Грабители (Ясинский)/ДО

Грабители
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Дата созданія: 1906. Источникъ: Ясинскій І. І. Плоское. — СПб: Типографія товарищества «Трудъ», 1910. — С. 16.

I

Окна были раскрыты — огромныя, старинныя въ тонкихъ дубовыхъ переплетахъ; и струился розовый воздухъ.

А тучи плыли черныя, какъ чернильныя пятна, и ярко догоралъ красный закатъ.

И на завтра онъ сулилъ непогоду.

По старому паркету, въ большой, длинной комнатѣ, окрашенной блѣдно-желтой мѣловой краской, ходили двѣ дѣвушки.

Обѣ онѣ были въ черныхъ платьяхъ, съ блѣдными лицами и съ темными красивыми, злыми глазами.

Въ паркетѣ отражались ихъ фигуры, и длинныя переломленныя темно-голубыя тѣни двигались по желтымъ стѣнамъ, на которыхъ висѣли портреты екатерининскихъ вельможъ и дамъ въ высокихъ пудреныхъ прическахъ — въ облупившихся золотыхъ рамахъ.

Старинные стулья съ тоненькими спинками и съ плоскими, какъ блины, подушками скудно украшали комнату.

Съ потолка спускались двѣ люстры въ холщевыхъ чехлахъ — какъ два трупа.

II

— Лиза, — сказала старшая дѣвушка, на прекрасномъ лицѣ которой время провело нѣсколько морщинъ, — Николай Петровичъ насъ обманулъ.

Лиза посмотрѣла на Марѳиньку гнѣвнымъ взглядомъ своихъ большихъ страдальческихъ глазъ.

— Увидишь, — подтвердила Марѳинька.

Онѣ ускорили шагъ, потому что внутреннее волненіе требовало отъ нихъ движенія.

— Увидишь, — повторила Марѳинька.

Вдругъ она остановилась, взяла сестру за плечи и пристально посмотрѣла ей въ лицо.

— Ты не изъ молоденькихъ, Лиза, тебѣ уже тридцать три года.

— А тебѣ сорокъ, — съ недоброй улыбкой сказала Лиза.

И подошла къ раскрытому окну.

III

Разстилался заросшій бурьяномъ большой дворъ. Вдали упали рѣшетчатыя ворота. Держались только два каменныхъ столба съ ампирными зелеными львами на нихъ.

Въ Дербалевкѣ они были извѣстны подъ именемъ глупыхъ львовъ. У нихъ были смѣшно раскрыты рты, и они были похожи отчасти на собакъ и еще больше на ящерицъ.

Дальше виднѣлось пространство съ пустынными грядами, на которыхъ когда-то воздѣлывался табакъ.

За бывшей табачной плантаціей тянулась красной полоской дорога съ бѣлыми развѣсистыми ракитами и съ силуэтомъ заброшенной водяной мельницы.

Ея изломанное колесо казалось выточеннымъ изъ угля.

Еще дальше синѣли лѣса, утопая направо въ красномъ заревѣ закатнаго костра.

Тучи продолжали висѣть и скопляться, черныя, какъ чернильныя пятна.

IV

Домъ былъ древній. Половина его оконъ была забита досками.

Въ сторонѣ отъ него стоялъ флигелекъ съ кухней и жильемъ для слугъ. Оттуда вѣяло уныніемъ.

Его окружали старыя деревья. Если есть у деревьевъ души, онѣ были проникнуты скорбью. Печально наклонялись деревья къ древнему дому.

Ранней весною Марѳинька и Лиза похоронили мать. Она ходила, опираясь на палку. Передъ смертью, лежа въ постели, она задумала писать романъ изъ французской жизни. Вся она жила въ прошломъ. Красилась, румянила щеки, чернила брови, дѣлала себѣ восковые зубы и, забывшись, съѣдала ихъ. Она вела себя, какъ большая барыня, и обижалась, если архіерей не заѣзжалъ къ ней, минуя Дербалевку.

Прошлымъ лѣтомъ умеръ ихъ отецъ — отставной генералъ-маіоръ Дербалевъ. Онъ не признавалъ земства, ссорился съ молодыми дворянами, ѣздилъ въ каретѣ на круглыхъ рессорахъ и носилъ зеленыя очки о четырехъ стеклахъ. Онъ аккуратно получалъ «Русскій Инвалидъ» и посылалъ Государю проекты объ улучшеніи государства. Два раза получилъ высочайшую благодарность. Потомъ губернаторъ въ личной бесѣдѣ далъ ему понять, чтобы онъ не безпокоилъ больше особу императора.

Генералъ любилъ лично наблюдать полевыя работы. Въ одной рукѣ онъ держалъ зонтикъ, въ другой арапникъ. Крестьяне пугали имъ дѣтей и за глаза смѣялись надъ нимъ. Онъ умеръ отъ несваренія желудка.

Марѳинька и Лиза остались вдвоемъ — наследницами разореннаго имѣнія.

Въ этомъ году крестьяне отказались платить имъ прежнюю аренду. Онѣ расплакались и согласились на половинныя условія. Крестьяне ушли, посовѣтовались между собой и послали сказать «барышнямъ», что ничего не будутъ платить.

V

Николай Петровичъ Трясогузкинъ пріѣзжалъ въ имѣніе къ сестрамъ, и тогда тѣ угощали его старымъ виномъ, котораго осталось еще нѣсколько бутылокъ въ погребѣ, и игрою на виртовскомъ роялѣ въ четыре руки. Ихъ композиторъ былъ Чайковскій, и Николай Петровичъ любилъ русскую музыку.

Нѣсколько лѣтъ назадъ онъ купилъ съ аукціона деревню Проталово и поселился въ уѣздѣ.

Кажется, онъ былъ мѣщанинъ. Былъ либераленъ, горячо говорилъ на земскихъ собраніяхъ противъ произвола и противъ неравенства передъ закономъ. Однако, скрывалъ свое званіе. Репутація у него была хорошая. Онъ заявилъ себя хозяиномъ, съ мужиками поддерживалъ добрыя отношенія и вышучивалъ генерала Дербалева.

Узнавъ о смерти стараго реакціонера, онъ пріѣхалъ къ нему на похороны. Обветшалое великолѣпіе усадьбы поразило его.

Уѣзжая къ себѣ, онъ оглядывался и любовался усадьбой.

VI

У Николая Петровича было мужественное лицо съ большимъ горбатымъ носомъ и красивой золотистой бородой. Ему было за тридцать лѣтъ, и онъ былъ холостъ.

Попадья, изрѣдка бывавшая въ усадьбѣ, передала по секрету Марѳинькѣ и Лизѣ, что Николай Петровичъ вступилъ въ недозволенныя отношенія одновременно съ двумя своими горничными.

Генеральскія дочери покраснѣли до слезъ. Онѣ въ смущеніи замахали руками на попадью; онѣ пришли въ ужасъ.

Но какъ только ушла отъ нихъ попадья, простили Николая Петровича.

VII

Трясогузкинъ сталъ бывать въ Дербалевкѣ чуть не каждый день. Привозилъ сестрамъ новые журналы и газеты. Однажды привезъ имъ пачку свѣжихъ нотъ. Взялъ довѣренность на имя своего приказчика и доставлялъ имъ изъ уѣзднаго города пенсію, которая имъ была назначена, какъ генеральскимъ дочерямъ.

Увидѣвъ, что въ коридорѣ у нихъ сваленъ разный старинный хламъ — бронза, фарфоръ и книги, — онъ сообщилъ, что это вещи цѣнныя. При этомъ онъ разсказалъ имъ анекдотъ о деревянной картинкѣ, которою въ одномъ помѣщичьемъ домѣ накрывали кувшины съ молокомъ; но пріѣхалъ знатокъ и предложилъ за дощечку тысячу рублей, а самъ продалъ ее за сто тысячъ американскому милліардеру.

Когда въ усадьбѣ палъ рогатый скотъ, Трясогузкинъ хотѣлъ подарить сестрамъ пару коровъ. Но онѣ не приняли подарка. Тогда онъ прислалъ имъ нѣсколько бѣлыхъ мышей въ мѣдной клѣткѣ. Онѣ пришли въ восторгъ и не знали, какъ отблагодарить Николая Петровича.

Бѣлыя мыши жили у нихъ въ спальнѣ и въ короткое время страшно размножились. Ихъ стали выпускать на волю — онѣ визжали по всему дому.

VIII

Въ послѣдній разъ Николай Петровичъ былъ въ Дербалевкѣ двѣ недѣли назадъ. Вечеромъ сестры играли, а Николай Петровичъ пѣлъ. У него былъ пріятный баритонъ. Передъ ужиномъ онъ ходилъ съ сестрами по саду, и было такъ весело, такъ звонко распѣвали соловьи, такое было свѣтлое небо и такая душистая сирень, что всѣ расшалились.

Онъ погнался за Лизой, поймалъ ее за кустомъ сирени и расцѣловалъ. Она была худенькая и слабенькая. Въ его могучихъ рукахъ она не смѣла сопротивляться. Ей было стыдно и какъ-то радостно. Когда Николай Петровичъ позволилъ себѣ новую вольность, у ней закружилась голова, и померкло въ глазахъ.

Но Марѳинька помѣшала.

Она прибѣжала и съ легкимъ крикомъ «Ахъ!» отпрянула въ сторону.

— Извините, — произнесъ Трясогузкинъ, — Лизавета Константиновна, я не имѣлъ дурныхъ намѣреній.

Онъ поцѣловалъ ея узенькую холодную руку.

Потомъ онъ сказалъ:

— Жизнь на лонѣ природы располагаетъ къ развлеченіямъ.

Было почти темно. Запахомъ сирени былъ пропитанъ воздухъ. Соловьи все заливались.

Лиза нерѣшительной походкой направилась къ дому и сквозь запахъ сирени почувствовала еще трепещущими ноздрями другой, страшный запахъ свѣжаго мужского тѣла, отъ чего у ней подогнулись ноги.

Лиза шла и звала:

— Марѳинька, гдѣ ты? Марѳинька!

Но Марѳинька не откликалась. Она спряталась и притаилась во мракѣ.

У Марѳиньки тяжело и часто стучало сердце въ груди.

IX

Лиза все разсказала старшей сестрѣ.

Марѳинька выслушала ее и крѣпко держала въ своихъ рукахъ руку Лизы.

— Я отъ души желаю тебѣ счастья, — сказала, наконецъ, Марѳинька, — если только у васъ…

— О нѣтъ, Марѳинька, какъ ты могла подумать!

— Ну — онъ можетъ на тебѣ жениться.

— Но я читала, Марѳинька… Помнишь, мы читали съ тобой романъ… что бываютъ такія положенія, которыя обязываютъ мужчину жениться на дѣвушкѣ… Современные мужчины…

— Ты ужъ не крошечка, — возразила Марѳинька, — и можешь дѣлать какіе угодно шаги, но тогда не совѣтуйся со мною. Если тебѣ хочется быть несчастной, будь.

— Онъ сдѣлалъ почти предложеніе.

— Почти не считается.

— Какъ я несчастна и какъ я счастлива! — вскричала Лиза. — Къ Николаю Петровичу я отношусь съ полнымъ довѣріемъ. Нѣтъ, не говори, Марѳинька. Я поняла, что онъ меня любитъ.

Марѳинька выпустила руку сестры и задумчиво устремила глаза въ уголъ, гдѣ теплилась лампадка передъ иконами въ золоченыхъ ризахъ. Она долго сидѣла на кровати, уже совсѣмъ раздѣвшись, погруженная въ созерцаніе тревожившихъ ее образовъ. Бѣлыя мыши возились въ клѣткѣ. Лиза потихоньку встала и легла на свою кровать, заложивъ руки подъ голову. Она смотрѣла въ потолокъ на зыблящіяся тѣни.

Такъ сестры не спали до разсвѣта.

X

На другой день и на слѣдующій сестры разбирали Николая Петровича — кто онъ и что. Не Богъ знаетъ какая партія — рѣшили онѣ. Припоминали всѣ его слова, взгляды, вкусы, шутки. Онѣ взвѣшивали его дурныя и хорошія стороны, смѣялись надъ его длиннымъ носомъ, придавали этому обстоятельству значеніе, и худыя щеки ихъ покрывались неровнымъ румянцемъ.

Прошла недѣля.

Стали скучать безъ Николая Петровича. Онъ не пріѣзжалъ. Что бы это значило? Марѳинька подтрунивала надъ сестрой. Лиза огрызалась.

— А почему ты постоянно думаешь о Николаѣ Петровичѣ?

Сестры ссорились. Онѣ блѣднѣли, локти ихъ тряслись. Имъ хотѣлось наговорить другъ другу какъ можно больше колкостей. Ненависть разгоралась между ними и раздѣляла ихъ, какъ пылающій костеръ.

За чаемъ, завтракомъ и обѣдомъ онѣ заключали перемиріе.

— Изъ-за чего мы ссоримся? — съ улыбкой спрашивали онѣ другъ друга.

— Иногда мнѣ кажется, Марѳинька, что ты сама влюблена въ Николая Петровича.

— Я? Но ты глупа! Впрочемъ, откровенность за откровенность. Мнѣ тоже кажется, что ты совсѣмъ не любишь Николая Петровича и готова выйти за него замужъ, только чтобы не оставаться въ старыхъ дѣвахъ.

— Ты права, — надменно начинала Лиза. — Я не хотѣла бы дожить до твоихъ лѣтъ.

Нѣсколько разъ посылали онѣ въ Проталово узнать, не боленъ ли Николай Петровичъ.

Онъ присылалъ имъ поклоны. Не боленъ, но занятъ. Составляетъ программу прогрессивной земской партіи. Уѣзжаетъ. Заѣдетъ проститься. Уѣхалъ.

Такъ прошла еще недѣля. Сестры томились.

XI

Утромъ прискакалъ человѣкъ изъ Проталова, нанятый сестрами слѣдить за Трясогузкинымъ, и подалъ письмо обрадованной Лизѣ.

Марѳинькѣ захотѣлось вырвать письмо изъ рукъ сестры.

Онѣ съ веселымъ крикомъ, какъ дѣвочки, помчались по комнатамъ. Упали на диванъ съ полинялой позолотой и стали бороться изъ-за письма.

У Марѳиньки были жилистыя руки. Она сдавила тоненькіе пальцы Лизы, и письмо упало на паркетъ.

— Оно ко мнѣ! — вскричала Лиза, разсердившись.

Марѳинька подняла письмо.

— Взгляни.

Письмо было адресовано Марѳинькѣ.

Марѳинька вскрыла смятое письмо, прочитала про себя и вслухъ.

…«было экстренное земское собраніе, и я весь погрузился въ общественный водоворотъ. Либеральная партія восторжествовала, и меня выбрали делегатомъ отъ нашего земства въ Москву на съѣздъ. Простите, что не писалъ изъ города. Завтра же или послѣзавтра я долженъ ѣхать въ Москву. Пока меня останавливаетъ только одно дѣло… Сегодня я намѣренъ лично извиниться передъ вами за лестное для меня безпокойство, которое я вамъ причинялъ своимъ молчаніемъ, и кстати, прошу передать мой привѣтъ вашей уважаемой сестрицѣ»…

— Эгоистъ! — воскликнула Лиза, уязвленная тѣмъ, что письмо было адресовано не къ ней.

— Мужчина, — полновѣсно сказала Марѳинька.

XII

Николай Петровичъ могъ пріѣхать къ обѣду.

Изъ деревни былъ вызванъ старый поваръ Василій, и заказанъ обѣдъ.

Приготовили карасей въ сметанѣ, начинили цыплятъ жареной петрушкой и сдѣлали мороженое.

Лихорадочно ждали Николая Петровича.

Два раза переодѣвались. Хотѣли замѣнить трауръ темненькими платьями, но трауръ больше къ лицу.

За завтракомъ Лиза стала любоваться рубиновымъ кольцомъ на своемъ мизинцѣ и спросила:

— Красивы у меня руки?

Вмѣсто отвѣта, Марѳинька осмотрѣла свои руки.

— Дай мнѣ примѣрить кольцо.

Кольцо не налѣзло на мизинецъ Марѳиньки.

— Можно подумать, что ты еще ребенокъ, — саркастически сказала Марѳинька, возвращая кольцо.

«Николай Петровичъ любитъ маленькихъ и худенькихъ», — съ тайной гордостью подумала Лиза.

Пробило два часа. Приближался часъ обѣда. Николай Петровичъ не пріѣзжалъ.

Накрыли на столъ, достали изъ погреба старое вино. Съ возмутительной отчетливостью часы пробили пять. Николая Петровича не было. Прошелъ еще часъ и еще часъ. Онъ не пріѣхалъ.

Лиза бросилась въ постель и заплакала. Ни она, ни Марѳинька не захотѣли обѣдать. Горе на сердцѣ не давало покоя.

Вдругъ, Лиза вскочила и подбѣжала къ сестрѣ, бурно ходившей по залѣ.

— Ты? Насплетничала? Разстроила?

— Ты съ ума сошла!

— Я презираю тебя!

— Лиза, ты всегда была нехорошая… неблагодарная…

Онѣ, какъ два вихря, носились по старому дому, и какъ двѣ змѣи, готовы были обвиться другъ около друга.

XIII

Трясогузкина бранили.

— Длинноносый! Рыжій!

Марѳинька чуть не сказала «чортъ».

Впрочемъ, она еще ни разу въ своей жизни не сказала ни одного неприличнаго слова.

— Неужели онъ вообразилъ въ самомъ дѣлѣ, что ты или я вышли бы за него замужъ?

— Лиза, онъ намъ не пара. Ты, наконецъ, опомнилась. Онъ не пріѣдетъ. Раздумалъ.

— Смотри, какія тучи. Сейчасъ брызнетъ дождь. Солнце зашло.

— Накрапываетъ.

— У Николая Петровича нѣтъ крытаго экипажа.

— Размокнетъ!

— Онъ бѣднякъ, но притворяется богатымъ.

— Не плачь. Любой мужчина лучше Николая Петровича.

Лиза повернула къ сестрѣ грустное, затуманенное, мертвое лицо.

— Съ него ты взяла, что я плачу?

Но слезы застряли у ней въ горлѣ.

Она поднесла надушенный платокъ къ губамъ и закашлялась.

XIV

Солнце брызнуло во всѣ стороны золотыми лучами и погасло.

Чернильныя тучи закудрявились, какъ деревья. Деревья превратились въ верблюдовъ, въ медвѣдей, въ поѣздъ, наконецъ, въ крокодила, который поползъ низко, низко, почти касаясь земли червленнымъ брюхомъ.

Другія тучи помчались по небесамъ, какъ вѣстники ночи, распустившіе черныя знамена.

Розовый воздухъ сталъ сѣро-лиловымъ.

Между тучами и землею протянулись шелестящія мокрыя нити.

Лиза продолжала стоять у открытаго окна и смотрѣть на дорогу и на расплывшійся въ туманѣ силуэтъ мельницы.

Марѳинька въ злобномъ изнеможеніи опустилась на стулъ и хохотала.

— Ха-ха-ха! Когда мы были съ тобой въ Смольномъ, приходило ли намъ въ голову, что мы сдѣлаемся такими старыми дурами? Помнишь, какъ въ Дербалевку пріѣзжалъ и ухаживалъ за нами флигель-адъютантъ?

— Это было десять лѣтъ тому назадъ.

— Тринадцать… Какъ онъ былъ хорошъ собою!

— Ему было сорокъ лѣтъ, если не больше.

— Что же, онъ былъ еще такой мужественный.

— Онъ былъ нашъ кузенъ.

— Кузенъ! Седьмая вода на киселѣ.

— Готовъ былъ насъ опозорить. Онъ былъ женатъ.

— Но у насъ онъ гостилъ безъ жены.

— Онъ искалъ развлеченія, Марѳинька.

— Пустяки! Сентиментальность! А теперь намъ нечѣмъ вспомнить свою молодость… Ха-ха-ха!

Звонко раскатывался смѣхъ Марѳиньки по пустымъ комнатамъ стараго дома.

XV

— Ѣдетъ! — не своимъ голосомъ вскрикнула Лиза, проглядѣвшая глаза въ дождливомъ туманѣ.

Марѳинька вскочила и стала звать прислугу.

— Матрена! Сергѣй! Накрывайте въ столовой! Ставьте самоваръ! Цыплятъ подать холодными, а карасей зажарить свѣжихъ. Лиза, на духовъ… Ты уже выдохлась! Любимые Николая Петровича.

Слуги зашевелились. Зажжены были лампы. Въ кухнѣ, стоявшей въ глубинѣ двора, ярко вспыхнулъ очагъ.

Гостепріимно звенѣла посуда въ столовой.

XVI

Во дворъ въѣхала простая кибитка. Пара почтовыхъ клячъ тащила ее. На облучкѣ сидѣлъ ямщикъ.

Кибитка остановилась у подъѣзда. Изъ глубины кибитки одинъ за другимъ вышли два человѣка въ дорожныхъ балахонахъ.

Одинъ былъ высокаго роста съ черной бородой, медлительный и неловкій, другой — небольшой и юркій блондинъ.

Съ упавшимъ сердцемъ Лиза, подбѣжавъ къ дверямъ передней, прислушивалась къ незнакомымъ голосамъ.

— А что же, барышни дома-съ?

— Дома, — отвѣчалъ старый Сергѣй ворчливымъ голосомъ.

— А могутъ онѣ принять насъ?

— Пойду спрошу… Какъ доложить о васъ?

— У тебя есть карточка? — спросилъ одинъ пріѣзжій другого.

— Есть-то, есть, да грязная.

— Сойдетъ. Передай, братецъ, наши карточки. Доложи, что, молъ, торговцы проѣздомъ… антиквары… Старыя вещи покупаютъ… ненужный хламъ.

Сергѣй вошелъ и передалъ Лизѣ двѣ карточки. На одной, смятой и потертой, стояло: «Вуколъ Фалалеевичъ Расторгуевъ»; на другой, большой и чистой — «Павелъ Елпидифоровичъ Сосипатровъ». Внизу каждой карточки былъ обозначенъ адресъ: «С.-Петербургъ, Ново-Александровскій рынокъ» и выставленъ былъ длинный нумеръ.

— Проси, — приказала Лиза.

Оба торговца, держа въ рукѣ мокрыя бородки, стали низко кланяться еще въ передней и гуськомъ вошли въ залу.

XVII

— Что вамъ угодно? — спросила Лиза.

— Эти… эти самые портреты? — дискантомъ спросилъ блондинъ и указалъ рукой на екатерининскихъ вельможъ и дамъ въ бѣлыхъ парикахъ.

— Васъ кто рекомендовалъ? Николай Петровичъ?

Торговцы опять стали кланяться, и Вуколъ Фалалеевичъ проговорилъ:

— Хорошая слава лежитъ, а дурная бѣжитъ. Мы по сосѣднимъ помѣщикамъ кружимъ уже второй мѣсяцъ и скупаемъ негодные предметы-съ.

— Вы хотите купить портреты у насъ?

— Если съ другими вещами, — отвѣтилъ брюнетъ басомъ. — Портреты мы на сажни покупаемъ.

— Какъ?

— А изволите ли видѣть, — пояснилъ блондинъ, — ставимъ другъ къ дружкѣ.

— Какъ дрова?

— Такъ точно-съ.

Вышла Марѳинька изъ столовой и съ разочарованіемъ посмотрѣла на гостей, освѣщенныхъ боковымъ свѣтомъ лампы на высокой металлической подставкѣ.

— Они хотятъ купить у насъ портреты, Марѳинька.

— А также старинную мебель, — подхватилъ блондинъ, — цѣлый и битый фарфоръ, табакерки, древнія коробочки для румянъ, гравюры, бронзу, вышедшую изъ моды, и разный прочій андаоурный^[1] товаръ.

— Можетъ быть прикажете завтра заѣхать? — предложилъ брюнетъ.

Марѳинька подняла голову и пристально взглянула на него.

Вдругъ, милая улыбка, какъ лучъ, скользнула по ея губамъ и лицу.

— Вы поздно пріѣхали, — сказала она. — Но въ нашей деревнѣ негдѣ больше остановиться. Вамъ придется вернуться на вокзалъ. Во всякомъ случаѣ, мы рады гостямъ. О дѣлѣ можемъ переговорить въ столовой… Пожалуйте, господа, и поужинайте съ нами чѣмъ Богъ послалъ.

Антиквары толкнули другъ друга локтемъ, стали тереть руки, какъ при умываніи, и откашливаться.

— Не обезпокоить бы намъ… дорожные люди…

— Полноте церемониться.

Они еще разъ поклонились и пошли вслѣдъ за Марѳинькой.

Лиза замыкала шествіе. Тѣнь ея слилась съ тѣнями антикваровъ.

XVIII

Въ столовой былъ низкій лѣпной потолокъ. Отъ большой керосиновой лампы онъ закоптился, почернѣлъ. Кругомъ стояли пузатые буфеты краснаго дерева съ бронзой. Между ними торчали рога лосей, убитыхъ въ молодости покойнымъ генераломъ.

Длинный овальный столъ былъ застланъ бѣлой скатертью. На табуреткѣ, обитой мѣдью, кипѣлъ самоваръ.

Поставлены были приборы и блюда съ кушаньями, и на каждомъ приборѣ торчала накрахмаленная салфетка.

Гости сѣли. Вуколъ Фалалеевичъ перевернулъ свою тарелку и посмотрѣлъ на фабричное клеймо. Павелъ Елпидифоровичъ позвонилъ въ тарелку согнутымъ пальцемъ и проговорилъ съ широкой улыбкой:

— Старина-матушка!

Ихъ вниманіе обратилъ на себя также граненый графинъ съ зеленой настойкой, по обѣимъ сторонамъ которого возвышались двѣ узкогорлыя темныя бутылки съ хрустальными пробками.

— Изъ какого имѣнія вы теперь ѣдете? — спросила Марѳинька.

— Изъ Красныхъ Луговъ.

— Что же, успѣшна была поѣздка?

— Одно огорченіе. Дѣловъ нѣтъ никакихъ. Ѣздимъ больше по привычкѣ.

— А вы не были въ Проталовѣ?

— Незачѣмъ-съ. Въ Проталовѣ нѣтъ настоящихъ господъ. А новыми вещами мы не интересуемся. Не по нашему карману-съ.

Вначалѣ гости вели себя застѣнчиво. Они осторожно ѣли, отламывали хлѣбъ маленькими кусочками и не дерзали взять карасей съ шипящей сковороды.

Но когда Марѳинька подвинула имъ зеленую настойку, Павелъ Елпидифоровичъ и Вуколъ Фалалеевичъ стали смѣлѣе.

Отъ вѣтра и непогоды и, можетъ быть, отъ вина носы у нихъ были съ алымъ оттѣнкомъ. Локти они широко разставляли. Сестры подкладывали имъ и подливали. Мало-помалу торговцы обнаружили большой аппетитъ.

— Мы ничего не понимаемъ въ старинныхъ вещахъ, — начала Марѳинька.

— Мы тоже не имѣемъ надлежащихъ понятіевъ, — сказалъ блондинъ дискантомъ. — Но вы имѣете привилегію, такъ какъ у васъ благородные взгляды на предметы.

— Господа лучше понимаютъ, нежели торговцы, — любезно засмѣявшись, пробасилъ брюнетъ.

— Впрочемъ, теперь какъ угодно можно понимать, — подхватилъ Вуколъ Фалалеевичъ, — хоть семи пядей будь во лбу, а цѣна отъ этого не прибавится.

— А что?

— Очень дешевы старинныя вещи сдѣлались.

— Нипочемъ! — устремивъ на старшую хозяйку хитрый взглядъ своихъ круглыхъ, слегка сонныхъ глазъ, сказалъ брюнетъ.

— Даромъ! — подтвердилъ блондинъ. — Повѣрите ли — съ мѣста не сойти, если лгу — нашли мы въ Знаменскомъ — можетъ изволите знать? цѣлый сарай портретовъ. «Сколько, — спрашиваю, — на выборъ цѣните?»

— Съ портретнаго рыла значитъ, — пояснилъ другой гость, пріятно качнувшись всѣмъ тѣломъ.

— Управляющій отвѣчаетъ: «забирайте всѣ портреты — и будемъ квиты». Глянули мы, товара возовъ на пять. Махнули рукой и не взяли. А тамъ Тиціяны были и Рубенцы.

— Вѣрно-съ!

— Тиціяны и Рубенцы не въ цѣнѣ нонѣ-съ, — со знаніемъ дѣла проговорилъ Вуколъ Фалалеевичъ. — Въ Петербургѣ въ нашемъ рынкѣ можно пріобрѣсть первѣющаго Рубенца за синенькую. Фирмы братьевъ Смирновыхъ-съ.

Гости одушевились. Они заговорили о томъ, что было близко ихъ сердцу.

XIX

Марѳинька и Лиза смотрѣли на торговцевъ, доставившихъ имъ развлеченіе. По временамъ онѣ обмѣнивались французскими словечками. Павелъ Елпидифоровичъ вдругъ самъ заговорилъ:

— Же компранъ. Тужуръ. Вуй. Комбьенъ… Кесе, кесе.^[2]

Сестры разсмѣялись, и на лбу у брюнета выступилъ потъ.

— Намъ никакъ нельзя обойтись безъ парижскаго наречія, — пояснилъ Вуколъ Фалалеевичъ. — Приходится съ посланниками разговаривать.

— Неужели?..

— За руку видаемся. Разговоръ у нихъ одинъ, что персидскій, что швейцарскій, что испанскій — фасонъ общій.

Разговоръ опять перешелъ на вещи.

— Ваше превосходительство, эмалей у васъ нѣтъ?.. — спросилъ дискантъ.

— Эмалей?..

— У мамочки была брошь съ эмалью, но сломалась… Помнишь?.. — обратилась Лиза къ Марѳинькѣ.

— Намъ нужны русскія эмали… Дѣйствительно, можно было бы дать деньги. Напримѣръ, русскія эмали тунгузскій князь Майстрюкъ собираетъ. А портреты, да еще екатерининскаго времени, кому они нужны-съ?..

Павелъ Елпидифоровичъ выпилъ большую рюмку зеленой настойки.

— Покупаемъ также по сходной цѣнѣ и съ большой выгодой для господъ помѣщиковъ ломаныя люстры, негодное серебро, миніатюры на слоновой кости и англійскія гравюры съ дамами въ широкихъ шляпахъ.

Послѣ ужина сестры предложили гостямъ чай. Гости опрокинули стаканы.

— Вы такъ и не попробовали нашихъ карасей.

Но Павелъ Елпидифоровичъ указалъ на горло.

— Сытъ по этихъ поръ…

Съ разрѣшенія дамъ они закурили. Табакъ у нихъ былъ крѣпкій — настоящій. Мухи проснулись и зажужжали. Только сильные молодые мужчины могутъ выдерживать такой табакъ.

Хозяйки казались торговцамъ ангелами во плоти, съ прелестными, добрыми лицами. Ихъ удлиненные темные глаза метали искры милосердія, снисходительности и ласки. Онѣ были не отъ міра сего. По-видимому, екатерининскіе портреты можно было купить у очаровательныхъ сиротокъ за грошъ.

Въ груди все трепетало у торговцевъ. Волненіе и зеленая настойка выгнали на ихъ щеки яркій румянецъ, и глаза ихъ блестѣли. Ихъ томила неизвѣстность, какія вещи еще находятся въ усадьбѣ. Воображеніе рисовало имъ великіе барыши.

XX

— Антикварамъ, — сказала Марѳинька, — должно понравиться старинное вино… У насъ сохранилось нѣсколько бутылокъ… еще отъ дѣдушки.

Сосипатровъ и Расторгуевъ устремили на хрустальныя пробки острые, какъ иглы, взгляды.

Маслянистая влага полилась въ граненыя рюмки. Распространился особый ароматъ.

— Винцо-съ недурное, — сказалъ дискантъ и потеръ руки. — Пахнетъ, какъ у митрополита въ гостиной.

— А вы бывали у митрополита?..

— Гдѣ не приходится бывать нашему брату? Изъ музея сторожъ византійскую панагію выкралъ и на рынкѣ за канарейку продалъ.

— За рублевую бумажку-съ, — пояснилъ Сосипатровъ.

— А я не будь дуракъ, — продолжалъ Расторгуевъ, — да прямо къ его высокопреосвященству. Катеньку нажилъ.

— Вы не боялись?.. — спросила Марѳинька.

— Торговое дѣло-съ… И я услугу оказалъ. Панагія стоитъ пять тысячъ.

— Я и у государя императора лично имѣлъ счастье быть, — похвастался Вуколъ Фалалеевичъ, помолчавъ.

— Разскажите, пожалуйста.

— Былъ точно, — подтвердилъ Сосипатровъ.

— Вотъ какъ было дѣло. Пріѣзжаетъ еврей изъ Кіева. «Купи серебряную кружку»… Смотрю — давнихъ временъ… тонкая работа. Я всѣ деньги, какія были, отдалъ. Туда, сюда, — нипочемъ кружки. Кабы одна, а то ихъ много навезли. Однако, осѣнило меня, что Александръ III русскую старину любитъ. Я черезъ знакомаго камердинера ѣду къ гофъ-фурьеру. Кружку между тѣмъ въ разныхъ кислотахъ выкоптилъ. И что-жъ вы думаете — не проходитъ сутокъ, какъ объявляютъ мнѣ, что могу получить изъ придворной конторы свои деньги. Я даже испугался, своему счастью не вѣрю, потому что цѣну назначилъ несообразную. Деньги эта я взялъ, три дня съ Павломъ гоф-фурьеруемъ изъ трактира не выходили, а на четвертый требуютъ меня къ государю, прямо значитъ въ личный кабинетъ его императорскаго величества. Отправился. Вхожу. Думаю — награды удостоятъ. Сидитъ передъ столомъ въ сѣренькой тужуркѣ. Дѣйствительно — русскій человѣкъ. Повернулъ голову, да какъ глянулъ на меня. Глаза-то у него бѣлые и грозные. «Ахъ ты, — говоритъ, — своего государя обманулъ!» Земля у меня изъ подъ ногъ ушла. Не знаю, какъ домой добрался.

— Ну и что же?

— Деньги при мнѣ остались.

Сосипатровъ посмотрѣлъ на товарища и хлопнулъ его по плечу.

XXI

Вино развязало языки. Марѳинька налила сестрѣ, и онѣ выпили, взглянувъ другъ на друга.

— Не поздно-съ?.. Энъ пэ регардэ?^[3]

Марѳинька опять взглянула на сестру и сказала:

— Хорошо. А вино послѣ можно допить. Ну пойдемте, взгляните.

Жадно стали осматривать антиквары портреты. Вуколъ Фалалеевичъ щелкнулъ старую добродушную фрейлину съ екатерининскимъ орденомъ на груди въ самый носъ.

— Живопись прочная, — похвалилъ онъ.

— Рублика по три на кругъ можно будетъ отпустить за вашу любезность, — сказалъ Павелъ Елпидифоровичъ. — Осси шеръ комъ са?^[4]

— Стоитъ ли отдавать по три рубля? — нерѣшительно спросила Лиза у Марѳиньки.

— Ихъ тридцать штукъ, — замѣтила Марѳинька.

— Трантъ^[5], — перевелъ Сосипатровъ.

Съ тяжелымъ бронзовымъ подсвѣчникомъ въ рукѣ шелъ онъ и желтымъ свѣтомъ нагорѣвшей свѣчи освѣщалъ старинные портреты въ облупившихся рамахъ.

— На рамахъ одинъ убытокъ придется взять, — сквозь зубы проговорилъ онъ, обращаясь къ товарищу.

— Поверните направо! — сказала Марѳинька.

XXII

Вошли въ коридоръ, въ которомъ на первомъ планѣ стояли кадки и мѣшки съ зерномъ. Въ одномъ незавязанномъ мѣшкѣ были собраны стоптанные башмаки и порванныя калоши.

— Подходящій товаръ, — пропищалъ Вуколъ Фалалеевичъ и подмигнулъ Сосипатрову, который остановился.

— Съ башмаками и калошами четвертачекъ слѣдуетъ накинуть къ портретамъ.

Марѳинька подумала и согласилась.

— А за это сколько дадите?

Она указала торговцамъ на запыленную люстру, которая была брошена послѣ того, какъ сорвалась съ цѣпей. Безчисленные хрустали, похожіе на миндалины, тускло блестѣли въ углу. Казалось, какая-то великолѣпная и прекрасная змѣя вымершей породы свернулась въ углу и застыла въ вѣчномъ снѣ.

— Съ хрусталемъ еще можно по рублику накинуть.

Дискантъ толкнулъ брюнета локтемъ.

— Больно много!

На полкахъ стояли битыя фарфоровыя куклы, груда древнихъ тарелокъ, сломанный глобусъ, круглый барометръ и цинковый клистиръ съ пожелтѣвшимъ костянымъ наконечникомъ.

Въ другомъ углу были свалены книги и папки, сѣрыя и мохнатыя отъ толстаго слоя пыли.

Тутъ же стояла дѣтская металлическая колясочка съ клеенкой на днѣ.

Въ колясочкѣ когда-то возили по двору Марѳиньку и Лизу.

— Продается?

— Кромѣ колясочки, — со вздохомъ сказала Марѳинька.

Лиза тоже вздохнула.

XXIII

Вуколъ Фалалеевичъ и Павелъ Елпидифоровичъ самоотверженно рылись въ хламѣ. Они раскрывали книги и искали въ нихъ гравюръ. Обревизовали папки, въ которыхъ оказались грамоты, собственноручно подписанныя Екатериною II, быстро опредѣлили на глазъ изъяны въ люстрѣ и сохранность ея позолоты.

— Кажется, этотъ стиль называется люи сэзъ^[6], — замѣтила Лиза.

— Мы не понимаемъ въ стиляхъ, — наивно сказали торговцы. — Мы только въ русскихъ вещахъ знаемъ толкъ. Мы на чистоту-съ. Безъ фальши. Ваше превосходительство, комбьенъ^[7]? Силь ву пле, медемуазель?^[8]

— Вамъ фарфоръ?

— Все, что на полкахъ.

— А ваша цѣна?

Павелъ Елпидифоровичъ пришелъ въ затрудненіе.

Онъ взялъ въ руки клистиръ и сконфузился. Сестры покраснѣли.

— Надо посовѣтоваться съ товарищемъ. Мы опосля скажемъ цѣну. Не ошибемся-съ.

— Правда, мы устали, — сказала Марѳинька. — Вы тоже утомились. Вамъ подадутъ умыться. Вы всѣ въ пыли. А у насъ еще двѣ комнаты съ мебелью и съ негодными картинами. Папаша, когда служилъ въ Москвѣ, собиралъ. Намъ хотѣлось бы, чтобъ вы…

— Обобрали весь хламъ, — любезно прервалъ Сосипатровъ. — Съ удовольствіемъ. Только для васъ. Прикажете, значитъ, завтра?

— Гораздо было бы лучше. Теперь одиннадцать часовъ.

— Еще нѣтъ одиннадцати, — сказала Лиза.

— Но… пожалуйста, не вмѣшивайся! — съ неудовольствіемъ возразила Марѳинька. — Пойдемте. Вамъ приготовлены постели. Я распорядилась.

— Помилуйте! Никакъ не ожидали… Для гостепріимства мы накинемъ еще что-нибудь. Мы полагали къ мужикамъ проситься ночевать.

— Куда же! У нихъ неопрятныя избы… И въ такую погоду.

Окна были черныя, и по чернымъ стекламъ быстро скатывались черныя слезы.

— Домъ большой… просторный… Вы не стѣсните насъ…

— Благодарствуйте. Такъ точно-съ.

Марѳинька привела гостей въ диванную. Четыре широкихъ съ высокими спинками дивана стояли вдоль стѣнъ. На двухъ диванахъ постланы были постели съ откинутыми пикейными одѣялами. Плоскіе чемоданчики торговцевъ и узлы были сложены на полу. На маленькомъ преддиванномъ столикѣ была поставлена бутылка съ виномъ.

— Господа, удобно ли будетъ? — заботливо сказала Марѳинька. — Пожалуйста, допейте вино… чтобы вамъ приснились хорошіе сны… А мы рано ложимся. Вы извините насъ.

Съ институтской граціей раскланялись сестры съ гостями, которые смотрѣли на нихъ посоловѣлыми, радостными глазами и прижимали руку къ сердцу.

XXIV

Сестры долго не раздѣвались и ходили по спальнѣ въ разныя стороны. Встрѣчаясь, онѣ на секунду останавливались и смотрѣли другъ другу въ лицо.

— Кажется, мы рано ложимся спать сегодня, — сказала Лиза.

— Ты какъ-то насмѣшливо произнесла «рано». Что ты хотѣла сказать?

— Но ты поняла меня. Зачѣмъ же я буду тебѣ говорить?

— У меня сердцебіеніе, — призналась Марѳинька и тягучимъ взглядомъ окинула сестру.

— Помнишь, отецъ предрекъ намъ, что мы навѣки останемся старыми дѣвами?

— Ну, что же? Какая связь?

— Ахъ, ты все притворяешься со мной. Вѣдь годы проходятъ…

— А онъ не пріѣхалъ!

— Зачѣмъ онъ намъ? Онъ — одинъ.

— Оставь меня. Не раздражай. Не зли. Не хочу, не хочу! Ты такая злая… Ты издѣваешься надо мной.

— Полно, успокойся, Марѳинька. Онъ нисколько не любитъ меня. Если бы я была дѣвочка, я бы повѣрила… Но Трясогузкину хотѣлось втереться въ нашу кровь. И даже не то… Онъ смотритъ на наше разоренное имѣніе и не прочь прибрать его къ рукамъ. Ты была бы при насъ, а у него остались бы двѣ горничныя, о которыхъ разсказывала попадья. И такъ подло и пошло прошла бы наша жизнь.

— Лиза, что съ тобой? Какія ты вещи говоришь? Ты говоришь такъ потому, что Николай Петровичъ не пріѣхалъ? Въ тебѣ досада говоритъ. А если бы онъ пріѣхалъ, ты бы теперь висѣла у него на шеѣ!

— Нѣтъ, Марѳинька, я обманывала тебя. Онъ съ равнымъ успѣхомъ могъ бы ухаживать и за тобой, и результатъ вышелъ бы тотъ же. Нѣтъ, Марѳинька, старыя дѣвы не могутъ нравиться.

— Полно! — вскрикнула Марѳинька съ горькой усмѣшкой, а глаза ея горѣли неровнымъ блескомъ и показались сестрѣ безстыдными.

— Бѣдный отецъ считалъ насъ идеалистками, въ увѣренности, что мы будемъ перебирать и оттого засидимся… Насъ считали даже одно время красавицами?! Но такъ случилось, что за нами мало ухаживали. Мы преглупо провели нашу молодость, и она пролетѣла, какъ сонъ, Марѳинька!

— А годы прошли, — съ тоской сказала Марѳинька. — Мы не знали, что такое жизнь. Мы засохли, какъ тѣ цвѣты, которыми перекладываютъ книги. Была когда-то роза, но сплющилась между листами и ароматъ утратила и отдаетъ отъ нея плѣсенью.

— Ну, ужъ достаточно. Это черезчуръ! — вскричала Лиза и топнула ногой.

— Ахъ, Лизи, Лизи!.. Не хочешь ли вина? Забыться! Ахъ, если бъ ты знала, какая тоска. Выпьемъ, Лиза… Мы дурны!

Марѳинька раскупорила бутылку стараго вина, захваченнаго ею въ спальню, и густая влага наполнила два стаканчика.

Сестры чокнулись и выпили вино, какъ воду. Оно ударило имъ въ голову, и виноватая и нехорошая улыбка освѣтила ихъ лица.

И онѣ снова заходили по комнатѣ, разстегивая на ходу кнопки и пуговки.

— Все-таки мы сами себѣ госпожи, — рѣшительно сказала Марѳинька.

— Царицы.

— Скажи — царевны.

— Мы начинаемъ говорить глупости.

Онѣ совсѣмъ раздѣлись, и Марѳинька пришла на постель къ Лизѣ, которая бросилась поверхъ одѣяла и положила обѣ ноги на спинку кровати.

— Отчего не показывать ногъ? У меня удивительно красивыя ноги.

Въ углу сіяла лампадка, въ спальнѣ трепетали тѣни ночи.

Дѣвушки понизили голоса. Онѣ смѣялись, и голосъ Марѳиньки, какъ что-то ласковое и раздражающее, нѣжное, злое и кошачье, вливался въ слухъ младшей сестры.

Лиза то отворачивалась отъ Марѳиньки, то прижималась и цѣловала ее.

Вдругъ, онѣ начинали хохотать.

— Раскрой окно въ садъ.

Лиза вскочила и раскрыла окно.

Слишкомъ свѣжа была ночь. Стало такъ холодно въ спальнѣ, что пришлось укрыться байковымъ одѣяломъ; зубы стучали у Марѳиньки и у Лизы.

XXV

— Ты знаешь, о чемъ я сейчасъ думаю? — спросила Марѳинька послѣ продолжительнаго молчанія.

— Отстань, Марѳинька.

Марѳинька шопотомъ сказала нѣсколько словъ.

— Боже тебя сохрани!

— Отчего!.. Ахъ, какая тоска!

— Они не нашего круга, — продолжала старшая сестра. — Никто имъ не повѣритъ, если бы они даже стали болтать. О Господи! И наконецъ… пусть. Отчего когда мы купаемся, и на насъ смотритъ мельникъ, намъ не стыдно; а когда даже урядникъ проѣзжаетъ мимо, мы прячемся. Ну, Лиза, слышишь?

— Я ничего не хочу слышать… Можно, впрочемъ, о чемъ угодно разговаривать…

— Хорошо… Слушай же…

Марѳинька стала шептать. Губы ея тряслись. Она была страшная, безумная, безстыдная.

— Марѳинька, ты просто дрянь! — вскричала Лиза въ ужасѣ.

— Ахъ, ты бѣдная маленькая дурындочка, — нѣжно сказала Марѳинька и обняла сестру и заплакала.

И тогда слезы брызнули изъ глазъ Лизы, и вся грудь у Марѳиньки стала мокрой.

Лиза ревѣла, какъ маленькій ребенокъ, уткнувъ носъ въ грудь сестры.

XXVI

Торговцы раздѣлись до бѣлья.

— Куда мы, братъ, съ тобой попали? — спросилъ Павелъ Елпидифоровичъ.

— Дѣйствительно, мы теперь вродѣ какъ бы два Гусака.

— Волшебный замокъ и непреоборимая вѣрность.

— Любезныя помѣщицы.

— Тонкое воспитаніе.

— Ничего не смыслятъ въ вещахъ.

— Тише.

— Дуры.

— А до чего ты хитеръ, — какимъ Лазаремъ прикинулся! Ой, быть тебѣ на каторгѣ!

— Вмѣстѣ руду будемъ копать.

Они помолчали.

— А и фонарикъ не дурной.

Вуколъ Фалалеевичъ поднялъ глаза къ потолку.

Красный фонарь висѣлъ на бронзовыхъ цѣпочкахъ и погружалъ комнату въ красный сумракъ, раздѣленный черными лучами.

— Сколько за люстру дать?

— Что потребуютъ, ей цѣны нѣтъ. Вѣрно, что луи-сэзъ^[9]. Я такой бронзы отродясь не видывалъ.

— А я такого вина не пивалъ.

Они осушили бутылку, помолились, улеглись и стали дремать.

Имъ начинали сниться фрейлины и генералы въ бѣлыхъ парикахъ, фарфоровые пастухи и пастушки, сторублевки и миндалевидный хрусталь, который лился передъ ними непрерывнымъ, свѣтозарнымъ, ослѣпительнымъ ручьемъ.

XXVII

Фонарь догорѣлъ и погасъ.

Вѣроятно, онъ погасъ самъ собою.

Старинное смолистое вино дало новое направленіе грезамъ Павла Елпидифоровича.

Кровь туго струилась въ его затуманенныхъ мозгахъ. Ему показалось, что онъ не одинъ подъ одѣяломъ. Кто-то гибкій и теплый трепеталъ рядомъ съ нимъ.

Вакхическая мечта посѣтила точно также диванъ Вукола Фалалеевича.

Сначала онъ закричалъ:

— Караулъ!

Но мечта сказала шепотомъ:

— Тише! Вы съ ума сошли.

Застонали пружины стараго дивана.

Когда торговцы проснулись — поздно — чуть не въ двѣнадцать часовъ — они посмотрѣли другъ на друга, ощупали свои бумажники и слабо засмѣялись.

— Что тебѣ приснилось? — спросилъ блондинъ охрипшимъ дискантомъ.

Павелъ Елпидифоровичъ махнулъ только рукой и сталъ торопливо одѣваться.

XXVIII

Имъ подали завтракъ въ столовой. Марѳинька и Лиза прислали сказать, что они не могутъ выйти.

Торговцы молча принялись за ѣду. Ихъ сильныя челюсти громко работали, и отъ времени до времени Сосипатровъ обмѣнивался съ Расторгуевымъ дѣловыми замѣчаніями.

Деньги за «хламъ» они вручили Сергѣю и не додали пяти рублей.

Быстро сколотили они ящики, упаковали фарфоръ, люстры, книги, стоптанные башмаки, подсвѣчники и клистиры и отправили на желѣзную дорогу.

Погода была, какъ вчера. То показывалось солнце, и золотой свѣтъ прорѣзывался сквозь чернильныя тучи, то падалъ дождь и на дорожкахъ сада выбивалъ песчаную зыбь.

Антиквары сѣли въ кибитку и торопливо уѣхали вслѣдъ за ящиками.

Сергѣй стоялъ на крыльцѣ, приложивъ руку къ глазамъ и долго смотрѣлъ имъ вслѣдъ.

XXIX

Сестры глядѣли другъ на друга и не узнавали.

У Лизы глаза стали еще темнѣе, у Марѳиньки дрожала правая бровь. И теперь онѣ не ссорились. Онѣ чувствовали себя слабыми, томными, и у нихъ не было желаній.

Что годами накопилось въ душѣ, вся горечь разочарованій, несбывшихся ожиданій, неудовлетворенныхъ надеждъ, все исчезло. Было что-то пустое, какая-то сѣрая бездна развернулась передъ ними, и не было страшно смотрѣть въ нее. Онѣ хотѣли бы упасть въ эту бездну и умереть.

Безразличное мертвое настроеніе паутиной затянуло сѣрую бездну. Не двигались руки и ноги. Голова не болѣла. Вопросы роились у нихъ, но неопредѣленные, туманные, на которые не было отвѣтовъ, да и не хотѣлось отвѣчать.

Обѣдъ ожидалъ ихъ въ столовой; супъ остылъ; и не хотѣлось обѣдать.

И у нихъ рождалась потребность поговорить другъ съ другомъ, но мучительная застѣнчивость смыкала губы.

Онѣ насилу одѣлись, и имъ было стыдно другъ передъ другомъ; но уйти другъ отъ друга не могли. Имъ было страшно заговорить другъ съ другомъ, но еще страшнѣе остаться наединѣ.

Онѣ вышли въ садъ и молча ходили по аллеямъ, не разставаясь.

Вдругъ онѣ услышали позади себя скрипъ шаговъ, щегольской размѣренный скрипъ. Шелъ уравновѣшенный человѣкъ.

Марѳинька и Лиза обернулись и на мгновеніе замерли отъ ужаса и острой боли въ сердцѣ: передъ ними стоялъ Николай Петровичъ Трясогузкинъ.

Онъ какъ-то пошло похорошѣлъ. Новая дѣятельность преобразила его. Въ глазахъ его была самоувѣренность, и онъ улыбался сестрамъ.

И онъ шелъ, и все на немъ было съ иголочки, потому что Николай Петровичъ холилъ себя и любилъ.

— Какъ я виноватъ, что вчера не пріѣхалъ! — вскричалъ онъ и протянулъ обѣ руки.

Онъ приближался съ протянутыми руками.

— Здравствуйте. Представьте, отложилъ на завтра отъѣздъ. Во мнѣ кипятъ гражданскія чувства, и все же отложилъ. Я не хотѣлъ уѣзжать одинъ. Я придумалъ ѣхать всѣмъ намъ втроемъ!

Веселые, хитрые и счастливые огни заиграли въ его глазахъ. Онъ былъ увѣренъ, что обрадуетъ сестеръ.

Красивое лицо его озарилось свѣтомъ себялюбиваго умиленія.

— Втроемъ! — повторилъ онъ значительно и, чтобъ разсѣять недоразумѣніе, пояснилъ. — Елисавета Константиновна, какъ моя невѣста, вы — какъ сестра… Мы бы и повѣнчаться могли въ Москвѣ. А что — хорошо я придумалъ?

Лиза широко раскрыла глаза и жестко — съ ненавистью и со страхомъ — посмотрѣла на сестру.

Марѳинька схватила ее за руку.

— Кто ваша невѣста?

— Я уже сказалъ: Елисавета Константиновна.

— Что жъ, вы просили у нея руки? Когда?

— Я теперь прошу. Но, Боже мой, я давно хотѣлъ предложить свою руку Елисаветѣ Константиновнѣ… Лизѣ… въ надеждѣ, что она… разрѣшитъ мнѣ эту дерзость… и даже едва ли это дерзость… я еще вчера хотѣлъ съ этимъ пріѣхать.

Онъ не сомнѣвался, властно притянулъ къ себѣ Лизу и, не нагибаясь, потянулъ ея руку къ губамъ.

Но Лиза отдернула руку и простонала:

— Простите, Николай Петровичъ… не хочу быть вашей женой… Отчего вы не пріѣхали вчера?

Николай Петровичъ не повѣрилъ своимъ ушамъ. Онъ откинулъ назадъ голову и слегка поблѣднѣлъ.

— Меньше всего я этого ожидалъ, — произнесъ онъ, растерявшись, — или вы хотите отложить отвѣтъ? Но мнѣ казалось, что если я бываю у васъ и хорошо принятъ въ вашемъ домѣ… то можно сдѣлать предложеніе безъ особыхъ подходовъ… Я не умѣю пѣть романсовъ… Но наконецъ, что такое бракъ? Неужели для того, чтобы жениться или выйти замужъ… необходимо ждать особаго настроенія? Вчера или сегодня — какая разница? Елисавета Константиновна, вы не рѣшайте такъ быстро. Такъ нельзя. Дайте вашу руку.

— Оставьте меня! — злобно вскричала Лиза, заплакала и убѣжала.

Марѳинька съ пытливой улыбкой смотрѣла на Николая Петровича.

— Все-таки, мнѣ кажется, надо немного любви, чтобы жениться, — сухо сказала она.

— Да я же люблю ее, — недоумѣвалъ Николай Петровичъ.

— А на мнѣ вы женились бы?

— На васъ?

Марѳинька стала смѣяться, и въ ея смѣхѣ задрожали искры истерики.

— Это было бы очень оригинально, — сказала она, — имѣніе у насъ такое разоренное.

— Послушайте, что вы меня терзаете? Вы какъ будто издѣваетесь надо мной!

— Но и вы послушайте, я старая дѣва… Мнѣ… сор… тридцать восемь лѣтъ! — все смѣясь, продолжала Марѳинька.

— Марѳа Константиновна, вопросъ о лѣтахъ — десятое дѣло. Но я ровно ничего не понимаю…

— А ваши горничныя будутъ меня причесывать?

Онъ отступилъ шагъ назадъ.

— Ну, — сказалъ онъ, — вамъ уже насплетничали?

Это разстроило Лизу.

— О нѣтъ, я хочу, чтобъ имѣніе осталось Лизѣ, если я выйду за васъ замужъ…

Николай Петровичъ развелъ руками.

— Ничего не понимаю, — вскричалъ онъ, — вы просто бѣлены объѣлись! Обѣ! — рѣзко прибавилъ онъ.

— Ну вотъ, догадались!.. — и въ горлѣ Марѳиньки заклокотала истерическая ярость, — если хотите знать всю правду, мы сегодня дали клятву не выходить замужъ, — объявила она и саркастически-безумно посмотрѣла на Трясогузкина.

— Вы дали клятву? Конечно, бываютъ странныя клятвы, — со злостью сказалъ онъ, — но нѣтъ смысла въ такихъ клятвахъ. Однако я хотѣлъ бы выслушать болѣе дѣльный отвѣтъ!

Страдальческая улыбка выдавилась на тонкихъ губахъ Марѳиньки; потомъ что-то жгучее пронеслось въ ея душѣ. Она готова была вцѣпиться ногтями въ розовое лицо Николая Петровича. Высокомѣрно подняла она голову и проговорила, стараясь какъ можно язвительнѣе обидѣть Николая Петровича:

— Вы забыли, милостивый государь, что моя сестра принадлежитъ къ старому дворянскому роду, а вы мѣщанинъ — Тря-со-гуз-кинъ!

Николай Петровичъ выпрямился.

— Ваше дворянство — хламъ, и цѣна ему грошъ, — грубо сказалъ онъ, повернулся и ушелъ своей размѣренной поступью уравновѣшеннаго человѣка.

— Ну и чортъ съ вами, — проворчалъ онъ, садясь въ экипажъ.

Онъ, какъ всегда, оглянулся на старинный домъ съ его стройными бѣлыми колоннами и лѣпными украшеніями надъ окнами.

Острая ревность ущипнула его за сердце.

«Этакое имѣніе, — сдѣлавъ гримасу, подумалъ онъ, — пятьсотъ десятинъ, какая усадьба… Ахъ, дуры, дуры! Неужели жъ никто не приберетъ васъ къ рукамъ?»

Ему сдѣлалось тошно, засосало подъ ложечкой, что-то вродѣ зубной боли заныло въ его челюстяхъ. Онъ досталъ крѣпкую сигару и поскорѣй закурилъ.

XXX

Алымъ костромъ пылалъ закатъ. Надъ нимъ вытягивались, какъ піявки, черныя тучи. Потомъ онѣ превратились въ процессію медвѣдей, ставшихъ на заднія лапы, въ дремучій лѣсъ, въ караванъ верблюдовъ, въ поѣздъ съ чернымъ дымомъ, обращеннымъ назадъ. Розовый воздухъ струился въ раскрытыя окна.

Печально ходили Марѳинька и Лиза по залѣ, и темно-голубыя тѣни ихъ, переламываясь, скользили по желтымъ стѣнамъ, на которыхъ еще вчера висѣли портреты екатерининскихъ вельможъ и фрейлинъ.

Многаго не стало въ старинномъ домѣ. На мѣстѣ портретовъ торчали только гвозди, висѣла разорванная паутина, и здѣсь и тамъ была обита штукатурка. Быстрымъ сумракомъ окутывался ограбленный домъ.

Примѣчанія

1. фр.
2. фр.
3. фр.
4. фр.
5. фр.
6. фр.
7. фр.
8. фр.
9. фр.