Графиня Д’Амальфи[править]
I[править]
Когда около двух часов пополудни дон Джиованни Уссорио собирался переступить порог дома Виолетты Кутуфа, на верхней площадке лестницы показалась Роза Катэна и, перегнувшись через перила, объявила тихим голосом:
— Дон Джиова, госпожа уехала.
Услышав неожиданную новость, дон Джиованни остолбенел, несколько минут стоял он, вытаращив глаза и широко раскрыв рот, и смотрел наверх, словно ожидая услышать разъяснение. Но Роза молчала и продолжала стоять на лестнице, теребя руками кончик передника и переминаясь с ноги на ногу.
— Но как? Как?.. — спросил он.
Затем поднялся на несколько ступеней, бормоча чуть слышно:
— Но как? Как…
— Что мне сказать вам, дон Джиова?.. Уехала!
— Но как?
— Право, не знаю, дон Джиова.
И Роза сделала несколько шагов по лестничной площадке, направляясь к двери покинутой квартиры. Это была худощавая женщина, с рыжеватыми волосами, ее лицо было покрыто веснушками. В ее больших серых глазах была какая-то особенная живость. Часть лица, между носом и губами, сильно выдавалась, придавая нижней его части сходство с обезьяньей мордой.
Дон Джиованни толкнул полуоткрытую дверь и вошел в первую комнату, затем во вторую и третью, быстро обежал всю квартиру и остановился в маленькой ванной. Необычная тишина почти пугала его, страшная грусть охватила его душу.
— Правда! Правда!.. — бормотал он, растерянно озираясь.
Мебель в ванной комнате стояла на обычных местах. Лишь на дальнем столике, на котором стояло круглое зеркало, недоставало хрустальных бокальчиков, черепаховых гребней, коробочек, щеточек, словом, всех тех вещиц, которые необходимы женщине, заботящейся о своей красоте. В углу стоял большой цинковый таз, похожий на цитру, в нем искрилась вода, слегка окрашенная розовой эссенцией. Вода издавала тонкий запах, который смешивался с запахом носящейся в воздухе пудры. Что-то чувственное было в этом запахе.
— Роза! Роза! — воскликнул дон Джиованни глухим голосом, чувствуя приступ невыразимого горя.
Женщина снова появилась.
— Расскажи, как это случилось! Куда она уехала? Когда приедет? И почему?.. — допрашивал дон Джиованни, комично и как-то по-детски скривив рот, словно желая удержать слезы или подавить подступавшие к горлу рыдания. Он схватил обе руки Розы и настаивал, чтобы она говорила, чтобы она объяснила ему все.
— Я не знаю, сударь… Сегодня утром она уложила платья в чемодан, велела позвать извозчика Леона и уехала, ничего не сказав. Что вы поделаете? Она вернется.
— Вернется? — протянул дон Джиованни, поднимая на нее глаза, из которых уже готовы были брызнуть слезы. — Она сказала тебе? Ну, говори же!
Он уже не говорил, а бешено кричал, чуть ли не грозил.
— Э-э… на самом-то деле она сказала мне: «Прощай, Роза. Мы больше не увидимся…» Но… разумеется… кто может знать?.. Всякое бывает.
Дон Джиованни при этих словах беспомощно опустился на стул и начал так горько рыдать, что женщина была почти растрогана.
— Дон Джиова… Ну что ж поделаешь?.. Разве нет других женщин на этом свете?.. Как по-вашему, дон Джиова, а?..
Но дон Джиованни не слушал. Он продолжал рыдать, как ребенок, спрятав лицо в переднике Розы Катэны, и все тело его вздрагивало от всхлипываний.
— Нет, нет, нет… Я хочу Виолетту! Хочу Виолетту!..
Роза не могла удержаться от улыбки, видя такое ребячество. Она начала гладить лысый череп дона Джиованни, бормоча слова утешения:
— Я отыщу вам Виолетту, я отыщу вам ее… Шшш… тише! Перестаньте плакать, дон Джиованни. Прохожие могут услышать. Как по-вашему, а?
Ласки и сочувствие Розы мало-помалу оказали свое действие: дон Джиованни перестал плакать и вытер передником глаза.
— Ох, ох, какое горе! — восклицал он, взглянув на цинковый таз, вода которого искрилась отражая солнечные лучи. — Ох, ох, какое горе! Ох!
Он обхватил руками голову и несколько раз покачал ею, как это часто делают посаженные в клетку обезьянки.
— Идите же, дон Джиованни, идите! — уговаривала Роза Катэна, ласково взяв его под руку и подталкивая его к выходу.
Запах в маленькой ванной усиливался. Множество мух с жужжанием кружилось около чашечки с остатком кофе. Отражение воды дрожало на стенах, как тонкая золотая сеть.
— Оставь все на своем месте! — распорядился дон Джиованни, едва сдерживая новый приступ слез, и спустился с лестницы, покачивая головой и размышляя над своей долей. У него были выпуклые красные глаза, какие обычно украшают головы непородистых собак. Его круглое тело, с выдающимся вперед животом, словно было нацеплено на две маленькие ножки, воткнутые в туловище. Лысый череп окаймляли длинные курчавые волосы, которые, казалось, росли не на голове, а на плечах, поднимаясь к затылку и вискам. У него была привычка ежеминутно поправлять растрепанные локоны руками, унизанными кольцами: эти кольца, дорогие и массивные, сверкали на всех пальцах руки, даже на большом; разрез рубашки на груди скрепляла сердоликовая запонка, величиной с ягоду земляники.
Выйдя на озаренную веселыми лучами солнца площадь, он почувствовал новый приступ непреодолимой грусти. Несколько уличных башмачников стояло возле своих стоек, они ели винные ягоды. Скворец в клетке беспрерывно насвистывал гимн Гарибальди, всякий раз начиная сначала с какой-то настойчивой меланхолией.
— Ваш слуга, дон Джиованни! — проговорил встретивший его дон Доменико Олива, снимая шляпу с известной неаполитанской вежливостью. Удивленный растерянным видом своего знакомого, дон Доменико немного посторонился и снова приветствовал его еще более вежливым жестом, сопровождаемым улыбкой. У него было необычайно длинное туловище, короткие ноги и, против его воли, насмешливое выражение лица. Пескарцы прозвали его коротконогим верзилой.
— Ваш слуга!
Дон Джиованни, которого и без того начинал сердить смех евших винные ягоды башмачников и свист скворца, после этого второго приветствия презрительно пожал плечами и пошел дальше, приняв это приветствие за насмешку.
Пораженный дон Доменико последовал за ним.
— Но… Дон Джиова!.. Слушайте, но…
Дон Джиованни не хотел слушать и быстрыми шагами приближался к своему дому. Продавщицы фруктов и башмачники долго смотрели им вслед, не понимая, зачем спешат эти два человека, несмотря на страшную жару.
Дон Джиованни дошел до дверей и, собираясь уже открыть ее, вдруг обернулся, пожелтев и позеленев от бешенства, как змея.
— Дон Домэ, дон Домэ, я расквашу тебе башку!
С этими словами он вошел в дверь и сердито захлопнул ее за собой. Изумленный дон Доменико остановился с открытым ртом. Затем повернул обратно, раздумывая, что бы это могло значить.
— Идите-ка сюда! Идите сюда! Я должен рассказать вам что-то интересное, — позвал его Маттео Вердура, один из башмачников.
— Что такое? — спросил, подходя к нему, коротконогий верзила.
— Вы ничего не знаете?
— Что такое?
— Ай-ай-ай! Вы еще ничего не знаете?
— Да что такое?
Вердура начал смеяться, заразив своим хохотом прочих башмачников, и все они несколько минут оглашали площадь своим хриплым забавным смехом.
— Заплатите три сольди за винные ягоды, если я скажу вам?
Скупой дон Доменико немного подумал, но любопытство взяло верх.
— Ладно, заплачу.
Вердура подозвал продавщицу и велел положить ему на стойку винных ягод.
— Эта синьора, — начал он, — которая жила там наверху, донна Виолетта, знаете?.. Из театра. Знаете?..
— Ну?
— Сегодня утром дала тягу. Ловко?
— Неужто правда?
— Истинная правда, дон Домэ.
— А, понимаю теперь! — воскликнул дон Доменико, который был сообразительным малым, и начал лукаво и злорадно улыбаться.
Желая отомстить дону Джиованни за оскорбление и вознаградить себя за потраченные три сольди, он быстро направился к казино, чтобы разгласить эту новость.
Казино, нечто вроде кофейни, стояло погруженное в тень, каким-то особенным запахом несло от пола, залитого водой и покрытого пылью. На одном стуле, свесив руки, храпел доктор Панцони. Барон Каппа, большой любитель хромых собак и девочек-подростков, скромно дремал над газетой. Дон Фердинанд Джиордано передвигал маленькие флаги по карте, изображавшей театр франко-прусской войны. Дон Сеттилио де Марини ожесточенно спорил с доктором Фиокка по поводу личности Пьетро Метастазио, увлекаясь собственным красноречием и уснащая свои речи цитатами. Нотариус Гайулли, не имея партнера, раскладывал на столике пасьянс. Дон Паоло Сеччиа быстрыми шажками вертелся вокруг квадратного биллиарда, чтобы вызвать пищеварение.
Дон Доменико Олива вошел с таким шумом, что все повернулись к нему, за исключением доктора Панцони, который продолжал покоиться в объятиях Морфея.
— Знаете? Знаете?
Дон Доменико горел таким желанием поделиться новостью и так запыхался, что первых слов его нельзя было разобрать. Окружившие его пескарцы насторожили уши, предвкушая услышать нечто такое, что даст обильную пищу их послеобеденному чесанию языком.
— Кто это привязал вам язык, дон Домэ? — нетерпеливо перебил его Паоло Сеччиа, который был туговат на одно ухо.
Дон Доменико повторил все с самого начала, более спокойно и внятно. Чего только он не наговорил! Он преувеличил гнев дона Джиованни Уссорио, прибавил невозможную отсебятину, захлебываясь собственными словами. — Знаете? Знаете?.. А кроме того… а потом еще…
Шум разбудил доктора Панцони, он открыл веки и, вращая своими огромными глазными яблоками, осовевшими от сна, и сопя носом, усыпанным чудовищной величины веснушками, проговорил, продолжая сопеть носом:
— Что такое? Что такое?
И, опираясь на палку, медленно поднялся и подошел к группе, чтобы послушать.
Теперь рассказывал барон Каппа, слюнявым ртом передавал он какую-то грязную сплетню о Виолетте Кутуфа. Вдруг в глазах внимательных слушателей забегали огоньки. Зеленоватые глазки дона Паоло Сеччиа заискрились, словно смоченные влагой. Конец рассказа заглушил дружный хохот.
Доктор Панцони, стоя, снова задремал. Сон, тяжелый, как смерть, вечно витал вокруг его ноздрей. Он долго еще стоял среди комнаты, свесив голову на грудь, в то время как его приятели разбрелись по всему городу, чтобы рассказать новость, перенося ее из одного семейства в другое.
И раздутая новость не замедлила стать достоянием всей Пескары. К вечеру, вместе со свежим морским ветерком и появлением нарастающей луны, все обыватели высыпали на улицы и площади. Началась нескончаемая болтовня. Имя Виолетты Кутуфа обошло все уста. Дон Джиованни Уссорио не показывался.
II[править]
Виолетта Кутуфа приехала в Пескару в январе, во время карнавала, вместе с оперной труппой. Она выдавала себя за гречанку из Архипелага и говорила, что пела в театре на острове Корфу в присутствии короля эллинов и будто бы свела с ума какого-то английского адмирала, который влюбился в нее. Это была тучная женщина с белой кожей. У нее были очень полные руки, испещренные маленькими розовыми ямочками, которые бросались в глаза при каждом ее движении, эти ямочки и прочие прелести молодого тела придавали ее дородности особую свежесть и привлекательность. Очертания лица были немного вульгарны, глаза — каштановые, полные неги. Нос не изобличал ее греческого происхождения, он скорее был похож на короткий пенек с двумя широкими отверстиями. Голову украшали роскошные черные волосы. Говорила она с мягким акцентом, отчетливо выговаривая каждое слово и почти не переставая смеяться. Порой ее голос становился вдруг хриплым.
Когда труппа приехала, пескарцев охватило волнение ожидания. Иностранные певцы поражали их своими странными жестами, походкой, одеждой, каждой мелочью. Но лицом, на котором сосредоточилось всеобщее внимание, была Виолетта Кутуфа.
Она носила какую-то темную курточку, отороченную мехом, с золотыми застежками, на голове была меховая шапка, надетая немного набок. Она всегда ходила одна, проворно семеня ногами, заходила в лавки, жаловалась на недоброкачественность товаров, относилась с недоверием к лавочникам и, ничего не покупая, уходила, вполголоса распевая веселую песенку.
На улицах, на площадях, на всех стенах огромные, написанные от руки афиши, возвещали о прибытии графини д’Амальфи. Имя Виолетты Кутуфа было выведено красными буквами. Пескарцы сгорали от любопытства. Наконец наступил ожидаемый вечер.
В театр была превращена зала старого военного госпиталя, находившегося на краю города, по направлению к морю. Зала была низкая, узкая и длинная, как коридор, деревянная эстрада, оклеенная цветной бумагой, на несколько вершков поднималась над полом, вдоль стен были расставлены помосты, сооруженные из досок, на них были водружены трехцветные флаги, украшенные фестонами. На занавесе работы Кукуччито, сына Кукуччито, были изображены Трагедия, Комедия и Музыка, которые, обнявшись, как три грации, летели над понтонным мостом, под которым протекала темно-синяя речка Пескара. Взятые из церкви стулья занимали первую половину партера, а во второй были расставлены скамьи, взятые из школы.
К шести часам вечера на площади заиграл городской оркестр, он обошел город и остановился возле театра. Бравурный марш оказал возбуждающее действие на всех обывателей. Дамы в своих чудных шелковых платьях дрожали от нетерпения. Зала быстро наполнялась. Помосты и стулья украсились цветником благородных дам и девиц. Сентиментальная и бледная Теоделинда Помаричи сидела рядом с мужеподобной Ферминой Мемма. Сестры Фузилли, приехавшие из Кастелламаре, крупные девицы с черными глазами, одетые в одинаковые розовые платья, одинаково причесанные, с одинаковыми косами за спиной, громко смеялись и жестикулировали. Эмилия д’Аннунцио водила по сторонам своими прелестными карими глазами с видом бесконечной скуки. Марианна Картэзе подавала веером какие-то сигналы сидевшей впереди донне Ракеле Профета. Донна Ракеле Буччи беседовала с донной Ракеле Корабба на тему о говорящих столиках и духах. Две учительницы дель Гадо, одетые в пестрые шелковые платья со старомодными мантильями, были, очевидно, недовольны и молчали, быть может, под впечатлением новизны обстановки, а быть может, раскаиваясь, что пришли послушать эту скверную оперу. Костанца Лесбии, худая блондинка, непрерывно кашляла и куталась в красную шаль.
Первые ряды партера заняла местная знать. Впереди всех сидел дон Джиованни Уссорио, с чисто выбритым лицом, в великолепных брюках с белыми и черными квадратиками, в чистом суконном сюртуке и с высокого качества драгоценностями на пальцах и рубашке. Дон Антонио Браттелла, член марсельского ареопага, человек, из всех пор которого струилась важность, даже из мочки левого уха величиной с недозрелый абрикос, рассказывал высоким голосом содержание лирической драмы Джиованни Перуццини, слова, выходя из его рта, приобретали округленность красноречия Цицерона. Прочие сидели на своих стульях и с большим или меньшим волнением ожидали начала спектакля. Доктор Панцони тщетно боролся с чарами сна, и от времени до времени у него вырывалось храпение, которое сливалось со звуками прелюдирующих инструментов.
— Ш-ш!.. Ш-ш!.. Ш-ш-ш…
В театре водворилась глубокая тишина. При поднятии занавеса сцена была пуста. За кулисами слышались звуки виолончели. Но вот вышла Тильде и спела свою арию. Затем вышел Серторио и тоже пропел арию. Потом явилась группа воспитанников и друзей и что-то пропела хором, после чего Тильде подошла к окну и тихо запела:
Как медленно тянется время,
Минуты счастливой я жду…
В публике началось движение, так как после этой арии должен был начаться любовный дуэт. Тильде, первое сопрано, была не первой молодости, на ней было голубое платье, белокурые волосы недостаточно прикрывали ее череп, напудренное лицо напоминало посыпанную мукой сырую котлету, выглядывавшую из-под льняного парика.
Вошел Эджидио, молодой тенор. Необычайно выгнутая грудь и немного короткие ноги придавали ему сходство с ложкой с двумя ручками, на которую была надета общипанная телячья голова, какую часто можно видеть в витринах мясных лавок.
Тильде! Уста онемели твои,
В землю опущены глазки,
О, почему не встречаю я здесь
Нежной приветливой ласки?
И почему твоя ручка дрожит?..
О, говори же, родная…
Тильде с большим чувством отвечала:
В этот торжественный миг лишь одно
Можно ответить: не знаю…
Мелодия дуэта становилась все нежнее и нежнее. Все дамы облокотились на перила помостов и внимательно слушали, их лица, отражающие зеленый цвет флагов, побледнели.
О, если Тильде отвергла меня,
Смерть мне покажется раем!..
Тильде ушла, вошел герцог Карниоли толстый, свирепый, косматый, как это приличествует баритону. Он пел по-флорентийски, переводя дыхание на букве «б» и совершенно проглатывая ее.
Знаешь ли ты, что блаженство любви
В брачную цепь превратится?
Но, когда он в своей арии упомянул о графине д’Амальфи, в публике пробежал шепот. Выхода графини ждали с нетерпением.
— Когда ей выходить? — спросил дон Джиованни Уссорио своего соседа дона Антонио Браттелла.
— О, Боже мой, дон Джиова! Как, вы не знаете? Во втором акте! Во втором акте! — ответил дон Антонио, и ответ его как будто упал с высоты.
Арию Сертория прослушали с явным нетерпением. Занавес опустился при слабых аплодисментах. Так начался триумф Виолетты Кутуфа. Оживленный разговор слышался в партере и на помостах, а из-за занавеса доносился стук молотков. Эта невидимая работа за сценой усиливала томление ожидания.
Когда занавес поднялся, все словно окаменели. Декорации казались великолепными. В перспективе виднелись три ярко освещенные арки, причем средняя упиралась в волшебный сад. Там и сям стояли коленопреклоненные пажи. На сцену с нервной торопливостью вышла графиня д’Амальфи, одетая в красное бархатное платье с длинным шлейфом, с оголенными до плеч руками и раскрасневшимся лицом.
Был опьяняющий вечер, и страстью,
Пылким желаньем любить он наполнил меня…
Голос у нее был неровный, порой резкий, но сильный и очень высокий. После нежного мяуканья Тильде он произвел сильное впечатление на публику, которая сейчас же разделилась на две партии: женщины стояли за Тильде, а мужчины — за Леонору.
Перед моей красотой устоять —
Вовсе не легкое дело…
В позе, в жестах, в походке Леоноры было что-то вызывающее, что опьяняло и зажигало холостяков, привыкших к пассивной продажной любви Сан-Агостинского предместья, и супругов, которых не удовлетворяли супружеские ласки. Все пожирали глазами певицу, следили за каждым движением ее полных белых плеч, за ямочками ее рук, которые, казалось, смеялись во время игры Леоноры.
Конец арии заглушили бурные аплодисменты. После притворного обморока графини у ног герцога Карниоли начало дуэта и все дальнейшие сцены вызывали аплодисменты. В зале сгустилась жара: на помостах замелькали веера, и за этим мельканием то исчезали, то вновь показывались лица женщин. Когда графиня стояла, опершись о колонну, в томной созерцальной позе, озаренная лунным светом бенгальского огня, в то время как Эджидио пел сладким голосом романс, дон Антонио Браттелла громко сказал:
— Великая актриса!
Дон Джиованни Уссорио, под влиянием внезапно нахлынувших чувств, начал один аплодировать. Прочие потребовали, чтобы он замолчал и не мешал слушать, и дон Джиованни сконфуженно замолк.
Все говорит здесь о любви:
Луна, зефир, светила, море…
Головы слушателей закачались в такт мелодии Петреллы, хотя голос Эджидио был не особенно приятный, их глаза горели восторгом, хотя свет луны застилался дымом и был желтоват. Но когда, после контраста страсти и обольщения, графиня д’Амальфи, направляясь в сад, запела романс, который заставил задрожать души пескарцев, экстаз слушателей достиг такой степени, что многие подняли головы и запрокинули их немного назад, как бы испуская трели вместе с исчезавшей в цветах сиреной.
Готова лодка… о, приди!
Любить мы будем на просторе.
В этот момент Виолетта пронзила сердце дона Джиованни Уссорио, который, будучи весь охвачен музыкальным и любовным пылом, кричал, не переставая:
— Браво!.. Браво!.. Браво!..
— Смотрите, смотрите, как неистовствует Уссорио! — громко сказал дон Паоло Сеччиа. Все дамы сердито взглянули на Уссорио. Учительницы дель Гадо перебирали под мантильями четки. Только сестры Рузилли по-прежнему сохранили веселое настроение и болтали, качая раскрасневшимися лицами, отчего их косы извивались, как змейки.
В третьем акте ни предсмертные вздохи Тильде, которой покровительствовали женщины, ни проницательность Сертория и Карниоли, ни народные песенки, ни монолог меланхолического Эджидио, ни веселый хор кавалеров и дам не могли отвлечь публику от пережитого очарования. — Леонора! Леонора!..
И Леонора выходила на вызовы из-за занавеса, под руку с графом ди Лара. Триумф ее достиг апогея.
Теперь на ней было фиолетовое платье, украшенное серебряными галунами и огромными застежками. Она повернулась к первым рядам и откинула ногой шлейф, показав при этом голую ножку. Затем, уснащая слова двусмысленными жестами и кокетливыми улыбочками, запела веселую комическую арию:
Я — мотылек, резвящийся в цветах…
Какой-то дикий бред охватил публику при первых звуках этой известной арии. Графиня д’Амальфи, чувствуя, что на нее устремлены пылкие и страстные взгляды мужчин, воодушевилась и стала петь еще обольстительнее, ее голос достиг необычайной высоты. Ее открытое горло, украшенное ожерельем Венеры, трепетало от трелей.
Я — пчелка: я питаюсь лишь цветами
И пью прозрачную лазурь небес…
Дон Джиованни Уссорио, пронзенный стрелой Амура, не спускал с нее глаз, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит. У барона Каппа потекли от восторга слюнки. Дон Антонио Браттелла, член марсельского ареопага, пыхтел, пока, наконец, не произнес:
— Необычайно!!!
III[править]
Так Виолетта Кутуфа завоевала Пескару.
Более месяца представления оперы Петреллы шли с возраставшим успехом. Театр был всегда битком набит. После каждой арии бешено вызывали Леонору. Свершилось необыкновенное чудо: все население Пескары было охвачено какой-то музыкальной манией, вся пескарская жизнь, казалось, замкнулась в заколдованном кругу одной мелодии о резвящемся в цветах мотыльке. Эта мелодия повторялась всюду в течение всего дня на всякий манер, в разнообразных вариациях, на всевозможных инструментах, с неослабевающим рвением. И образ Виолетты Кутуфа сливался с этой мелодией, как, да простит мне Господь, звуки органа с представлением о рае. Музыкальность, вообще свойственная от природы потомкам римлян, превратилась теперь в какую-то безграничную экспансивность. Уличные мальчишки насвистывали излюбленный мотив, все музицирующие дилетанты подбирали его. Донна Лизетта Мемма с утра до ночи играла эту арию на фортепиано, дон Антонио Браттелла наигрывал ее на флейте, дон Доменико Квакино — на кларнете, священник, дон Джакомо Палуши — на своем старинном спинетте, дон Винченцио Рапаньетта — на виолончели, дон Винченцио Раниери — на трубе, дон Никола д’Аннуцио — на скрипке. От бастионов до Сан-Агостинского арсенала, от речки Пескары до Доганы слышались разноголосые звуки всех существовавших в стране инструментов. После полудня вся страна, казалось, превращалась в какой-то огромный санаторий неизлечимо больных психопатов. Даже точильщики ножей старались звуками от трения железа и оселка подражать ритму романса.
Наступила Масленица. Театральный зал был предоставлен народным увеселениям.
В четверг Сырной недели около десяти часов вечера зала была освещена стеариновыми свечами, в воздухе стоял запах мирт, зеркала усиливали свет. Маски входили большими группами. Преобладали полишинели. На эстраде, покрытой зеленым сукном и усыпанной звездами из серебряной бумаги, заиграл оркестр. В эту минуту вошел в зал дон Джиованни Уссорио.
Он нарядился испанским грандом и изображал графа Лара. Голубой берет с длинными белыми перьями прикрывал его лысину. На плечах развевалась маленькая красная бархатная мантия с золотой каймой. Этот костюм еще больше выставлял на вид его выдающийся вперед живот и маленькие ножки. Его волосы, умащенные благовонной мазью, были похожи на бахрому, искусно пришитую вокруг берета, и казались черней обыкновенного.
Какой-то надоедливый полишинель, проходя мимо него, завизжал неестественным голосом:
— Мамочка моя!
И так комично притворился испуганным испанской фигурой дона Джиованни, что все окружающие разразились хохотом. Чиккарика, которая в своем черном домино напоминала прелестный живой цветок, так захохотала, что чуть не упала на руки двум оборванцам-арлекинам.
Дон Джиованни обиделся и поспешил затеряться в толпе. Он искал Виолетту Кутуфа. Насмешливые шутки всех этих масок преследовали его и были ему неприятны. Вдруг он столкнулся с другим испанским грандом, другим графом Кара. Он узнал дона Антонио Браттелла и был уязвлен в самое сердце. Между ними уже возгоралось соперничество.
— Чего стоит шишка? — ядовито запищал дон Донато Брандимарте, намекая на мясистый нарост, обезображивавший левое ухо члена марсельского ареопага.
Дон Джиованни злорадно засмеялся. Два соперника оглядели друг друга с ног до головы, все время они старались держаться вблизи друг от друга, слоняясь среди толпы.
Около одиннадцати часов в толпе пробежало какое-то волнение. Входила Виолетта Кутуфа.
Она была в черном домино с длинным красным капюшоном и красной маской на лице. Сквозь тонкую вуаль виднелся круглый белый подбородок и толстые красные губы. Ее глаза, удлиненные косым разрезом маски, казалось, смеялись.
Все тотчас узнали ее, и у всех точно выросли крылья, когда она вошла. Дон Антонио Браттелла жеманно подошел с одной стороны. С другой подошел дон Джиованни. Виолетта Кутуфа бросила быстрый взгляд на бриллианты, сверкавшие на пальцах последнего. Затем взяла под руку ареопагита, засмеялась и пошла развалистой походкой. Ареопагит начал шептать ей на ухо свои обычные напыщенные глупости, он называл ее графиней и вставлял в свою речь лирические отрывки стихов Джиованни Перуццина. Она смеялась, опиралась на него всей тяжестью, висела на его руке, ее забавляло ухаживание этого глупого и тщеславного господина. Ареопагит, повторяя слова графа Лара из мелодрамы Петреллы, тихо пропел:
— Итак, могу ли я питать наде-е-ежду?
Виолетта Кутуфа ответила словами Леоноры:
— Кто запретит вам сметь?.. Прощайте.
И, увидев стоящего неподалеку дона Джиованни, она оторвалась от очарованного ею кавалера и подошла к Уссорио, который все время следил за ними глазами, полными зависти и отчаяния, путаясь среди танцующих пар.
Дон Джиованни затрепетал, как юноша при первом взгляде обожаемой женщины. Затем, охваченный тщеславным порывом, потащил певицу танцевать. Он печально кружился по залу, уткнув нос в грудь женщины, за его плечами порхала испанская мантия, перья поднимались кверху, ручьи пота, смешиваясь с косметической мазью, текли по вискам. Наконец, выбившись из сил, он остановился и зашатался от головокружения. Его поддержали две руки, и чей-то насмешливый голос проговорил над самым ухом:
— Дон Джиова, переведите дух!
Это был голос ареопагита, который, в свою очередь, потащил красавицу танцевать.
Он вертелся, уткнув левую руку в бок, топая ногами в такт, стараясь казаться легким и нежным, как перышко, он танцевал с такой потешной грацией, с такими обезьяньими ужимками, что вокруг него с хохотом столпились полишинели.
— Господа, платите по сольди!
— Смотрите, господа: вот польский медведь, который пляшет, что твой христианин.
— Кому угодно шишек? Кто хочет шишек?
— Глядите! Дивитесь! Орангутанг!
Дон Антонио весь дрожал от негодования, но продолжал танцевать.
Вокруг него кружились другие пары. Зала была полна самого разнообразного люда, среди этой невообразимой духоты, среди миртовых фестонов ярким огнем пылали свечи. Весь этот многоцветный круговорот отражался в зеркалах.
Чиккарина, дочь Монтанья, дочь Суриано, сестры Монтанаро то появлялись, то исчезали, озаряя толпу лучами своей свежей плебейской красоты. Донна Теодолинда Помаричи, высокая и стройная, одетая мадонной, в голубом поношенном платье, неслась по залу, как сомнамбула, волосы, перехваченные кольцеобразным гребнем, развевались по ее плечам. Костанцелла Каффэ, самая энергичная и неутомимая среди танцевавших и самая белокурая из всех присутствующих, с быстротой молнии порхала от одного конца залы к другому. Амалия Солофра, с огненно-рыжими волосами, одетая деревенской молодухой, поразила всех своим смелым нарядом: ее шелковая юбка держалась только на одних лентах, проходивших между лопатками и грудями, так что во время танца виднелись темные пятнышки под мышками. На Амалии Галиано, косоглазой красавице, был волшебный наряд, она изображала гроб, шествующий в вертикальном положении. Какое-то опьянение заразило всех этих девушек Горячий и густой воздух приподнимал их настроение, точно поддельное вино. Лавровые и миртовые ветви пропитывали воздух каким-то особенным, церковным запахом.
Музыка умолкла. Публика начала подниматься по ступеням, ведущим в салон, где продавались прохладительные напитки.
Дон Джиованни Уссорио направился к столу. Ареопагит, желая показать, что заключил с певицей близкую дружбу, наклонялся к ней, шептал что-то на ухо и начинал смеяться. Дона Джиованни больше не беспокоил соперник.
— Пойдемте, графиня? — проговорил он, церемонно протягивая руку.
Виолетта согласилась. Они поднялись на ступеньки, а за ними медленно поплелся дон Антонио.
— Я люблю вас! — рискнул признаться дон Джиованни, придавая своему голосу страстный оттенок первого любовника драматической труппы Киэти.
Виолетта Кутуфа не ответила. Она с любопытством смотрела на давку возле буфета Андреуччио, который отпускал напитки, выкрикивая цену высоким голосом, словно на сельской ярмарке. У Андреуччио была внушительных размеров голова, совершенно гладкий череп и горбатый нос, доходивший до верхней губы. Маски ели и пили с зверской жадностью, осыпая свои костюмы крошками сладких пирожков и обливая их каплями лимонада.
— Прикажете, сударь? — закричал Андреуччио, увидя дона Джиованни.
Дон Джиованни был очень богат, вдов и не имел родных, поэтому все ухаживали за ним и льстили ему.
— Поужинать! — ответил он. — Но!..
Он сделал выразительный жест, означавший, что на стол должно быть подано нечто необычайно редкостное.
Виолетта Кутуфа уселась, ленивым жестом сняла с лица маску и немного распахнула домино на груди. Из-под красного капюшона показалось ее вызывающее лицо, раскрасневшееся от духоты. За отворотом домино мелькнуло розовое трико, создававшее иллюзию живого тела.
— С вашего позволения! — воскликнул привлеченный блюдом сочных раковых шеек дон Помпео Нерви, останавливаясь перед накрытым столом и садясь за него.
К ним присоединился дон Тито Сиери и бесцеремонно занял место за столом, затем подошел дон Джустино Франко вместе с доном Паскалем Вирджилио и доном Федерико Сиколи. Пришлось удлинить стол. Дон Антонио Браттелла долго шатался из угла в угол и в конце концов тоже подсел к ним. Все эти господа были обычными сотрапезниками дона Джиованни, они образовали вокруг него род свиты льстецов, подавали за него голоса в коммуну, смеялись при всякой его остроте и звали его принципалом.
Дон Джиованни всех их представлял Виолетте Кутуфа. Паразиты принялись за еду, наклонив к блюдам свои прожорливые рты. Всякое слово, всякая фраза дона Антонио Браттеллы встречались враждебным молчанием, тогда как всякому слову и всякой фразе дона Джиованни аплодировали, сочувственно улыбаясь или кивая в знак одобрения головой. Дон Джиованни торжествовал среди своей свиты. Виолетта Кутуфа явно благоволила к нему, так как чуяла золото, она совсем сняла с себя капюшон, волосы ее в беспорядке рассыпались по лбу и затылку, и она отдалась природной веселости, немного крикливой и ребяческой.
Вокруг них продолжала двигаться разношерстная толпа. Посреди комнаты три или четыре арлекина расхаживали по полу на руках и ногах или же кружились, как большие жуки. Амалия Солофра с оголенными красными до локтей руками, стоя на стуле, изображала барабанный бой. Под ее ногами какая-то пара танцевала деревенскую пляску, испуская короткие крики, а группа юношей стояла возле нее и, подняв глаза, смотрела на девушку чувственными взорами. По временам из нижней залы доносился голос дона Фернандо Джиордано, который дирижировал кадрилью:
— Balancez! Tour de me! Ronde a gauche!
Постепенно стол Виолетты Кутуфа растянулся на всю комнату. Дон Нереа Пика, дон Себастиано Пика, дон Гризостомо Троило и другие из уссорианской свиты присоединились к пирующим, а под конец появились еще дон Чирилло д’Амелио, дон Камилло д’Анджело, дон Рокко Маттаче. Посторонние стояли вокруг них и смотрели бессмысленным взором на блюда. Женщины завидовали. Время от времени за столом подымался взрыв хриплого хохота под хлопание пробок и шипение проливающего вина.
Развеселившийся дон Джиованни начал обрызгивать напитками своих сотрапезников, особенно лысых, чтобы заставить Виолетту смеяться. Паразиты подымали обрызганные лица и со смехом приветствовали шутки принципала, продолжая жевать под душем белых брызг. Но дон Антонио Браттелла начал сердиться и хотел уйти. Все прочие подняли его на смех, блея, как бараны.
— Останьтесь, — сказала Виолетта.
Дон Антонио остался и провозгласил тост в стихах.
Полупьяный дон Федерико Сиколи высоким голосом провозгласил за процветание Виолетты и дона Джиованни тост, в котором упоминалось о свадебных факелах и счастливом брачном союзе. Это был длинный и худой мужчина, желтый, как восковая свеча. Он жил тем, что сочинял свадебные песни, стихи в честь именинников и хвалебные гимны для церковных торжеств. Теперь, когда он изрядно выпил, рифмы, старые и новые, в беспорядке срывались с его губ. Наконец, не будучи в состоянии держаться прямо, он согнулся, как надломленная свеча, и умолк.
Виолетта Кутуфа не переставала хохотать. Вокруг пирующих собралось много зрителей.
— Пойдем, — предложила, наконец, Виолетта, снова надевая маску и капюшон.
Дон Джиованни, дойдя до высоты своего любовного экстаза, весь побагровевший и потный, взял ее под руку. Паразиты допили свои бокалы и в беспорядке последовали за этой парочкой.
IV[править]
Несколько дней спустя, Виолетта Кутуфа заняла квартиру в одном из домов дона Джиованни на городской площади, дав этим обильную пищу для пескарских сплетен. Оперная труппа уехала в Бриндизи без графини д’Амальфи. В течение всего Великого поста пескарцы только и делали, что сплетничали. Каждый день какая-нибудь новость кружила по городу, и каждый день народная фантазия создавала какую-нибудь пикантную подробность.
Дом, где жила Виолетта Кутуфа, стоял в Сан-Агостинском квартале, против дворца Брины и близ дворца Меммы. Каждый вечер окна ее квартиры были ярко освещены, и под ними собирались зеваки.
Виолетта принимала визитеров в комнате, оклеенной французскими обоями, на которых были изображены сцены из мифологии. По бокам маленького камина стояли два толстобрюхих комода стиля XVII в. У противоположной стены, между двумя портьерами из желтой материи, стояла кушетка, обитая такой же материей. На камине, между двумя золочеными канделябрами, возвышалась небольшая гипсовая статуя Венеры Медицейской. На комодах стояли фарфоровые вазочки, букет искусственных цветов под хрустальным колоколом, корзинка с восковыми цветами, деревянный швейцарский домик, осколок глыбы квасцов, несколько раковин и кокосовых орехов.
Первое время мужчины, под влиянием какой-то стыдливости, не решались подняться в квартиру певицы. Но мало-помалу эта нерешительность исчезла. Даже более знатные и семейные люди нередко собирались в маленьком салоне Виолетты Кутуфа, они ходили к ней с каким-то трепетом и с тайным наслаждением, как будто совершали маленькую измену своим женам или шли в место сладостного греха. Они соединялись в маленькие группы по два, по три человека, заключали между собой союз для большей уверенности и для собственного оправдания, они принужденно смеялись и для храбрости подталкивали друг друга локтями. Но свет из окон, звуки фортепиано, пение графини д’Амальфи и аплодисменты гостей быстро соблазняли их, они вытягивали грудь, подымали голову, как юнцы, и решительно поднимались по ступеням, придя к тому заключению, что пора, наконец, насладиться жизнью и сорвать цветы удовольствия.
Но приемы Виолетты не выходили из рамок строгого приличия и носили почти официальный характер. Виолетта вежливо принимала новых посетителей и угощала их водой с сиропом и наливками. Новые гости чувствовали себя немного смущенными, они не знали, как им держаться, где сесть, что говорить. Беседовали о погоде, делились политическими новостями, говорили о великопостных проповедях и на прочие обыденные и скучные темы. Дон Джузеппе Постильонэ говорил о кандидатуре на испанский трон наследника Гогенцоллернов, дон Антонио Браттелла любил спорить о бессмертии души и прочих возвышенных материях. Ученость ареопагита была необычайно велика. Он говорил медленно и витиевато, а иногда быстро произносил какое-нибудь мудреное и трудное слово, проглатывая несколько слогов.
Дон Джиованни Уссорио, неизменный гость Виолетты, держал себя хозяином, он то и дело подходил к Виолетте и, чтобы показать свою близость к певице, шептал ей что-нибудь на ухо. Водворялось многозначительное молчание: дон Гризостомо Троило начинал сопеть носом, а дон Федерико Сиколи кашлял, как чахоточная мартышка, поднося обе руки ко рту и ворочаясь в своем кресле.
Певица оживляла беседу, рассказывая о своих триумфах в Корфу, Анконе и Бари. Мало-помалу она увлекалась и давала волю своей фантазии, с благоразумными умалчиваниями она говорила о любви к ней князей, о благосклонности королей, о различных любовных приключениях, она вызывала в своей памяти все, что когда-либо читала, очевидно, полагаясь на доверчивость слушателей. Дон Джиованни смотрел на нее глазами, полными беспокойства, почти тревоги, испытывая какое-то особенное возбуждение, смешанное со смутными ощущениями ревности.
Наконец, Виолетта прерывала свой рассказ, улыбаясь глупой улыбкой.
Когда беседа надоедала, Виолетта садилась за фортепиано и начинала петь. Все слушали с глубоким вниманием и, когда она кончала, аплодировали.
Затем выступал ареопагит с флейтой. При первом же звуке слушателями овладевала бесконечная меланхолия. Все сидели, опустив голову, почти свесив ее на грудь, с выражением страдания.
Наконец гости начинали расходиться. Пожимая при прощании руку Виолетты, они потом чувствовали какой-то острый запах мускуса, который некоторое время оставался на их пальцах, этот запах немного возбуждал их. На улице они собирались в кружок, вели между собой двусмысленные разговоры и возбуждались, стараясь вообразить себе скрытые формы певицы, если кто-нибудь шел мимо них, они понижали голос или умолкали. Затем медленно переходили к двору Брины, на противоположную сторону площади. Там они начинали засматривать в еще освещенные окна Виолетты. Мимо оконных рам пробегали неясные тени. Вот в каком-нибудь окне исчезал свет, озарявший две или три комнаты, и появлялся в последней комнате, освещая последнее окно. Спустя немного, какая-то фигура направлялась запирать двери. Подсматривающим казалось, что они узнают фигуру дона Джиованни, и они снова начинали разговаривать, хихикая, подталкивая друг друга и жестикулируя. Дон Антонио Брателла, быть может, благодаря особенному освещению городских фонарей, казался зеленого цвета. Постепенно паразиты расходились, чувствуя озлобление к певице, которая так деликатно общипывала их амфитриона. Они боялись, что обильным угощениям грозит опасность. Дон Джиованни уже стал менее щедрым на обеды.
— Нужно открыть глаза этому бедняге… Авантюристка!.. Н-да! Она способна женить его на себе. Разве нет? А после такого скандала…
— Конечно! Конечно! Нам нужно подумать! — соглашался дон Помпео Нерво, покачивая своей большой телячьей головой.
Дон Нерсо Пика предлагал всякие средства, придумывал хитрые планы, это был благочестивый человек и мастер сеять вражду.
И заговорщики шли дальше, циничные фразы снова сыпались из их пошлых ртов.
Была весна, деревья городского сада благоухали и, колыхаясь, наклоняли к ним свои цветущие вершины, а в ближайших переулках заманчиво мелькали тени проституток…
V[править]
Когда дон Джиованни Уссорио, узнав от Розы Катэны об отъезде Виолетты Кутуфа, вернулся в свой вдовий дом и услышал, как его попугай напевал арию о мотыльке и пчелке, тяжелая грусть снова закралась в его сердце.
Стеклянную веранду озаряла полоса солнечных лучей. Сквозь окна веранды виднелся спокойный сад, в котором в изобилии цвели гелиотропы. На рогоже спал лакей, прикрыв лицо соломенной шляпой.
Дон Джиованни не разбудил лакея, он устало поднялся по лестнице, пристально смотря на ступени, вздыхая и не переставая бормотать:
— Ох, какое несчастье! Ох, ох, какое несчастье!
Добравшись до своей спальни, он бросился на постель лицом в подушку и снова начал рыдать. Затем поднялся и сел. Была величественная тишина. Достигавшие окон деревья сада чуть-чуть колыхались среди царившего покоя. В окружающих предметах не было ничего особенного. Это почти удивило его.
Он начал размышлять. Долго он припоминал поступки, жесты, слова и малейшие намеки беглянки. Ее фигура стояла перед ним как живая. При каждом воспоминании тоска его возрастала, наконец, его мозгом овладело какое-то отупение.
Почти неподвижно сидел он на постели, глаза его покраснели, виски почернели от краски волос, смешавшейся с потом, на лице вдруг показались глубокие морщины. В один час он постарел на десять лет и казался смешным и в то же время жалким.
Первым навестил его дон Гризостомо Троило, узнавший о новости. Это был пожилой человек маленького роста, с круглым распухшим лицом, с острыми и тонкими усами, нафабренными так, что они были похожи на две иглы.
— Ну, дон Джиованни, что это значит? — спросил он.
Дон Джиованни не отвечал, он пожал плечами, словно отвергая все утешения. Тогда дон Гризостомо начал ласково успокаивать его, избегая говорить о Виолетте Кутуфа.
Явился и дон Чирилло д’Амелио с доном Нерсо Пика. Оба вошли с торжествующими минами.
— Видишь? Видишь, Джиованни? Мы говорили! Мы говорили!
Оба говорили в нос и нараспев, так как, принадлежа к духовному обществу Святых Тайн, всю жизнь пели под звуки органа. Они начали безжалостно нападать на Виолетту.
Терзаемый тоской, дон Джиованни пытался жестом остановить их, чтобы не слышать этих позорных обвинений. Но те не унимались. В это время пришли дон Паскале Вирджинио, дон Помпео Нерви, дон Федерико Сиколи, дон Тито де-Сиери, словом, сразу почти все паразиты. Согласно уговору, они были беспощадны. «Виолетта Кутуфа отдавалась Тицию, Кайю, Семпронию… Это верно! Верно!» Они упоминали даже о подробностях, точно называли места свиданий.
Теперь дон Джиованни слушал, глаза его горели, он желал знать все, снедаемый ужасным любопытством. Эти разоблачения вместо того чтобы охладить, давали пищу его сластолюбию. Виолетта казалась ему еще прекраснее, еще желаннее, и он чувствовал приступы бешеной ревности, смешанной с болью. Внезапно эта женщина всплыла в его памяти в самой соблазнительной позе, от созерцания которой у него закружилась голова.
— О, Боже! О, Боже! Ох! Ох!
Он снова начал рыдать. Все переглянулись и начали смеяться. И правда, скорбь этого жирного, лысого и безобразного человека казалась неестественной и смешной.
— Убирайтесь прочь! — лепетал сквозь слезы дон Джиованни.
Дон Гризостомо Троило вышел первым. Прочие последовали его примеру, продолжая болтать на лестнице.
С наступлением вечера покинутому стало немного легче.
— Можно войти, дон Джиованни? — спросил у входа женский голос.
Дон Джиованни узнал Розу Катэну и почувствовал инстинктивную радость. Он побежал открыть ей дверь, и в полумраке комнаты показалась Роза Катэна.
— Войди! Войди! — проговорил он.
Он усадил ее возле себя, заставлял ее говорить, задавал ей тысячи вопросов. Ему казалось, что он меньше страдает, слушая этот знакомый голос, который почему-то напоминал ему голос Виолетты. Он взял ее за руки.
— Ты причесывала ее? Это правда?
Он гладил ее грубые руки, закрывая глаза и думая о распущенных волосах, которых столько раз касались эти руки. Роза сначала ничего не понимала, она размышляла о внезапной нежности дона Джиованни и осторожно отняла свои руки, говоря двусмысленные слова и смеясь.
— Нет, нет! — шептал дон Джиованни. — Тише!.. Так правда? Ты ее причесывала? Ты ее мыла? Правда?..
Он начал целовать руки Розы, те руки, которые причесывали, мыли и одевали Виолетту. Он лепетал бессвязные слова, целуя ее, все это было так странно, что Роза едва могла удержаться от смеха. Наконец, она сообразила. Как осторожная женщина, она старалась сохранить серьезность, мысленно вычисляя все выгоды, которые можно извлечь из глупой прихоти дона Джиованни. И стала покорной, позволяла ласкать себя и называть Виолеттой (она набралась достаточно опыта, не раз подглядывая в замочную скважину и подслушивая у дверей госпожи), голос ее стал сладким, сладким…
В комнате было почти совсем темно. В открытое окно падал розоватый свет. Почерневшие деревья шелестели. Из болот Арсенала доносилось томное квакание лягушек. Шума городской улицы почти не было слышно.
Дон Джиованни привлек женщину на колени, весь обезумев от страсти, он, словно хлебнув слишком горячей жидкости, лепетал бессвязные звуки, приближая свое лицо к ее лицу.
— Виолетта!.. Красавица моя!.. Голубка моя! Не уходи, кошечка моя!.. Если ты уйдешь, твой Нини умрет. Бедный Нини!.. Баю-бай! Бай! Бай! Бай!
И он стал проделывать с ней все, что проделывал раньше с певицей. И Роза Катэна терпеливо отвечала на его ласки, как будто он был больным избалованным ребенком, она брала его голову и клала ее на свое плечо, целовала его распухшие от слез глаза, гладила его лысый череп, приводила в порядок его напомаженные волосы…
VI[править]
Так Роза Катэна постепенно завладела наследством дона Джиованни Уссорио, которого в марте 1871 года разбил паралич.