъ.
— Вы-же любите другъ друга, и вамъ…-- началъ я.
Онъ перебилъ меня уже раздражительно.
— Тутъ не можетъ быть рѣчи о томъ, любимъ мы или не любимъ другъ друга! Да, мы любимъ другъ друга. Любимъ! Если бы мы разлюбили одинъ другого, намъ было бы легче. Но это-то и есть кара Божія; Богъ далъ намъ нести этотъ крестъ здѣсь за наказаніе!
Я вспылилъ.
— Богъ! Богъ! Вы съ Вурмомъ такъ говорите о Богѣ, точно ежедневно бесѣдуете съ Нимъ! Сами себя произвели въ повѣренные Его намѣреній и опредѣленій, господа духовидцы и пророки. Кощунство это какое-то! И какъ не стыдно приплетать Бога ко всей этой любовной исторіи, къ этой житейской грязи!.. Ты бы, вѣрно, женился на Женѣ, если бы вы были протестанты; теперь же, вступивъ съ ней въ связь, ты сдѣлалъ противузаконный поступокъ, вотъ и все. Но дѣло не въ томъ…
Онъ хотѣлъ перебить меня, но я остановилъ его.
— Погоди, дай сказать! Ты со своими воззрѣніями, расходясь съ ней, порывая свои отношенія съ ней, можешь вообразить, что ты искупаешь здѣсь свои грѣхи и, можетъ-быть, надѣешься за это попасть прямо въ рай. Тебѣ вѣдь только этого и надо… Но каково ей? Ты спросилъ ли ее объ этомъ.
Его лицо исказилось нехорошей, жесткой улыбкой.
— A! ты думаешь, что Женя такая же язычница, какъ ты? — съ ироніей сказалъ онъ. — Я давно замѣчалъ, что у тебя нѣтъ ничего святого… Богъ, религія… что тебѣ до всего этого!.. Ты думаешь и Женя такая же? Ты вѣдь когда-то болталъ съ ней о религіи со своей точки зрѣнія. Ты думалъ, она заразилась твоими, взглядами. Къ счастію, ты ошибаешься. Женя вполнѣ уразумѣла весь ужасъ нашего поступка.
— То-есть ты погубилъ ее и еще терзаешь ее своими мистическими ужасами? — рѣзко сказалъ я. — Недостаетъ только, чтобы она потеряла разсудокъ отъ всей этой исторіи.
— Да вѣдь для тебя разсудокъ все, — съ горечью воскликнулъ Лева. — Лучше погубить душу, лишь бы его сохранить.
— Что это ты словами Вурма говоришь? — раздражился я. — Ужъ ты и его не посвятилъ ли въ свою тайну?
— Ну, а если бы и такъ? — уклончиво проговорилъ Лева.
— Ну, такъ я вотъ что скажу. Ты терзаешься, совершивъ грѣхъ съ точки зрѣнія православія, и въ то же время не боишься сдѣлаться вполнѣ отщепенцемъ православія, примыкая къ какой-то непризнанной сектѣ, ища защиты у какого-то самозваннаго пророка. Гдѣ у тебя твоя логика, гдѣ трезвый взглядъ на вещи? Ужъ не обѣщалъ ли тебѣ Вурмъ мѣстечка въ царствіи небесномъ за отступничество отъ православія и поступленіе подъ его протекцію?
Лева широко открылъ глаза, точно я высказалъ какую-то совершенно новую для него мысль, никогда не приходившую ему въ голову и страшно поразившую его теперь. Онъ въ волненіи заходилъ по комнатѣ, хватаясь за свою пылающую голову. Нѣсколько минутъ длилось молчаніе.
— Нѣтъ, нѣтъ, оставимъ этотъ разговоръ, — наконецъ, заговорилъ онъ тревожно, съ какимъ-то отчаяніемъ махнувъ рукою. — Мы никогда не поймемъ другъ друга. Ты можешь внести въ душу только разладъ, вмѣсто надежды и успокоенія… Ты ни на минуту не останавливался на тѣхъ вопросахъ, надъ которыми глубоко задумывался я.
И, сухо оборвавъ разговоръ, онъ сдѣлалъ мнѣ нѣсколько незначительныхъ вопросовъ, не интересовавшихъ ни его, ни меня, спросилъ что-то о театрѣ, кажется, даже замѣтилъ, что нынче стоитъ хорошая погода… Между нами вдругъ что-то оборвалось, воздвиглась какая-то стѣна. Меня болѣе всего поразило то, что во мнѣ не было жалости къ Левѣ, не было сожалѣнія о порвавшейся дружбѣ, не было желанія сдѣлать какой-нибудь шагъ для устраненія взаимной холодности. Онъ сталъ вдругъ для меня чужимъ человѣкомъ. Уходя отъ него, я невольно задумался надъ вопросомъ, какъ это могло случиться такъ внезапно? Не былъ ли онъ и всегда чужимъ для меня? Волновали ли меня его тревоги и мученія, какъ волновали меня какія-нибудь невзгоды и лишенія выбившихся изъ силъ тружениковъ? Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Я выслушивалъ его сѣтованія и только; когда же жаловались тѣ люди — во мнѣ все переворачивалось вверхъ дномъ, являлось озлобленіе на притѣснителей и грабителей, закипало страстное желаніе помочь, спасти, утѣшить. Смотря на его судьбу, я оставался простымъ любопытнымъ, заинтересованнымъ зрителемъ и даже — теперь я ясно понимать это — становился тѣмъ болѣе любопытнымъ, чѣмъ драматичнѣе были перипетіи этой судьбы; смотря на участь бѣдняковъ, я рвался только къ одному — принять участіе въ этой драмѣ, вмѣшаться въ эту драму, превратиться изъ зрителя въ дѣятеля, страстнаго, горячаго, съ жаждой мщенія за страдающихъ. Теперь мнѣ припомнилось, что и самъ Лева какъ бы угадывалъ во мнѣ эти чувства, это направленіе. Онъ часто замѣчалъ мнѣ: «какой у тебя узкій кругозоръ»; «что значатъ эти единичныя явленія передъ міровыми вопросами»; «ты весь растратишься на мелочи, если будешь волноваться изъ-за- каждаго единичнаго факта несчастій и несправедливостей». Иногда онъ просто раздражалъ меня, когда я просилъ у него помощи для какой-нибудь голодающей семьи, и онъ, давая ее равнодушно, не глядя даже, сколько даетъ, много или мало, замѣчалъ мнѣ: «не объ Иванѣ, мой другъ, надо заботиться, а объ Иванахъ: оплакивать каждаго въ отдѣльности — слезъ недостанетъ». Вспоминая теперь объ этихъ мелочахъ, я въ недоумѣніи спрашивалъ себя: «что же насъ связывало?» Привычка. Этотъ деспотъ, привязывающій нерѣдко людей къ однимъ и тѣмъ же предметамъ, мѣстамъ, личностямъ, давно уже смѣнилъ въ насъ обоихъ болѣе теплыя чувства дѣтской привязанности, юношеской дружбы. Даже сознавъ все это, я понималъ, что насъ еще долго будетъ тянуть другъ къ другу, хотя намъ уже не о чемъ было говорить другъ съ другомъ."
IX.[править]
На житейской сценѣ, какъ и на театральныхъ подмосткахъ, бываютъ драмы, можетъ-быть, и глубокія, и потрясающія, но однообразныя по своей сущности, не обѣщающія съ самаго начала ничего новаго въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи. Какъ бы ни были талантливы ихъ исполнители, какъ бы ни были сильны въ отдѣльности ихъ эпизоды, зритель, въ концѣ-концовъ, чувствуетъ утомленіе и, не дождавшись ихъ окончанія, уходить прочь. И на что ему ждать ихъ конца, когда этотъ конецъ предугаданъ впередъ? Такою драмою была жизнь Левы вообще. Я могъ присматриваться къ ней, покуда я еще могъ обманываться насчетъ нашихъ отношеній другъ къ другу; но разъ явилось сознаніе, что мы чужіе, драма этой жизни стала мнѣ казаться просто скучною. Мой отецъ послѣ посѣщенія семьи Шельхеровъ нерѣдко говаривалъ: «какого рожна имъ еще нужно?» «съ жиру бѣсятся»; «проморить бы ихъ на морозѣ голодомъ, заставить бы поработать до седьмого поту, стряхнули бы съ себя дурь»; «сладкопѣвцы и больше ничего». Прежде меня немного смущали и сердили эти замѣчанія объ этихъ «добрыхъ людяхъ». Теперь я задумывался надъ этими словами и склонялся на сторону отца. По привычкѣ меня еще тянуло иногда къ этимъ людямъ, но, направляясь къ нимъ, я порою задавалъ себѣ неожиданно вопросъ: «да что мнѣ тамъ дѣлать?» и сворачивалъ съ дороги. Встрѣчи становились все рѣже, все короче.
Въ домѣ же Шельхеровъ все шло по-старому, даже какъ будто все пошло ровнѣе. Мелькомъ я узналъ, что ребенокъ Левы умеръ, и, вмѣсто слезъ и жалобъ, услышалъ отъ Левы:
— Господь прекратилъ его страданія и избавилъ отъ гибели!
Въ тонѣ этой фразы было что-то сухое, черствое, бездушное. Меня просто покоробило отъ нея. Мнѣ показалось, что Лева сказалъ бы то же самое и тѣмъ же тономъ, если бы ему принесли вѣсть о гибели всего міра. Для него уже не существовало ничего, кромѣ его собственнаго я, которое нужно было спасти отъ загробныхъ мукъ…
Однажды я узналъ отъ отца, что Лева захворалъ. «Это, кажется, смерть», — коротко сказалъ отецъ. Я пошелъ къ Левѣ и засталъ у его постели Вурма. Вурмъ, не глядя на меня, съ тяжелымъ вздохомъ поднялся съ мѣста, точно праведникъ, удаляющійся при приближеніи искусителя. Я не безъ ненависти взглянулъ на эту сухую, длинную фигуру съ набожнымъ лицомъ, съ поднявшимся на мгновеніе къ небу и снова потупившимся взоромъ. Лева встревожился и съ сожалѣніемъ сказалъ:
— Рейнгольдъ Карловичъ, вы уже уходите!
— Да. Я еще зайду въ другое время! — скромно отвѣтилъ Вурмъ.
Я мелькомъ взглянулъ на него и сказалъ:
— Я вамъ не мѣшаю! Я зашелъ только взглянуть на Леву и сейчасъ ухожу…
Я пожалъ руку больного, простился съ нимъ и вышелъ.
Вурмъ присѣлъ снова къ постели.
Въ гостиной меня встрѣтила Анна Ивановна, опечаленная, въ слезахъ. Она засыпала меня вопросами: — ну, что? Какъ ты его нашелъ? Что Константинъ Ѳедоровичъ говоритъ?
— Отецъ совѣтовалъ вамъ созвать консиліумъ, — замѣтилъ я.
Она безнадежно махнула рукой.
— Лева и твоего отца едва допустилъ. Не хочетъ лѣчиться, ни за что но хочетъ!
— Что же онъ на Вурма, что ли, надѣется?
— Ахъ, ужъ и не говори ты мнѣ! Я совсѣмъ голову потеряла.
И она начала мнѣ жаловаться. Лева въ послѣднее время все о смерти говоритъ. Ну, значитъ, нездоровъ и надо доктора позвать. Такъ нѣтъ, не хочетъ. Что же, развѣ онъ не понимаетъ, что это убиваетъ и ее, мать. Хоть бы ее-то пожалѣлъ! Такъ нѣтъ, точно замерло все въ немъ. Охъ, дурной это знакъ! Это у людей часто передъ смертью бываетъ. Все опостылѣетъ, все чужимъ станетъ. Вмѣсто доктора, онъ зоветъ Вурма. Что-жъ Рейнгольдъ Карловичъ свой человѣкъ, она сама любитъ иногда послушать, когда онъ о божественномъ говоритъ, но все же — зачѣмъ его звать каждый день? У него своя вѣра, кто его знаетъ какая. Какъ ни какъ, а все же еретикъ онъ. Ужъ не то, что но православный, а даже лютеране и тѣ еретикомъ его считаютъ. Самъ себя въ пророки произвелъ. Чего онъ натолкуетъ больному человѣку. Ну, хочется Левѣ о божественномъ въ болѣзни послушать — позови священника. А то, храни Господи, умретъ еще такъ-то въ бесѣдахъ съ еретикомъ. Вѣдь ужъ что ни говори, а Рейнгольдъ Карловичъ еретикъ, самозванный пророкъ! Здоровый человѣкъ для развлеченія можетъ его послушать, а на смертномъ одрѣ тоже о душѣ нужно подумать, всякихъ бредней нечего слушать. И какія слова говорить Лева!
— Я ему замѣтила о священникѣ, а онъ: «что мнѣ священники, что я имъ? Прежде мнѣ ничего не дали и теперь ничего не дадутъ». Да что же они могли ему дать? И чего у него недоставало? Это онъ, вѣрно, уже въ бреду говоритъ. И не поймешь, что!
Она опять стала жаловаться, что Вурмъ сидитъ все у Левы. Вотъ вѣдь сидитъ онъ цѣлые часы наединѣ съ Левой, а свои, домашніе, бродятъ, какъ мухи осенью по комнатамъ, не зная, что съ Левой дѣлается…
— Охъ, ужъ не во-время мы его привадили къ дому… Какъ здоровы да веселы, оно и забавно послушать его, а теперь онъ — точно бревно на дорогѣ…
Потомъ она стала жаловаться и на то, что и ея здоровье расшаталось не время болѣзни Левы. Она вѣдь одна ходитъ за нимъ. Бѣдная Миннушка слаба, гдѣ же ей, убогому человѣку, ходить за больнымъ.
— А Женя? — сорвалось у меня съ языка.
Анна Ивановна махнула рукой.
— Недовольна я Женюшей, — сказала она. — Помнишь ты, толки-то позапрошлой зимой были? Ну, съ тѣхъ поръ она и Лева точно чужіе, стали сторониться другъ отъ друга. Пробовала я имъ ужъ говорить, что дурятъ они, что никто ничего не подумаетъ о нихъ дурного. Ну, да это ихъ дѣло. Пока Лева былъ здоровъ, оно и ничего было. А теперь…
Она немного нахмурилась.
— Это ужъ вѣдь просто какое-то безсердечіе со стороны Жени. Братъ лежитъ боленъ, а она не заглянетъ къ нему. Точно злится на него, что про нее шли эти толки. Такъ развѣ Лева былъ виноватъ?
— Можетъ-быть, Лева самъ не желаетъ, — сказалъ я.
— Голубчикъ ты мой, что ты говоришь! Ну, не желаетъ онъ, такъ развѣ любящая сестра не сумѣла бы сдѣлать такъ, что онъ допустилъ бы ее ухаживать за нимъ? Нѣтъ, я уже и не знаю, что съ Женюшей сдѣлалось… Ты видалъ ли ее? Взгляни! Исхудала, глаза большіе стали, смотритъ, точно что потеряла. Спросишь что, отвѣтитъ: «а?» а сама точно отъ сна ее разбудили. Улыбнется, такъ я ужъ не знаю, что это, точно судорогами ей ротъ раздергиваетъ…
Анна Ивановна глубоко задумалась. Я удивился тому, что Анна Ивановна начала дѣлать наблюденія въ окружающей ее средѣ, стала подмѣчать новыя черты въ окружающихъ ее лицахъ.
— Да, видно, чужое чужимъ и останется! — со вздохомъ сказала Анна Ивановна.
— Вы это насчетъ чего?
— Да вотъ о Женюшѣ. Извѣстно, мнѣ не дочь, Левѣ не родная сестра.
Въ тонѣ Анны Ивановны я впервые подмѣтилъ какую-то нотку вражды.
— Или ужъ и въ самомъ дѣлѣ женить его хотѣла на себѣ, да и разсердилась, что не удаюсь.
— Анна Ивановна, что вы! — воскликнулъ я почти съ испугомъ.
Она неожиданно расплакалась.
— Молодъ ты, Николаша, не знаешь жизни! Чего не бываетъ на свѣтѣ… Да и мать я, голубчикъ, чего-чего не приходитъ въ голову въ этакомъ-то горѣ… Иногда жаль Женюшу, а иногда… точно на врага я на нее смотрю… Брата бросила, въ этакомъ-то положеніи бросила!.. Гдѣ же сердце у нея?..
— Да вы бы поговорили съ Женей откровенно! Не хотите ли, чтобы я поговорилъ съ ней? — спросилъ я.
— Поговори. Только насильно милъ не будешь! — отвѣтила Анна Ивановна, — Нѣтъ, дурное у нея сердце, дурное! Теперь я это вижу, сама вижу!..
Я прошелъ къ Женѣ. Я ее не видалъ давно и былъ пораженъ происшедшей съ ней перемѣной. Анна Ивановна вѣрно подмѣтила выраженіе ея лица, растерянное, недоумѣвающее, тупое. Казалось, ея мозгъ не могъ осилить происходившаго въ немъ броженія. Это былъ мозгъ ребенка, которому нежданно-негаданно задали работу, бывшую не по силамъ даже иному взрослому и развитому человѣку. Шаловливому и рѣзвому ребенку вдругъ сказали, что онъ великій грѣшникъ, что его ждутъ страшныя муки и здѣсь, и тамъ. Тутъ было отъ чего растеряться. Я заговорилъ съ Женей мягко, дружески. Съ первыхъ же словъ она заплакала по-дѣтски.
— Не велѣлъ, не велѣлъ ходить! — отвѣчала она на всѣ мои увѣщанія.
— Да ты растолкуй, что это нужно ради Анни Ивановны, что тебѣ самой неловко, что это опять можетъ возбудить подозрѣніе. Или тебѣ самой не тяжело?
— Господи! Да я же его люблю! — воскликнула она, рыдая. — Ты пойми, что я не могу разлюбить его! Онъ все про адъ, про муки вѣчныя говоритъ, а я…
У нея оборвался голосъ отъ рыданій.
— Я… жду одного ласковаго взгляда, одного привѣтливаго слова!.. А онъ… онъ говоритъ, что это демонъ-искуситель во мнѣ…
И изъ ея устъ полились мучительныя признанія. Не день, не два терзалъ Лева и себя, и ее этими толками о ихъ паденіи, о ихъ грѣхѣ, объ ожидающихъ ихъ наказаніяхъ. Когда ей нужно было ласковое слово, утѣшеніе, она бросалась къ нему, а онъ сурово отталкивалъ ее, говорилъ, что ей мало, вѣрно, одного грѣха, что ей хочется вѣчной гибели. А что-жъ ей дѣлать, если онъ одинъ и могъ дать ей утѣшеніе, если она не можетъ разлюбить его? И во время этихъ мучительныхъ признаній, ея глаза смотрѣли растерянно, съ недоумѣніемъ, какъ бы спрашивая меня: гдѣ же исходъ? неужели спасенія нѣтъ? Неужели ей такъ и суждено страдать и здѣсь, и тамъ?
Я, какъ умѣлъ, старался успокоить ее.
Я ушелъ отъ нея съ тяжелымъ чувствомъ. Въ то же время я былъ убѣжденъ, что мои слова не остались безъ вліянія на нее. Я не ошибся въ этомъ, но я ошибся въ результатахъ моихъ увѣщаній. Если бы я могъ предвидѣть эти результаты, я никогда не вмѣшался бы въ это дѣло…
Прошло не мало дней съ той поры, какъ я узналъ всѣ мелочи сценъ, происшедшихъ послѣ моего посѣщенія Шельхеровъ, а мнѣ и теперь тяжело разсказывать объ этомъ.
Женя послѣ моего ухода не вдругъ собралась зайти къ Левѣ. Но все же собралась. Былъ уже вечеръ, когда она вошла къ нему. Онъ лежалъ на спинѣ и, не поворачивая головы, спросилъ:
— Кто тутъ?
— Я, Лева, — тихо отвѣтила Женя.
— Ты? ты? опять? — воскликнулъ онъ съ горечью.
Она быстро подошла къ его постели, опустилась на колѣни и въ слезахъ прошептала:
— Лева, я не могу… Пойми ты, что я страдаю, не видя тебя… Ты ббленъ, а я не вижу тебя, не знаю, лучше ли тебѣ или хуже, не смѣю помочь тебѣ… Неужели я стала тебѣ совсѣмъ чужою? Мы мужъ и жена передъ Богомъ…
И все, что наболѣло въ ея душѣ, вылилось въ страстныхъ, отрывочныхъ фразахъ. Это были не упреки взрослаго человѣка, а лепетъ огорченнаго, обиженнаго ребенка. Когда-то этотъ ребенокъ былъ для Левы всѣмъ — свѣтомъ, радостью, жизнью. Это чувство никогда не умирало въ душѣ Левы: онъ только подавлялъ его, умерщвлялъ, чтобы не лишиться загробнаго блаженства. Теперь этотъ нѣжный голосъ, эти горькія слезы, эти дѣтскія жалобы растопили ледъ. У Левы потемнѣло въ глазахъ, у него закружилась голова. Страсть — страсть чахоточнаго человѣка, у котораго, по его выраженію, все горѣло въ груди, — страсть, долго подавляемая страшными усиліями, застращиваніемъ себя адомъ, проснулась, прорвалась наружу какимъ-то бурнымъ потокомъ, и онъ, забывъ все, уже покрывалъ поцѣлуями ея лицо, ея руки.
— Дѣвочка моя, бѣдная дѣвочка, что я съ тобой сдѣлалъ! — вырывались изъ его груди восклицанія. — Загубилъ вою твою жизнь!..
Она обвила его руками, радуясь этой вспышкѣ любви и забывъ всѣ недавнія терзанія. Она любовалась этимъ исхудалымъ, но все еще прекраснымъ лицомъ.
— Не говори, не говори этого! — шептала она. — счастлива! Твоя любовь для меня все! Дорогой, выздоравливай только, а тамъ — будь, что будетъ.
И, ласкаясь къ нему, она говорила опять о любви, о надеждахъ. На минуту ей показалось, что воротится ихъ прежняя жизнь, — та жизнь, когда онъ называлъ ее, Женю, своего весною. Онъ, кажется, надѣялся на то же, забывъ и Вурма, и близость смерти, и адъ…
— О, если бы только вернуть жизнь! — восклицалъ онъ. — Еще бы хоть годъ, одинъ годъ счастья… Ничего мнѣ не нужно, кромѣ тебя… тебя…
Эти восклицанія прервалъ страшный припадокъ кашля. Задыхаясь, Лева судорожно ухватился костлявыми руками за подушку и бился въ какомъ-то отчаяніи. На подушкѣ показались пятна крови. Женя, перепуганная и растерявшаяся, слышала только восклицанія:
— Не могу!.. Не могу!.. Уйди!.. Зачѣмъ ты пришла!.. Смерть!..
За припадкомъ послѣдовало полное изнеможеніе, какое-то тяжелое забытье. Потомъ онъ очнулся, обвелъ комнату мутнымъ взоромъ, какъ бы припоминая все, что произошло. Этотъ свинцовый взглядъ остановился на Женѣ почти съ ужасомъ. Въ ушахъ Жени тихо, но отчетливо раздавался хриплый шопотъ:
— Уйди!.. уйди…
Она покорно встала, вышла на цыпочкахъ, озираясь, точно боясь, что кто-нибудь подслушалъ, подсмотрѣлъ все происшедшее. На слѣдующій день, рано утромъ, Лева послалъ за Вурмомъ. Длинный, сухой, съ набожнымъ лицомъ, съ потупленнымъ взоромъ, Рейнгольдъ Карловичъ прошелъ въ спальню больного.
До этого дня Лева много и долго говорилъ съ нимъ о грѣхахъ, спрашивалъ, какъ можно очиститься отъ грѣховъ. Вурмъ зналъ всѣ помыслы, всѣ намѣренія Божіи. Богъ посылаетъ иногда грѣхъ людямъ, любя людей, желая исцѣлить ихъ отъ гордыни, отъ самомнѣнія, то-есть отъ самыхъ страшныхъ грѣховъ. Это уже потому самые страшные грѣхи, что человѣкъ прежде всего долженъ сознавать одно: спасти можетъ Богъ, а самъ человѣкъ спастись не можетъ. Зараженные гордынею и самомнѣніемъ забываютъ именно это и полагаются на свои силы, то-есть идутъ прямо на погибель. Совершенный грѣхъ въ избранныхъ пробуждаетъ раскаяніе, усиленное желаніе стать лучше, не грѣшить впредь, искать Божіей помощи — единственнаго нашего спасенія. Это воздержаніе отъ повторенія грѣха, несмотря на всѣ искушенія, и отличаетъ званыхъ отъ избранныхъ. Только избранные и могутъ отсѣчь руку, если она соблазняетъ ихъ, вырвать око, если оно соблазняетъ ихъ. Неизбранные не могутъ этого сдѣлать. Недаромъ же въ разсказѣ о богатомъ юношѣ говорится, что Богу все возможно, а людямъ невозможно. Какой грѣхъ совершилъ Лева — Вурмъ не спрашивалъ. Да и могъ ли онъ спрашивать, когда онъ все зналъ и безъ объясненій? Разспросы могли бы поколебать вѣру въ его всевѣдѣніе. Вѣдь онъ пророкъ! Ему все открываетъ Богъ. Теперь настала именно такая минута, когда Лева сказалъ, долженъ былъ сказать все. Еще бы! Вчера онъ чуть не умеръ именно въ ту минуту, когда все грѣховное воскресло въ немъ снова и сразу погубило все достигнутое долгими днями покаянія. За минуту любви онъ, Лева, готовъ былъ отдать вѣчность небеснаго блаженства. Вурмъ, кроткій, набожный, слушалъ, не удивляясь, не возмущаясь, какъ слѣдуетъ человѣку, видящему и знающему все.
— Богъ милосердъ, онъ въ эту минуту напомнилъ тебѣ о смерти и спасъ твою душу, — сказалъ онъ набожно и торжественно. — Долгіе дни упорной борьбы со своею плотью могли породить въ тебѣ самомнѣніе, вѣру въ свои силы, способныя побороть все. И вотъ Богъ послалъ тебѣ искушеніе, чтобы еще разъ показать тебѣ, какъ ничтоженъ человѣкъ.
— О, я знаю, знаю все свое безсиліе, всю свою ничтожность! — воскликнулъ Лева. — На каждомъ шагу мнѣ грозятъ искушенія… мнѣ нужна поддержка…
— И Богъ ее далъ тебѣ, — торжественно произнесъ Вурмъ. — Я съ тобою!
Онъ благоговѣйно сложилъ руки, поднялъ къ небу глаза, сталъ читать одну изъ безчисленныхъ молитвъ-импровизацій. Тихій, льющійся, какъ ручей, кроткій голосъ, возвышенныя фразы, набожное выраженіе лица пророка, все это снова влило миръ въ душу больного. Онъ смиренно склонилъ голову на подушкѣ, и когда молитва была окончена, поцѣловалъ руку своего утѣшителя. Тотъ, казалось, открывалъ ему снова двери рая, ради котораго больной забылъ все въ жизни, дружбу, любовь, науку, дѣятельность. Вурмъ возложилъ на минуту на его блѣдный лобъ руки, точно стараясь успокоить этимъ прикосновеніемъ бури въ тревожномъ мозгу умирающаго, и потомъ безмолвно вышелъ изъ комнаты, видя, что больной, утомленный всей этой сценой, закрылъ глаза съ блаженной улыбкой. Своимъ обычнымъ мѣрнымъ шагомъ Вурмъ безшумно направился къ комнатѣ Жени. Онъ постучалъ къ ней въ дверь и, услышавъ отвѣтъ: «войдите», вошелъ къ молодой дѣвушкѣ. Она вздрогнула и поднялась съ мѣста при видѣ его. Она мгновенно угадала все. Онъ никогда не заходилъ къ ней, онъ даже почти не обращалъ на нее вниманія до этой поры. Ее охватилъ какой-то инстинктивный ужасъ при появленіи на порогѣ этой исхудалой, высокой фигуры съ строгимъ, какъ бы застывшимъ выраженіемъ на лицѣ. Онъ могъ появиться въ ея комнатѣ только затѣмъ, чтобы сказать: «я все знаю!» Онъ пристально взглянулъ на нее и торжественнымъ, проникающимъ въ душу тономъ, поднявъ правую руку вверхъ, произнесъ:
— Что вы дѣлаете, безумная! Или вы не знаете, что вѣчное проклятіе поражаетъ того, кто соблазняетъ даже и умирающаго.
Она широко открыла глаза, полные выраженія ужаса, вскрикнула, зашаталась и упала, какъ подкошенная, у его ногъ. Онъ неторопливо наклонился, чтобы поднять ее и привести въ чувство. Склоняясь надъ нею, онъ даже и не подозрѣвалъ, что сзади его, въ отворенныхъ дверяхъ, стояла женщина, нуждавшаяся, быть-можетъ, въ помощи гораздо болѣе, чѣмъ Женя. Это была Анна Ивановна, догонявшая Вурма послѣ его ухода отъ Левы и слѣдомъ за нимъ вошедшая въ комнату Жени…
X.[править]
Спустя нѣсколько дней послѣ этихъ событій, я сидѣлъ съ матерью за утреннимъ чаемъ. Обоимъ намъ было не по себѣ, такъ какъ отецъ съ вечера ушелъ къ Шельхерамъ и еще не возвращался домой. Онъ только прислалъ записку, чтобы мы не безпокоились; онъ писалъ, что Левѣ очень худо и потому ему, отцу, придется, вѣроятно, провести ночь у Шельхеровъ. Мы терялись въ догадкахъ, что происходитъ тамъ. Наскоро допивая стаканъ, я рѣшился идти къ Шельхерамъ, чтобы навести справки. Въ эту минуту раздался звонокъ, и въ прихожей послышался голосъ отца. Я поднялся съ мѣста. Въ столовую вошелъ отецъ. Онъ былъ видимо утомленъ и хмуръ.
— Ну, что? — разомъ спросили я и мать.
Отецъ махнулъ рукою.
— Все кончено, — отвѣтилъ онъ.
У матушки показались на глазахъ слезы. Я молча заходилъ по комнатѣ. У меня сдавливало горло, я закусывалъ губы, стараясь не расплакаться. Въ головѣ не было и мысли о мелкихъ недоразумѣніяхъ, объ охлажденіи къ Левѣ за послѣднее время, было только одно сознаніе, что догорѣла и погасла молодая жизнь, полная страданій и тревогъ; было ощущеніе утраты того, съ кѣмъ прошли лучшіе годы дѣтства.
— Чаю, голубчикъ; усталъ я, — проговорилъ отецъ, обращаясь къ матери и прерывая тяжелое молчаніе.
Мать, засуетилась, отирая наскоро слезы.
— Что бѣдная Анна Ивановна? — тихо проговорила она, наливъ отцу стаканъ. — Бѣдная, бѣдная мать!
Изъ глазъ матушки слезы хлынули уже потокомъ, удерживать ихъ теперь она была не въ силахъ.
— Я съ Анной Ивановной и провозился всю ночь, — отвѣтилъ отецъ. — Параличъ разбилъ…
Отецъ неторопливо сталъ разсказывать всѣ событія этой ночи, прерывая иногда разсказъ словами:
— Полно, полно, Леля!..
Мать отирала слезы, старалась успокоиться и снова плакала. Она, какъ любящая мать, понимала весь ужасъ потери, понесенной Анной Ивановной. На что нужна теперь жизнь этой женщинѣ, лишившейся сына? Я сидѣлъ у стола, опустивъ голову на руки, подавленный всѣмъ, что разсказалъ отецъ. Это была поистинѣ страшная ночь. Съ вечера
Левѣ стало хуже. Болѣзнь шла быстро къ развязкѣ. Пришлось предупредить Анну Ивановну. Несчастная женщина, несмотря на долгую болѣзнь сына, все еще не вѣрила въ душѣ, что конецъ такъ близокъ. Она растерялась, начала умолять моего отца и двухъ другихъ докторовъ, находившихся при Левѣ, о спасеніи, требовала, чтобы ее пустыя къ сыну, а у него, между тѣмъ, близилась агонія, съ страшными предсмертными муками, съ бредомъ и конвульсіями. Онъ метался по постели, хватался за грудь, лицо принимало страшное выраженіе.
— Довольно было и ихъ двоихъ, чтобы потерять голову, а тутъ еще пришлось возиться съ Женей, — сказалъ отецъ. — Я ужъ сдалъ ее на руки тетѣ Маришѣ и не заглядывалъ къ ней. Тутъ не о прекращеніи истерики нужно было думать, а о спасеніи Анны Ивановны. Едва успѣли сказать старухѣ о смерти Левы, какъ ее поразилъ параличъ. Теперь трудно и опредѣлить, выживетъ ли она. Впрочемъ, если и выживетъ, то трудно ожидать, чтобы выздоровѣла совершенно.
— Ахъ, да на что ей теперь жизнь! — воскликнула матушка.
Отецъ допилъ чай и поднялся съ мѣста.
— Вотъ когда бы съ удовольствіемъ завалился спать, вмѣсто посѣщенія больныхъ, — проговорилъ онъ, потянувшись.
— Въ самомъ дѣлѣ, ты отдохнулъ бы, — сказала матушка.
— А больные? — проговорилъ онъ. — Ничего, кое-какъ перемогу себя, разомнусь.
Онъ поцѣловалъ мать и пошелъ въ свой кабинетъ переодѣваться. Я тоже поднялся съ мѣста, чтобы идти.
— Ты къ Шельхерамъ? — спросила мать.
— Да, надо взглянуть на Леву, — отвѣтилъ я.
— Я тоже черезъ часокъ зайду къ нему, — сказала она.
Мы говорили о немъ еще какъ о живомъ…
Какъ живо помню я это свѣтлое весеннее утро. Еще улицы были покрыты кое-гдѣ грязью, въ которую превратился стаявшій снѣгъ, еще изъ водосточныхъ трубъ съ грохотомъ вываливался на тротуары полурастаявшій ледъ, еще деревья въ садахъ стояли совершенно обнаженными, но небо было уже весеннее, синее, глубокое, солнце горѣло ярко и замѣтно грѣло своими сверкающими лучами, въ воздухѣ слышались гомонъ и чириканье птицъ, въ домахъ открывались окна, на улицахъ было замѣтно особенное оживленіе точно всѣ проснулись отъ долгаго сна, выбрались изъ своихъ норъ, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ, и самый грохотъ колесъ, такъ надоѣдающій лѣтомъ, теперь казался какимъ-то веселымъ, оживляющимъ… И какимъ контрастомъ показался мнѣ домъ Шельхеровъ съ этой проснувшейся «улицей»: въ немъ точно все вымерло. Я вошелъ въ прихожую, сбросилъ пальто и вступилъ въ залъ, не встрѣтивъ никого. Въ этой бѣлой залѣ съ блѣдно-голубыми узорами, гдѣ, можетъ-быть, не разъ мечтали Романъ Шельхеръ и его жена о будущей женитьбѣ сына, было совершенно безлюдно, и только при моемъ появленіи сдѣлался громче гнусавый голосъ молодого монаха, читавшаго псалтырь. Въ углу, на возвышеніи, покрытомъ простыней, лежалъ трупъ, тоже прикрытый простыней; такими же простынями были завѣшаны надъ двумя каминами и въ простѣнкахъ зеркала. Съ перваго раза казалось, что тутъ не одинъ покойникъ, а нѣсколько, только одинъ лежитъ, а другіе приставлены къ стѣнамъ. Я направился къ тѣлу Левы. Мои шаги какъ-то особенно звонко раздались въ пустой комнатѣ. Я подошелъ къ покойнику, откинулъ съ его лица простыню, и по моему тѣлу пробѣжала невольная дрожь: его лицо было еще повязано платкомъ, чтобы не открылся ротъ, на глазахъ лежали мѣдные пятаки, чтобы не открылись вѣки. Изъ моихъ глазъ полились слезы при видѣ этого исхудалаго, но все еще прекраснаго лица. Сердце мое сжалось невыразимою тоскою, точно мнѣ было обидно и больно за этого брошеннаго покойника.
— Теперь можно бы снять, скоро духовенство прибудетъ, — раздался чей-то довольно звонкій и чистый голосъ, заставившій меня вздрогнуть.
Я обернулся. Оказалось, что это заговорилъ со мною монахъ. Онъ провелъ рукою около своего лица и указалъ на свои глаза, чтобы выразить яснѣе и нагляднѣе, что нужно снять. Я сталъ развязывать платокъ на головѣ Левы, сталъ снимать пятаки съ его глазъ. Монахъ опять загнусилъ, продолжая чтеніе совсѣмъ инымъ голосомъ, чѣмъ говорилъ со мною.
— Чахоткой, должно-быть, померъ? — раздался снова его звонкій голосъ, прерывая гнусавое чтеніе на полусловѣ.
— Да, — отвѣтилъ я.
И прибавилъ:
— Сюда никто не проходилъ? Гдѣ же всѣ?
— Какая-то хроменькая барышня заходила… А то никого не видать… Распоряжается-то кто?
— Право, не знаю, — отвѣтилъ я.
Монахъ вздохнулъ.
— Причесать бы нужно…
Я не сразу понялъ его, взглянулъ на него. Онъ кивнулъ головой въ сторону покойника и опять указалъ на свои волосы. Я понялъ, торопливо порылся въ карманѣ и сталъ приглаживать волосы Левы. Монахъ отплюнулся, усердно пошаркалъ ногой по паркету и снова загнусилъ, читая псалтирь.
Я закрылъ простынею лицо Левы и направился разыскивать кого-нибудь изъ семьи Шельхеровъ. Въ моей душѣ была какая-то обида за Леву на его родню, на Женю, бросившихъ трупъ. Въ дверяхъ залы я столкнулся съ Миннушкой.
— Ахъ, это ты, Коля! — Проговорила она, сжимая мнѣ руку. — А я шла на Леву взглянуть… и отдохнуть…
Я взглянулъ на ея безкровное, длинное лицо: оно было утомлено, точно еще болѣе вытянулось. Я взятъ бѣдную больную дѣвушку подъ руку и повелъ ее въ гостиную.
— Устала ты, бѣдная?
— Ахъ, ужъ и не говори! Только я, да тетя Мариша и хлопочемъ… и съ тетей Аней, и съ Женей…
— Гдѣ же всѣ остальные?
Миннушка вдругъ разрыдалась.
— Деньги ищутъ, ссорятся… Господи, они даже чуть не прибили меня, отнимая ключи…
Я началъ ее успокаивать, разспрашивать. Изъ ея отрывочныхъ, прерываемыхъ рыданіями разсказовъ я узналъ все, что произошло въ это утро. Едва успѣлъ Лева закрыть глаза, едва разнесся слухъ, что съ Анной Ивановной сдѣлался «ударъ», какъ домъ уже наполнился родней. Повидимому, Ольга Дмитріевна и ея сообщники ждали этого момента, какъ ждутъ гробовщики смерти опасно больного, прохаживаясь, подобно шакаламъ, около дома умирающаго. Марина Осиповна и Миннушка, застигнутыя врасплохъ постигнувшимъ семью несчастіемъ, еще метались изъ угла въ уголъ — отъ трупа Левы къ лежавшей безъ чувствъ Аннѣ Ивановнѣ, къ бившейся въ истерическомъ припадкѣ Женѣ, а родня сбилась въ кучу въ столовой и громко обсуждала вопросы: кто будетъ хоронить Леву? Гдѣ у Анны Ивановны деньги? Не на свой же счетъ хоронить Леву имъ. роднымъ? Гдѣ находятся ключи отъ денегъ?
— Ужъ гдѣ имъ быть, какъ не у Миннушки! — воскликнула Ольга Дмитріевна. — Довѣренный человѣкъ, вездѣ лазаетъ безъ надзора…
Притащили Миннушку, начались допросы.
— Ты знаешь, никогда я ничѣмъ не распоряжалась, никогда ни во что не вмѣшивалась, — говорила мнѣ Миннушка жалобнымъ тономъ. — А они кричатъ, топаютъ на меня ногами!.. Господи, какіе это безсовѣстные люди!.. Я растерялась, ноги подкашиваться стали… а они кричатъ, кричатъ!.. «Подай ключи, они у тебя!..» у меня никогда не было въ рукахъ ключей…
Они не постыдились просто ругаться: «Блаженная», «поврежденная», «идіотка!» Никто изъ нихъ не могъ повѣрить, что она точно не интересовалась вопросомъ о деньгахъ, о ключахъ. Нищая, приживалка и не думала о деньгахъ!.. Статочное ли это дѣло? Кто ей повѣритъ! Да и какъ же повѣрить, когда они сами только и думали объ этомъ. Наконецъ сообразили, что ключи у Марины Осиповны, и приказали Миннушкѣ принести ихъ. Миннушка исполнила приказаніе.
— Они чуть съ ногъ меня не сбили, когда я принесла ключи, — продолжала Минна. — Всѣ разомъ бросились за ними, отталкивая другъ друга. Я думала, они раздерутся…
Возбужденные алчностью, эти грабители почуяли другъ въ другѣ враговъ и переругивались уже между собою, видя ключи отъ денегъ. Они доказывали другъ другу свое первенство въ качествѣ наслѣдниковъ; они не довѣряли одинъ другому, боясь, что тотъ или другой изъ нихъ скрадетъ часть денегъ. Повидимому, они вовсе забыли о томъ, что Анна Ивановна еще жива…
Наконецъ, надъ всей этой шайкой, среди которой были и какой-то содержатель купаленъ и плотовъ, и мелкій чиновникъ съ орденомъ въ петлицѣ, и какіе-то юнцы, еще не окончившіе курса въ гимназіи, и Ольга Дмитріевна со своимъ Володей, — внезапно возвысилъ свой голосъ одинъ изъ богатыхъ родственниковъ покойнаго Романа Шельхера. Онъ прибылъ въ домъ нежданно, негаданно и засталъ родныхъ Анны Ивановны какъ разъ въ разгаръ ихъ перебранки изъ-за ключей.
— У меня точно гора съ плечъ свалилась, когда я увидала дядю Карла, — говорила Миннушка. — Знаешь его, какъ онъ на своемъ заводѣ командовать привыкъ. Онъ какъ вошелъ, какъ окинулъ всѣхъ глазами и крикнулъ: «вы это что, господа, собрались? Имѣніе дѣлить? Какое вы имѣете право распоряжаться? Сейчасъ подайте сюда ключи. Вы всѣ отвѣчать будете, если что-нибудь пропадетъ». И всѣ притихли, перетрусили, а дядя Карлъ взялъ ключи и говорить: «теперь нужно не грабить, а охранять имущество законнымъ порядкомъ». И никто не пикнулъ передъ нимъ, точно лакеи передъ бариномъ… Тутъ только и распорядились перенести Леву въ зало и послать за монахами, за гробовщикомъ…
— Гдѣ же теперь вся роденька? — спросилъ я, ощущая омерзѣніе ко всей этой грязной шайкѣ.
— Ахъ, все еще здѣсь, въ столовой, — отвѣтила Миннушка. — Точно въ гостиницѣ теперь у насъ. Вотъ уже два часа, какъ чай и кофе не сходятъ со стола…
— Чего же они ждутъ?
— Боятся другъ друга здѣсь оставить безъ надзора… Я пошла вотъ сейчасъ въ буфетъ, такъ Ольга Дмитріевна бросилась за мной, глядитъ, что я беру… Развѣ я когда-нибудь воровала? Какъ имъ не грѣхъ!..
Миннушка опять заплакала. Она была крайне жалка. Впервые ей пришлось перенести тяжелую утрату, впервые пришлось испытывать такое тяжелое физическое утомленіе, и впервые стояла она теперь лицомъ къ лицу съ житейскою грязью людского корыстолюбія. Это было горькое начало новаго склада ея жизни…
Мы еще разговаривали съ нею, когда въ залѣ послышались движеніе и говоръ. Мы поднялись, вышли въ залъ. Тамъ уже были монахи, надѣвавшіе черныя ризы, осѣняясь широко крестнымъ знаменіемъ и перекидываясь между собой отрывистыми фразами: «можно начинать или ждать будутъ кого-нибудь?» По сторонамъ зала стояла группами родня, продолжавшая полушопотомъ, но очень оживленно переговариваться между собою. Нѣсколько незнакомыхъ лицъ, стоя поближе къ входнымъ дверямъ залы, съ любопытствомъ осматривали стѣны и потолокъ; было очевидно, что они попали сюда впервые, чисто случайно, желая взглянуть на внутренніе покои шельхеровскаго дома; нѣкоторые изъ группы этихъ незнакомыхъ людей, очевидно болѣе смѣлые, подходили къ дверямъ, ведущимъ въ другія комнаты, старались незамѣтно раздвинуть голубыя спущенныя портьеры и заглянуть искоса въ смежныя съ залой гостиныя. За этими любопытными зрителями и безучастными къ покойнику родными, почти не замѣчаемая никѣмъ, блѣдная, какъ мертвецъ, опираясь на Марину Осиповну, въ углу прижалась Женя. Среди всего этого народа засновалъ молоденькій, похожій на дѣвочку, кудрявый и напомаженный послушникъ, съ перетянутой, точно зашнурованной корсетомъ, тальей, и съ поклонами разносилъ на блюдѣ свѣчи. Кто-то изъ духовенства крякнулъ, кто-то тихонько отплюнулся, въ комнатѣ замигали свѣчи, распространяя легкій чадъ. Въ эту минуту входная дверь тихо отворилась, и Вурмъ, съ набожнымъ лицомъ, съ потупленными глазами, тихой походкой прошелъ впередъ, не обращая ни на кого вниманія, скромно обходя присутствующихъ, какъ бы боясь ихъ задѣть. Онъ прошелъ къ окну, почти къ самому изголовью покойника и, сложивъ руки, поникъ головою. Священники еще разъ откашлялись и начали служить панихиду. Протяжное чтеніе молитвъ и пѣніе, запахъ ладана, мерцаніе и копоть восковыхъ свѣчей, все это слегка начало кружить голову. Я чувствовалъ, что у меня стучитъ въ вискахъ и изрѣдка посматривалъ на несчастную Женю. Я видѣлъ, какъ въ ея рукахъ дрожала, какъ бы подпрыгивала свѣча, и боялся, что вотъ-вотъ несчастная дѣвушка лишится чувствъ. Слезы обильно катились по ея лицу. Наконецъ, грудь ея стала сильнѣе и сильнѣе подниматься отъ всхлипываній, она зашаталась. Я поспѣшилъ къ ней и едва успѣлъ поддержать ее. Она уже билась въ истерическомъ припадкѣ. Затушивъ ея и свою свѣчи, я отвелъ, почти отнесъ ее въ ея комнату. Оставивъ ее на попеченіе Марины Осиповны, я вернулся въ залъ. Панихида кончилась. Священники торопливо разоблачались, послушникъ обиралъ свѣчи, отъ которыхъ еще поднимались вверхъ сѣроватыя струйки дыма, монахъ, читавшій псалтирь, тушилъ свѣчи около покойника. Въ группахъ родныхъ слышался довольно громкій говоръ. Я уловилъ на ходу нѣсколько фразъ:
— Срамница, покойника-то позоритъ! Всего бы ее лишить надо. За одно это по-міру стоитъ пустить!
— И лишатъ, и лишатъ, только бы Аннетъ пришла въ сознаніе.
— Да, а вѣдь теперь вообще очень спорный вопросъ, кто и по какой линіи наслѣдуетъ…
— Да развѣ нѣтъ духовнаго завѣщанія?..
Шарканье ногъ, шелестъ платьевъ, говоръ толпы, откашливанье читавшаго псалтирь монаха передъ началомъ чтенія, все это слилось вмѣстѣ, дѣйствовало какъ-то непріятно, говорило о какихъ-то мелочахъ жизни, о равнодушіи всего этого люда къ тому, что произошло въ этомъ домѣ. Я почти съ ненавистью смотрѣлъ на всѣхъ этихъ людей, думавшихъ и говорившихъ только о наслѣдствѣ, торопившихся выйти изъ залы, не бросивъ ни одного взгляда на трупъ того, за кѣмъ еще такъ недавно они ухаживали всѣ съ наглой лестью и приниженностью…
Когда зала опустѣла, мои глаза невольно остановились на одной фигурѣ. Эта фигура, все время не смѣшивавшаяся съ толпой, выдвинувшаяся изъ этой толпы, казавшаяся выше остальныхъ, стояла и теперь около покойника, сохраняя величавое спокойствіе. Это была фигура пророка. Онъ простоялъ неподвижно во все время службы, сложивъ молитвенно, руки и поднявъ къ небу глаза. Когда кончилась панихида, когда всѣ поспѣшно стали удаляться, онъ подошелъ къ Левѣ и началъ тихо молиться, неподвижно, торжественно. Окончивъ молитву, онъ. положилъ руки на голову покойника, какъ бы благословляя его и принося ему вѣсть мира. По его лицу катились одинокія слезинки. Наконецъ, онъ склонился лицомъ надъ Левой и поцѣловалъ этотъ холодный блѣдный лобъ. Не знаю, какія мысли, какія чувства охватили меня всего, но я какъ-то невольно, точно подъ вліяніемъ электрическаго толчка, двинулся къ Вурму и порывисто, какъ бы благодаря его, протянулъ ему руку. Это былъ порывъ, молодой, невольный, непреднамѣренный. Вурмъ понялъ его по-своему и, удерживая мою руку въ своей, торжественно проговорилъ:
— Этотъ человѣкъ при жизни былъ нашимъ общимъ другомъ; да послужитъ же онъ, мертвый здѣсь, живой тамъ, связующимъ звеномъ между нами…
Онъ былъ убѣжденъ, что Господь сотворилъ чудо, и здѣсь, у праха этого юноши, озарилъ меня новымъ свѣтомъ и превратилъ въ послѣдователя общины святыхъ. Я не разувѣрялъ Вурма. Мнѣ въ эту минуту не хотѣлось огорчить старика, не хотѣлось нарушать въ самомъ себѣ того впечатлѣнія, которое онъ произвелъ на меня впервые — впечатлѣнія искренно вѣрующаго человѣка, а не разсчетливаго проныры и обманщика, стремящагося только урвать у людей грошъ. Въ этотъ день я сталъ глядѣть на Вурма новыми глазами: онъ показался мнѣ не просто ловкимъ актеромъ, а дѣйствительно истиннымъ фанатикомъ. И если онъ и тутъ игралъ только свою «роль», то во всякомъ случаѣ это безкорыстное притворство было менѣе омерзительно, чѣмъ откровенность всѣхъ остальныхъ присутствовавшихъ на панихидѣ…
XI.[править]
— Вы домой? — спросилъ меня Вурмъ.
— Нѣтъ, хочу зайти къ Женѣ. Бѣдная дѣвушка совсѣмъ потеряла голову, — отвѣтилъ я. — И то сказать, такая потеря…. и что еще ждетъ въ будущемъ.
Я чувствовалъ, что Анна Ивановна выгонитъ ее безъ милосердія изъ дома, если поправится.
— Богъ простилъ и разбойника на крестѣ, — набожно отвѣтилъ Вурмъ.
— О, я не о томъ, не о томъ! — воскликнулъ я.
Я объяснилъ Вурму свою мысль. Онъ взглянулъ на меня съ сострадательной улыбкой.:
— Деньги, все деньги въ головѣ! Неужели вы думаете, что въ нихъ все спасеніе?.: Надо о душѣ подумать. Но прежде всего надо, чтобы Женя не дѣлала сценъ…
— Это свыше ея силъ, — замѣтилъ я горячо. — Ее такъ потрясла эта смерть… Вы вѣдь знаете все…
— Но она должна пересилить себя! — рѣшительно сказалъ онъ. — Я пойду къ ней и вразумлю ее.
Его голосъ былъ твердъ и звучалъ самоувѣренностью. Казалось, Вурмъ глубоко вѣрилъ, что ему стоитъ только приказать, и Женя не будетъ биться въ истерическихъ припадкахъ.
— Она не должна позорить въ эти минуты дорогого покойника, — продолжалъ онъ. — Если люди и подозрѣваютъ что-нибудь, то она не должна подтверждать этихъ подозрѣній.
И опять сострадательно усмѣхаясь, онъ прибавилъ:
— Это нужно и для ея выгодъ, если онѣ имѣютъ какое-нибудь значеніе… Если Анна Ивановна поправится, то я первый постараюсь разсѣять всѣ подозрѣнія. Этого будетъ нельзя сдѣлать, если молодая дѣвушка не соберется съ силами, не побѣдитъ своихъ чувствъ. Въ такомъ состояніи, въ какомъ мы видѣли ее сегодня, она способна сама, въ концѣ-концовъ, надѣлать глупостей, такъ или иначе во всемъ сознаться. Тогда никакія заступничества за нее не помогутъ…
— Но, Рейнгольдъ Карловичъ, неужели вы надѣетесь, что вамъ удастся, — я не находилъ подходящаго выраженія: — вразумить ее?
— Я ее вразумлю, — коротко и твердо отвѣтилъ онъ.
— Въ такомъ случаѣ я буду лишній, идите одни, — сказалъ я.
Я понималъ, что онъ правъ, что Женя способна въ порывѣ отчаянія надѣлать Богъ знаетъ какихъ безтактностей.
Мы простились., Вурмъ направился неторопливо изъ залы въ комнату Жени. Я пошелъ домой. Я не вѣрилъ въ душѣ, чтобы Вурму удалась его попытка. Въ моей головѣ вертѣлась неотвязная мысль, что тутъ не наставленія нужны, а какія-нибудь лавровишневыя капли или что-то въ этомъ родѣ.
Вечеромъ я снова отправился на панихиду. Народу на этой панихидѣ было гораздо больше, чѣмъ утромъ. Всѣ знакомые Шельхеровъ уже были извѣщены о смерти Левы. Въ домѣ была сутолока, тихій говоръ, шли разспросы о смерти Левы, о болѣзни Анны Ивановны. На всѣхъ лицахъ было одно выраженіе — выраженіе любопытства. Всѣ, казалось, думали: «что-то будетъ дальше?» При входѣ въ залъ я отыскалъ глазами Женю. Блѣдная, какъ мертвецъ, она стояла у стѣны съ широко открытыми глазами, но безъ слезъ. Вурмъ помѣстился тамъ же, гдѣ стоялъ утромъ. Панихида началась. Во время ея я замѣтилъ, что Вурмъ въ извѣстныя минуты пристально взглядывалъ на Женю неотразимо властнымъ взоромъ, и она, встрѣчаясь растерянными глазами съ этимъ взглядомъ, торопливо отирала слезы, опускала вѣки и стихала. Я видѣлъ, какъ дрожали ея руки, какъ подергивались ея губы, но до истерики не доходило. Скорбь была подавлена страхомъ. Подмѣтивъ болѣе спокойное выраженіе на лицѣ дѣвушки, Вурмъ поднималъ глаза къ небу, и я видѣлъ, какъ его губы едва шевелились, шепча молитву. Въ залѣ раздавались послѣдніе звуки заунывнаго пѣнія, глаза Вурма буквально впились въ Женю, у нея рука совсѣмъ повисла со свѣчой, она всѣмъ корпусомъ прислонилась къ стѣнѣ, но ни одного рыданія не вырвалось изъ ея груди. Это была какая-то статуя безсилія, покорности чужой волѣ. Когда послѣдній звукъ пѣнія замеръ, когда стали гаситься свѣчи, и Женя, шатаясь, вышла изъ залы, Вурмъ глубоко вздохнулъ, точно почувствовалъ облегченіе; онъ подошелъ снова къ Левѣ, положилъ руки ему на голову и поднялъ къ небу глаза. Меня охватило странное чувство какого-то непонятнаго страха передъ этимъ человѣкомъ. Я сознавалъ, что съ такой страшной силой воли, съ такой безпредѣльной вѣрой въ эту силу, можно было считать себя пророкомъ, можно было считать себя выше другихъ людей, мелкихъ, безхарактерныхъ, пошлыхъ, не вѣрящихъ ни въ другихъ, ни въ себя.
До этого дня я смотрѣлъ на Вурма только съ точки зрѣнія своей ребяческой ненависти къ нему; теперь я какъ-то мимовольно съ искреннимъ любопытствомъ взрослаго человѣка вглядывался въ новыя открывавшіяся мнѣ черты его характера. Я сознавалъ, что это была сила — не симпатичная, можетъ-быть, для многихъ, какъ и для меня, но все же сила. Въ былые дни я хотѣлъ только бѣжать отъ Вурма, теперь мнѣ хотѣлось поближе всмотрѣться въ него, заглянуть въ его душу. Къ тому же я сознавалъ, что именно онъ можетъ помочь въ будущемъ Женѣ, защитивъ ее передъ Анной Ивановной, а мнѣ больше всего хотѣлось именно этого; я понималъ, что родные Шельхеровъ могутъ довести старуху до того, что она выгонитъ Женю безо всего, сдѣлаетъ то, чего такъ боялся когда-то Лева. Тотчасъ по окончаніи панихиды, перекинувшись со мною нѣсколькими фразами, Вурмъ снова направился въ комнату Жени…
На четвертый день были назначены похороны Левы. Когда всѣ собрались въ залъ, гдѣ стоялъ гробъ, Ольга Дмитріевна возбудила вопросъ, не слѣдуетъ ли какъ-нибудь вынести на креслѣ Анну Ивановну, чтобы она «хоть взглянула на сына». Она ужасно сильно хлопотала объ этомъ, и какія-то, Богъ знаетъ откуда, появившіяся барыни изъ купечества вздыхали и охали вмѣстѣ съ нею при мысли, что «какъ же это родная мать и не увидитъ даже, какъ уносятъ гробъ сына». Мой отецъ, очень мало принимавшій участія во всемъ совершавшемся въ залѣ и посѣщавшій только по нѣсколько разъ въ день Анну Ивановну, ожидая наступленія энцефалита, волей-неволей долженъ былъ явиться на сцену, когда вопросъ зашелъ о перенесеніи Анны Ивановны въ залу.
— Она не умретъ отъ этого, — коротко и рѣзко сказалъ онъ Ольгѣ Дмитріевнѣ, точно желая сказать ей, что она напрасно объ этомъ хлопочетъ. — Но я все же не позволю этого сдѣлать.
— Аннетъ не поблагодаритъ васъ за то, что вы лишите ее этого послѣдняго утѣшенія, — горячо возразила Ольга Дмитріевна.
— Это ужъ не ваше дѣло, поблагодаритъ или не поблагодаритъ, — сказалъ отецъ. — Но распоряжаться я все же буду по-своему, какъ докторъ.
— А кто при Аннѣ Ивановнѣ останется, когда всѣ уѣдутъ? — спросилъ Вурмъ и, не дожидаясь отвѣта моего отца, поискалъ глазами Женю. — Евгенія Александровна, — сказалъ онъ: — не останетесь ли вы съ больною?
Женя, сдѣлавъ надъ собою страшное усиліе, проговорила:
— Я могу…
— Ахъ, Боже мой! Нашли кого оставлять! Она сама нуждается въ уходѣ, — воскликнула Ольга Дмитріевна. — Давно ли истерики были?
— Я думаю, родные всѣ одинаково огорчены, — сказалъ Вурмъ: — вѣдь не истуканы же люди, — но Евгеніи Александровнѣ удобнѣе всего остаться, какъ живущей здѣсь…
— Да, да, Миннушка слабый человѣкъ, не ей же оставаться, — сказалъ дядя Карлъ, вмѣшиваясь въ разговоръ.
— Я думаю, можно обойтись и безъ Жени, и безъ Минны, — начала Ольга Дмитріевна. — Для чего онѣ тутъ?
Дядя Карлъ разсердился, что вмѣшиваются въ его распоряженія. Онъ никому этого не позволялъ. Онъ рѣзво оборвалъ Ольгу Дмитріевну:
— Сказано, что Евгенія Александровна останется, чего же тутъ и толковать.
Мой отецъ немного недоумѣвалъ, зачѣмъ непремѣнно хотятъ кого-нибудь оставить при Аннѣ Ивановнѣ, когда есть и сидѣлка, и слуги.
— Да можно и такъ, — началъ онъ. — Сидѣлка…
Вурмъ перебилъ его:
— На чужихъ нельзя полагаться…
— Какъ это можно! — воскликнулъ и дядя Карлъ.
— Я могу остаться, — сказала Ольга Дмитріевна.
Вурмъ отвѣтилъ:
— Зачѣмъ же двоимъ, когда рѣшено, что остается Евгенія Александровна? Вы же и не знаете всѣхъ порядковъ въ домѣ.
Онъ видимо боялся пустить Женю на кладбище и, можетъ-быть, не безъ основанія. Тамъ и его вліяніе на бѣдную дѣвушку могло оказаться безсильнымъ. Послѣднее отпѣваніе, опусканіе гроба въ могилу, все это были такіе моменты, когда трудно владѣть собою. Я это понялъ, когда началась служба. Женя на этотъ разъ едва сдерживала свои рыданія. Кажется, это замѣтилъ и Вурмъ. Онъ тревожно осмотрѣлся, нашелъ глазами меня и указалъ мнѣ едва замѣтно, но выразительно на Женю. Я перешелъ къ ней. Видя, что она слегка начинаетъ вздрагивать, я тихо проговорилъ:
— Воздержись хоть на нѣсколько минутъ! Сейчасъ все кончится…
Она точно очнулась, и ея лицо приняло снова пугливое выраженіе, глаза инстинктивно обратились къ Вурму…
Служба кончилась, началась неизбѣжная суета, всѣ толпились, спѣша проститься съ покойникомъ, отставлялись подсвѣчники, налой, снимался покровъ, въ дверяхъ показался гробовщикъ съ крышей гроба.
— Женя, простись! — тихо сказалъ я Женѣ.
Она машинально пошла къ гробу, поднялась по ступенямъ катафалка, готовая склониться надъ лицомъ покойника. Я чувствовалъ, поддерживая ее, что она начинаетъ судорожно биться въ моихъ рукахъ; но ея голова еще не наклонилась, какъ она увидала по другую сторону исхудалое, строгое, неподвижное лицо Вурма. Что съ ней сдѣлалось, поцѣловала ли она Леву, наклонилась ли къ нему, я не знаю, — помню только, что я снялъ ее со ступеней катафалка, какъ трупъ. Въ это время уже подносили крышку къ гробу, и всѣ спѣшили въ переднюю за верхнимъ платьемъ, за калошами, толкаясь и переговариваясь: «вы пѣшкомъ?» «вы съ кѣмъ поѣдете?» — едва ли кто-нибудь замѣтилъ, какъ я вынесъ Женю въ гостиную…
Когда я вышелъ отъ Жени въ залу — здѣсь уже шла торопливая дѣятельность, уносили катафалкъ, прибирали подсвѣчники, сдергивали простыни съ зеркалъ, полотеры въ красныхъ рубахахъ сдвигали мебель, готовясь приняться за мытье пола. Старый лакей Шельхеровъ, Иванъ, покрикивалъ:
— Живѣе, живѣе, ребята! Чтобы все было на своемъ мѣстѣ къ концу обѣдни. Тоже живо отпоютъ…
И съ расторопностью опытнаго слуги, онъ указывалъ:
— Вотъ сюда, сюда составляйте мебель, въ гостиную. Разомъ принимайтесь за весь залъ. Ишь вѣдь, какъ наслѣдили.
И, нагнувшись немного, всматриваясь въ полъ, онъ увидалъ капли воска.
— Воскъ-то ототрите, вонъ какъ накапало около этого мѣста. Это читальщики. Тоже заплевали весь полъ!
Полотеры уже засыпали паркетъ опилками, принесенными въ мѣшкахъ, и ползали на колѣняхъ по полу, засучивъ рукава на мускулистыхъ рукахъ.
— Не очень мочите, — командовалъ Иванъ: — а то не ототрете потомъ.
Будничная жизнь вступала въ свои права въ домѣ, гдѣ прошла смерть…
XII.[править]
Мой отецъ не надѣялся не только на полное выздоровленіе Анны Ивановны, но даже на то, что она выживетъ. Почти пять дней прошло безъ всякихъ измѣненій въ ея положеніи. Наконецъ, началось лихорадочное состояніе, больная была тревожна, ее мучила головная боль, появилось что-то въ родѣ неразборчиваго бреда. Воспалительный процессъ былъ во всей силѣ. Это положеніе длилось съ перерывами нѣсколько дней. Отецъ со дня на день ждалъ, что этотъ тяжелый процессъ кончится смертью. Однако, больная вынесла и это и потомъ точно застыла въ одномъ и томъ же положеніи.
— Кажется, ей лучше? — говорили отцу окружающіе.
Онъ пожималъ плечами.
— Теперь я уже потерялъ всякую надежду, — отвѣчалъ онъ.
Дѣйствительно, разстройство ума, движеній и чувствительности оставалось прежнее, улучшеній не замѣчалось никакихъ. Отецъ предчувствовалъ, что начинаются пораженія въ спинномъ мозгу. Окружающіе же видѣли только покуда отсутствіе внѣшнихъ болѣзненныхъ признаковъ, тревоги и бреда, радовались, что это окончилось, и думали, что это начало выздоровленія…
За больной ходили теперь неустанно Марина Осиповна, Миннушка, Женя. По распоряженію моего отца и дяди Карла, къ больной и даже въ домъ не допускался никто изъ родныхъ. Даже Ольга Дмитріевна, несмотря на всѣ ея протесты, не впускалась къ Шельхерамъ. Изъ-за этого чуть не произошла битва. Ольга Дмитріевна объясняла прислугѣ, что «они хамы, а она родня», что они не смѣютъ ее не впускать, но съ дядей Карломъ было не легко сладить. Онъ былъ не только упрямъ и твердъ, но даже умѣлъ ругаться чисто по-русски, когда это было нужно. Ольга Дмитріевна узнала это по личному опыту, услышавъ отъ него, что онъ ее «вышвырнетъ». Его крупная мужицкая фигура дѣлала эту угрозу еще болѣе внушительной. Этимъ здоровымъ кулакамъ, вѣроятно, приходилось не разъ расправляться съ людьми. Не даромъ же онъ выбился изъ кузнецовъ въ заводчики. Оберегая спокойствіе Анны Ивановны, дядя Карлъ все приставалъ къ отцу съ тревожными вопросами:
— Какъ вы думаете, Константинъ Ѳедоровичъ, придетъ она въ полное сознаніе?
Отецъ пожималъ плечами.
— Я думаю, что она едва ли протянетъ четыре или пять мѣсяцевъ.
— Ну, ну да, но насчетъ сознанія… Она придетъ въ сознаніе?
— Да позвольте васъ спросить, на что вамъ это? — раздражительно сказалъ отецъ. — Говорю я вамъ, что она не выживетъ. Ну, такъ при чемъ тутъ сознаніе? Исповѣдывать ее надо, что ли? Такъ вы лютеранинъ…
— Какъ при чемъ сознаніе? У нея нѣтъ духовной, — сказалъ дядя Карлъ.
И его тупой взглядъ сталъ еще болѣе тупымъ.
— А! вотъ вы о чемъ! Съ духовной или безъ духовной умретъ, денегъ съ собой все равно не унесетъ.
— Вы ошибаетесь, тутъ дѣло не въ томъ, что унесетъ съ собой деньги, а въ томъ, кому все достанется, — разгорячился дядя Карлъ.
Отецъ махнулъ рукою, все еще не понимая сущности дѣла. Очень ужъ мало самъ-то онъ думалъ о подобныхъ вопросахъ.
— Кому-жъ достаться, какъ не роднымъ. На это есть законъ.
— Да, но родные Романа ничего не получатъ…
Отецъ только тутъ понялъ, что дядя Карлъ заботится о себѣ. Онъ съ свойственною ему откровенностью брезгливо сказалъ:
— Да развѣ вамъ нужно? Стыдитесь!..
— О, о, не мнѣ! — воскликнулъ но безъ обидчивости дядя Карлъ: — но Миннушка… потомъ у насъ есть бѣдные родные въ Саксоніи… имъ ничего не достанется!
— Миннушкѣ не достанется, зато Женѣ достанется, это все равно, — сказалъ отецъ. — Женя не оставитъ Миннушку. Онѣ живутъ, какъ двѣ родныя сестры.
— Ну, это далеко не все равно… И кромѣ того наши родные въ Саксоніи… Ахъ, какъ необдуманно поступилъ Романъ, оставивъ все женѣ… Но неужели нѣтъ средствъ, чтобы Аннетъ…
— Пришла въ сознаніе? — шутливо спросилъ отецъ. — Кажется нѣтъ.
— Но я слышалъ, даютъ шампанское, — началъ дядя Карлъ.
— Чепуху вы городите, — перебилъ его отецъ.
Дядя Карлъ предложилъ снова созвать консиліумъ. Отецъ не противорѣчилъ, хотя очень хорошо сознавалъ, что пользы не будетъ никакой. Начались хлопоты съ приглашеніемъ новыхъ докторовъ. Толку изъ этого не вышло никакого. Но, не надѣясь на выздоровленіе больной, отецъ, однако, дѣлалъ все возможное для поддержанія этой угасавшей жизни, и хлопотъ ухаживавшимъ за Анной Ивановной женщинамъ было не мало. Отецъ старался, чтобы она чувствовала, что за нею ходятъ, что о ней заботятся, что ее не считаютъ безнадежно больной. Это были послѣднія отчаянныя попытки спасти больную. Труднѣе всего приходилось Женѣ.
Она страшно измѣнилась послѣ смерти Левы. Ея маленькій, чисто дѣтскій умъ переработывалъ теперь новыя, опять непосильныя для него мысли. Даже ея похудѣвшее личико казалось теперь какимъ-то маленькимъ, точно личико ребенка. Только оторопѣлый взглядъ напоминалъ не взглядъ ребенка, а взглядъ потрясеннаго горемъ взрослаго человѣка. Вурмъ послѣ первой панихиды зашелъ къ ней и сказалъ ей:
— Если вы не дорожите своей репутаціей, то пощадите память дорогого вамъ покойника. Или вы хотите, чтобы и теперь, у его гроба, въ него бросали грязью?
Она оторопѣла, смутилась, а Вурмъ продолжалъ:
— Вы думаете только о своей утратѣ, вы отдаетесь только своему горю, но есть нѣчто болѣе важное, о чемъ слѣдуетъ думать именно вамъ.
И онъ выяснилъ ей снова то, что она слышала и отъ Левы. Она сдѣлала великій грѣхъ, она вовлекла въ этотъ грѣхъ и Леву; она должна замаливать этотъ грѣхъ, должна убить въ себѣ свои грѣховныя воспоминанія; она должна во имя памяти покойнаго сдерживать при людяхъ свои слезы и плакать только передъ Богомъ, но не о Левѣ, а о своемъ грѣхѣ. Какъ она жила до этой поры? Не заботясь ни о комъ и ни о чемъ, только для себя. Это животная жизнь, недостойная человѣка, еще менѣе достойная христіанина… Онъ говорилъ ей все это такъ, какъ только онъ умѣлъ говорить: театрально, внушительно, рѣзко и твердо. Онъ съ увѣренностью фанатика говорилъ:
— За это ждетъ проклятіе Божіе! Господь жестоко покараетъ васъ за это здѣсь и не проститъ тамъ! Опомнитесь, пока еще не поздно! Милосердіе Божіе велико и отъ васъ зависитъ, чтобы Онъ не отвратилъ отъ васъ Своего лица.
Эта увѣренность наводила невольный страхъ на слабыя души; ею онъ покорялъ людей. Женя тоже испугалась его, точно онъ былъ ея судья, точно Богъ говорилъ его устами; она испугалась и того, что она позоритъ память Левы. На ея лицѣ появилось то пугливое выраженіе, которое я подмѣтилъ во время второй панихиды. Ей достаточно было взглянуть на Вурма, чтобы чувство скорби смѣнилось чувствомъ боязни. Само по себѣ это состояніе было ужасно, но еще ужаснѣе стало положеніе Жени, когда ей пришлось ухаживать за Анной Ивановной. Анна Ивановна, страшно искаженная параличомъ, едва владѣвшая языкомъ, съ трудомъ поднимавшая только лѣвую руку, иногда какъ будто узнавала окружающихъ, всматриваясь въ нихъ, слѣдя за ихъ движеніями однимъ глазомъ; когда она узнавала Женю, по ней пробѣгало что-то въ родѣ дрожи, и она что-то бормотала, какъ бы стараясь отстранить бѣдную дѣвушку рукой. Разъ или два эти движенія были вполнѣ сознательны, потомъ они повторялись, можетъ-быть, безсознательно и даже, можетъ-быть, просто Женѣ уже казалось, что Анна Ивановна отстраняетъ ее. Женя плакала, шепча:
— Тетя гонитъ меня, гонитъ!
Я успокаивалъ ее, говорилъ, что ей это такъ кажется, но она была неутѣшна. Она порой говорила мнѣ:
— Ты взгляни, какъ она на меня смотритъ! Я съ ума сойду отъ этого взгляда!..
— Ты ошибаешься, Женя, — возражалъ я. — Она на всѣхъ такъ смотритъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, это она на меня только такъ глядитъ. Проклинаегь за Леву.
Иногда она пугливо взглядывала на Анну Ивановну: та въ полусидячемъ положеніи, съ высоко поднятой головой, казалось, дѣйствительно впивалась взглядомъ въ молодую дѣвушку.
Тогда Женя забывалась и говорила при Миннушкѣ:
— Она меня ненавидитъ, проклинаетъ!.. Это невыносимо!
Миннушка дѣлала удивленное лицо.
— Женя, за что же? Тетя такъ любила тебя…
Женя приходила въ себя, смолкала. Миннушка переводила вопросительные взгляды на кого-нибудь изъ присутствующихъ, точно спрашивала: «Такъ значитъ это правда, что говорила Ольга Дмитріевна». Бѣдная старая дѣва-ребенокъ не могла дать себѣ яснаго отчета, правда это или нѣтъ. Она вглядывалась въ Женю вопросительнымъ взглядомъ, и Женя раздражалась, отворачивалась отъ нея почти съ ненавистью.
Я не безъ тяжелаго чувства замѣчалъ страшное настроеніе Женя и разъ сказалъ ей:
— Ты бы не ходила за Анной Ивановной…
— Что ты! что ты! — воскликнула она. — Какъ это можно!
— Скажись нездоровой или… ну, ходи за ней, когда она спитъ… Это тебѣ такъ тяжело.
— Нѣтъ, нѣтъ! Что же скажетъ Рейнгольдъ Карловичъ…
Я понялъ, что онъ приказалъ ей усердно ходить за теткой.
Вѣроятно, это была своего рода епитимья. Мнѣ казалось, что Вурмъ слишкомъ безжалостно относится къ несчастной дѣвушкѣ. Онъ, пожалуй, доведетъ ее этимъ до сумасшествія. Въ моей душѣ поднимался протестъ противъ этого безсердечія; ничего не говоря Женѣ, я, наконецъ, рѣшился заѣхать къ Вурму и объясниться съ нимъ откровенно насчетъ Жени. Отчасти меня подталкивало на это и любопытство. Мнѣ хотѣлось взглянуть на Вурма у него «дома». До этой норы я не переступалъ порога его жилища…
Я засталъ пророка въ его кабинетѣ за книгами. Кабинетъ Вурма былъ отдѣланъ просто, почти бѣдно; жесткіе стулья, жесткій диванъ, служившій и постелью, письменный столъ и пара шкаповъ съ книгами составляли всю обстановку. Все здѣсь было темно, тускло, старомодно, можетъ-быть, умышленно бѣдно и просто. Увидавъ меня, Вурмъ поднялся съ мѣста, поднялъ на минуту глаза къ небу, какъ бы благодаря Бога за появленіе въ его домѣ новаго ученика, и протянулъ мнѣ руку. Я поздоровался съ нимъ и сказалъ:
— Извините, что я хочу побезпокоить васъ. У меня дѣло.
— Я радъ всегда служить ближнимъ, — скромно отвѣтилъ онъ.
И, подойдя къ столу, чтобы закрыть лежащее открытымъ евангеліе, онъ проговорилъ:
— А я только-что читалъ: «Когда выходилъ Онъ въ путь, подбѣжалъ нѣкто, палъ передъ Нимъ на колѣни и спросилъ Его: Учитель благій, что мнѣ дѣлать, чтобы наслѣдовать жизнь вѣчную?»
И прочитавъ это, онъ неторопливо закрылъ книгу, но я успѣлъ замѣтить, что она была открыта дѣйствительно на десятой главѣ евангелія Св. Марка. Что это было: комедія или случайность? Вурмъ указалъ мнѣ рукою на жесткій, обтянутый темно-зеленой, почти черной, мѣстами прорванной кожей, диванъ. Мы сѣли.
— Чѣмъ могу служить? — спросилъ онъ.
— Я не о себѣ… я хотѣлъ поговорить съ вами о Женѣ…
Онъ вздохнулъ и замѣтилъ:
— И все же я радъ, что Господь привелъ васъ въ домъ мой хоть ради чужого дѣла…
Я сталъ передавать ему подробно мои наблюденія надъ Женей и закончилъ:
— Мнѣ кажется, если она еще будетъ продолжать ходить за Анной Ивановной, то она сойдетъ съ ума.
— Пусть потеряетъ умъ, лишь бы спасла душу, — отвѣтилъ онъ тихо.
Мнѣ вдругъ вспомнились слова, слышанныя мною когда-то отъ Левы.
— Ну, тогда и о спасеніи души нечего думать, — горячо сказалъ я.
Онъ покачалъ головой.
— Вы думаете? А тѣ блаженные, а тѣ юродивые, тѣ σαλοι, которыхъ признаютъ святыми, — они потеряли умъ или то, что мы называемъ умомъ, но стали же святыми?
И остановивъ мое возраженіе неторопливымъ жестомъ руки, онъ продолжалъ:
— Вы ошибаетесь, мой другъ; она потеряетъ не умъ, а самоувѣренность, вотъ что потеряетъ она въ этомъ искусѣ.. Онъ ей необходимъ.
Я опять хотѣлъ протестовать, опять былъ остановленъ имъ.
— Я знаю, что вы на многое смотрите не такъ, какъ слѣдуетъ, но выслушайте меня терпѣливо, — сказалъ Вурмъ. — Самомнѣнье и своеволіе — это два страшные врага человѣчества. Чтобы сдѣлаться истинно хорошимъ человѣкомъ, нужно смириться, нужно подвергнуться нравственнымъ бичеваніямъ, и если можно, подвергнуть свою плоть физическимъ испытаніямъ, чтобы она не господствовала надъ нами… Я знаю васъ, вы нравственный человѣкъ. Но почему? Потому что вы выросли въ суровой школѣ лишеній, въ честной семьѣ тружениковъ. Вы можете ошибаться еще, но это слѣдствіе молодости — придетъ время, пройдетъ и это. О, я читаю въ вашей душѣ и знаю: ее ждетъ просвѣтлѣніе!.. А это люди, росшіе въ изобиліи, привыкшіе угождать только себѣ, что выйдетъ изъ нихъ, если не напоминать имъ, что Богъ видитъ ихъ сердца, если не показывать имъ той бездны, въ которую они идутъ? Они будутъ не только не христіанами, но даже и не людьми, а животными, не знающими никакихъ законовъ, кромѣ законовъ страстей и похотей.
— Такъ учите же ихъ любви къ ближнимъ, — воскликнулъ я порывисто.
Онъ сосредоточенно усмѣхнулся въ отвѣтъ на мою вспышку.
— Надо начинать учить съ азбуки, а не со складовъ. Первая заповѣдь: возлюби Господа Бога твоего… Ей нужно сначала научить ихъ. Кто возлюбитъ Бога, возлюбить и ближнихъ…
Мнѣ казалось, что я могу захватить врасплохъ Вурма, напомнивъ ему о Левѣ.
— Однако, покойный Лева пришелъ только къ тому, что съ ужасомъ думалъ объ адѣ и загробныхъ мукахъ, — сказалъ я.
Вурмъ сдвинулъ брови. На минуту его лицо омрачилось.
— Да, вы правы, — проговорилъ онъ. — Но это не моя вина, а слѣдствіе его натуры, его обстановки, его домашняго воспитанія. Безъ моихъ совѣтовъ и наставленій изъ него, можетъ-быть, вышелъ бы одинъ изъ тѣхъ гнусныхъ кутилъ и развратниковъ, какими дѣлаются люди въ его положеніи. Наши богачи и аристократы убѣждены, что религія нужна, какъ узда для народа. О, они глубоко ошибаются. Эта узда нужна прежде всего имъ, такъ какъ безъ нея у нихъ не будетъ ни совѣсти, ни чести, ни стыда. Если гдѣ нужно искать всей мерзости, такъ это среди нихъ. Только страхъ передъ Богомъ можетъ еще содержать ихъ разнузданность, ихъ жестокость, ихъ корыстолюбіе, ихъ низость. Вотъ отъ чего спасалъ я Леву! Я научилъ его любви къ Богу, я его укрѣпилъ въ вѣрѣ въ Бога, и онъ вышелъ честнѣе людей, стоящихъ въ его положеніи, онъ отдавалъ, по крайней мѣрѣ, себѣ отчетъ въ своихъ поступкахъ. Безъ этого изъ него вышелъ бы развратный тунеядецъ въ одну сторону, безсердечный грабитель въ другую… Правда, онъ весь сосредоточился на одной мысли о загробной жизни, но въ этомъ виновата его болѣзненная натура.
И съ горечью въ голосѣ онъ добавилъ:
— Безъ меня онъ также думалъ бы о смерти и, можетъ-быть, прожигалъ бы жизнь, благо, эта жизнь казалась бы ему не долгимъ даромъ природы. О, сколько людей я зналъ, говорившихъ: «хоть день да мой» и бросавшихся во всякія излишества…
Потомъ тономъ раздумья онъ прибавилъ:
— Вы мнѣ сказали, что надо учить любви къ ближнимъ. Да, надо. Но вѣрьте мнѣ, что ближнихъ можетъ полюбить только тотъ, кто уже возлюбилъ Бога. Не возлюбившій еще Бога никогда не полюбитъ ближнихъ, особенно въ томъ случаѣ, если онъ самъ не перестрадалъ съ этими ближними, не мучился ихъ муками, не болѣлъ ихъ недугами. Что такое ближній невѣрующему богачу? Вьючное животное, которое можно эксплоатировать, пока оно способно къ работѣ — вотъ и все.
Въ его голосѣ послышались мягкія ноты.
— Вы судите, какъ юноша, по себѣ, по своимъ чувствамъ, — сказалъ онъ. — Вы любите, вѣроятно, бѣдняковъ. Но почему? Потому что это ваши братья по судьбѣ, потому что вы переживали, можетъ-быть, то, что переживали они. Въ вашей любви къ нимъ, можетъ-быть, есть даже частица злого чувства — желаніе вмѣстѣ съ ними отомстить за свои личныя обиды, поднять этихъ друзей наперекоръ ихъ и своимъ врагамъ, поднять однихъ для униженія другихъ… Но, какъ бы то ни было и ради чего бы то ни было, вы любите и можете любить ближнихъ…
По его лицу скользнула улыбка:
— Вы родились зрячимъ, я стараюсь дать зрѣніе слѣпцамъ…
Я, взволнованный, удивленный рѣчью Вурма, очнулся и въ раздумьи о Женѣ отвѣтилъ:
— Всегда ли удачны выходятъ операціи? Я вамъ повторяю, что я боюсь за Женю. Мнѣ просто кажется, что она помѣшается отъ испытанія. Вы запугаете ее, представляя весь ужасъ ея паденія, заставляя искупать его тяжелой пыткой.
— Ну, а вы думаете, ей было бы легче, если бы отдать ее на растерзаніе всѣмъ этимъ женщинамъ въ родѣ Ольги Дмитріевны?
— О, кто же это говоритъ! — воскликнулъ я.
— Такъ вы, вѣрно, хотѣли бы, чтобы я взялъ ее подъ свою защиту, сказавъ ей: «все это пустяки, никакого грѣха нѣтъ въ паденіи, все это въ порядкѣ вещей»? Сказать ей это и поощрить дѣлать и дальше то же, жить такъ же, какъ она жила?
Мнѣ вдругъ вспомнилось, что, утѣшая Женю, я самъ еще недавно говорилъ ей: «Полно, Женя, терзать себя; кто же не грѣшилъ, кто не падалъ». Это воспоминаніе смутило меня помимо моей воли. Вурмъ, пристально вглядываясь въ мое лицо, точно читая мои мысли, продолжалъ:
— Нѣтъ, если я и указываю ей на ужасъ грѣха, если я и указываю на необходимость тяжелаго искупленія, то я ей даю и утѣшеніе — надежду на прощеніе Бога.
Онъ опять сталъ суровъ, что-то безпощадное было теперь въ выраженіи его сухого лица.
— Я человѣкъ серьезной вѣры, а не модный докторъ, прописывающій лѣкарства на сахарномъ сиропѣ, — отвѣтахъ онъ строго. — И если вы сами въ чемъ-нибудь глубоко убѣждены, то — помните это всегда — проводите свои убѣжденія безъ пощады, безъ ложныхъ снисхожденій, безъ малодушныхъ сдѣлокъ. Эти малодушныя сдѣлки — язва нашего вѣка и особенно здѣшняго общества. Глубоко убѣжденный человѣкъ долженъ имѣть силу вести на костеръ другихъ и идти на костеръ. Если онъ на это не способенъ, у него нѣтъ убѣжденій, нѣтъ вѣры въ свою правоту!
На минуту его лицо напомнило мнѣ того безпощаднаго Вурма, какимъ я зналъ его въ школѣ, не прощающаго ни малѣйшаго проступка, не дѣлающаго никакихъ поблажекъ. Въ его глазахъ сверкалъ мрачный огонь фанатичной ненависти. Можетъ-быть, онъ прочелъ на моемъ лицѣ непріятное впечатлѣніе, произведенное на меня его послѣдними словами. По его лицу скользнула горькая, презрительная усмѣшка.
— Вы русскій и потому вамъ, болѣе чѣмъ кому-нибудь, позволительно не понимать этихъ взглядовъ, — сказалъ онъ. — У васъ всему есть оправданія, на все есть снисхожденіе. Такъ васъ ведутъ дома и въ школѣ, такъ идетъ все въ общественной жизни и въ общественной дѣятельности. Люди сами не исполняютъ свято своихъ обязанностей и снисходительно глядятъ на другихъ, когда тѣ дѣлаютъ то же. Негодяй и честный сидятъ рядомъ, жмутъ другъ другу руки, пользуются однимъ и тѣмъ же почетомъ. Другіе народы Европы давно уже пережили времена этой нравственной распущенности и нравственности безразличія. Русскія дѣти и русскіе работники вездѣ покажутся самыми недисциплинированными; нравственные идеалы и общественныя отношенія русскихъ вездѣ покажутся самыми шаткими.
И почти съ презрѣніемъ онъ добавилъ:
— У васъ вѣдь каждый способенъ взять и дать взятку, и принять ласково мошенника, потому что тотъ милый человѣкъ, и, наконецъ, произнести на судѣ «не виновенъ» ограбившему и зарѣзавшему ближняго человѣку…
Онъ снова усмѣхнулся.
— Вы вѣдь сами еще недавно ненавидѣли меня за мою суровую строгость… и любили за мягкость того русскаго учителя, который иногда являлся въ классъ прямо изъ кабака…
Онъ не выдержалъ и въ волненія, съ сверкающими глазами поднялся съ мѣста.
— Да, я былъ суровъ, безпощаденъ, я могъ исковеркать; сломать испорченнаго и распущеннаго ребенка, но принятая мною на себя обязанность была для меня святыней. Я могъ васъ исключить изъ школы, но я не могъ васъ вести за собою въ кабаки и публичные дома…
Я замѣтилъ, какъ во время этой рѣчи у него конвульсивно сжимались кулаки. Казалось, его охватывало бѣшенствомъ при воспоминаніи объ этихъ «мягкихъ» учителяхъ.
Я проговорилъ съ Вурмомъ до поздней ночи и увидалъ, что я вовсе не зналъ до этой поры этого человѣка.
Въ немъ была масса несимпатичныхъ и даже прямо антипатичныхъ для меня сторонъ; но это былъ цѣльный, точно изсѣченный изъ гранита человѣкъ, жесткій, суровый, прямолинейный фанатикъ. Онъ былъ изъ той породы людей, къ числу которыхъ принадлежали Торквемады и Арбуесы, канонизированные католическою церковью инквизиторы и палачи. Его обстановка, его образъ жизни были болѣе чѣмъ просты, несмотря на то, что онъ могъ бы добиться разныхъ удобствъ при помощи своихъ поклонниковъ и послѣдователей, жертвовавшихъ на его общину не мало денегъ. Но онъ не позволялъ себѣ излишествъ и употреблялъ деньги на пропаганду своего ученія. Въ этомъ ученіи, полномъ разныхъ богословскихъ тонкостей, было много страннаго и даже нелѣпаго, въ родѣ того, что французская революція была первымъ симптомомъ приближенія страшнаго суда, или того, что послѣ страшнаго суда настанетъ на землѣ царство святыхъ и праведныхъ. Вурмъ одинаково твердо вѣрилъ во все это, какъ онъ вѣрилъ и въ то, что онъ дѣйствительно пророкъ, получающій откровенія свыше. Рядомъ съ этимъ въ его головѣ умѣщались стремленія истиннаго демократа, гордаго и презирающаго богачей, и свѣтлыя идеи о необходимости свято исполнять принятыя на себя обязанности, о безусловной честности и неподкупности, о твердости убѣжденій, о братствѣ всѣхъ людей…
Выходя отъ него и вспоминая всѣ мелочи нашей бесѣды, я невольно подумалъ, что съ такими людьми не дай Богъ столкнуться враждебно на одной дорогѣ. Онъ и въ теоріи, и на практикѣ держался одного правила: кто не съ нами, тотъ противъ насъ: или вести на костеръ, или погибнуть на кострѣ… При этомъ мнѣ невольно вспоминалась Женя. Точно ли онъ правъ, что онъ даетъ ей утѣшеніе? И мнѣ представлялась ея маленькая, худенькая дѣтская фигурка, съ ребяческимъ выраженіемъ лица, съ испуганно открытыми, недоумѣвающими глазами. Мое сердце болѣзненно сжалось отъ предчувствія чего-то недобраго…
XIII.[править]
Тяжело проводить безсонные часы днемъ и ночью у постели опасно больного человѣка, въ полумракѣ, въ одиночествѣ, въ тишинѣ, прислушиваясь къ трудному дыханію больного, къ мѣрному тиканью часовъ, къ доносящимся съ улицы отрывочнымъ звукамъ. Видъ постепенно угасающей человѣческой жизни разстраиваетъ нервы, наводитъ на мысль о смерти вообще — о своей собственной смерти. Берется ли книга или работа, онѣ вываливаются изъ рукъ, на нихъ нѣтъ силы сосредоточиться… Женя узнала по опыту это мучительное состояніе и, безъ того измученная всѣми предшествовавшими событіями, дошла до страшно тяжелаго настроенія. Ея дѣтскій умъ не могъ придти къ какимъ-нибудь опредѣленнымъ выводамъ. Порою ея душа возмущалась, протестовала.
— Неужели я такая грѣшница, — говорила мнѣ бѣдная дѣвушка: — что на меня должны обрушиться всѣ наказанія? Развѣ я виновата, что я полюбила? Другіе Богъ знаетъ какъ всю жизнь, всю жизнь живутъ и — ничего! А я сдѣлала одну ошибку и нѣтъ минуты покоя…
И чисто по-дѣтски она жаловалась мнѣ. Въ глазахъ Анны Ивановны читаетъ она упреки. Ольга Дмитріевна ей нѣсколько разъ бросила въ лицо оскорбленія. Рейнгольдъ Карловичъ грозитъ ей наказаніемъ за ея грѣхъ и здѣсь, и тамъ. Лева говорилъ то же. Даже Миннушка и та мучитъ ее.
— Тоже вздумала спрашивать, — плакала она: — «Скажи, Женя, неужели это правда? Я не вѣрю, что это правда! Мнѣ страшно и подумать объ этомъ!» Что я ей стану разсказывать? Что она пойметъ? Никогда она никого не любила!.. О, Господи, какое это мученье. Хоть бы сознавать, что онъ, Лева, сохранилъ ко мнѣ любовь: такъ нѣтъ, и онъ…
Рыдая, она заканчивала свои жалобы:
— Проклиналъ, умирая!..
Я, какъ могъ, успокаивалъ ее.
— Не слушай ты никого, заботься о своемъ здоровьѣ; укрѣпятся нервы, и все уляжется, пройдетъ. Но главное, Женя, старайся поменьше думать и говорить о разныхъ загробныхъ мукахъ и наказаніяхъ… Не въ этомъ дѣло.
Ея лицо принимало испуганное выраженіе.
— Что ты, что ты! Какъ же объ этомъ не думать! Я же вѣрю въ Бога…
— Вѣрь въ Него, но не считай Его такимъ, какимъ изображаетъ Его Вурмъ. Ты же сама не разъ называла Вурма фанатикомъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, ты это оставь, — прерывала она меня пугливо. — Это я прежде говорила отъ легкомыслія! Теперь я не такая! Я знаю, что Богъ наказываетъ за каждый грѣхъ… Вотъ я жалуюсь — это потому, что я еще не умѣю вѣрить въ Бога, какъ слѣдуетъ, это я тоже грѣшу…
Я осторожно совѣтовалъ ей одно — поменьше говорить съ Вурмомъ. Она, качая головой, отвѣчала мнѣ, что она и такъ рѣдко бесѣдуетъ съ нимъ. Это не онъ вліяетъ на нее. Она и безъ него поняла многое, чего не понимала прежде. Недаромъ же она столько пережила. Любовь къ Левѣ, сознаніе сдѣланнаго грѣха, рожденіе и смерть ребенка, смерть Левы, все это не прошло безслѣдно. Одно ея утѣшеніе — это вѣра. Но она, Женя, слишкомъ слаба и потому она еще ропщетъ на Бога, вотъ что и сокрушаетъ ее, такъ какъ ропотъ — новый грѣхъ. Мнѣ становилось жутко за нее: я сознавалъ, что ея мысли направлены въ ту область, о которой трудно разсуждать и спорить спокойно и трезво. Я говорилъ ей, что нужно прежде всего укрѣпить нервы, — она говорила, что прежде всего нужно думать о душѣ; я указывалъ ей на милосердіе Божіе, — она со страхомъ говорила, что этому милосердію есть предѣлы, и горе тому, кто истощаетъ его; я говорилъ ей, что загладить прошлое можно только перерожденіемъ, добрыми дѣлами, — она говорила, что прежде всего нужна вѣра и что только въ вѣрѣ вся ея опора…
Иногда она казалась мнѣ просто помѣшанной. Мы видѣлись все рѣже и рѣже. Дни же, тяжелые и мучительные для нея, шли обычной чередой. Мой отецъ, заходившій ежедневно къ Аннѣ Ивановнѣ, говорилъ о близкой «развязкѣ».
Наконецъ, развязка настала.
У дома Шельхеровъ стояло нѣсколько дрожекъ, когда къ нему подкатилъ въ собственномъ экипажѣ дядя Карлъ. Высокій, толстый, съ лицомъ нѣмца-пивовара, онъ грузно вылѣзъ изъ коляски и не безъ удивленія взглянулъ тупыми оловянными глазами на съѣздъ извозчиковъ. Онъ, насколько могъ, торопливо пошелъ къ крыльцу.
— Что за съѣздъ? — коротко спросилъ онъ у стараго Ивана, отворившаго ему дверь параднаго подъѣзда.
Иванъ махнулъ безнадежно рукой.
— И не говорите, сударь! Всѣ налетѣли! Содомъ!
— Кто? Родные? — перебилъ его дядя Карлъ, сбрасывая пальто. — Старый болванъ! Тебѣ приказано никого не пускать! Анна Ивановна больна, а ты…
— Анна Ивановна изволили отдать Богу душу, — отвѣтилъ Иванъ.
Дядю Карла точно пришибло. Онъ запыхтѣлъ, открылъ широко глаза и задыхающимся голосомъ проговорилъ:
— Какъ отдала Богу душу?
— Извѣстно-съ, какъ: померли! — отвѣтилъ Иванъ.
Толстякъ все еще не могъ придти въ себя. Онъ все еще не терялъ надежды, что она придетъ въ сознаніе.
— Какъ же такъ? Когда? Мнѣ почему не дали знать? — заговорилъ онъ.
И, не дожидаясь отвѣта, онъ ринулся впередъ.
— Разграбятъ все… Можетъ-быть, духовная есть…
Онъ шагнулъ въ комнату и тотчасъ же услышалъ десятокъ голосовъ, переругивающихся между собою въ сосѣдней комнатѣ.
Онъ грозно сдвинулъ брови и прикрикнулъ, входя во вторую комнату:
— Господа, что все это значитъ! Грабить вы собрались, что ли? Что за гвалтъ?
— А, это вы, это вы! — визгливо воскликнула Ольга Дмитріевна, выдвигаясь ему навстрѣчу. — Вамъ что здѣсь угодно? Распоряжаться пріѣхали? Опоздали-съ! Можете избавить себя отъ труда. Мы теперь наслѣдники! Мы! Или за своей идіоткой, Миннушкой, изволили пріѣхать! Пожалуйста, берите эту драгоцѣнность! Это ваше наслѣдство!.. Ха-ха-ха!
— Молчать! — крикнулъ дядя Карлъ, багровѣя отъ гнѣва и сжимая кулаки.
— Ну, ну, полегче! — произнесъ насмѣшливо мужской голосъ, и родственникъ Анны Ивановны, плотовщикъ, худой и длинный, въ мѣщанскомъ длиннополомъ сюртукѣ, выдѣлился изъ толпы; его изрытое оспой, тощее и желтое лицо смотрѣло насмѣшливо и нагло. — На заводѣ у себя мастеровщину унимай, а здѣсь — отъ воротъ да и поворотъ… Коли что успѣлъ стибрить, такъ и благословляй Господа Бога, что къ суду не потянемъ… Не мало тоже сестрицу обивали…
— Да какъ ты смѣешь! — грозно прохрипѣлъ, надвигаясь на него, дядя Карлъ.
— Не драться ли хочешь? — спросилъ мѣщанинъ, сощуривъ глаза.
И, обращаясь къ остальнымъ, прибавилъ не безъ юмора:
— Ишь, давно битъ не былъ, истосковался…
— Господа, господа, перестаньте! Здѣсь не мѣсто и не время! — вмѣшались какіе-то франтоватые молодые люди въ ссору.
Это были два адвоката, которыхъ притащили «на случай» въ домъ Шельхеровъ «наслѣдники».
— Судебный приставъ, судебный приставъ пріѣхалъ! — раздалось чье-то восклицаніе. — Полиція съ нимъ…
Всѣ хлынули къ дверямъ навстрѣчу судебному приставу и полицейскимъ офицерамъ. Раздались голоса наперебой:
— Надо, господинъ приставъ, тотчасъ же все описать. Тутъ чужіе люди могутъ все разграбить! Опечатать всѣ комнаты надо! Полиція должна охранить…
— Позвольте, можетъ-быть, духовное завѣщаніе есть, — вмѣшался дядя Карлъ.
Съ несвойственною ему живостью онъ началъ объяснять прибывшимъ, что въ сущности все принадлежало его брату, что у нихъ есть родные въ Саксоніи, что Анна Ивановна только временно владѣла всѣмъ, что, можетъ-быть, въ духовной все это выяснено.
— Ждите, ждите! При второмъ пришествіи дождетесь, — съ язвительной усмѣшкой воскликнула Ольга Дмитріевна.
Она какъ-то судорожно смѣялась, возбужденная, почти обезумѣвшая отъ мысли, что дни ея лишеній кончены, что она стоитъ въ преддверіи къ богатству.
Приставъ чуть не отбивался.
— Успокойтесь, успокойтесь, господа! — уговаривалъ онъ родныхъ, надѣвая цѣпь.
Одинъ изъ полицейскихъ офицеровъ тоже счелъ долгомъ явиться успокоителемъ страстей и внушалъ присутствующимъ уваженіе къ закону:
— Все будетъ сдѣлано по порядку, на все есть законы!.. Успокойтесь, господа, надо знать приличіе!..
— И никому, никому не позволяйте оставаться въ домѣ! Весь домъ запечатать надо! — кричала Ольга Дмитріевна, не слушая никого и перебивая всѣхъ. — Вы отвѣтите за все, если что разграбятъ… за все отвѣтите! Тутъ тысячи…
Приставъ пожалъ плечами.
— Я ничего не опишу, господа, если вы будете кругомъ меня кричать.
— Начинайте, начинайте! — поднялись голоса.
Дядя Карлъ не выдержалъ и замѣтилъ:
— Это возмутительно! Не успѣли похоронить..
Его перебила Ольга Дмитріевна ядовитымъ голосомъ:
— А вы хотѣли бы, чтобы вамъ дали время все ограбить?.. Знаемъ мы васъ!.. Во что Левины-то похороны вскочили?.. На чужое добро щедры!.. Миннушку-то свою лучше возьмите, а то на улицѣ околѣетъ съ голоду! Поцарствовала на чужихъ хлѣбахъ…
И, увлекая за собой пристава, толпа двинулась въ столовую. Здѣсь приставъ приступилъ къ накладыванію печатей. Ольга Дмитріевна увидала проходившую изъ залы Женю, блѣдную, съ осунувшимся лицомъ, съ мрачнымъ, обезумѣвшимъ взглядомъ.
— А, Евгенія Александровна, къ тетечкѣ своей ходили вымаливать прощенія въ грѣхахъ! — воскликнула она. — Счастливы вы, что старуха умерла безъ сознанія. Ахъ, какъ счастливы! Ужъ я бы заставила ее пустить васъ по-міру, если бы она хоть на минуту пришла въ себя. Теперь-то вамъ хорошо, у честныхъ родныхъ ихъ долю урвете! Вы вѣдь главная наслѣдница! Только ужъ извините, здѣсь васъ не оставятъ, не оставятъ, довольно куролесили…
Женя даже не повернула головы. Она шла точно во снѣ, точно окаменѣвшая отъ ужаса. Ольга Дмитріевна послала ей вслѣдъ какое-то ругательство и опять, обращаясь къ приставу и полицейскимъ, горячо проговорила:
— Я требую, чтобы ни одна душа не смѣла оставаться въ домѣ!
И, точно сумасшедшая, она обратилась къ роднымъ:
— Господа, да долго ли онъ будетъ копаться? Вѣдь, можетъ-быть, въ другихъ комнатахъ грабятъ. Отъ Женьки и Минки всего можно ждать. Мы тутъ, а онѣ тамъ грабятъ, карманы набиваютъ!.. Да я ихъ обыщу, обыщу! Володечка, Володечка, — крикнула она сыну: — поди, обойди комнаты, посмотри, что тамъ дѣлается…
— Мамашечка, успокойтесь, успокойтесь, ключи вѣдь всѣ здѣсь, отобраны ключи, — успокоивалъ ее сынъ мягкимъ голосомъ. — Какъ только умерла Анна Ивановна, мы тотчасъ же отобрали ключи…
Въ сѣренькихъ брючкахъ, въ черненькомъ пиджачкѣ, въ красненькомъ галстучкѣ, онъ со своимъ одутловатымъ личикомъ и завитыми волосами смотрѣлъ херувимчикомъ, глупо улыбаясь отъ мысли о наслѣдствѣ. Вдругъ мать схватила его за рукавъ такъ, что онъ вздрогнулъ, и съ широко раскрытыми глазами прошептала ему:
— Ложку, серебряную ложку стянулъ кто-то! Ей-Богу, сама видѣла, что ложка серебряная, изъ которой лѣкарство давали, была еще утромъ на буфетѣ.
Володя, красный, какъ ракъ, быстро заморгавъ глазами, такъ же тихо отвѣтилъ ей смиреннымъ голосомъ:
— Оставьте, мамашечка, Богъ съ ней, Богъ съ ней! Ради Бога, не поднимайте, мамашечка, скандала изъ-за ложки…
— Какъ? Такъ такъ и позволять грабить? — сказала она, съ удивленіемъ взглянувъ на него. — Володечка, что ты говоришь!
Онъ скромно потупилъ глаза и уже совсѣмъ молящимъ тономъ добраго заступника за несчастныхъ прошепталъ:
— Что-жъ дѣлать, мамашечка, если человѣку понадобилась эта бездѣлица… Можетъ-быть, просто память… о бабушкѣ на память…
Онъ стоялъ съ смиреннымъ видомъ, засунувъ руку въ брючки, моля и говоря безсвязныя фразы. Мать взглянула на него и потомъ, сообразивъ что-то, спросила:
— Ты?
Онъ сконфуженно опустилъ головку.
Она съ чувствомъ грусти вздохнула:
— Володечка, зачѣмъ же ты не сказалъ мнѣ, если ты взялъ… Ахъ, Володечка, развѣ я для тебя пожалѣла бы!
Онъ совсѣмъ опустилъ глаза въ землю:
— Я на память о бабушкѣ…
— Бѣдный мальчикъ! — со вздохомъ прошептала она и нѣжно поцѣловала его въ голову. — Доброе сердце, доброе сердце!
Онъ скромно придерживалъ карманъ брюкъ, боясь, что въ нихъ зазвенятъ скраденныя имъ мелкія вещи.
Опись и опечатыванье столовой кончились, всѣ перешли въ слѣдующую комнату.
— Я пойду, мамашечка, посмотрѣть, что дѣлаютъ Женя и Минна, — встрепенувшись, сказалъ Володя и направился къ дверямъ.
Его нагналъ въ нихъ плотовщикъ.
— Вотъ и я съ тобой, паренекъ! — потрепавъ его по плечу, сказалъ съ улыбкой мѣщанинъ. — Можетъ, одному боязно? Тоже покойница въ домѣ… Покойниковъ-то не боишься?
Володя оторопѣлъ, поднялъ глаза на своего родственника Это рябое и желтое лицо было совершенно серьезно, даже ласково, только въ сощуренныхъ узкихъ глазкахъ было что-то въ родѣ насмѣшки.
— Покойниковъ? — спросилъ Владиміръ съ недоумѣніемъ. — Нѣтъ, не боюсь.
— То-то! Чего ихъ бояться, не крикнутъ, за полы не схватятъ… А то есть такіе, что боятся! — продолжалъ тѣмъ же шутливымъ тономъ плотовщикъ. — А ты это хорошо дѣлаешь, что не боишься. Чего ихъ бояться?
И, войдя съ Володей въ нарядную спальню Анны Ивановны, гдѣ теперь все было въ страшномъ безпорядкѣ, послѣ обмыванія покойницы, онъ продолжалъ:
— Ишь какъ вѣдь вещи поразбросаны. Бери, что хочешь. Бѣда, коли вора пустить, все прикарманить… Хе-хе! Правда? А?
Онъ ударилъ по плечу Володю. Тотъ, придерживая рукою карманъ брюкъ, поспѣшилъ согласиться:
— Да, да!.. Прикарманитъ!
У него теперь зубъ на зубъ не попадалъ.
— Молодецъ! Понимаешь тоже дѣла, — засмѣялся мѣщанинъ.
Онъ взялъ со стола серебряную чарку и повертѣлъ ее въ рукахъ.
— Ишь, какая славная штучка! Посмотри, нравится?
— Да, красивая…
— Да, да, красивая… Ну, и пусть ее тутъ стоить. Мы, братъ, съ тобой ее не возьмемъ. Пусть опишутъ!
Приставъ, полицейскіе и толпа родныхъ вошли въ эту комнату. Мѣщанинъ стоялъ около Володи, теперь сумрачнаго и сконфуженнаго, съ- растеряннымъ выраженіемъ лица. Мать подошла къ нему.
— Что съ тобой, Володечка? — проговорила она.
— Чортъ знаетъ, что этотъ дуракъ на мной таскается. О ворахъ толкуетъ! — обидчиво сказалъ Володя. — Кажется, я не подалъ повода!
— Ахъ. Володечка, воры всегда толкуютъ о ворахъ, — громко отвѣтила Ольга Дмитріевна. — Они, эти воры, думаютъ этимъ отвести глаза.
Она многозначительно и свысока бросила взглядъ на плотовщика.
По лицу мѣщанина скользнула усмѣшка.
— Это ты правду говоришь, Ольга Дмитріевна. Воры завсегда о ворахъ толкуютъ. Иной такъ и пыжится, чтобы его воромъ-то не признали.
Его лицо стало совсѣмъ нахальнымъ.
— А конечно, иной разъ и спустишь, чтобы шкандала не поднимать… Часъ на часъ не приходится, иной разъ и спустишь… Тьфу!
Онъ громко сплюнулъ. Ольга Дмитріевна отвернулась
— Теперь сюда надо перейти? — сказалъ приставъ, направляясь къ двери.
Присутствующіе не успѣли остановить его, и онъ, распахнувъ дверь, остановился на порогѣ. Остановились и всѣ остальные: передъ ними была большая роскошная бѣлая зала съ мебелью въ бѣлыхъ чехлахъ, съ люстрой въ такомъ же чехлѣ. Въ углу залы на столѣ, накрытомъ кое-какъ бѣлою простынею, лежалъ трупъ, прикрытый тоже кое-какъ, другой простыней. Его отраженіе и отраженіе стульевъ к креселъ, какъ бы одѣтыхъ въ саваны, повторялось въ десяткъ простѣночныхъ и каминныхъ зеркалъ. Казалась, эта была мертвецкая съ десятками труповъ, закутанныхъ въ простыни и саваны, а не шельхеровскій парадный залъ. Всѣ вздрогнули, трусливо попятились назадъ. Раздался пугливый суевѣрный шопотъ: «Зеркала не завѣсили!» «Покойникъ будетъ!» «Кто же?» «Чего же смотрѣла прислуга?» «Гдѣ же простыни?» Никто не рѣшался переступить порога. Толпа, за минуту передъ тѣмъ говорливая и наглая, теперь была тиха, труслива. Нѣсколько рукъ поднялось какъ-то безсознательно, чтобы сотворить крестное знаменіе.
— Господинъ приставъ, — наконецъ, растерянно проговорила Ольга Дмитріевна. — Простыни тутъ нужны…
Приставъ повернулъ къ ней голову и пожалъ плечами.
— При чемъ же я-то тутъ? — спросилъ онъ.
— Мы… вы… сейчасъ запечатали шифоньеръ… онѣ тамъ должно-быть…
Всѣ растерянно, смутно заговорили разомъ.
— Надо распечатать! Достать! На что это похоже! Подумали бы прежде о покойницѣ…
И, отступивъ назадъ, затворивъ двери, всѣ вдругъ стали упрекать другъ друга, сваливая съ себя вину на другихъ…
— Мы вѣдь только пріѣхали сюда, а хороши жившія тутъ, Миннушка и Женя, хороши, — волновалась Ольга Дмитріевна. — Бросили покойницу… Вотъ и отплата Аннетѣ за то, что она ихъ пригрѣла… Неблагодарныя…
— Позвольте, позвольте, да вѣдь вы первая прискакали сюда и отобрали ключи у нихъ! — перебилъ ее кто-то изъ родни.
— А онѣ не могли развѣ сказать, что простыни нужно достать? — огрызалась Ольга Дмитріевна.
— А у самихъ догадки не было?
И заварилась опять каша упрековъ и брани…
XIV.[править]
Когда я пришелъ на вторую панихиду въ семь часовъ вечера, я засталъ въ залѣ всю родню покойной Анны Ивановны. Всѣ эти люди шумѣли, точно рой встревоженныхъ пчелъ. Во всѣхъ углахъ шли споры о правахъ на наслѣдство и среди этихъ споровъ съ ожесточеніемъ произносилось имя Жени. Ее забрасывали теперь беззастѣнчиво грязью за то, что она была главной наслѣдницей. Она невольно урывала у этихъ людей львиную часть добычи. Вся таившаяся прежде злоба на любимицу богатой родственницы прорвалась теперь наружу. Ольга Дмитріевна бранилась громче всѣхъ и даже грозила, что она доведетъ до свѣдѣнія «правительства», что Женя жила съ двоюроднымъ братомъ. Слышались восклицанія: «ее въ монастырь упечь, а не богатствомъ надѣлять; церковному покаянію подвергнуть, а не наслѣдницей дѣлать; это возмутительно, что правительство не обращаетъ вниманія на подобный развратъ». Я почти со страхомъ искалъ глазами Женю. Ея не было въ залѣ. Я пошелъ ее искать и засталъ ее въ ея комнатѣ. Блѣдная, исхудалая, она сидѣла у стола, опустивъ на руки голову и смотря сухими, горящими глазами впередъ. Она вздрогнула, когда я окликнулъ ее.
— А, это ты! — сказала она сдавленнымъ голосомъ. — Ты былъ тамъ? Слышалъ?
Я молча кивнулъ головой.
— Позорятъ! Кричатъ на весь городъ! Съ грязью смѣшали! — воскликнула она отрывисто.
— Успокойся, — тихо сказалъ я. — Потерпи еще…
— Нѣтъ, нѣтъ, ты скажи, за что это наказаніе? — воскликнула она страстно, и ея лицо стало мрачно, глаза сверкали гнѣвомъ. — Ну да, я согрѣшила, пала! А они? развѣ они лучше меня? За что же меня одну терзаютъ, преслѣдуютъ? Я и такъ наказана. Все отнято, все — надежды, радости, счастіе, молодость, покой… Что же Богъ?.. Гдѣ Его милосердіе?..
Она какъ-то мрачно взглянула на меня и неожиданно спросила:
— Ты видѣлъ ее?
— Кого? — спросилъ я.
— Ее, тетю…. О, я не могу ее видѣть! Это раздутое тѣло, эти полуоткрытые свинцовые глаза… Я утромъ была тамъ… Господи, изъ всѣхъ зеркалъ она смотрѣла на меня… Хотѣла я молиться… Не могу… не могу!..
И упавшимъ голосомъ она закончила:
— Всю жизнь, всю жизнь она будетъ стоять передъ моими глазами!.. Лучше бы я ушла тогда, послѣ смерти Левы, чтобы не видать… не слыхать…
Она не выдержала и тихо заплакала слезами безпомощнаго ребенка. Страстное возбужденіе, протестующій порывъ прошли, и она снова была беззащитнымъ существомъ съ маленькимъ, подавленнымъ непосильной работой умомъ. Я подошелъ къ ней и обнялъ ее одною рукою; она припала къ моему плечу, тихо плача. Въ комнату вошелъ Вурмъ.
— Евгенія Александровна, — сказалъ онъ. — Панихида началась.
Она быстро очнулась. Опять къ ней возвратились силы, опять въ душѣ поднялся протестъ. Съ блестящими, уже сухими глазами она взглянула на пророка, выпрямившись во весь ростъ.
— Я не пойду на панихиду! — рѣзко отвѣтила она. — Ни за что! ни за что!
— Какъ не пойдете? — удивился онъ.
— Я не хочу слышать, какъ меня бранятъ, позорятъ, какъ указываютъ на меня пальцами!
Онъ вздохнулъ.
— Грѣхи искупаются испытаніями.
— А! такъ пусть мой грѣхъ останется на мнѣ, если я должна искупить его этимъ! Да, да, пусть онъ останется на мнѣ! Довольно, довольно я терпѣла! Пять мѣсяцевъ… нѣтъ, что я говорю… не мѣсяцы, а годы я терпѣла за минуту увлеченія… Они хуже меня, а топчутъ меня въ грязь. Они…
— Евгенія Александровна! — сурово произнесъ пророкъ. — Не искушайте Господа, подумайте.
Она страстно перебила его.
— Оставьте, оставьте меня! Что вамъ за дѣло до моей души? Ну, и погибну, а терпѣть этого я не въ силахъ!
И, обращаясь ко мнѣ уже другимъ тономъ — тономъ горькой жалобы, она воскликнула:
— Хотятъ, чтобы шла сама къ позорному столбу! Хотятъ, чтобы передъ ними унижалась!
— Богъ…-- началъ Вурмъ.
— Не говорите, не говорите мнѣ о Богѣ! Вѣрить не стану въ Него, если Онъ этого требуетъ! — точно помѣшанная закричала она. — Да, да, не стану вѣрить, если у Него милосердія нѣтъ!.. Не смущайте меня, оставьте меня!.. Истерзали меня всѣ, всѣ!
Ея голосъ замеръ въ рыданіяхъ. Я подошелъ къ Вурму и тихо сказалъ ему:
— Рейнгольдъ Карловичъ, вы видите, что ей прежде всего нуженъ покой…
Онъ сурово, но въ то же время растерянно взглянулъ на меня.
— Ей прежде всего нужно спасти свою душу…
Дверь отворилась, и въ комнату легкой походкой вошла моя мать. Увидавъ рыдающую Женю, она подошла къ ней и мягкимъ, ласковымъ голосомъ окликнула ее. Женя бросилась къ ней въ объятія, какъ обиженный ребенокъ, ищущій защиты.
— Я не пойду туда… Я не могу видѣть ее… Мнѣ страшно… И всѣ они тамъ… Я не могу, я скорѣе руки на себя наложу…
Мать, кротко гладя ее по головѣ, тихимъ, ласкающимъ голосомъ сказала ей:
— Полно, полно! Панихида кончилась! Теперь пора ѣхать! Поѣдемъ къ намъ! Не оставаться же тебѣ здѣсь. Миннушка тоже поѣдетъ къ намъ…
Женя, прижимаясь къ ней, подняла на нее глаза, какъ бы не вѣря ея словамъ.
— Вы… точно… возьмете меня?.. О, ради Бога, ради Бога!.. Я не вернусь болѣе сюда… никогда… никогда…
— И не надо… Зачѣмъ же?
Вурмъ былъ мраченъ. Впервые онъ колебался, что дѣлать. Но онъ все же попробовалъ протестовать.
— Евгенія Александровна должна же исполнить обязанность, присутствовать на панихидахъ, на отпѣваніи, — сказалъ онъ. — Этого требуетъ христіанскій долгъ…
Моя мать посмотрѣла на него своимъ обычнымъ неотразимо добрымъ взглядомъ.
— Дѣвочка и безъ того много намучилась, — коротко сказала она, какъ бы прося его оставить это несчастное созданіе. — Ей нуженъ отдыхъ. А для покойниковъ и Бога, право, эти церемоніи не имѣютъ, значенія. Женя помолится и дома…
Вурмъ хотѣлъ еще возражать, но мать остановила его.
— Чѣмъ меньше будетъ Женя напоминать о себѣ, тѣмъ меньше будетъ скандаловъ со стороны этихъ родныхъ…
И, ужъ не обращая болѣе на него вниманія, она начала торопить Женю собираться. Вурмъ, противъ ожиданія, не настаивалъ болѣе. Онъ понялъ, должно-быть, что настойчивостью теперь можно погубить свое собственное дѣло. На минуту я подумалъ, что теперь все пойдетъ отлично, что Женя освободится отъ его вліянія, успокоится…
Я жестоко ошибся.
Пріѣхавъ къ намъ, Женя дѣйствительно какъ будто успокоилась. По крайней мѣрѣ, она не говорила о тревожившихъ ее вопросахъ. Молчаливая, затихшая, сосредоточенная, она, казалось, хотѣла только одного, чтобы ее оставили въ покоѣ и не трогали. Я, мать и отецъ не считали возможнымъ непрошенно врываться въ ея душевный міръ и не касались ничего, что могло бы взволновать ее. Матушка тихонько говорила: «пусть отдохнетъ бѣдная дѣвочка; ей только отдыхъ и нуженъ; молодость возьметъ свое». Но никто изъ насъ не могъ сообразить, какъ непривыченъ и тяжелъ долженъ показаться Женѣ складъ нашей жизни. Мы всѣ по цѣлымъ днямъ были въ работѣ, отбывая свои привычныя обязанности бодро и весело. Иногда мы встрѣчались и болтали между собою только за завтраками, обѣдами и вечернимъ чаемъ. Женя волей-неволей оставалась одна: она видѣла, что мы заняты дѣломъ, и не мѣшала намъ; она могла бы читать или говорить съ Миннушкой, но ни то, ни другое не шло ей на умъ. Мать раза два замѣтила Женѣ, чтобы она принялась за какую-нибудь работу, но Женя коротко отвѣтила, что у нея все валится изъ рукъ. Непривычка къ какому-нибудь труду, къ какой-нибудь дѣятельности у нея была полная. Теперь сказывалось вполнѣ это воспитаніе барышни, умѣющей только играть на фортепіано, читать книги, вышивать въ крайнемъ случаѣ какія-нибудь ненужныя подушки… Такъ прошло три недѣли. На четвертой мы однажды увидѣли, что Женя куда-то собирается.
— Куда ты, Женя? — спросила моя мать.
Женя немного смутилась и въ замѣшательствѣ отвѣтила:
— Мнѣ надо сходить… по дѣлу…
— Ты же не привыкла ходить одна, — сказала матушка. — Не хочешь ли, я пойду съ тобой?
— Нѣтъ, нѣтъ!.. Я не маленькая…
И, улыбаясь горькой улыбкой, она прибавила:
— Мнѣ надо же привыкать ходить одной…
Она ушла. Тотчасъ по ея уходѣ, Миннушка начала разсказывать, что Женя плакала всю ночь. Плакала и молилась. И въ предыдущія ночи она иногда плакала и молилась. но нынче, кажется, не спала всю ночь напролетъ. Матушка встревожилась. Что съ ней? Что она плачетъ, это естественно, у нея не мало на душѣ горя, но куда она пошла? Ужъ не пришла ли ей въ голову мысль о самоубійствѣ? Этого можно ждать при ея разстроенныхъ нервахъ. Не слѣдовало ее отпускать одну. Но къ обѣду Женя вернулась. Ея лицо было теперь спокойнѣе, на немъ даже появилась улыбка. Моя мать успокоилась. Никто не спрашивалъ Женю, куда она ходила. Но не прошло и часа послѣ ея возвращенія домой, какъ Миннушка сообщила моей матери, что Женя принесла домой нѣсколько иммортелей. Мать догадалась, что Женя ходила на могилы Левы и Анны Ивановны. Въ этомъ не было ничего удивительнаго. Это даже хорошій знакъ: она посѣтила могилы близкихъ и вернулась болѣе спокойною. Значитъ острая боль прошла. Черезъ день Женя снова ушла съ самаго ранняго утра и опять вернулась только къ обѣду. Опять ея лицо улыбалось какой-то полубезмысленной улыбкой. Въ слѣдующіе дни повторилось та же. Не слишкомъ ли часты эти посѣщенія? Не разстроятъ ли они снова нервовъ? Едва ли полезны для здоровья молодой дѣвушки эти memento mori. Наконецъ, моя мать неожиданно спросила ее:
— Хорошо на кладбищѣ?
Женя вся вспыхнула.
— Да… хорошо!..
Матушка ласково замѣтила:
— Но не ходи туда такъ часто, Женя; ты утомишь себя…
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! Я такъ счастлива тамъ!.. Я готова тамъ цѣлые дни сидѣть…
Миннушка вздохнула.
— Нѣтъ, я бы не могла. Это производитъ тяжелое впечатлѣніе…
Женя сдвинула брови, видимо сердясь на Минну.
— Изнѣжила ты себя слишкомъ, — сказала она почти сурово: — нельзя же вѣчно дѣлать только то, что намъ легко…
Мы переглянулись между собою, точно ища, нѣтъ ли между нами Вурма.
— Миннушка человѣкъ больной, — сказала матушка: — было бы странно, если бы она стала еще болѣе надрывать свое здоровье.
— И я тоже не особенно здорова, — рѣзко сказала Женя: — а все же…
Матушка перебила ее:
— Потому-то я и не совѣтую тебѣ такъ часто ходить на кладбище. Покойникамъ это вовсе не нужно.
— Это мнѣ нужно, Елена Андреевна, — коротко отвѣтила Женя. — И такъ я много воли и поблажекъ себѣ дала…
Моя мать улыбнулась и постаралась обратить разговоръ въ шутку:
— А теперь вымуштровать себя хочешь?
Женя нахмурилась, но не возразила ничего.
На слѣдующій день вечеромъ совершенно неожиданно зашелъ къ намъ Вурмъ. До этой поры онъ не бывалъ у насъ. Здороваясь со всѣми, объясняя, что онъ хотѣлъ навѣстить «дѣвицъ», онъ между прочимъ спросилъ Женю:
— Вы еще долго оставались послѣ меня сегодня на кладбищѣ?
Она сконфузилась и отвѣтила:
— Нѣтъ, я сейчасъ же послѣ васъ ушла…
Мы переглянулись между собою. Значитъ, она видѣлась съ Вурмомъ? Зачѣмъ? Была ли это случайность или нѣтъ? Изъ его словъ мы узнали, что она заходила къ нему. Женя сидѣла, какъ на иголкахъ, порываясь уйти. Когда она вышла изъ комнаты, онъ сказалъ:
— Я радъ, что въ ея душу нисходятъ успокоеніе и примиреніе съ Богомъ. Послѣднія искушенія и протесты плоти отошли прочь. Нужно только поддержать ее въ этомъ настроеніи, вѣра просвѣтлитъ ее и очиститъ отъ грѣховъ…
Намъ было какъ-то не по себѣ.
Вурмъ, между прочимъ, осторожно приступилъ къ главной цѣли своего визита. Онъ заявилъ, что Евгеніи Александровнѣ нужно бы устроиться прочно, не на бивуакахъ. Притомъ ея присутствіе и присутствіе Миннушки стѣсняетъ насъ. Моя мать довольно рѣзко, что было не въ ея характерѣ, возразила ему, что насъ это не стѣсняетъ, что мы никому не жаловались, кажется, на стѣсненіе. Кромѣ того, Женѣ и не на что покуда устроиться иначе. Вурмъ заявилъ, что все можно уладить. Дядя Карлъ соглашается выдать заимообразно нужныя для устройства Евгеніи Александровны и Миннушки деньги. Онъ, Вурмъ, ѣздилъ на-дняхъ къ Шельхеру, уговорилъ его. Впрочемъ, было не трудно уговорить. За его одолженіе Евгенія Александровна пріютитъ у себя Миннушку. Иначе ему придется содержать Миннушку. Это, впрочемъ, и для Евгеніи Александровы хорошо: она сдѣлаетъ первое доброе дѣло, раздѣлятъ свой достатокъ съ нуждающейся сестрой. Потомъ онъ началъ какъ бы оправдываясь, объяснять, что нельзя же чтобы дѣвушки сидѣли у насъ на шеѣ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, пока кончится дѣлежъ наслѣдства. Чѣмъ скорѣе устроить ихъ, тѣмъ лучше, спокойнѣе для насъ. Мы чувствовали, что онъ спѣшитъ спасти Женю изъ семьи язычниковъ. Въ душѣ поднималась прежняя враждебность къ этому человѣку. Когда вошла Женя, мы замѣтили, что она вопросительно взглянула на Вурха. Онъ едва замѣтно склонилъ голову, какъ бы говоря: «объяснилъ!» Намъ стало вполнѣ ясно, что все его объясненіе было обусловлено съ Женей. Это она просила его, чтобы онъ ее устроилъ не у насъ. Ея душу теперь снова охватывалъ страхъ передъ адскими муками; ее опять мучили суевѣрныя представленія загробныхъ ужасовъ. Моя мать вздохнула и проговорила холоднымъ тономъ:
— Если Женя считаетъ это болѣе удобнымъ для себя, то тутъ и говорить нечего…
Женя покраснѣла, но не возразила ничего. Она только пробормотала что-то трусливо и смущенно, желая объяснить «что это не она хлопочетъ, а впрочемъ… она тоже поймаетъ, что намъ не легко содержать ее и Минну». Никто не обратилъ вниманія на это трусливое желаніе вывернуться, хотя это была новая черта въ характерѣ Жени. До этой поры она была прямодушна. Разговоръ сдѣлался какимъ-то натянутымъ и неловкимъ. Черезъ полчаса Вурмъ поднялся съ мѣста и откланялся, чинный. сдержанный, сухой. Моя мать по его уходѣ не обмолвилась ни однимъ словомъ упрека Женѣ. И на что были нужны упреки. За что? У каждаго свои убѣжденія, свои взгляды. Только дня черезъ три, когда Женя и Минна переѣзжали отъ насъ въ нанятую для нихъ квартиру, моя мать замѣтила со вздохомъ Миннушкѣ:
— Тяжело тебѣ будетъ, Миннушка! Не забывай насъ, когда взгрустнется. Нашъ домъ всегда открытъ для тебя.
Миннушка расплакалась. И моя мать, и сама Миннушка предчувствовали, что жить съ Женей будетъ не легко…
XV.[править]
Понеслись дни за днями, стирая воспоминанія о прошлыхъ событіяхъ, о сошедшихъ со сцены лицахъ.
Какъ-то чутьемъ члены моей семьи угадывали, что мы будемъ всегда лишними гостями у Жени, и заходили къ ней все рѣже и рѣже. Она тоже сначала посѣщала насъ только изрѣдка, потомъ перестала вовсе заходить къ намъ, даже болѣе — начала избѣгать встрѣчъ съ нами. Отчасти она избѣгала насъ потому, что именно мы лучше всѣхъ знали всѣ мелкія событія ея прошлаго; отчасти она боялась встрѣчъ съ нами, какъ съ людьми, не придающими значенія тому, чему придавала теперь значеніе она. Преобладающимъ чувствомъ въ ней теперь явился страхъ — страхъ передъ людьми, которые знали о ея связи съ Левой, страхъ передъ Богомъ, Который можетъ ее наказать послѣ смерти, страхъ передъ Вурмомъ, который всецѣло захватилъ ея душу и могъ казнить и миловать ее, какъ неразумное дитя. Ея лицо стало какъ будто меньше, ея губы постоянно кривились не то въ слащавую, не то въ кислую улыбку, ея глаза стали бѣгать и моргать, избѣгая встрѣчи съ посторонними взглядами. Такъ смотрятъ глуповатыя, забитыя и потому старающіяся хитрить дѣти.
О ней мы узнавали чаще всего отъ Миннушки, заходившей иногда къ намъ отвести душу и поплакать.
По словамъ Миннушки, Женя ежедневно посѣщала или кладбище, или церковь, или Вурма. Если она не заходила нѣсколько дней къ нему, онъ приходилъ къ ней самъ.
— Какъ она выноситъ эту жизнь, — жаловалась намъ однажды бѣдная, больная старая дѣва-ребенокъ. — Лишаетъ себя всего необходимаго, утомляетъ себя стояньемъ у обѣденъ, у всенощныхъ, у заутренъ, на панихидахъ, на молебнахъ. И, Господи, сколько у васъ, у русскихъ, этихъ службъ! Я прежде и не знала. Тетя вѣдь никогда не могла удосужиться съѣздить въ церковь… А теперь ужъ я знаю всѣ эти службы. Да это что, пусть бы молилась только. Такъ нѣтъ! Вѣрите ли, моетъ полы и печи топитъ у Вурма въ залѣ, гдѣ собираются члены его общины. За счастіе это считаетъ. Все, чтобы душу спасти!
И уже совсѣмъ слезливымъ тономъ она продолжала разсказывать о себѣ:
— На меня все нападаетъ она за то, что я нѣженка, что я ничего не дѣлаю, что я только о своемъ тѣлѣ и забочусь. Да вѣдь я больной человѣкъ, я рада, когда я могу полежать. У меня всѣ кости болятъ, живого мѣста нѣтъ! И развѣ можно при нашей пищѣ быть здоровой? Вѣдь мы во всемъ себя урѣзываемъ, каждый кусокъ хлѣба на счету, только кашами и питаемся…
Дѣйствительно, длинное лицо Миннушки, худощавое и прежде, теперь было совсѣмъ обтянуто кожей, пожелтѣвшей, сморщенной. Это было лицо постоянно голодающаго человѣка. Ея горбатенькая фигурка скривилась еще болѣе на бокъ, и старая дѣва казалась теперь меньше ростомъ.
— Но вѣдь Женѣ большой капиталъ достался? — замѣтила моя мать, возмущенная разсказомъ Миннушки.
— Шестьдесятъ тысячъ слишкомъ пришлось на ея долю, — отвѣтила Миннушка со вздохомъ. — Господи, какія деньги…
— Ужъ не отдаетъ ли она деньги Вурму? — сказалъ я.
Миннушка махнула рукой.
— Нѣтъ! На его общину даетъ она немного. Себѣ вѣдь онъ почти никогда ничего не беретъ. Если что и беретъ, такъ на дѣла общины. Нѣтъ, въ деньгахъ недостатка у Жени нѣтъ. А такъ ужъ это у нея такой теперь характеръ. Все она нищей боится остаться. «Знаю я, говоритъ, что на улицѣ мнѣ пришлось бы умереть, если бы не было у меня денегъ». Да, кромѣ того, она все считаетъ лишнимъ. Плоть, говоритъ, надо убивать.
Я съ грустью вспомнилъ, что когда-то и Миннушка говорила то же со словъ Вурма. Живо мнѣ припомнился тотъ ясный лѣтній день, когда убогая дѣвушка, съ наслажденіемъ впивая ароматъ сорванныхъ ею левкоевъ, поучала меня теоріямъ Вурма о сладости и необходимости страданій. Какъ далеко было теперь это время, когда она могла мечтать и фантазировать на эту тему, утѣшая себя за свое убожество и за свои недуги. Она съ какимъ-то упоеніемъ развивала эти мысли тогда, когда ей только птичьяго молока недоставало, когда даже въ дни легкихъ недуговъ было такъ сладко нѣжиться на пуховой постели подъ шелковыми одѣялами среди прихотливой обстановки богатой дѣвической спальни. Миннушка молчала и впала въ раздумье. Можетъ-быть, ей тоже припомнились далекіе годы ея счастья. Молчаніе прервала моя мать.
— Но вѣрно она помогаетъ бѣднымъ? — спросила она про Женю, ища инстинктивно какихъ-то оправданій для Жени.
— Да, да, помогаетъ! — страстно воскликнула Миннушка съ горькой усмѣшкой. — Но не дай Богъ никому получать ея помощь! Измучитъ человѣка наставленіями, прежде чѣмъ дастъ пособіе. «Всѣ, говоритъ, терпѣть должны. Терпѣнья у насъ нѣтъ, выносливости нѣтъ. Жаловаться мы только умѣемъ. Иные и не такія страданія вынесли и никогда не ропщутъ на Бога. Лишенія и бѣдность ничего не значатъ. Есть посильнѣе мученія, а и ихъ иные люди безропотно переносятъ…» Это все своими страданіями гордится, думаетъ, что больше ихъ ужъ ничего и быть не можетъ… А развѣ она испытала бѣдность? развѣ она оставалась безъ куска хлѣба. О, о, она никогда не испытала настоящаго голода! Если она лишаетъ себя необходимаго, такъ это по доброй волѣ. Бѣдняки же и рады бы поѣсть, да гдѣ взять? Какъ же можно ихъ такъ оскорблять?..
Миннушка смолкла и тяжело вздохнула. Я никогда не видалъ ее такой возбужденной и краснорѣчивой.
— Точно у нея сердца нѣтъ!.. — прибавила она послѣ минутнаго молчанія. — Да, да, нѣтъ сердца!
Мнѣ показалось, что Миннушка особенно горячо теперь относится къ вопросу бѣдняковъ о хлѣбѣ именно потому, что этотъ вопросъ имѣетъ такое громадное значеніе и для нея. На ея исхудаломъ лицѣ теперь особенно сильно выдавались здоровыя крупныя челюсти и большой рогь, какъ бы говорившіе о сильной потребности хорошей и обильной пищи, нужной для поддержки этого худосочнаго организма. Впервые я замѣтилъ въ этотъ день, какъ жадно и какъ много она ѣла, торопливо раскусывая и перемалывая пищу крупными зубами и звучно работая сильными челюстями. Эти челюсти и эти зубы, сильно выдававшіеся впередъ, придавали теперь ея исхудалому лицу сходство съ бѣлой лошадиной головой. Да, вопросъ о хлѣбѣ былъ для нея первымъ и главнымъ вопросомъ…
Разъ она зашла къ намъ, болѣе обыкновеннаго взволнованная. Моя мать съ участіемъ стала ее разспрашивать, что съ ней. Несчастная дѣвушка расплакалась.
— Житья мнѣ нѣтъ у Жени! Просто она ненавидитъ меня! Только я и слышу отъ нея: «Ты, вѣрно, думаешь, что ты святая; что тебѣ и Богу не надо молиться, и каяться не надо?» А я молюсь и каюсь, но что же мнѣ дѣлать, если у протестантовъ ни вечеренъ, ни всенощныхъ, ни молебновъ нѣтъ, если я больная и убогая, если мнѣ покой нуженъ? Развѣ я виновата, что я не надѣлала такихъ грѣховъ, какъ она?
Какъ ни было намъ жаль Миннушку, у насъ мелькнула улыбка при этихъ наивныхъ словахъ. Миннушка, озабоченная и не замѣтившая скользнувшихъ по нашимъ лицамъ улыбокъ, продолжала:
— Она теперь всѣхъ ненавидитъ, кто не надѣлалъ такихъ грѣховъ, какъ она, или кто знаетъ, что она надѣлала грѣховъ. Васъ всѣхъ, тетю Маришу…
— А Вурма? — спросили мы шутливо.
— Его она боится… Право, только боится. А въ душѣ, кажется, и его ненавидитъ… Вотъ ужъ надѣла сама на себя петлю и клянетъ всѣхъ за это… Ну, да Богъ съ ней, я не о ней говорю, а о себѣ… Заѣстъ она меня заживо. Захворай я серьезно, она, какъ собаку, меня броситъ въ домѣ одну, безъ помощи…
— Ты бы, Миннушка, погостила у насъ, — сказала моя мать: — отдохнешь хоть здѣсь…
Миннушка даже испугалась и замахала рукой.
— Нѣтъ, нѣтъ, тогда еще хуже будетъ! Она и то, когда я ухожу изъ дому, говоритъ: «что, жаловаться на меня идешь? Тебѣ бы только по гостямъ бѣгать, чтобы сплетничать. Въ твои годы другая Богу молилась бы, а не по гостямъ бѣгала бы…»
— Такъ брось ее, — посовѣтовала матушка.
— Чѣмъ же я жить буду? Работать? Развѣ у меня есть силы?
— Ты бы поговорила съ дядей Карломъ…
— Онъ говоритъ, что у него своя семья… И меня же тамъ бранятъ… Вурмъ меня не любитъ и говоритъ дядѣ Карлу, что я вѣтреная дѣвушка…
Мы разразились смѣхомъ и сконфуженно стали извиняться за этотъ смѣхъ. Миннушка добродушно улыбнулась:
— Да я и сама знаю, что это смѣшно! Но они говорятъ это про меня…
И совсѣмъ конфузливо она прибавила:
— А я вотъ бантикъ розовый, такъ и тотъ не дома надѣваю, а въ карманѣ уношу и ужъ въ гостяхъ его привѣшиваю… А то скажутъ: кокетничаешь!.. А развѣ это кокетство? Я съ дѣтства у тети привыкла прилично одѣваться…
Потомъ, задумавшись на минуту, она со вздохомъ проговорила:
— Господи, какихъ-какихъ нарядовъ у насъ не было тогда… И все пропало, исчезло…
По ея желтымъ щекамъ медленно потекли слезы.
Когда Миннушка ушла, моя мать заговорила о томъ, что надо бы взять ее къ намъ въ домъ.
— Тяжело тебѣ будетъ. Она больной человѣкъ, — возразилъ осторожно отецъ и тотчасъ же торопливо прибавилъ:
— А впрочемъ, дѣлай, какъ знаешь. Не я съ ней буду няньчиться. Хлѣба же хватитъ на всѣхъ…
Но, прежде чѣмъ матушка извѣстила Миннушку о томъ, что она можетъ поселиться у насъ въ домѣ, къ намъ зашла Марина Осиповна. Ея вѣчно красненькое, безформенное, какъ комочекъ свѣжаго мяса, личико улыбалось. Присѣдая и цѣлуясь со всѣми нами, она заявила:
— А сейчасъ придетъ и Миннушка! Она вѣдь теперь у меня живетъ, со вчерашняго дня поселилась…
— Что вы, тетя Мариша, неужели? — обрадовалась моя мать. — А я ужъ думала пригласить ее къ намъ.
— Ну, вотъ еще! У меня же страннопріимный домъ и безъ того, цѣлый полкъ калѣкъ и убогихъ, — добродушно пошутила тетя Мариша.
И уже серьезно продолжала:
— Не вынесла, не вынесла Миннушка! Господи, что съ Женей сталось? Ни состраданія, ни участія! И вѣдь можете представить: не хотѣла отпустить отъ себя Миннушку; мучила и терзала, а отпустить не хотѣла. «Ты, говоритъ, это изъ злобы ко мнѣ, изъ зависти къ тому, что я душу свою спасаю, хочешь очернить меня, выставить злодѣйкой передъ, людьми; вотъ почему ты бѣжишь отъ меня». А потомъ, когда Миннушка не послушалась, не осталась у нея, она и говорить: «уходи, уходи, это новое испытаніе мнѣ Богъ посылаетъ, новый крестъ даетъ. Я благословляю Его за это… Я счастлива. Праведныхъ всѣхъ поносятъ и бранятъ, потому и мнѣ Онъ этотъ крестъ посылаетъ. Я счастлива».
Пришла Миннушка, замѣтно оживившаяся, точно воскресшая къ новой жизни. Какъ бы въ знакъ своей радости, она нацѣпила себѣ на грудь большой и яркій красный бантъ. Онъ былъ нѣсколько помятъ; очевидно, что Миннушка старательно прятала его отъ Жени. Теперь эти предосторожности были не нужны. Она, видимо, никого больше не боялась, — не боялась прослыть кокеткой. Она стала въ свою очередь разсказывать про Женю:
— Какихъ-то падшихъ женщинъ теперь стала отыскивать, на путь истины обращаетъ, — разсказывала она. — У нея теперь, что годъ, то новыя затѣи… Да что я говорю о годахъ! У нея чуть не каждый день новыя фантазіи… Теперь падшія у нея въ модѣ… Найдетъ какую-нибудь дѣвочку, приведетъ къ себѣ, сперва проповѣди и наставленія ей читаетъ, впроголодь держитъ, потомъ заставитъ полы мыть и бѣлье стирать, а тамъ прикажетъ молиться на колѣняхъ, земные поклоны класть. Поживетъ та у нея недѣлю или двѣ и сбѣжитъ. Тутъ-то и начнетъ она говорить о развратѣ рода человѣческаго, объ ожидающей всѣхъ гибели. «Я, говоритъ, добровольно свой крестъ несу, а эти негодницы хотятъ тунеядствовать!» А Вурмъ благословляетъ ее и говоритъ, что это потому все дѣлается, что близится конецъ міра…
— На все у нихъ есть объясненія, — съ улыбкой сказала моя мать. — Счастливые люди!..
— Да, но не дай, Господи, имѣть съ ними дѣло, — проговорила Миннушка.
— Ну, да ужъ Богъ съ нимъ и со счастьемъ-то этимъ, — намѣтила тетя Мариша.
Я подразнилъ Миннушку, напомнивъ ей, какъ въ былые годы она заступалась за Вурма и говорила о сладостяхъ физическихъ страданій.
Она вздохнула.
— Развѣ я, Коля, что-нибудь испытала и знала тогда!.. Ахъ, какое чудное было тогда время!..
Изрѣдка, разъ или два въ годъ, встрѣчая Вурма и Женю, мы и наши общіе знакомые слышали всегда одно и то же. Онъ называлъ ее «дѣвушкой святой жизни»; она говорила: «я безконечно счастлива». Первому можно было повѣрить, второе казалось невѣроятнымъ, при взглядѣ на нее: она хотя ей было не болѣе тридцати лѣтъ, смотрѣла уже старухой, была желта, худа, морщиниста, съ блуждающимъ выраженіемъ глазъ, съ строго сжатыми губами. О прежней улыбочкѣ не было и помину; что-то жесткое и суровое было въ ея лицѣ. О святости жизни это могло свидѣтельствовать, о счастіи тутъ не могло быть и рѣчи.
Встрѣтивъ какъ-то ее на улицѣ, я рѣшился прямо замѣтить ей:
— Неужели, Женя, счастіе производитъ въ людяхъ всегда такую перемѣну, какъ въ тебѣ?
Она взглянула на меня почти со злобой.
— А! а по-твоему счастливы только ваши румяныя и смѣющіяся развратницы? — рѣзко и какъ то хрипло сказала она, и ея лицо на минуту искривилось насмѣшливой гримасой.
— Но развѣ счастіе дѣлаетъ людей злыми? — продолжалъ я.
Она еще суровѣе взглянула на меня.
— Что тебѣ отъ меня нужно? Кажется, я къ вамъ не иду? Могли бы оставить меня въ покоѣ.
И, опять какъ-то судорожно скрививъ ротъ, она прибавила тѣмъ же хриплымъ голосомъ:
— Вотъ увидимъ, что-то вы, счастливые, заговорите, когда васъ позовутъ къ отвѣту! Тогда увидимъ, какъ-то будете вы смѣяться надъ нами съ скрежетомъ зубовъ…
Не прощаясь, она торопливо пошла далѣе. Меня поразили въ ней блуждающіе глаза и ея странно хриплый голосъ.
Опять я долгое время не встрѣчалъ ее и только слышалъ о ней, что она совершаетъ разныя странныя выходки, то врывается въ публичные дома съ какими-то брошюрами и книжечками, то является свидѣтельницей по дѣламъ о жестокомъ обращеніи съ животными, то устраиваетъ какую-то лѣчебницу для безпріютныхъ собакъ.
Съ годъ тому назадъ мое вниманіе остановила на себѣ одна изъ обычныхъ уличныхъ сценъ. На улицѣ упала лошадь ломовика. По обыкновенію онъ принялся ее бить, приправляя удары крупною бранью. Кругомъ слышался смѣхъ, и раздавались крики: «Ай-да барыня! Вотъ такъ барыня!» Я остановился и увидѣлъ странную фигуру женщины. Это было исхудалое созданіе въ заношенной, не столько старой, сколько неряшливой одеждѣ. Женщина держала въ рукахъ два красныхъ шнурка, къ которымъ были привязаны двѣ облѣзлыя, больныя собачонки въ щеголеватыхъ суконныхъ попонахъ, и ругала ломовика довольно безцеремонной бранью, прерывая эту брань и угрозы восклицаніями: «Жолька! Бибишка! сюда! Бибишка! Жолька! сюда!» Толпа вышучивала ее, ломовикъ тоже, стегая лошадь, отвѣчалъ барынѣ отрывочными фразами: «Не надорвись! Дѣтокъ-то своихъ не упусти! Ишь собачьи матери на людей лѣзутъ?» Наконецъ, лошадь поднялась, и барыня, все еще бранясь и клича своихъ собачекъ, въ сдвинутой на затылокъ шляпѣ, обернулась лицомъ къ тротуару. Я узналъ въ ней Женю, исхудалую, морщинистую, но съ странно румяными щеками, съ неестественно широкими и черными бровями. Это лицо теперь походило на карикатурную маску. Толпа зѣвакъ, посмѣиваясь надъ ней, провожала ее къ тротуару. Я поспѣшилъ къ ней, желая оградить ее отъ оскорбленій и насмѣшекъ.
— Женя! — воскликнулъ я.
Она подняла на меня мутные глаза и замотала головой.
— Я васъ не имѣю удовольствія знать-съ, — совсѣмъ хриплымъ голосомъ отвѣтила она.
Я остолбенѣлъ отъ изумленія, не довѣряя самому себѣ.
— Я Коля… Ждановъ, — сказалъ я, наклоняясь ближе къ ея лицу.
— Извините-съ. Никакого Коли я не знаю, — насмѣшливо отвѣтила она.
И засмѣялась страннымъ смѣхомъ:
— Коля! Съ бородой!
Я уже совершенно ясно ощущалъ, что отъ нея пахло виномъ.
— Жолька, Бибишка, назадъ! — крикнула она своимъ собачкамъ.
Онѣ рвались впередъ, и она поспѣшно, не особенно твердымъ шагомъ пустилась дальше, увлекаемая ими, сопровождаемая шутками и остротами уличной толпы…
Блаженная!..