Глава XI. Правила демократического управления; пример афинской демократии
По мере того, как совершались перевороты и общество все больше и больше удалялось от древнего строя, управление людьми становилось все труднее; требовались более подробные правила, более сложный и чувствительный механизм. Мы можем это видеть на примере афинского управления.
В Афинах насчитывалось очень большое количество должностных лиц. Во-первых, Афины сохранили всех магистратов предшествующей эпохи: архонта, по имени которого назывался год, и который обязан был блюсти за непрерывностью домашних культов; царя, который совершал жертвоприношения; полемарха, который являлся вождем войска и в то же время судил иностранцев; шесть тесмотетов, которые, по-видимому, должны были производить суд, а в действительности только председательствовали в судах. В Афинах были еще десять ἱερόποιοι, которые вопрошали оракулов и совершали некоторые жертвоприношения, παροάσιτοι, которые сопровождали архонта и царя во время религиозных церемоний; десять атлотетов, которые оставались в должности четыре года для того, чтобы сделать все приготовления к празднику в честь богини Афины; наконец, пританы, числом пятьдесят, которые заседали непрерывно, чтобы наблюдать за священным огнем очага и обязательным совершением священных обедов. Из этого перечисления мы видим, что Афины верно хранили традиции древних времен и что ряд совершившихся переворотов не мог уничтожить этого суеверного благоговения. Никто не осмеливался порвать с древними формами национальной религии; демократия продолжала культ, установленный эвпатридами.
Затем следовали должностные лица, установленные исключительно для демократии; они не были жрецами и заботились о материальных интересах гражданской общины. Это были: во-первых, десять стратегов, которые ведали военные и политические дела; затем десять астиномов, которые наблюдали за порядком и благоустройством в городе: десять агораномов, надзиравших за рынками в городе и в Пирее; пятнадцать ситофилаков, смотревших за продажею зернового хлеба; пятнадцать метрономов, которые проверяли весы и меры; десять хранителей общественных сокровищ; десять получателей доходов; «одиннадцать», на обязанности которых лежало исполнение приговоров. Прибавьте еще, что большая часть этих должностей повторялась в каждой трибе и в каждом доме. Самая небольшая группа населения в Аттике имела своего архонта, своего жреца, своего секретаря, своего сборщика доходов и своего военного вождя. Нельзя было сделать почти ни шагу ни в городе, ни вне города, чтобы не встретить магистрата.
Должности эти были годичные, а вследствие этого не было почти человека, который не мог надеяться исполнять какую-нибудь из них в свою очередь. Магистраты-жрецы избирались по жребию. Магистраты, исполнявшие только обязанности общественного порядка, избирались народом. Но во всяком случае принимались предосторожности и против прихоти жребия, и против прихоти всеобщего голосования: каждый вновь избранный должен был подвергнуться экзамену или перед сенатом, или перед магистратами, сдающими свою должность, или, наконец, перед ареопагом; тут у него не требовали доказательств ни его способностей, ни таланта, но осведомлялись о его честности и о его семье; каждое должностное лицо должно было обязательно иметь родовую земельную собственность.
Казалось бы, что эти магистраты, избранные голосами своих же сограждан и назначенные всего только на один год, ответственные и даже сменяемые, должны были бы пользоваться весьма ограниченным влиянием и властью. Но достаточно, однако, почитать Фукидида и Ксенофонта, чтобы убедиться, насколько их уважали и как им повиновались. В характере древних, даже афинян, была всегда большая способность к подчинению и дисциплине; она была, быть может, следствием той привычки к повиновению, которую создало правление жречества. Они привыкли уважать государство и всех тех, кто в какой бы то ни было степени являлся его представителем. Им и в голову не приходило отнестись с неуважением к магистрату, потому что он ими же самими избран; народное голосование считалось одним из самых священных источников власти.
Выше магистратов, на обязанности которых лежало наблюдение за исполнением законов, стоял сенат; это было только совещательное собрание, нечто вроде государственного совета. Он не судил, не издавал законов, не пользовался никакою верховною властью. Состав его возобновлялся ежегодно, и в этом не находили никакого неудобства, потому что от членов сената не требовалось ни особенных способностей, ни большой опытности. Сенат состоял из пятидесяти пританов каждой трибы, которые исполняли по очереди священные обязанности и обсуждали в течение всего года политические и религиозные дела города. Сенаторы избирались по жребию, по всей вероятности потому, что сенат вначале был собранием пританов, т. е. избираемых ежегодно жрецов общественного очага. Справедливость требует заметить, что после избрания по жребию каждый подвергался еще испытанию, и если его находили недостаточно почтенным и подходящим, то и устраняли.
Но выше даже сената стояло народное собрание. Это была истинная верховная власть. Но подобно тому, как в правильно устроенных монархиях, монарх принимает меры предосторожности против собственного каприза и ошибок, так и демократия имела свои неизменные правила, которым она подчинялась.
Собрание созывалось пританами или стратегами. Оно происходило в ограде, освященной религией. Уже с утра жрецы совершали обход кругом холма Пникса, принося жертвы и призывая покровительство богов. Народ сидел на каменных скамьях; на возвышении вроде эстрады помещались пританы или проедры, председатели народного собрания. Когда все уже заняли свои места, то один из жрецов (κήρυξ) возвышал голос и произносил: «Храните молчание, молчание благоговения (εὐφημια), молите богов и богинь (здесь он называл главные божества страны), чтобы все совершилось как можно лучше в этом собрании для большей пользы Афин и благоденствия их граждан». Затем народ или кто-нибудь от его имени отвечал: «Молим богов, да явят они свою милость гражданской общине. Да восторжествует мнение самого мудрого. Да будет проклят тот, кто стал бы давать нам дурные советы, кто захотел бы изменить постановления и законы или кто открыл бы наши тайны врагам».
Затем герольд, по приказанию председателя, объявлял, какими вопросами должно заниматься собрание. То, что представлялось народу, должно было заранее быть рассмотрено и обсуждено в сенате. У народа не было того, что называется на современном языке инициативой; сенат представлял ему готовый проект декрета; он мог отвергнуть его или принять, но он не мог обсуждать никакого другого вопроса.
После того как герольд прочитывал проект декрета, открывались прения. Герольд возглашал: «Кто желает иметь слово?» И ораторы, по старшинству лет, всходили на трибуну. Говорить имел право всякий человек без различия состояния и профессии, но под тем только условием, что он должен был привести доказательство своих политических прав, чистоты своих нравов, того, что он не состоит должником государства, женат законным браком, владеет земельною собственностью в Аттике, исполняет все свои обязанности по отношению к своим родителям, участвовал во всех военных походах, куда его посылали, и не бросил своего щита ни в одном сражении.
После того как были приняты эти предосторожности против красноречия, народ предавался ему затем всецело. Афиняне, как говорит Фукидид, думали, что слово никогда не может повредить делу. Они чувствовали, наоборот, потребность, чтобы все им было разъяснено. Политика теперь не была уже более, как в прежние времена, делом священного предания и веры: необходимо было размышлять и взвешивать все обстоятельства; прения являлись необходимыми, потому что каждый вопрос являлся более или менее темным, и только живая речь могла его осветить и выяснить истину. Афинский народ желал, чтобы ему представили всякое дело со всех сторон и чтобы были указаны все доводы за и против. Он очень дорожил своими ораторами; говорят, будто он награждал их деньгами за каждую произнесенную с трибуны речь. Он поступал лучше того: он слушал их. Мы не должны представлять себе афинский народ, как буйную, шумную толпу: он держал себя совершенно обратно. Комический поэт изображает его нам сидящим неподвижно с разинутым ртом на своих каменных скамьях. Историки и ораторы очень часто описывают нам эти народные собрания, и мы почти никогда не видим, чтобы оратора прервали: будь то Перикл или Клеон, Эсхин или Демосфен — народ всегда внимателен; говорят ли ему приятное или делают упреки — он слушает. С похвальным терпением позволяет он высказывать самые противоположные мнения; иногда слышится ропот, но никогда нет крика или рева. Что бы ни говорил оратор, он всегда может закончить свою речь.
В Спарте красноречие не было известно, потому что принципы управления там были другие. Там еще управляет аристократия, а она имеет свои определенные традиции, которые освобождают ее от долгих прений за и против по поводу всякого вопроса. В Афинах народ желает быть осведомлен, он решается на что-нибудь только после разносторонних прений; он действует лишь постольку, поскольку он убежден или считает себя убежденным! Чтобы механизм всеобщего голосования начал работать, нужно слово; красноречие есть пружина демократического образа правления. Поэтому ораторы очень рано получают название демагогов, т. е. вожаков гражданской общины; действительно, они заставляют ее действовать и побуждают принимать все ее решения.
Был предусмотрен случай, когда оратор может внести предложение, противное существующим законам. Афины имели специальных магистратов, которых называли блюстителями закона. В числе семи, они наблюдали за собранием и, сидя на возвышенных седалищах, представляли собою, казалось, закон, который выше даже самого народа. Если они видели, что совершается посягательство на закон, они останавливали оратора даже среди его речи и немедленно распускали собрание. Народ расходился, не имея права приступить к голосованию.
Существовал еще закон, правда мало применимый, который наказывал каждого оратора, уличенного в том, что он подал дурной совет народу. Существовал также закон, запрещавший оратору, который трижды предложил постановления, противные существующим законам, всходить на трибуну.
Афины знали очень хорошо, что демократия может держаться только уважением к законам. Обязанность находить те изменения, которые было бы полезно внести в законодательство, принадлежала исключительно тесмотетам. Их предположения вносились в сенат, который имел право отвергнуть их, но ни в коем случае не обратить в закон; в случае же одобрения, сенат созывал народное собрание и сообщал ему проект тесмотетов. Но народ не мог ничего решать непосредственно; он откладывал обсуждение до другого дня, а в ожидании этого назначал пять ораторов со специальной обязанностью защищать старый закон и указывать на все неудобства предложенного нововведения. В назначенный день народ снова собирался и выслушивал сначала ораторов, облеченных миссией защиты старого закона, затем тех, кто поддерживал проект нового. Выслушав прения, народ ничего еще не постановлял; он ограничивался тем, что назначал комиссию, очень многочисленную, но назначенную исключительно из людей, которые исполняли обязанности судьи. Эта комиссия пересматривала наново все дело, выслушивала снова ораторов, обсуждала и совещалась. Если она отвергала предложенный закон, то решение ее было безапелляционно; если же она одобряла его, то народ собирался снова, и в этот третий раз он должен был уже голосовать; принятый голосованием, проект обращался в закон.
Но могло случиться, что даже вопреки стольким предосторожностям могло быть принято неправильное или вредное предложение. Но новый закон носил всегда имя своего автора, который и мог позже подвергнуться преследованию по суду и наказанию. Народ в качестве истинного верховного повелителя считался непогрешимым, но каждый оратор всегда оставался ответственным за данный им совет.
Таковы были правила, которым повиновалась демократия. Отсюда не следует, однако, заключать, будто она никогда не ошибалась. Какова бы ни была форма правления: монархия, аристократия, демократия, — бывают дни, когда господствует разум, в другие же дни управляют страсти. Никакой государственный строй не уничтожал никогда слабостей и пороков человеческой природы. Чем подробнее выработаны правила, тем сильнее они обличают тот факт, что управление обществом трудно и полно опасностей. Демократия могла держаться только силой своей осторожности и благоразумия.
Приходится удивляться тому количеству труда, которого она требовала от человека; это было весьма трудолюбивое правление. Посмотрите, в чем проходит жизнь афинянина. Один день его призывают в собрание его демы, и он должен обсуждать религиозные и финансовые дела этой маленькой ассоциации; завтра его призывают на собрание трибы, и здесь обсуждается вопрос об устройстве религиозного празднества, или рассматриваются расходы, или вырабатывается постановление, или избираются начальники и судьи; регулярно три раза в месяц он должен присутствовать на общих народных собраниях, он не имеет права пропускать их. Собрания же эти длятся очень долго. Он является туда не затем только, чтобы подать свой голос: придя с утра, он должен оставаться до позднего часа, выслушивая ораторов. Он может подавать свой голос только в том случае, если присутствовал с самого открытия собрания и выслушал все речи. Голосование для него — дело очень серьезное; вопрос идет: то об избрании политических и военных вождей, т. е. тех лиц, которым будут вверены на целый год его жизнь и его материальные интересы; то надо установить налог или изменить закон, то он должен подавать свой голос в вопросе о войне, зная очень хорошо, что в этой войне он должен будет сам проливать кровь или же послать туда своего сына. Личные интересы связаны неразрывно с интересами государственными; человек не может относиться к ним безразлично или легкомысленно. Если он ошибется, то знает, что будет за это наказан и что при каждом голосовании он рискует и своим имуществом и своею жизнью. В тот день, когда была решена несчастная экспедиция в Сицилию, не было ни одного гражданина, который бы не был убежден, что кто-нибудь из его близких должен будет принимать в ней участие; не было человека, который не сознавал бы, что он должен будет приложить все способности своего ума, чтобы взвесить, какие выгоды и какие опасности представляет подобная война. Было в высшей степени важно обдумать все серьезно и все уяснить, потому что всякий ущерб, нанесенный отечеству, был для каждого гражданина уменьшением его личного достоинства, его безопасности, его богатства.
Обязанности гражданина не ограничивались одним голосованием; он должен был, когда наступал его черед, исполнять общественные должности в своем доме или в своей трибе. Через два года в третий, в среднем, он был гелиастом, т. е. судьей; весь этот год он проводил в суде, занятый выслушиванием истцов и применением законов. Не было гражданина, который не был бы дважды в течение своей жизни призван в члены «сената пятисот»; тогда ему приходилось заседать ежедневно в течение целого года, ежедневно с утра до вечера, принимая донесения магистратов, отбирая от них отчеты, отвечая иностранным посланникам, составляя инструкции для афинских посланников, рассматривая все дела, которые должны были представляться на народное собрание, и подготовляя все постановления. Мы видим, что быть гражданином демократического государства было тяжелою обязанностью, что тут было чем заполнить свое существование и оставалось очень мало времени для личного труда и домашней жизни. Поэтому Аристотель и сказал вполне справедливо, что тот, кто нуждается в личном труде для своего существования, не может быть гражданином. Таковы были требования демократии. Гражданин, подобно чиновнику наших дней, принадлежал всецело государству: он отдавал ему свою кровь на войне и все свое время в дни мира. Он не имел права отложить в сторону общественные дела, чтобы заняться более старательно своими; он должен был скорее пренебречь своими личными делами, чтобы работать на пользу гражданской общины. Люди проводили свою жизнь в управлении собой. Демократия могла существовать только при условии беспрерывного труда всех своих граждан; но при некотором даже ослаблении ревностного усердия она должна была подвергнуться разложению и погибнуть.