Глава XIII. Патриотизм. Изгнание
Слово «отечество» означало у древних землю отцов, terra patria. Отечеством каждого человека была та часть земли, которую освятила его домашняя или национальная религия, та земля, где были погребены останки его предков и где жили их души. Малым отечеством было небольшое огороженное пространство земли, принадлежащее семье, где находились могилы и очаг; большим отечеством была гражданская община со своим пританеем, своими героями, священной оградой и всей территорией, границы которой наметила религия. «Священная земля отечества», говорили греки. И это было не праздное слово: земля эта была действительно священна для людей, потому что здесь жили их боги. Государство, гражданская община, отечество — эти слова не были отвлеченными понятиями, как у наших современников, это было целое, состоящее из местных богов, ежедневного культа и господствовавших над душою верований.
Этим объясняется патриотизм древних, то сильное чувство, которое было для них высшею добродетелью и к которому примыкали все другие добродетели. С отечеством соединялось все, что могло быть самого дорогого для человека. В нем находил он свое благосостояние, свою безопасность, свое право, свою веру, своего бога. Теряя его, он терял все. Было почти невозможно, чтобы частная выгода расходилась с выгодой общественной. Платон говорит: «Отечество нас рождает, вскармливает и воспитывает», а Софокл: «Отечество нас сохраняет».
Такое отечество являлось для человека не только местом жительства. Пусть он покинет эти святые стены, переступит священные границы области, и для него нет более ни религии, ни какого бы то ни было общественного союза. Всюду за пределами своего отечества он вне правильной жизни, вне закона; всюду за пределами отечества он лишен богов, лишен духовной жизни. Только в своем отечестве он чувствует в себе достоинство человека и имеет свои обязанности; только здесь он может быть человеческой личностью.
Отечество привязывает человека к себе священными узами; любить его надо, как любят религию, повиноваться ему надо, как повинуются богу. «Нужно отдаться ему всецело, все вложить в него, все посвятить ему». Любить его нужно в славе и в унижении, в процветании и в несчастии; любить его и за благодеяния и за суровость. Сократ, осужденный отечеством несправедливо на смерть, любит его, тем не менее, так же сильно. Его нужно любить, как любил Авраам своего Господа, до готовности принести ему в жертву собственного сына. Главное же, нужно уметь умереть за отечество. Грек или римлянин не умирают из преданности к одному человеку или из чувства чести, но за отечество он отдает свою жизнь, потому что нападение на отечество есть нападение на религию; и здесь человек действительно борется за свои алтари, за свои очаги, pro aris et focis, потому что, если неприятель овладевал городом, то алтари его бывали низвергнуты, очаги погашены, могилы осквернены, боги истреблены, и культ уничтожен. Любовь к отечеству — это благочестие древних.
Обладание отечеством должно было считаться весьма драгоценным, потому что древние не придумали более жестокого наказания, как лишить человека этого отечества. Обыкновенным наказанием за очень большие преступления было изгнание.
Изгнание было не только запрещением пребывать в городе и удалением за пределы отечества, оно было в то же время и запрещением культа; оно заключало в себе то, что современные народы называют отлучением от церкви. Изгнать человека значило, по принятой у римлян формуле, отлучить его от огня и воды. Под огнем тут надо понимать огонь жертвоприношений, а под водою — очистительную воду. Изгнание ставило человека, следовательно, вне религии. В Спарте также, если человек был лишен прав гражданина, то его отлучали от огня. Афинский поэт влагает в уста одного из своих действующих лиц ужасную формулу, поражающую изгнанника: «Пусть он бежит, — гласил приговор, — и пусть никогда не приблизится он к храмам, пусть никто из граждан не заговорит с ним и не примет его к себе в дом; пусть никто не дозволит ему участвовать в молитвах и жертвоприношениях, пусть никто не даст ему очистительной воды». Каждый дом осквернялся от его присутствия. Человек, принявший изгнанника, становился нечистым от соприкосновения с ним. «Тот, кто будет с ним есть или пить, или кто прикоснется к нему, — говорилось в законе, — должен будет очиститься». Под гнетом этого отлучения изгнанник не мог принимать участия ни в какой религиозной церемонии, для него не было более ни культа, ни священных обедов, ни молитв; он был лишен своей части в религиозном наследии.
Надо принять во внимание, что для древних бог не был вездесущ. Если у них была какая-то смутная идея о божестве всей вселенной, то не это божество считали они своим провидением, не к нему обращались они с молитвами. Богами каждого человека были те боги, которые жили в его доме, в его городе, в его области. Изгнанник, оставляя за собою отечество, оставлял также и своих богов. Он не находил нигде религии, которая бы могла его утешить и взять под свою защиту; он не чувствовал более попечительного провидения над собою, у него было отнято счастье молитвы. От него было удалено все, что могло удовлетворить потребностям его души.
Религия была тем источником, из которого вытекали права гражданские и политические; все это терял изгнанник, теряя свое отечество. Исключенный из культа гражданской общины, он лишался в то же время также своего домашнего культа и должен был погасить свой очаг. Он не имел более права собственности на свое имущество, все его имущество и земля отбирались в пользу богов или государства. Не имея более культа, он не имел более семьи; он переставал быть супругом и отцом. Его сыновья не находились более под его властью; его жена не была более его женой и могла выбрать себе немедленно другого супруга. Взгляните на Регула, попавшего в плен к врагам; римский закон уподобляет его изгнаннику. Когда сенат спрашивает его мнения, он отказывается высказывать его, потому что изгнанник не может быть более сенатором; когда и жена и дети спешат к нему, он отталкивает их объятия, потому что у изгнанника нет более ни жены ни детей.
Таким образом, изгнанник вместе с потерей религии гражданской общины и прав гражданина терял также и домашнюю религию и семью. У него не было более ни очага, ни жены, ни детей. После смерти он не мог быть погребен ни на земле гражданской общины, ни в могиле своих предков, потому что он сделался чужим.
Нет ничего удивительного, что древние республики почти всегда допускали виновных спасаться от смерти бегством. Изгнание не представлялось казнью более легкою, чем смерть. Римские юристы называли его самым тяжелым наказанием.