Гражданская община древнего мира (Куланж)/Книга 2/IX

Материал из Викитеки — свободной библиотеки

Глава IX. Древняя мораль семьи

История изучает не одни только материальные факты и учреждения; истинным предметом ее изучения является человеческая душа; история стремится знать, во что веровала, что думала, что чувствовала эта душа в различные эпохи человеческого рода.

В начале этой книги мы показали, каким образом из верований произошли домашние учреждения и частное право. Теперь нам остается узнать, как действовали эти верования на нравственные понятия первобытного общества. Не предполагая, чтобы эта древняя религия создала нравственные чувства в сердце людей, можно все же думать по меньшей мере, что она слилась с ними, чтобы их укрепить, дать им большую власть, обеспечить им господство в праве и руководительство в поведении человека, — иногда, чтобы их изменить.

Религия первых веков была исключительно домашняя; такова же была и мораль. Религия не говорила человеку, указывая на другого человека: вот твой брат. Она говорила ему: вот чужой; он не может принимать участия в религиозных священнодействиях у твоего очага; он не может приближаться к могилам твоей семьи; у него иные боги, не те, что у тебя; он не может слиться с тобой в общей молитве; твои боги отвергают его поколение и смотрят на него, как на врага, — значит, он и твой враг.

В религии очага человек никогда не молит богов за других людей, он призывает божество только ради себя и своих. Сохранилась одна греческая пословица, остаток и воспоминание о древней обособленности человека в молитве. Во времена Плутарха эгоисту еще говорили: ты служишь очагу; это значило: ты удаляешься от своих сограждан, у тебя нет друзей, твои ближние для тебя ничто, ты живешь только для себя и своих. Эта пословица указывает на те времена, когда вся религия была сосредоточена вокруг очага и кругозор нравственных чувств и привязанностей не переходил за тесный круг семьи.

Совершенно естественно, что идея нравственности, как и идея религии, имела свое начало и свое развитие. Бог первобытных поколений этой расы был очень малым; постепенно люди сделали его более великим. Также и мораль. В начале очень узкая и несовершенная, она незаметно расширилась и постепенно дошла до провозглашения обязательного долга любви ко всем людям. Ее точкой отправления была семья; и под влиянием верований домашней религии впервые предстало пред человеком сознание обязанностей.

Представим себе религию очага и могилы в эпоху ее наибольшего процветания. Человек видит тут же, близ себя божество; оно присутствует, как сама совесть, при всех его малейших действиях. Человек, немощное существо, всегда на глазах не покидающего его свидетеля. Он не чувствует себя никогда одиноким; близ него, в его доме, на его поле у него есть покровители, чтобы поддержать его в его житейских трудах, есть судьи, чтобы наказать за дурные поступки. «Лары, — говорят римляне, — божества грозные; на них лежит обязанность наказывать смертных и наблюдать за всем, что происходит внутри дома». — «Пенаты, — говорят они еще, — боги, дающие нам жизнь; они питают наше тело и руководят нашей душой».

Очагу любили придавать эпитет непорочного и верили, что он повелевает людям хранить чистоту. Никакое действие физически или нравственно нечистое не должно было совершаться перед его лицом. Отсюда вышли, по-видимому, первые понятия о грехе, наказании, искуплении. Человек, чувствующий за собой вину, не смеет более приближаться к собственному очагу. Его собственный бог отталкивает его. Виновный в пролитии крови не смеет более приносить жертвы, совершать возлияния, произносить молитвы, участвовать в священной трапезе. Бог строг настолько, что он не принимает никаких оправданий, он не различает между невольным убийством и умышленным преступлением. Рука, запятнанная кровью, не может более прикасаться к священным предметам. Чтобы человек мог снова занять свое место в культе и возвратиться к обладанию своим богом, нужно, по меньшей мере, чтобы он очистился силою искупительных обрядов. Религия эта знает и милосердие; у нее есть обряды, чтобы смыть душевную нечистоту; при всей своей узости и грубости она умеет утешить человека даже в самых его грехах.

Если она не знает долга любви к ближнему, то она по меньшей мере указывает человеку с поразительной ясностью его обязанности к семье. Она делает брак обязательным. Безбрачие есть преступление в глазах религии, которая ставит продолжение семьи как первый и самый священный долг. Но союз, который она предписывает, может быть совершен только в присутствии домашних богов; это религиозный священный, нерасторжимый союз между мужем и женой. И пусть человек не думает, что он может обойти религиозные обряды и сделать из брака простой договор по взаимному соглашению, как это было в конце греческого и римского обществ. Древняя религия запрещает ему что-либо подобное, и осмелься он пойти против ее предписаний — религия накажет его. Сын его, родившийся от такого союза, будет считаться незаконным, т. е. существом, не имеющим места у очага. Он не имеет права совершать ни одного религиозного действия, он не имеет права молиться.

Та же самая религия тщательно блюдет чистоту семьи. Самый большой грех в ее глазах, который может быть совершен, это прелюбодеяние, потому что первое правило культа заключается в том, что он переходит от отца к сыну, прелюбодеяние же нарушило бы порядок рождения. Другое правило гласит, что в семейной могиле могут погребаться только члены семьи. Значит, сын, рожденный от прелюбодеяния, — чужой, а ему между тем предстоит быть погребенным в семейной могиле. Все религиозные принципы нарушены, культ осквернен, очаг стал нечистым, и всякое приношение могилам предков становится нечестием. Более того, прелюбодеяние разрывает ряд потомков; семья, без ведома даже живых людей — угасла, и нет более божественного счастья для предков. Поэтому индусы и говорили: «Сын, рожденный от прелюбодеяния, уничтожает в этой жизни и в будущей жертвы, приносимые манам».

Вот почему законы Греции и Рима давали отцу право не признавать родившегося ребенка Вот почему они так строги, так неумолимы в отношении прелюбодеяния. В Афинах мужу позволялось убить виновного. В Риме муж, судья жены, имел право осудить ее на смерть. Законы религии были настолько строги, что муж не имел даже права совершенно простить жену; он обязан был, по меньшей мере, развестись с ней.

Вот первые установленные и освященные законы домашней нравственности. Помимо естественного чувства религия властно говорит мужу и жене, что они соединены на веки, и что из этого союза вытекают строгие обязанности, забвение которых повлечет за собой самые тяжкие последствия в этой жизни и в будущей. Отсюда произошел строгий и священный характер брачного союза у древних и та чистота семьи, которая так долго сохранялась.

Домашняя нравственность предписывала еще и другие обязанности: она приказывала жене повиноваться мужу, а мужу говорила, что его долг — повелевать. Она учила их обоих уважать друг друга. У жены есть свои права, потому что и она имеет свое место у очага, на ее обязанности лежит забота, чтобы он не угас; она главным образом должна блюсти, чтобы он оставался чистым. Она взывает к нему в молитвах, она приносит ему жертвы. И у нее есть также свое священное служение. Без жены домашний культ неполон и недостаточен; для грека большое несчастье «иметь очаг без супруги». У римлян присутствие женщины при жертвоприношении было настолько необходимо, что овдовевший жрец терял свой священнический сан.

Можно думать, что этому участию в домашнем священнослужении обязана мать семейства тем почетом, каким ее никогда не переставало окружать греческое и римское общество. Отсюда и то почетное название, которое жена должна носить в семье наравне с мужем: латины говорили pater familias и mater familias, греки — οἰκοδεσπότης и οἰκοδέσποινα, индусы — грихапати, грихапатни. Отсюда произошла также формула, произносимая женщиной в Риме при вступлении в брак: Ubi tu Caius, ego Caia, — формула, говорящая нам, что если в доме и не было равенства власти, то было по крайней мере равенство в достоинстве.

Что касается сына, то мы видели, что он настолько подвластен отцу, что тот может его и продать, и осудить на смерть. Но этот сын тоже занимает свое место в культе: он исполняет известные обязанности при религиозных церемониях; его присутствие в некоторые дни настолько необходимо, что римлянин, у которого не было сына, принужден был усыновлять кого-нибудь фиктивно на эти дни ради исполнения религиозного ритуала. И посмотрите только, какую могучую связь установила религия между отцом и сыном! Люди верят, что в могиле будет другая жизнь, блаженная и спокойная, если только будут тщательно наблюдаться могильные жертвоприношения. Таким образом, отец убежден, что его судьба после смерти зависит от той заботливости, с какой будет относиться сын к его могиле; и сын, со своей стороны, убежден, что умерший отец сделается богом, которому он, сын, должен будет молиться.

Легко угадать, сколько взаимной любви и уважения вносили эти верования в семью. Древние называли семейные добродетели благочестием; повиновение сына отцу, любовь, которую он питал к матери, — это было благочестие, pietas ergo parentes; привязанность отца к ребенку, материнская нежность — тоже было благочестие, pietas ergo liberos. В семье все было божественно. Чувство долга, естественная привязанность, религиозная идея — все это сливалось вместе, составляя одно целое и выражаясь одним словом.

Быть может, покажется очень странным считать привязанность к дому в числе добродетелей, но так оно было в древности. Чувство это было глубоко и могущественно в душе древних. Взгляните на Анхиза, который при виде объятой пламенем Трои тем не менее не хочет оставить своего древнего жилища. Возьмите Улисса, которому предлагают все сокровища, даже бессмертие, и который стремится лишь к одному, чтобы увидать вновь огонь своего очага. Гораздо позднее Цицерон, уже не поэт, а государственный человек, говорит: «Здесь моя религия, здесь мое племя, здесь следы моих отцов; неизъяснимое очарование наполняет здесь мое сердце и чувства». Нужно перенестись мыслью в среду этих древних поколений, чтобы понять, насколько это чувство, ослабевшее уже во времена Цицерона, было могуче и живо. Для нас дом только жилище, кровля; мы легко покидаем его и забываем; если же мы и привязываемся к нему, то лишь в силу привычки и воспоминаний, потому что для нас он не имеет никакой связи с религией; наш Бог — есть Бог вселенной, и мы всюду его находим. Иначе было у древних; внутри своего дома находили они свое главное божество, свое провидение, которое оберегало их лично, выслушивало их мольбы, исполняло их желания. Вне своего жилища человек не ощущал более бога; бог соседа был божество враждебное. И в те времена человек любил свой дом, как любит он теперь свою церковь.

Таким образом, верования первобытных веков оказали влияние на развитие нравственных понятий этой части человечества. Боги этой религии предписывали чистоту и запрещали проливать кровь. Если понятие о справедливости и не родилось из этих верований, то оно было, по меньшей мере, подкреплено ими. Эти боги принадлежали всем членам одной и той же семьи вместе; семья была таким образом, скреплена могучими узами, и члены ее научились любить и уважать друг друга. Боги эти жили внутри каждого дома, и человек любил свой дом, свое постоянное и прочное жилище, доставшееся ему от предков, которое он должен был передать по наследству, как святыню, своим детям.

Древняя мораль, руководимая этими верованиями, не знала чувства любви к ближним, но зато она научила по крайней мере семейным добродетелям. Обособление семьи стало у этой расы началом развития понятий о нравственности. В семье явились впервые обязанности ясные, точные, непреложные, но замкнутые в тесном кругу. И мы должны помнить в дальнейшем изложении об узком характере первобытной морали, потому что гражданское общество, основанное позже на тех же самых началах, усвоило себе тот же характер, чем и объясняются многие странные черты древней государственной жизни.