Графиня Шарни. Том V (Дюма)/ДО

Графиня Шарни. Том V
авторъ Александр Дюма, пер. Н. П. Чуйко

Оригинал: французскій, опубл.: 1855. — Перевод опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru • Из времен Французской революции.
(La Comtesse de Charny)

Новая библиотека Суворина.

НОВАЯ БИБЛІОТЕКА СУВОРИНА

ГРАФИНЯ ШАРНИ

РОМАНЪ АЛЕКСАНДРА ДЮМА ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦІИ ПЕРЕВОДЪ Н. ЧУЙКО

ТОМЪ V

С.-ПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ А. СУВОРИНА

1902

I.
Бильо депутатъ.

Событія, разсказанныя нами въ послѣдней главѣ предыдущаго тома, произвели глубокое впечатлѣніе не только на жителей Виллеръ-Котрэ, но и на фермеровъ сосѣднихъ деревень.

На выборахъ фермеры имѣютъ огромное вліяніе; у каждаго изъ нихъ находится въ услуженіи десять, двадцать, тридцать рабочихъ, и хотя въ то время выборы были двукратные, но избраніе совершенно зависѣло отъ такъ называемыхъ деревень.

Всѣ мужчины, подходя прощаться съ Бильо, пожимали ему руку и говорили. «Будь покоенъ»!

И дѣйствительно, Бильо вернулся на ферму спокойнымъ: наконецъ-то ему представилось могущественное средство воздать дворянству и королю за зло, отъ котораго онъ такъ страдалъ.

Бильо чувствовалъ, а не разсуждалъ, и его желаніе мести быль такъ же слѣпо, какъ и полученные имъ удары.

Онъ вернулся на ферму, не упомянувъ ни словомъ о Катеринѣ: никто не зналъ, было-ли ему извѣстно объ ея пребываніи на фермѣ. За весь этотъ годъ, онъ ни разу не произнесъ ея имени; его дочь, точно, не существовала для него.

Совсѣмъ не то было съ Питу, при его золотомъ сердцѣ. Онъ сильно горевалъ, что Катерина не могла любить его; но, увидавъ Изидора, сравнивъ себя съ этимъ изящнымъ молодымъ человѣкомъ, онъ понялъ, почему Катерина полюбила его.

Онъ завидовалъ Изидору, но не досадовалъ на Катерину; напротивъ, продолжалъ любить ее съ глубокой, беззавѣтной преданностью. Нельзя сказать, чтобы эта преданность была безъ тревогъ и страданій; но даже сердечныя муки, которыя терпѣлъ Питу при всякомъ новомъ доказательствѣ любви Катерины къ ея возлюбленному, показывали неисчерпаемую доброту его. Когда Изидоръ былъ убитъ въ Вареннѣ, Питу чувствовалъ къ Катеринѣ лишь глубокое состраданіе и вспомнилъ все, что было прекраснаго, добраго, великодушнаго въ томъ, кто, самъ того не подозрѣвая, былъ его соперникомъ.

Это привело къ тому, что Питу не только, полюбилъ Катерину, Катерину грустную и въ траурѣ, еще сильнѣе, чѣмъ любилъ ее прежде веселою и кокетливою, но, что казалось-бы невозможнымъ, онъ почти такъ-же полюбилъ бѣдную сиротку.

Поэтому, нисколько не удивительно, что, простясь съ Бильо, Питу пошелъ не на ферму, а въ Гарамонъ.

Впрочемъ, всѣ такъ привыкли къ неожиданнымъ исчезновеніямъ и возвращеніямъ Питу, что, несмотря на высокое положеніе, занимаемое имъ въ деревнѣ въ качествѣ командира національной гвардіи, никто не обращалъ вниманія на его отлучки. Когда Питу уходилъ, всѣ шопотомъ сообщали другъ другу:

— Генералъ Лафайетъ прислалъ за Питу.

И этимъ все было сказано.

Когда Питу возвращался, его разспрашивали о столичныхъ дѣлахъ, и такъ какъ, благодаря Жильберу, Питу всегда сообщалъ самыя послѣднія новости, оправдывавшіяся черезъ нѣсколько дней, то всѣ продолжали питать къ нему слѣпое довѣріе.

Съ своей стороны Жильберъ очень цѣнилъ высокія качества Питу; онъ чувствовалъ, что въ данную минуту, одному Питу, и никому другому она. можетъ довѣрить свою жизнь, жизнь Себастьяна, какое-бы то ни было сокровище, какую угодно миссію, словомъ, довѣрить все, что только можно съ полнымъ спокойствіемъ довѣрить человѣку высокой честности и силы. Всякій разъ, какъ Питу бывалъ въ Парижѣ, Жильберъ спрашивалъ, не нуждается-ли онъ въ чемъ нибудь. Этотъ вопросъ никогда не вызывалъ краски на лицѣ Питу, и онъ неизмѣнно отвѣчалъ: «Нѣтъ, г-нъ Жильберъ», что не мѣшало Жильберу давать Питу нѣсколько луидоровъ, которые тотъ клалъ въ свой карманъ.

При ограниченныхъ потребностяхъ Питу и при дани, которую онъ бралъ натурой съ лѣсовъ герцога Орлеанскаго, нѣсколько луидоровъ составляли цѣлое состояніе; поэтому Питу обыкновенно еще не успѣвалъ истрачивать этихъ нѣсколькихъ луидоровъ, когда ему приходилось снова видѣть доктора Жильбера, и тотъ подновлялъ неизсякаемый денежный запасъ Питу.

Итакъ понятно, что Питу поспѣшилъ разстаться съ Бильо, чтобы узнать, какъ устроилась мать съ своимъ сыномъ.

Дорога въ Гарамонъ шла мимо камня Клуиса; въ ста шагахъ отъ его лачуги, Питу встрѣтилъ самого старика. Старикъ возвращался съ охоты съ зайцемъ въ сумкѣ. Это былъ день зайца.

Отецъ Клуисъ въ двухъ словахъ сообщилъ ему, что Катерина пожелала занять свое бывшее помѣщеніе, и онъ поспѣшилъ отдать его ей; она, бѣдняжка, много плакала, воротясь въ комнату, гдѣ она сдѣлалась матерью, и гдѣ Изидоръ далъ ей столько доказательствъ своей любви.

Но горе ея было нелишено своего рода отрады: кто много страдалъ, тотъ знаетъ, какъ ужасны тѣ минуты, когда изсякаетъ источникъ слезъ, и какъ пріятны тѣ мгновенія, когда возвращается способность плакать.

И вотъ, когда Питу показался на порогѣ хижины, Катерина, съ еще влажными глазами, сидѣла на своей кровати и держала на рукахъ своего сына.

Увидавъ Питу, она сложила ребенка къ себѣ на колѣни и протянула руки и лобъ молодому человѣку; Питу съ радостью взялъ ея руки и поцѣловалъ ея лобъ.

Потомъ онъ опустился на колѣни и поцѣловалъ маленькія ручонки малютки.

— Будьте спокойны, м-ль Катерина, сказалъ онъ; — я богатъ, Изидоръ не будетъ ни въ чемъ терпѣть недостатка!

У Питу было пятнадцать луидоровъ: онъ называлъ это богатствомъ.

Катерина, по натурѣ сама очень добрая, умѣла цѣнить доброту въ людяхъ.

— Благодарю, г-нъ Питу, отвѣтила она, — я вѣрю вамъ и счастлива, что могу вамъ вѣрить; вѣдь вы мой единственный другъ и если вы насъ покинете, мы останемся одни на свѣтѣ; но вы никогда насъ не покинете, не правда-ли?

— О! не говорите мнѣ такихъ печальныхъ вещей, съ рыданіемъ сказалъ Питу, — вы заставите меня выплакать всѣ мои слезы.

— Я напрасно это сказала, простите меня.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы правы, это я глупъ, что такъ расплакался.

— Г-нъ Питу, мнѣ хочется на воздухъ, дайте мнѣ руку и пойдемте въ лѣсъ… Я думаю, что мнѣ тамъ будетъ легче.

— И мнѣ также, а то я чувствую, что опять разрыдаюсь.

Ребенокъ не нуждался въ прогулкѣ; онъ досыта наѣлся и крѣпко спалъ. Катерина положила его въ кроватку и подала руку Питу.

Черезъ пять минутъ они шли подъ высокими деревьями лѣса, подъ сводами великолѣпнаго храма, воздвигнутаго Господомъ Богомъ для природы, Его божественнаго, безсмертнаго созданія.

Эта прогулка невольно напомнила Питу, какъ онъ, два съ половиной года тому назадъ, въ Троицынъ день, велъ Катерину на балъ, гдѣ, къ его большому огорченію, Изидоръ танцовалъ съ нею.

Сколько событій произошло въ эти два съ половиной года! хотя Питу былъ далеко не такой философъ какъ Вольтеръ или Руссо, но и онъ понималъ, что они съ Катериной были лишь ничтожными атомами, увлеченными въ общемъ вихрѣ!

Но, не смотря на всю свою ничтожность, у этихъ атомовъ, какъ и у принцевъ, короля, королевы, были свои радости и печали: тотъ самый жерновъ, который, приведенный въ вращательное движеніе рукою судьбы, обращалъ въ порошокъ короны и въ прахъ престолы, разбилъ и превратилъ въ прахъ также и счастье Катерины, какъ будто она сидѣла на престолѣ и носила на головѣ корону.

Словомъ, вотъ какъ за эти два съ половиной года измѣнилось положеніе Питу, благодаря Революціи, надъ которой онъ такъ много потрудился, не понимая однако того, что дѣлалъ.

Два съ половиной года тому назадъ Питу былъ бѣдный крестьянскій парень, котораго тетка Анжелика выгнала изъ дому, котораго Бильо пріютилъ, а Катерина взяла подъ свое покровительство и пожертвовала имъ ради Изидора.

Теперь Питу былъ силой: у него сабля на боку, эполеты на плечахъ; его величали командиромъ; Изидоръ былъ убитъ, а онъ, Питу, взялъ подъ свое покровительство Катерину и ея ребенка.

Отвѣтъ Дантона одной особѣ, спросившей его: «Съ какой цѣлью производите вы Революцію»? «Чтобы поставить внизу то, что было на верху и на верхъ то, что было внизу» отвѣть этотъ оказался совершенно вѣрнымъ относительно Питу.

Хотя всѣ эти мысли и бродили у него въ головѣ, но добрый, скромный Питу не собирался извлечь никакой пользы изъ своего положенія и самъ на колѣняхъ умолялъ Катерину позволить ему оказать покровительство ей и ея ребенку.

Со своей стороны Катерина, какъ всѣ много страдавшія сердца, стала цѣнить людей въ горѣ, гораздо лучше и глубже, чѣмъ цѣнила ихъ въ радости. Въ ея счастливые дни, Питу былъ для нея лишь славнымъ мальчикомъ безъ всякаго значенія, а теперь онъ сдѣлался чуть не какимъ-то святымъ существомъ, какимъ онъ въ дѣйствительности и былъ, то есть полнымъ доброты, чистосердечія и преданности. Вслѣдствіе этого, несчастная, такъ сильно нуждавшаяся въ другѣ Катерина, понявъ, что Питу именно и есть этотъ другъ, стала всегда встрѣчать его радостной улыбкой, и Питу началъ вести жизнь, которая, даже, не рисовалось ему прежде въ самыхъ радужныхъ мечтахъ.

Тѣмъ временемъ Бильо, по прежнему храня полное молчаніе о дочери, занимался уборкой жатвы и хлопоталъ о своемъ выборѣ въ Законодательное Собраніе. Только одинъ человѣкъ могъ имѣть вліяніе на ходъ дѣла, еслибы захотѣлъ; но, совсѣмъ поглощенный своей любовью и своимъ счастьемъ, графъ Шарни заперся съ Андрэ въ своемъ Бурсонскомъ замкѣ и наслаждался неожиданнымъ блаженствомъ; позабывъ о свѣтѣ онъ думалъ, что и свѣтъ позабылъ о немъ.

Поэтому, такъ какъ ничто не помѣшало выбору Бильо въ округѣ Виллеръ-Коттрэ, Бильо былъ выбранъ огромнымъ большинствомъ.

Послѣ избранія, Бильо занялся своими денежными дѣлами. Годъ выдался хорошій. Онъ раздѣлилъ свои деньги на нѣсколько частей, взялъ себѣ одну часть, оставилъ сѣмена для посѣва, овса, соломы и сѣна для своихъ лошадей и скота, деньги для содержанія рабочихъ и, однажды утромъ, призвалъ Питу.

Питу по временамъ навѣщалъ Бильо.

Бильо всегда встрѣчалъ Питу съ распростертыми объятіями, предлагалъ ему завтракать, если было время завтрака, обѣдать, если было время обѣда, или стаканъ пива или сидра, во всякое время дня.

Но Бильо никогда не посылалъ за Питу. Поэтому, Питу шелъ на ферму не безъ тревоги.

Бильо былъ послѣднее время всегда мраченъ: никто не видалъ улыбки на его лицѣ съ тѣхъ поръ, какъ его дочь покинула ферму.

Но въ этотъ день Бильо былъ еще мрачнѣе обыкновеннаго.

Тѣмъ не менѣе, онъ, какъ всегда, протянулъ руку Питу, пожалъ его руку еще крѣпче обыкновеннаго и удержалъ ее въ своихъ

Питу съ удивленіемъ посмотрѣлъ на фермера.

— Питу, ты честный человѣкъ! сказалъ Бильо.

— Надѣюсь, г-нъ Бильо!

— А я увѣренъ въ этомъ!

— Вы очень добры, г-нъ Бильо.

— Я уѣзжаю и рѣшилъ поручить тебѣ управленіе фермой.

— Мнѣ? удивился Питу. — Это невозможно.

— Почему невозможно?

— Да потому, что есть множество мелочей, требующихъ женскаго глаза.

— Я это знаю; ты самъ выберешь женщину, которая будетъ дѣлить съ тобой надзоръ за фермой; я не спрашиваю у тебя ея имени, и не желаю его знать; когда же я соберусь на ферму, то предупрежду тебя за недѣлю, чтобы она успѣла удалиться, если я не долженъ ея видѣть, или если она не должна меня видѣть.

— Хорошо, г-нъ Бильо.

— Теперь слушай; на гумнѣ ты найдешь сѣмена для посѣва, въ сараѣ сѣно, солому, овесъ для лошадей и скота, а въ этомъ ящикѣ деньги на содержаніе рабочихъ.

Бильо открылъ ящикъ, полный денегъ.

— Подождите, подождите, г-нъ Бильо, сколько здѣсь денегъ?

— Не знаю, отвѣтилъ Бильо, запирая ящикъ на ключъ и отдавая ключъ Питу.

— Когда деньги у тебя выйдутъ, ты обратишься ко мнѣ.

Питу понялъ, какое довѣріе выказывалъ ему Бильо, и протянулъ руку, чтобы обнять его; но сейчасъ же спохватился, что это было-бы слишкомъ смѣло съ его стороны.

— Извините, г-нъ Бильо, пробормоталъ онъ; — пожалуйста извините!

— За что мнѣ извинить тебя, мой другъ? спросилъ Бильо, тронутый этимъ смиреніемъ, — за то, что одинъ честный человѣкъ протянулъ руки, чтобы обнять другого честнаго человѣка? Иди, Питу, иди обними меня!

Питу бросился въ объятія Бильо.

— А если я вамъ тамъ понадоблюсь…

— Будь покоенъ, Питу, я не забуду тебя.

— Уже два часа, прибавилъ Бильо, — а я уѣзжаю въ Парижъ въ пять. Въ шесть ты можешь придти сюда съ женщиной, которую выберешь себѣ въ помощницы.

— Хорошо, значитъ, мнѣ нельзя терять времени. До свиданія, любезный г-нъ Бильо.

— До свиданія, Питу!

Питу ушелъ съ фермы. Бильо слѣдилъ за нимъ взглядомъ, пока онъ не скрылся.

— О! проговорилъ онъ, — отчего моя дочь Катерина не полюбила такого славнаго малаго, какъ этотъ, вмѣсто той гадины аристократа, послѣ котораго она осталась вдовой, не бывъ замужемъ, матерью, не бывъ женой!

Безполезно говорить, что въ пять часовъ Бильо сѣлъ въ дилижансъ изъ Виллеръ-Коттрэ въ Парижъ, а въ шесть Питу, Катерина и маленькій Изидоръ явились на ферму.

II.
Обзоръ новаго Собранія.

Открытіе Законодательнаго Собранія было назначено на 1 октября 1791 года.

Бильо, какъ и другіе депутаты, пріѣхалъ въ концѣ сентября.

Новое Собраніе состояло изъ 745 членовъ; между ними было четыреста адвокатовъ и юристовъ; семьдесятъ два литератора, журналиста и поэта; семьдесятъ конституціонныхъ священниковъ, то есть присягнувшихъ конституціи… Двѣсти остальныхъ членовъ были землевладѣльцы или меры, какъ Бильо, бывшій одновременно собственникомъ и фермеромъ, или люди свободныхъ профессій и даже ремесленники.

Впрочемъ, отличительною чертою новыхъ депутатовъ была молодость: большинству ихъ было не болѣе двадцати шести лѣтъ; казалось Франція нарочно послала новое, никому еще невѣдомое поколѣніе, чтобы насильственно покончить съ прошедшимъ. Это шумное, буйное, революціонное поколѣніе явилось съ цѣлью уничтожить всѣ прежнія традиціи. Всѣ депутаты были люди образованные, поэты, адвокаты, химики; полные энергіи, необыкновенно восторженные, всецѣло преданные идеѣ, не имѣвшіе никакого понятія о государственныхъ дѣлахъ, неопытные, говоруны, легкомысленные, большіе спорщики, они явились, окруженные ореоломъ великой, но страшной силы, именуемой неизвѣстностью.

А неизвѣстность въ политикѣ всегда возбуждаетъ тревогу. За исключеніемъ Кондорсэ и Бриссо, можно было спросить почти у всѣхъ этихъ людей: «Кто вы?»

Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ были свѣтила и маленькія звѣздочки Учредительнаго Собранія? гдѣ были Мирабо, Сіесъ, Дюпоны, Бальи, Робеспьеръ, Барнавъ, Казалесъ? Всѣ они исчезли.

Кое-гдѣ, точно затерянныя въ рядахъ представителей пылкой юности, виднѣлось нѣсколько сѣдыхъ головъ.

Остальные представляли Францію молодую или возмужалую, Францію черноволосую.

Кромѣ того, въ воздухѣ чувствовалось приближеніе междоусобной и внѣшней войны, и всѣ эти молодые люди были не просто депутатами, а бойцами. На случай войны, всѣ жирондисты, въ возрастѣ отъ двадцати до пятидесяти лѣтъ, предложили идти къ границѣ, и вся жиронда первая выслала свой авангардъ.

Этотъ авангардъ состоялъ изъ Верньо, Гуадэ, Жансонне, Фонфреда, Дюко. Они составляли ядро, сердцевину Жиронды, давшей свое имя знаменитой партіи, которая, не смотря на свои ошибки, внушаетъ симпатію вслѣдствіе своихъ несчастій.

Вызванные на свѣтъ вѣяніемъ войны, они внезапно выступили на кровавую арену политической жизни.

Уже по шуму, съ какимъ они занимали свои мѣста въ Палатѣ, можно было предугадать грозную бурю, имѣвшую разразиться 20 іюня, 10 августа и 21 января.

Правой стороны больше не существовало, правая была уничтожена: слѣдовательно аристократовъ больше не существовало.

Все Собраніе было возстановлено противъ двухи враговъ: дворянъ и священниковъ.

Если тѣ или другіе станутъ сопротивляться то полученное депутатами полномочіе обязываетъ ихъ сломить встрѣчаемое сопротивленіе.

Что касается короля, то выборъ того образа дѣйствій, какого надо держаться по отношенію къ нему, былъ предоставленъ совѣсти и чувствамъ депутатовъ; его жалѣли, надѣялись, что онъ сброситъ съ себя тройную власть — королевы, аристократіи и духовенства; но если бы онъ сталъ поддерживать ихъ, то его сокрушатъ вмѣстѣ съ ними.

Бѣдный король, его не называли даже ни королемъ, ни Людовикомъ XVI, ни величествомъ, а просто исполнительной властью.

Новые депутаты, въ первый разъ входятъ залу, расположеніе которой было имъ совсѣмъ неизвѣстно, осматривались вокругъ.

Съ двухъ сторонъ залы было по особой ложѣ.

— Для кого эти двѣ ложи? спросило нѣсколько человѣкъ.

— Для бывшихъ депутатовъ, отвѣчалъ архитекторъ.

— О! о! пробормоталъ Верньо, — что это такое? цензурный комитетъ?! Законодательное Собраніе — палата представителей народа, или классъ учениковъ?

— Подождемъ, сказалъ Геродэ-Сешелль; — посмотримъ, какъ будутъ вести себя наши учителя.

— Приставъ, крикнулъ Тюрьо, — вы потрудитесь предупреждать ихъ при входѣ, что въ Собраніи есть человѣкъ, едва не сбросившій губернатора Бастиліи съ стѣны, и что этого человѣка зовутъ Тюрьо.

Полтора года спустя этотъ человѣкъ получилъ прозвище Тю-руа.

Первымъ дѣломъ новаго Собранія было послатъ депутацію въ Тюльери. Король имѣлъ неосторожность не принять ее, а выслать къ ней одного изъ министровъ.

— Господа, сказалъ министръ, — въ настоящую минуту король не можетъ принять васъ; возвращайтесь черезъ три часа.

Депутаты удалились.

— Ну что? спросили остальные, увидавъ, что они вернулись такъ скоро.

— Граждане, сказалъ одинъ изъ посланныхъ, — король не готовъ, и намъ приходится ждать три часа.

— Отлично, воскликнулъ съ своего мѣста калѣка Кутонъ: — воспользуемся этими тремя часами. — Я предлагаю уничтожить титулъ величества.

Единодушное ура было ему отвѣтомъ; титулъ величества былъ единогласно уничтоженъ.

— Какъ же называть исполнительную власть? спросилъ кто-то.

— Король французовъ, отвѣтилъ одинъ изъ депутатовъ. — Это достаточно высокій титулъ, могущій удовлетворить г-на Капета.

Всѣ глаза обратились на человѣка, назвавшаго французскаго короля господиномъ Капетомъ.

Это былъ Бильо.

— Хорошо, пусть онъ называется королемъ французовъ! закричали почти всѣ.

— Подождите, сказалъ Кутонъ, — у насъ есть еще два часа. Я хочу сдѣлать новое предложеніе

— Дѣлайте! закричали всѣ.

— Я предлагаю при входѣ короля всѣмъ встать, но затѣмъ тотчасъ же сѣсть и надѣть шляпы.

На минуту воцарилось страшное смятеніе: крики одобренія были такъ буйны, что ихъ можно было принять за крики порицанія.

Наконецъ, когда шумъ стихъ, оказалось, что всѣ были согласны.

Предложеніе было принято.

Кутонъ посмотрѣлъ на часы.

— У насъ остался еще часъ, сказалъ онъ. — Я хочу сдѣлать третье предложеніе.

— Говорите! говорите! закричали всѣ.

— Я предлагаю, проговорилъ Кутонъ своимъ звонкимъ голосомъ, — я предлагаю не готовить для короля трона, а поставить простое кресло.

Оратора прервали рукоплесканіями.

— Подождите, подождите, сказалъ онъ, поднимая руку, — я не кончилъ.

Тишина водворилась немедленно.

— Я предлагаю поставить кресло для короля налѣво отъ президента.

— Берегитесь! замѣтилъ кто-то, — это будетъ означать уничтоженіе королевской власти.

— Я предлагаю, сказалъ Кутонъ, — уничтожить не только тронъ, но и королевскую власть.

Раздался страшнѣйшій ревъ и гулъ апплодисментовъ; въ этомъ невѣроятномъ шумѣ уже чувствовалось и 20 іюня и 10 августа.

— Хорошо, граждане, сказалъ Кутонъ; — три часа прошли. Я очень благодаренъ королю французовъ, что онъ заставилъ насъ ждать: дожидаясь его, мы не потеряли даромъ времени.

Депутація снова отправилась въ Тюльери.

На этотъ разъ король принялъ ее.

— Господа, сказалъ онъ, — я могу придти въ собраніе только черезъ три дня.

Депутаты переглянулись.

— Значитъ 4 октября, государь?

— Да, господа, 4.

И онъ обернулся къ нимъ спиной.

4 октября король послалъ сказать, что онъ не здоровъ и придетъ на засѣданіе только 7.

4 октября, отсутствіе короля не помѣшало, однако, внесенію въ Собраніе конституціонного законодательства 1791 года, то есть самаго значительнаго труда послѣдняго собранія.

Двѣнадцать старѣйшихъ депутатовъ Учредительнаго Собранія охраняли и окружали эти труды.

— А! замѣтилъ кто-то, — вотъ двѣнадцать старцевъ изъ Апокалипсиса!

Архиваріусъ Камюсъ несъ конституціонное законодательство; онъ поднялся на трибуну и показалъ его народу.

— Народъ, сказалъ онъ, какъ второй Моисей, — вотъ скрижали закона!

Послѣ этого началась присяга.

Многіе заранѣе знали, что эта безсильная конституція не проживетъ и года; но всѣ присягали, чтобы присягнуть, исполнить обязательный обрядъ.

Три четверти присягнувшихъ рѣшили нарушить свою присягу.

Между тѣмъ, слухъ о трехъ принятыхъ декретахъ распространился по Парижу.

Нѣтъ болѣе титула величества!

Нѣтъ болѣе трона!

Простое кресло налѣво отъ президента.

Это почти означало: «Нѣтъ болѣе короля!»

Какъ всегда, прежде всего это отразилось на финансовыхъ дѣлахъ: фонды страшно упали; банкиры начали трепетать.

9 октября произошла крупная реформа.

На основаніи новаго закона, постъ главнаго командира національной гвардіи уничтожался.

9 октября Лафайетъ долженъ былъ представить свою отставку, и верховное командованіе гвардіей возлагалось отнынѣ поочередно на каждаго изъ шести начальниковъ отдѣльныхъ частей.

Насталъ день, назначенной для засѣданія въ присутствіи короля, то есть 7 октября.

Король вошелъ въ залъ.

Престижъ короля былъ еще такъ великъ, что сверхъ ожиданія при входѣ короля не только всѣ встали и обнажили головы, но единодушно начали апплодировать.

Раздались крики: «Да здравствуетъ король!»

Но вслѣдъ за этимъ, роялисты, точно бросая вызовъ новымъ депутатамъ, крикнули съ трибунъ:

— Да здравствуетъ его величество!

По скамьямъ, гдѣ сидѣли народные представители, пронесся ропотъ, глаза всей залы поднялись къ трибунами: оказалось, что этотъ возгласъ раздался съ трибунъ, предоставленныхъ бывшимъ членамъ Учредительнаго Собранія.

— Хорошо, господа, сказалъ Кутонъ, — завтра мы вами займемся.

Король сдѣлалъ знакъ, что желаетъ говорить.

Его выслушали.

Рѣчь эта, приготовленная Дюпоромъ дю-Тертръ, была составлена чрезвычайно ловко и произвела впечатлѣніе; въ ней постоянно напоминалось о необходимости поддержать порядокъ и всѣмъ соединиться ради любви къ отечеству.

Пасторэ былъ президентомъ Собранія.

Пасторэ былъ роялистъ.

Король сказалъ въ своей рѣчи, что ему нужно быть любимымъ.

— И намъ также, государь, замѣтилъ президентъ, — намъ нужна ваша любовь!

При этихъ словахъ вся зала разразилась рукоплесканіями.

Король въ своей рѣчи выразилъ предположеніе, что революція была кончена.

Одну минуту все Собраніе оказалось одного съ нимъ мнѣнія.

— Для этого, государь, не слѣдовало бы вамъ быть добровольно королемъ священниковъ, и невольно королемъ эмигрантовъ!

Впечатлѣніе, произведенное на Собраніе, немедленно распространилось по Парижу.

Вечеромъ король поѣхалъ въ театръ съ своей семьей.

Его встрѣтилъ громъ рукоплесканій.

Многіе плакали, и онъ самъ, при всей своей несклонности къ чувствительности, проливалъ слезы.

Ночью король написалъ всѣмъ монархамъ, увѣдомляя ихъ о своемъ признаніи конституціи 1791 года.

Впрочемъ, уже однажды, въ минуту увлеченія, онъ присягнулъ этой же конституціи, когда она еще была не окончена.

На другой день Кутонъ вспомнилъ о своемъ обѣщаніи, данномъ бывшимъ депутатамъ.

Онъ объявилъ, что намѣренъ сдѣлать предложеніе.

Предложенія Кутона пріобрѣли извѣстность.

Всѣ замолчали.

— Граждане, сказалъ Кутонъ, — я требую, чтобы изъ этого Собранія былъ удаленъ всякій слѣдъ привилегій, и, слѣдовательно, чтобы всѣ трибуны были открыты для публики.

Предложеніе прошло единогласно.

На слѣдующій день народъ занялъ трибуны бывшихъ депутатовъ, и такимъ образомъ исчезла самая тѣнь Учредительнаго Собранія.

III.
Франція и Европа.

Мы уже сказали, что новое Собраніе считало своими врагами дворянство и духовенство.

Это былъ настоящій крестовый походъ; только на знаменахъ вмѣсто словъ: «Такъ хочетъ Богъ» стояло: «Такъ хочетъ народъ».

9 октября, въ день отставки Лафайета, Галлуа и Жансонне прочли свой докладъ о религіозныхъ возстаніяхъ въ Вандеѣ.

Онъ былъ составленъ въ очень сдержанномъ, умѣренномъ тонѣ, а потому произвелъ огромное впечатлѣніе.

Кто внушилъ, если не написалъ этотъ докладъ.

Политикъ очень ловкій, съ которымъ мы скоро познакомимся.

Собраніе выказало достаточную терпимость.

Одинъ изъ его членовъ, Фошэ, высказался за прекращеніе вознагражденія тѣмъ священникамъ, которые объявятъ о своемъ нежеланіи повиноваться постановленіямъ государства, и въ то же время, за выдачу пенсій тѣмъ изъ непокорныхъ, которые окажутся престарѣлыми и больными.

Дюко пошелъ дальше: онъ просилъ Собраніе выказать полную терпимость; требовалъ представленія полной свободы священникамъ присягать или не присягать.

Конституціонный епископъ Торнъ пошелъ еще дальше. Онъ объявилъ, что самый отказъ священниковъ отъ присяги вытекалъ изъ ихъ великихъ добродѣтелей.

Мы сейчасъ увидимъ, чѣмъ отвѣтили авиньонскіе ханжи на эту терпимость.

Пренія о конституціонныхъ священникахъ еще не были окончены, какъ перешли къ эмигрантамъ.

Это означало перейти отъ внутренней войны къ внѣшней, то есть коснуться всѣхъ ранъ Франціи.

Фошэ обсуждалъ вопросъ о духовенствѣ; Бриссо объ эмиграціи.

Онъ коснулся ея съ возвышенной и гуманной точки зрѣнія и приступилъ къ вопросу съ того самаго пункта, на какомъ Мирабо, умирая, выронилъ его изъ своихъ слабѣющимъ рукъ годъ тому назадъ.

Онъ просилъ, чтобы было сдѣлано различіе между эмиграціей, вызванной страхомъ, и эмиграціей, вызванной ненавистью, онъ просилъ снисходительности къ первой и строгости къ второй.

По его мнѣнію невозможно запирать гражданъ въ государствѣ: напротивъ слѣдуетъ отворить настежь всѣ выходы изъ него.

Онъ былъ даже противъ конфискаціи имуществъ лицъ эмигрировавшихъ изъ ненависти.

Онъ требовалъ только прекращенія выдачи денегъ тѣмъ, кто поднялъ оружіе противъ Франціи

Дѣйствительно, какъ это ни удивительно, Франція продолжала высылать заграницу жалованье Конде, Ламбеску, Карлу Лотарингскому!

Мы сейчасъ увидимъ, какъ эмигранты отплатили за это снисхожденіе.

Фошэ оканчивалъ свою рѣчь, когда получились извѣстія изъ Авиньона.

Когда Бриссо оканчивалъ, получились извѣстія изъ Европы.

Потомъ западъ озарился сильнымъ заревомъ, точно отъ грандіознаго пожара: это были извѣстія изъ Америки.

Начнемъ съ Авиньона.

Раскажемъ въ нѣсколькихъ словахъ исторію этого второго Рима.

Въ 1304 году папа Бенедиктъ XI умеръ подозрительно неожиданно.

Тогда же говорили, будто онъ былъ отравленъ винными ягодами.

Филиппъ IV Красивый, давшій Бонифацію VII пощечину рукою Колонны, не спускалъ глазъ съ Перуджіи, гдѣ засѣдалъ конклавъ.

Ему уже давно хотѣлось убѣдить папскій престолъ покинуть Римъ и поселиться во Франціи, такъ какъ, разъ онъ очутится въ подвластной королю тюрьмѣ, онъ заставитъ его работать въ свою пользу и, какъ говоритъ нашъ великій учитель Мишлэ, «будетъ диктовать папѣ прибыльныя для себя буллы, эксплоатировать его непогрѣшимость и превратить священную главу церкви въ писца и сборщика денегъ для французскаго королевскаго дома».

Однажды, къ Филиппу явился гонецъ, весь въ пыли, изнемогая отъ усталости.

Онъ принесъ ему слѣдующее извѣстіе: французская и антифранцузская партія на конклавѣ до того уравновѣшены, что избраніе папы не можетъ состояться, и поговариваютъ о перенесеніи конклава въ другой городъ.

Такое рѣшеніе не понравилось перуджинцамъ, которые считали за честь для себя, чтобы папа былъ выбранъ въ ихъ городѣ.

Для этого они придумали остроумное средство. Они окружили конклавъ кордономъ, чтобы не пропускать къ кардиналамъ ни пищи, ни питья.

Кардиналы громко зароптали.

— Выберите папу, кричали имъ перуджинцы, — и тогда получите пищу и питье.

Кардиналы выдержали цѣлыя сутки.

Черезъ сутки они пришли къ такому рѣшенію: пусть партія антифранцузская выберетъ трехъ кандидатовъ, а французская партія изъ этихъ трехъ кандидатовъ изберетъ папу.

Партія антифранцузская выбрала трехъ отъявленныхъ враговъ Филиппа Красиваго.

Въ числѣ этихъ трехъ враговъ Филиппа Красиваго былъ Бертранъ де Го, бордоскій архіепископъ, извѣстный тѣмъ, что онъ былъ еще большимъ приверженцемъ своихъ интересовъ, чѣмъ врагомъ Филиппа IV.

Съ этими извѣстіями и былъ отправленъ гонецъ.

Этотъ-то гонецъ, проѣхавшій всю дорогу въ четыре дня и четыре ночи, и явился къ Филиппу, умирая отъ усталости.

Нельзя было терять ни минуты.

Филиппъ послалъ нарочнаго къ Бертрану де Го, еще не подозрѣвавшему, какой высокій постъ ожидаетъ его, и назначилъ ему свиданіе въ лѣсу у Андели.

Это было въ одну изъ тѣхъ темныхъ ночей, которыя особенно благопріятны для вызова духовъ на перекресткѣ трехъ дорогъ; при такихъ-же условіяхъ, люди, хотѣвшіе получить недоступные человѣку дары и могущество, вызывали дьявола и, давая клятву платить ему подать, цѣловали ногу Сатаны съ раздвоеннымъ копытомъ.

Впрочемъ, — для успокоенія архіепископа, конечно, — свиданіе началось съ обѣдни; на алтарѣ, во время возношенія св. даровъ, король и прелатъ дали клятву хранить тайну; затѣмъ, потушивъ свѣчи, священникъ, служившій обѣдню удалился вмѣстѣ съ пѣвчими и унесъ крестъ и священные сосуды, точно опасаясь, какъ бы предтоящая сцена не осквернила этихъ нѣмыхъ свидѣтелей.

Архіепископъ и король остались одни.

Откуда узналъ Виллани, у котораго мы это заимствуемъ, все что мы сейчасъ разскажемъ?

Вѣроятно отъ Сатаны, бывшаго, конечно, третьимъ при этомъ свиданіи.

— Архіепископъ, сказалъ король Бертрану де Го, — если я захочу, то могу сдѣлать тебя папой, для этого то я и пришелъ къ тебѣ.

— А доказательство? спросилъ Бертранъ де Го.

— Доказательство, вотъ оно.

И король показалъ письмо кардиналовъ, которые спрашивали у него, кого имъ выбрать.

— Что долженъ я сдѣлать, чтобы быть папой? спросилъ Бертранъ де-Го, внѣ себя отъ радости и бросаясь къ ногамъ Филиппа Красиваго.

— Ты долженъ обязаться оказать мнѣ шесть милостей, которыя я потребую у тебя.

— Говорите, король мой, я вашъ подданный, и мой долгъ повиноваться вамъ.

Король поднялъ его, поцѣловалъ въ губы и сказалъ:

— Вотъ эти шесть милостей.

Бертранъ де-Го слушалъ, затаивъ дыханіе: его пугало не то, что король потребуетъ отъ него поступковъ, пагубныхъ для его душевнаго спасенія, но что онъ можетъ потребовать вещей невозможныхъ.

— Во первыхъ, сказалъ Филиппъ, — ты долженъ примирить меня съ церковью и отпустить мой грѣхъ, который я совершилъ, арестовавъ папу Бонифація VIII въ Ананьи.

— Согласенъ! поспѣшилъ отвѣтить Бертранъ де-Го.

— Во вторыхъ, разрѣшить причастіе мнѣ и всей моей семьѣ.

Филиппъ Красивый былъ отлученъ отъ церкви.

— Согласенъ! сказалъ Бертранъ, удивленный, что у него требуютъ столь малаго, чтобы его сдѣлать столь великимъ.

Правда, что оставалось еще четыре требованія.

— Въ третьихъ, ты долженъ отдать мнѣ десятину духовенства въ моемъ королевствѣ на пять лѣтъ, для возмѣщенія издержекъ, сдѣланныхъ, на войну съ Фландріей.

— Согласенъ!

— Въ четвертыхъ, отмѣнить и уничтожить буллу папы Бонифація: Ausculta fili.

— Согласенъ! согласенъ!

— Въ пятыхъ, вернуть кардинальскій санъ Марко Жакопо и мессиру Піетро де Колонна и вмѣстѣ съ ними возвести въ кардиналы нѣкоторыхъ моихъ друзей.

— Согласенъ! согласенъ! согласенъ!

Филиппъ замолчалъ.

— А въ шестыхъ, государь? спросилъ тревожно архіепископъ.

— О шестомъ требованіи я позволю себѣ сказать въ свое время и на своемъ мѣстѣ, потому что это вещь великая и тайная.

— Великая и тайная? повторилъ Бертранъ де-Го.

— Столь великая и тайная, что я желаю, чтобы ты заранѣе поклялся на Распятіи исполнить ее.

Король вынулъ съ своей груди Распятіе и подалъ его архіепископу.

Тотъ ни минуты не колебался; это былъ послѣдній ровъ: перейдя черезъ него, онъ дѣлался папой.

Онъ протянулъ руку надъ изображеніемъ Спасителя и сказалъ твердымъ голосомъ:

— Клянусь!

— Хорошо. Въ какомъ городѣ моего королевства желаешь ты короноваться?

— Въ Ліонѣ.

— Пойдемъ со мною! съэтой минуты ты папа подъ именемъ Климента V.

Климентъ V пошелъ за Филиппомъ Красивымъ. Однако, его нѣсколько тревожило шестое требованіе, на время отложенное его сюзереномъ.

Когда же оно было ему объявлено, папа успокоился и не представилъ никакихъ затрудненій къ исполненію его: дѣло шло объ уничтоженіи ордена Темпліеровъ или Храмовниковъ.

Послѣ коронованія Климента V, кортежъ, выйдя изъ церкви, проходилъ мимо стѣны, гдѣ стояли зрители. Вдругъ, стѣна обрушилась, ранила короля, убила герцога Бретанскаго и сшибла папу съ ногъ.

Тіара упала, и уничиженный символъ папства покатился въ лужу.

Черезъ недѣлю, на банкетѣ, данномъ новымъ папой, прислуга его святѣйшества завязала драку съ прислугой кардиналовъ.

Братъ папы захотѣлъ разнять ихъ и былъ убитъ.

Это были плохія предзнаменованія.

Потомъ къ плохимъ предзнаменованіямъ присоединился плохой примѣръ: папа обиралъ церковь, а женщина обирала папу; это была прекрасная Бруниссанда, которая, по словамъ историковъ того времени, обходилась христіанству дороже Святой Земли.

Между тѣмъ, папа исполнялъ свои обѣщанія одно за другимъ. Этотъ папа, возведенный на престолъ Филиппомъ, былъ его собственностью, чѣмъ-то въ родѣ курицы съ золотыми яйцами, которую король заставлялъ нестись утромъ и вечеромъ и которой онъ грозилъ распороть животъ, если она перестанетъ нестись.

Ежедневно, какъ венеціанскій купецъ, онъ отрѣзалъ у своего должника по фунту мяса съ той части тѣла, какая ему больше нравилась.

Наконецъ, папа Бонифацій VIII былъ объявленъ еретикомъ и лжепапой, съ короля снято отлученіе, десятина духовенства отдана королю на пять лѣтъ, назначено двѣнадцать кардиналовъ, вполнѣ преданныхъ королю, отмѣнена булла Бонифація VIII, закрывавшая Филиппу Красивому доступъ въ кошелекъ духовенства, орденъ Темпліеровъ уничтоженъ, и темпліеры арестованы.

Но вотъ 1 мая 1308 года, умеръ императоръ австрійскій, Альбрехтъ.

Филиппу Красивому пришло въ голову возвести въ императоры своего брата Карла Валуа.

Тому же Клименту V пришлось пустить въ ходъ всѣ происки, чтобы этого добиться.

Рабство продавшагося человѣка продолжалось: несчастный Бертранъ де-Го, осѣдланный королемъ Франціи, долженъ былъ работать на короля до самыхъ дверей ожидавшаго ихъ души ада.

Наконецъ у папы явилось желаніе сбросить своего ужаснаго всадника.

Климентъ V открыто написалъ въ пользу Карла Валуа, а тайно противъ него.

Съ этой минуты ему пришлось заботиться о томъ, чтобы выбраться изъ королевства; жизнь папы была въ тѣмъ меньшей безопасности на земляхъ короля, что назначеніе двѣнадцати кардиналовъ отдавало будущіе папскіе выборы въ руки французскаго монарха.

Климентъ V вспомнилъ о винныхъ ягодахъ Бенедикта XI.

Онъ находился въ Пуатье. Ему удалось бѣжать ночью и добраться до Авиньона.

Довольно трудно объяснить, что такое былъ тогда Авиньонъ.

Это была Франція и не Франція.

Это была граница, убѣжище для бѣглецовъ; это былъ городъ, гдѣ еще уцѣлѣли остатки имперіи и старое управленіе; это была республика, напоминавшая республику Санъ-Морино.

Только, ею управляли два короля:

Король Неаполитанскій, въ качествѣ графа Прованскаго.

Король Французскій, въ качествѣ графа Тулузскаго.

Каждый изъ нихъ имѣлъ верховную власть надъ своей половиной Авиньона.

Ни одинъ изъ нихъ не могъ арестовать бѣглеца на землѣ другаго.

Климентъ V укрылся, конечно, въ части Авиньона, принадлежавшей Неаполитанскому королю.

Но, ускользнувъ изъ подъ власти Филиппа Красиваго, ему не удалось ускользнуть отъ проклятія гросмейстера ордена Темпліеровъ.

Вступая на костеръ на площади острова Ситэ, Жакъ де-Матэ проклялъ двухъ своихъ палачей: Филиппа IV и Климента V, и въ качествѣ ихъ жертвы, потребовалъ, чтобы, къ концу года, они оба явились къ Верховному Судьѣ.

Климентъ V первый исполнилъ это зловѣщее требованіе. Разъ ночью ему снилось, что его дворецъ въ Авиньонѣ весь въ пламени. Съ этого дня, говоритъ его біографъ, онъ утратилъ веселость и прожилъ не долго.

Черезъ семь мѣсяцевъ настала очередь Филиппа.

Какимъ образомъ онъ умеръ?

Есть двѣ версіи насчетъ его смерти.

И та и другая очень напоминаютъ гнѣвъ небесный.

По историческимъ даннымъ, переданнымъ Соважемъ, онъ умеръ на охотѣ.

«Онъ увидѣлъ оленя, шедшаго къ нему на встрѣчу, выхватилъ шпагу, сильно пришпорилъ лошадь и уже собрался вонзить шпагу въ оленя, когда его лошадь понесла и съ такой силой ударилась о дерево, что добрый король свалился на землю, жестоко раненый въ сердце и былъ отнесенъ въ Корбейль».

Тамъ, по словамъ историка, болѣзнь такъ усилилась, что онъ умеръ.

Очевидно, это была серьезная болѣзнь.

Гильомъ де-Нанжисъ, напротивъ, такъ разсказываетъ о смерти побѣдителя при Mons-en-Piielle.

Филиппъ, король Французскій, долго болѣлъ; причина его болѣзни, неизвѣстная медикамъ, приводила ихъ, да и многихъ другихъ, въ большое недоумѣніе, тѣмъ болѣе, что ни его пульсъ, ни урина не показывали, чтобы онъ былъ боленъ и близокъ къ смерти. Наконецъ, онъ приказалъ своимъ приближеннымъ перенести себя въ Фонтенебло, мѣсто его рожденія… Тамъ въ присутствіи многихъ лицъ онъ причастился съ большой набожностью и глубокимъ благоговѣніемъ и затѣмъ мирно отдалъ свою душу Богу оставаясь вѣренъ истинной католической вѣрѣ на тридцатомъ году своего царствованія, въ пятницу, наканунѣ дня св. Андрея.

Даже Данте приписалъ особую смерть этому столь ненавистному для него, человѣку. Онъ заставилъ кабана распороть ему животъ.

«Воръ, который поддѣлывалъ монету, на Сенѣ, погибъ, распоротый кабаномъ».

Папы, жившіе въ Авиньонѣ послѣ Климента V, т. е. Іоаннъ XXII, Бенедиктъ XII, Климентъ VI, выжидали лишь случая, чтобы купить этотъ городъ.

Наконецъ, такой случай представился: молодая женщина, еще несовершеннолѣтняя, Жанна Неаполитанская, не то что продала, но отдали его за отпущеніе одного убійства, совершеннаго ея любовниками.

Достигнувъ совершеннолѣтія, она заявила протестъ противъ этой уступки; но Климентъ V крѣпко держался за городъ и не выпустилъ его

Настолько крѣпко, что, когда въ 1377 году, Григорій XI перенесъ папскій престолъ въ Римъ, Авиньонъ, управляемый легатами, остался подчиненнымъ святому престолу.

Такъ продолжалось до 1791 года, когда произошли событія, вызвавшія это отступленіе.

Какъ и въ тѣ отдаленныя времена, когда Авиньонъ былъ раздѣленъ между королемъ Неаполитанскимъ и королемъ Французскимъ, въ Авиньонѣ было два Авиньона: Авиньонъ священниковъ и Авиньонъ комерсантовъ.

Въ Авиньонѣ священниковъ было сто церквей, двѣсти монастырей, папскій дворецъ.

Въ Авиньонѣ комерсантовъ была своя рѣка, свои рабочіе на шелковыхъ фабрикахъ, свой транзитъ изъ Ліона въ Марсель, изъ Нима въ Туринъ.

Въ этомъ несчастномъ городѣ жили Французы короля, Французы папы.

Французы Франціи были настоящіе французы; Французы Италіи были почти итальянцы.

Французы Франціи, т. е. комерсанты, прилежно работали, чтобы кормить своихъ женъ и дѣтей, но съ трудомъ достигали этого.

Французы итальянскіе, т. е. священники обладали всѣмъ, богатствомъ и властью; это были аббаты, епископы, архіепископы, праздные кардиналы, изящные, смѣлые знакомыхъ дамъ, полновластные хозяева въ домахъ женщинъ изъ простонародья, которыя, при встрѣчѣ съ ними, опускались на колѣни и лобызали ихъ бѣлыя руки.

Хотите видѣть одного изъ нихъ?

Возьмите прекраснаго аббата Мори: это типичный франко-итальянецъ изъ Комта; будучи сыномъ сапожника, онъ въ аристократизмѣ не уступитъ Лозену, въ гордости Клерманъ — Тоннеру, въ наглости лакею.

Вездѣ дѣти любятъ другъ друга еще за долго до возраста, когда пробуждаются страсти. Въ Авиньонѣ они родятся съ ненавистью одинъ къ другому.

14 сентября 1791 — во время Учредительнаго Собранія — королевскій декретъ присоединилъ ка Франціи Авиньонъ и графство Венэссенъ.

Уже съ годъ Авиньонъ переходилъ изъ рука, французской партіи въ руки антифранцузской.

Буря началась въ 1790 году.

Разъ ночью паписты вздумали позабавиться и повѣсили куклу съ трехцвѣтной кокардой.

Утромъ увидавъ это, Авиньонъ возмутился.

Вытащили изъ домовъ четырехъ папистовъ, ни въ чемъ не повинныхъ, двухъ дворянъ, одного буржуа, одного рабочаго; ихъ повѣсили вмѣсто куклы.

Французская партія имѣла вождями двухъ молодыхъ людей: Дюпра и Мэньелля, и одного пожилого человѣка, Лекюйе.

Этотъ послѣдній былъ чистокровный французъ; онъ былъ родомъ изъ Пикардіи, характера былъ пылкаго и вмѣстѣ разсудительнаго; въ Авиньонѣ онъ поселился въ качествѣ нотаріуса и секретаря муниципалитета.

Эти три вождя набрали тысячи двѣ — три солдатъ и съ ними предприняли неудачный для нихъ походъ на Карпантрасъ.

Дождь, холодный дождь съ градомъ разогналъ войско Мэньелля, Дюпра и Лекюйе, какъ буря разсѣяла флотъ Филлипа II.

Кто послалъ этотъ чудодѣйственный дождь? кто имѣлъ силу разогнать революціонное войско?

Провидѣніе!

Однако Дюпра, Мэньелль и Лекюйе подозрѣвали, что нѣкій Каталонецъ, кавалеръ Патюсъ, сдѣланный ими генераломъ, необыкновено усердно содѣйствовалъ Провидѣнію въ этомъ чудѣ, и поэтому приписали ему всю честь его.

Въ Авиньонѣ расправа за измѣну короткая: измѣнника убиваютъ.

Патюсъ былъ убитъ.

Но изъ кого состояло войско, представлявшее французскую партію?

Изъ крестьянъ, носильщиковъ, дезертировъ.

Стали искать человѣка изъ народа, чтобы командовать этимъ простонародьемъ и повидимому тотъ, кого было нужно, нашелся въ лицѣ нѣкоего Матьё Жувъ, называвшемъ себя Журданомъ.

Онъ родился въ Сенъ-Жюстѣ близъ Puy en Vêlai; сначала былъ погонщикомъ муловъ, затѣмъ солдатомъ, наконецъ кабатчикомъ въ Парижѣ.

Въ Авиньонѣ онъ торговалъ мареною.

Выставляя на видъ свои пороки и преступленія въ гордился и хвастался совершаемыми убійствами, показывалъ огромную шпагу и увѣрялъ, что отрубилъ ею голову губернатору Бастиліи и двумъ тѣлохранителямъ 6 октября.

Отчасти въ насмѣшку, а отчасти изъ страха, къ имени Журдана, имъ себѣ присвоенному, народъ прибавилъ прозвище Головорѣзъ.

Дюпра, Мэньелль, Лекюйе и ихъ генералъ Журданъ Головорѣзъ такъ долго оставались властителями города, что ихъ стали менѣе бояться.

Противъ нихъ составился тайный и обширный заговоръ, очень ловкій и роковой, какъ всѣ заговоры священниковъ.

Надо было пробудить въ жителяхъ религіозный фанатизмъ.

У жены одного изъ французскихъ патріотовъ родился безрукій ребенокъ.

Распространился слухъ, что этотъ патріотъ, похищая ночью изъ церкви серебрянаго ангела, сломалъ ему руку.

Ребенокъ калѣка былъ ничто иное, какъ небесная кара.

Отецъ былъ принужденъ скрыться; его разорвали бы на куски, даже не срравясь, изъ какой церкви былъ украденъ ангелъ.

Но въ особенности покровительствовала всѣмъ роялистамъ и Шуанамъ въ Бретани, и папистамъ въ Авиньонѣ Пресвятая Дѣва, если вѣрить слухамъ.

Въ 1789 году Пресвятая Дѣва начала плакать въ одной церкви на улицѣ дю Какъ.

Въ 1790 г. Она явилась въ вандейскомъ лѣсочкѣ, за старымъ дубомъ.

Въ 1791 г. разсѣяла войско Дюпра и Мэньелля, пославъ имъ градъ прямо въ лицо.

Наконецъ, въ церкви Кордельеровъ, на Ея ликѣ показалась краска, отъ стыда, конечно, за равнодушіе авиньонскаго народа.

Это послѣднее чудо, подтверждаемое главнымъ образомъ женщинами, — мужчины не очень-то вѣрили ему — уже порядочно возбудило умы, когда въ Авиньонѣ распространился еще болѣе потрясающій слухъ.

Кто-то перенесъ за городъ большой сундукъ серебромъ.

На другой день оказался уже не одинъ, а шесть сундуковъ.

На третій день восемнадцать сундуковъ биткомъ набитыхъ.

Что за серебро заключалось въ этихъ восемнадцати сундукахъ?

Вещи изъ городского ломбарда, которыя французская партія, выѣзжая изъ города, будто-бы увозила съ собою.

При этомъ извѣстіи бурный вихрь пронесся по городу; этотъ грозный вѣтеръ свиститъ въ ушахъ во время мятежей и напоминаетъ ревъ тигра и шипѣнье змѣи.

Нищета въ Авиньонѣ была такъ велика, что у каждаго жителя было что-нибудь заложено. Какъ ни ничтоженъ былъ закладъ, но каждый бѣднякъ счелъ себя разореннымъ.

Богачъ разоряется, теряя милліонъ, бѣднякъ — теряя лохмотья: все относительно.

Это случилось 16 октября, въ воскресенье утромъ.

Всѣ окрестные крестьяне пришли въ городъ къ обѣднѣ.

Въ то время никто не выходилъ безъ оружья, слѣдовательно, всѣ были вооружены.

Такимъ образомъ, минута была хорошо выбрана, больше того: все дѣло мастерски обдѣлано.

Тутъ не существовало ни французской партіи, ни антифранцузской: были воры, воры, совершившіе гнусное воровство, обокравшіе бѣдняковъ

Въ церковь Кордельеровъ все прибывала толпа; крестьяне, горожане, ремесленники, носильщики, бѣлые, красные, трехцвѣтные, кричали, требовали немедленнаго отчета отъ муниципалитета черезъ его секретаря Лекюйе.

Отчего гнѣвъ народа обрушился именно на Лекюйе?

Неизвѣстно. Жертвою такихъ роковыхъ случайностей бываютъ люди, которымъ предопределена насильственная смерть.

Лекюйе привели въ церковь.

Онъ укрывался въ городскомъ управленіи; тамъ его узнали, арестовали, — нѣтъ, не арестовали, — а вытолкали кулаками и пинками, а потомъ палочными ударами втолкнули въ церковь.

Очутившись въ церкви, несчастный, блѣдный, хотя наружно спокойный, Лекюйе поднялся на кафедру и попробовалъ оправдаться. Это было легко, стоило лишь сказать: «Отворите и покажите народу ломбардъ, онъ увидитъ тамъ въ полной сохранности всѣ вещи, въ похищеніи которыхъ насъ обвиняютъ».

Онъ началъ:

«Братья, я считалъ Революцію необходимой; я ей содѣйствовалъ всѣми своими силами»…

Ему не позволили продолжать: заговорщики опасались, что ему удастся оправдаться.

Его прервалъ страшный ропотъ и гудѣнье бурнаго вѣтра.

Одинъ носильщикъ взобрался сзади него на кафедру и бросилъ его этой сворѣ. Его притащили къ алтарю.

Именно тамъ надо было убить революціонера и принести эту жертву Богоматери, во имя которой все это совершалось.

На клиросѣ ему удалось вырваться отъ убійцъ.

Чья-то сострадательная рука подала ему, что нужно для письма. Ему слѣдовало написать то что онъ не успѣлъ сказать.

Неожиданная помощь не на долго отдалила его конецъ.

Бретонскій дворянинъ, случайно попавшій и Авиньонъ проѣздомъ въ Марсель, войдя въ церковь, сжалился надъ несчастной жертвой. Съ мужествомъ и отвагой Бретонца, онъ вознамѣрился спасти его: нѣсколько разъ онъ отстранялъ отъ него палки и ножи, готовые поразить несчастнаго. «Господа!» взывалъ онъ, «именемъ закона! Господа! именемъ чести! Господа! во имя человѣчности»!

Тогда ножи и палки обратились противъ него самого; тѣмъ не менѣе, онъ продолжалъ прикрывать своимъ тѣломъ бѣднаго Лекюйе, крича: «Господа! во имя человѣчности»!

Наконецъ, народу это надоѣло; ему захотѣлось поскорѣе овладѣть своей добычей; дворянина схватили и потащили къ висѣлицѣ.

Но три человѣка выручили его.

— Покончимъ прежде съ Лекюйе, закричали они, потомъ раздѣлаемся и съ этимъ.

Народъ понялъ справедливость этихъ словъ и отпустилъ Бретонца. Его принудили убѣжать.

Его звали г-нъ де Розели.

Лекюйе ничего не успѣлъ написать; а еслибы даже онъ и успѣлъ, то его оправданіе не было бы прочтено: шумъ былъ слишкомъ великъ.

Среди всей этой суматохи, Лекюйе замѣтилъ за алтаремъ маленькую дверь: еслибы ему добраться до этой двери, то спасеніе еще было возможно!

Онъ бросился къ ней въ ту самую минуту, когда его считали ошеломленнымъ отъ страха и ужаса.

Лекюйе уже подходилъ къ двери; убійцы были застигнуты врасплохъ; но одинъ работникъ съ шелковой фабрики съ такой силой хватилъ его палкой по головѣ, что палка сломалась.

Лекюйе упалъ, потерявъ сознаніе.

Онъ скатился туда, гдѣ желали его видѣть: къ подножію алтаря!

Тутъ произошла ужасная сцена: въ наказано за то, что уста его произносили революціонное богохульство: «Да здравствуетъ свобода!», женщины вырѣзали ему губы фестонами, а мужчины плясали у него на животѣ.

Лекюйе своими окровавленными губами кричалъ:

— Сжальтесь, братья! во имя человѣчности, сестры! дайте мнѣ поскорѣе умереть!

Онъ просилъ слишкомъ многаго: его осудили на долгую агонію; она продолжалась до вечера.

Несчастный вкусилъ смерть во всемъ ужасѣ.

Вотъ какія извѣстія получило Законодательное Собраніе въ отвѣтъ на гуманную рѣчь Фошэ.

Правда, что черезъ день явилось другое извѣстіе.

Дюпра и Журдана наконецъ увѣдомили о томъ что происходило въ церкви.

Какъ собрать разсѣявшееся войско?

Дюпра догадался для сбора его ударить въ знаменитый серебряный колоколъ, звонившій только въ двухъ случаяхъ: при коронованіи папъ и при ихъ смерти.

Звукъ этотъ колокола былъ странный, таинственный. Онъ поразилъ сердце папистовъ и вернулъ мужество революціонерамъ.

Когда раздался этотъ странный, рѣдко раздающійся набатъ, всѣ деревенскіе жители поспѣшили покинуть городъ и разошлись по домамъ.

На этотъ призывъ серебрянаго колокола, къ Журдану собралось около трехъ сотъ человѣкъ.

Онъ снова овладѣлъ городскими воротами и оставилъ полтораста человѣкъ для ихъ охраны.

Съ другими полутораста онъ пошелъ къ церкви Кордельеровъ; при немъ были двѣ пушки, онъ навелъ ихъ на толпу, выстрѣлилъ и убилъ попавшихъ подъ выстрѣлъ.

Потомъ онъ вошелъ въ церковь.

Церковь была пуста; Лекюйе хрипѣлъ у подножія алтаря Богородицы; смерть точно нарочно медлила взять его: его тѣло представляло одну сплошную рану, а между тѣмъ жизнь никакъ не хотѣла отлетѣть отъ него.

Его понесли по улицамъ; при проходѣ кортежа всѣ запирали окна, говоря:

— Я не былъ въ кордельерской церкви!

Ужасъ былъ такъ великъ, что теперь Журданъ и его полтораста человѣкъ могли дѣлать все, что хотѣли изъ Авиньона и изъ его тридцати тысячъ жителей.

Они и сдѣлали тамъ въ маломъ масштабѣ то, что Маратъ и Панисъ сдѣлали въ Парижѣ 2 сентября.

Читатель вскорѣ пойметъ, почему мы говоримъ Маратъ и Панисъ, а не Дантонъ.

Было зарѣзано семьдесятъ или восемьдесятъ несчастныхъ заключенныхъ, переведенныхъ изъ подземныхъ папскихъ темницъ въ башню Гласьеръ или въ башню Трульа, какъ тамъ ее называютъ.

Это новое извѣстіе, это странное возмездіе, заставило забыть о смерти Лекюйе.

Что касается защищаемыхъ Бриссо эмигрантовъ, которымъ онъ хотѣлъ открыть всѣ входы въ Францію, то вотъ что они дѣлали заграницей:

Они старались примирить Австрію съ Пруссіей, этихъ прирожденныхъ враговъ, и обратить ихъ въ друзей.

По ихъ проискамъ Бернъ подвергъ строгому наказанію одинъ изъ швейцарскихъ городовъ, гдѣ распѣвалась революціонная пѣсня Ça ira!

По ихъ проискамъ, Женева, родина Руссо, столько сдѣлавшая для той революціи, которую проводила Франція, направила на насъ дуло своихъ пушекъ.

Епископъ города Ліежа отказался принять французскаго посланника.

Правда, короли сдѣлали многое другое уже по собственному почину!

Россія и Швеція отослали Людовику XVI нераспечатанными депеши съ объявленіемъ о признаніи имъ конституціи.

Испанія отказалась принять ихъ и предала инквизиціи француза, ускользнувшаго отъ нея только черезъ самоубійство.

Венеція выбросила на площадь св. Марка трупъ человѣка, задушеннаго ночью по приказанію совѣта десяти, съ простой надписью:

«Задушенъ въ качествѣ франмассона…»

Наконецъ императоръ и король прусскій отвѣтили, но отвѣтили угрозой.

«Мы желаемъ, говорили они, предупрежденія необходимости принимать серьезныя предосторожности противъ всего, что порождаетъ столь печальныя предзнаменованія».

И такъ, возгоралась междоусобная война въ Вандеѣ, междоусобная война на югѣ, и чувствовалась близость внѣшней войны повсюду.

Кромѣ того, съ той стороны Атлантическаго океана, слышались отчаянные крики всего населенія острова. Что случилось на отдаленномъ западѣ, что это за черные рабы, которымъ надоѣло терпѣть побои, такъ что они сами принялись убивать?

Это негры съ Санъ-Доминго, и они страшно отмстили за себя!

Передадимъ въ двухъ словахъ, какъ это произошло.

Учредительное Собраніе обѣщало неграмъ свободу. Оже, молодой мулатъ, человѣкъ храбрый, пылкій и самоотверженный, — я знавалъ многихъ такихъ, — захватилъ декреты, какъ только они были изданы, и поспѣшилъ за море.

Губернаторъ приказалъ его арестовать; Оже бѣжалъ въ испанскую часть острова.

Испанскія власти — намъ уже извѣстно, насколько Испанія сочувствовала революціи, — испанскія власти выдали его.

Оже былъ заживо колесованъ!

Терроръ среди бѣлыхъ былъ результатомъ его казни; подозрѣвали, что на островѣ много его единомышленниковъ. Плантаторы стали сами производить судъ и расправу и удвоили жестокость.

Однажды ночью шестьдесятъ тысячъ негровъ возстали, и бѣлыхъ разбудилъ огромный пожар уничтожившій плантаціи.

Черезъ недѣлю пожаръ былъ залитъ кровью.

Что будетъ дѣлать Франція, эта несчастная Саламандра, окруженная огненнымъ кругомъ? Мы сейчасъ это увидимъ.

IV.
Война.

Бриссо въ своей прекрасной и краснорѣчивой рѣчи объ эмигрантахъ ясно указалъ намѣреніе государей, и какой родъ смерти они придумали для революціи.

Ее зарѣжутъ?

Нѣтъ, задушатъ.

Онъ обрисовалъ картину европейской лиги, изобразилъ весь сонмъ монарховъ, изъ которыхъ одни, потрясая саблей, искренно поднимали знамя ненависти, а другіе прикрывали лицо маской лицемѣрія, до того времени, когда можно будетъ сбросить ее.

— Ну, хорошо, воскликнулъ онъ въ заключеніе, — мы не только примемъ вызовъ аристократической Европы, но предупредимъ его; мы не станемъ ждать нападенія, а нападемъ сами!

Эти слова вызвали оглушительныя рукоплесканія, такъ какъ Бриссо инстинктивно высказалъ мысль, мысль высокую и самоотверженную, руководившую выборами 1791 года, мысль о войнѣ.

Не объ эгоистичной войнѣ, объявляемой деспотомъ изъ мести за оскорбленіе, нанесенное его собственному имени или имени его союзника, не о войнѣ для захвата новой провинціи; но мысль о войнѣ, несущей съ собою дыханіе жизни, мѣдныя трубы которой говорятъ всюду, гдѣ онѣ звучатъ: «Поднимайтесь вы всѣ, желающіе быть свободными! мы приносимъ вамъ свободу!»

И дѣйствительно, откуда-то доносился какой-то неясный ропотъ, который все возрасталъ и увеличивался, словно шумъ прилива.

Это былъ ропотъ тридцати милліоновъ голосовъ; эти голоса еще не высказывали своей мысли, но издавали неясный вопль, а Бриссо передалъ этотъ вопль словами: «Не станемъ ждать нападенія, а нападемъ сами!»

Разъ, что на эти грозныя слова было отвѣчено единодушными рукоплесканіями, значитъ Франція была сильна и не только могла напасть, но должна была побѣдить.

Оставалось лишь подумать о подробностяхъ. Наши читатели, конечно, замѣтили, что мы пишемъ историческую хронику, а не романъ; по всей вѣроятности, мы болѣе не вернемся къ этой великой эпохѣ; поэтому, мы должны подробно описать ее.

Извѣстія о Вандейскихъ событіяхъ, объ Авиньонской рѣзнѣ и оскорбленіяхъ Европы, поразили Законодательное Собраніе, словно неожиданный ударъ грома. 20 октября Бриссо, какъ мы видѣли, ограничился обложеніемъ имѣній эмигрантовъ налогомъ; 25-го Кондорсэ высказался за секвестрацію ихъ имѣній и потребовалъ отъ нихъ гражданской присяги. Гражданской присяги отъ людей, жившихъ внѣ Франціи и вооружавшихся противъ нея!

Это дало поводъ выдвинуться двумъ депутатамъ, сдѣлавшимся одинъ Барнавомъ, а другой Мирабо новаго Собранія: то были Верньо и Изнаръ.

Верньо, одна изъ поэтичныхъ, нѣжныхъ и симпатичныхъ личностей, созданныхъ революціей, былъ уроженецъ плодородной Лиможи; кроткій, вялый, сердечный и богато одаренный Тюрго интендантъ Лимузина замѣтилъ его и отправилъ учиться въ Бордо. Говорилъ онъ далеко не такъ рѣзко и сильно, какъ Мирабо; и хотя часто прибѣгалъ къ миѳологіи, но былъ не такъ многорѣчивъ, какъ Барнавъ. Особую прелесть его рѣчей, производившихъ необыкновенное обаяніе на слушателей, составляла постоянно звучавшая въ нихъ нотка человѣколюбія; въ Собраніи, во время самыхъ грозныхъ взрывовъ гнѣва на трибунахъ, онъ взывалъ къ состраданію и милосердію; будучи главой ожесточенной, буйной, неуступчивой партіи, онъ всегда оставался спокойнымъ и сохранялъ свое достоинство даже въ самыя трагическія минуты; враги считали его нерѣшительнымъ, мягкимъ, даже лѣнивымъ; они спрашивали, гдѣ витаетъ его душа? Они были правы: онъ долженъ былъ дѣлать надъ ней усиліе, чтобъ не давать ей улетать къ одной прекрасной, доброй, прелестной женщинѣ: м-ль де Кандейль.

Въ противоположность Верньо, олицетворенію спокойствія, Изнаръ былъ олицетвореніемъ гнѣва. Родомъ изъ Грасса, страны духовъ и вѣтра мистраля, онъ точно таилъ въ своей груди буйные, внезапные и гнѣвные порывы могучаго вѣтра своей страны, который однимъ дуновеніемъ и разбрасываетъ скалы, и сдуваетъ лепестки съ розъ; его голосъ вдругъ зазвучалъ въ Собраніи, какъ неожиданный громъ первыхъ лѣтнихъ бурь. При первыхъ же звукахъ его все Собраніе вздрогнуло, самые разсѣянные подняли голову, и каждый изъ присутствующихъ, трепеща какъ Каинъ, услышавшій голосъ Господа Бога, готовъ былъ воскликнуть: «Не ко мнѣ ли Ты обращаешься, Господи!»

Кто то перебилъ его.

— Я спрашиваю собраніе, воскликнулъ онъ, — Францію, весь міръ, и васъ, сударь!..

И онъ указалъ на депутата перебившаго его рѣчь.

«Я спрашиваю, найдется ли такой человѣкъ, который искренно и по чистой совѣсти станетъ утверждать, что принцы-эмигранты не составляютъ заговоровъ противъ отечества… Я спрашиваю, во вторыхъ, найдется ли въ этомъ собраніи кто-нибудь, кто осмѣлится утверждать, что заговорщика не слѣдуетъ какъ можно скорѣе обличить, судить и наказать.

Если такой окажется, пусть встанетъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вамъ говорили, что снисходительность обязательна для силы, что власть обезоруживаетъ; а я говорю вамъ, бдительность необходима; въ борьбѣ съ деспотизмомъ и аристократіей не должно быть ни смерти, ни сна, и если народъ уснетъ хоть на минуту, они проснутся въ оковахъ. Преступленіе, совершенное съ цѣлью вернуть человѣка къ рабству, менѣе всего заслуживаетъ прощенія. Если бы небесный огонь былъ во власти людей, слѣдовало бы карать имъ тѣхъ, кто покушается на свободу народовъ!»

Еще впервые раздавались подобныя слова; какъ могучее краснорѣчіе всѣхъ увлекло за собою, какъ Альпійская лавина, падая, увлекаетъ деревья, стада, пастуховъ, дома.

Въ тоже засѣданіе былъ постановленъ декретъ:

«Если Людовикъ Станиславъ Ксаверій, французскій принцъ, не вернется въ теченіе двухъ мѣсяцевъ: это будетъ означать, что онъ отказывается отъ своихъ правъ на регентство».

Затѣмъ, 18 ноября, было рѣшено:

«Если эмигранты не вернутся къ 1 января, то они будутъ объявлены виновными въ заговорѣ, судимы и караемы смертью».

29 ноября настала очередь священниковъ.

Гражданская присяга должна быть принесена въ восьмидневный срокъ.

Кто откажется отъ нея, будетъ заподозрѣнъ въ мятежѣ и отданъ подъ судъ.

Если такія лица окажутся въ общинѣ, гдѣ произойдутъ религіозные безпорядки, директорія департамента имѣетъ право удалить ихъ изъ мѣста ихъ жительства.

Въ случаѣ неповиновенія они должны быть подвергнуты заключенію, но не болѣе, какъ на одинъ годъ. Каждый священникъ, который будетъ обвиненъ въ открытомъ неповиновеніи законамъ или властямъ, будетъ наказываемъ двухгодичнымъ заключеніемъ.

Община, въ которой потребуется вмѣшательство военной силы, понесетъ всѣ сопряженныя съ этимъ издержки.

Церкви должны блюсти обряды религіознаго культа, оплачиваемаго государствомъ; церкви, которыя окажутся излишними, могутъ быть куплены и обращены въ церкви другихъ культовъ за исключеніемъ тѣхъ церквей, чьи служители отвергаютъ присягу.

Муниципалитеты должны прислать въ департаменты, а тѣ переслать въ собраніе, списки священниковъ присягнувшихъ и неприсягнувшихъ, съ приложеніемъ свѣдѣній объ ихъ союзахъ между собою и съ эмигрантами, чтобы собраніе приняло мѣры для искорененія мятежа.

Собраніе считаетъ хорошія сочиненія, могущія просвѣтить деревни по вопросамъ религіи, крайне полезными: оно велитъ напечатать ихъ и вознаградитъ авторовъ.

Мы уже говорили о томъ, что сталось съ конституціоналистами, и съ какой цѣлью былъ основанъ клубъ Фельятинцевъ.

Ихъ духъ былъ вполнѣ солидаренъ съ духомъ парижскаго департамента Это было направленіе Барнава, Лафайета, Ламета, Дюпора, Бальи, еще доживавшаго свои послѣдніе дни въ качествѣ мэра.

Декретъ о священникахъ, декретъ, по словамъ послѣднихъ, направленный противъ общественной совѣсти, и декретъ противъ эмигрантовъ, направленный противъ семейныхъ узъ, дали имъ случай воспользоваться властью, предоставленной королю.

Клубъ Фельятинцевъ составилъ, а парижская директорія подписала протестъ противъ этихъ двухъ декретовъ, и въ этомъ протестѣ они просили Людовика XVI наложить свое veto на декретъ, касающійся священниковъ.

Кто подписалъ этотъ протестъ? Тотъ, кто первый напалъ на духовенство, Мефистофель, сдѣлавшій своей хромой ногой первый шагъ, Талейранъ!

Слухъ о veto распространился.

Кордельеры выставили впередъ Камиля Демулена: этотъ воинъ революціи оказывался всюду, чтобы вонзить свое копье прямо въ цѣль.

Онъ тоже составилъ петицію.

Но такъ какъ онъ сильно заикался въ разговорѣ, то поручилъ Фошэ прочитать ее. И Фошэ прочиталъ.

Ей апплодировали съ начала до конца.

Трудно было отнестись къ этому вопросу съ большей ироніей, и вмѣстѣ съ тѣмъ съ большей глубиной.

«Мы не жалуемся», говорилъ товарищъ Робеспьера по коллежу и другъ Дантона, "мы не жалуемся ни на конституцію, давшую veto, ни на короля, имъ пользующагося, хорошо помня правило великаго политика Маккіавеля. «Если принцъ вынужденъ отказаться отъ самодержавія, то со стороны націи будетъ слишкомъ неправедливо, слишкомъ жестоко находить дурнымъ, что онъ будетъ постоянно сопротивляться общей волѣ: вѣдь трудно и неестественно упасть добровольно съ такой высоты».

«Проникнутые этой истиной, мы никогда не потребуемъ отъ бывшаго государя немыслимой для него любви къ народному самодержавію и не найдемъ дурнымъ, что онъ станетъ накладывать veto исключительно на лучшіе декреты».

Какъ мы сказали, собраніе апплодировало, одобрило петицію, постановило занести ее въ протоколъ и разослать протоколъ по департаментамъ.

Вечеромъ Фельятинцы были въ сильномъ волненіи.

Многіе изъ членовъ ихъ клуба, бывшіе вмѣстѣ съ тѣмъ депутатами Законодательнаго Собранія не присутствовали на засѣданіи.

На другой день отсутствовавшіе наканунѣ явились въ собраніе. Ихъ было двѣсти шестьдесятъ человѣкъ.

Вчерашній декретъ былъ уничтоженъ при шиканьи и свистѣ трибунъ.

Такъ началась война между клубомъ и собраніемъ, которое, съ тѣхъ поръ, стало опираться на Якобинцевъ, представляемыхъ Робеспьеромъ, и на Кордельеровъ, представляемыхъ Дантономъ

Дѣйствительно, Дантонъ пріобрѣталъ популярность; его безобразная голова начала выдвигаться надъ толпой; онъ, какъ великанъ Адамастаръ, выросталъ передъ королевской властью и говорилъ ей: «Берегись! море, по которому ты плаваешь, называется моремъ бурь!»

Вдругъ королева выступила на помощь Якобинцамъ противъ Фельятинцевъ.

Антипатіи и ненависть Маріи-Антуанеты къ отдѣльнымъ лицамъ играли въ революціи ту же роль, какъ шквалы и бури для Атлантическаго океана.

Марія-Антуанета ненавидѣла Лафайета, спасшаго ее 6 октября и утратившаго благодаря двору свою популярность 17 іюля.

Лафайету хотѣлось сдѣлаться мэромъ Парижа послѣ Бальи.

Королева, вмѣсто того, чтобы помочь Лафайету, заставила роялистовъ подать голоса за Петіона. Странное ослѣпленіе! за Петіона, ея грубаго спутника при возвращеніи изъ Варенна.

19 декабря король явился въ собраніе; онъ пришелъ наложить свое veto на декретъ противъ священниковъ.

Наканунѣ, у Якобинцевъ, произошла серьезная демонстрація.

Одинъ швейцарецъ изъ Невшателя, Виршо, тотъ самый, что на Марсовомъ Полѣ написалъ петицію о республикѣ, предложилъ обществу Якобинцевъ шпагу изъ Дамаской стали, преднаначенную первому генералу, который побѣдитъ враговъ свободы.

Тамъ былъ Изнаръ; онъ взялъ шпагу молодаго республиканца, выхватилъ ее изъ ноженъ и бросился на трибуну.

— Вотъ онъ, — мечъ Ангела истребителя! воскликнулъ онъ. — Онъ побѣдитъ! Франція кликнетъ кличъ, и народы отзовутся; тогда земля покроется воюющими, и враги свободы будутъ вычеркнуты изъ списковъ живущихъ!

Самъ Іезекіилъ не могъ бы сказать лучше.

Вынутый мечъ не пришлось болѣе вкладывать въ ножны: была объявлена двойная война, внѣш няя и внутренняя.

Шпага невшательскаго республиканца прежде всего должна была поразить французскаго короля, а послѣ французскаго короля, иностранныхъ государей.

V.
Министръ г-жи Сталь.

Шесть мѣсяцевъ прошло послѣ того послѣдняго свиданія доктора Жильбера съ королевой, когда она оставила его для обсужденія политическаго плана, привезеннаго Бретейлемъ изъ Вѣны. «Сдѣлать изъ Барнава то, что было сдѣлано изъ Мирабо, выиграть время, присягнуть конституціи; примѣнять ее буквально, чтобы доказать ея непримѣнимость. Франція охладѣетъ, соскучится; французы легкомысленны: явится новая мода, а мода на свободу пройдетъ».

«Если мода на свободу не пройдетъ, будетъ выигранъ цѣлый годъ; а черезъ годъ мы будемъ готовы къ войнѣ».

За это время мода на свободу не прошла, и дѣйствительно, иностранные государи исполняли свое обѣщаніе и готовились къ войнѣ.

Однажды утромъ, Жильберъ очень удивился появленію камеръ-лакея короля.

Онъ подумалъ, что король заболѣлъ, но камеръ-лакей его успокоилъ и прибавилъ, что его просить во дворецъ.

Жильберу хотѣлось знать, къ кому именно его требуютъ, но камеръ-лакей, получившій, конечно, должныя инструкціи, только повторялъ:

— Васъ просятъ во дворецъ.

Жильберъ питалъ болѣе глубокую привязанность къ королю; Марію-Антуанету онъ жалѣлъ больше какъ женщину, чѣмъ какъ королеву; она не внушала ему ни любви, ни преданности, а лишь одно состраданіе.

Онъ поспѣшилъ повиноваться.

Его провели въ антресоли, гдѣ королева принимала Барнава.

Когда онъ вошелъ, дама, сидѣвшая въ креслѣ, поднялась ему на встрѣчу.

Жильберъ узналъ принцессу Елизавету.

Къ ней онъ чувствовалъ глубокое почтеніе, хорошо зная ангельскую доброту ея сердца.

Онъ низко ей поклонился и сейчасъ же сообразилъ, что ни король, ни королева не смѣли послать за нимъ отъ своего имени и выставили вмѣсто себя госпожу Елизавету.

Первыя слова ея доказали, что онъ не ошибся.

— Г-нъ Жильберъ, сказала она, — не знаю, помнятъ ли другіе, какъ много участія выказали вы моему брату во время нашего возвращенія изъ Версаля, и моей сестрѣ послѣ нашей поѣздки въ Вареннъ, но я ничего не забыла.

Жильберъ поклонился.

— Принцесса, сказалъ онъ, — Господь, въ Своей мудрости, надѣлилъ васъ всѣми добродѣтелями, даже памятью, добродѣтелью рѣдкой въ наше время и, въ особенности, у особъ королевскаго дома.

— Вы это говорите, не намекая на моего брата, конечно? Мой братъ часто говоритъ со мною о васъ, онъ вполнѣ довѣряетъ вашей опытности.

— Въ качествѣ доктора? спросилъ съ улыбкой Жильберъ.

— Да, доктора; онъ только думаетъ, что вашей опытностью въ медицинѣ, можно воспользоваться какъ для здоровья короля, такъ и для здоровья королевства.

— Король очень добръ, принцесса! Для чьего здоровья призвалъ меня теперь король?

— Не король позвалъ васъ, а я, проговорила г-жа Елизавета слегка краснѣя, такъ какъ эта чистосердечная женщина не умѣла лгать.

— Вы, принцесса? О! надѣюсь, не ваше здоровье тревожитъ васъ? если вы блѣдны, то это отъ утомленія и тревогъ, а не отъ болѣзни,

— Вы правы, докторъ, я дрожу не за себя а за брата: онъ тревожитъ меня.

— И меня тоже!

— О! наше безпокойство вызвано, вѣроятно, разными причинами; я хочу сказать, что меня тревожитъ только его здоровье.

— Развѣ король боленъ?

— Нѣтъ, этого нельзя сказать; но король подавленъ, убитъ… Да, вотъ, сегодня десять дней, какъ онъ не сказалъ ни съ кѣмъ ни слова, кромѣ какъ со мною во время своей обычной партіи въ триктракъ, когда ему приходится произносить слова, необходимыя для игры.

— И сегодня одиннадцать дней, какъ онъ приводилъ въ собраніе объявить о своемъ veto… Зачѣмъ не онѣмѣлъ онъ утромъ этого дня, вмѣсто того, чтобы потерять рѣчь на другой день!

— Неужели вы думаете, что ему слѣдовало утвердить этотъ безбожный декретъ? съ живостью воскликнула принцесса.

— Я думаю, что прикрывать священниковъ особою короля, выставлять короля навстрѣчу надвигающемуся потоку, страшному приливу, грохочущей бурѣ, значитъ желать, чтобы одинъ общій ударъ поразилъ и священниковъ и короля.

— Какъ бы вы поступили на мѣстѣ моего брата?

— Въ настоящее время есть партія, которая растетъ, какъ тѣ великаны изъ тысячи одной ночи, которые, будучи заключены въ сосудъ, черезъ часъ разбивали его, выросши на сто локтей.

— Вы говорите о Якобинцахъ?

Жильберъ покачалъ головой.

— Нѣтъ, я говорю о Жирондѣ. Якобинцы не желаютъ войны; Жиронда стремится къ войнѣ.

— Война… съ кѣмъ война? Съ императоромъ, нашимъ братомъ? съ испанскимъ королемъ, нашимъ племянникомъ? Наши враги во Франціи г-нъ Жильберъ, а не внѣ ея, да вотъ доказательство…

Принцесса Елизавета замялась.

— Договаривайте, принцесса.

— Право не знаю, могу ли я это сказать вамъ, докторъ, хотя именно для этого и позвала васъ.

— Вы можете все сказать мнѣ, какъ человѣку преданному и готовому отдать жизнь за короля.

— Какъ вы думаете, докторъ, существуетъ ли противоядіе?

Жильберъ улыбнулся.

— Всеобщее? Нѣтъ, принцесса; но каждое ядовитое вещество имѣетъ свое противоядіе, хотя, по правдѣ сказать, почти всѣ эти противоядія оказываются мало дѣйствительными.

— О! Господи!

— Прежде всего надо узнать, минеральный ли ядъ или растительный. Обыкновенно, минеральные яды дѣйствуютъ на желудокъ и внутренности; растительные — на нервную систему, одни раздражая, а другіе притупляя ее. О какомъ ядѣ вы говорите, принцесса?

— Слушайте же, докторъ, я вамъ открою большую тайну.

— Слушаю, принцесса.

— Я боюсь, что короля отравятъ!

— Кто можетъ совершить подобное преступленіе?

— Вотъ что случилось: г-нъ Лапортъ… интендантъ королевскихъ доходовъ, знаете его?

— Знаю, принцесса.

— Ну, вотъ, г-нъ Лапортъ велѣлъ предупредить насъ, что одинъ бывшій кухонный служитель короля, открывшій пирожную въ Палэ-Роялѣ, вскорѣ вернется во дворецъ занять мѣсто своего умершаго предшественника… И этотъ человѣкъ, ярый якобинецъ, громко заявилъ, что тотъ кто отравитъ короля, сдѣлаетъ Франціи великое благо!

— Вообще, принцесса, тотъ, кто отваживается на подобное преступленіе, никогда заранѣе имъ не хвастается.

— О! вѣдь отравить короля такъ легко! Къ счастью, тотъ, кого мы такъ опасаемся, завѣдуетъ во дворцѣ только пирожнымъ.

— Вы, значитъ, приняли предосторожности?

— Да; рѣшено, что король будетъ кушать одно жаркое; хлѣбъ будетъ приносить г-нъ Тьерри онъ взялся доставлять и вино. Что касается пирожнаго, до котораго король большой охотникъ, то г-жѣ Компанъ приказано покупать его, какъ бы для себя, то въ одномъ мѣстѣ, то въ другомъ. Намъ совѣтовали особенно остерегаться мелкаго сахара.

— Потому что въ него можно незамѣтно всыпать мышьякъ?

— Вотъ именно… Королева всегда подслащиваетъ имъ свою воду; теперь мы его совершенно исключили изъ употребленія. Король садится за столъ только съ королевой и со мною; мы стараемся обходиться совсѣмъ безъ прислуги; если одному изъ насъ что-нибудь понадобится, мы звонимъ. Какъ только король садится за столъ г-жа Компанъ вноситъ пирожное, хлѣбъ и вино въ особую дверь; все это прячется подъ столъ и мы дѣлаемъ видъ, что пьемъ вино изъ королевскихъ погребовъ и ѣдимъ поданные намъ хлѣбъ и пирожное. Вотъ какъ мы живемъ, докторъ! и все-таки, мы съ королевой постоянно дрожимъ: вдругъ король поблѣднѣетъ и скажетъ: Я страдаю!

— Позвольте мнѣ прежде всего сказать вамъ, что я не вѣрю въ эти угрозы отравленія, а затѣмъ увѣрить васъ въ моей полной готовности служить ихъ величествамъ. Что угодно королю? Не желаетъ ли король дать мнѣ комнату во дворцѣ? Я поселюсь въ ней, чтобы всегда быть подъ рукой, пока его опасенія…

— О! мой братъ ничего не боится, съ живостью возразила принцесса.

— Я ошибся, принцесса… пока ваши опасенія не разсѣятся. Мнѣ приходилось имѣть дѣло съ ядами и противоядіями, и я всегда готовъ бороться съ ними, каковы бы они ни были; но позвольте мнѣ прибавить, принцесса, что еслибы олько король пожелалъ, то вскорѣ не пришлось бы болѣе бояться за него.

— О! что надо сдѣлать для этого? спросилъ голосъ, не принадлежавшій г-жѣ Елизаветѣ.

Жильберъ обернулся: то была королева.

Онъ поклонился ей.

— Государыня, нужно ли мнѣ повторять вашему величеству увѣренія въ преданности, какія я только что высказалъ принцессѣ.

— Нѣтъ, докторъ, нѣтъ, я все слышала… я только хотѣла знать, не измѣнилось ли ваше расположеніе къ намъ?

— Ваше величество усомнились въ прочности моей преданности?

— О! докторъ, столько головъ и сердецъ отвернулись отъ насъ при налетѣвшемъ бурномъ вѣтрѣ, что, право, не знаешь, на кого положиться!

— И потому то ваше величество рѣшаетесь принять изъ рукъ Фельятинцевъ министра, креатуру г-жи Сталь?

Королева вздрогнула.

— Вы уже знаете объ этомъ? спросила она.

— Знаю, что ваше величество пригласили г-на де-Нарбонна.

— И вы, конечно, меня порицаете?

— Нѣтъ, государыня; это простая попытка. Когда король все испытаетъ, то, можетъ быть, кончитъ тѣмъ, съ чего слѣдовало начать.

— Вы знавали г-жу Сталь?

— Имѣлъ эту честь, государыня. По выходѣ изъ Бастиліи я поѣхалъ къ ней, и отъ г-на Неккера узналъ, что былъ арестованъ по приказанію вашего величества.

Королева покраснѣла и проговорила съ улыбкой.

— Мы вѣдь условились не возвращаться къ этому!

— Я и не возвращаюсь, государыня, а только отвѣчаю на вопросъ.

— Что вы думаете о г-нѣ Неккерѣ?

— Онъ славный нѣмецъ, чудакъ, доходящій иногда до напыщенности.

— Да развѣ вы не были однимъ изъ тѣхъ кто уговаривалъ короля снова обратиться къ нему?

— Неккеръ былъ тогда самымъ популярными человѣкомъ; я сказалъ королю: «Государь, обопритесь на его популярность!»

— А г-жа Сталь?

— Вашему величеству угодно знать, что я думаю о г-жѣ Сталь?

— Да.

— Со стороны внѣшности, у нея толстый носъ, грубыя черты, некрасивая талія…

Королева улыбнулась: она не безъ удовольствія слышала, что женщина, возбуждавшая много толковъ, была не красива.

— Продолжайте, проговорила она.

— Ея кожа не особенно нѣжна, а манеры болѣе энергичны, чѣмъ граціозны; голосъ ея до того грубъ, что иногда походитъ на мужской. При всемъ томъ, ей двадцать четыре или двадцать пять лѣтъ, у нея шея богини, великолѣпные черные волосы, прекрасные зубы, глаза полные огня; ея взглядъ — это океанъ!

— Ну, а въ нравственномъ отношеніи? что вы скажете объ ея талантѣ? поспѣшила спросить королева.

— Она добра и великодушна; всякій врагъ ея, поговоривъ съ ней съ четверть часа, перемѣнитъ свое отношеніе къ ней.

— Я говорю объ ея геніальности, докторъ; политикѣ отдаютъ не одно сердце.

— Сердце не лишнее даже въ политикѣ, государыня;что касается слова геніальности, произнесеннаго вашимъ величествомъ, то не будемъ такъ щедры въ примѣненіи этого эпитета. У г-жи Сталь большой, огромный талантъ, но онъ не доходитъ до геніальности; ей мѣшаетъ возвыситься надъ уровнемъ земли какой-то сильный балластъ, привязанный къ ея ногамъ и тянущій ее книзу. Между нею и Жанъ-Жакомъ, ея учителемъ, та же разница, что между желѣзомъ и сталью.

— Вы говорите объ ея литературномъ талантѣ, скажите мнѣ что-нибудь о ней, какъ о политикѣ.

— Мнѣ кажется, въ этомъ отношенія г-жѣ Сталь приписываютъ слишкомъ много значенія. Послѣ эмиграціи Мунье и Лалли, ея салонъ превратился въ какой-то англійскій парламентъ, полуаристократическій, съ двумя палатами. Какъ буржуазка, и самая настоящая буржуазка, она имѣетъ слабость обожать знатныхъ сановниковъ; она восхищается англичанами, считая англійскій народъ чрезвычайно аристократическимъ; она не знаетъ ни исторіи англійскаго народа, ни его государственнаго механизма, а потому принимаетъ за потомковъ крестоносцевъ вчерашнихъ дворянъ, которыхъ выбираютъ изъ народа. Другіе народы иногда превращаютъ старое въ новое; Англія же новое всегда превращаетъ въ старое.

— Вы полагаете, что это самое чувство и побуждаетъ г-жу Сталь предлагать намъ Нарбонна.

— О! на этотъ разъ она движима двойнымъ чувствомъ: любовью къ аристократіи и любовью къ аристократу.

— Вы думаете, что г-жа Сталь любитъ г-на Нарбонна за его аристократизмъ?

— Не за его заслуги же, надѣюсь!

— Но какой же аристократъ г-нъ Нарбоннъ? неизвѣстно даже, кто былъ его отецъ.

— А! потому, что никто не дерзаетъ смотрѣть на солнце…

— Послушайте, г-нъ Жильберъ, я женщина и потому люблю сплетни: что говорятъ о г-нѣ Нарбоннѣ?

— Говорятъ, что онъ повѣса, но храбръ и остроуменъ.

— Я говорю объ его происхожденіи.

— Разсказываютъ, что, когда партія іезуитовъ добилась изгнанія Вольтера, Машо, д’Аржансона, — однимъ словомъ всѣхъ, кого называли философами, — ей пришлось бороться съ г-жей де-Помпадуръ. Но преданія о регентѣ были еще живы: всѣ знали, на что способна родительская любовь, при наличности другой любви… Тогда выбрали — іезуиты большіе мастера на подобныя вещи, государыня! — выбрали одну изъ дочерей короля и убѣдили ее на геройское кровосмѣшеніе. Вотъ происхожденіе очаровательнаго кавалера, отецъ котораго не извѣстенъ, какъ говоритъ ваше величество; его происхожденіе неизвѣстно не потому, что оно теряется во мракѣ, а потому, что не выдерживаетъ свѣта.

— Значитъ вы не думаете, вмѣстѣ съ якобинцами и Робеспьеромъ, что у г. Нарбонна есть связь съ шведскимъ посольствомъ?

— Конечно, думаю, государыня; только съ будуаромъ жены, а не съ кабинетомъ мужа. Предположить, что г-нъ де-Сталь тутъ при чемъ-нибудь, значитъ предположить, что онъ мужъ своей жены… О! нѣтъ, это совсѣмъ не измѣна посланника, а слабость, свойственная всѣмъ влюбленнымъ. Только любовь, эта великая, вѣчная чаровница, можетъ заставить женщину вложить въ руки этого легкомысленнаго повѣсы грозную шпагу революціи…

— Вы говорите о той шпагѣ, что поцѣловалъ Изваръ въ Якобинскомъ клубѣ?

— Увы! государыня, я говорю о той, что виситъ надъ вашей головой.

— Итакъ, по вашему мнѣнію, г-нъ Жильберъ, мы напрасно отдаемъ военное министерство г-ну Нарбонну?

— Вы лучше-бы сдѣлали, взявъ сейчасъ того, кто будетъ его преемникомъ.

— Кого-же?

— Дюмурье.

— Дюмурье, бывшій рядовой?

— А! вотъ оно, страшное слово!.. и очень не справедливое по отношенію къ тому, о комъ сказано!

— Развѣ г-нъ Дюмурье не былъ простымъ солдатомъ?

— Конечно, государыня, Дюмурье не принадлежитъ къ тому придворному дворянству, ради котораго могутъ быть приносимы всякія жертвы. Дюмурье, дворянинъ провинціальный: онъ былъ не въ состояніи ни получить, ни купить себѣ командованіе полкомъ, а потому поступилъ въ гусары простымъ солдатомъ. Ему было двадцать лѣтъ, когда пять или шесть противниковъ чуть не изрубили его своими саблями, но онъ, все таки, не сдался имъ, и, несмотря на этотъ примѣръ геройской храбрости, несмотря на его выдающійся умъ, онъ долго томился въ нижнихъ чинахъ.

— Его умъ?! О! да, онъ очень развилъ его, служа шпіономъ Людовику XV.

— Зачѣмъ называть шпіонствомъ то, что вы у другихъ называете дипломатіей? Я знаю, онъ велъ съ королемъ переписку, остававшуюся тайной для его министровъ. Кто изъ придворныхъ не сдѣлалъ-бы того же?

— Но, докторъ, возразила королева, — вѣдь это человѣкъ совершенно безнравственный, у него нѣтъ ни принциповъ, ни чувства чести! Я слышала отъ г-на де-Шуазеля, что Дюмурье представилъ ему два проекта о Корсиканцахъ: одинъ объ ихъ порабощеніи, а другой объ освобожденіи.

— Совершенная правда, государыня, только г-нъ де-Шуазель забылъ вамъ прибавить, что предпочелъ первый, и Дюмурье храбро сражался за его осуществленіе.

— Если мы согласимся сдѣлать Дюмурье министромъ, то этимъ какъ-бы объявимъ войну всей Европѣ.

— Ахъ! государыня, эта война уже объявлена во всѣхъ сердцахъ! Знаете, сколько волонтеровъ записалось въ одномъ этомъ департаментѣ? Шестьсотъ тысячъ! Въ департаментѣ Юры женщины объявили, что всѣ мужчины могутъ уходить, а съ охраной страны и онѣ справятся если имъ выдадутъ пики.

— Вы произнесли слово, докторъ, заставляющее меня содрогаться.

— Извините, государыня, и скажите, что это за слово, чтобы со мной болѣе не случилось подобнаго несчастія.

— Вы упомянули слово пики… О! пики 89 года! я еще вижу на нихъ головы моихъ двухъ несчастныхъ тѣлохранителей!

— А между тѣмъ, государыня, женщина и мать предложила открыть подписку на выдѣлку пикъ.

— А также, не женщина и не мать ли заставила якобинцевъ присвоить себѣ красный колпакъ, цвѣта крови?

— Въ этомъ ваше величество изволите заблуждаться. Надо было ознаменовать равенство какимъ нибудь символомъ; вѣдь нельзя же издать указъ, чтобы всѣ французы надѣли одинаковыя платья; для большаго удобства остановились на одинаковомъ головномъ уборѣ, а красный цвѣтъ выбрали не потому, что это мрачный цвѣтъ крови, но напротивъ потому, что это цвѣтъ веселый, блестящій, всего болѣе пріятный для толпы.

— Отлично, докторъ, вы такой сторонникъ всѣхъ нововведеній, что я не теряю надежды когда нибудь увидать васъ у короля съ пикой въ рукѣ и въ красномъ колпакѣ на головѣ.

Королева поняла, что ей не удастся поколебать убѣжденій этого человѣка, и удалилась съ насмѣшливой и горькой улыбкой.

Принцесса Елизавета хотѣла послѣдовать за нею; но Жильберъ сказалъ ей умоляющимъ голосомъ:

— Принцесса, вы вѣдь любите вашего брата?

— О! я не только люблю его, но обожаю!

— Вы согласны передать ему хорошій совѣтъ, совѣтъ чисто дружескій?

— Охотно, и если совѣтъ дѣйствительно хорошъ…

— По моему, онъ превосходенъ.

— Въ такомъ случаѣ, говорите! говорите!

— Когда его министерство, проведенное фельятинцами, падетъ, — а это случится скоро, — пусть онъ изберетъ себѣ министровъ изъ тѣхъ, кто носить красные колпаки, такъ пугающіе королеву.

Послѣ глубокаго поклона принцессѣ Елизаветѣ Жильберъ удалился.

VI.
Роланы.

Какъ предсказалъ Жильберъ, министерство Нарбонна продержалось недолго, всего три мѣсяца.

Рѣчь Верньо погубила его.

Какъ сказалъ Мирабо: «Съ этой трибуны я вижу окно»… такъ и Верньо, когда получилось извѣстіе, что русская императрица заключила миръ съ Турціей, а Пруссія и Австрія подписали оборонительный и наступательный союзъ въ Берлинѣ, Верньо, поднявшись на трибуну воскликнулъ: «И я тоже могу сказать, съ этой трибуны я вижу дворецъ, гдѣ создаются ковы контръ-революціи, гдѣ подготовляются интриги, которыя предадутъ насъ Австріи… Насталъ день, когда вы можете положить конецъ такой дерзости и смутить заговорщиковъ. Въ старыя времена страхъ и ужасъ часто исходили изъ этого дворца во имя деспотизма; пусть же они теперь войдутъ туда во имя закона!»

Могучимъ жестомъ великій ораторъ, казалось, вызывалъ этихъ двухъ фурій съ всклокоченными волосами.

И онѣ дѣйствительно вступили въ Тюльери, а Нарбоннъ, возвеличенный любовью, былъ низвергнутъ дуновеніемъ бури.

Это паденіе произошло въ началѣ марта 1792 года.

Въ кабинетъ Людовика XVI былъ введенъ человѣкъ маленькаго роста, проворный, нервный, живой, съ умнымъ, загорѣлымъ лицомъ, на которомъ сверкали глаза, полные огня; этому человѣку было 66 лѣтъ, хотя ему можно было дать лѣтъ на десять менѣе.

На немъ былъ надѣтъ мундиръ генералъ-маіора.

Ждать ему пришлось не долго; вскорѣ дверь отворилась, и вышелъ король. Имъ еще не приходилось встрѣчаться лицомъ къ лицу.

Король бросилъ на маленькаго человѣка тусклый, мрачный взглядъ, не лишенный, однако, наблюдательности; маленькій человѣкъ пристально посмотрѣлъ на короля своими глазами, полными огня и недовѣрія.

Въ комнатѣ не осталось никого, чтобы представить незнакомца; это означало, что королю уже было доложено о немъ.

— Г-нъ Дюмурье? спросилъ король.

Дюмурье поклонился.

— Вы давно въ Парижѣ?

— Съ начала февраля, государь.

— Г-нъ де Нарбоннъ вызвалъ васъ?

— Чтобы объявить о моемъ назначеніи въ Эльзасскую армію, подъ начальство маршала Люкнера, гдѣ я долженъ былъ командовать Безансонской дивизіей.

— Однако, вы не уѣхали?

— Я принялъ командованіе, государь; но счелъ своимъ долгомъ замѣтить г-ну де Нарбонну, что въ виду близкой войны (Людовикъ XVI замѣтно вздрогнулъ), грозящей стать всеобщей, продолжалъ Дюмурье, не подавая вида, что замѣтилъ эту дрожь, — слѣдовало бы заняться Югомъ, гдѣ можно ожидать внезапнаго нападенія. Поэтому мнѣ казалось необходимымъ составить планъ обороны юга и отправить туда главнокомандующаго съ войскомъ.

— Да, и вы представили свой планъ г-ну де-Нарбонну, но прежде сообщили о немъ г-ну Жансонне и другимъ членамъ Жиронды?

— Г-нъ Жансонне мой другъ, государь, и я считаю его такимъ же другомъ вашего величества, какъ и самого себя.

— Значитъ, я имѣю дѣло съ жирондистомъ сказалъ король съ улыбкой.

— Вы имѣете дѣло, государь, съ патріотомъ, съ вѣрнымъ подданнымъ своего короля.

Людовикъ XVI прикусилъ свои толстыя губы

— Для того, чтобы лучше служить родинѣ, вы отказались занять временно постъ министра иностранныхъ дѣлъ?

— Государь, сначала я отвѣтилъ, что предпочитаю обѣщанное мнѣ командованіе временному и, даже, постоянному занятію поста министра; я солдатъ, а не дипломатъ.

— Меня, напротивъ, увѣряли, что вы и то и другое.

— Мнѣ дѣлали слишкомъ много чести, государь.

— Благодаря этимъ увѣреніемъ, я и настаивалъ.

— Да, государь, а я продолжалъ отказываться, несмотря на глубокое сожалѣніе, что принужденъ былъ ослушаться васъ.

— Отчего же вы отказываетесь?

— Оттого, что положеніе дѣлъ очень серьезно, государь: оно свергло г-на де Нарбонна и скомпрометировало г-на де Лессара; поэтому всякій, кто считаетъ себя годнымъ на что-нибудь, имѣетъ рано или оставаться въ бездѣйствіи, или требовать, чтобы ему дали подходящую для него дѣятельность. И такъ, государь, одно изъ двухъ: или я представляю изъ себя какую-нибудь величину, или не представляю ничего: если я ничего не значу, оставьте меня въ неизвѣстности; кто знаетъ, для чего вы извлекаете меня изъ нея? Если я что-нибудь значу, не дѣлайте меня министромъ на одинъ день, не давайте мнѣ власть на одну минуту; но дайте мнѣ на что-нибудь опереться, чтобы и вы, въ свою очередь, могли на меня опереться. Положеніе нашихъ дѣлъ — простите, государь, вы видите, что дѣла вашего величества я считаю своими — слишкомъ непріятно Европѣ, чтобы иностранные дворы могли вести переговоры съ министромъ временнымъ. Это временное министерство — простите откровенность солдата, государь (Дюмурье никогда не бывалъ откровеннымъ; но иногда любилъ имъ прикидываться) — это временное министерство было бы неловкимъ поступкомъ, противъ котораго Собраніе возстало бы, и благодаря такой мѣрѣ я лишился бы всякой популярности въ немъ. Скажу болѣе, это временное министерство компрометировало бы ваше величество; вѣдь могли бы сказать, что ваше величество продолжаете держаться стараго министерства и ожидаете лишь случая вернуться къ нему.

— Еслибы дѣйствительно таково было мое намѣреніе, развѣ это было бы для меня невозможно?

— Я полагаю, государь, что вашему величеству пора окончательно порвать съ прошедшимъ.

— Да, и сдѣлаться якобинцемъ, не такъ ли? Вы сказали это Лапорту.

— По правдѣ сказать, еслибъ ваше величество поступили такъ, то поставили бы въ большое затрудненіе всѣ партіи и больше всего якобинцевъ.

— Отчего вы мнѣ не посовѣтуете сейчасъ же надѣть красный колпакъ?

— Ахъ! государь, еслибы это было средствомъ…

Король съ недовѣріемъ посмотрѣлъ на человѣка, давшаго ему такой отвѣтъ, потомъ сказалъ:

— И такъ, вы не желаете министерства временнаго?

— Я не желаю никакого, государь; я готовъ исполнить приказанія моего короля; только я предпочелъ бы, чтобы эти приказанія отправили меня та границу, чѣмъ удержали въ Парижѣ.

— А если я прикажу вамъ оставаться въ въ Парижѣ и во что бы то ни стало взять портфель министра иностранныхъ дѣлъ, что вы скажете?

Дюмурье улыбнулся.

— Я скажу, что ваше величество отказались отъ тѣхъ предубѣжденій, какія были внушены вамъ противъ меня.

— Да, совершенно отказался, г-нъ Дюмурье… Вы мой министръ.

— Я готовъ служить вамъ, государь; но…

— У васъ условія!

— Только объясненія, государь.

— Говорите; я васъ слушаю.

— Постъ министра уже не тотъ, какимъ онъ былъ прежде; не переставая быть вѣрнымъ слугою вашего величества, я, вступая въ министерство, дѣлаюсь слугою націи. Поэтому, съ сегодняшняго дня, не требуйте отъ меня языка, къ которому васъ пріучили мои предшественники: я могу говорить только языкомъ, согласнымъ съ свободой и конституціей: внѣ исполненія моихъ обязанностей, я не стану являться къ вамъ на поклонъ; у меня не хватитъ на это времени, и я нарушу придворный этикетъ, чтобы лучше служить своему государю; я буду работать только съ вами или въ совѣтѣ, и предупреждаю васъ, государь, эта. работа будетъ борьбой.

— Борьбой! почему?

— О! очень просто, государь; почти весь вашъ дипломатическій корпусъ — скрытые контръ-революціонеры; я попрошу васъ измѣнить составъ его; стану противорѣчить вашимъ желаніямъ при выборѣ новаго; предложу вашему величеству лицъ, которыхъ вы не знаете даже по имени, или которыя вамъ не понравятся.

— И въ такомъ случаѣ?.. съ живостью перебилъ Людовикъ XVI.

— Въ такомъ случаѣ, государь, если отвращеніе вашего величества окажется слишкомъ сильнымъ, слишкомъ основательнымъ, я покорюсь вамъ, какъ своему государю; но, если на вашъ выборъ будутъ имѣть вліяніе окружающіе васъ, и я увижу въ этомъ цѣль скомпрометировать васъ, я попрошу ваше величество назначить мнѣ преемника… Государь, подумайте о страшныхъ опасностяхъ, которыя грозятъ вашему престолу; только довѣріе общества можетъ поддержать его: оно вполнѣ зависитъ отъ васъ, государь!

— Позвольте мнѣ остановить васъ.

— Государь…

Дюмурье поклонился.

— Я уже давно думаю объ этихъ опасностяхъ.

Съ этими словами Людовикъ XVI протянулъ руки къ портрету Карла I.

— Мнѣ бы хотѣлось забыть о нихъ, продолжалъ онъ, обтирая лобъ платкомъ, — но эта картина постоянно напоминаетъ о нихъ.

— Государь…

— Подождите, я не кончилъ. Наше положеніе одинаково, значитъ и опасности одинаковы; можетъ быть эшафотъ Уайтъ-Голла появится на Гревской площади.

— Вы уже слишкомъ далеко заглядываете, государь.

— Нѣтъ, я только вглядываюсь въ горизонтъ. Въ такомъ случаѣ, я пойду на эшафотъ, какъ шелъ Карлъ I; не такимъ рыцаремъ, какъ онъ, быть можетъ, но какъ вѣрующій христіанинъ… Продолжайте, генералъ.

Дюмурье молчалъ, нѣсколько удивленный этой твердостью, какой онъ не ожидалъ.

— Государь, позвольте мнѣ перевести разговоръ на другой предметъ.

— Какъ хотите; я хотѣлъ только доказать что не боюсь будущаго, хотя меня хотятъ заставить его бояться, или, если я и боюсь его, то, по крайней мѣрѣ, подготовленъ къ нему.

— Государь, долженъ я считать себя вашимъ министромъ иностранныхъ дѣлъ не смотря на все, что имѣлъ честь сказать вамъ?

— Да.

— Въ такомъ случаѣ, на первый совѣть я принесу четыре депеши. Предупреждаю ваше величество: ни по принципамъ, ни по стилю, онѣ не будутъ походить на депеши моихъ предшественниковъ; но онѣ будутъ соотвѣтствовать обстоятельствамъ. Если этой первой работой я угожу вашему величеству, то стану продолжать; если нѣтъ, экипажъ мой будетъ на готовѣ, и я уѣду служить Франціи и моему королю за границей, что бы ни говорили вашему величеству о моихъ дипломатическихъ талантахъ, въ этомъ-то и есть моя настоящая стихія, которой я посвящалъ всѣ свои труды впродолженіи тридцати шести лѣтъ.

Онъ поклонился, собираясь уйти.

— Подождите, остановилъ его король. — мы условились по одному пункту; остается условиться еще о шести другихъ.

— О моихъ товарищахъ?

— Да; я не хочу, чтобы вы пришли сказать мнѣ, что тотъ или другой вамъ мѣшаетъ; выбирайте себѣ сами свое министерство.

— Вы возлагаете на меня большую отвѣтственность, государь.

— Я думалъ, что вамъ будетъ пріятно это порученіе.

— Государь, я никого не знаю въ Парижѣ, кромѣ нѣкоего Лакоста, котораго могу рекомендовать вашему величеству для морского министерства.

— Лакостъ? онъ, кажется, только комиссаръ-распорядитель?

— Да, государь; онъ представилъ г-ну Бойну свою отставку, чтобы только не участвовать въ несправедливомъ дѣлѣ.

— Это хорошая рекомендація… А для остальныхъ министерствъ?

— Я посовѣтуюсь, государь.

— Могу узнать съ кѣмъ?

— Съ Бриссо, Кондорсэ, Петіономъ, Родореромъ, Жансонне…

— Со всей Жирондой, словомъ.

— Да, государь.

— Ну! я ничего не имѣю противъ Жиронды; посмотримъ, лучше ли она выпутается, чѣмъ конституціоналисты и фельятинцы.

— Остается еще одинъ вопросъ, государь.

— Какой?

— Понравятся ли вамъ мои четыре депеши?

— Это мы увидимъ сегодня вечеромъ.

— Сегодня вечеромъ, государь?

— Да; время не терпитъ; у насъ будетъ чрезвычайный совѣтъ; онъ будетъ состоять изъ васъ, г-на де Граве и де Кайе де Жервиля.

— А Дюпоръ дю Тертръ?

— Онъ подалъ въ отставку.

— Сегодня вечеромъ я явлюсь къ услугамъ вашего величества.

Дюмурье хотѣлъ откланяться.

— Нѣтъ, сказалъ король, — подождите минутку: я хочу погубить вашу репутацію.

Онъ еще не кончилъ говорить, какъ появились королева и принцесса Елизавета съ молитвенниками въ рукахъ.

— Государыня, обратился король къ Маріи Антуанетѣ, — представляю вамъ г-на Дюмурье; онъ обѣщаетъ хорошо служить намъ, и сегодня вечеромъ мы составимъ съ нимъ министерство.

Дюмурье поклонился, между тѣмъ какъ королева съ любопытствомъ разсматривала этого маленькаго человѣка, которому предстояло имѣть такое вліяніе на дѣла Франціи.

— Вы знакомы съ докторомъ Жильберомъ, генералъ? спросила она.

— Нѣтъ, государыня.

— Въ такомъ случаѣ, познакомьтесь.

— Могу я узнать, въ качествѣ чего ваше величество рекомендуете мнѣ его?

— Какъ отличнаго пророка: три мѣсяца тому назадъ онъ предсказалъ, что вы будете преемникомъ г-на Нарбонна.

Въ эту минуту двери кабинета отворились; король долженъ былъ идти къ обѣднѣ.

Вслѣдъ за нимъ вышелъ и Дюмурье.

Всѣ придворные сторонились отъ него, какъ отъ зачумленнаго.

— Ну что, не говорилъ ли я вамъ? шепнулъ ему король со смѣхомъ, — вотъ вы и скомпрометированы.

— Въ глазахъ аристократіи, государь, отвѣтилъ Дюмурье, — это новая милость ко мнѣ вашего величества.

И съ этими словами онъ удалился.

VII.
За драпировкой.

Вечеромъ, въ назначенный часъ Дюмурье явился съ четырьмя депешами; де Граве и Кайе де Жервиль уже ожидали короля.

Король вошелъ вслѣдъ за Дюмурье, только въ другую дверь.

При его появленіи оба министра поспѣшили встать; Дюмурье еще не успѣлъ сѣсть, ему оставалось только поклониться; король кивнулъ головою.

Онъ занялъ кресло по срединѣ стола и сказалъ:

— Садитесь, господа.

Дюмурье показалось, что дверь, въ которую вошелъ король, осталась отворенной, и драпировка на ней слегка колыхалась.

Не отъ вѣтра-ли? или отъ прикосновенія особы, стоявшей за нею?

Три министра усѣлись.

— Принесли вы ваши депеши, генералъ? спросилъ король Дюмурье.

— Да, государь.

Генералъ вынулъ изъ кармана четыре посланія.

— Какимъ государствами, они адресованы? спросилъ король.

— Испаніи, Австріи, Пруссіи, Англіи.

— Прочтите ихъ.

Дюмурье вторично бросилъ взглядъ на драпировку и, по ея движенію, убѣдился, что его слушаютъ.

Твердымъ голосомъ онъ прочелъ депеши.

Министръ говорилъ отъ имени короля, но въ духѣ Конституціи, — безъ угрозъ, но и безъ слабости.

Онъ обсуждалъ интересы государствъ по отношенію къ французской революціи.

Такъ какъ каждое изъ этихъ государствъ съ своей стороны жаловалось на якобинскіе памфлеты, то онъ отвѣчалъ, что эти оскорбленія, заслуживающія лишь одного презрѣнія, были слѣдствіемъ свободы печати, которая, какъ солнце, порождаетъ много нечистыхъ гадовъ, но въ тоже время даетъ возможность созрѣвать богатымъ жатвамъ.

Наконецъ, онъ просилъ мира отъ имени свободной націи, имѣющей своимъ представителемъ короля по закону престолонаслѣдія.

Король слушалъ и съ каждой депешей вниманіе его возрастало.

— А! сказалъ онъ, когда Дюмурье кончилъ, — я никогда не слыхалъ ничего подобнаго, генералъ.

— Вотъ, какъ всегда слѣдовало-бы министрамъ писать и говорить отъ имени королей, замѣтилъ Кайе де Жервиль.

— Дайте мнѣ эти депеши, сказалъ король; — мы ихъ завтра отправимъ.

— Государь, курьеры готовы и ждутъ во дворѣ Тюльери, возразилъ Дюмурье.

— Я-бы желалъ имѣть копіи, чтобы показать королевѣ, проговорилъ король съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ.

— Я предвидѣлъ желаніе вашего величества, и вотъ четыре копіи, мною засвидѣтельствованныя.

— Въ такомъ случаѣ, отправьте ваши посланія, сказалъ король.

Дюмурье подошелъ къ той двери, въ какую вошелъ: тамъ его ожидалъ адъютантъ, и онъ отдалъ ему депеши.

Минуту спустя послышался галопъ нѣсколькихъ лошадей, выѣзжавшихъ со двора Тюльери.

— Пусть такъ! проговорилъ король, отвѣчая на свою мысль, когда замеръ топотъ лошадиныхъ копытъ; — а теперь займемся вашимъ министерствомъ.

— Государь, сказалъ Дюмурье, — я-бы желалъ, чтобы ваше величество попросили г-на Кайе де Жервиля остаться съ нами.

— Я уже просилъ его, отвѣтилъ король.

— А я, къ своему величайшему сожалѣнію принужденъ упорствовать въ своемъ отказѣ: мое здоровье съ каждымъ днемъ слабѣетъ, и мнѣ нуженъ отдыхъ.

— Вы слышите, генералъ? обратился король къ Дюмурье.

— Да, государь.

— Ну что-же, назовите вашихъ министровъ, настаивалъ король.

— У насъ есть г-нъ де Граве, который согласенъ остаться съ нами.

Де Грове поднялъ руку.

— Государь, сказалъ онъ, — языкъ г-на Дюмурье васъ удивилъ своей откровенностью, а мой васъ еще болѣе удивитъ своимъ смиреніемъ

— Что вы хотите сказать, г-нъ де Граве?

— Вотъ, государь, отвѣтилъ де Граве, вынимая бумагу изъ кармана, — вотъ нѣсколько строгая, но справедливая моя оцѣнка, сдѣланная одной весьма достойной дамой; соблаговолите прочесть ее.

Король взялъ бумагу и прочелъ:

Де Граве, военный министръ, человѣкъ незначительный во всѣхъ отношеніяхъ: природа создала его кроткимъ и робкимъ; его предразсудки предписываютъ ему гордость, тогда какъ его сердце внушаетъ ко всѣмъ благосклонность. Изъ этого слѣдуетъ, что, желая все примирить, онъ, въ сущности, ничего не достигаетъ. Мнѣ такъ и представляется, какъ онъ слѣдуетъ за королемъ въ качествѣ придворнаго, высоко держа голову на своемъ слабомъ тѣлѣ, показывая бѣлки своихъ голубыхъ глазъ, которые онъ можетъ держать открытыми только послѣ трехъ или четырехъ чашекъ кофе. Говорить онъ мало, какъ бы изъ сдержанности, а въ сущности оттого, что ему нечего сказать, и онъ до того теряетъ голову, занимаясь дѣлами своего департамента, что въ одинъ прекрасный день попросится въ отставку.

— Вотъ ужъ чисто женская оцѣнка, сказалъ Людовикъ XVI, окончивъ чтеніе, что онъ сдѣлалъ только по просьбамъ де Граве. — Не г-жа-ли Сталь это написала?

— Нѣтъ, куда ей! это г-жа Роланъ, государь.

— Вы говорите, г-нъ де Граве, что сами того-же мнѣнія о себѣ?

— Во многихъ отношеніяхъ, государь. Поэтому, я останусь въ министерствѣ, пока не сдамъ дѣлъ моему преемнику, но прошу ваше величество принять мою отставку.

— Вы правы; вашъ языкъ еще удивительнѣе языка г-на Дюмурье. Если ужъ вы непремѣнно хотите уйти, то я-бы желалъ, чтобы вы указали себѣ преемника.

— Я только что хотѣлъ просить ваше величество позволить мнѣ представить г-на Сервана, человѣка вполнѣ честнаго, непоколебимаго, глубоко нравственнаго, строгаго моралиста и съ чисто женской сердечной добротой; кромѣ того, государь, онъ просвѣщенный патріотъ, храбрый воинъ, бдительный министръ.

— Я ничего не имѣю противъ г-на Сервана. Вотъ у насъ уже три министра: г-нъ Дюмурье — министръ иностранныхъ дѣлъ, г-нъ Серванъ военный министръ и г-нъ Лакостъ морской. Кому мы отдадимъ финансы?

— Г-ну Клавіеру, государь, если вамъ будетъ угодно; этотъ человѣкъ отлично знакомъ съ финансами и съ удивительной ловкостью обращается съ деньгами.

— Да, дѣйствительно, говорятъ, что онъ дѣятеленъ и трудолюбивъ, но раздражителенъ, упрямъ, мелоченъ и непріятенъ въ спорахъ.

— Это недостатки кабинетныхъ ученыхъ, государь.

— Въ такомъ случаѣ и мы не обратимъ вниманія на его недостатки; и такъ, г-нъ Клавіеръ, министръ финансовъ. Перейдемъ къ юстиціи; кому поручимъ ее?

— Мнѣ рекомендуютъ, государь, одного адвоката изъ Бордо, г-на Дюрантона.

— Жирондиста, конечно?

— Да, государь; онъ человѣкъ довольно образованный, очень прямой, прекрасный гражданинъ, но слабый и медлительный; мы его подбодримъ и постараемся быть сильными за него.

— Остается министерство внутреннихъ дѣлъ.

— Единодушное мнѣніе, государь, назначаетъ на этотъ постъ г-на Ролана.

— Г-жу Роланъ, вы хотите сказать?

— Г-на и г-жу Роланъ.

— Вы ихъ знаете?

— Нѣтъ, государь, но, какъ всѣ говорятъ, одинъ похожъ на Плутарховскаго героя, а другая на женщину Тита Ливія.

— Знаете, г-нъ Дюмурье, какъ назовутъ ваше министерство или, вѣрнѣе, какъ его уже называютъ?

— Нѣтъ, государь.

— Министерствомъ санкюлотовъ.

— Принимаю это прозвище, государь; покрайней мѣрѣ всѣ убѣдятся, что мы мужчины.

— Всѣ ваши товарищи готовы?

— Они еще не всѣ предупреждены.

— Согласятся они?

— Я въ этомъ увѣренъ.

— Ну, я отпускаю васъ, генералъ, а послѣ завтра первый совѣтъ.

— До послѣ завтра, государь.

— Не забывайте, господа, обратился король къ Кайе де Жервиллю и де Граве, — что до послѣ завтра вы можете взять ваши отставки обратно.

— Государь, наше рѣшеніе неизмѣнно, и послѣ завтра мы придемъ только для передачи дѣлъ нашимъ преемникамъ.

Всѣ три министра вышли. Не успѣли они дойти до главной лѣстницы, какъ ихъ догналъ камерлакей и обратился къ Дюмурье.

— Генералъ, сказалъ онъ, — король проситъ васъ послѣдовать за мною; его величеству угодно что-то сказать вамъ.

Дюмурье простился со своими коллегами и остался.

— Король или королева? спросилъ онъ.

— Королева, сударь; но ея величество сочли излишнимъ, чтобы эти господа это знали.

Дюмурье покачалъ головой

— А! вотъ чего я боялся! проговорилъ онъ.

— Вы отказываетесь идти? спросилъ Веберъ, такъ какъ это былъ онъ.

— Нѣтъ, я готовъ слѣдовать за вами.

— Пойдемте.

Веберъ провелъ Дюмурье къ королевѣ по слабо освѣщеннымъ корридоромъ.

Дойдя до ея комнаты, онъ доложилъ, не называя Дюмурье по имени:

— Вотъ особа, которую ваше величество желали видѣть.

Дюмурье вошелъ.

Еще никогда, ни при началѣ атаки, ни готозясь идти на проломъ, сердце его не билось такъ сильно. Онъ, вѣдь, хорошо понималъ, что никогда еще не бывалъ въ большей опасности.

Путь, только что открывшійся передъ нимъ, былъ усѣянъ тѣлами частью еще живыхъ, частью уже умершихъ людей, и онъ легко могъ задѣть тѣла Колонна, Неккера, Мирабо, Барнава, Лафайета.

Королева ходила по комнатѣ большими шагами, лицо ея пылало.

Дюмурье остановился у двери, затворившейся за нимъ.

Королева подошла къ нему съ величественнымъ и разгнѣваннымъ видомъ.

— Генералъ, сказала она, приступая къ вопросу со своей всегдашней рѣзкостью, — въ эту минуту вы всемогущи, но только по милости народа, а народъ быстро свергаетъ своихъ кумировъ. Говорятъ, вы очень талантливы; докажите это, понявъ, что ни король, ни я, не можемъ терпѣть всѣхъ этихъ нововведеній. Ваша Конституція это нѣчто вродѣ пневматической машины: король въ ней задыхается отъ недостатка воздуха. И вотъ, я послала за вами, чтобы предупредить васъ прежде, чѣмъ вы пойдете далѣе, чтобы вы немедленно рѣшили и сдѣлали выборъ между нами и Якобинцами.

— Государыня, откровенность вашего велиличества чрезвычайно огорчаетъ меня; но я ожидалъ этого, замѣтивъ ваше величество за драпировкой.

— Значитъ вы приготовили отвѣтъ?

— Вотъ онъ, государыня. Я стою между королемъ и націей; но, прежде всего, я принадлежу отечеству.

— Отечеству! отечеству! повторила королева; — король, значитъ, превратился въ ничто, если всѣ теперь принадлежатъ отечеству и никто королю!

— Нѣтъ, государыня, король по прежнеему король; но король принесъ присягу Конституціи и съ того дня, какъ онъ произнесъ эту присягу, король долженъ быть однимъ изъ первыхъ рабовъ Конституціи.

— Присяга вынужденная! присяга недѣйствительная!

Дюмурье съ минуту молчалъ и, какъ искусный актеръ, смотрѣлъ на королеву съ глубокимъ сожалѣніемъ.

— Государыня, проговорилъ онъ наконецъ — позвольте мнѣ сказать вамъ, что ваше спасеніе, спасеніе короля и спасеніе вашихъ августѣйшихъ дѣтей связано съ Конституціей, столь вами презираемый; и она спасетъ васъ, если вы согласитесь быть спасенной ею… Я-бы оказался плохимъ слугою вашимъ, плохимъ слугою короля, если бы сталъ говорить иначе.

Но королева перебила его высокомѣрнымъ жестомъ.

— Перестаньте, перестаньте, это все напрасныя слова, увѣряю васъ!

Потомъ она прибавила съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ.

— Берегитесь!

— Государыня, отвѣтилъ Дюмурье совершенно спокойно, — мнѣ за пятьдесятъ лѣтъ; я видѣлъ въ жизни не мало всякихъ опасностей и, принимая министерство, я говорилъ себѣ, что эта отвѣтственность еще не самая большая изъ опасностей, угрожающихъ мнѣ.

— О! воскликнула королева, всплеснувъ руками, — только того недоставало, чтобы вы оклеветали меня!

— Оклеветалъ васъ, государыня?

— Да… хотите слышать объясненіе только что сказанныхъ вами словъ?

— Пожалуйста, государыня.

— Вы сказали, что я способна приказать убить васъ… О! о! генералъ!..

Двѣ крупныя слезы скатились по щекамъ Маріи-Антуанеты.

Дюмурье теперь зналъ то, что хотѣлъ узнать; а именно, сохранилось-ли какое нибудь чувство въ этомъ изсохшемъ сердцѣ.

— Сохрани меня Богъ, сказалъ онъ, — нанести подобное оскорбленіе моей государынѣ! характеръ вашего величества слишкомъ возвышенъ, слишкомъ благороденъ, чтобы у самаго злѣйшаго врага вашего могло явиться подобное подозрѣніе. Ваше величество не разъ выказывали свое геройство, что всегда вызывало у меня искреннее восхищеніе и внушило глубокую преданность къ вамъ.

— Вы говорите правду, генералъ? спросила королева взволнованнымъ голосомъ. — Въ такомъ случаѣ, извините меня и дайте мнѣ вашу руку; я такъ слаба, что бываютъ минуты, когда я чуть не падаю.

Въ самомъ дѣлѣ, она поблѣднѣла и откинула назадъ голову.

Была-ли это дѣйствительно дурнота? или одна изъ хитрыхъ продѣлокъ, на какія эта обольстительная Медея была такая искусница?

Какъ ни былъ ловокъ Дюмурье, но попался, или, что очень возможно, только сдѣлалъ видъ будто попался.

— Повѣрьте, государыня, сказалъ онъ, — мнѣ не зачѣмъ обманывать васъ; я не менѣе васъ ненавижу анархію и преступленіе; повѣрьте мнѣ, у меня большая опытность, и чтобы судить о событіяхъ, я нахожусь въ болѣе благопріятномъ положеніи, чѣмъ ваше величество. Все, что теперь происходитъ, не вызвано ни интригами герцога Орлеанскаго, какъ васъ увѣряютъ, ни ненавистью Питта, какъ вы полагали; это не есть также преходящее народное движеніе, а почти единодушное возмущеніе великой націи противъ укоренившихся злоупотребленій! Я знаю, ко всему этому примѣшивается и значительная доля ненависти, и она-то раздуваетъ пожаръ. Оставимъ въ сторонѣ негодяевъ и безумцевъ, и обратимъ наше вниманіе только на короля и на націю; всѣ, кто стремятся къ ихъ разъединенію, стремятся къ ихъ взаимной гибели. А я явился сюда, чтобы положить всѣ свои силы на то, чтобы соединить ихъ; помогите мнѣ, вмѣсто того, чтобы противодѣйствовать мнѣ. Вы мнѣ не довѣряете? Я мѣшаю вашимъ контръ-революціоннымъ замысламъ? Скажите прямо, государыня; я немедленно подамъ королю свою отставку и, гдѣ нибудь въ дальнемъ уголкѣ провинціи, стану оплакивать судьбу моей родины и вашу.

— Нѣтъ! нѣтъ! оставайтесь и извините меня.

— Мнѣ! извинить васъ, государыня? О! умоляю васъ, не унижайтесь такъ!

— Отчего бы мнѣ и не унижаться? развѣ я еще королева? и даже, развѣ я еще женщина?

Она подошла къ окну, и открыла его, не смотря на вечернюю свѣжесть; луна еще серебрила оголенныя верхушки деревьевъ Тюльерійскаго сада.

— Всѣ имѣютъ право наслаждаться воздухомъ и солнцемъ, не правда-ли? Ну, а мнѣ одной не дозволено наслаждаться ни тѣмъ, ни другимъ. Я не смѣю подойти къ окнамъ, выходящимъ во дворъ и въ садъ: одинъ часовой недавно крикнулъ мнѣ грубое ругательство и прибавилъ: «О съ какимъ удовольствіемъ я понесъ-бы твою голову на остріѣ моего штыка»! Вчера я открыла окно въ садъ: съ одной стороны я увидала человѣка, стоявшаго на стулѣ и читавшаго какіе-то ужасы о насъ; съ другой священника, котораго тащили къ бассейну, осыпая его бранью и побоями. Между тѣмъ, какъ будто все это были самыя обыкновенныя сцены, многіе гуляющіе, не обращая на нихъ вниманія, продолжали играть въ мячъ, или спокойно прохаживаться по аллеямъ… Что за время, что за жизнь! что за народъ! И вы еще хотите, чтобы я считала себя королевой, чтобы я еще считала себя женщиной?

Королева упала на диванъ, закрывъ лицо обѣими руками.

Дюмурье опустился на одно колѣно, почтительно взялъ край ея платья и поднесъ его къ своимъ губамъ.

— Государыня, сказалъ онъ, — разъ что я берусь вести борьбу, вы снова сдѣлаетесь счастливой женщиной, вы снова сдѣлаетесь самодержавной королевой, или я сложу въ борьбѣ свою голову.

Онъ поднялся, поклонился королевѣ и поспѣшно вышелъ.

Королева съ отчаяніемъ въ сердцѣ смотрѣла ему вслѣдъ.

— Снова стать всемогущей королевой? повторила она. — Пожалуй, съ помощью твоей шпаги, это еще возможно; но счастливой женщиной, никогда! никогда! никогда!

Она уронила голову на подушки дивана, повторяя имя, съ каждымъ днемъ становившееся для нея все дороже и вызывавшее все сильнѣйшія мученія: имя Шарни!

VIII.
Красный колпакъ.

Дюмурье вышелъ такъ поспѣшно потому, что ему было тяжело видѣть отчаяніе королевы: отвлеченныя идеи, довольно мало затрогивали Дюмурье, зато люди могли вліять на него довольно сильно. Онъ былъ лишенъ чувства политической щепетильности, но былъ очень доступенъ состраданію. Кромѣ того, Бриссо ожидалъ его, чтобы пойти съ нимъ къ якобинцамъ, и Дюмурье не хотѣлъ опоздать, когда предстояло идти заявить свою покорность грозному клубу.

Что касается Собранія, то оно мало заботило его, разъ, что онъ былъ выбранъ Петіономъ, Жансонне, Бриссо и Жирондой.

Но онъ не былъ выбранъ ни Робеспьеромъ, ни Коло д’Ербуа, ни Кутономъ; а якобинцами руководили именно Робеспьеръ, Коло д’Ербуа и Кутона.

Появленія его никто не ожидалъ: прійти къ якобинцамъ было слишкомъ отважно для министра короля; поэтому, едва было произнесено его имя, какъ всѣ взгляды обратились на него.

Что-то сдѣлаетъ Робеспьеръ?

Робеспьеръ обернулся, какъ всѣ остальные, прислушался къ имени, которое было у всѣхъ на устахъ, нахмурилъ брови и опять сдѣлался холоденъ и молчаливъ.

Ледяная, могильная тишина царила въ залѣ.

Дюмурье понялъ, что ему необходимо высказаться опредѣленно.

Жирондисты только что избрали для себя красный колпакъ, въ качествѣ символа равенства; только три или четыре члена рѣшили, что ихъ патріотизма, достаточно извѣстенъ, чтобы нуждаться въ подобномъ доказательствѣ.

Однимъ изъ нихъ былъ Робеспьеръ.

Дюмурье рѣшился: далеко отбросивъ свою шляпу, онъ снялъ красный колпакъ съ головы патріота, сидѣвшаго съ нимъ рядомъ, надвинулъ его себѣ до ушей и поднялся на трибуну.

Вся зала загремѣла рукоплесканіями.

Среди этихъ рукоплесканій вдругъ раздалось шипѣніе ехидны, мгновенно заставившее смолкнуть эти рукоплесканія.

Это «тсъ!» сорвалось съ тонкихъ губъ Робеспьера.

Впослѣдствіи Дюмурье не разъ говорилъ, что свистъ ядеръ, проносившихся надъ его головою, никогда не вызывалъ у него такого трепета, какъ это «тсъ!»

Но Дюмурье былъ сильнымъ противникомъ, какъ боевой генералъ, и какъ ораторъ; его было трудно сбить съ позиціи, какъ на полѣ сраженія, такъ и на трибунѣ.

Онъ выждалъ съ спокойной улыбкой водворенія прежней ледяной тишины и заговорилъ съ вибраціей въ голосѣ:

— Братья и друзья, отнынѣ всѣ минуты моей жизни будутъ посвящены исполненію воли народа и оправданію довѣрія конституціоннаго короля; въ моихъ переговорахъ съ заграницей скажется вся мощь свободнаго народа, и эти переговоры приведутъ вскорѣ къ прочному миру или къ рѣшительной войнѣ!

Тугъ снова раздались рукоплесканія, не смотря на шиканье Робеспьера.

— Если у насъ будетъ эта война, продолжалъ ораторъ, — я переломлю свое перо политическаго дѣятеля и стану въ ряды арміи, чтобы побѣдить, или умереть свободнымъ вмѣстѣ съ моими братьями! Великое бремя тяготѣетъ на моихъ плечахъ; братья, помогите мнѣ нести его; я нуждаюсь въ совѣтахъ; давайте ихъ мнѣ черезъ ваши газеты; высказывайте правду, одну чистую правду, но убивайте клевету и не отталкивайте отъ себя гражданина, чья искренность и отвага вамъ извѣстны, и который вполнѣ отдается дѣлу Революціи.

Дюмурье кончилъ. Онъ сошелъ съ трибуны среди единодушныхъ рукоплесканій; эти рукоплесканія раздражили Колло д’Ербуа, актера, получавшаго такъ часто свистки и такъ рѣдко аплодисменты.

— Къ чему эти рукоплесканія? воскликнулъ онъ съ своего мѣста. — Если Дюмурье пришелъ сюда въ качествѣ министра, ему нечего отвѣчать если онъ пришелъ какъ сочленъ и братъ, онъ только исполнилъ свой долгъ и высказалъ наши общія убѣжденія, поэтому, мы можемъ только отвѣтить ему: пусть онъ дѣйствуетъ, какъ говорилъ!

Дюмурье махнулъ рукою, какъ бы желая сказать: «Такъ я это и понимаю!»

Тогда поднялся Робеспьеръ съ своей неизмѣнной строгой улыбкой, и всѣ поняли, что онъ желаетъ взойти на трибуну: всѣ разступились; поняли, что онъ желаетъ говорить: всѣ замолчали

Только это молчаніе, по сравненію съ тѣмъ, какимъ былъ встрѣченъ Дюмурье, было ласкающимъ, точно бархатнымъ.

Онъ поднялся на трибуну и сказалъ съ свойственной ему торжественностью:

— Я не принадлежу къ тѣмъ, кто считаетъ совершенно невозможнымъ, чтобы министръ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и патріотомъ, и даже, я съ удовольствіемъ принимаю тѣ обѣщанія, какія даетъ намъ Дюмурье. Когда онъ выполнить ихъ, когда покараетъ враговъ, которымъ дали въ руки оружіе его предшественники и заговорщики, еще и теперь руководящіе правительствомъ, не смотря на удаленіе нѣкоторыхъ министровъ, только тогда я буду расположенъ расточать ему хвалы. Но даже и тогда, я не заключу изъ этого, что каждый добрый гражданинъ этого общества не равенъ ему. Великъ только народъ, онъ одинъ достоинъ почитанія въ моихъ глазахъ; погремушки министерской власти исчезаютъ передъ нимъ. Изъ уваженія къ народу, къ самому министру, я прошу не отмѣчать его появленіе здѣсь почестями, указывающими на упадокъ общественнаго духа. Онъ проситъ у насъ совѣтовъ: съ своей стороны обѣщаю давать ему совѣты, полезные для него и для общественныхъ дѣлъ, пока г-нъ Дюмурье яркими проявленіями патріотизма и, въ особенности, настоящими услугами, оказанными отечеству, будетъ показывать, то онъ въ самомъ дѣлѣ братъ добрыхъ гражданъ и защитникъ народа, онъ будетъ находить здѣсь себѣ поддержку. Я не боюсь для этого общества присутствія никакого министра, но объявляю, что какъ только министръ пріобрѣтетъ здѣсь больше вліянія, чѣмъ простой гражданинъ, я потребую его изгнанія. Этого никогда не будетъ.

Среди грома рукоплесканій, ядовитый ораторъ спустился съ трибуны; но, на послѣдней ступенькѣ, его ожидала ловушка.

Дюмурье, прикинувшись восхищеннымъ, стоялъ тамъ съ раскрытыми объятіями.

— Добродѣтельный Робеспьеръ, воскликнулъ онъ, — неподкупный гражданинъ, позволь обнять тебя!

Не смотря на сопротивленія эксъ-депутата, онъ прижалъ его къ своему сердцу.

Всѣ видѣли только то, что произошло, и никто не замѣтилъ отвращенія, съ какимъ Робеспьеръ отнесся къ этой церемоніи.

Вся зала снова разразились рукоплесканіями.

— Пойдемъ, шепнулъ Дюмурье Бриссо, — комедія кончена! Я надѣлъ красный колпакъ и обнялъ Робеспьера: я мѵропомазанъ!

Дѣйствительно, привѣтственные клики трибунъ провожали его до самаго выхода.

Тамъ стоялъ молодой человѣкъ въ качествѣ пристава: онъ обмѣнялся съ министромъ быстрымъ взглядомъ и еще болѣе быстрымъ рукопожатіемъ.

Этотъ юноша былъ герцогъ Шартрскій, т. е. будущій король Луи-Филиппъ.

Только что пробило одиннадцать. Бриссо и Дюмурье торопились попасть къ Роланамъ.

Роланы по прежнему жили въ улицѣ Генего.

Наканунѣ Бриссо предупредилъ ихъ, что Дюмурье, по совѣту Жансонне и его, Бриссо, предложить королю поручить Ролану министерство внутреннихъ дѣлъ.

Бриссо при этомъ спросилъ Ролана, чувствуетъ ли онъ себя достаточно сильнымъ для такого бремени, и Роланъ: съ своей обычной простотой, отвѣтилъ, что надѣется вынести его.

Теперь Дюмурье шелъ объявить ему, что это дѣло рѣшено.

Роланъ и Дюмурье знали другъ друга только по имени и никогда еще не встрѣчалось. Понятно, съ какимъ любопытствомъ они разсматривали другъ друга.

Послѣ обычныхъ привѣтствій, во время которыхъ Дюмурье выразилъ Ролану свое особое удовольствіе видѣть у кормила правленія такого просвѣщеннаго и добродѣтельнаго патріота, какъ онъ, разговоръ естественно перешелъ на короля.

— Вотъ откуда будетъ помѣха, сказалъ Роланъ съ улыбкой.

— Знаете, вы это примете за наивность, хотя меня и не считаютъ наивнымъ, но по моему, король честный человѣкъ и искренній патріотъ возразилъ Дюмурье.

Видя, что г-жа Роланъ ничего не отвѣчаетъ, а только улыбается, онъ спросилъ:

— Г-жа Роланъ не согласна со мною?

— Вы видѣли короля? сказала она.

— Видѣлъ.

— Видѣли королеву?

Дюмурье, въ свою очередь, ничего не отвѣтилъ, а только улыбнулся.

Они условились встрѣтиться на другой день въ одиннадцать часовъ утра для принесенія присяги; по выходѣ изъ Собранія они должны были отправиться къ королю.

Было уже половина двѣнадцатаго: Дюмурье съ удовольствіемъ бы остался; но это былъ уже поздній часъ для такихъ скромныхъ людей, какъ Роланы.

Отчего Дюмурье былъ готовъ остаться у Ролановъ?

Бѣглый взглядъ, брошенный Дюмурье при входѣ на мужа и жену, далъ ему только возможность замѣтить, что мужъ старъ — Роланъ былъ десятью годами старше Дюмурье, — а жена красива и прекрасно сложена. Г-жа Роланъ, дочь гравера, съ самаго дѣтства работала въ мастерской своего отца, а выйдя замужъ, въ кабинетѣ мужа; трудъ, этотъ суровый защитникъ, охранилъ дѣвушку, какъ впослѣдствіи, охранилъ и женщину. Дюмурье принадлежалъ къ числу мужчинъ, которые не могутъ видѣть стараго мужа безъ смѣха, а молодую женщину безъ вожделенія.

Поэтому, онъ не понравился ни мужу, ни женѣ.

Вотъ почему они оба дали понять Бриссо и генералу, что уже поздно.

Бриссо и Дюмурье вышли.

— Ну, что ты думаешь о нашемъ будущемъ товарищѣ? спросилъ Роланъ жену, когда дверь за ними затворилась.

Г-жа Роланъ улыбнулась.

— Есть люди, которыхъ не зачѣмъ видѣть болѣе одного раза, чтобы составить себѣ о нихъ мнѣніе. У него проницательный умъ, гибкій характеръ, фальшивый взглядъ; онъ говорилъ, что въ восторгѣ отъ патріотическаго избранія, о которомъ ему поручено извѣстить тебя; ну, а я не удивлюсь, если онъ постарается вытѣснить тебя.

— Это совершенно и мое мнѣніе, сказалъ Роланъ.

И супруги улеглись, сохраняя свое обычное спокойствіе и невозмутимость, и не подозрѣвая, то желѣзная рука судьбы кровавыми буквами вписала имена ихъ обоихъ на скрижали революціи.

На слѣдующій день, новое министерство присягнуло Собранію, а потомъ отправилось въ Тюльери.

У Ролана были башмаки съ шнурками, вѣроятно потому, что у него не было денегъ на покупку пряжекъ; онъ носилъ также круглую шляпу и никогда не надѣвалъ другой.

Въ Тюльери онъ явился въ своемъ обыкновенномъ костюмѣ; ему пришлось идти позади всѣхъ своихъ товарищей.

Церемоніймейстеръ, г-нъ де Брезе, пропустилъ пятерыхъ первыхъ, но остановилъ Ролана.

Роланъ не понималъ, почему его не пропускаютъ.

— Я, вѣдь, такой же министръ, какъ и другіе, говорилъ онъ, — и, даже, министръ внутреннихъ дѣлъ.

Это нисколько не убѣдило церемонійместера.

Дюмурье услышалъ споръ и вернулся.

— Отчего вы не, пропускаете г-на Ролана? спросилъ онъ.

— Ахъ! генералъ, воскликнулъ церемоніймейстеръ съ отчаяніемъ, — круглая шляпа! башмаки безъ пряжекъ!

— Ахъ! круглая шляпа, башмаки безъ пряжекъ, все пропало! отвѣтилъ ему Дюмурье съ полнымъ хладнокровіемъ и провелъ Ролана къ королю.

IX.
Дѣла внутреннія и внѣшнія.

Министерство, которое съ такимъ трудомъ пробралось въ кабинетъ короля, могло быть названо министерствомъ войны.

1 марта умеръ императоръ Леопольдъ среди всего итальянскаго гарема, убитый тѣми возстающими средствами, какія онъ самъ приготовлялъ для себя.

Королева прочитала въ какомъ-то якобинскомъ памфлетѣ, что корка пирога можетъ совѣршить дѣло правосудія надъ императоромъ австрійскимъ, и теперь заявляла во всеуслышаніе, что ея брата, былъ отравленъ.

Съ Леопольдомъ умерла выжидательная политика Австріи.

Его преемника, Франца II, мы знали лично, и бывъ современникомъ нашихъ отцовъ, онъ былъ также и нашимъ. Онъ былъ полунѣмецъ, полуитальянецъ по крови, Австріецъ, родившійся въ Флоренціи, слабый, вспыльчивый, хитрый, но по мнѣнію священниковъ, человѣкъ честный; это былъ человѣкъ лицемѣрный и жесткій, скрывавшій свое двоедушіе подъ неизмѣнной маской спокойствія, и даже ходившій, какъ автоматъ, какъ статуя командора или призракъ юроля датскаго; онъ выдалъ свою дочь за своего побѣдителя, чтобы не отдавать ему своихъ владѣній, потомъ напалъ на него съ тыла при первомъ шагѣ отступленія, который того заставилъ сдѣлать ледяной сѣверный вѣтеръ. Это былъ Францъ II, замучившій столько жертвъ въ страшныхъ венеціанскихъ тюрьмахъ и въ застѣнкахъ Шпицбергена, палачъ Андріаны и Сильвіо Пелико!

Вотъ кто былъ этотъ покровитель эмигрантовъ, союзникъ ихъ, врагъ Франціи.

Нашъ австрійскій посланникъ, г-нъ де-Ноайль былъ, такъ сказать, плѣнникомъ въ его дворцѣ.

Передъ пріѣздомъ въ Берлинъ нашего послаиника, г-на Сегюра, распространили слухъ, будто онъ ѣдетъ съ цѣлью разузнать тайны короля прусскаго, черезъ его любовницъ.

И дѣйствительно у этого прусскаго короля были любовницы!

Г-нъ де-Сегюръ явился на торжественную аудіенцію въ одно время съ посланникомъ изъ Кобленца.

Король повернулъ спину французскому послу и громко спросилъ у посла принцевъ о здоровьи графа д’Артуа.

Въ то время, какъ и теперь, Пруссія воображала себя стоящей во главѣ нѣмецкаго прогресса; она еще оставалась вѣрна традиціямъ короля Фридриха II, поощрявшаго сопротивленіе турокъ и революціонныя движенія въ Польшѣ и въ то же время, подавлявшаго свободу голландцевъ. Прусское правительство, обладая необыкновенно длинными руками, постоянно вылавливало въ мутной водѣ революціи то Невштатель, то часть Помераніи, то часть Польши.

Францъ II и Фридрихъ-Вильгельмъ были нашими открытыми врагами, между тѣмъ какъ тайными врагами были Англія, Россія, Испанія.

Главой этой коалиціи былъ назначенъ воинственный король шведскій Густавъ Ш, карликъ, вооруженный съ ногъ до головы, какъ великанъ, и еще не освободившійся изъ рукъ императрицы Екатерины II.

Вступленіе Франца II на престолъ ознаменовалось слѣдующей дипломатической нотой:

"1. Удовлетворить нѣмецкихъ князей, имѣющихъ владѣнія въ королевствѣ: другими словами, признать верховную власть императора въ нашихъ департаментахъ, — терпѣть Австрію въ самой Франціи.

"2. Возвратить Авиньонъ, чтобы Провансъ былъ раздѣленъ, какъ прежде.

«3. Возстановить монархію въ томъ видѣ въ какомъ она была до 23 іюня 1789 года».

Несомнѣнно, эта нота соотвѣтствовала тайнымъ желаніямъ короля и королевы. Дюмурье она заставила только пожать плечами.

Можно было подумать, что Австрія уснула 23 іюня и, проспавъ три года, воображала, что проснулась 24 числа.

16 марта 1792 года Густавъ былъ убитъ на балу.

Черезъ день послѣ этого убійства, когда во Франціи еще никто не зналъ о немъ, австрійская нота была доставлена Дюмурье.

Онъ немедленно отнесъ ее Людовику XVI.

Насколько Марія-Антуанета, сторонница крайнихъ средствъ, желала войны, полагая, что война освободить ее, настолько король, предпочитавшій умѣренный образъ дѣйствія, политику выжиданія, уловокъ и увертокъ, боялся ея.

Въ самомъ дѣлѣ война при всякомъ исходѣ ея могла оказаться для него роковою. Въ случаѣ побѣды, онъ окажется во власти генерала побѣдителя. Въ случаѣ пораженія, народъ, сваливъ на него отвѣтственность, станетъ кричать объ измѣнѣ и нападетъ на Тюльери.

Наконецъ, если непріятель проникнетъ въ Парижъ, кого приведетъ онъ съ собою?

Monsieur, то есть регента королевства.

Людовикъ XVI будетъ низложенъ, Марія-Антуанета отдана подъ судъ за супружескую невѣрность, королевскія дѣти могутъ быть объявлены дѣтьми незаконными: вотъ каковы будутъ результаты возвращенія въ Парижъ эмигрантовъ.

Король вполнѣ полагался на австрійцевъ, нѣмцевъ, пруссаковъ, но не довѣрялъ эмигрантамъ.

Прочитавъ ноту онъ понялъ, однако, что для Франціи наступило время обнажить мечъ, и что отступать болѣе нельзя.

20 апрѣля король и Дюмурье вошли въ Собраніе и возвѣстили объ объявленіи войны съ я Австріей.

Объявленіе войны было встрѣчено съ восторгомъ.

Въ это время во Франціи существовали четыре партіи, рѣзко отличавшіяся одна отъ другой.

Абсолютные роялисты: къ нимъ принадлежала королева.

Роялисты конституціонные: королъ считалъ себя однимъ изъ нихъ.

Республиканцы.

Анархисты.

У абсолютныхъ роялистовъ, кромѣ королевы, не было во Франціи явныхъ вождей.

За границей ихъ представителями были Monsieur, графъ д’Артуа, принцъ Конде, герцогъ Шарлъ Лотарингскій.

Г-нъ де-Бретейль въ Вѣнѣ, г-нъ Мерси д’Аржантонъ въ Брюсселѣ были въ этой партіи представителями королевы.

Вожди партіи конституціонной были: Лафайетъ, Бальи, Барнавъ, Ламетъ, Дюпоръ, однимъ словомъ, фельятинцы.

Король очень-бы желалъ отказаться отъ неограниченной королевской власти и примкнуть къ нимъ; тѣмъ не менѣе, его симпатіи влекли его болѣе къ прошлому, чѣмъ къ будущему.

Вожди республиканской партіи были: Бриссо, Верньо, Гуаде, Петіонъ, Роланъ, Изнаръ, Дюко, Кондорсэ, Кутонъ.

Вождями анархистовъ были: Маратъ, Дантонъ, Сантеръ, Гоншонъ, Камиль Демуленъ, Эберъ, Лежандръ, Фабръ-д’Еглантинъ, Колло д’Ербуа.

Дюмурье готовъ былъ примкнуть къ любой партіи, только-бы она могла служить къ выгодѣ его интересовъ и доставила ему извѣстность.

Робеспьеръ снова стушевался: онъ выжидалъ.

Кому же должно было быть вручено знамя революціи?

Лафайету, одному изъ героевъ эпизода на Марсовомъ Полѣ?

Люкнеру? Франція знала объ немъ только то, что онъ сражался противъ нея, какъ партизанъ Пруссіи, во время Семилѣтней войны.

Рошамбо? Но онъ понималъ лишь одну войну оборонительную и былъ оскорбленъ, что Дюмурье обратился со своими приказаніями прямо къ молодымъ офицерамъ, не представивъ ихъ предварительно на разсмотрѣніе опытности стараго генерала.

А между тѣмъ эти три лица командовали тремя корпусами, собиравшимися выступить въ кампанію.

Лафайетъ находился въ центрѣ: онъ долженъ былъ поспѣшно спуститься къ Менѣ, подвигаясь отъ Живэ къ Намюру.

Люкнеръ охранялъ Франшъ-Контэ.

Рошамбо — Фландрію.

Лафайетъ при содѣйствіи арміи, которую Рошамбо долженъ былъ прислать ему изъ Франціи подъ командой Бирона, долженъ былъ взять Намюръ и затѣмъ идти на Брюссель, гдѣ его съ раскрытыми объятіями ожидала Брабантская революція.

Лафайету досталась лучшая роль: онъ находился въ авангардѣ, и ему-то Дюмурье предоставилъ первую побѣду.

Эта побѣда сдѣлала-бы его главнокомандующимъ.

Будь Лафайетъ побѣдителемъ и главнокомандующимъ, а Дюмурье военнымъ министромъ, красный колпакъ полетѣлъ бы прочь; одной рукой они раздавили бы Жиронду, а другой Якобинцевъ.

Контръ-революція совершилась-бы!

А Робеспьеръ?

Робеспьеръ, какъ мы сказали, куда-то исчезъ, и многіе были того мнѣнія, что существовалъ подземный ходъ отъ лавки столяра Дюплэ къ королевской резиденціи Людовика XVI.

Не этимъ ли объяснется пенсія, которую выплачивала впослѣдствіи герцогиня Ангулемская м-ль Робеспьеръ?

Но въ данныхъ обстоятельствахъ какъ и всегда, Лафайетъ провинился передъ самимъ собой.

Помимо того, на войну были отправлены сторонники мира; наши интенданты въ особенности оказались друзьями нашихъ враговъ: они-бы съ удовольствіемъ оставили наши войска безъ провіанта и боевыхъ запасовъ — что они впрочемъ и дѣлали — чтобы обезпечить доставку хлѣба и боевыхъ снарядовъ пруссакамъ и австрійцамъ

Притомъ замѣтьте, что Дюмурье, любившій всевозможныя темныя дѣла и интриги, не прерывалъ сношеній съ Орлеанами, сношеній, впослѣдствіи погубившихъ его.

Биронъ былъ вождемъ партіи орлеанистовъ.

Такимъ образомъ, орлеанисты, Лафайетъ и Биронъ должны были наносить первые удары, трубить первую побѣду.

28 апрѣля утромъ, Биронъ овладѣлъ Кіеврэнемъ и пошелъ на Монсъ.

На другой день, 29, Теобальдъ Дильонъ двинулся изъ Лилля къ Турнэ.

Биронъ и Дильонъ были оба аристократы: и тотъ и другой были красивы, храбры, кутилы, оба отличались остроуміемъ и вышли изъ школы Ришелье; одинъ былъ искренній патріотъ, другой еще не успѣлъ дать самому себѣ отчетъ въ своихъ мнѣніяхъ: онъ былъ зарѣзанъ.

Мы уже говорили, что драгунскіе полки составляли аристократическія части войска. Два драгунскихъ полка шли во главѣ трехтысячнаго корпуса Бирона.

И вотъ драгуны, даже не видя нигдѣ непріятеля, начинаютъ кричать: «Спасайся, кто можетъ! намъ измѣнили!»

Они съ этими криками поворачиваютъ назадъ, наскакиваютъ на пѣхоту и топчутъ ее; пѣхота, полагая, что за ними погоня, также бѣжитъ.

Произошла полная паника.

Тоже самое случилось и съ Дильономъ.

Дильонъ встрѣтилъ отрядъ изъ девятисотъ австрійцевъ: французы его авангарда испугались, побѣжали, увлекли за собою пѣхоту, бросили повозки, артиллерію, экипажи и остановились только въ Лиллѣ.

Тамъ бѣглецы выставили виновниками своей трусости своихъ начальниковъ и зарѣзали Теобальда Дильона и подполковника Бертуа; затѣмъ выдали ихъ тѣла черни города Лилля, а та ихъ повѣсила и принялась плясать вокругъ труповъ.

Кто организовалъ это пораженіе, чьей цѣлью было внести колебаніе въ сердца патріотовъ и увѣренность въ сердца непріятелей?

Жиронда, желавшая войны и мучительно страдавшая отъ этого двойнаго пораженія, Жирондп, надо сознаться, что все подтверждало ея подозрѣніе — Жиранда обвиняла дворъ, то есть королеву.

Ея первой мыслью было отомстить Маріи-Антуанетѣ за ударъ ударомъ.

Но королевская власть получила за это время возможность оградить себя гораздо болѣе прочной броней, чѣмъ тотъ нагрудникъ, который сама королева подбивала ватой для короля.

Мало по малу королева переорганизовала знаменитую конституціонную гвардію, дозволенную Учредительнымъ Собраніемъ; она состояла изъ шести тысячъ человѣкъ.

И что это были за люди! бретеры, учителя фехтованія, которые осмѣливались оскорблять представителей народа даже въ самомъ Собраніи; бретонскіе и вандейскіе дворяне, провансальцы изъ Нима и Арля, дюжіе священники, которые, подъ предлогомъ отказа отъ присяги, сбрасывали свои рясы и, вмѣсто кропила, брали саблю, шпагу и пистолетъ; тугъ же были какіе-то, неизвѣстно откуда взявшіеся, кавалеры св. Людовика, получившіе кресты неизвѣстно за что. Самъ Дюмурье жалуется на это въ своихъ мемуарахъ: «Какое-бы правительство ни смѣнило существующее, оно будетъ не въ состояніи поставить на прежнюю высоту этотъ прелестный и несчастный орденъ, который такъ щедро раздавали впродолженіи двухъ лѣтъ». За это время было пожаловано шесть тысячъ крестовъ.

Дѣло дошло до того, что министръ иностранныхъ дѣлъ отказалъ самому себѣ въ лентѣ и далъ ее г-ну де Ватвилю, майору швейцарскаго полка.

Нападеніе надо было начать съ брони; потомъ дѣло дойдетъ до самихъ короля и королевы.

Вдругъ распространился слухъ, что въ Военной Школѣ нашли бѣлое знамя, и что это знамя, которое собирались немедленно водрузить, подарилъ самъ король. — Это напомнило черную кокарду 5 и 6 октября.

Зная враждебныя революціи убѣжденія короля и королевы, всѣ такъ были удивлены, не видя бѣлаго знамени надъ Тюльери, что ожидали его появленія на какомъ нибудь другомъ зданіи.

Народъ, узнавъ о существованіи этого знамени, двинулся къ казармамъ.

Офицеры хотѣли сопротивляться, но солдаты ихъ оттѣснили.

Было найдено бѣлое знамя, величиною съ ладонь; оно было воткнуто въ пирогъ, подаренный дофиномъ.

Кромѣ этой ничтожной тряпки, нашли много гимновъ въ честь короля, много оскорбительныхъ для Собранія пѣсень и тысячи антиреволюціонныхъ листковъ.

Бозиръ немедленно представилъ докладъ въ Собраніе: королевская гвардія радостными клоками привѣтствовала пораженіе при Турнэ и Кіеврэнѣ; она выразила надежду, что черезъ три дня Валансьенъ будетъ взятъ непріятелемъ, а черезъ двѣ недѣли иностранцы пожалуютъ въ Парижъ.

Это еще не все: одинъ гвардеецъ, добрый французъ, Іохимъ Мюратъ, полагавшій, судя по названію этой гвардіи, что вступалъ въ дѣйствительно конституціонную гвардію, подалъ въ отставку; — его хотѣли подкупить и послать въ Кобленцъ.

Эта гвардія была грознымъ орудіемъ въ рукахъ короля: она могла, по приказанію король, пойти на Собраніе, окружить манежъ, арестовать представителей народа или перебить ихъ отъ перваго до послѣдняго. Кромѣ того, что могло ей помѣшать захватить короля, выѣхать съ нимъ изъ Парижа, отвезти его на границу, устроить новое бѣгство въ Вареннъ, на этотъ разъ болѣе удачное?

Вслѣдствіе этого, 22 мая, т. е. черезъ три недѣли послѣ понесеннаго двойного пораженія, Петіонъ, новый парижскій мэръ, назначенный имъ по желанію королевы, Петіонъ, который привезъ ее изъ Варенна, и кому она покровительствовала изъ ненависти къ тому, кто далъ ей возможность бѣжать; Петіонъ, въ письмѣ къ командиру національной гвардіи, открыто высказалъ свои опасенія о возможности отъѣзда короля и приказывалъ ему присматривать, наблюдать и увеличить патрули въ окрестностяхъ…

Присматривать, наблюдать за кѣмъ? Петіонъ нечего не говорилъ объ этомъ. Увеличить патрули въ окрестностяхъ чего? Тоже молчаніе.

Къ чему называть Тюльери и короля?

За кѣмъ наблюдаютъ? — За врагомъ!

Вокругъ чего увеличиваютъ патрули? — Вокругъ вражескаго лагеря!

Что это за вражескій лагерь? Тюльери!

Кто врагъ? Король!

И такъ главный вопросъ былъ затронутъ.

Петіонъ, ничтожный адвокатъ изъ Шартра, сынъ прокурора, вызывалъ къ отвѣту потомка Людовика Святаго, внука Людовика XIV, короля Франціи!

И король Франціи жаловался на это, хорошо понимая, что этотъ голосъ громче его собственнаго; онъ излилъ свои жалобы въ письмѣ, которое власти департамента приказали расклеить на стѣнахъ Парижа.

Но это письмо нисколько не встревожило Петіона; онъ не отвѣтилъ на него и не отмѣнилъ своего приказа.

Значитъ, Петіонъ былъ настоящимъ королемъ, въ чемъ не трудно было убѣдиться.

Докладъ Бозира требовалъ уничтоженія конституціонной гвардіи короля и ареста г-на де Бриссака, ея командира.

Надо было ковать желѣзо, пока оно горячо. Жирондисты поспѣшили съ этимъ дѣломъ, какъ знающіе свое ремесло кузнецы.

Для нихъ дѣло шло о собственномъ существованіи.

Декретъ былъ изданъ, и въ тотъ же день конституціонная гвардія была распущена, герцога де Бриссака приказано арестовать, и караулы въ Тюльери опять были переданы національной гвардіи.

О Шарни! Шарни, гдѣ ты? Въ Вареннѣ ты чуть не отбилъ королеву, имѣя всего триста всадниковъ, что сдѣлалъ бы ты въ Тюльери съ шестью тысячами человѣкъ?

Шарни былъ счастливъ, забывая обо всемъ въ объятіяхъ Андрэ.

X.
Улица Генего и Тюльери.

Какъ помнитъ читатель, де Граве представилъ свою отставку; король почти отказался, а Дюмурье совершенно отказался принять ее.

Дюмурье непремѣнно хотѣлъ удержать де Граве, человѣка очень для него удобнаго. Это ему удалось; но, при извѣстіи о двойномъ пораженіи нашихъ войскъ, ему пришлось пожертвовать своимъ военнымъ министромъ.

Онъ отказался отъ него, бросилъ этотъ пирогъ Церберу Якобинцевъ, чтобы унять его лай.

Дюмурье замѣнилъ его полковникомъ Серваномъ.

Конечно, онъ мало зналъ своего будущаго товарища и не подозрѣвалъ, какой ударъ онъ нанесетъ королю.

Въ то время, какъ королева смотрѣла изъ мансардъ Тюльери, не покажутся ли на горизонтѣ ея, столь долго ожидаемые, австрійцы, другая женщина сидѣла въ своей небольшой гостиной на улицѣ Генего.

Одна была представительницей контръ-революціи, другая — душой революціи.

Мы говоримъ, конечно, о г-жѣ Роланъ.

Это она провела Сервана въ министерство, какъ г-жа Сталь провела Нарбонна.

Рука женщинъ чувствуется повсюду въ страшные дни 91, 92, 93 годовъ.

Серванъ почти не выходилъ изъ гостиной г-жи Роланъ. Какъ всѣ жирондисты, для которыхъ она была путеводной звѣздой и Эгеріей, — онъ черпалъ вдохновеніе отъ этой мужественной женщины, которая, не смотря на сжигавшій внутренній огонь, не переставала быть бодрой и энергичной.

Говорили, будто она была любовницей Сервана: она относилась къ клеветѣ съ презрительной улыбкой и не протестовала.

Каждый день мужъ ея возвращался домой подавленный борьбой, инстинктивно сознавая, что его съ Клавьеромъ влекутъ въ бездну, но не имѣя никакихъ прямыхъ доказательствъ: отъ всего можно было отпереться.

Въ тотъ вечеръ, когда Дюмурье пришелъ предложить ему портфель министра внутреннихъ дѣлъ, Роланъ предъявилъ свои условія.

— Все мое богатство заключается въ моей чести, сказалъ онъ; — я хочу, чтобы моя честь вышла незапятнанной изъ министерства. При засѣданіяхъ совѣта долженъ присутствовать секретарь и записывать мнѣнія каждаго: это дастъ возможность узнать, кто погрѣшилъ противъ патріотизма и свободы.

Дюмурье согласился: ему, при его собственной непопулярности, было очень удобно стать подъ флагомъ жирондистовъ. Вообще же онъ принадлежалъ къ людямъ, которые вѣчно обѣщаютъ, а исполняютъ свои обѣщанія только сообразуясь съ обстоятельствами.

Этого обѣщанія Дюмурье не сдержалъ, и Роланъ напрасно требовалъ секретаря.

Тогда Роланъ, видя, что не добьется тайнаго архива, прибѣгъ къ гласности. Онъ основалъ газету Термометръ; но, онъ самъ это отлично понималъ, бывали такія засѣданія совѣта, немедленное разглашеніе которыхъ было бы измѣлой.

Назначеніе Сервана было ему на руку. Но и этого было недостаточно; совѣтъ, находившійся подъ вліяніемъ Дюмурье, не приходилъ ни къ какимъ рѣшеніямъ.

Собраніе постановило распустить конституціонную гвардію и арестовать Бриссака.

29 мая Роланъ, возвратясь вечеромъ домой вмѣстѣ съ Серваномъ, принесъ это извѣстіе.

— Что сдѣлали съ этими распущенными гвардейцами? спросила г-жа Роланъ.

— Ничего.

— Значитъ, они на свободѣ?

— Да; только ихъ принудили снять голубые мундиры.

— Завтра они надѣнутъ красные и превратятся въ швейцарцевъ.

Дѣйствительно, на слѣдующій день на улицахъ Парижа появилось множество красныхъ мундировъ.

Распущенные гвардейцы только перемѣнили одежду. Они остались въ Парижѣ, раскрывая объятія иностранцамъ, призывая ихъ, обѣщая отворить для нихъ всѣ заставы.

Ни Серванъ, ни Роланъ не знали, какъ положить этому конецъ.

Г-жа Роланъ взяла листъ бумаги и подала перо Сервану.

— Пишите! приказала она. — «Предложеніе устроить въ Парижѣ лагерь изъ двадцати тысячъ волонтеровъ по случаю праздника 14 іюля…»

Серванъ выронилъ перо, еще не кончивъ этой фразы.

— Король никогда на это не согласится! — сказалъ онъ.

— Поэтому, эту мѣру слѣдуетъ предложить не королю, а Собранію; требовать ее слѣдуетъ не въ качествѣ министра, а простого гражданина.

Серванъ и Роланъ, точно ихъ озарилъ свѣтъ молніи, на мгновеніе увидали передъ собой обширный горизонтъ.

— О! вы правы! воскликнулъ Серванъ, — при такомъ декретѣ и декретѣ о священникахъ, король очутится у насъ въ рукахъ.

— Вы понимаете? священники, это контръ-революція въ семьѣ и обществѣ; священники заставили прибавить къ Символу Вѣры слова: «И всякій, кто станетъ платить налогъ, будетъ осужденъ!» Пятьдесятъ присягнувшихъ священниковъ были убиты, ихъ дома разграблены, ихъ поля уже полгода подвергаются опустошенію; пусть Собраніе немедленно издастъ декретъ противъ непокорныхъ священниковъ. Кончайте ваше предложеніе, Серванъ, а Роланъ составитъ декретъ.

Серванъ кончилъ свою фразу.

Между тѣмъ Роланъ написалъ:

«Высылка изъ государства мятежнаго священника состоится черезъ мѣсяцъ послѣ того, какъ ее потребуютъ двадцать дѣйствительныхъ гражданъ, округъ одобритъ, правительство утвердитъ; высылаемый будетъ получать по три ливра въ день на дорожныя издержки до границы».

Серванъ прочелъ свое предложеніе о лагерѣ изъ двадцати тысячъ волонтеровъ.

Роланъ прочелъ декретъ объ изгнаніи священниковъ.

Дѣйствительно, весь вопросъ заключался въ томъ: поступалъ-ли король искренно? Или былъ измѣннникомъ?

Если король бытъ искренно преданъ конституціи, онъ утвердитъ оба декрета.

Если король измѣняетъ ей, онъ наложитъ свое veto.

— Я подпишу предложеніе о лагерѣ, какъ гражданинъ, сказалъ Серванъ.

— А Верньо предложитъ декретъ о священникахъ, сказали мужъ и жена.

На другой день Серванъ внесъ свое предложеніе въ Собраніе.

Верньо положилъ декретъ о священникахъ въ карманъ и обѣщалъ вспомнить о немъ, когда настанетъ время.

Вечеромъ того дня, когда предложеніе было послано въ собраніе, Серванъ, по обыкновенію, пошелъ въ совѣтъ.

Его выходка уже была извѣстна: Роланъ и Клавьеръ отстаивали его передъ Дюмурье, Лакостомъ и Дюрантономъ.

Дюмурье, увидѣвъ его, воскликнулъ:

— А! г-нъ Серванъ, идите-ка отдать отчетъ въ вашемъ поведеніи!

— Отдать отчетъ, кому? спросилъ Серванъ.

— Королю, націи, мнѣ!

Серванъ улыбнулся.

— Вы сдѣлали сегодня очень важный поступокъ, замѣтилъ Дюмурье.

— Да, я знаю; чрезвычайно важный.

— Спрашивали вы приказанія у короля?

— Признаюсь, не спрашивалъ.

— Совѣтовались вы съ вашими товарищами?

— Нѣтъ, опять признаюсь, не совѣтовался.

— Въ такомъ случаѣ, какое право имѣли вы такъ поступить?

— Право частнаго лица и гражданина.

— Значитъ, вы внесли это зажигательное предложеніе въ качествѣ частнаго лица и гражданина?

— Да.

— Но зачѣмъ-же вы прибавили къ своей подписи военный министръ?

— Я хотѣлъ доказать Собранію, что готовъ поддерживать, какъ министръ, то, чего требовалъ, какъ гражданинъ.

— Вы, г-нъ Серванъ, поступили, какъ дурной гражданинъ и какъ дурной министръ! сказалъ Дюмурье.

— Предоставьте мнѣ самому быть судьей своей совѣсти; еслибы бы мнѣ пришлось выбирать судью для такого щекотливаго вопроса, его навѣрное не звали бы Дюмурье.

Дюмурье поблѣднѣлъ и сдѣлалъ шагъ по направленію къ Сервану.

Тотъ схватился за свою саблю. Дюмурье сдѣлалъ тоже.

Въ эту минуту вошелъ король.

Онъ еще не слышалъ о предложеніи Сервана.

Всѣ замолчали.

На слѣдующій день въ Собраніи обсуждался декретъ объ устройствѣ въ Парижѣ лагеря двадцати тысячъ федералистовъ.

Извѣстіе объ этомъ очень удручающе подѣйствовало на короля. Онъ призвалъ Дюмурье.

— Вы вѣрный слуга, г-нъ Дюмурье, сказалъ король, — и я знаю, какъ близко вы приняли къ сердцу интересы королевской власти въ дѣлѣ этого негодяя Сервана.

— Благодарю, ваше величество, проговорилъ Дюмурье и, помолчавъ, прибавилъ:

— Вы знаете, государь, что декретъ прошелъ?

— Нѣтъ; но все равно: я рѣшился воспользоваться своимъ правомъ veto.

Дюмурье покачалъ головой.

— Вы этого но одобряете? спросилъ король.

— Государь, когда вы не имѣете на своей сторонѣ силы оказать сопротивленіе, когда большая часть націи подозрительно смотритъ на васъ, якобинцы неистовствуютъ, а республиканская партія ведетъ очень хитрую политику, подобное рѣшеніе будетъ равносильно объявленію войны.

— Что дѣлать, война такъ война! Вѣдь я воюю съ моими друзьями, почему-же мнѣ не воевать и съ моими врагами?

— Государь, въ той войнѣ у васъ десять шансовъ на побѣду, а въ этой — десять шансовъ на пораженіе.

— Да развѣ вы не знаете, съ какой цѣлью требуютъ эти двадцать тысячъ человѣкъ?

— Если ваше величество разрѣшите мнѣ полную свободу слова на пять минутъ, я докажу, что не только знаю, чего они хотятъ, но угадываю, что изъ этого выйдетъ.

— Говорите, генералъ, я васъ слушаю.

Лодовикъ XVI облокотился на ручку кресла, положилъ голову на руку и приготовился внимательно слушать.

— Государь, тѣ, кто предложилъ этотъ декретъ, настолько же враги отечества, насколько и короля.

— Вотъ видите! перебилъ его Людовикъ XVI, — вы сами это сознаете!

— Скажу болѣе: приведеніе въ исполненіе этого декрета приведетъ къ большимъ несчастіямъ.

— Ну, и что-же?

— Позвольте, государь!

— Продолжайте! Продолжайте!

— Со стороны военнаго министра преступленіе требовать скопленія двадцати тысячъ человѣкъ близъ Парижа въ то самое время, когда наши войска такъ ничтожны по своей численности, наши границы такъ слабо защищены, а наша казна такъ истощена.

— О! еще какъ преступно!

— Не только преступно, но и неосторожно, а это гораздо хуже! неосторожно по близости съ Собраніемъ предлагать скопище недисциплинированнаго войска, само названіе котораго до чрезвычайности воспламенитъ его патріотизмъ, и которымъ можетъ воспользоваться всякій честолюбецъ.

— О! вся Жиронда высказалась устами Сервана!

— Да, но не Жиронда этимъ воспользуется, государь.

— Можетъ быть Фельятинцы?

— Ни тѣ, ни другіе, а Якобинцы! Ихъ филіальныя отдѣленія разбросаны по всей странѣ, а изъ двадцати федералистовъ, найдется, пожалуй, не менѣе девятнадцати тысячъ ихъ приверженцевъ. И, повѣрьте, государь, сами творцы этого декрета больше всего пострадаютъ изъ-за него.

— Ахъ, будь это такъ, это почти утѣшило-бы меня! воскликнулъ король.

— Итакъ, какъ видите, государь, я согласенъ съ тѣмъ, что декретъ опасенъ для всей націи, для вашего величества, для Собранія, но, всего болѣе, для его творцовъ, такъ какъ онъ будетъ орудіемъ ихъ кары; тѣмъ не менѣе, я полагаю, что вы не можете не утвердить его. Онъ такъ хитро придуманъ, что я прямо скажу, что это дѣло женскихъ рукъ!

— Г-жи Роланъ, не правда-ли? Отчего женщины, вмѣсто того, чтобы заниматься политикой, не прядутъ и не вяжутъ?

— Что дѣлать, государь! г-жа де-Ментенонъ, г-жа де-Помпадуръ, г-жа дю-Барри заставили ихъ утратить эту привычку… Декретъ, какъ я сказалъ, придуманъ необыкновенно хитро; онъ обсуждался съ ожесточеніемъ, а былъ принятъ съ восторгомъ. Этотъ злосчастный декретъ всѣхъ ослѣпилъ; если вы примѣните къ нему ваше veto, онъ, все-таки, будетъ приведенъ въ исполненіе. Вмѣсто двадцати тысячъ человѣкъ, собранныхъ на законной почвѣ, и которыхъ, поэтому, можно размѣстить какъ угодно, къ годовщинѣ федераціи нахлынуть изъ провинціи тысячъ сорокъ безъ всякаго декрета, и они-то однимъ натискомъ сокрушатъ и Конституцію, и Собраніе, и тронъ! Окажись мы теперь побѣдителями, а не побѣжденными, прибавилъ Дюмурье, понизивъ голосъ, — имѣй я возможность сдѣлать Лафайета главнокомандующимъ и отдать въ его распоряженіе сто тысячъ войска, я сказалъ-бы вамъ: «Не соглашайтесь, государь!» Мы потерпѣли пораженіе извнѣ и внутри страны, и я говорю: «Согласитесь, государь».

Въ эту минуту постучали въ дверь.

— Войдите! сказалъ король.

Это былъ камеръ-лакей Тьерри.

— Государь, министръ юстиціи, г-нъ Дюрантонъ, проситъ позволенія переговорить съ вашимъ величествомъ.

— Что ему отъ меня надо? Узнайте, г-нъ Дюмурье.

Дюмурье вышелъ.

Въ ту-же минуту приподнялась драпировка, закрывавшая дверь въ покои королевы, и показалась Марія-Антуанета.

— Государь! государь! сказала она, — будьте тверды! Этотъ Дюмурье такой-же Якобинецъ, такъ и другіе! Развѣ онъ не наряжался въ красный колпакъ? Что касается Лафайета, вы знаете, я предпочитаю погибнуть, только-бы быть обязанной своимъ спасеніемъ не ему!

Послышались шаги возвращавшагося Дюмурье; драпировка опустилась; видѣніе исчезло.

XI.
Veto.

Едва драпировка успѣла опуститься, какъ вошелъ Дюмурье.

— Государь, сказалъ онъ, — по предложенію Верньо, Собраніе только что приняло декретъ о священникахъ.

— О! проговорилъ король, вставая, — да это заговоръ! Въ чемъ состоитъ этотъ декретъ?

— Вотъ онъ, государь; г-нъ Дюрантонъ принесъ его. Я предполагалъ, что ваше величество соблаговолите высказать мнѣ свое мнѣніе передъ его обсужденіемъ въ совѣтѣ.

— Вы правы. Дайте мнѣ эту бумагу.

Дрожащимъ отъ волненія голосомъ король прочелъ декретъ, уже извѣстный читателю.

Потомъ онъ скомкалъ бумагу и далеко отбросилъ ее.

— Я никогда не утвержу подобнаго декрета! проговорилъ онъ.

— Простите, государь, если и на этотъ разъ я осмѣлюсь противорѣчить вашему величеству.

— Генералъ, сказалъ король, — я могу колебаться въ дѣлахъ политическихъ, но въ дѣлахъ религіозныхъ, никогда! Политическія дѣла я обсуждаю головой, а нашъ умъ можетъ ввести насъ въ заблужденіе; религіозныя дѣла я сужу своею совѣстью, а совѣсть непогрѣшима.

— Государь, годъ тому назадъ вы утвердили декретъ о присягѣ священниковъ.

— Ахъ! генералъ, вѣдь меня къ этому принудили!

— Государь, тогда слѣдовало наложить veto; второй декретъ есть только слѣдствіе перваго. Первый былъ причиной всѣхъ бѣдъ Франціи, а второй врачуетъ эти бѣды: онъ суровъ, но не жестокъ. Первый былъ закономъ религіознымъ; онъ ополчался противъ свободы мысли въ дѣлѣ вѣры; этотъ-же законъ — политическій, касающійся лишь безопасности и спокойствія государства; онъ гарантируетъ безопасность неприсягнувшихъ священниковъ противъ преслѣдованій. Вы не только не спасете ихъ вашимъ veto, но отнимете у нихъ поддержку закона, подвергнете ихъ насильственной смерти и заставите французскій народъ быть ихъ палачами. Итакъ, я того мнѣнія, государь — извините откровенность солдата, — я того мнѣнія, что, такъ какъ вы уже разъ сдѣлали ошибку тѣмъ, что утвердили первый декретъ о присягѣ священниковъ, то ваше veto, примѣненное ко второму, которому дано будетъ, быть можетъ, остановить потокъ крови, готовой пролиться, ваше vetо, государь, заставитъ лечь на вашу совѣсть отвѣтственность за всѣ преступленія, какія будутъ совершены народомъ.

— Какія преступленія онъ еще совершитъ На какія еще большія преступленія онъ покусится, генералъ? спросилъ чей-то голосъ изъ глубины комнаты.

Дюмурье вздрогнулъ, услыхавъ этотъ страстный голосъ: онъ узналъ металлическій тембръ голоса королевы.

— Ахъ, государыня, сказалъ онъ, — я-бы предпочелъ покончить это дѣло съ его величествомъ

Королева насмѣшливо улыбнулась и бросила презрительный взглядъ на короля.

— Я хочу предложить вамъ только одинъ вопросъ, г-нъ Дюмурье, проговорила она.

— Какой, государыня?

— Какъ вы полагаете, король долженъ выносить угрозы Ролана, дерзости Клавьера, плутни Сервана?

— Нѣтъ, государыня; я негодую не меньше вашего величества; я восхищаюсь терпѣніемъ короля и, разъ мы коснулись этого вопроса, осмѣлюсь умолять его величество о полномъ измѣненіи министерства.

— О полномъ измѣненіи? спросилъ король.

— Да; пусть ваше величество прогонитъ насъ всѣхъ шестерыхъ и выберетъ, если это возможно, людей, стоящихъ внѣ партійныхъ интересовъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ король; — я хочу, чтобы вы остались, вы, славный Лакостъ, а также и Дюрантонъ. Окажите мнѣ услугу, избавьте меня отъ тѣхъ трехъ бунтовщиковъ; клянусь, мое терпѣніе истощилось.

— Это вещь опасная, государь.

— А вы отступаете передъ опасностью? спросила королева.

— Нѣтъ, государыня; только я представлю условія.

— Ваши условія? высокомѣрно спросила королева.

Дюмурье поклонился.

— Скажите ихъ, г-нъ Дюмурье, отвѣтилъ король.

— Государь, на меня нападаютъ всѣ три паріи, на которыя раздѣлился Парижъ: Жирондисты, Фельятинцы и Якобинцы наперерывъ пускаютъ въ меня свои стрѣлы; я утратилъ всякую популярность и, такъ какъ удержать въ рукахъ нѣсколько руководящихъ нитей, можно исключительно опираясь на общественное мнѣніе, то я могу быть вамъ полезенъ лишь при одномъ условіи.

— При какомъ условіи?

— Чтобы всѣ могли громко и открыто говорить, что я и мои товарищи остались только для утвержденія двухъ новыхъ декретовъ.

— Это невозможно! воскликнулъ король.

— Невозможно! невозможно! повторила королева.

— Вы отказываете?

— Мой злѣйшій врагъ не предложилъ бы мнѣ болѣе жестокихъ условій, сказалъ король.

— Государь, проговорилъ Дюмурье, — честное слово дворянина и солдата, я считаю ихъ необходимыми для вашей безопасности.

— Если вы не думаете о самой себѣ, государыня, обратился онъ къ королевѣ; — если безстрашная дочь Маріи-Терезіи не только презираетъ опасность, но, по примѣру своей матери, готова идти ей на встрѣчу, то подумайте, что вы не однѣ; подумайте о королѣ, подумайте о вашихъ дѣтяхъ; вмѣсто того, чтобы толкать ихъ къ безднѣ, присоедините свои усилія къ моимъ и удержите его величество на краю пропасти въ которую склоняется тронъ! Я считалъ утвержденіе двухъ декретовъ необходимымъ еще прежде, чѣмъ ваше величество выразили мнѣ желаніе избавиться отъ трехъ надоѣвшихъ вамъ бунтовщиковъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ королю; — можете судить, насколько я считаю это неизбѣжнымъ, разъ дѣло зашло объ ихъ отставкѣ; если вы, низложивъ этихъ министровъ, не утвердите декретовъ, у народа явятся два предлога недовольства вами: онъ сочтетъ васъ врагомъ Конституціи, а отставленные министры превратятся въ его глазахъ въ мучениковъ, и я не ручаюсь, что, черезъ нѣсколько дней, не произойдутъ важныя событія, которыя подвергнуть опасности вашу корону и вашу жизнь. Что касается меня, предупреждаю васъ, государь, при всемъ моемъ желаніи служить вамъ, я не могу пойти, не скажу, противъ моихъ принциповъ, но противъ моихъ убѣжденій. Дюрантонъ и Лакостъ думаютъ также какъ я; однако, они не поручали мнѣ говорить отъ ихъ имени. Поэтому, повторяю вамъ, государь, я останусь въ совѣтѣ только, если ваше величество утвердите оба декрета.

Король сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ.

Дюмурье поклонился и направился къ двери.

Король обмѣнялся быстрымъ взглядомъ съ королевой.

— Г-нъ Дюмурье! позвала королева.

Дюмурье остановился.

— Подумайте, какъ королю тяжело утверждать декретъ, призывающій въ Парижъ двадцать тысячъ негодяевъ, которые могутъ насъ зарѣзать!

— Государыня, опасность велика, я это знаю; вотъ почему слѣдуетъ смотрѣть ей въ лицо, а не увеличивать ее. Въ декретѣ говорится, что исполнительная власть укажетъ мѣсто для собранія этихъ двадцати тысячъ, изъ которыхъ далеко не всѣ негодяи; въ немъ говорится такъ же, что военный министръ выберетъ офицеровъ для этихъ волонтеровъ и опредѣлитъ, какова должна быть ихъ организація.

— Но, вѣдь, военный министръ Серванъ!

— Нѣтъ, государыня, съ минуты выхода въ отставку Сервана, военный министръ я.

— Ахъ! вы! сказалъ король.

— Вы, значитъ, возьмете военное министерство? спросила королева.

— Да, государыня, и надѣюсь обратить противъ вашихъ враговъ мечъ, висящій надъ вашей головой.

Король и королева снова посмотрѣли другъ на друга, точно совѣтуясь.

— Предположите, продолжалъ Дюмурье, — что мѣстомъ лагеря я выберу Суассонъ, командиромъ его назначу твердаго и разумнаго генералъ-лейтенанта, съ двумя хорошими генералъ-маіорами; изъ этихъ волонтеровъ будутъ образованы батальоны; когда будутъ составлены и вооружены четыре или пять батальоновъ, министръ уступитъ просьбамъ генераловъ и отправитъ ихъ на границу. Такимъ образомъ, какъ видите, государь, декретъ, составленный съ злымъ умысломъ, окажется не только не вреднымъ, но полезнымъ.

— Увѣрены ли вы, однако, что получите позволеніе отправить это сборище въ Суассонъ? спросилъ король.

— Я ручаюсь за это.

— Въ такомъ случаѣ, берите военное министерство.

— Государь, въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ на мнѣ лежала сравнительно легкая и косвенная отвѣтственность; совсѣмъ не то въ военномъ министерствѣ. Всѣ ваши генералы мои враги; вы только что убѣдились въ ихъ слабости; мнѣ придется отвѣчать за ихъ ошибки. Но дѣло идетъ о жизни вашего величества, о безопасности королевы, о безопасности августѣйшихъ дѣтей, о сохраненіи Конституціи, и я соглашаюсь! И такъ, мы пришли къ соглашенію по одному пункту: утвердить декретъ о двадцати тысячахъ человѣкъ, государь?

— Если вы возьмете военное министерство, генералъ, я вполнѣ положусь на васъ.

— Теперь, перейдемъ къ декрету о священникахъ.

— Что касается до него, то я никогда не утвержду его, какъ уже сказалъ вамъ.

— Государь, вы поставили самого себя въ необходимость утвердить второй, давъ согласіе на первый.

— Тогда я сдѣлалъ ошибку и упрекаю себя за нее; но это не обязываетъ меня дѣлать вторую.

— Государь, если вы не утвердите этого декрета, вторая ошибка будетъ гораздо крупнѣе первой!

— Государь! проговорила королева.

Король обернулся къ Маріи-Антуанетѣ.

— И вы, государыня?

— Государь, я должна сознаться, что послѣ объясненій г-на Дюмурье, я вполнѣ съ нимъ согласна.

— Ну, въ такомъ случаѣ… сказалъ король.

— Въ такомъ случаѣ, государь…? повторилъ Дюмурье.

— Я согласенъ, но съ условіемъ, чтобы вы какъ можно скорѣе избавили меня отъ трехъ бунтовщиковъ.

— Повѣрьте, государь, я воспользуюсь первымъ случаемъ и увѣренъ, что этотъ случаѣ не замедлитъ представиться.

Дюмурье поклонился королю и королевѣ и вы шелъ.

Они оба слѣдили глазами за новымъ военнымъ министромъ, пока дверь не затворилась за нимъ.

— Вы меня просили согласиться, сказалъ король; — теперь объяснитесь.

— Прежде всего утвердите декретъ о двадцати тысячахъ человѣкъ; предоставьте ему устроить лагерь въ Суассонѣ, предоставьте ему разсѣять этихъ людей, а потомъ… Ну, потомъ вы сами увидите, какъ вамъ поступить съ декретомъ о священникахъ.

— Но, вѣдь онъ напомнитъ мнѣ мое слово!

— Что-жъ такое! онъ будетъ скомпрометированъ и очутится у васъ въ рукахъ.

— Напротивъ, я буду у него въ рукахъ: у него будетъ мое слово.

— Пустяки! Какъ не съумѣть справиться съ нимъ ученику г-на де-ла-Вогюона!

И взявъ короля подъ руку, она увлекла его въ сосѣднюю комнату.

XII.
Случай.

Какъ мы сказали, настоящая война велась въ то время между улицей Генего и Тюльери, межу королевой и г-жей Роланъ.

Странная вещь! вліяніе обѣихъ женщинъ на ихъ мужей привело ихъ всѣхъ четверыхъ къ эшафоту.

Но только, каждый изъ нихъ шелъ къ нему своей дорогой.

Событія, разсказанныя въ прошедшей главѣ, произошли 10 іюня; вечеромъ 11 Серванъ очень весело вошелъ къ г-жѣ Роланъ.

— Поздравьте меня, мой другъ, сказалъ онъ, — имѣю честь быть изгнаннымъ изъ совѣта.

— Какимъ образомъ? спросила г-жа Роланъ.

— Вотъ что случилось: сегодня утромъ я отправился къ королю, чтобы переговорить съ нимъ о нѣкоторыхъ дѣлахъ моего департамента и, покончивъ съ ними, сталъ горячо говорить о лагерѣ въ двадцать тысячъ человѣкъ, но…

— Но..?

— При первомъ словѣ, мною сказанномъ, король повернулъ мнѣ спину съ большимъ раздраженіемъ; а сегодня вечеромъ, Дюмурье пришелъ отъ имени его величества отобрать у меня портфель военнаго министерства.

— Дюмурье?

— Да.

— Онъ играетъ тутъ нехорошую роль; но это меня не удивляетъ. — Спросите Ролана, что я говорила ему объ этомъ человѣкѣ послѣ перваго свиданія съ нимъ… Впрочемъ, насъ предупреждали, что у него ежедневныя совѣщанія съ королевой.

— Это измѣнникъ!

— Нѣтъ, просто честолюбецъ. Подите за Роланомъ и Клавьеромъ.

— Гдѣ Роланъ?

— У него пріемъ въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ.

— Что же вы будете дѣлать въ это время?

— Мнѣ надо написать письмо; я прочту его вамъ, когда вы вернетесь…. Идите.

— Дѣйствительно, вы воплощеніе самой богини Разума, которую такъ давно призываютъ философы!

— И которую люди съ совѣстью давно нашли… Не возвращайтесь безъ Клавьера.

— Это приказаніе задержитъ меня, по крайней мѣрѣ, на часъ.

— Мнѣ и нуженъ часъ.

— Пишите! и пусть геній Франціи вдохновитъ васъ!

Серванъ вышелъ. Едва дверь затворилась за имъ, какъ г-жа Роланъ сѣла къ своему письменному столу и начала писать слѣдующее письмо.

"Государь.

"Теперешнее положеніе Франціи не можетъ долго длиться: это состояніе кризиса, дошедшаго до кульминаціоннаго пункта; взрывъ, которымъ онъ разрѣшится, долженъ интересовать ваше величество, потому что онъ касается судебъ всего государства.

"Удостоенный вашего довѣрія и избранный на постъ, гдѣ я обязанъ говорить правду, я высказываю ее вашему величеству; это обязательство наложено на меня самими вами. Французы дали себѣ Конституцію; эта Конституція породила недовольныхъ и мятежниковъ. Но большая часть націи желаетъ удержать ее; народъ поклялся защищать ее цѣною своей крови и съ радостью привѣтствуетъ междоусобную войну, такъ какъ она даетъ поводъ утвердить эту конституцію. Вотъ причина внутреннихъ смутъ и борьбы съ законами, вотъ причина анархіи, вызывающей стоны у честныхъ гражданъ, анархіи, которою злонамѣренные люди стараются воспользоваться, чтобы оклеветать новый порядокъ; вотъ причина возгорающихся всюду раздоровъ. Въ данную минуту нельзя найти людей спокойныхъ и равнодушныхъ: каждый хочетъ или торжества Конституціи или ея полнообразованія, каждый прилагаетъ всѣ усилія или, чтобы поддержать ее, или измѣнить. Я воздерживаюсь отъ разбора положенія по существу и разсмотрю только гѣ вопросы, которые выдвинуты на очередь настоящими обстоятельствами и, насколько возможно сохраняя безпристрастіе, постараюсь указать чего можно ждать и чему желательно оказать содѣйствіе.

"Ваше величество пользовались большими привилегіями и считали ихъ нераздѣльными съ королевской властью; будучи воспитаны въ увѣренности сохранить ихъ, вы не могли равнодушно разстаться съ ними. Съ вашей стороны желаніе заставить ихъ вернуть себѣ столь же естественно, какъ и сожалѣніе видѣть ихъ отнятыми. Эти чувства, совершенно естественныя у всякаго человѣка, были приняты въ разсчетъ врагами Революціи; поэтому, они разсчитывали на тайную благосклонность къ нимъ, пока обстоятельства не дозволятъ выказать имъ открытаго покровительства. Это расположеніе не могло ускользнуть отъ самой націи и должно было внушить ей недовѣріе. Вслѣдствіе этого, вашему величеству приходилось постоянно выбирать между альтернативой — уступить своимъ старымъ привычкамъ, своимъ личнымъ симпатіямъ, или уступить требованіямъ логики и необходимости; то есть, или ободрить мятежниковъ и взволновать всю націю, или успокоить ее, соединясь съ нею. Всему есть свой конецъ, и насталъ конецъ нерѣшительности.

"Ваше величество можете ли теперь открыто соединиться съ тѣми, кто желаетъ реформы Конституціи, и великодушно и всецѣло собирается посвятить себя дѣлу ея торжества? Вотъ вопросъ, рѣшеніе котораго дѣлается неизбѣжнымъ при настоящемъ положеніи вещей.

"Что касается крайне отвлеченнаго вопроса, насколько Франція созрѣла для свободы, его обсужденіе здѣсь неумѣстно, потому что дѣло не въ обсужденіи того, что станется съ нами черезъ сто лѣтъ, но того, на что способно настоящее поколѣніе.

"Объявленіе Правъ человѣка сдѣлалось священной книгой государства, а французская конституція — религіей, за которую народъ готовъ умереть. Поэтому, увлеченіе иногда доходило до попиранія закона, и когда законъ оказывался не въ состояніи обуздать бунтовщиковъ, граждане позволяли себѣ наказывать ихъ. Такимъ образомъ, собственность эмигрантовъ или особъ, признанныхъ принадлежащими къ ихъ партіи, была отнята благодаря внушенной ими самими ненависти; поэтому же столько департаментовъ принуждены были строго наказывать священниковъ, осужденныхъ общественнымъ мнѣніемъ, которое легко можетъ превратить ихъ въ жертвы.

"При этомъ столкновеніи интересовъ, всѣ чувства обратились въ страсти. Отечество не есть лишь слово, раздутое и разукрашенное воображеніемъ; это существо, для котораго приносятъ жертвы, къ которому съ каждымъ днемъ все больше привязываются въ силу требуемыхъ имъ заботъ; это существо, которое явилось на свѣтъ послѣ большихъ усилій, которое воспитывается среди тревогъ, и которое всѣ любятъ, какъ за жертвы, принесенныя во имя его, такъ и за надежды, возлагаемыя на него. Всѣ враждебныя посягательства на него являются лучшими средствами еще сильнѣе воспламенить энтуазіазмъ къ нему.

"До чего дойдетъ этотъ энтузіазмъ въ тотъ моментъ, когда враждебныя силы, сойдясь лицомъ къ лицу за предѣлами государства, вступятъ въ союзъ съ интригами внутреннихъ враговъ, чтобы нанести отечеству роковой ударъ!

"Броженіе дошло до крайности во всѣхъ частяхъ государства; оно приведетъ къ самому страшному взрыву, если не будетъ успокоено сознательнымъ довѣріемъ къ намѣреніямъ вашего величества; но такого довѣрія одними словами вызвать нельзя: оно можетъ быть результатомъ только поступковъ.

"Для французскаго народа является несомнѣннымъ, что его конституція можетъ существовать, что правительство получитъ всю необходимую для него мощь съ той минуты, какъ ваше величество, твердо пожелавъ торжества этой конституціи, станете поддерживать законодательный корпусъ всей силой исполнительной власти и тѣмъ отнимете у націи поводъ тревожиться, а у недовольныхъ поводъ надѣяться.

"Непримѣръ, были изданы два важныхъ декрета; оба существенно касаются общественнаго спокойствія и блага, государства, Задержка въ ихъ утвержденіи пнушаетъ недовѣріе; если послѣднее продлится, то создастъ недовольныхъ, а я долженъ сказать, что при настоящемъ возбужденіи умовъ, недовольство можетъ довести до всего.

"Теперь уже не время отступать, невозможно также и медлить. Революція уже совершилась въ умахъ; она совершится въ дѣйствительности цѣною крови, и кровью-же будетъ скрѣплена, если благоразуміе не предупредитъ несчастій, которыхъ еще можно избѣжать.

"Конечно, можно обманывать себя надеждой, что крайнія мѣры все сдержалъ, все подавятъ; но, хотя бы были двинуты войска для принужденія Собранія, хотя бы въ Парижѣ воцарился терроръ, а въ окрестностяхъ его раздоръ и пріостановка всякаго жизненнаго движенія, вся Франція возстанетъ съ негодованіемъ и, страдая и истекая кровью отъ ужасовъ междоусобной войны, проявитъ мрачную энергію, мать добродѣтелей и пороковъ, которая всегда бываетъ роковой для тѣхъ, кто ее пробуждаетъ.

"Благо государства и счастіе вашего величества тѣсно связаны, никакая сила не въ состояніи разъединить ихъ; страшныя несчастія и, даже, бѣдствія грозятъ вашему трону, если вы сами не пожелаете искать опоры для него въ Конституціи и въ томъ спокойствіи, какое можетъ быть обезпечено только ея признаніемъ.

"И такъ, расположеніе умовъ, естественный ходъ вещей, соображенія политическія, и собственный интересъ вашего величества, настоятельно требуютъ вашего присоединенія къ законодательному корпусу и удовлетворенія желанія націи они превращаютъ въ практическую необходимость то, что въ теоріи является принципіальнымъ долгомъ. Но у нашего любвеобильнаго народа много сердечной теплоты, и уступку, вызванную необходимостью, онъ приметъ съ благодарностью, какъ благодѣяніе. Васъ жестоко обманули, государь, когда вамъ внушили отдаленіе или недовѣріе къ этому народу, который такъ легко растрогать. Постоянно поддерживая въ васъ тревогу, васъ довели до поступковъ, которые встревожили его самого. Пусть онъ видитъ, что вы рѣшились дать ходъ этой Конституціи, съ которой онъ связалъ свое счастье, и вскорѣ онъ будетъ на васъ молиться.

"Поведеніе священниковъ, во многихъ мѣстахъ позволившее недовольнымъ воспользоваться ихъ фанатизмомъ, побудило внести благоразумный законъ противъ бунтовщиковъ. Если бы ваше величество утвердили его! существенное спокойствіе его требуетъ, безопасность самихъ священниковъ взываетъ о немъ; если этотъ законъ не вступитъ въ силу, департаменты принуждены будутъ замѣнить его насильственными мѣрами, — какъ они и дѣлаютъ повсюду — а раздраженный народъ замѣнитъ его крайними дѣйствіями.

"Попытки нашихъ враговъ, волненія въ столицѣ, крайняя тревога, возбужденная вашей гвардіей и нашедшая себѣ поддержку въ одобреніи, высказанномъ въ прокламаціи вашего величества, и очень не удачномъ въ данномъ случаѣ; положеніе Парижа, его близость къ границамъ, — все это дало почувствовать необходимость устройства лагеря въ его окрестностяхъ; эта мѣра, благоразуміе и неотложность которой сознали всѣ здравомыслящіе люди, ожидаетъ лишь утвержденія вашего величества. Къ чему задерживать это утвержденіе, и тѣмъ придавать ему видъ тяжелой уступки, тогда какъ поспѣшность привязала бы къ вамъ всѣ сердца! Попытки штаба парижской національной гвардіи, попытки враждебныя этой мѣрѣ, уже вызвали подозрѣніе что онъ дѣйствуетъ согласно высшему внушенію, а ругательства нѣсколькихъ крайнихъ демагоговъ возбуждаютъ подозрѣніе въ ихъ сношеніяхъ съ лицами, заинтересованными въ гибели Конституціи. Общественное мнѣніе уже стало недовѣрчиво относиться ко всѣмъ намѣреніямъ вашего величества. Еще небольшая задержка, и глубоко огорченный народъ принужденъ будетъ видѣть въ своемъ королѣ врага, сообщника заговорщиковъ!

Праведное небо! неужели ты поражаешь слѣпотою всѣхъ сильныхъ міра сего и позволяешь имъ внимать лишь тѣмъ совѣтамъ, что влекутъ ихъ къ гибели?

"Я знаю, суровая рѣчь истины рѣдко раздается около престола, но вмѣстѣ съ тѣмъ я знаю, что я обязанъ быть правдивымъ съ вашимъ величествомъ не только какъ гражданинъ подчиняющійся законамъ, но и какъ министръ, удостоенный вашего довѣрія и облеченный званіемъ, основаннымъ на довѣріи, и ничто не можетъ мнѣ помѣшать исполнить долгъ моей совѣсти.

"Исходя изъ этихъ соображеній, я вновь повторю передъ вашимъ величествомъ, что долгъ и благо требуютъ утвержденія закона о назначеніи въ совѣтъ секретаря. Самое возникновеніе этого законопроекта ясно показываетъ, что оно должно быть утверждено безъ всякаго промедленія; но, помимо этого, необходимо принять всѣ мѣры, чтобы пренія велись съ полной серьезностью, благоразуміемъ и обоснованностью, и чтобы отвѣтственные министры могли доказать свои мнѣнія. Еслибы это существовало, я не сталъ бы обращаться письменно къ вашему величеству.

"Жизнь ничто для человѣка, ставящаго свои обязанности выше всего; но, если ему дано счастіе ихъ выполнить, то помимо этого у него остается еще одно нравственное удовлетвореніе, именно возможность доказать, что онъ дѣйствовалъ добросовѣстно, а это обязательно для каждаго общественнаго дѣятеля.

«10 іюня 1792 года, IV годъ свободы».

Письмо было только что кончено, когда вошли Серванъ, Клавьеръ и Роланъ.

Г-жа Роланъ въ двухъ словахъ разсказала имъ свой планъ.

Письмо, прочитанное имъ тремъ, завтра будетъ прочтено тремъ остальнымъ министрамъ: Дюмурье, Лакосту и Дюрантону.

Они или одобрятъ его и присоединятъ свои подписи къ подписи Ролана, или не одобрятъ его, и тогда Серванъ, Клавьеръ и Роланъ сообща подадутъ отставку, и объяснять ее отказомъ ихъ товарищей подписать письмо, которое они считаютъ выраженіемъ мнѣнія всей Франціи.

Письмо они отнесутъ въ Собраніе, и тогда во Франціи не останется сомнѣній насчетъ причины выхода въ отставку трехъ министровъ патріотовъ.

Письмо было прочитано тремъ друзьямъ, и тѣ не измѣнили въ немъ ни одного слова. Въ умѣ г-жи Роланъ каждый черпалъ новый запасъ патріотизма.

Совсѣмъ не то было на другой день, когда Роланъ прочелъ письмо Дюмурье, Лакосту и Дюрантону.

Они одобрили самую мысль, но расходились насчетъ способа ея изложенія; въ концѣ концовъ, они отказались дать свои подписи, говоря, что было-бы гораздо лучше явиться къ королю и все ему высказать.

Такимъ образомъ, они обходили вопросъ.

Въ тотъ же вечеръ Роланъ отослалъ королю письмо, подписанное однимъ имъ.

Почти вслѣдъ за этимъ Лакостъ вручилъ Ролану и Клавіеру ихъ отставку.

Какъ и сказалъ Дюмурье, случай не замедлилъ представиться.

Правда, также, что король не пропустилъ его.

На другой день, какъ и было заранѣе, условлена, письмо Ролана было прочитано съ трибуны и въ то же время было объявлено объ его отставкѣ и объ отставкѣ его товарищей, Клавьера и Сервана.

Собраніе огромнымъ большинствомъ голосовъ объявило, что отставленные министры оказали услугу отечеству.

И такъ, война была объявлена, какъ внутренняя, такъ и внѣшняя.

Собраніе воздерживалось отъ наступательныхъ дѣйствій, пока не выяснится, какъ поступитъ король относительно обоихъ декретовъ.

XIII.
Воспитанникъ г-на де ла Вогюона.

Въ ту минуту, какъ Собраніе единодушно вотировало благодарность тремъ уходившимъ министрамъ и постановило напечатать и разослать по департаментамъ письмо Ролана, въ дверяхъ залы показался Дюмурье.

Всѣ знали, что онъ храбръ; но не знали, что въ такъ безумно отваженъ.

Его извѣстили о случившемся, и онъ смѣло пришелъ схватить быка за рога.

Предлогомъ къ его появленію въ Собраніи послужила замѣчательная записка о состояніи нашихъ военныхъ силъ: вступивъ на постъ военнаго министра всего со вчерашняго дня, онъ составилъ эту работу въ одну ночь: это было обвиненіе, направленное противъ Сервана, но въ сущности, падающее на де Граве и, въ особенности, на Нарбонна.

Серванъ пробылъ министромъ всего дней десять, двѣнадцать.

Дюмурье чувствовалъ себя очень сильнымъ, онъ только что вышелъ отъ короля, котораго умолялъ сдержать двойное слово, данное имъ насчетъ двухъ декретовъ, и король не только возобновилъ свое обѣщаніе, но прибавилъ, что духовныя лица, съ которыми онъ совѣтовался для успокоенія своей совѣсти, раздѣляли мнѣніе Дюмурье.

Военный министръ прошелъ прямо къ трибунѣ и поднялся на нее среди нестройныхъ криковъ и свирѣпыхъ воплей.

Онъ холодно попросилъ слова.

Слово ему было дано при страшнѣйшемъ шумѣ. Однако, любопытство услышать, что скажетъ Дюмурье, наконецъ заставило всѣхъ замолчать

— Господа, сказалъ онъ, — генералъ Гувіони убитъ; Богъ вознаградилъ его за его храбрость; онъ умеръ, сражаясь съ врагами Франціи; онъ очень счастливъ! онъ не видитъ нашихъ ужасныхъ разногласій. Я завидую его участи.

Эти нѣсколько словъ, сказанныхъ съ большой гордостью и глубокой грустью, произвели впечатлѣніе; кромѣ того, эта смерть отвлекла мысли въ другую сторону. Начались пренія о томъ. какимъ образомъ Собраніе должно выразить свои соболѣзнованія семьѣ генерала, и рѣшено было поручить предсѣдателю Собранія написать ей письмо.

Тогда Дюмурье вторично попросилъ слова. Оно было ему дано.

Онъ вынулъ свою записку изъ кармана, но едва прочелъ ея заглавіе: Записка о военномъ министерствѣ, какъ Жирондисты и Якобинцы принялись что-то кричать, чтобы помѣшать ея чтенію.

Не смотря на этотъ сильный шумъ, министръ началъ читать ее настолько громкимъ и яснымъ голосомъ, что всѣмъ было слышно, что въ вступленіи, направленномъ противъ мятежниковъ, говорилось объ уваженіи, обязательномъ ко всякому министру.

Подобный апломбъ долженъ былъ вывести изъ терпѣнія слушателей Дюмурье, даже еслибы они были въ менѣе раздраженномъ настроеніи.

— Вы слышите? воскликнулъ Гуадэ. — Онъ считаетъ себя столь увѣреннымъ въ своей власти, что осмѣливается давать намъ совѣты!

— Отчего же нѣтъ? спокойно отвѣтилъ Дюмурье, оборачивался къ тому, кто его прервалъ.

Мы уже не разъ говорили, что во Франціи всего выгоднѣе — мужество: мужество Дюмурье произвело впечатлѣніе на его противниковъ; всѣ замолчали, или по крайней мѣрѣ у всѣхъ явилось желаніе слушать.

Записка была составлена очень искусно, ловко и блестяще; какъ ни велико было предубѣжденіе противъ министра, ему два раза аплодировали.

Лекюе, членъ военнаго комитета, вызвался отвѣчать Дюмурье; тогда тотъ свернулъ въ трубку свою записку и хотѣлъ положить ее в^г карманъ.

Жирондисты замѣтили это: одинъ изъ нихъ воскликнулъ:

— Видите вы этого измѣнника? Онъ прячетъ свою записку въ карманъ, хочетъ убѣжать съ нею… Помѣшаемъ ему! эта записка поможетъ уличить его во лжи.

При этихъ словахъ Дюмурье остановился, вынулъ бумагу изъ кармана и подалъ ее служителю.

Секретарь взялъ ее отъ служителя и сталъ искать подписи.

— Господа, заявилъ секретарь, — записка безъ подписи!

— Пусть онъ ее подпишетъ! пусть онъ ее подпишетъ! закричали со всѣхъ сторонъ.

— Я и самъ хотѣлъ это сдѣлать, сказалъ Дюмурье; — она такъ добросовѣстно составлена, что я безъ колебанія ставлю подъ ней мою подпись. Дайте мнѣ перо и чернила.

Емy подали перо, предварительно обмакнувъ его въ чернила. Онъ поставилъ одну ногу на cтyпени трибуны и подписалъ записку, держа бумагу на колѣнѣ.

Приставъ хотѣлъ снова взять ее, но Дюмурье отвелъ его руку, пошелъ положить записку на столъ, и медленными шагами, нѣсколько разъ останавливаясь, прошелъ по всей залѣ и вышелъ въ дверь, находившуюся подъ скамьями лѣвой стороны.

Его появленіе было встрѣчено криками и воплями, его выходъ наоборотъ сопровождался глубокимъ молчаніемъ. Зрители трибунъ выбѣжали въ корридоръ, чтобы вблизи посмотрѣть на человѣка, осмѣлившагося вызвать на борьбу все собраніе. У дверей клуба Фельяновъ его окружили человѣкъ триста или четыреста, толпившихся вокругъ него скорѣе изъ любопытства, чѣмъ изъ ненависти, точно они предвидѣли, что, черезъ три мѣсяца, онъ спасетъ Францію при Вальми.

Нѣсколько депутатовъ роялистовъ вышли изъ Собранія одни за другими и поспѣшили за Дюмурье; они не сомнѣвались, что генералъ принадлежалъ къ ихъ партіи. Дюмурье предвидѣлъ это, и вотъ почему онъ заставилъ короля вторично обѣщать утвердить оба декрета.

— Ахъ, генералъ, сказалъ одинъ изъ роялистовъ, — какъ они тамъ бѣснуются!

— Пусть ихъ! отвѣчалъ Дюмурье, вѣдь только одинъ бѣсъ и могъ ихъ создать!

— Знаете, обратился къ нему другой, — въ Собраніи поднятъ вопросъ о высылкѣ васъ въ Орлеанъ, чтобы предать васъ тамъ суду.

— Отлично! отвѣтилъ Дюмурье; — мнѣ не лишнее получить каникулы: я буду тамъ брать ванны, пить сыворотку и отдохну.

— Генералъ, крикнулъ третій, — рѣшено напечатать вашу записку.

— Тѣмъ лучше! эта безтактность привлечетъ ко мнѣ всѣхъ безпристрастныхъ людей.

Окруженный этимъ кортежемъ, и перебрасываясь этими фразами, онъ дошелъ до дворца.

Король отлично принялъ его: Дюмурье былъ достаточно скомпрометированъ.

Новый совѣтъ былъ собранъ.

Изгоняя Ролана, Сервана и Клавьера, Дюмурье долженъ былъ позаботиться объ ихъ замѣстителяхъ.

Въ министры внутреннихъ дѣлъ онъ предложилъ Мурга изъ Монпелье, протестанта, члена нѣсколькихъ академій, бывшаго фельятинца, вышедшаго изъ членовъ ихъ клуба.

Король далъ свое согласіе.

Въ министры иностранныхъ дѣлъ онъ предложилъ Мольда, Семонвиля или Нальяка.

Король выбралъ Нальяка.

Министерство финансовъ онъ предложилъ поручить Вержену, племяннику бывшаго министра.

Король нашелъ его совершенно подходящимъ и немедленно послалъ за нимъ. Верженъ разсыпался въ увѣреніяхъ своей глубокой привязанности къ королю, но отъ министерства отказался.

Тогда было рѣшено, что министръ внутреннихъ дѣлъ будетъ временно завѣдывать и финансами, а Дюмурье, тоже временно, возьметъ на себя иностранныя дѣла до возвращенія въ Парижъ Нальяка.

Четыре министра хорошо сознавали серьезность положенія; они условились между собою, что если король не сдержитъ своего обѣщанія, съ помощью котораго онъ добился отъ нихъ увольненія Ролана, Клавьера и Сервана, то они всѣ выйдутъ въ отставку.

И такъ, новый совѣтъ былъ собранъ.

Король уже зналъ о томъ, что случилось въ Собраніи; онъ похвалилъ Дюмурье за его поведеніе и немедленно утвердилъ декретъ о двадцатимесячномъ лагерѣ, но утвержденіе декрета о священникахъ отложилъ на завтра.

Онъ сослался на нѣкоторыя сомнѣнія, мучившія его совѣсть, и которыя долженъ былъ разрѣшить его духовникъ.

Министры преглянулись; первое сомнѣніе прокралось въ ихъ сердце.

Но, впрочемъ, робкая совѣсть короля, дѣйствительно, могла нуждаться въ небольшой отсрочкѣ.

На другой день министры вернулись къ вчерашнему вопросу.

Однако ночь сдѣлала свое дѣло: если не совѣсть короля, то воля окрѣпла; онъ объявилъ, что наложить на декретъ свое veto.

Четыре министра одинъ за другимъ, начиная съ Дюмурье, возражали королю почтительно, но твердо.

Король ихъ слушалъ, закрывъ глаза, какъ человѣкъ, чье рѣшеніе принято окончательно.

Дѣйствительно, когда они кончили, онъ сказалъ имъ:

— Господа, я написалъ письмо предсѣдателю Собранія, чтобы извѣстить его о моемъ рѣшеніи; одинъ изъ васъ скрѣпитъ мою подпись, и вы всѣ четверо отнесете его въ Собраніе.

Это приказаніе было совершенно въ духѣ стараго государственнаго порядка, но оскорбительно для министровъ конституціонныхъ и слѣдовательно отвѣтственныхъ.

— Государь, возразилъ Дюмурье, обмѣнявшись сочувственнымъ взглядомъ съ товарищами, — вы не имѣете ничего другаго приказать намъ?

— Нѣтъ, отвѣтилъ король и вышелъ.

Министры остались и немедленно рѣшили потребовать аудіенціи на завтра.

Они условились не входить ни въ какія объясненія, но подать коллективную отставку.

Дюмурье вернулся къ себѣ.

Королю почти удалось провести его, тонкаго политика, хитраго дипломата интригана, генерала съ испытанной храбростью!

Онъ нашелъ три записки отъ различныхъ лицъ, извѣщавшія его о сборищахъ въ предмѣстьѣ св. Антуана и о совѣщаніяхъ у Сантерра.

Дюмурье немедленно написалъ королю, чтобы предупредить его о томъ, что сейчасъ узналъ.

Черезъ часъ онъ получилъ слѣдующую записку, написанную рукою короля, но не подписанную:

«Не думайте, генералъ, что меня можно испугать угрозами; мое рѣшеніе принято».

Дюмурье схватилъ перо и написалъ:

«Государь, вы невѣрно судите обо мнѣ, если считаете меня способнымъ употреблять подобныя средства. Мои товарищи и я имѣли честь письменно просить ваше величество соблаговолить принять насъ завтра въ десять часовъ утра; а пока умоляю ваше величество принять мою отставку и въ виду неотложности дѣлъ по военному министерству, выбрать мнѣ преемника, который-бы могъ замѣнить меня черезъ двадцать четыре часа».

Онъ отослалъ это письмо съ своимъ секретаремъ, который долженъ былъ принести ему и отвѣтъ.

Секретарь прождалъ до полуночи и въ половинѣ перваго принесъ ему слѣдующую записку:

«Завтра въ десять часовъ я увижу министровъ, и мы поговоримъ, о чемъ вы пишете».

Несомнѣнно, во дворцѣ затѣвалась контръ-революція.

Дѣйствительно, тамъ имѣлись силы, на которыя можно было разсчитывать:

Шеститысячная конституціонная гвардія, хотя распущенная, но готовая собраться при первомъ призывѣ;

Семь или восемь тысячъ кавалеровъ св. Людовика, которыхъ можно было узнать по красной ленточкѣ;

Три батальона швейцарцевъ по тысячѣ шестьсотъ человѣкъ въ каждомъ, избранное войско, непоколебимое, какъ швейцарскія скалы;

Наконецъ, что было лучше всего, письмо Лафайета, а въ немъ слѣдующая фраза:

«Держитесь твердо, государь! сильный властью, дарованною вамъ Національнымъ Собраніемъ, въ увидите, что всѣ добрые французы выстроятся вокругъ вашего трона».

Вотъ, что можно было сдѣлать и что предлагали:

Немедленно собрать конституціонную гвардію, кавалеровъ св. Людовика и швейцарцевъ.

Въ одинъ и тотъ-же день и часъ захватить пушки, закрыть клубъ Якобинцевъ и Собраніе; собрать всѣхъ роялистовъ, находившихся въ національной гвардіи, — а ихъ было около пятнадцати тысячъ — и ждать Лафайета, который черезъ три дня могъ придти форсированнымъ маршемъ.

Къ несчастью, королева и слышать не хотѣла о Лафейетѣ.

Лафайетъ олицетворялъ собою умѣренную революцію; а королева была того мнѣнія, что эта революція могла-бы утвердиться, окрѣпнуть, остаться; революція Якобинцевъ, напротивъ, должна вскорѣ вывести народъ изъ терпѣнія и не имѣла никакой прочности.

О! если-бы Шарни былъ тутъ! но даже неизвѣстно было, гдѣ онъ, а если-бъ это и было извѣстно, то было слишкомъ унизительно, если не для королевы, то для женщины, прибѣгать къ его помощи.

Всю ночь во дворцѣ шли переговоры: средствъ для обороны и даже для нападенія было больше чѣмъ достаточно, но не хватало сильной руки, чтобы ихъ собрать въ одно и направить какъ должно.

Въ девять часовъ утра министры явились къ королю.

Это было 16 іюня.

Король принялъ ихъ въ своей спальнѣ.

Дюрантонъ говорилъ отъ имени всѣхъ.

Съ глубокимъ почтеніемъ, дышавшимъ вмѣстѣ съ тѣмъ искреннимъ чувствомъ нѣжности. онъ подалъ отставку своихъ товарищей и свою.

— Да, я понимаю, сказалъ король, — васъ безпокоитъ ваша отвѣтственность!

— Да, государь, воскликнулъ Лакостъ, — королевская отвѣтственность; что касается всѣхъ насъ, повѣрьте, мы готовы умереть за ваше величество; но, умирая за священниковъ, мы только ускоримъ паденіе королевской власти!

Людовикъ XVI обернулся къ Дюмурье.

— Генералъ, вы не измѣнили намѣреній, выраженныхъ вами во вчерашней запискѣ?

— Нѣтъ, государь, если нашей вѣрности и преданности не удается тронуть ваше величество.

— Итакъ, проговорилъ король мрачно, — разъ, что ваше рѣшеніе неизмѣнно, я принимаю вашу отставку и самъ позабочусь о министерствѣ.

Всѣ четверо откланялись; Мургъ захватилъ съ собою свою отставку: онъ подалъ ее короли Трое остальныхъ представили ее устно.

Придворные ожидали въ передней; они видѣли, какъ выходили министры, и по ихъ лицамъ поняли, что все было кончено.

Одни этому радовались; другихъ это тревожило.

Воздухъ сгущался, какъ въ жаркіе лѣтніе дни. Чувствовалось приближеніе грозы.

При выходѣ изъ Тюльери, Дюмурье встрѣтилъ командира національной гвардіи, Ромэнвилье.

Онъ прискакалъ полной рысью.

— Г-нъ министръ, я прискакалъ къ намъ за приказаніями.

— Я уже не министръ, отвѣтилъ Дюмурье.

— Но, вѣдь, въ предмѣстьяхъ сборища!

— Идите за приказаніями къ королю.

— Дѣло не терпитъ!

— Ну, такъ торопитесь! Король только что принялъ мою отставку.

Ромэнвилье бросился къ лѣстницѣ.

17 утромъ къ Дюмурье явились Шамбонна и Лажаръ; оба пришли отъ короля: Шамбонна за портфелемъ иностранныхъ, а Лажаръ — военныхъ дѣлъ.

Утромъ 18 король ждалъ Дюмурье, чтобы просмотрѣть съ нимъ его послѣдніе отчеты по финансамъ и секретнымъ расходамъ.

Когда онъ появился во дворцѣ, придворные подумали, что онъ вернулся на свой постъ министра, окружили его и поздравляли.

— Осторожнѣе, господа! сказалъ Дюмурье, — вы имѣете дѣло не съ тѣмъ, кто возвращается, а съ тѣмъ, кто уходитъ; я принесъ представить отчеты.

Вокругъ него тотчасъ-же образовалась пустота.

Въ эту минуту привратникъ объявилъ, что король ожидаетъ г-на Дюмурье въ своей спальнѣ.

Король снова былъ безмятеженъ и спокоенъ.

Душевная-ли сила его была такъ велика? или только кажущаяся беззаботность?

Дюмурье подалъ свои отчеты.

Покончивъ съ дѣлами, Дюмурье всталъ.

— Итакъ, сказалъ король, откидываясь но спинку кресла, — вы отправляетесь въ армію Люкнера?

— Да, государь, я съ наслажденіемъ уѣзжаю изъ этого ужаснаго города и только сожалѣю, что приходится оставлять ваше величество въ опасности.

— Да, я знаю, какая опасность мнѣ угрожаетъ, проговорилъ король, стараясь казаться равнодушнымъ.

— Государь, прибавила. Дюмурье, — вы должны понять, что теперь уже не личный интересъ руководитъ мною: выйдя изъ совѣта, я на вѣки разстаюсь съ вами; поэтому, только моя вѣрность, самая чистая привязанность, и любовь къ отечеству а также ваше личное спасеніе, благо короны, королевы, вашихъ дѣтей заставляютъ меня умолять васъ; умоляю васъ во имя всего, что дорого и свято сердцу человѣка, не накладывайте вашего veto; это упорство ни къ чему не послужитъ, и вы только погубите себя, государь!

— Перестаньте объ этомъ говорить, сказала, король съ нетерпѣніемъ; — мое рѣшеніе принято!

— Государь! государь! вы мнѣ сказали тоже самое здѣсь, въ этой самой комнатѣ, при королевѣ, когда обѣщали утвердить оба декрета.

— Тогда я былъ не правъ, и раскаиваюсь, что далъ вамъ это обѣщаніе.

— Государь, повторяю, — я имѣю честь васъ видѣть въ послѣдній разъ, потому, простите мою откровенность: у меня пятьдесятъ три года на плечахъ и большая опытность, — вы были не правы не тогда, когда обѣщали мнѣ утвердить декретъ, а теперь, когда отказываетесь сдержать свое обѣщаніе… Вашу совѣсть вводятъ въ заблужденіе; васъ ведутъ къ междоусобной войнѣ, вы безсильны, не выдержите ее, а исторія, при всемъ сожалѣніи къ вамъ, упрекнетъ васъ-же за несчастія, причиненныя вами Франціи!

— Несчастія Франціи! вы полагаете, меня станутъ упрекать за ея несчастья?

— Да, государь.

— Однако, Богъ мнѣ свидѣтель, я желаю лишь одного ея счастія!

— Не сомнѣваюсь въ этомъ, государь; но вы должны дать Богу отчетъ не только въ чистотѣ вашихъ намѣреній, но и въ просвѣщенномъ выполненіи ихъ. Вы надѣетесь спасти религію: вы ее губите; ваши священники будутъ перебиты, сорванная съ васъ корона будетъ валяться въ прахѣ и оросится вашей кровью, кровью королевы и вашихъ дѣтей, быть можетъ, о! ваше величество, ваше величество!

Дюмурье, задыхаясь отъ волненія, прижалъ губы къ рукѣ, протянутой ему Людовикомъ XVI

Король проговорилъ совершенно спокойно и съ такимъ величіемъ, на которое его считали не способнымъ:

— Вы правы, генералъ, я ожидаю смерти и заранѣе прощаю моимъ убійцамъ. Что касается васъ, вы мнѣ хорошо служили: я васъ уважаю и признателенъ вамъ за ваши чувства… Прощайте, генералъ!

Король поспѣшно всталъ и отошелъ въ амбразуру окна.

Дюмурье медленно собиралъ свои бумаги, чтобы самому нѣсколько оправиться, а королю дать время одуматься и призвать его; потомъ, онъ направился къ двери тихими шагами, готовый вернуться при первомъ словѣ Людовика XVI; но это первое слово было также и послѣднимъ.

— Прощайте, генералъ! будьте счастливы! сказалъ король.

Послѣ такихъ словъ не было возможности остаться ни минуты.

Дюмурье вышелъ.

Королевская власть добровольно отказалась отъ своей послѣдней опоры; король снялъ маску.

Съ открытымъ лицомъ онъ очутился лицомъ къ лицу съ народомъ.

Посмотримъ, чѣмъ былъ занятъ этотъ народъ.

XIV.
Тайное совѣщаніе въ Шарантонѣ.

По Сентъ-Антуанскому предмѣстью на большомъ фламандскомъ конѣ, цѣлый день разъѣзжалъ какой-то генералъ, судя по его мундиру. Онъ раздавалъ рукопожатія направо и налѣво, обнималъ красивыхъ дѣвушекъ, угощалъ виномъ парней.

Это былъ одинъ изъ шести преемниковъ Лафайета, начальникъ батальона, Сантеръ.

Рядомъ съ нимъ, въ качествѣ адъютанта, разъѣзжалъ какой-то патріотъ.

На лбу его былъ замѣтенъ шрамъ и, насколько лицо начальника батальона сіяло искреннимъ весельемъ, настолько глаза его адъютанта были мрачны, а лицо грозно.

— Держитесь на готовѣ, милые друзья! Пекитесь о націи! измѣнники замышляютъ погубить ее, но мы бодрствуемъ, говорилъ Сантеръ.

— Что намъ дѣлать, г-нъ Сантеръ? спрашивали обитатели предмѣстья. — Вы знаете, что мы за одно съ вами! Гдѣ измѣнники? Ведите насъ на нихъ.

— Подождите! говорилъ Сантеръ, — въ свое время.

— А приближается-ли оно?

Сантеръ самъ этого не зналъ, однако, отвѣтилъ.

— Да, да, будьте покойны: васъ предупредятъ

Между тѣмъ человѣкъ, ѣхавшій за Сантеромъ, часто наклонялся къ шеѣ своей лошади и говорилъ на ухо людямъ, которыхъ узнавалъ по извѣстнымъ ему признакамъ:

— 20 іюня! 20 іюня! 20 іюня!

Тѣ отходили отъ него, и въ десяти, двадцати, тридцати шагахъ собирали вокругъ себя толпу и передавали число: «20 іюня».

Что будетъ 20 іюня? Это было пока неизвѣстно; извѣстно было только, что 20 іюня что-то произойдетъ.

Въ числѣ тѣхъ, кому было сообщено это число, можно было узнать нѣкоторыхъ лицъ, не совсѣмъ чуждыхъ разсказаннымъ нами событіямъ.

Напримѣръ: Сенъ-Гюрюжа, отправившагося изъ Пале-Рояля въ Версаль съ первымъ отрядомъ. Онъ долго сидѣлъ въ Бастиліи по проискамъ измѣнившей ему жены и теперь мстилъ дворянству и королю за свои домашнія невзгоды.

Затѣмъ Верьера; до сихъ поръ этотъ горбунъ изъ Апокалипса появлялся два раза: одинъ разъ въ Севрскомъ кабачкѣ съ Маратомъ и герцогомъ д’Эгильонскимъ, переодѣтымъ дамой, а въ другой разъ на Марсовомъ Полѣ за минуту до начала пальбы.

Фурнье Американца, стрѣлявшаго въ Лафайета сквозь колеса кареты, причемъ его ружье дало осѣчку; теперь онъ далъ себѣ слово мѣтить повыше командира національной гвардіи и, чтобы ружье не дало осѣчки, онъ собирался дѣйствовать мечомъ.

Г-нъ де-Бозира; онъ принялъ Оливу изъ рукъ умирающаго Мирабо, какъ кавалеръ де-Гріе принималъ Манонъ Леско изъ рукъ, поднимавшихъ ее на минуту изъ грязи и снова погружавшихъ ее въ тину.

Муши, маленькаго чиновника, хромого, кривого, въ огромномъ трехцвѣтномъ шарфѣ, закрывавшемъ половину его туловища, муниципальнаго чиновника, мирового судьи и еще что-то въ этомъ родѣ.

Гоншона, народнаго Мирабо, котораго Питу нашелъ еще безобразнѣе Мирабо дворянства, Гоншонъ исчезалъ одновременно съ окончаніемъ мятежей, — какъ исчезаетъ въ фееріяхъ дьяволъ, когда авторъ не знаетъ, что съ нимъ дѣлать, затѣмъ появлялся снова, исполненный еще большаго патріотическаго жара и еще большей злобы.

Кромѣ того, въ толпѣ собравшейся вокругъ развалинъ Бастиліи, на этомъ своего рода Авентинскомъ холмѣ, мелькала фигура худого, блѣднаго юноши, съ гладко зачесанными волосами, съ глазами, полными огня; этотъ юноша былъ одинокъ, какъ орелъ, котораго онъ впослѣдствіи сдѣлаетъ своей эмблемой; онъ не былъ знакомъ ни съ кѣмъ и никому неизвѣстенъ.

Это былъ артиллерійскій поручикъ Бонапартъ, случайно попавшій въ Парижъ во время своего отпуска.

Кто руководилъ этой толпой, возмущалъ, возбуждалъ ее?

Человѣкъ съ могучей шеей, съ львиной гривой, и громовымъ голосомъ, который дожидался Сантера въ дальней комнатѣ его квартиры: Дантонъ.

Настало время этому грозному демагогу вы ступить на политическую арену.

Откуда онъ получалъ свою силу, этотъ человѣкъ, который окажется столь роковымъ для королевской власти? Сама королева помогла его возвышенію!

Она, эта злобная австріячка, не захотѣла, чтобы Лафайета выбрали парижскимъ мэромъ; она предпочла ему Петіона, а послѣдній, едва вступивъ на этотъ постъ, выступилъ противъ короля, приказавъ наблюдать за Тюльери.

У Петіона было два друга и, вступивъ въ парижскую Ратушу, онъ провелъ и ихъ за собою: Манюэль и Дантонъ. Манюэля онъ сдѣлалъ прокуроромъ Коммуны, а Дантона его помощникомъ.

Верньо сказалъ съ трибуны, указывая на Тюльери: «Ужасъ и трепетъ часто исходили изъ этого мрачнаго дворца во имя деспотизма; пусть они войдутъ въ него именемъ закона!»

И вотъ настало время облечь въ дѣйствительность прекрасную и мрачную метафору оратора Жиронды; надо было возбудить терроръ въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ и направить его обитателей нестройной толпой, съ дикими воплями и сжатыми кулаками, на дворецъ Екатерины Медичи.

Кто могъ лучше вызвать терроръ какъ не этотъ искусный демагогъ?

У Дантона были широкія плечи, сильныя руки, грудь атлета, въ которой билось мощное сердце; полученный ударъ онъ обыкновенно возвращалъ немедленно, и толпа, чувствуя всю его мощь, пьянѣла отъ восторга. Дантонъ съ одной стороны стоялъ близко къ народу черезъ Эбера, и вмѣстѣ съ тѣмъ имѣлъ связь съ трономъ, черезъ герцога Орлеанскаго. Имѣя такимъ образомъ посредниками продавца контрмарокъ съ угла улицы и принца крови, близкаго къ престолу, Дантонъ имѣлъ въ своемъ распоряженіи всѣ слои общества, находившіеся между этими двумя полосами, и каждая клавиша клавіатуры, находившейся у него подъ руками, соотвѣтствовала какой-нибудь общественной жилкѣ.

Гамма, которую онъ могъ разыгрывать такимъ образомъ, состояла изъ двухъ октавъ и была вполнѣ въ средствахъ его мощнаго голоса.

Эберъ, Лежандръ, Гоншонъ, Росиньоль, Моморо, Брюнъ, Югененъ, Ротондо, Сантерръ, Фабръ д` Еглантинъ, Камиль Демуленъ, Дюгазонъ, Лазускій, Сильри, Жанлисъ, герцогъ Орлеанскій — вотъ изъ кого главнымъ образомъ состояла эта гамма.

И вотъ, эта самая сила и подымала волненіе въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьи.

Начиная съ 16 іюня, этимъ дѣломъ занимался полякъ Лазускій, членъ совѣта Комунны, человѣкъ, вполнѣ, преданный Дантону.

Онъ объявилъ совѣту, что 20 іюня, предмѣстья Сентъ-Антуанское и Сенъ-Марсо, представятъ собранію и королю петицію по поводу veto на декретъ о священникахъ, а также посадятъ на террасѣ Фельяновъ дерево свободы въ память засѣданія въ залѣ Jeu de Paume 20 іюня 1789 года.

Совѣтъ отказалъ въ разрѣшеніи на это.

— Обойдемся и безъ него, шепнулъ Дантонъ на ухо Лазускому.

А Лазускій повторилъ громко:

— Обойдемся и безъ него!

И такъ на число 20 іюня, кромѣ намѣченнаго и извѣстнаго всѣмъ плана, имѣлись и скрытые проекты.

Предлогъ для народнаго скопища былъ объявленъ во всеуслышаніе: подать королю петицію и посадить дерево свободы.

Настоящая же цѣль была извѣстна лишь нѣсколькимъ посвященнымъ: спасти Францію отъ Лафайета и Фельянинцевъ и показать неисправимому королю, королю стараго порядка, что бываютъ политическія бури, могущія поглотить самого монарха съ его трономъ, его короной, его семьей, подобно тому, какъ въ пучинахъ океана гибнутъ корабли со своимъ экипажемъ и своимъ грузомъ.

Мы сказали, что Дантонъ ждалъ Сантера въ задней комнатѣ, за лавкой. Наканунѣ онъ послалъ Лежандра предупредить его, что завтра надо устроить начало возстанія въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ.

Утромъ къ патріоту пивовару явился Бильо, сдѣлалъ ему особый знакъ и объявилъ, что онъ назначенъ комитетомъ состоять при его особѣ весь этотъ день.

Вотъ почему Бильо, изображая изъ себя адъютанта Сантера, зналъ гораздо больше самого Сантера.

Дантонъ условился сойтись съ Сантеромъ ночью въ маленькомъ домикѣ Шарантона, на правомъ берегу Марны, у самаго моста.

Тамъ должны были встрѣтиться всѣ лица, живущія неизвѣстно гдѣ и какъ, и являющіяся всегда коноводами всякихъ мятежей.

Всѣ собрались во время.

Люди эти были обуреваемы самыми разнообразными страстями. Какъ онѣ зародились въ нихъ? Объ этомъ пришлось бы написать цѣлую мрачную исторію. Нѣкоторые изъ нихъ дѣйствовали изъ любви къ свободѣ; многіе, какъ Бильо, изъ мести за оскорбленія; большинство изъ ненависти, злобы, нищеты и движимые дурными инстинктами.

Въ первомъ этажѣ была комната, куда никто не допускался кромѣ главарей; они выходили изъ нея, получивъ точныя, опредѣленныя, послѣднія инструкціи.

Гигантскій планъ Парижа былъ разложенъ на столѣ, и Дантонъ указывалъ пальцемъ, гдѣ должны были брать свое начало и гдѣ должны были сливаться одинъ съ другими эти грозные ручьи, эти людскіе потоки, которые должны были черезъ два дня наводнить Парижъ.

Мѣстомъ сбора была назначена площадь Бастиліи, куда выходятъ улицы Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, улицы квартала Арсенала и предмѣстья Сенъ-Марсо; Собраніе было только предлогомъ для сборища; Тюльери было истинной цѣлью.

Бульвары были широкимъ и вѣрнымъ путемъ, по которому должна была покатиться эта ревущая волна народа.

Послѣ того какъ каждому были назначенъ свои мѣста, и каждый согласился занять ихъ всѣ разошлись.

Общій лозунгъ былъ: «Покончить съ дворцомъ!»

Какъ покончить съ нимъ?

Это оставалось невыясненнымъ.

Впродолженіи всего 19 іюня народъ толпился на мѣстѣ бывшей Бастиліи, вокругъ Арсенала, въ предмѣстьѣ св. Антонія.

Вдругъ появилась смѣлая и грозная амазонка въ красномъ платьѣ, съ пистолетомъ у пояса, съ саблей на боку; этой самой саблѣ предстояло нанести восемнадцать ранъ и между прочимъ вонзиться въ сердце Сюлло.

Эта амазонка была Тероина де-Мерикуръ, прекрасная уроженка Льежа.

Мы видѣли ее 5 октября, на дорогѣ въ Версаль. Что съ нею было за это время?

Въ городѣ Льежѣ вспыхнуло возстаніе. Тероина поспѣшила на помощь своему родному городу; по вскорѣ ее арестовали агенты Леопольда и продержали ее полтора года въ австрійскихъ тюрьмахъ.

Убѣжала она? выпустили ее? выломала она рѣшетку? обольстила ли тюремщика? Все это таинственно, какъ начало ея жизни, ужасно, какъ ея конецъ.

Какъ бы то ни было, она вернулась! Вотъ она! Изъ аристократической куртизанки, утопавшей въ роскоши, она превратилась въ проститутку для простаго народа; на золото, полученное отъ дворянства, она должна была купить клинокъ изъ тонкой стали, дамасскіе пистолеты, и убивать ими своихъ враговъ.

Народъ узналъ ее и привѣтствовалъ громкими кликами.

Какъ кстати пріѣхала и одѣлась въ красное прекрасная Тероина, для кроваваго завтрашняго праздника!

Вечеромъ этого самаго дня королева видѣла ее скачущей верхомъ мимо террасы Фельяновъ; она ѣхала изъ Бастиліи въ Елисейскія поля, отъ народныхъ сборищъ на патріотическій банкетъ.

Изъ тюльерійскихъ мансардъ, куда поднялись королева, услыхавъ крики, она увидѣла накрытые столы; тамъ лилось вино, раздавались патріотическія пѣсни, и при каждомъ тостѣ за собраніе, за Жиронду, за свободу, гости показывали кулакъ Тюльери.

Актеръ Дюгазонъ пѣлъ куплеты о королѣ и королевѣ, и король и королева могли изъ дворца слышать аплодисменты, раздававшіеся вслѣдъ за каждымъ куплетомъ.

Кто же эти гости?

Марсельскіе федералисты, приведенные Барбару: они пришли только наканунѣ.

18 іюня вступило въ Парижъ 10 августа!

XV.
20-го іюня.

Въ іюнѣ разсвѣтаетъ рано.

Въ 5 часовъ утра батальоны уже были въ сборѣ.

На этотъ разъ возмущеніе было организовано въ строгомъ порядкѣ и казалось какимъ-то непріятельскимъ нашествіемъ.

Толпа признавала вождей, подчинялась дисциплинѣ, имѣла свое опредѣленное мѣсто, свой постъ, свое знамя.

Сантеръ разъѣзжалъ верхомъ, окруженный своимь штабомъ, составленнымъ изъ людей предмѣстья.

Бильо не разставался съ нимъ; казалось какая-то тайная власть поручила ему наблюдать за нимъ.

Толпа была раздѣлена на три вооруженныхъ корпуса:

Сантеръ командовалъ первымъ;

Сенъ-Гюрюжъ вторымъ;

Тероина де-Мерикуръ третьимъ.

Около одиннадцати часовъ утра, по приказанію, принесенному неизвѣстнымъ человѣкомъ, несмѣтная масса тронулась.

Уходя съ площади Бастиліи, она достигала ты двадцати тысячъ человѣкъ.

Это войско имѣло дикій, мрачный, ужасный видъ!

Наиболѣе дисциплинированнымъ былъ батальонъ Сантера; въ немъ виднѣлось много мундировъ и вооруженъ онъ былъ большею частью ружьями и штыками.

Но два остальныхъ батальона состояли исключительно изъ народа въ рубищахъ, истощеннаго, исхудалаго; на ихъ лицахъ отражались слѣды четырехъ лѣтняго голода и дороговизны хлѣба, а изъ этихъ четырехъ лѣтъ, три года были посвящены революціи.

Вотъ пропасть, породившая это войско!

Поэтому, тамъ не было ни мундировъ, ни ружей; куртки въ лохмотьяхъ, дырявыя блузы, своеобразное оружіе, схваченное для самозащиты въ первую минуту гнѣва: пики, вертела, тупыя копья, сабли съ тупыми концами, ножи вдѣтые на длинныя палки, топоры плотниковъ, молотки каменьщиковъ, рѣзаки сапожниковъ. Знаменами служила висѣлица съ куклой, болтавшейся на веревкѣ и изображавшей королеву; бычачья голова, между рогами которой была вставлена циничная надпись; телячье сердце, воткнутое на вертелъ съ словами: Сердце аристократки!

Потомъ флаги съ слѣдующими надписями: Утвержденіе или смерть!

Возвращеніе министровъ патріотовъ! Трепещи, тиранъ! твой часъ насталъ!

Сборище раздѣлилось на углу Сенъ-Антуанской улицы.

Сантеръ, который былъ въ мундирѣ начальника баталіона, и его національная гвардія повернули на бульвары. — Сенъ-Гюрюжъ, въ платьѣ дюжаго молодца съ рынка, верхомъ на покрытой попоной лошади, которую привелъ неизвѣстный конюхъ, и Тероина де-Мерикуръ, покоившаяся на пушкѣ, которую везли мужчины съ обнаженными руками, продолжали идти по Сентъ-Антуанской улицѣ.

Пройдя Вандомскую площадь, они должны были соединиться у Фельяновъ.

Впродолженіи трехъ часовъ войско дефилировало, увлекая по пути населеніе сосѣднихъ кварталовъ.

Оно напоминалъ потокъ, который дѣлается все многоводнѣе и все сильнѣе клокочетъ и пѣнится.

На каждомъ перекресткѣ этотъ потокъ разростался; на каждомъ углу улицъ онъ клокоталъ.

Вся эта масса народа шла молча; только иногда, совершенно неожиданно, молчаніе прерывалось громкими криками, или пѣньемъ знаменитаго Ça ira 1790 года, и эта пѣсня, которая была прежде пѣснью бодрой надежды, теперь постепенно обращалась въ пѣснь угрозы; порой слышались возгласы: Да здравствуетъ нація! Да здравствуютъ санкюлоты! Долой господина и госпожу Veto!

Задолго до появленія толпы, уже можно было различить гулъ и топотъ ногъ, какъ отдаленный шумъ прилива; воздухъ оглашался пѣніемъ, ропотомъ, криками, какъ его оглашаетъ свистъ бури.

На Вандомской площади корпусъ арміи Сантера, захватившій съ собою тотъ тополь, что долженъ былъ быть посаженъ на террасѣ Фельяновъ, встрѣтилъ отрядъ національной гвардіи, преградившій ему путь. Для такой массы народа ничего не стоило смять этотъ отрядъ, но нѣтъ, народъ обѣщалъ себѣ праздникъ; ему хотѣлось посмѣяться, повеселиться, попугать г-на и г-жу Veto, а не производить убійства. Несшіе дерево отказались отъ желанія посадить его на террасѣ и пошли на сосѣдній дворъ Капуциновъ.

Собраніе уже съ часъ слышало этотъ шумъ, когда толпа прислала туда своихъ представителей просить у Собранія позволенія продефилировать передъ нимъ.

Верньо потребовалъ согласія на это; но въ тоже время предложилъ послать шестьдесятъ депутатовъ для защиты двора.

Жирондисты тоже хотѣли попугать короля и королеву, не допуская мысли, чтобы имъ была сдѣлана какая-нибудь крупная непріятность.

Одинъ изъ Фельятинцевъ оспаривалъ предложеніе Верньо, говоря, что оно оскорбительно для парижскаго народа.

Не было ли скрытой надежды на возможность совершенія преступленія подъ этимъ притворнымъ довѣріемъ?

Согласіе было дано; народъ изъ предмѣстій, съ оружіемъ въ рукахъ, продефилируегъ передъ Собраніемъ.

Двери немедленно отворились для тридцати тысячной толпы. Дефилированіе началось въ полдень и окончилось только въ три часа.

Толпа добилась первой части своихъ требованій: она продефилировала передъ Собраніемъ, прочитала ему свою петицію; теперь ей оставалось пойти къ королю и потребовать утвержденія декрета.

Если Собраніе приняло депутацію, то развѣ могъ король не принять ее? Конечно, король — особа не важнѣе президента, потому что, когда король приходитъ къ президенту, для него ставится такое же кресло, какъ для послѣдняго, но только оно ставится на лѣво отъ президента!

Король послалъ сказать, что приметъ петицію, поданную двадцатью лицами.

Народъ совсѣмъ не разсчитывалъ входить въ Тюльери. Онъ полагалъ, что войдутъ его депутаты, а онъ ограничится дефилированіемъ подъ окнами.

Онъ покажетъ королю и королевѣ всѣ свои знамена съ грозными надписями, всѣ мрачные флаги только сквозь стекла оконъ.

Всѣ входы во дворецъ были заперты; во дворѣ Тюльери и въ саду стояли три армейскихъ полка, два эскадрона жандармовъ, нѣсколько батальоновъ національной гвардіи и четыре пушки.

Королевская семья видѣла изъ оконъ этихъ защитниковъ и казалась довольно спокойной.

Между тѣмъ толпа, все еще не имѣя никакого дурного умысла, попросила отворить ворота на террасу Фельяновъ.

Офицеры, стоявшіе тамъ на караулѣ, отказались отворить ихъ безъ приказанія короля.

Тогда три муниципальныхъ чиновника попросили пропустить ихъ, чтобы пойти за этимъ приказаніемъ.

Ихъ пропустили.

Монжуа, авторъ Исторіи Маріи-Антуанеты сообщаетъ ихъ имена:

То были Буше-Рене, Буше-Сенъ-Соверъ и Муше; Мушэ, незначительный мировой судья изъ Марэ, кривой, хромой, уродливый карликъ, съ огромнымъ трехцвѣтнымъ шарфомъ.

Ихъ пропустили во дворецъ и привели къ королю.

Мушэ говорилъ отъ лица всѣхъ.

— Государь, сказалъ онъ, — толпа пришла сюда на законномъ основаніи, подъ эгидой закона; это не должно возбуждать тревоги: это собрались мирные граждане, чтобы представить петицію: національному Собранію и ознаменовать день клятвы въ залѣ Jeu de Paume въ 1789 году. Эти граждане просятъ позволить имъ пройти на террасу Фельяновъ, куда ихъ не пускаютъ не только затворенныя ворота, но и заряженная пушка. Мы пришли просить васъ, государь, приказать отводить эти ворота и позволить имъ пройти.

— Я вижу по вашему шарфу, сударь, что вы муниципальный чиновникъ; значитъ, на васъ лежитъ наблюденіе за выполненіемъ закона. Если вы это считаете необходимымъ, то велите отворить ворота на террасу Фельяновъ; пусть граждане проходятъ по этой террасѣ и выходятъ въ ворота конюшенъ. Переговорите объ этомъ съ командиромъ гвардіи и въ особенности постарайтесь, чтобы общественное спокойствіе не было нарушено.

Три муниципальныхъ чиновника раскланялись и вышли въ сопровожденіи офицера, которому было поручено подтвердить приказъ отворить ворота.

Ворота отворили.

Тогда вся толпа захотѣла войти. Произошла давка, толпа стала задыхаться, а извѣстно, что происходитъ, когда толпа задыхается: образуется паръ, который ломаетъ и разрываетъ всѣ встрѣчая преграды.

Рѣшетка террасы Фельяновъ разлетѣлась точно плетень изъ камыша.

Толпа вздохнула свободно и въ веселомъ расположеніи духа разошлась по саду.

Никто не позаботился отворить ворота конюшенъ.

Найдя эти ворота запертыми, толпа прошла мимо національныхъ гвардейцевъ, выстроенныхъ шпалерами вдоль фасада дворца.

Она вышла на набережную, и такъ какъ ей надо было вернуться въ свое предмѣстье, она хотѣла, пройти въ ворота, выходившія на Карусельскую площадь.

Эти ворота и калитки были заперты и охранялись часовыми.

Но толпа, усталая, измученная, стиснутая, начала сердиться. Когда поднялся ропотъ, калитки отворились, и толпа заняла огромную площадь.

Тамъ она вспомнила о главной цѣли всего этого дня — о петиціи королю насчетъ veto.

И, вмѣсто того, чтобы продолжать путь, толпа рѣшилась ждать на Карусельской площади.

Прошелъ часъ; она начала терять терпѣніе, и уже была готова разойтись, что не входило въ разсчетъ коноводовъ. Они ходили отъ одной группы къ другой и говорили:

— Оставайтесь, не расходитесь! король непремѣнно дастъ свое согласіе; мы разойдемся только послѣ того, какъ добьемся утвержденія декрета, а то придется начинать съизнова.

Толпа находила, что эти люди совершенно правы; и въ тоже время ей казалось, что это пресловутое утвержденіе заставляетъ слишкомъ долго ждать себя.

Всѣ проголодались; и у всѣхъ на губахъ былъ одинъ крикъ: «мы голодны!»

Дороговизна хлѣба прекратилась; но была безработица, а потому не было и денегъ; и, какъ ни дешевъ былъ хлѣбъ, но даромъ его не давали.

Весь этотъ народъ поднялся съ пяти часовъ утра, очень многіе легли наканунѣ на тощакъ; и рабочіе съ своими женами, матери съ своими дѣтьми вышли съ неопредѣленной надеждой, что король утвердитъ декретъ, а потомъ все пойдетъ хорошо.

А король, казалось, нисколько не былъ расположенъ утвердить его.

Погода была очень жаркая и всѣхъ кромѣ голода мучила и жажда.

Отъ голода, жажды, жары и собаки бѣсятся.

Бѣдный народъ ждалъ и не терялъ терпѣнія.

Однако, нѣсколько человѣкъ принялись раскачивать дворцовыя рѣшетки.

Муниципальный чиновникъ вышелъ на дворъ Тюльери и обратился къ толпѣ.

— Граждане, сказалъ онъ: — это домъ королей, и войти въ него съ оружіемъ, значитъ осквернить его. Король согласенъ принять вашу петицію, если ее подадутъ двадцать депутатовъ

Оказалось, что депутаты, возвращенія которыхъ ждала эта толпа, воображая, что они давно у короля, еще не были представлены королю!

Вдругъ со стороны небрежной послышались громкіе крики.

Это Сантеръ и Сентъ-Гюрюжъ скакали на своихъ коняхъ и катила Тероина на своей пушкѣ.

— Что вы дѣлаете у этой рѣшетки? крикнулъ Сенъ-Гюрюжь; — отчего вы не входите?

— И въ самомъ дѣлѣ, сказали многіе въ толпѣ, — отчего бы намъ и не войти?

— Но вы развѣ не видите, что ворота заперты? возражали имъ другіе.

Тероина соскочила съ своей пушки.

— Она заряжена, объявила она; — взорвите ворота ядромъ.

Пушку установили передъ воротами.

— Подождите! подождите! закричали два муниципальныхъ чиновника, — пожалуйста, безъ насилія, ворота сейчасъ отворятъ.

Дѣйствительно, они навалились на ворога, и тѣ распахнулись.

Толпа, какъ потокъ, хлынула на дворъ; вмѣстѣ съ нею втащили и пушку, и вслѣдъ за толпой, она миновала дворъ, поднялась по ступенямъ и очутилась на верху лѣстницы!

Тамъ, на площадкѣ, стояли муниципальные чиновники въ шарфахъ.

— Что вы намѣрены дѣлать съ вашей пушкой? спросили они. — Пушка въ королевскихъ покояхъ! неужели вы надѣетесь чего-нибудь добиться подобнымъ насиліемъ?

— Это правда, отвѣтили патріоты, сами удивленные, какъ тутъ очутилась пушка.

Они поворотили ее и хотѣли спустить внизъ; но ось застряла въ дверяхъ, и пушка оказалась обращенной противъ толпы.

— Вотъ тебѣ разъ! артиллерія разставлена даже въ королевскихъ покояхъ! закричали поошедшіе въ это время и не знавшіе, какимъ образомъ попала туда эта пушка, а вообразившіе, что она поставлена здѣсь, какъ орудіе противъ нихъ.

Тѣмъ временемъ, по приказанію Мушэ, два человѣка съ топорами въ рукахъ, начали рубить, подрѣзать, и ломать наличникъ двери, чтобы вытащить пушку, которая была затѣмъ спущена въ вестибюль.

Хотя эта операція была произведена для того, чтобы убрать пушку, но получалось такое впечатлѣніе, точно рубятъ двери топорами.

Около двухъ сотъ дворянъ сбѣжались во дворецъ не съ надеждой защитить его, но съ намѣреніемъ умереть вмѣстѣ съ королемъ, такъ какъ они вообразили, что народъ посягаетъ на жизнь его.

Кромѣ того, тамъ находились старый маршалъ де Муши, г-нъ д’Ервильи, командиръ распущенной конституціонной гвардіи, Аклокъ, командиръ батальона національной гвардіи предмѣстья Сенъ-Марсо; три гренадера батальона Сепъ-Мартенскаго предмѣстья, единственные оставшіеся на своемъ посту: гг. Лекронье, Бридо и Госсъ; и человѣкъ, уже не разъ подставлявшій свою грудь годъ пули убійцъ, человѣкъ, совѣты котораго постоянно отклонялись, и тѣмъ не менѣе въ день опасности, которую онъ напрасно старался предотвратить, онъ явился, чтобы стать между этой опасностью и королемъ: то былъ Жильберъ. Король и королева, сначала очень встревоженные этимъ страшнымъ шумомъ толпы, по немногу освоились съ нимъ.

Было половина четвертаго; они надѣялись, что день пройдетъ благополучно. Вся королевская семья сидѣла въ спальнѣ короля.

Вдругъ до нихъ донесся стукъ топоровъ, заглушаемый порою криками, которые можно было принять за вой отдаленной бури.

Въ эту минуту какой-то человѣкъ вбѣжалъ въ спальню короля.

— Государь, кричалъ онъ, — пойдемте со мной, я отвѣчаю за все!

XVI.
Король видитъ, что бываютъ обстоятельства, когда, не будучи Якобинцемъ, приходится надѣть красный колпакъ.

Этотъ человѣкъ былъ докторъ Жильберъ.

Онъ появлялся на сценѣ при всѣхъ крупныхъ событіяхъ этой великой и роковой драмы.

— А! это вы, докторъ! Что такое происходитъ? спросили король и королева.

— Настоящее наводненіе дворца народомъ; весь этотъ шумъ производитъ онъ-же, требуя видѣть ваше величество.

— О! воскликнули королева и принцесса Елизавета, — мы не покинемъ васъ, государь!

— Соблаговолите, ваше величество, дать мнѣ а одинъ часъ власть, какою капитанъ полыуется на своемъ суднѣ во время бури? спросилъ Жильберъ.

— Охотно даю ее вамъ, сказалъ король.

Въ эту минуту въ дверяхъ показался командиръ національной гвардіи, Аклокъ, блѣдный, но съ твердымъ намѣреніемъ во чтобы ни стало защитить короля.

— Генералъ, обратился къ нему Жильберъ, — его величество готовы идти съ вами; возьмите на себя заботу о королѣ.

— Идите, государь, идите! сказалъ онъ королю.

— А я-то, воскликнула королева, — я хочу то же идти съ моимъ мужемъ!

— А я съ моимъ братомъ! проговорила принцесса Елизавета.

— Идите за вашимъ братомъ, принцесса, сказалъ Жильберъ; — но вы, государыня, останьтесь!

— Докторъ!.. проговорила Марія-Антуанета,

— Государь! государь! крикнулъ Жильберъ, ради самого неба, попросите королеву довѣриться мнѣ, а то я ни за что не отвѣчаю.

— Государыня, сказалъ король, — послушайте совѣта г-на Жильбера и, если надо, повинуйтесь его приказаніямъ.

— Докторъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Жильберу, — вы и ручаетесь за королеву и дофина?

— Ручаюсь, государь, или умру вмѣстѣ съ ними! это все, что можетъ сказать кормчій во время бури.

Королева хотѣла сдѣлать послѣднюю попытку, но Жильберъ руками загородилъ ей доригу.

— Государыня, сказалъ онъ, — настоящая опасность угрожаете вамъ, а не королю. Справедливо или нѣтъ, но въ васъ видятъ виновницу нежеланія короля утвѣрдить декретъ; поэтому, ваше присутствіе не защититъ короля, а погубитъ. Сыграйте роль громоотвода: отвлеките на себя молнію, если можете!

— Въ такомъ случаѣ, пусть молнія поразитъ одну меня и пощадитъ моихъ дѣтей!

— Я поручился королю за васъ и за нихъ, государыня. — Пойдемте со мною!

Онъ обратился къ г-жѣ де Ламбаль, вернувшейся изъ Англіи мѣсяца три тому назадъ и дня три какъ пріѣхавшей изъ Вернона, а также къ другимъ придворнымъ дамамъ, и пригласилъ ихъ идти вслѣдъ за королевой.

Эти дамы были княгиня Тарентская, княгиня ла Тремуйль, г-жи де Турзель, де Макау и де ла Рошъ-Эймонъ.

Жильберъ хорошо зналъ расположеніе дворца; онъ осмотрѣлся. Ему нужна была большая зала, гдѣ всѣ могли бы все видѣть и все слышать: затѣмъ ему нуженъ былъ какой-нибудь оплотъ: королеву съ ея дѣтьми и придворными дамами онъ поставитъ за этимъ оплотомъ, а самъ станетъ передъ ними.

Онъ вспомнилъ о залѣ совѣта. Къ счастью, она еще была свободна.

Королеву, дѣтей и принцессу Ламбаль онъ поставилъ въ амбразуру окна. Каждая минута была такъ драгоцѣнна, что говорить было некогда; народъ началъ стучаться въ двери.

Онъ притащилъ къ окну тяжелый столъ совѣта; оплотъ былъ найденъ.

Госпожа Рояль встала на столъ, рядомъ съ братомъ.

Королева очутилась позади нихъ; невинность защищала непопулярность.

Но Марія-Антуанета хотѣла непремѣнно стать передъ своими дѣтьми.

— Теперь все хорошо, сказалъ Жильберъ тономъ генерала, отдающаго приказанія въ рѣшительный моментъ; — не двигайтесь!

И, такъ какъ народъ уже началъ разламывать дверь и за нею слышались визгливые женскіе голоса, то Жильберъ сказалъ, повертывая ключъ.

— Входите, гражданки, королева и дѣти ея ожидаютъ васъ!

— Гдѣ она, Австріячка? Гдѣ она, г-жа Veto? закричали пятьсотъ голосовъ.

Это была ужасная минута.

Жильберъ понялъ, что въ такую минуту люди оказываются безсильными, и что одинъ Богъ является вершителемъ судебъ.

— Не волнуйтесь, государыня! сказалъ онъ королевѣ; — мнѣ не зачѣмъ совѣтовать вамъ быть доброй и снисходительной.

Впереди всѣхъ выступала женщина съ растрепанными волосами; она размахивала своей саблей, она была прекрасна отъ гнѣва, а можетъ быть и отъ голода.

— Гдѣ Австріячка? кричала она. — Она умретъ только отъ моей руки!

Жильберъ взялъ ее за руку и подвелъ къ королевѣ.

— Вотъ она! сказалъ онъ.

— Я чѣмъ-нибудь оскорбила лично васъ, дитя мое? спросила королева самымъ кроткимъ голосомъ.

— Нѣтъ, государыня, отвѣтила та, очень удивленная кротостью и вмѣстѣ величіемъ Маріи-Антуанеты.

— Въ такомъ случаѣ, за что вы хотите убить меня?

— Мнѣ сказали, что вы губите націю, пробормотала молодая дѣвушка, въ смущеніи и опуская остріё своей сабли.

— Васъ обманули. Я вышла замужъ за короля Франціи; я мать дофина, вотъ этого самаго ребенка… Я француженка и никогда больше не увижу моей родины: слѣдовательно, я могу быть счастливой или несчастной только во Франціи… Увы! я была счастлива, когда вы любили меня!

И королева вздохнула.

Молодая дѣвушка выронила свою саблю и заплакала.

— Ахъ, государыня, сказала она, — я васъ не знала; простите меня! Я вижу, какъ вы добры!

— Продолжайте также, государыня, шепнулъ ей Жильберъ, — и вы не только будете спасены, но черезъ четверть часа, весь этотъ народъ будетъ у нашихъ ногъ.

Онъ поручилъ королеву двумъ или тремъ прибѣжавшимъ національнымъ гвардейцамъ и военному министру Лажару, вошедшему вмѣстѣ съ народомъ, и поспѣшилъ къ королю.

Съ королемъ разыгралась почти такая же сцена. Людовикъ XVI побѣжалъ на шумъ: въ ту минуту, какъ онъ входилъ въ залу Oeil-de-boeuf, филёнки двери разлетѣлись, и въ отверстія показались острые концы штыковъ, копій, лезвея топоровъ.

— Отворите! крикнулъ король, — отворите!

— Граждане, громко сказалъ г-нъ д’Ервильи, — безполезно ломать двери: королю угодно, чтобы ихъ отворили.

Г-нъ Аклокъ и герцогъ де Мути успѣли помѣстить короля въ амбразуру окна, между тѣмъ какъ нѣсколько гренадеровъ, случившихся тамъ, поспѣшили нагромоздить предъ нимъ нѣсколько опрокинутыхъ табуретокъ.

Когда толпа ворвалась въ залу съ ругательствами и воплями, у короля невольно вырвалось:

— Ко мнѣ, господа!

Четыре гренадера немедленно выхватили свои сабли изъ ноженъ и выстроились по сторонамъ короля.

— Сабли въ ножны, господа, скомандовалъ король; — стойте подлѣ меня, вотъ все, о чемъ я прошу васъ.

Дѣйствительно, они едва успѣли спрятать свои сабли. Блескъ лезвія сабель былъ принятъ за вызовъ.

Человѣкъ въ рубищѣ, съ обнаженными руками, съ пѣной у рта, бросился на короля.

— А! вотъ гдѣ ты, Veto! сказалъ онъ.

Онъ хотѣлъ ударить короля ножемъ, вздѣтымъ на конецъ палки.

Одинъ изъ гренадеровъ, еще не успѣвшій вложить свою саблю въ ножны, ударилъ ею по палкѣ.

Но тогда король, уже совершенно овладѣвшій собою, отстранилъ рукою гренадера.

— Оставьте меня! сказалъ онъ ему, — чего мнѣ бояться среди моего народа?

Людовикъ XVI сдѣлалъ шагъ впередъ съ величіемъ, на какое его считали неспособнымъ, съ мужествомъ, которое отрицали у него, и подставилъ свою грудь всевозможному роду оружія, направленному противъ него.

— Молчать! воскликнулъ среди этого ужаснаго шума чей-то громкій голосъ; — я хочу говорить.

Крики и вопли были такъ сильны, что и выстрѣлъ изъ пушки былъ бы едва слышенъ; а между тѣмъ, при звукѣ этого голоса, крики и вопли затихли.

Это былъ голосъ мясника Лежандра.

Онъ подошелъ къ королю настолько близко, что почти касался его. Ихъ окружили.

Въ эту минуту въ послѣднихъ рядахъ оцѣпившаго ихъ круга показался какой-то человѣкъ, и позади страшнаго двойника Дантона, король узналъ блѣдное, но ясное лицо доктора Жильбера

Вопросительный взглядъ короля спрашивала его: «Что вы сдѣлали съ королевой?»

Улыбка, доктора отвѣтила: «Она въ безопасности, государь!»

Король знакомъ поблагодарилъ Жильбера.

— Сударь! обратился Лежандръ къ королю.

Это слово сударь, казалось, говорило о сверженіи съ престола. Услыхавъ его, король вздрогнулъ, точно его укусила змѣя.

— Да, сударь… сударь Veto, я съ вами говорю, продолжалъ Лежандръ. — Слушайте же, такъ какъ вы на то и созданы, чтобы слушать насъ. Вы коварны; вы насъ всегда обманывали, и теперь обманываете; но берегитесь! мѣра переполнена, и народъ устала, быть вашей игрушкой и вашей жертвой!

— Ну, что же, я васъ слушаю, сударь, сказалъ король.

— Тѣмъ лучше! Вы знаете, зачѣмъ мы сюда пришли? Мы пришли, чтобы потребовать утвержденія декретовъ и возвращенія министровъ… Вотъ наша петиція.

Лежандръ вынулъ изъ кармана бумагу, развернулъ и прочелъ ту же петицію, что была читана въ Собраніи.

Король выслушалъ ее, не спуская глазъ съ чтеца; когда тотъ кончилъ, онъ сказалъ совершенно спокойно:

— Я сдѣлаю то, что мнѣ предписываютъ затоны и конституція.

— А! да, это твой конекъ, конституція! конституція 91 года, позволяющая тебѣ останавливать всю государственную машину, привязывать Францію къ столбу и ждать, чтобы австрійцы пришли зарѣзать ее!

Король обернулся на этотъ другой голосъ, понявъ, что съ этой стороны на него обрушилось болѣе серьезное нападеніе.

Жильберъ подошелъ къ человѣку, заговорившему съ королемъ, и положилъ ему руку на плечо.

— Я васъ уже гдѣ-то видѣлъ, мой другъ, сказалъ король. — Кто вы?

Онъ смотрѣлъ на него скорѣе съ любопытствомъ, чѣмъ со страхомъ, хотя лицо этого человѣка носило характеръ непреклонной рѣшимости.

— Да, вы меня дѣйствительно видѣли, государь. Вы меня видѣли три раза: при возвращеніи изъ Версаля, 16 іюля; въ Вареннѣ, и здѣсь… Запомните мое имя, государь; въ немъ заключается зловѣщее предсказаніе: меня зовутъ Бильо^[1]!

Крики и шумъ усилились; какой-то человѣкъ, вооруженный пикой, хотѣлъ ударить ею короля.

Но Бильо схватилъ пику, вырвалъ ее изъ рукъ убійцы и переломилъ на своемъ колѣнѣ.

— Не надо убійствъ! воскликнулъ онъ. — Только одинъ мечъ имѣетъ право прикоснуться къ этому человѣку: мечъ закона! Говорятъ, въ Англіи былъ король, которому отрѣзали голову по приговору народа, котораго онъ предалъ; ты долженъ знать его имя, ты, Людовикъ? Не забывай этого!

— Бильо! прошепталъ Жильберъ.

— О! что бы вы ни дѣлали, воскликнулъ Бильо, качая головой, — а этотъ человѣкъ будетъ судимъ, какъ измѣнникъ, и осужденъ!

— Да, измѣнникъ! закричали человѣкъ сто, — измѣнникъ, измѣнникъ, измѣнникъ!

Жильберъ бросился между королемъ и народомъ.

— Не бойтесь ничего, государь, сказалъ онъ, и постарайтесь какимъ-нибудь поступкомъ потѣшить этихъ сумасшедшихъ.

Король взялъ руку Жильбера и приложилъ ее къ своему сердцу.

— Вы видите, что я нисколько не боюсь, сказалъ онъ; — сегодня утромъ я причастился: пусть дѣлаютъ со мною, что хотятъ. Что касается до средства потѣшить ихъ, смотрите, довольны вы?

Король снялъ красный колпакъ съ головы одного санкюлота и надѣлъ его себѣ на голову.

Толпа разразилась рукоплесканіями.

— Да здравствуетъ король! да здравствуетъ нація! закричали всѣ.

Какой-то рабочій растолкалъ толпу и подошелъ къ королю съ бутылкой въ рукахъ.

Если ты такъ любишь народъ, какъ говоришь, толстый Veto, докажи это, выпей здоровье народа!

Онъ протянулъ ему бутылку.

— Не пейте, государь! воскликнулъ кто-то, — это вино, можетъ быть, отравлено.

— Пейте, пейте, государь, сказалъ Жильберъ, — я за все отвѣчаю.

Король взялъ бутылку.

— За здоровье народа! провозгласилъ онъ.

И выпилъ.

Снова раздались крики: «Да здравствуетъ король!»

— Государь, сказалъ тихо Жильберъ, — теперь вамъ нечего бояться; позвольте мнѣ вернуться въ королевѣ.

— Идите! отвѣтилъ король, пожимая его руку.

Жильберъ встрѣтился съ дверяхъ съ Верньо и Чинаромъ.

Они пришли по личному почину защищать короля и, такъ сказать, прикрыть его своей популярностью, а еслибы понадобилось, и своимъ тѣломъ.

— Гдѣ король? спросили они.

Жильберъ указалъ имъ, и оба депутата бросились къ нему.

Чтобы добраться до королевы, Жильберу пришлось пройти по нѣсколькимъ комнатамъ и, между прочимъ, по спальнѣ короля.

Народъ былъ повсюду.

— Ахъ, говорилъ какой-то человѣкъ своей женѣ, садясь на королевскую кровать, — у этого толстяка Veto кровать гораздо лучше нашей!

Все это не возбуждало большой тревоги, первая минута возбужденія прошла. Жильберъ съ болѣе спокойнымъ сердцемъ вернулся къ королевѣ.

Войдя въ залу, гдѣ онъ оставилъ ее, онъ бросилъ быстрый взглядъ въ ея сторону и успокоился.

Она продолжала стоять на прежнемъ мѣстѣ; маленькій дофинъ, какъ и его отецъ, былъ въ красномъ колпакѣ.

Изъ сосѣдней комнаты послышался большой шумъ, что привлекло туда Жильбера.

Этотъ шумъ обозначалъ приближеніе Сантера Колоссъ вошелъ въ залу.

— О! о! воскликнулъ онъ, — вотъ гдѣ Австріячка!

Жильберъ, пройдя залу по діагонали, прямо направился къ нему.

— Г-нъ Сантеръ, сказалъ онъ.

Сантеръ обернулся.

— Э! радостно воскликнулъ онъ, — докторъ Жильберъ!

— И онъ не забылъ, что вы одинъ изъ тѣхъ, кто открылъ ему двери Бастиліи… Позвольте мнѣ представить васъ королевѣ, г-нъ Сантеръ.

— Королевѣ? представить меня королевѣ? проворчалъ пивоваръ.

— Да, королевѣ. Вы отказываетесь?

— Ну, нѣтъ! сказалъ Сантеръ; — я самъ хотѣлъ ей представиться; но, разъ, что вы здѣсь…

— Я уже знаю г-на Сантера, сказала, королева, — я знаю, что, во время голода, онъ кормилъ половину Сентъ-Антуанскаго предмѣстья.

Сантеръ былъ очень удивленъ; взглянувъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ на дофина, онъ увидѣлъ, что потъ крупными каплями льется по щечкамъ бѣднаго малютки.

— О! снимите же колпакъ съ этого ребенка, обратился онъ къ народу; — вы видите, онъ задыхается!

Королева взглядомъ поблагодарила его.

Онъ наклонился къ ней, опираясь на столъ:

— У васъ очень плохіе друзья, государыня! проговорилъ вполголоса славный фламандецъ; — я знаю такихъ, которые станутъ служить вамъ гораздо лучше!

Черезъ часъ вся эта толпа разошлась, и король съ своей сестрой поспѣшили въ ту комнату, гдѣ ихъ ожидала королева съ дѣтьми.

Королева подбѣжала къ королю и упала къ его ногамъ; дѣти схватили его руки, они обнимались, точно послѣ кораблекрушенія.

Только тогда король замѣтилъ, что на головѣ его надѣтъ красный колпакъ.

— Ахъ! я и забылъ о немъ! сказалъ онъ.

Онъ снялъ его и съ отвращеніемъ отбросилъ далеко отъ себя.

При этой сценѣ присутствовалъ артиллерійскій офицеръ двадцати трехъ лѣтъ. Онъ стоялъ, прислонясь къ дереву террасы, и видѣлъ въ окно всѣ опасности и всѣ униженія, выпавшія на долю короля, но увидавъ эпизодъ съ краснымъ колпакомъ, онъ больше не выдержалъ.

— О, прошепталъ онъ, — еслибы у меня было всего тысяча двѣсти человѣкъ и двѣ пушки, я бы быстро избавилъ бѣднаго короля отъ всей эти сволочи!

Но, такъ какъ у него не было этихъ тысячи двухсотъ человѣкъ и этихъ двухъ пушекъ, и, такъ какъ онъ былъ больше не въ состояніи выносить это отвратительное зрѣлище, то удалился.

Этотъ молодой офицеръ былъ Наполеонъ Бонапартъ.

XVII.
Реакція.

Толпа покинула Тюльери въ грустномъ и молчаливомъ настроеніи, составлявшимъ рѣзкій контрастъ съ тѣмъ шумнымъ и буйнымъ настроеніемъ, въ которомъ онъ хлынула во дворецъ.

Всѣ говорили себѣ, удивляясь ничтожнымъ результатамъ этого дня: «Мы ничего не добились: придется вернуться».

Дѣйствительно, этого было слишкомъ достаточно для того, чтобы навлечь на себя угрозы, и слишкомъ мало для покушенія.

Многіе судили Людовика XVI только по его репутаціи; вспоминали, какъ онъ бѣжалъ въ Вареннъ, переодѣтый лакеемъ, и говорили себѣ:

"При первомъ шумѣ, Людовикъ XVI забьется въ какой-нибудь шкапъ, подъ столъ, за драпировку: стоитъ только ткнуть саблей, на удачу, и потомъ сказать, какъ Гамлетъ, полагавшій, что убилъ короля Датскаго: «Мышь»!

Оказалось совсѣмъ другое: никогда король не былъ такъ спокоенъ, скажемъ болѣе, никогда онъ не былъ такъ великъ.

Оскорбленіе было огромное; но оно оказалось слабѣе его покорности.

Робкая твердость его духа, если можно такъ выразиться, нуждалась въ возбужденіи, и подъ вліяніемъ этого возбужденія, становилась непоколебима, какъ сталь; онъ какъ бы выросъ подъ вліяніемъ исключительныхъ обстоятельствъ, среди которыхъ очутился, и въ теченіе пяти часовъ смотрѣлъ не блѣднѣя, какъ топоры сверши надъ его головой, а копья, пики, сабли, тыки отступали отъ его груди. Ни одинъ генералъ во время десяти самыхъ жаркихъ сраженій не подвергался, пожалуй, такой смертельной опасности, какъ король но время этого дефилированія мятежниковъ! Тероина, Сенъ Гюрюжъ, Лазускій, Фурнье, Верьеръ, — всѣ эти люди, совершенно свыкшіеся съ убійствами, утромъ этого дня вышли изъ дому съ твердымъ намѣреніемъ убить короля, но его неожиданное величіе, обнаружившееся въ грозу, заставило ихъ вы ронять мечъ изъ рукъ. Людовикъ XVI прошел свой искусъ и среди брани и оскорбленій повторяла народу: «Я вашъ король»!

Вотъ что случилось. Революціонеры, врываясь въ Тюльери, полагали найдти въ немъ лишь безвольнаго и дрожащаго монарха, а къ своему удивленію встрѣтили олицетвореніе стойкой и живуче средневѣковой вѣры! И вотъ на минуту, двѣ иде: очутились лицомъ къ лицу: одна на своемъ закатѣ, другая на восходѣ: это была роковая минута, на небѣ, казалось, появилось восходящее солнце прежде, чѣмъ другое солнце успѣло закатиться. И при этомъ у одного было столько же блеска и величія, какъ и у другого: у народа было столько же увѣренности въ правотѣ своихъ требованій сколько было твердости въ отказѣ короля.

Роялисты были въ восторгѣ. Въ сущности, побѣда осталась за ними.

Короля хотѣли насильно заставить покориться Собранію, и вотъ, вмѣсто того, чтобы утвердить одинъ декретъ, какъ онъ сначала намѣревался, онъ наложилъ свое veto на оба, сообразивъ, что рискуетъ одинаково, отказывая въ утвержденіи двухъ декретовъ, или одного.

Кромѣ того, въ роковой день 20 іюня, королевская власть упала такъ низко, что, казалось, коснулась дна бездны, и теперь ей оставалось только снова начать подниматься.

Дѣйствительно, повидимому, такъ оно и было.

21 Собраніе объявило, что въ стѣнахъ его больше не будетъ допускаться подобныхъ скопищъ вооруженныхъ гражданъ. Это означало отречься, больше того, осудить вчерашнее движеніе.

Вечеромъ 20 Петіонъ явился въ Тюльери, когда толпа уже расходилась.

— Государь, сказалъ онъ, — я только сейчасъ узналъ о положеніи вашего величества.

— Очень странно! отвѣтилъ король, — я нахожусь въ немъ, однако, уже довольно давно.

На другой день конституціоналисты, роялисты и фельятинцы потребовали у Собранія провозглашенія военнаго положенія.

Мы помнимъ, что первое провозглашеніе военнаго положенія, 17 іюля прошлаго года, привело къ рѣзнѣ на Марсовомъ полѣ.

Петіонъ поспѣшилъ въ Собраніе.

Это требованіе мотивировалось новыми сборищами, начинавшими будто-бы образовываться въ предмѣстьяхъ.

Петіонъ сталъ увѣрять, что такихъ сборищъ не существуетъ и поручился за спокойствіе Парижа.

Провозглашеніе военнаго положенія было отвергнуто.

По выходѣ изъ засѣданія, въ 8 часовъ вечера, Петіонъ отправился въ Тюльери, чтобы успокоить короля насчетъ состоянія столицы. Кромѣ двухъ или трехъ муниципальныхъ чиновниковъ, съ нимъ былъ Сержанъ; Сержанъ, граверъ и зять Марсо, былъ членъ муниципальнаго совѣта и одинъ изъ чиновниковъ, завѣдывавшихъ полиціей.

Когда они проходили по карусельскому двору, на нихъ посыпались оскорбленія со стороны кавалеровъ св. Людовика, конституціонной гвардіи и національныхъ гвардейцевъ. Петіона кто-то толкнулъ, а Сержана, не смотря на его шарфъ, ударили въ грудь и въ лицо и, даже, свалили кулакомъ на землю.

Едва Петіонъ успѣлъ войти, какъ понялъ, что явился на поединокъ.

Марія-Антуанета бросила на него одинъ изъ тѣхъ взглядовъ, какіе умѣли метать только глаза дочери Маріи-Терезіи: то были два луча ненависти и презрѣнія, двѣ страшныя, ослѣпительныя молніи.

Королю уже было извѣстно о томъ, что произошло въ собраніи.

— Вы значитъ, полагаете, г-нъ Петіонъ, сказалъ онъ, — что споойствіе въ столицѣ возстановлено?

— Да, государь, отвѣтилъ Петіонъ: — народъ высказалъ вамъ свои желанія, теперь онъ спокоенъ и доволенъ.

— Сознайтесь, возразилъ король, приступая къ поединку, — что вчерашнее происшествіе очень непріятно, и что муниципалитетъ не сдѣлалъ ни того, что долженъ былъ сдѣлать, ни того, что моіъ сдѣлать.

— Государь, отвѣтилъ Петіонъ, — муниципалитетъ исполнилъ свой долгъ; пусть судитъ его общественное мнѣніе.

— Скажите лучше, вся нація!

— Муниципалитетъ не боится суда всей націи.

— А въ какомъ состояніи Парижъ въ эту минуту?

— Спокоенъ, государь.

— Это неправда!

— Государь!…

— Молчать!

— Довѣренное лицо народа не можетъ молчать, государь, когда оно исполняетъ свой долгъ и говоритъ правду.

— Хорошо, уходите.

Петіонъ поклонился и вышелъ.

Король былъ такъ рѣзокъ, лицо его выражало такой гнѣвъ, что королева, эта вспыльчивая, пылкая амазонка, испугалась.

— О! Господи! сказала она Родереру, когда Петіонъ вышелъ, — вы не находите, что король былъ черезчуръ рѣзокъ и не боитесь, что эта рѣзкость возстановитъ противъ него парижанъ?

— Государыня, никто не найдетъ удивительнымъ, что король заставилъ замолчать одного изъ своихъ подданныхъ, не выказавшаго ему достаточно почтительности, отвѣтилъ Родереръ.

На слѣдующій день король написалъ Собранію, и пожаловался на поруганіе дворца и оскорбленіе, нанесенное королевской власти.

Потомъ онъ издалъ прокламацію своему народу.

Оказалось, что было два народа: тотъ, что сдѣлалъ 20 іюня, и тотъ, кому король на это жаловался.

24 іюня король и королева произвели смотръ національной гвардіи и были восторженно привѣтствуемы ею.

Въ тотъ же день парижская директорія временно отрѣшила мэра отъ должности.

Откуда она взяла подобную смѣлость?

Это объяснилось черезъ три дня.

Лафайетъ, покинувъ свой лагерь вмѣстѣ съ однимъ изъ своихъ офицеромъ, пріѣхалъ въ Парижа. 27 и остановился у своего пріятеля ла-Рошфуко.

Ночью предупредили фельятинцевъ и роялистовъ и были употреблены всѣ старанія приготовить публику на трибуны на завтра.

На другой день генералъ явился въ Собраніе.

Его встрѣтилъ громъ рукоплесканій, три раза возобновлявшійся, при чемъ каждый разъ его прерывалъ ропотъ жирондистовъ.

Всѣ поняли, что засѣданіе будетъ бурное.

Генералъ Лафайетъ былъ одинъ изъ самыхъ храбрыхъ людей, когда либо существовавшихъ; но храбрость не есть дерзость, и, дѣйствительно, храбрый человѣка, очень рѣдко бываетъ дерзокъ.

Лафайетъ понялъ угрожавшую ему опасность; будучи одинъ противъ всѣхъ, онъ пришелъ поставить на карту свою популярность; если онъ проиграетъ ставку, то съ нею погубитъ и себя; если же выиграетъ, то можетъ спасти короля.

Это было тѣмъ болѣе достойно съ его стороны, что онъ узналъ объ отвращеніи къ нему короля, о ненависти королевы: «Я предпочитаю погибнуть, благодаря Петіону, чѣмъ быть спасенной Лафайетомъ»!

Можетъ быть, онъ явился, чтобы похвастаться своей храбростью и отвѣтить на вызовъ.

Тринадцать дней тому назадъ, онъ написалъ королю и Собранію: королю, чтобы поощрить его къ сопротивленію; а Собранію, чтобы пригрозить ему, если оно будетъ продолжать свои нападки на короля.

— Онъ очень дерзокъ въ рядахъ своего войска, сказалъ одинъ изъ депутатовъ; — интересно знать, какъ онъ заговорилъ-бы, еслибы очутился среди насъ.

Эти слова были переданы Лафайету въ его Мобежскій лагерь.

Очень вѣроятно, что они и были настоящей, побудительной причиной его поѣздки въ Парижъ.

Онъ вошелъ на трибуну среди аплодисментовъ однихъ, среди угрозъ и ропота другихъ.

— Господа, сказалъ онъ, — меня упрекнули, что я послалъ свое письмо отъ 16 іюня изъ моего лагеря. Я счелъ своимъ долгомъ протестовать противъ этого обвиненія въ трусости, покинуть оплотъ, который воздвигла вокругъ меня привязанность моего войска, и явиться одному среди васъ. Кромѣ того, меня призывало сюда нѣчто болѣе важное. Насилія 20 іюня возбудили негодованіе всѣхъ добрыхъ гражданъ, а въ особенности, войска. Офицеры, унтеръ-офицеры, солдаты — всѣ одушевлены однимъ чувствомъ: я получилъ изъ всѣхъ корпусовъ адресы, съ выраженіемъ преданности конституціи и ненависти къ мятежникамъ. Я остановилъ эти манифестаціи, взялся высказать вамъ эти общія чувства и теперь говорю какъ гражданинъ. Пора гарантировать конституцію, обезпечить свободу Національнаго Собранія, свободу короля, его достоинство. Умоляю Собраніе сдѣлать распоряженіе, чтобы крайній образъ дѣйствій 20 іюня былъ наказанъ, какъ караются проступки оскорбленія величества, и чтобы были приняты дѣйствительныя мѣры, для того, чтобы заставить уважать установленныя власти, въ особенности вашу власть и власть короля; этимъ будетъ дана войску увѣренность, что конституція не пострадаетъ отъ внутреннихъ безпорядковъ въ то время, какъ храбрые французы будутъ проливать свою кровь для защиты границъ!

Гуадэ медленно поднимался съ своего мѣста по мѣрѣ того, какъ чувствовалъ, что Лафайетъ подходитъ къ концу своей рѣчи. Рукоплесканія еще не кончились, когда ядовитый ораторъ Жиронды протянулъ руку, показывая тѣмъ, что желаетъ отвѣчать. Когда Жиронда хотѣла метнуть стрѣлу ироніи, она вручала лукъ Гуадэ, и Гуадэ бралъ на угадъ первую стрѣлу изъ колчана.

Едва затихли послѣдніе аплодисменты, какъ раздался его звонкій голосъ.

— Когда я увидалъ г-на Лафайета, воскликнулъ онъ, — то моему уму представилась весьма успокоительная мысль: «значить, сказалъ я себѣ, у насъ болѣе нѣтъ внѣшнихъ враговъ; значитъ австрійцы побѣждены; вотъ г-нъ Лафайетъ пріѣхалъ возвѣстить намъ о своей побѣдѣ и ихъ истребленіи!» Иллюзія длилась не долго: наши враги все тѣ же; намъ угрожаютъ тѣ же опасности извнѣ; а между тѣмъ, г-нъ Лафайетъ въ Парижѣ; онъ взялся быть выразителемъ чувствъ честныхъ людей и войска! Эти честные люди, кто они? Это войско, какъ могло оно совѣщаться? Но, прежде всего, пусть г-нъ Лафайетъ покажетъ намъ свой отпускъ.

При этихъ словахъ Жиронда поняла, что вѣтеръ сейчасъ перемѣнится и подуетъ въ ея сторону: и въ самомъ дѣлѣ, за послѣдними словами послѣдовалъ громъ рукоплесканій.

Тогда поднялся одинъ депутатъ и сказалъ съ своего мѣста.

— Господа, вы забываете, съ кѣмъ говорите, о комъ идетъ вопросъ, въ особенности, вы забываете, кто такой Лафайетъ! Вѣдь Лафайетъ — первенецъ французской свободы; Лафайетъ пожертвовалъ Революціи своимъ состояніемъ, своимъ дворянствомъ, своей жизнію.

— Э! да вы расточаете ему посмертныя восхваленія! крикнулъ кто-то.

— Господа, сказалъ Дюко, — свобода преній стѣснена присутствіемъ въ этой Палатѣ генерала, не принадлежащаго къ членамъ Собранія.

— Это еще не все! воскликнулъ Верньо; — этотъ генералъ покинулъ свой постъ въ виду непріятеля; корпусъ войска, которымъ онъ командуете, быль порученъ ему, а не простому генералъ-маіору, оставленному имъ вмѣсто себя. Надо узнать, не покинулъ-ли онъ войско безъ отпуска и если это такъ, пусть его арестуютъ и судятъ какъ дезертира.

— Я это имѣлъ въ виду въ своемъ заявленіи, сказалъ Гуадэ, и поддерживаю предложеніе Верньо.

— Поддерживаемъ! поддерживаемъ! крикнула вся Жиронда.

— Голосованіе по перекличкѣ! воскликнулъ Жансонне.

Голосованіе по перекличкѣ дало большинство десяти голосовъ друзьямъ Лафайета.

Какъ и народъ 20 іюня, Лафайетъ отважился на слишкомъ большой шагъ или на слишкомъ ничтожный; онъ одержалъ побѣду, но она была похожа на тѣ побѣды, на какія жаловался Пирръ, потерявшій половину своего войска: «Еще одна такая побѣда, и я погибъ»! говорилъ онъ.

Какъ и Петіонъ, Лафайетъ прямо изъ Собранія пришелъ къ королю.

Король встрѣтилъ его съ болѣе привѣтливымъ лицомъ, но съ не менѣе оскорбленнымъ видомъ.

Лафайетъ пожертвовалъ королю и королевѣ больше чѣмъ жизнью: онъ имъ пожертвовалъ своей популярностью.

Уже въ третій разъ онъ дѣлалъ имъ этотъ драгоцѣнный подарокъ, какого не въ состояніи сдѣлать ни одинъ король: въ первый разъ въ Версалѣ, 6 октября; второй раза, на Марсовомъ Полѣ 17 іюля; въ третій разъ, въ этотъ самый день.

У Лафайета оставалась послѣдняя надежда; объ этой-то надеждѣ онъ и пришелъ говорить съ своимъ государемъ. Завтра онъ произведетъ смотръ національной гвардіи вмѣстѣ съ королемъ; нельзя было сомнѣваться, что присутствіе короля и бывшаго главнокомандующаго возбудитъ энтузіазмъ, Лафайетъ воспользуется этимъ восторгомъ, пойдетъ на Собраніе, наложитъ руку на Жиронду а во время смятенія король уѣдетъ въ Мобенскій лагерь.

Это былъ смѣлый планъ, но, при тогдашнемъ состояніи умовъ, очень выполнимый. Къ несчастью, въ три часа утра Дантонъ пришелъ къ Петіону и предупредилъ его о томъ, что готовилось.

На разсвѣтѣ Петіонъ отмѣнилъ смотръ.

Кто измѣнилъ королю и Лафайету? — Королева.

Развѣ она не сказала, что предпочитаетъ погибнуть по милости кого угодно, только-бы не Лафайетъ спасъ ее?

Ея выборъ былъ удаченъ: именно Дантонъ долженъ былъ погубить ее.

Въ тотъ самый часъ, когда долженъ былъ происходить смотръ, Лафайетъ уѣхалъ изъ Парижа и вернулся къ своему войску.

Однако, онъ не окончательно потерялъ надежду спасти короля.

XVIII.
Верньо будетъ говорить.

Побѣда Лафайета, побѣда сомнительная, за которой слѣдовало отступленіе, имѣла странный результатъ.

Она привела въ уныніе роялистовъ, тогда какъ кажущееся пораженіе Жирондистовъ ободрило ихъ, указавъ имъ на пропасть, куда они едва не попали.

Предположите меньше ненависти у Маріи-Антуанеты, и Жиронда была бы тогда же уничтожена.

Не надо было давать двору времени исправить его страшную ошибку, и необходимо было возвратить революціонному движенію его силу, заставитъ этотъ могучій потокъ потечь по прежнему руслу, отъ котораго онъ было отклонился.

Всѣ были заняты изобрѣтеніемъ способа къ тому, но когда кто-нибудь предлагалъ свое средство, его непригодность тотчасъ-же всѣмъ бросалась въ глаза и отъ него отказывались.

Г-жа Роланъ, душа партіи, хотѣла достигнуть цѣли, произведя сильный взрывъ въ Собраніи. Кто могъ произвести этотъ взрывъ? Кто могъ нанести этотъ ударъ? — Верньо.

Но что дѣлалъ этотъ Ахиллъ въ своей комнатѣ, или, скорѣе, этотъ Рено, заблудившійся въ садахъ Армиды? Онъ любилъ.

Такъ, трудно ненавидѣть, когда любишь! Онъ любилъ прекрасную Симону Кандейль, актрису, поэтессу, музыкантшу; друзья напрасно искали его дня по два, по три, и нигдѣ не находили; наконецъ, отыскивали его у ногъ прелестной женщины, одной рукой разсѣянно перебиравшей струны своей арфы. Каждый вечеръ онъ ходилъ въ оркестръ театра аплодировать той, которой восхищался весь день.

Разъ вечеромъ, два депутата вышли въ отчаяніи изъ Собранія; это бездѣйствіе Верньо заставляло ихъ страшиться за Францію.

Это были Гранженевъ и Шабо.

Гранженевъ, адвокатъ изъ Бордо, другъ, соперникъ Верньо, и, какъ и онъ, депутатъ Жиронды.

Шабо, растрига капуцинъ, одинъ изъ авторовъ Катехизиса для Санкюлотовъ, изливавшій на королевскую власть и религію желчь, накопившуюся у него въ монастырѣ.

Гранженевъ, мрачный и задумчивый, шелъ рядомъ съ Шабо. Тотъ посматривалъ на него и, казалось, видѣлъ на лицѣ своего друга отраженіе собственныхъ мыслей.

— О чемъ ты думаешь? спросилъ Шабо.

— Я думаю, что вся эта канитель обезсиливаетъ партію и убиваетъ Революцію.

— А! ты тоже такого мнѣнія! возразилъ Шабо съ своимъ всегдашнимъ ѣдкимъ смѣхомъ.

— Я думаю, продолжалъ Гранженевъ, — что если народъ дастъ королю время опомниться, то народъ пропалъ.

Шабо опять разсмѣялся.

— Я думаю, докончилъ Гранженевъ, — что для революцій существуетъ только одинъ опредѣленный часъ. Если его разъ пропустить, — то онъ уже никогда болѣе не повторяется, и пропустившіе его должны разсчитывать лишь на Господа Бога, да на потомство.

— И ты полагаешь, что Господь Богъ и потомство призовутъ насъ къ отвѣту за нашу лѣнь и наше бездѣйствіе?

— Боюсь, какъ бы не случилось этого. Послушай, Шабо, продолжалъ Гранженевъ, помолчавъ; — я убѣжденъ въ однимъ: народъ тяготится своей послѣдней неудачей, но онъ не поднимется безъ какого-нибудь кроваваго событія; ему нуженъ взрыва, ярости или страха, чтобы почерпнуть въ немъ новую энергію.

— Какъ возбудить этотъ взрывъ ярости или страха?

— Вотъ объ этомъ то я и раздумываю и, кажется, до чего-то додумался.

Шабо приблизился къ нему; по интонаціи голоса своего пріятеля онъ понялъ, что тотъ скажетъ нѣчто ужасное.

— Но, продолжалъ Гранженевъ, — найду-ли я человѣка, способнаго проявить рѣшимость, необходимую для этого дѣла?

— Говори, сказалъ Шабо съ твердостью, не оставившей у его товарища ни малѣйшаго сомнѣнія; — я способенъ на все для уничтоженія того, что я ненавижу; а я ненавижу королей и священниковъ!

— Ну, слушай; заглянувъ въ прошлое, я увидѣлъ, что колыбель всѣхъ революцій обагрена кровью, начиная отъ Лукреціи до Сиднея. Для государственныхъ людей революція ничего болѣе, какъ теорія; для народа же революція — мщеніе; и такъ, если надо толкнуть его ко мщенію, то надо показать ему и жертву. Дворъ отказывается дать намъ эту жертву, а потому, дадимъ ее сами нашему дѣлу!

— Я не понимаю.

— Очень просто: надо, чтобы одинъ изъ насъ, — одинъ изъ наиболѣе извѣстныхъ, пылкихъ и наиболѣе чистыхъ, людей — палъ подъ ударами аристократовъ.

— Продолжай.

— Надо, чтобы павшій былъ членомъ Національнаго Собранія, чтобы Собраніе взяло мщеніе въ свои руки: надо, наконецъ, чтобы этой жертвой былъ я!

— Но аристократы не убьютъ тебя, Гранженевъ, ни за что не убьютъ!

— Знаю; вотъ почему я и говорилъ, что надо бы найдти человѣка рѣшительнаго…

— Зачѣмъ?

— Чтобы убить меня.

Шабо отскочилъ отъ него, но Гранженевъ схватилъ его за руку.

— Шабо, ты только что сказалъ, что способенъ на все, для уничтоженія того, что ненавидишь: въ состояніи ли ты зарѣзать меня?

Монахъ онѣмѣлъ отъ удивленія. Гранженевъ продолжалъ.

— Ораторствовать я не могу, жизнь моя не можетъ принести никакой пользы свободѣ, тогда какъ, напротивъ, моя смерть можетъ пригодиться. Мой трупъ будетъ лозунгомъ для бунта, и говорю тебѣ…

Гранженевъ съ жаромъ протянулъ руку по направленію къ Тюльери.

— Надо, чтобы этотъ дворецъ и всѣ живущіе въ немъ исчезли въ этой бурѣ!

Шабо смотрѣлъ на Гранженева съ безмолвнымъ восхищеніемъ.

— Ну что-же? настаивалъ Гранженевъ.

— Ну, великій Діогенъ, туши свой фонарь: человѣкъ найденъ! проговорилъ Шабо.

— Въ такомъ случаѣ, сговоримся немедленно, и пусть все кончится сегодня-же. Ночью я буду прогуливаться тутъ, (они были противъ Луврскихъ воротъ) въ самомъ пустынномъ мѣстѣ… Если ты боишься, что твоя рука дрогнетъ, предупреди двухъ патріотовъ: чтобы они узнали меня, я подамъ имъ вотъ этотъ знакъ.

Гранженевъ поднялъ обѣ руки къ верху.

— Они пронзятъ меня, и, обѣщаю тебѣ, я упаду не вскрикнувъ.

Шабо провелъ платкомъ по лбу.

— Мой трупъ найдутъ на зарѣ, ты обвинишь дворъ, месть народа довершитъ остальное.

— Хорошо, сказалъ Шабо, — до свиданья.

Два странныхъ заговорщика пожали другъ другу руки и разошлись.

Гранженевъ вернулся къ себѣ, написалъ свое завѣщаніе, но помѣтилъ его прошлымъ годомъ, когда былъ еще въ Бордо.

Шабо пошелъ обѣдатъ въ Палэ-Рояль. Послѣ обѣда онъ отправился купить ножъ, и при выходѣ изъ лавки, глаза его упали на театральную афишу.

Играла м-ль Кандейль: монахъ зналъ, гдѣ найдти Верньо.

Онъ отправился во Французскую Комедію, поднялся въ уборную прекрасной актрисы и нашелъ въ сборѣ весь ея дворъ: Верньо, Пальма, Шенье, Дюгазона.

Она играла въ двухъ пьесахъ.

Шабо остался до конца спектакля.

Когда спектакль былъ конченъ, прелестная актриса переодѣлась, и Верньо собрался проводить ее на улицу Ришелье, гдѣ она жила. Шабо тоже сѣлъ въ карету вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ.

— Вамъ надо что-нибудь сказать мнѣ, Шабо? просилъ Верньо, понявъ, что Шабо имѣлъ къ нему дѣло.

— Да… но успокойтесь, я васъ не задержу.

— Въ такомъ случаѣ, говорите сейчасъ.

Шабо вынулъ свои часы,

— Теперь еще не время, сказалъ онъ.

— Когда-же оно настанетъ?

— Въ полночь.

Прекрасная Кандейль задрожала при этомъ таинственномъ діалогѣ.

— О! проговорила она.

— Успокойтесь, сударыня, обратился къ ней Шабо, — Верньо нечего бояться; все дѣло въ томъ, что отечество нуждается въ немъ.

Карета подкатила къ квартирѣ актрисы.

— Вы войдете? спросилъ Верньо.

— Нѣтъ, вы сами пойдете со мною.

— Но куда вы ведете его? спросила актриса.

— Всего на разстояніе двухъ шаговъ отсюда, черезъ четверть часа онъ освободится, обѣщаю вамъ.

Верньо пожалъ руку своей прекрасной возлюбленной, сдѣлалъ ей знакъ, чтобы успокоить ее, и ушелъ съ Шабо по улицѣ Траверсьеръ.

Они пересѣкли улицу Сентъ-Онорэ и повернули на улицу Ешель.

На углу этой улицы, монахъ положилъ одну руку на плечо Верньо, а другою указалъ ему на человѣка, ходившаго вдоль пустынныхъ стѣнъ Лувра.

— Ты видишь? спросилъ онъ.

— Что?

— Этого человѣка?

— Да.

— Это намъ товарищъ Гранженевъ.

— Что онъ тамъ дѣлаетъ?

— Онъ ждетъ.

— Чего?

— Чтобы его убили.

— Чтобы его убили?

— Да.

— Кто долженъ его убить?

— Я!

Верньо посмтрѣлъ на Шабо, думая, что она. сошелъ съ ума.

— Вспомни Спарту, вспомни Римъ, и слушай.

И Шабо все разсказалъ ему.

По мѣрѣ того, какъ говорилъ монахъ, Верньо опускалъ голову. Онъ понималъ, какое огромное разстояніе лежало между нимъ, женственнымъ трибуномъ, влюбленными, львомъ, и этимъ грознымъ республиканцемъ, который, какъ Децій, искалъ пропасти, куда-бы ему броситься, чтобы его смерть спасла его отечество.

— Хорошо, сказалъ онъ, — мнѣ нужно три дня на приготовленіе рѣчи.

— И черезъ три дня?..

— Будь покоенъ, или я самъ разобьюсь объ кумиръ, или опрокину его!

— Твое слово, Верньо?

— Да.

— Слово мужчины?

— Слово республиканца!

— Ну, въ такомъ случаѣ, ты мнѣ болѣе не нуженъ, или успокой твою возлюбленную.

Верньо вернулся на улицу Ришелье.

Шабо подошелъ къ Гранженеву.

Тотъ, увидавъ подходящаго къ нему человѣка, пошелъ въ самое темное мѣсто.

Шабо послѣдовалъ за нимъ. Гранженевъ остановился у стѣны.

Шабо подошелъ къ нему.

Граженевъ сдѣлалъ ему условный знакъ, поднявъ вверхъ руки.

Но Шабо стоялъ, не двигаясь.

— Ну, что-же? сказалъ Гранженевъ, — что тебя удерживаетъ? Закалывай-же!

— Безполезно, отвѣтилъ Шабо: — Верньо будетъ говорить.

— Хорошо, проговорилъ Гранженевъ со вздосомъ, — но я думаю, что это средство было лучше!

Какъ могла бороться монархія съ такими людьми?

XIX.
Верньо говоритъ.

Пора было Верньо рѣшиться!

Опасность возростала внутри и извнѣ.

Извнѣ, въ Ратисбоннѣ, совѣтъ посланниковъ единогласно отказался принять французскаго министра.

Англія, называвшая себя нашимъ другомъ, спѣшно вооружалась.

Имперскіе князья, громко хваставшіеся своимъ нейтралитетомъ, по ночамъ впускали непріятеля въ свои крѣпости.

Герцогъ Баденскій пропустилъ австрійцевъ въ Кель, въ одномъ лье отъ Страсбурга.

Во Фландріи было еще хуже; Люкнеръ, старый, глупый вояка, мѣшалъ всѣмъ планамъ Дюмурье, единственнаго человѣка, если не геніальнаго, то умнаго и способнаго, какого мы могли противопоставить непріятелю.

Лафайетъ былъ при дворѣ, и его послѣдняя выходка доказала, что Собраніе, то есть Франція не должна разсчитывать на него.

Наконецъ, Биронъ, храбрый и вполнѣ надежный, былъ подавленъ нашими первыми неудачами и настаивалъ только на войнѣ оборонительной.

Таковы были внѣшнія дѣла, перейдемъ къ внутреннимъ:

Эльзасъ громко требовалъ оружія, но военный министръ, исключительно занятый дворомъ, не думалъ высылать его ему.

На Югѣ, генералъ-лейтенантъ принцевъ, губернаторъ нижняго Лангедока и Севенъ, заставлялъ дворянство провѣрять свои полномочія.

На Западѣ, простой крестьянинъ, Алланъ Ределеръ, объявилъ послѣ обѣдни, что близъ сосѣдней часовни назначено собраніе вооруженныхъ друзей короля.

Пятьсотъ крестьянъ немедленно явились туда. Шуанство было посѣяно въ Вандеѣ и въ Бретани; ему оставалось лишь развиваться.

Наконецъ, почти изъ всѣхъ департаментовъ приходили контръ-революціонные адресы.

Опасность была огромная, грозная, ужасная; она была такъ велика, что угрожала уже не людямъ, а самому отечеству.

И вотъ, слова: «Отечество въ опасности!» хотя еще не произносились громко, но уже повторялись тихо.

Собраніе ждало. Шабо и Гранженевъ объявили: «Черезъ три дня Верньо будетъ говорить!»

И всѣ считали часы.

Ни въ первый, ни во второй день Верньо не показывался въ Собраніи.

На третій день всѣ входили туда съ трепетомъ. Всѣ депутаты оказались на своихъ скамьяхъ, трибуны были переполнены.

Верньо явился послѣднимъ.

Ропотъ удовольствія пробѣжалъ по Собранію, трибуны стали аплодировать, точно при входѣ любимаго актера.

Верньо поднялъ голову, желая знать, кому апплодируютъ; аплодисменты усилились и онъ понялъ, что они предназначались ему.

Верньо было тогда тридцать три года; онъ былъ мечтателенъ, лѣнивъ, безпеченъ; съ пылкостью отдавался только однимъ удовольствіямъ, точно спѣшилъ срывать полными пригоршнями цвѣты своей молодости, которая должна была имѣть столь короткую весну! Онъ ложился поздно, вставалъ не раньше полудня; когда собирался говорить, то дня за четыре готовилъ свою рѣчь, отдѣлывалъ, отшлифовывалъ ее, старался придать ей больше колкости, язвительности, какъ солдатъ, наканунѣ сраженія, оттачиваетъ, отшлифовываетъ, чиститъ свое оружіе. какъ ораторъ, онъ, выражаясь терминомъ фехтовальнаго искусства, былъ прекрасный фехтовальщикъ; его удовлетворялъ только ударъ, блестяще нанесенный и вызвавшій сильныя рукоплесканія; его слово надо было приберегать для минуты опасности, самой крайней опасности.

«Это былъ человѣкъ не обыденной жизни», сказалъ поэтъ, «а великихъ дней».

Со стороны физической, Верньо былъ небольшаго роста, сложенія крѣпкаго, почти атлетическаго. У него были длинные, развѣвающіеся волосы; когда онъ говорилъ, то встряхивалъ ими, какъ левъ встряхиваетъ гривой; у него былъ высокій лобъ, и изъ-подъ его густыхъ бровей блестѣли черные глаза, иногда дышавшіе кротостью, иногда метавшіе пламя; носъ у него илъ короткій, нѣсколько широкій, съ гордо приподнятыми ноздрями; губы толстыя и, подобно тому, какъ изъ-подъ земли выбѣгаетъ ключевая, сильная, шумная струя, такъ и изъ его устъ мощнымъ водопадомъ, шумя и пѣнясь, лились слова. Его кожа, изрытая оспой, была шероховата, какъ мраморъ, еще не отполированный рукою скульптора, а только обтесанный молотомъ рабочаго; цвѣтъ лица его былъ то блѣдный, то красный, то багровый, смотря по тому, приливала-ли кровь къ его головѣ, или отливала къ сердцу. Во время отдыха и въ толпѣ, это былъ человѣкъ обыкновенный, и глазъ историка, какъ-бы онъ ни былъ проницателенъ, не имѣлъ снованія остановиться на немъ; но когда кровь его клокотала пламенемъ страсти, когда всѣ мускулы лица его приходили въ движеніе, когда протянутая рука требовала молчанія и господствовала надъ толпой, этотъ человѣкъ превращался въ бога, оратора, преображался, трибуна становилась его Олимпомъ!

Таковъ былъ этотъ человѣкъ, выступившій съ рукой еще сомкнутой, но съ зажатыми въ ней горящими искрами.

По рукоплесканіямъ, раздавшимся при входѣ его, онъ понялъ, чего отъ него ожидали.

Онъ не просилъ слова, а прямо прошелъ къ трибунѣ, поднялся и, среди общаго трепетнаго молчанія, началъ свою рѣчь.

Первыя слова ея были сказаны грустнымъ, глубокимъ, сосредоточеннымъ голосомъ человѣка подавленнаго; онъ казался въ началѣ утомленнымъ, какъ другіе утомляются въ концѣ: дѣло въ томъ, что эти три дня онъ былъ въ общеніи съ геніемъ краснорѣчія; дѣло въ томъ, что онъ зналъ, что послѣ этого послѣдняго и великаго напряженія силъ, онъ, какъ Самсонъ, разрушитъ храмъ и что, если при его восхожденіи на трибуну, колонны и своды этого храма были неприкосновенны, то спустившись съ трибуны ему придется пробираться по развалинамъ королевской власти

Весь геній Верньо отразился въ этой рѣчи, поэтому мы приведемъ ее цѣликомъ; мы увѣрены, что ее прочтутъ съ тѣмъ любопытствомъ, какое возбуждаетъ осмотръ арсенала, и видъ одной изъ тѣхъ историческихъ стѣнобитныхъ машинъ, которыя разрушили стѣны Рима или Карѳагена.

"Граждане, началъ Верньо голосомъ, сначала едва слышнымъ, но постепенно ставшимъ суровымъ, звонкимъ, гремящимъ; граждане, я обращаюсь къ вамъ съ вопросомъ:

"Что это за странное положеніе, въ которомъ находится національное Собраніе? Какой рокъ преслѣдуетъ насъ и знаменуетъ каждый день событіями, которыя, внося безпорядокъ въ наши труды, постоянно повергаютъ насъ въ смуту и волненія тревогъ, надеждъ, страстей? Какую судьбу готовить Франціи это ужасное возбужденіе? Ведетъ-ли оно Революцію назадъ или она подвигается къ своему апогею?

"Въ ту минуту, какъ намъ казалось, что наши Сѣверныя арміи успѣшно дѣйствуютъ въ Бельгіи, мы видимъ ихъ вдругъ отступающими передъ врагомъ; войну переносятъ на нашу территорію, а несчастнымъ бельгійцамъ остается на память о насъ лишь пламя пожара, освѣщавшее наше отступленіе! Со стороны Рейна, цруссаки свободно собираются на нашихъ незащищенныхъ границахъ. Какъ это могло случиться, что въ самую рѣшительную минуту, въ минуту кризиса, столь важнаго для существованія націи, пріостанавливаютъ движеніе нашихъ войскъ? вслѣдствіе внезапной дезорганизаціи министерства, отнимаютъ власть у людей, пользовавшихся довѣріемъ, а судьбы государства вручаютъ въ первыя попавшіяся, неопытныя руки? Неужели дѣйствительно опасаются нашихъ побѣдъ? Чью кровь такъ страшатся пролить, кровь арміи Кобленца или нашу? Если фанатизмъ священниковъ грозитъ предать насъ одновременно и междоусобнымъ раздорамъ и иноземному нашествію, то какая цѣль у тѣхъ, кто съ непобѣдимымъ упорствомъ отказывается утверждать наши декреты? Желаютъ они царствовать надъ покинутыми городами, надъ опустошенными полями? Сколько именно имъ нужно слезъ, несчастій, крови, смертей, для утоленія ихъ мести? Къ чему мы пришли, наконецъ? — А вы, господа! Враги Конституціи хвастаются, что поколебали ваше мужество и ежедневно прилагаютъ всѣ усиліи къ тому, чтобы встревожить вашу совѣсть и вашу честность; они называютъ вашу любовь къ свободѣ духомъ мятежа; но неужели вы забыли, что деспотическій дворъ и трусливые герои аристократы прозвали мятежниками всѣхъ тѣхъ представителей націи, которые пошли принимать присягу въ залъ Jeu-de-Paume, всѣхъ, взявшихъ Бастилію, однимъ словомъ, всѣхъ, кто поддерживалъ Революцію! — На васъ, господа, клевещутъ потому, что вы чужды кастѣ, низвергнутой Конституціей въ прахъ, и потому также, что испорченные и безпечные люди, жалѣющіе объ утраченной ими постыдной чести — пресмыкаться передъ этой кастой, — не надѣются найдти въ васъ сообщниковъ; васъ-бы желали отдалить отъ народа, такъ какъ всѣмъ извѣстно, что народъ ваша поддержка, и если, вслѣдствіе преступнаго отступничества отъ его дѣла и отъ его интересовъ, вы бы заслужили быть покинутыми имъ, то распустить васъ было-бы очень легкимъ дѣломъ. Среди васъ хотѣли посѣять раздоры, но вы, господа, вы отложите до конца войны ваши споры и ссоры, не находя никакой прелести въ взаимной ненависти, и этому демоническому наслажденію вы предпочтете безопасность отечества; васъ хотѣли напугать петиціями отъ арміи, какъ будто вы не знаете, что при началѣ Революціи святилище свободы было окружено служителями тираніи, Парижъ осажденъ придворнымъ войскомъ, и что тѣ дни опасности были днями славы для нашего перваго Собранія! Я обращу, наконецъ, ваше вниманіе на критическое положеніе, въ какомъ мы находимся.

Эти внутреннія волненія имѣютъ двѣ причины: это продѣлки аристократіи, и продѣлки церковниковъ; и тѣ и другіе стремятся къ одной цѣли: добиться контръ-революціи.

"Король отказался утвердить вашъ декретъ относительно религіозныхъ смутъ. Быть можетъ мрачный геній Медичи и кардинала Лотарингскаго еще витаетъ подъ сводами дворца Тюльери, и сердце короля еще смущено тѣми фантастичіыми идеями, которыя внушаютъ ему. Но нельзя допустить, не оскорбивъ его и не назвавъ самымъ опаснымъ врагомъ Революціи, чтобы онъ хотѣлъ безнаказанностью поощрить преступныя, честолюбивыя попытки духовенства и возвратить гордымъ сподвижникамъ тіары власть, при помощи которой они одинаково угнетали народы и королей; нельзя допустить, не оскорбляя его и не объявляя жесточайшимъ врагомъ государства, чтобы ему нравилось укоренять смуты, увѣковѣчивать безпорядки, которые при возникновеніи междоусобной войны могутъ привести его къ гибели. Изъ этого я вывожу то заключеніе, что, если онъ упорствуетъ въ неутвержденіи вашихъ декретовъ, значить онъ чувствуетъ себя достаточно сильнымъ и безъ тѣхъ средствъ, какія вы ему предлагаете для поддержанія общественнаго мира. Поэтому, если общественный миръ не удастся сохранить, факелъ фанатизма будетъ продолжать грозить государству поджогами, а религіозныя буйства будутъ по прежнему волновать департаменты, то сами представители королевской власти окажутся виновниками всѣхъ нашихъ золъ. Итакъ, пусть они своими головами отвѣчаютъ за всѣ смуты, возникающія подъ флагомъ религіи: сложивъ на нихъ эту грозную отвѣтственность, положите предѣлъ вашему терпѣнію и тревогамъ націи.

"Ваша заботливость о внѣшней безопасности государства заставила васъ распорядиться устройствомъ лагеря подъ Парижемъ; всѣ федералисты Франціи должны были собраться 14 іюля для возобновленія присяги жить свободными или умереть. Отравленное дыханіе клеветы заклеймило этотъ проэктъ; король отказалъ въ своемъ утвержденіи. Я слишкомъ уважаю пользованіе конституціонными правами, чтобы предложить сдѣлать министровъ отвѣтственными за этотъ отказъ; но если еще до сбора батальоновъ земля свободы будетъ осквернена, вы должны объявить ихъ измѣнниками! придется ихъ самихъ бросить въ пропасть, которую ихъ бездѣйствіе или злонамѣренность вырыли подъ ногами свободы! Сорвемъ, наконецъ, повязку, которую интрига и лесть надѣли на глаза короля и покажемъ ему то положеніе, къ какому коварные друзья стараются привести его.

"Пользуясь именемъ короля, французскіе принцы возстановили противъ насъ всѣ европейскіе дворы; изъ мести за королевское достоинство они создали Пильницкій договоръ; ради защиты короля бывшіе отряды тѣлохранителей спѣшатъ въ Германію, чтобы стать подъ знамя мятежа; чтобы помочь королю, эмигранты зачисляются въ австрійскія войска и выступаютъ противъ собственнаго отечества, собираясь подвергнуть его терзаніямъ и мукамъ. Съ цѣлью доставленія этимъ странствующимъ рыцарямъ королевскихъ привиллегій, иные дезертируютъ со своихъ постовъ при видѣ врага, другіе странствующіе рыцари измѣняютъ своей присягѣ, обкрадываютъ кассы, подкупаютъ солдатъ и, такимъ образомъ, всѣ они находятъ себѣ славу въ трусости, клятвопреступленіи, дезертирствѣ, воровствѣ и убійствахъ. Наконецъ, имя короля примѣшивается ко всѣмъ этимъ бѣдствіямъ.

"Но я читаю въ Конституціи:

«Если король станетъ во главѣ арміи и направитъ ея силы противъ націи, или, если онъ не воспротивится формально подобному дѣлу, предпринятому отъ его имени, то онъ признается отрекшимся отъ престола».

"Напрасно король сталъ бы возражать:

«Правда, враги націи желаютъ дѣйствовать только для возвышенія моей власти; но я доказалъ, что не былъ ихъ соумышленникомъ; я повиновался Конституціи; я отправилъ войско въ походъ. Правда, эти войска были очень слабы, но Конституція не опредѣлила степень силы какою должны быть облечены войска. Правда, я собралъ ихъ слишкомъ поздно; но Коституція не опредѣляетъ времени, къ которому я долженъ ихъ собирать. Правда, запасные лагери могли оказать имъ поддержку, но Конституція не обязываетъ меня образовывать запасные лагери. Правда, когда генералы безъ сопротивленія занимали непріятельскую территорію, я приказывалъ имъ отступать; но Конституція не приказываетъ мнѣ одерживать побѣдъ. Правда, мои министры обманули Національное Собраніе относительно количества войскъ, ихъ расположенія, и продовольствія; но Конституція даетъ мнѣ право выбирать моихъ министровъ; она нигдѣ не предписываетъ мнѣ отдавать мое довѣріе патріотамъ и прогонять отъ себя контръ-революціонеровъ. Правда, Національное Собраніе издало декреты, необходимые для защиты отечества, а я отказался ихъ утвердить; но Конституція гарантируетъ мнѣ это право. Правда, контръ-революціи идетъ своимъ ходомъ, и деспотизмъ вскорѣ вручитъ мнѣ свой желѣзный скипетръ; я васъ забавлю имъ, вы станете ползать предо мной, и я накажу васъ за дерзкое желаніе быть свободными, но все это дѣлается на основаніи конституціи. Мною не совершено ни одного дѣйствія, осуждаемаго Конституціей — поэтому, можно ли сомнѣваться въ моей вѣрности ей и въ моемъ усердіи защищать ее?!».

"Еслибы можно было допустить, господа, чтобы среди бѣдствій злополучной войны, среди безпорядковъ контръ-революціоннаго движенія, король французовъ произнесъ такую насмѣшливую рѣчь; еслибы можно было допустилъ, что онъ говорилъ бы о своей любви къ Конституціи съ такой оскорбительной ироніей, не были-бы мы вправѣ отвѣчать ему:

«О король! вы вмѣстѣ съ тираномъ Лизандромъ, полагаете, что истина не лучше лжи, и что нужно тѣшить людей клятвами, какъ тѣшатъ дѣтей игрушками; вы дѣлали видъ, что любите законы лишь для того, чтобы сохранить власть, которая дала бы вамъ возможность преступать ихъ; вы дѣлаете видъ, что любиге Конституцію, лишь для того, чтобы она не свергла васъ съ престола, на которомъ вамъ необходимо удержаться, чтобы уничтожить ее; вы дѣлали видъ, что любите націю, лишь для того, чтобы обезпечить успѣхъ вашихъ интригъ, внушивъ ей довѣріе; не думаете ли вы обмануть насъ и теперь вашими лицемѣрными увѣреніями? Не думаете ли вы отвлечь наше вниманіе отъ нашихъ бѣдствій лукавствомъ вашихъ оправданій? Отвергать планы внутренняго укрѣпленія страны, выставлять противъ иностранныхъ войскъ такія слабыя силы, въ пораженіи которыхъ нельзя было сомнѣваться, — значило-ли это защищать насъ? Отклонять планы внутренняго укрѣпленія государства, или дѣлать приготовленія къ сопротивленію на то время, когда мы уже сдѣлаемся добычей тирановъ — значило-ли это защищать насъ? Отчего вы не обуздали генерала, нарушившаго Конституцію, и связывали мужество тѣхъ, кто ограждалъ ее? Значитъ-ли это защищать насъ, постоянно парализовать правительство безпрестанной смѣной министерства? Для счастья нашего или для гибели, Конституція предоставила вамъ выборъ министровъ? Для славы, или позора нашего сдѣлала она васъ главою арміи? Для того-ли, наконецъ, она предоставила вамъ право утверждать законы, особые доходы, и него другихъ преимуществъ, чтобы вы ногуили конституціоннымъ путемъ и Конституцію и государство? Нѣтъ! нѣтъ! вы человѣкъ, котораго не могло тронуть великодушіе французовъ, который проникнутъ только любовью къ деспотизму! вы не исполнили желанія Конституціи! Она можетъ быть попрана, но вы не должны пожать плоды своего клятвопреступленія; вы не протестовали формальнымъ актомъ противъ побѣдъ надъ свободой, совершившихся вашимъ именемъ, но вы не пожнете плодовъ этихъ недостойныхъ тріумфовъ! Вы ничто для этой Конституціи, которую вы такъ недостойно попрали, ничто для этого народа, которому вы такъ недостойно измѣнили».

"Такъ какъ факты, мною приведенные, не лишены поразительнаго сходства съ нѣкоторыми дѣйствіями короля; такъ какъ достовѣрно извѣстно, что ложные друзья, его окружающіе, продались кобленцкимъ заговорщикамъ и стремятся погубить короля, чтобы перенести корону на голову одного изъ вождей ихъ заговоровъ; такъ какъ для его личной безопасности и для безопасности государства одинаково важно, чтобы его поведеніе не внушало болѣе подозрѣній, я предложу представить ему адресъ, который напомнитъ ему только что высказанныя мною истины, и въ которомъ ему будетъ доказано, что его теперешній нейтралитетъ между отечествомъ и Кобленцомъ будеі измѣной относительно Франціи.

«Кромѣ того, я требую отъ васъ объявленія, что отечество въ опасности. Вы увидите, что на удары этого набата соберутся всѣ граждане, земля покроется солдатами, и снова свершатся чудеса, покрывшія славою древніе народы. Неужели французы, возрожденные съ 89 года, одряхлѣли для такого патріотизма? Не насталъ ли день соединить оставшихся въ Римѣ съ удалившимися на Авентинъ? Или вы ждете, пока люди слабые, утомленные трудами революціи, или испорченные привычкой парадировать вокругъ двора, привыкнутъ говорить о свободѣ безъ энтузіазы а о рабствѣ безъ ужаса? Что намъ готовятъ? Не желаютъ ли ввести военное положеніе? Дворъ подозрѣваютъ въ коварныхъ намѣреніяхъ: онъ заставляетъ говорить о передвиженіи войскъ, о военномъ положеніи; стараются пріучить умы къ мысли о пролитіи народной крови. Дворецъ короля французовъ вдругъ превратился въ крѣпость. Гдѣ же, однако, его враги? Противъ кого направлены эти пушки и эти штыки? Друзья конституціи были вытѣснены изъ министерства; бразды государства свободно развѣваются по капризу вѣтра въ ту самую минуту, когда ими должны бы управлять сила и патріотизмъ. Вездѣ возникаютъ постоянные раздоры, фанатизмъ торжествуетъ, потворство правительства увеличиваетъ дерзость иностранныхъ державъ, выставляющихъ противъ насъ войска и кующихъ намъ оковы, и охлаждаетъ симпатію народовъ, тайно желающихъ торжества свободы. Непріятельскіе отряды приходятъ въ движеніе, интрига и коварство замышляютъ измѣны; законодательный корпусъ издаетъ противъ этихъ заговоровъ декреты суровые, но необходимые; рука короля ихъ разрываетъ! Призывайте же, призывайте всѣхъ французовъ спасать отечество! Настала пора. Покажите имъ пропасть во всей ея неизмѣримости. Они могутъ перешагнуть черезъ нее только чрезвычайнымъ усиліемъ. Устройте могучій электрическій токъ, который сообщитъ толчекъ всему государству. Подражаете вы спартанцамъ при Ѳермопилахъ, или почтеннымъ старцамъ римскаго сената, которые ожидали у пороговъ своихъ домовъ смерть, принесенную ихъ отечеству свирѣпыми побѣдителями? Нѣтъ, вамъ нечего желать нарожденія мстителей за вашъ прахъ: въ тотъ день, когда ваша кровь обагритъ землю, тиранія, ея высокомѣріе, ея дворцы, ея покровители навсегда исчезнуть передъ національнымъ всемогуществомъ и гнѣвомъ народа».

Эта грозная рѣчь дышала все разроставшейся мощью; казалось то крѣпчала буря, превращаясь въ ураганъ.

Она и произвела ураганъ: все собраніе, фельятинцы, роялисты, конституціоналисты, республиканцы, депутаты, зрители, скамьи, трибуны, все было побѣждено, потрясено, увлечено мощными вихремъ; всѣ кричали отъ восторга.

Въ тотъ же вечеръ, Барбару писалъ своему другу Ребекки, въ Марсель: «Пришли мнѣ пятьсотъ человѣкъ, умѣющихъ умирать».

XX.
Третья годовщина взятія Бастиліи.

11 іюля собраніе объявило, что отечество въ опасности. Но для обнародованія этого объявленія, нужно было позволеніе короля.

Король далъ его только вечеромъ 21.

Дѣйствительно, объявить отечество въ опасности было равносильно сознанію самого правительства въ своей безпомощности, и обращенію къ народу съ воззваніемъ, чтобы онъ самъ спасалъ себя, такъ какъ король ничего не можетъ, или не хочетъ сдѣлать для него.

Въ промежутокъ между 11 и 21 іюля во дворцѣ царилъ ужасъ. Дворъ ждалъ къ 14 іюля заговора на жизнь короля.

Адресъ якобинцевъ укрѣпилъ это подозрѣніе: онъ былъ написанъ Робеспьеромъ, что легко узнать по двойному нападенію въ немъ заключавшемуся.

Якобинцы обращались въ немъ къ федералистамъ, собравшимся въ Парижъ къ празднику 14 іюля, ознаменованному въ прошломъ году такимъ кровопролитіемъ.

«Привѣтъ французамъ восьмидесяти трехъ департаментовъ!» говорилъ неподкупный; «привѣтъ марсельцамъ! привѣтъ отечеству сильному, непобѣдимому, собирающему вокругъ себя своихъ дѣтей въ дни опасностей и торжествъ! Отворимъ двери нашихъ домовъ нашимъ братьямъ!»

"Граждане, неужели вы сошлись только для пустого празднованія федераціи и для безполезной присяги? Нѣтъ, нѣтъ, вы сошлись на призывъ націи, угрожаемой извнѣ, преданной внутри. Наши коварные вожди ведутъ наши войска въ западни; наши генералы оберегаютъ территорію австрійскаго тирана и выжигаютъ города нашихъ братьевъ бельгійцевъ; это чудовище, Лафайетъ, явился въ Собраніе, чтобы бросить ему прямо въ лицо оскорбленіе: уничиженное, оскорбленное, угрожаемое, существуетъ ли оно еще? Такое множество посягательствъ заставило народъ, наконецъ, проснуться, и вы сошлись сюда. Льстецы народа постараются обольстить и васъ: бѣгите отъ ихъ ласкъ, бѣгите отъ ихъ столовъ, гдѣ они упиваются умѣренностью и забвеніемъ долга; храните ваши сомнѣнія въ сердцахъ вашихъ, роковой часъ наступаетъ!

«Вотъ алтарь отечества. Неужели вы допустите, чтобы презрѣнные кумиры стояли между свободой и вами и похитили поклоненіе, заслуживаемое ею одною? Будемъ присягать одному отечеству и отдадимся въ руки безсмертнаго Царя природы. Все напоминаетъ намъ на Марсовомъ Полѣ о клятвопреступленіи нашихъ враговъ; мы не можемъ ступить ни на одно мѣсто, которое не было бы запятнано невинной кровью, ими пролитой! Очистите эту землю, отомстите за эту кровь и не выходите оттуда, пока не обезпечите безопасность отечества!»

Трудно выразиться категоричнѣе; убійство никогда не рекомендовалось болѣе откровенно; кровавое возмездіе никогда не проповѣдывалось болѣе ясно и настойчиво.

И это писалъ Робеспьеръ; лукавый трибунъ, многословный ораторъ своимъ вкрадчивымъ голосомъ говорилъ депутатамъ восьмидесяти департаментовъ: «Друзья мои, повѣрье мнѣ, надо убить короля!»

Въ Тюльери всѣ были напуганы, особенно король; тамъ были увѣрены, что единственной цѣлью событій 20 іюня было убить короля среди суматохи, и преступленію помѣшало лишь одно мужество короля, поразившее убійцъ.

Въ этомъ была доля правды. Очень не многіе придворные, еще оставшіеся у этихъ двухъ несчастныхъ, говорили, что преступленіе, неудавшееся 20 іюня, отложено на 14 іюля.

Всѣ были такъ въ этомъ увѣрены, что короля убѣдили надѣть нагрудникъ, чтобы послѣ пернаго неудачнаго покушенія, его друзья могли поспѣшить къ нему на помощь.

Увы, у королевы не было болѣе Андрэ, чтобы помочь ей, дрожащей рукой, испробовать прочность шелковой брони, какъ тогда въ Версали!

Къ счастью, сохранился тотъ самый нагрудникъ, который король примѣрялъ при первой поѣздкѣ въ Парижъ, примѣрялъ только для того, чтобы доставить удовольствіе королевѣ, но потомъ отказался надѣть.

Но теперь за королемъ такъ слѣдили, что трудно было улучить минутку и снова примѣрить его, и г-жѣ Компанъ три дня пришлось носить его подъ платьемъ.

Наконецъ, однажды утромъ, когда она была въ спальнѣ королевы, еще не вставшей съ постели, вошелъ король, торопливо снялъ сюртукъ и примѣрилъ броню.

Покончивъ съ этимъ, король подозвалъ къ себѣ г-ну Компанъ и тихонько сказалъ ей:

— Я примѣрю его только, чтобы успокоить королеву; они не убьютъ меня, Компанъ, будьте покойны: ихъ планъ измѣнился, и я долженъ ждать другого рода смерти. Во всякомъ случаѣ, зайдите ко мнѣ, когда уйдете отъ королевы: мнѣ надо кое-что поручить вамъ.

Король вышелъ. Королева замѣтила, что онъ что-то тихо говорилъ г-жѣ Компанъ; она проводила его тревожнымъ взглядомъ и, когда дверь за нимъ затворилась, спросила.

— Компанъ, о чемъ говорилъ съ вами король?

Г-жа Компанъ, заливаясь слезами, бросилась на колѣни передъ кроватью королевы и повторила ей все, что слышала отъ короля.

— Да, такъ думаетъ король, и я начинаю склоняться къ тому же мнѣнію; король полагаетъ, что все, происходящее во Франціи, есть подражаніе тому, что произошло въ Англіи въ прошломъ вѣкѣ; онъ безпрестанно читаетъ исторію несчастнаго короля Англіи Карла I, чтобы поступать лучше, чѣмъ поступалъ король англійскій… Да, да, и я дошла до того, что боюсь, чтобы короля не предали суду, милая Компанъ! А меня, какъ иностранку, они зарѣжутъ… Увы, что станется съ моими бѣдными дѣтьми?

Королева была не въ состояніи продолжать: силы оставили ее, она разрыдалась.

Г-жа Компанъ поспѣшила пойти приготовить ей стаканъ сахарной воды съ эѳиромъ; но королева отстранила стаканъ.

— Нервныя разстройства бываютъ только у счастливыхъ женщинъ, моя бѣдняжка Компанъ: но никакія лѣкарства не исцѣлятъ болѣзней души! Съ самаго начала моихъ несчастій, я не чувствую своего тѣла, я чувствую только свою судьбу… Ни слова объ этомъ королю; ступайте къ нему.

Г-жа Компанъ не рѣшалась оставить ее одну.

— Ну, что съ вами? спросила королева.

— О, государыня, я должна признаться, что для вашего величества я приготовила корсетъ, въ родѣ нагрудника короля; и я на колѣняхъ умоляю васъ надѣть его.

— Благодарю, милая Компанъ.

— А! значитъ ваше величество принимаете его? воскликнула обрадованная камеристка.

— Я приму его, чтобы выказать вамъ свою благодарность за вашу преданность и доброе намѣреніе; но я не надѣну его.

Она взяла руку своей горничной и прибавила шопотомъ:

— Я буду слишкомъ счастлива, если они зарѣжутъ меня! Господи! да они сдѣлаютъ тогда для меня гораздо больше, чѣмъ думаете сдѣлать вы, сохранивъ мнѣ жизнь: они меня избавятъ отъ нея… Иди, Компанъ, иди!

Г-жа Компанъ вышла.

Она съ трудомъ удерживалась: слезы душили ее.

Въ корридорѣ она встрѣтила короля; увидавъ ее, онъ остановился и протянулъ ей руку. Г-жа Комчанъ схватила руку короля и хотѣла поцѣловать ее; но король привлекъ ее къ себѣ и поцѣловалъ въ обѣ щеки.

Она еще не успѣла придти въ себя отъ удивленія, какъ онъ сказалъ ей:

— Пойдемте!

Король привелъ ее въ маленькій корридоръ между своей спальней и спальней дофина; онъ отыскалъ рукою пружину и отворилъ шкапъ, совершенно незамѣтный въ стѣнѣ.

Это былъ желѣзный шкапъ, вдѣланный въ стѣну съ помощью Гамэна.

Въ этомъ шкапу хранился большой портфель набитый бумагами, а на одной изъ полокъ лежало нѣсколько тысячъ луидоровъ.

— Вотъ, Компанъ, сказалъ король, — возьмите этотъ портфель и унесите его къ себѣ.

Г-жа Компанъ пробовала приподнять портфель, но онъ былъ слишкомъ тяжелъ.

— Я не могу его поднять, государь, сказала она.

— Подождите, подождите, проговорилъ король

Онъ заперъ шкапъ, взялъ портфель и самъ отнесъ его въ кабинетъ г-жи Компанъ.

— Готово! сказалъ онъ, вытирая лобъ.

— Что я должна дѣлать, государь, — съ этимъ портфелемъ?

— Вы узнаете это отъ королевы; можетъ быть, она скажетъ вамъ также, что въ немъ заключается.

Король вышелъ.

Г-жа Компанъ боялась, чтобы кто-нибудь не увидалъ у нея этого портфеля, и съ большими усиліями спрятала его между двумя тюфяками своей постели. Затѣмъ, она вернулась къ королевѣ.

— Государыня, сказала она, — король принесъ ко мнѣ портфель и сказалъ, что я узнаю отъ вашего величества, что въ немъ заключается, и что я должна съ нимъ дѣлать.

Королева положила свою руку на руку г-жи Компанъ, стоявшей передъ ея кроватью въ ожиданіи отвѣта.

— Компанъ, сказала она, — тамъ бумаги, которыя могутъ погубить короля, если, чего Боже сохрани, дѣло дойдетъ до преданія его суду. Но, также, — и, конечно, онъ хотѣлъ, чтобы именно это я и передала вамъ, — тамъ есть отчетъ о засѣданіи совѣта, въ которомъ король высказался противъ войны. Онъ заставилъ всѣхъ министровъ подписать этотъ протоколъ и, въ случаѣ процесса, онъ разсчитываетъ, что, насколько другія бумаги могутъ повредить ему, настолько эта окажется полезной.

— И что же надо дѣлать съ портфелемъ, государыня? спросила съ нѣкоторымъ испугомъ камеристка.

— Что хотите, Компанъ, только, чтобы онъ былъ въ сохранности; вы однѣ отвѣчаете за него. Но будьте постоянно со мною, даже не въ свое дежурство; обстоятельства таковы, что съ минуты на минуту я могу имѣть нужду въ васъ. И тогда, Компанъ, такъ какъ вы для меня такой другъ, на котораго можно положиться, я хочу имѣть васъ подъ рукою…

Насталъ праздникъ 14 іюля.

Для революціонеровъ главный вопросъ заключался не въ томъ, чтобы зарѣзать Людовика ХVI, объ этомъ, вѣроятно, и не думали, — а въ томъ чтобы провозгласить торжество Петіона надъ королемъ.

Мы уже говорили, что, вслѣдствіе волненій 20 іюня, парижская директорія временно отрѣшила Петіона отъ должности мэра.

Еслибы король не изъявилъ на это своего согласія, это отрѣшеніе прошло бы незамѣченнымъ но король подтвердилъ его въ королевской прокламаціи, посланной въ Собраніе.

13, т. е. наканунѣ годовщины взятія Бастиліи, Собраніе, своей частной властью, отмѣнило это отрѣшеніе.

14 числа въ одиннадцать часовъ утра, король спустился съ большой лѣстницы дворца съ королевой и своими дѣтьми; трехъ или четырехтысячное, далеко не надежное войско эскортировало королевское семейство; королева напрасно искала на лицахъ солдатъ и національныхъ гвардейцевъ какого-либо знака симпатіи; наиболѣе преданные отвертывали голову, избѣгая ея взглядовъ.

Что касается народа, чувства его выражались открыто: крики «да здравствуетъ Петіонъ!» раздавались со всѣхъ сторонъ: кромѣ того, чтобы придать этой оваціи характеръ значительнѣе минутнаго энтузіазма, король и королева на всѣхъ шляпахъ читали слова, доказывавшія ихъ пораженіе и торжество ихъ врага: «Да здравствуетъ Петіонъ!»

Королева была блѣдна и дрожала. Не смотря на свои слова г-жѣ Компанъ, она была убѣждена въ существованіи заговора на жизнь короля и поминутно вздрагивала: ей все казалось, что протягивается рука то съ ножемъ, то съ пистолетомъ.

На Марсовомъ Полѣ король, выйдя изъ кареты, сталъ на лѣво отъ президента Собранія и вмѣстѣ съ нимъ подошелъ къ алтарю Отечества.

Королева должна была разстаться съ королемъ, чтобы со своими дѣтьми пройти въ назначенную для нея трибуну.

Она остановилась, отказываясь идти далѣе, пока король не дойдетъ до своего мѣста, и слѣдя за нимъ глазами.

У подножія алтаря Отечества произошло внезапное смятеніе и давка, какія часто случаются въ большой толпѣ.

Король исчезъ въ толпѣ, точно потонулъ въ ней.

Королева вскрикнула и хотѣла броситься къ нему. Но черезъ минуту онъ снова показался на ступеняхъ алтаря Отечества.

Между обычными символическими изображеніями, фигурирующими на торжественныхъ праздникахъ, и означающими Правосудіе, Силу и Свободу, выдѣлялся одинъ, таинственный и страшный символъ, покрытый креповымъ вуалемъ; его несъ человѣкъ въ черной одеждѣ и въ вѣнкѣ, изъ кипариса.

Этотъ страшный символъ обратилъ на себя вниманіе королевы.

Она стояла точно прикованная къ мѣсту и, почти успокоившись насчетъ короля, уже поднявшагося на алтарь Отечества, не могла оторвать глазъ отъ этого мрачнаго видѣнія.

Наконецъ, она сдѣлала усиліе надъ собою, чтобы разорвать путы, связывавшія языкъ ея.

— Что это за человѣкъ, одѣтый въ черное и въ кипарисовомъ вѣнкѣ? спросила она, ни къ кому не обращаясь.

Ей отвѣтилъ голосъ, заставивившій ее вздрогнуть.

— Палачъ!

— Что онъ держить въ рукѣ подъ крепомъ? продолжала королева.

— Топоръ Карла I.

Королева, сильно поблѣднѣвъ, обернулась: этотъ голосъ ей показался знакомымъ.

Она не ошиблась: это былъ тотъ, кого она видѣла въ замкѣ Тавернэй, у Севрскаго моста, при возвращеніи изъ Варенна: это былъ Каліостро.

Она вскрикнула и упала безъ чувствъ на руки принцессы Елизаветы.

XXI.
Отечество въ опасности.

22 іюля, въ шесть часовъ утра, черезъ недѣію послѣ праздника на Марсовомъ полѣ, вытрѣлъ изъ пушки большого калибра, поставленной на Новомъ мосту, заставилъ вздрогнуть весь Парижъ; ей отвѣтила, какъ эхо, пушка изъ Арнала.

Эта стрѣльба должна была продолжаться въ теченіи всего дня изъ часа въ часъ.

Съ самой зари въ городскую ратушу собрать шесть батальоновъ національной гвардіи одъ командой шести командировъ.

Изъ нихъ были образованы два кортежа, чтобы разносить по улицамъ Парижа и предмѣстьевъ объявленіе, что Отечество въ опасности.

Мысль объ этомъ ужасномъ праздникѣ возникла у Дантона, а программу его онъ попросилъ составить Сержана.

Сержанъ былъ посредственный художникъ-граверъ, но превосходный организаторъ всякихъ торжествъ. Его ненависть къ монархіи возросла послѣ оскорбленій, полученныхъ имъ въ Тюльри вмѣстѣ съ Петіономъ. Въ этотъ день онъ показалъ Парижанамъ грандіозное и великолѣпное зрѣлище, финалъ котораго онъ далъ 10 августа.

Каждый изъ двухъ кортежей долженъ былъ выйти изъ Ратуши въ шесть часовъ утра.

Шествіе открывалъ отрядъ кавалеріи съ музыкантами во главѣ, игравшими приспособленную къ случаю мрачную арію, точно похоронный маршъ.

За отрядомъ кавалеріи слѣдовали шесть пушекъ въ рядъ, если улицы или набережныя были для этого достаточно широки, и по двѣ въ рядъ по улицамъ узкимъ.

Потомъ ѣхали четыре пристава верхомъ съ четырьмя знаменами въ рукахъ; на каждомъ изъ нихъ были написаны четыре слова:

Свобода. — Равенство. — Конституція. — Отечество.

Затѣмъ, слѣдовали двѣнадцать муниципальныхъ чиновниковъ въ шарфахъ, съ саблями на боку.

За ними ѣхалъ верхомъ одинъ національный гвардеецъ, изображая собой Францію, съ трехцвѣтной хоругвей въ рукахъ, на которой было написано:

Граждане, Отечество въ опасности!

За нимъ, съ большимъ грохотомъ, слѣдовали шесть пушекъ, въ такомъ-же порядкѣ, какъ первыя.

Послѣ отряда національной гвардіи, шествіе замыкалъ отрядъ кавалеріи.

На каждой площади, у каждаго моста, на каждомъ перекресткѣ, кортежъ останавливался.

Тишина водворялась барабанной дробью. Размахивали хоругвями и, когда все затихало, когда почти можно было слышать дыханіе десяти тысячи, зрителей, суровый голосъ муниципальнаго чиновника начиналъ читать актъ законодательнаго корпуса и, окончивъ, его, прибавлялъ:

— Отечество въ опасности!

Этотъ послѣдній возгласъ былъ ужасенъ и сдавался во всѣхъ сердцахъ.

Это былъ крикъ націи, отечества, Франціи!

Точно мать кричала въ агоніи: «Дѣти, помогите!»

И каждый часъ гремѣлъ выстрѣлъ съ Новаго моста, а ему вторило эхо изъ Арсенала.

На всѣхъ большихъ площадяхъ Парижа, — паперть собора Богоматери была центромъ ихъ — были устроены амфитеатры для записыванія волонтеровъ. Посреди этихъ амфитеатровъ стоялъ столъ, то есть, была положена доска на два барабана, причемъ при каждомъ толчкѣ изъ барабановъ вырывался стонъ, похожій на дуновеніе удаленной бури.

Вокругъ амфитеатровъ были раскинуты палатки, убранныя дубовыми вѣнками, съ развѣвающимися надъ ними трехцвѣтными знаменами и трехцвѣтными полосками.

Муниципальные чиновники въ шарфахъ засѣдали вокругъ стола и, по мѣрѣ записыванія, выдавали свидѣтельства волонтерамъ.

Съ каждой стороны амфитеатра стояло по двѣ пушки; безостановочно играла музыка, помѣщавшаяся у двойной лѣстницы, по которой поднимались на верхъ; а передъ палатками стояли, полукругомъ, вооруженные граждане.

Это было и грандіозно и ужасно. Все это вызвало какое-то опьяненіе патріотизмомъ.

Всѣ спѣшили записаться; караульные были не въ состояніи удерживать натискъ толпы; каждую минуту ряды войска прерывались.

Двухъ лѣстницъ амфитеатра, — одной для подъема, другой для спуска — было недостаточно, несмотря на ихъ ширину.

Всякій поднимался, какъ могъ, съ помощью уже поднявшихся; потомъ, записавъ свое имя. получивъ свидѣтельство, соскакивалъ внизъ съ гордымъ возгласомъ, размахивая своей бумагой распѣвая Ça ira! и шелъ цѣловать пушки въ самыя жерла.

То было обрученіе французскаго народа съ двадцатидвухлѣтней войной, которая, если не привела еще, но въ будущемъ приведетъ къ свободѣ міра!

Между волонтерами встрѣчались люди слишкомъ старые для военной службы, но они скрывали свои года: встрѣчались и слишкомъ молодые: они становились на цыпочки и отвѣчали: «16 лѣтъ»! когда имъ было всего четырнадцать.

Такъ изъ Бретани записался старый ла Туръ д’Овернь, а съ Юга юный Віала.

Тѣ-же, кого удерживали дома неразрывныя узы, сильно горевали объ этомъ; они отъ стыда закрывали лицо руками, а избранники говорили имъ:

— Да пойте-же! кричите: «Да здравствуетъ нація»!

Раздавались внезапные и грозные возгласы: «Да здравствуетъ нація»! А пушка, между тѣмъ, постоянно и ежечасно гремѣла съ Новаго моста, и ей отвѣчало эхо изъ Арсенала.

Возбужденіе было такъ велико, умы такъ напряжены, что само Собраніе испугалась своего дѣла.

Оно выбрало четверыхъ членовъ, чтобы ходить по Парижу во всѣхъ направленіяхъ и говоритъ:

«Братья! во имя отечества, воздерживайтесь отъ мятежа! Двору хочется устроить его, чтобы добиться удаленія короля; не подавайте же этого повода двору; король долженъ остаться съ нами».

И они прибавляли тихо: «Онъ долженъ быть наказанъ»!

Гдѣ ни проходили эти люди, всюду слышались рукоплесканья, и въ толпѣ расносились слова, какъ дуновенье бури пробѣгаетъ по вѣтвямъ лѣса: «Онъ долженъ быть наказанъ»!

Не опредѣляли кто именно, но всякій зналъ, кого онъ хотѣлъ наказать.

Это продолжалось до полуночи.

До полуночи гремѣла пушка; до полуночи толпа стояла вокругъ амфитеатровъ.

Многіе рекруты остались тамъ, считая свой первый бивакъ отъ подножія алтаря Отечества.

Каждый пушечный выстрѣлъ отдавался въ сердцѣ Тюльери.

Сердцемъ Тюльери была спальня короля, куда собрались Людовикъ XVI, Марія Антуанета, ихъ дѣти и принцесса Елизавета. Они не разставались, чувствуя, что судьба ихъ рѣшалась въ этотъ великій и торжественный день.

Королевская семья разошлась только послѣ полуночи, когда пушечная пальба прекратилась.

Послѣ того, какъ начались сборища въ предмѣстьяхъ, королева не спала въ нижнемъ этажѣ. Ея друзья уговорили ее занять комнату второго этажа, между покоями короля и дофина.

Просыпаясь всегда на зарѣ, она требовала, чтобы не закрывали ставенъ, такъ какъ темнота слишкомъ удручала ее при безсонницахъ.

Г-жа Компанъ спала въ одной комнатѣ съ королевой.

Вотъ что было причиной того, что королева согласилась, чтобы одна изъ ея камеристокъ спала въ ея комнатѣ.

Разъ ночью, королева только что легла въ постель, — было около часа — г-жа Компанъ еще не успѣла отойти отъ Маріи-Антуанеты и разговаривала съ нею, когда въ корридорѣ послышались шаги, а потомъ шумъ, похожій на борьбу двухъ людей.

Г-жа Компанъ хотѣла пойти узнать, что тамъ случилось, но королева ухватилась за нее и не пустила ее.

— Не уходите отъ меня, Компанъ! сказала она.

Въ это время изъ корридора крикнули:

— Не бойтесь, государыня, какой-то негодяй хотѣлъ убить васъ, но я схватилъ его!

Это былъ голосъ лакея.

— Господи! воскликнула королева, всплеснувъ руками, — что за жизнь! Днемъ оскорбляютъ, ночью рѣжутъ!

— Отпустите этого человѣка, пусть онъ уходитъ, обратилась она къ лакею.

— Но, государыня… замѣтила г-жа Компанъ.

— Ахъ! моя милая, если его арестуютъ, завтра Якобинцы устроятъ ему тріумфъ!

Убійцу выпустили; онъ оказался однимъ изъ служащихъ при гардеробѣ короля.

Съ этого дня король приказалъ, чтобы кто-нибудь ночевалъ въ спальнѣ королевы. Марія-Антуанета выбрала г-жу Компанъ.

Въ ночь послѣ объявленія отечества въ опасности, г-жа Компанъ проснулась около двухъ часовъ утра: лунный лучъ, какъ привѣтливый свѣтъ ночника, проникалъ черезъ стекла оконъ и падалъ на кровать королевы, придавая ея простынямъ синеватый оттѣнокъ.

Г-жа Компанъ услыхала вздохъ: она поняла что королева не спала.

— Вы страдаете, государыня? спросила она вполголоса.

— Я всегда страдаю, Кампанъ, однако я надѣюсь, что эти страданія скоро кончатся.

— Боже мой! государыня, у вашего величества опять мрачныя мысли?

— Нѣтъ, напротивъ, Компанъ.

Она протянула свою блѣдную руку, казавшуюся еще блѣднѣе отъ свѣта луны, и прибавила съ глубокой грустью:

— Черезъ мѣсяцъ, этотъ лунный свѣтъ увидитъ насъ свободными и безъ цѣпей.

— Ахъ! государыня, воскликнула съ радостью г-жа Компанъ, — вы, значитъ, согласились принять помощь г-на Лафайета и убѣжите?

— Помощь г-на Лафайета? О! нѣтъ, благодаря Бога! проговорила королева съ отвращеніемъ, — нѣтъ, но, черезъ мѣсяцъ, мой племянникъ Францъ будетъ въ Парижѣ.

— Вы въ этомъ увѣрены, государыня? воскликнула г-жа Компанъ съ испугомъ.

— Да, все рѣшено; Австрія заключила союзъ съ Пруссіей; обѣ державы пойдутъ на Парижъ; мы получили маршрутъ принцевъ и союзныхъ войскъ, и можемъ съ увѣренностью сказать: «Въ такой день наши спасители будутъ въ Валансьенѣ… въ такой, въ Вердюнѣ… въ такой, въ Парижѣ!»

— И вы не боитесь…?

Г-жа Кампанъ остановилась.

— Быть зарѣзанной? договорила за нее королева. — Это возможно, я знаю; но что дѣлать, Компанъ! кто ничѣмъ не рискуетъ, ничего не получаетъ!

— Когда же союзные государи надѣются быть въ Парижѣ?

— Между 15 и 20 августа.

— Да услышитъ васъ Господь Богъ!

Но Господь Богъ не услышалъ ее; или, скорѣе, услышалъ, и послалъ Франціи помощь, на которую она не разсчитывала: Марсельезу!

XXII.
Марсельеза.

Успокоило королеву именно то, что должно было привести ее въ ужасъ: манифестъ герцога Брауншвейгскаго.

Этотъ манифестъ, который долженъ былъ вернуться въ Парижъ только 21 іюля, былъ написанъ въ Тюльери и отправленъ въ Германію въ первыхъ числахъ этого мѣсяца.

Разскажемъ, что происходило въ Страсбургѣ въ то самое время, когда дворъ составлялъ этотъ безумный манифестъ, дѣйствіе котораго мы сейчасъ увидимъ.

Страсбургъ былъ однимъ изъ нашихъ наиболѣе національныхъ городовъ, именно потому, что еще недавно онъ былъ австрійскимъ; и передъ Страсбургомъ, однимъ изъ нашихъ самых надежныхъ оплотовъ, стоялъ непріятель.

Поэтому, въ послѣдніе полгода, то есть съ тѣхъ поръ, какъ заговорили о войнѣ, въ Страсбургѣ собирались молодые батальоны волонтеровъ полные энтузіазма и патріотическаго пыла.

Страсбургъ, отражавшій свой величественный шпицъ въ Рейнѣ, отдѣлявшемъ насъ отъ непріятеля, былъ кипучимъ очагомъ войны, молодости, веселья, удовольствій, баловъ, смотровъ, гдѣ гулъ боевыхъ орудій постоянно смѣшивался съ бальной музыкой.

Въ одни ворота Страсбурга входили волонтеры для обученія, а изъ другихъ выходили солдаты считавшіеся годными къ битвѣ; тамъ встрѣчались друзья, обнимались, прощались; сестры плакали, матери молились, отцы говорили: «Идти умирать за Францію!»

И все это при звонѣ колоколовъ, при громѣ пушекъ, при этихъ звукахъ двухъ мѣдныхъ голосовъ, взывающихъ къ Господу, одинъ, что умолять Его о милосердіи, другой о правосудіи.

Передъ отправленіемъ волонтеровъ, отбывавшихъ въ значительномъ количествѣ, вслѣдствіе то проводы были болѣе торжественны, чѣмъ обыкновенно, мэръ Страсбурга, г-нъ Дитрихъ, достойный патріотъ и прекрасный человѣкъ, пригласилъ къ себѣ волонтеровъ на братскій банкетъ съ офицерами гарнизона.

Двѣ молодыя дочери мэра и двѣнадцать или пятнадцать ихъ пріятельницъ, благородныхъ уронокъ Эльзаса съ золотистыми волосами, должны и были украсить этотъ банкетъ своимъ притствіемъ.

Среди гостей находился одинъ изъ друзей семьи Дитрихъ, молодой и благородный Ружз-Лиль, уроженецъ Франшъ-Контэ.

Мы знавали его старымъ, и онъ самъ, своею рукою, написалъ намъ исторію этого разцвѣта великаго цвѣтка войны, на зарожденіи котораго наши читатели будутъ сейчасъ присутствовать. — Ружэ де-Лиль было тогда двадцать лѣтъ и въ качествѣ инженера онъ стоялъ гарнизономъ въ Страсбургѣ.

Онъ былъ поэтъ и музыкантъ, прекрасно игралъ на фортепьяно и хорошо пѣлъ.,

Ни одинъ болѣе національный, болѣе задушевный банкетъ не освѣщался болѣе жгучимъ июньскимъ солнцемъ.

Никто не говорилъ о себѣ: всѣ говорили о Франціи.

Смерть присутствовала и тутъ, какъ на пирахъ древнихъ: но смерть прекрасная, улыбающаяся, не съ отвратительной косой и погребальной песочницей, но съ мечомъ въ одной рукѣ съ пальмовой вѣткой въ другой.

Пировавшіе затруднялись, что бы спѣть: старая Ça ira была пѣснью гнѣва и гражданской войны нуженъ былъ кликъ патріотическій, братскій, въ тоже время, грозный для иностранцевъ.

Какой современный Тиртей броситъ гимнъ Франціи среди пушечнаго дыма, свиста пуль и гранатъ?

На этотъ вызовъ отвѣтилъ Ружэ де Лиль, восторженный, влюбленный патріотъ:

— Я!

И онъ выбѣжалъ изъ зала.

Черезъ полчаса, когда отсутствіе его еще было почти никѣмъ незамѣчено, все уже было готово, слова и музыка; все было создано сразу и вылито въ стройную форму, какъ статуя бога.

Ружэ-де-Лиль вернулся съ отброшенными назадъ волосами, съ испариной на лбу, запыхавшійся отъ поединка съ двумя великими сестрами, музыкой и поэзіей.

— Слушайте! сказалъ онъ, — всѣ слушайте!

Благородный молодой человѣкъ былъ увѣренъ въ своей музѣ.

Когда онъ запѣлъ, всѣ обернулись одни со стаканомъ въ рукѣ, а другіе, держа въ своей другую трепещущую ручку.

Ружэ-де-Лиль началъ:

Allons, enfants de la patrie,

Le jour do gloire est arrivé!

Contre vous de la tyrannie

L'étendart sanglant est levé.

Entendez-vous dans nos campagnes

Rugir ces féroces soldats!

Ils viennent jusque dans nos bras

Egorger nos fils, nos compagnes!

Aux armes, citoyens! formez vos bataillons;

Marchons, marchons;

Qu’un sang impur abreuve nos sillons!

При этомъ первомъ куплетѣ дрожь охватила все собраніе.

Раздались два или три восторженныхъ крика, но всѣ жаждали слышать остальное, и потому закричали:

— Молчите! молчите! слушайте!

Ружэ-де-Лиль продолжалъ съ жестомъ глубокого негодованія:

Que veut cette horde d’esclaves,

De traîtres, de rois conjurés!

Pour qui cos ignobles entraves,

Ces fers dès longtemps préparés?

Franèais! pour nous, ah! quel outrage!

Quels transports il doit exciter!

C’est nous qu’on ose méditer

De rendre à l’antique esclavage!

Aux armes, citoyens!…

На этотъ разъ Ружэ-де-Лилю не къ чему было приглашать повторить за нимъ припѣвъ; у всѣхи вырвался единодушный крикъ:

Formez vos bataillons!

Marchons, marchons;

Qu’un sang impur abreuve nos sillons!

Онъ продолжалъ среди все возраставшаго энтузіазма:

Quoi! des cohortes étrangères

Feraient la loi dans nos foyers?

Quoi! cos phalanges mercenaires

Terrasseraient nos fiers guerriers?

Grand Dieu! par des mains enchaînées,

Nos fronts sous le joug se ploiraieut!

Do vils despotes deviendraient

Les maîtres de nos destinées!

Сто пѣвцовъ, затаивъ дыханіе, ожидали припѣва, но, прежде чѣмъ послѣдній стихъ былъ конченъ, со всѣхъ устъ сорвалось.

— Нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! никогда.

Увлеченный мощнымъ порывомъ, внушительный хоръ запѣлъ:

Aux armes, citoyens! formez vos bataillons!

Marchons, marchons;

Qu’un sang impur abreuve nos sillons!

На этотъ разъ всѣхъ слушателей охватилъ такой трепетъ, что Ружэ-де-Лиль долженъ былъ потребовать возстановленія тишины, чтобы пропѣть свой четвертый куплетъ.

Его слушали съ лихорадочными, волненіемъ. Негодующій голосъ превратился въ грозный.

Tremblez, tyrans! et vous, perfides,

L’opprobre de tous les partis!

Tremblez! vos projets parricides

Vont enfin recevoir lour prix.

Tout est soldat pour vous combattre.

S’ils tombent, nos jeunes héros,

La terre en produit do nouveaux

Contre vous tout prêts à se battre.

— Да! да! закричали всѣ.

И отцы толкали впередъ тѣхъ сыновей, которые уже могли ходить, матери приподнимали тѣхъ, которыхъ еще носили на рукахъ.

Ружэ-де-Лиль замѣтилъ, что ему не хватаетъ еще куплета — пѣсни дѣтей, великаго хора народающейся жатвы, пробивающагося зерна; и въ то время, какъ гости неистово повторяли грозный припѣвъ, онъ опустилъ голову на руку и, среди шума, болтовни, придумалъ слѣдующій куплетъ:

Nous entrerons dans la carrière

Quand nos aînés n’у seront plus;

Nous у trouverons leur poussière

Et la trace de leurs vertus.

Bien moins jaloux do leur survivre

Que de partager leur cercueil,

Nous aurons le sublime orgueil

De les venger ou de les suivre!

Среди заглушенныхъ рыданій матерей, восторженныхъ криковъ отцовъ, раздалось пѣніе чистыхъ, дѣтскихъ голосовъ:

Aux armes, citoyens! formez vos bataillons!

Marchez, marchons!

Qu’au sang impur abreuve nos sillons!

— О! пробормоталъ одинъ изъ гостей, — неужели нѣтъ прощенія для тѣхъ, кто только заблуждается?

— Подождите, подождите, крикнулъ Ружэ, — и вы увидите, что я не заслуживаю подобнаго упрека.

Взволнованнымъ голосомъ онъ пропѣлъ куплетъ, въ которомъ вылилась душа всей Франціи: человѣчная, великая, великодушная, въ самомъ гнѣвѣ, парящая надъ нимъ на крыльяхъ милосердія:

Franèais! en guerriers magnanimes,

Portez ou retenez vos coups:

Epargnez ces tristes victimes

S’armant à regret contre vous…

Аплодисменты прервали пѣвца.

— О! да! да! закричали со всѣхъ сторонъ; — милосердіе, прощеніе нашимъ заблудшимся братьямъ, нашимъ братьямъ рабамъ, нашимъ братьямъ, которыхъ толкаютъ на насъ штыкомъ и кнутами!

— Да, возразилъ Ружэ-де-Лиль, — всѣмъ этимъ прощеніе и милосердіе!

Mais ces despotes sanguinaires,

Mais les complices de Bouille,

Contre ces tigres saus pitié,

Déchirant le sein de leur mère!

Aux armes, citoyens! formez vos bataillons!

— Да, закричали всѣ, противъ этихъ,

Marchons, marchons;

Qu’un sang impur abreuve nos sillons!

— Теперь, возгласилъ Руже-де-Лиль, — всѣ на колѣни, сколько васъ здѣсь ни есть!

Всѣ опустились на колѣни кромѣ самого пѣвца.

Ружэ-де-Лиль поставилъ одну ногу на стулъ одного изъ гостей, какъ на первую ступень храма свободы и, поднявъ руки къ небу, пропѣлъ послѣдній куплетъ, воззваніе къ генію Франціи:

Amour sacré de la patrie,

Conduis, soutiens nos bras vengeurs:

Liberté, liberté chérie,

Combats avec tes défenseurs!

Sous nos drapeaux, que la victoire

Accoure à tes milles accents;

Que nos ennemis expirants

Voient ton triomphe et notre gloire!

— Ну, сказалъ кто-то, — Франція спасена!

И изъ всѣхъ устъ вырвался послѣдній возгласъ всѣ пропѣли De profundis^[2] деспотизму, Maglificat^[3] свободѣ:

Aux armes, citoyens! formez vos bataillons!

Marchons, marchons;

Qu’un sang impur abreuve nos sillons!

Затѣмъ воцарилась неистовая радость, опьяняющая, безумная; всѣ начали обниматься; молодыя дѣвушки брали полныя горсти цвѣтовъ и разсыпали ихъ у ногъ поэта.

Тридцать восемь лѣтъ спустя, разсказывая объ этомъ великомъ днѣ мнѣ, молодому человѣку, въ 1830 году въ первый разъ услышавшему священный гимнъ, пропѣтый мощнымъ голосомъ всего народа, — тридцать восемь лѣтъ спустя, чело поэта еще сіяло лучезарнымъ ореоломъ 1792 года.

И это вполнѣ справедливо!

Почему я, написавъ эти послѣдніе куплеты, чувствую такое волненіе?

Отчего, пока моя правая рука, дрожа, писала хоръ дѣтей, воззваніе къ генію Франціи, отчего моя лѣвая рука вытирала слезу, готовую упасть на бумагу?

Оттого, что святая Марсельеза не только бранный кличъ, но и братскій порывъ; оттого, что это царственная и могучая рука, протянутая всѣмъ народамъ; оттого, что она навсегда останется послѣднимъ стономъ умирающей свободы, первымъ крикомъ рождающейся свободы.

Но какимъ образомъ гимнъ, появившійся на свѣтъ въ Страсбургѣ, подъ именемъ Пѣсни съ Рейна, вдругъ раздался въ самомъ сердцѣ Франціи, надъ именемъ Марсельезы?

Мы это разскажемъ нашимъ читателямъ.

XXIII.
Пятьсотъ человѣкъ Барбару.

28 іюля въ Парижъ былъ доставленъ Кобленцскій манифестъ, какъ будто для того, чтобы дать новое оправданіе объявленію отечества въ опасности.

Какъ нами уже сказано, это было нѣчто безумное, это была угроза и, значитъ, оскорбленіе всей Франціи.

Герцогъ Брауншвейгскій, человѣкъ умный, находилъ манифестъ нелѣпымъ, но герцогъ долженъ былъ повиноваться королямъ, заключившимъ коалицію: они получили его совсѣмъ готовымъ изъ рукъ французскаго короля и принудили своего полководца принять его.

По словамъ манифеста, всякій французъ преступникъ; всякій городъ и всякая деревня должны быть разрушены или сожжены. Что касается Парижа, современнаго Іерусалима, осужденнаго на горе и скорбь, отъ него не останется камня на камнѣ.

Вотъ, что говорилъ этотъ манифестъ изъ Кобленца, появившійся въ Парижѣ днемъ 28 іюля, а помѣченный 26.

Вѣроятно орелъ принесъ его въ своихъ когтяхъ, если онъ сдѣлалъ двѣсти лье въ тридцать шесть часовъ.

Понятенъ взрывъ, произведенный подобнымъ произведеніемъ; это былъ взрывъ отъ искры, упавшей на бочку съ порохомъ.

Всѣ сердца встрепенулись, всѣ встревожились, всѣ приготовились къ битвѣ.

Изъ всѣхъ людей, выберемъ одного человѣка, изъ всѣхъ типовъ, одинъ типъ.

Мы уже называли этого человѣка: Барбару.

Попробуемъ очертить типъ.

Въ началѣ іюля Барбару писалъ Ребекки: «Пришли мнѣ пятьсотъ человѣкъ, умѣющихъ умирать».

Что за человѣкъ написалъ эту фразу, и какое вліяніе онъ имѣлъ на своихъ соотечественниковъ?

Вліяніе молодости, красоты, патріотизма.

Это былъ Шарль Барбару, кроткая и прелестная личность, смущавшая г-жу Роланъ, бывшая предметомъ мечтаній Шарлоты Кордэ у самаго подножія эшафота.

Г-жа Роланъ сначала не довѣряла ему.

Отчего она не довѣряла ему?

Онъ былъ слишкомъ красивъ!

Этотъ упрекъ дѣлаютъ двумъ представителямъ Революціи, головы которыхъ, не смотря на всю ихъ красоту, появились въ промежуткѣ четырнадцати мѣсяцевъ, одна въ рукѣ бордоскаго палача, а другая парижскаго: первый былъ Барбару, а второй Геро де-Сешель.

Послушайте, что говоритъ о нихъ г-жа Роланъ:

«Барбару легкомыслененъ; поклоненія, расточаемыя ему безнравственными женщинами, мѣшаютъ серьезности его чувствъ. Когда я вижу слишкомъ красивыхъ молодыхъ людей, слишкомъ опьяненныхъ производимымъ ими впечатлѣніемъ, какъ Барбару и Геро де-Сешель, я не могу не думать, что они слишкомъ любятъ себя, для того чтобы достаточно горячо любить свое отечество».

Она ошиблась, эта строгая Паллада.

Родина была не единственной, но главной любовью Барбару; онъ любилъ ее болѣе всего, такъ какъ умеръ за нее.

Барбару было не болѣе двадцатипяти лѣтъ.

Онъ родился въ Марселѣ, въ семьѣ смѣлыхъ мореплавателей, превратившихъ торговлю въ поэзію. По своей статности, граціи, по идеальному, правильному греческому профилю, въ особенности, можно было заключать, что онъ происходилъ отъ тѣхъ Фокійцевъ, которые перенесли своихъ боговъ съ береговъ Пермесса на берега Роны.

Будучи юношей, онъ усердно развивалъ въ себѣ великое искусство краснорѣчія — искусство, изъ котораго южане умѣютъ создавать себѣ оружіе и украшеніе; потомъ увлекался поэзіей, этимъ цвѣткомъ съ Парнасса, который основатели Марселя принесли съ собою изъ Коринѳскаго залива въ Ліонскій. Кромѣ того, онъ занимался физикой и вступилъ въ переписку съ Сосюромъ и Маратомъ.

Онъ обратилъ на себя вниманіе во время волненій въ его родномъ городѣ, связанныхъ съ избраніемъ Мирабо.

Тогда его назначили секретаремъ марсельскаго муниципалитета.

Позже, случились безпорядки въ Арлѣ.

Во время этихъ безпорядковъ, вдругъ выступила впередъ прекрасная фигура Барбару, напоминавшаго вооруженнаго Антиноя.

Парижъ требовалъ его къ себѣ; великое горнило нуждалось въ этой душистой виноградной лозѣ; громадный тигель нуждался въ этомъ чистомъ металлѣ.

Онъ былъ посланъ туда, чтобы отдать отчетъ объ Авиньонскихъ безпорядкахъ; самъ онъ, казалось, не принадлежалъ ни къ одной изъ партій; сердце его, какъ сердце правосудія, не знало ни ненависти, ни дружбы: въ своихъ рѣчахъ онъ высказывалъ только простую и ужасную правду, и, высказывая ее, оказался такимъ же великимъ, какъ она.

Жирондисты только что прибыли. Главнымъ отличіемъ жирондистовъ отъ другихъ партій, отличіемъ быть можетъ и погубившимъ ихъ, было то, что они были истые художники въ душѣ и любили все прекрасное; они протянули свою теплую и чистосердечную руку Барбару; потомъ, гордясь этимъ прекраснымъ новобранцемъ, они повели марсельца къ г-жѣ Роланъ.

Извѣстно, что подумала г-жа Роланъ при первомъ взглядѣ на него.

Г-жу Роланъ очень удивило, что ея мужъ уже давно велъ переписку съ Барбару и письма молодого человѣка приходили аккуратно; они были всегда очень содержательны и полны мудрости.

Она не распрашивала ни о возрастѣ, ни о наружности этого серьезнаго корреспондента: онъ ей рисовался человѣкомъ лѣтъ сорока, съ лысой головой, съ челомъ, изрытымъ морщинами отъ безсонныхъ ночей.

Она вышла на встрѣчу созданному ею образу, и вдругъ увидала красавца двадцати пяти лѣтъ, веселаго, смѣющагося, легкомысленнаго, поклонника женщинъ: всѣ представители славнаго и пылкаго поколѣнія, разцвѣтшаго въ 92 году, чтобы быть скошеннымъ въ 93, любили ихъ.

А между тѣмъ, именно въ этой-то головѣ, казавшейся г-жѣ Роланъ слишкомъ красивой, возникла, повидимому, мысль о 10 августа.

Гроза чувствовалась въ воздухѣ; темныя тучи носились съ сѣвера на югъ, съ запада на востокъ.

Барбару далъ имъ направленіе, сосредоточилъ ихъ надъ аспидной крышей Тюльери.

Въ то время, когда еще ни у кого не было опредѣленнаго плана, онъ писалъ Ребекки: «Пришли мнѣ пятьсотъ человѣкъ, умѣющихъ умирать»!

Увы! настоящимъ французскимъ королемъ былъ этотъ король революціи, писавшій, чтобы ему прислали пятьсотъ человѣкъ, умѣющихъ умирать и которому ихъ выслали такъ же просто, какъ просто онъ попросилъ ихъ,

Ребекки самъ отобралъ ихъ изъ членовъ французской партіи въ Авиньонѣ.

Они вели сильную борьбу уже два года, а ненавидѣли другъ друга уже давно впродолжени десяти поколѣній.

Они дрались въ Тулузѣ, Нимъ, Арлѣ, привыкли къ крови и никогда не заикались о своей усталости.

Въ назначенный день они собрались въ это путешествіе въ двѣсти двадцать лье, какъ будто на простую прогулку.

Что же тутъ удивительнаго? Это были суровые моряки, грубые мужики, съ лицами обожженными африканскимъ сирокко или мистралемъ съ горы Венту, съ руками, черными отъ дегтя или загрубѣлыми отъ работы.

Всюду, гдѣ они проходили, ихъ называли разбойниками.

На одномъ изъ бивуаковъ подъ Оргономъ, они познакомились съ музыкой и словами гимна Ружэ де-Лиля, подъ именемъ Пѣсни съ Рейна.

Барбару позаботился доставить имъ это развлеченіе, чтобы дорога показалась короче.

Одинъ изъ нихъ разобралъ музыку и пропѣлъ слова; потомъ всѣ повторили грозный припѣвъ, оказавшійся гораздо болѣе грознымъ чѣмъ полагалъ Ружэ де-Лиль!

Его пѣснь, пропѣтая марсельцами, измѣнила свой характеръ, какъ измѣнили свой акцентъ слова. Это была уже не пѣснь братства, а гимнъ истребленія и смерти. Это была Марсельеза, то есть тотъ грозный и громкій гимнъ, заставившій младенцевъ содрогнуться отъ ужаса въ утробѣ матери.

Эта маленькая шайка Марсельцевъ, проходя по деревнямъ и городамъ, поселяла всюду ужасъ той страстностью, съ какой она распѣвала эту новую, еще неизвѣстную пѣснь.

Когда Барбару узналъ, что они уже въ Монгро, онъ поспѣшилъ предупредить Сантера.

Сантеръ обѣщалъ ему встрѣтить Марсельцевъ въ Шарантонѣ съ сорока тысячами человѣкъ.

Вотъ что Барбару разсчитывалъ сдѣлать съ сорока тысячами человѣкъ Сантера и своими марсельцами.

Выставивъ марсельцевъ впередъ, захватить Ратушу и Собраніе, и однимъ натискомъ снести Тюльери, какъ 14 іюля 1789 году была снесена Бастилія, а на развалинахъ флорентинскаго замка, провозгласить республику.

Барбару и Ребекки отправились въ Шарантонъ ждать Сантера и его сорокъ тысячъ человѣкъ изъ предмѣстья.

Сантеръ явился всего съ двумя стами солдатами.

Можетъ быть, онъ не хотѣлъ предоставлять Марсельцамъ, то есть, пришельцамъ, славу такого смѣлаго предпріятія?

Маленькая шайка съ жгучими глазами, съ смуглыми лицами, съ восторженною рѣчью, прошла по всему Парижу начиная съ Елисейскихъ Полей, распѣвая Марсельезу. Почему и намъ не называть ее такъ, какъ ее называли?

Марсельцы должны были расположиться лагеремъ въ Елисейскихъ Поляхъ, гдѣ на другой день былъ назначенъ для нихъ банкетъ.

Этотъ банкетъ состоялся; но между Елисейскими Полями и подъемнымъ мостомъ, въ двухъ шагахъ отъ празднества, были выстроены гренадеры изъ округа Filles Saint-Thomas.

Это была роялистическая гвардія, поставленная туда дворомъ, въ качествѣ баррикады между дворцомъ и новоприбывшими.

Марсельцы и гренадеры Filles Saint-Thomas почувствовали взаимную непріязнь. Началось съ перебранокъ, дошло до дракъ; при первой каплѣ крови, марсельцы закричали: «Къ оружію», схватились за ружья и ударили въ штыки.

Парижскіе гренадеры были смяты такой быстрой аттакой; къ счастью, они имѣли позади себя Тюльери съ его рѣшоткой. Подъемный мостъ защитилъ ихъ бѣгство и поднялся передъ ихъ врагами.

Бѣглецы нашли убѣжище въ королевскихъ покяхъ. Преданіе гласитъ, что за однимъ раненымъ ухаживала сама королева.

Федералисты, марсельцы, бретонцы, дофинцы, составили въ общей сложности пять тысячъ челоѣкъ; эти пять тысячъ оказались большой силой не по численности своей, но по одушевлявшему ихъ духу.

То былъ духъ революціи.

17 іюля они послали адресъ собранію.

«Вы объявили отечество въ опасности» говорили они; «но развѣ сами вы не ставите его въ опасность, оставляя измѣнниковъ безнаказанными? Преслѣдуйте Лафайета, пріостановите исполнительную власть, отрѣшите начальниковъ департамента, обновите судебную власть».

3 августа самъ Петіонъ возобновилъ тоже требованіе и, своимъ ледянымъ голосомъ, отъ имени Коммуны, потребовалъ призыва къ оружію.

Правда, что за нимъ стояли два дога и науськивали его: то были Дантонъ и Сержанъ.

— Коммуна, сказалъ Петіонъ, — доноситъ вамъ на исполнительную власть. Для исцѣленія ранъ Франціи надо смотрѣть въ самый корень и не терять ни минуты. Мы бы желали имѣть возможность проситъ временнаго отрѣшенія Людовика XVI. Конституція этому противится; онъ безпрестанно взываетъ къ конституціи, мы, въ свою очередь, взываемъ къ нему и требуемъ сверженія.

Итакъ парижскій король выступилъ съ доносомъ на французскаго короля, король городской ратуши объявилъ войну королю Тюльери.

Собраніе испугалось страшной мѣры, которую предлагали ему.

Вопросъ о сверженіи былъ отложенъ до 9 августа.

Собраніе объявило, что не находитъ основаній для обвиненія противъ Лафайета.

Собраніе отступало.

Что оно рѣшитъ завтра по поводу сверженія?

Нужели снова станетъ въ оппозицію съ народомъ?

Берегитесь, депутаты! Развѣ вы не знаете, что происходитъ вокругъ насъ?

3 августа — въ тотъ самый день, когда Петіонъ явился требовать сверженія, — предмѣстье Санъ-Марсо, которому надоѣло умирать съ голода въ борьбѣ, не похожей ни на войну, ни на миръ послало депутатовъ въ секцію Пятнадцати — Двадцати, чтобы спросить у своихъ братьевъ изъ Антуанскаго предмѣстья:

— Если мы пойдемъ на Тюльери, пойдете ли вы съ нами?

— Пойдемъ! отвѣтили тѣ.

4 августа Собраніе осудило мятежническую прокламацію секціи Монконсейль.

5, Коммуна отказалась напечатать этотъ декретъ.

Не только король парижскій объявилъ войну королю французскому, но и сама Коммуна стала теперь въ оппозицію съ Собраніемъ.

Всѣ эти слухи объ оппозиціи народному движенію доходили до Марсельцевъ; у Марсельцевъ было оружіе, но не было патроновъ.

Они громко требовали патроновъ, но имъ ихъ не давали.

4 вечеромъ, черезъ часъ послѣ того, какъ распространился слухъ объ осужденіи Собраніемъ мятежническаго адреса секціи Монконсейль, два молодыхъ марсельца явились въ Ратушу.

Въ конторѣ находились только два муниципальныхъ чиновника: Сержанъ, сторонникъ Дантона, и Панисъ, сторонникъ Робеспьера.

— Чего вы желаете? спросили оба чиновника.

— Патроновъ, отвѣчали марсельцы.

— Намъ строго запрещено выдавать ихъ, сказалъ Панисъ.

— Запрещено выдавать патроны? возразилъ одинъ изъ марсельцевъ; — но вѣдь приближается часъ битвы, а намъ нечѣмъ стрѣлять!

— Значитъ, насъ призвали въ Парижъ, чтобы всѣхъ перерѣзать! воскликнулъ другой.

Первый вынулъ пистолетъ изъ кармана.

Сержанъ улыбнулся.

— Угрозы, молодой человѣкъ? сказалъ онъ. — Вамъ не удастся застращать угрозами членовъ Коммуны!

— Кто говоритъ объ угрозахъ и застращиваніи? сказалъ молодой человѣкъ; — этотъ пистолетъ не для васъ, а для меня!

Онъ приложилъ оружіе къ своему лбу и продолжалъ:

— Дайте намъ пороху! патроновъ! а не то, честное слово марсельца, я застрѣлюсь!

У Сержана была пылкая фантазія художника и сердце француза: онъ почувствовалъ, что устами молодого человѣка говоритъ вся Франція.

— Знаешь, Панисъ, сказалъ онъ, — если этотъ молодой человѣкъ застрѣлится, его кровь падетъ на насъ.

— Но, если мы выдадимъ патроны не смотря на приказъ, мы рискуемъ потерять наши головы!

— Что жъ изъ этого! мнѣ кажется, настало время рисковать своей головой, возразилъ Сержанъ. — Во всякомъ случаѣ, пусть каждый дѣйствуетъ за себя: я рискую свой головой, а ты можешь не слѣдовать моему примѣру.

Съ этими словами онъ взялъ бумагу и написалъ приказъ о выдачѣ марсельцамъ патроновъ и подписалъ его.

— Давай! сказалъ Панисъ, когда Сержанъ кончилъ.

И подписалъ послѣ Сержана.

Теперь всѣ могли успокоиться. Марсельцы получили патроны и не позволятъ перерѣзать себя безъ сопротивленія.

И вотъ, когда марсельцы были вооружены, Собраніе, 6 августа, приняло грозную петицію, поданную ими и не только приняло ее, но марсельцы или удостоены чести присутствовать на засѣданіи.

Собраніе было испугано; до того испугано, что обсуждало, не слѣдуетъ ли ему удалиться въ провинцію.

Одинъ Верньо удержалъ его. Почему? Кто станетъ отрицать, что Верньо желалъ остаться въ Парижѣ только для того, чтобы не разставаться съ прекрасной Кандейль? Впрочемъ, не все-ли равно.

— Именно въ Парижѣ надо упрочить дѣло свободы или погибнуть за нее! сказалъ Верньо. — Если мы покинемъ Парижъ, то развѣ только, какъ Ѳемистоклъ, со всѣми гражданами, оставивъ только пепелъ, и если побѣжимъ передъ непріятелемъ, то только для того, чтобы вырыть для него могилу!

4 августа, въ тотъ же день, когда законодательный корпусъ осудилъ мятежническое посланіе Монконсейльской секціи, и когда два марсельца добыли патроны отъ Сержана и Паниса, въ тотъ же день было собраніе въ гостинницѣ Кадранъ-Бле на бульварѣ Тампля. Камиль Демуленъ явился туда также и представителемъ Дантона. Карра составлялъ планъ возмущенія.

Когда планъ былъ готовъ, всѣ отправились къ члену бывшаго Учредительнаго Собранія, Антуану, жившему на улицѣ Сентъ-Оноре, противъ церкви Вознесенія, въ домѣ столяра Дюплэ, гдѣ жилъ также и Робеспьеръ.

Робеспьеръ не принималъ никакого участія въ этомъ движеніи; поэтому, когда г-жа Дюплэ увидала, что къ Антуану пришла вся ватага бунтовщиковъ, она поспѣшила къ нимъ и воскликнула въ испугѣ.

— Ужъ не хотите-ли вы, г-нъ Антуанъ, чтобы зарѣзали г-на Робеспьера?

— Что намъ за дѣло до Робеспьера? Никто, слава Богу, о немъ и не думаетъ; если онъ боится, пусть себѣ прячется!

Въ полночь планъ, составленный Карра, былъ посланъ Сантеру и Александру, двумъ начальникамъ предмѣстья.

Александръ охотно-бы выступилъ немедленно, но Сантеръ отвѣтилъ, что предмѣстье еще не готово.

Сантеръ держалъ слово, данное короловѣ 20 іюня.

10 августа онъ выступилъ только тогда, когда не могъ иначе поступить.

Возмущеніе было снова отложено.

Антуанъ сказалъ, что никто не думалъ о Робеспьерѣ: онъ ошибался.

Умы были до того смущены и встревожены, что явилась мысль поставить его во главѣ движенія.

У кого явилась подобная мысль? У Барбару!

Этотъ смѣлый марселецъ дошелъ почти до отчаянія, готовъ былъ уѣхать изъ Парижа, вернуться въ Марсель.

Послушайте г-жу Роланъ:

«Мы мало разсчитывали на защиту Сѣвера; съ Сержаномъ и Барбару мы обсуждали планъ спасти свободу на Югѣ и основать тамъ республику; мы брали географическія карты, проводили демаркаціонныя линіи… „Если наши марсельцы ничего не добьются, говорилъ Барбару, у насъ останется еще одно средство“.

И вотъ, Барбару казалось, что онъ нашелъ это средство: то былъ геній Робеспьера.

Быть можетъ, впрочемъ, самъ Робеспьеръ желалъ знать планы и намѣренія Барбару.

Марсельцы покинули свои казармы, откуда было слишкомъ далеко до Кордельеровъ, помѣщавшихся по сосѣдству съ Новымъ мостомъ.

Приходя къ Кордельерамъ, марсельцы попадали къ Дантону.

Такимъ образомъ, въ случаѣ мятежа, грозные марсельцы выступятъ отъ Дантона. И, если мятежъ удастся, вся слава выпадетъ на долю Дантона.

Барбару выразилъ желаніе повидать Робеспьера.

Робеспьеръ сдѣлалъ видъ, будто снисходитъ къ этому желанію: онъ послалъ сказать Барбару и Ребекки, что ожидаетъ ихъ у себя.

Робеспьеръ, какъ извѣстно, жилъ у столяра Дюплэ, куда его загнала простая случайность, вечеромъ въ день рѣзни на Марсовомъ Полѣ.

Робеспьеръ считалъ эту случайность благословеніемъ неба, не только потому, что въ ту минуту это гостепріимство спасло его отъ большой опасности, но еще и потому, что оно создало обстановку, которая какъ нельзя лучше подходила къ его планамъ.

Для человѣка, желавшаго заслужить титулъ Неподкупнаго, нужно было именно такое жилище.

Однако, онъ не сразу поселился въ немъ. Онъ съѣздилъ въ Аррасъ, привезъ свою сестру Шарлотту, и жилъ въ улицѣ Сенъ-Флорантенъ съ этой худой, высохшей особой, которой, тридцать восемь лѣтъ спустя, мы имѣли честь быть представленными.

Онъ заболѣлъ.

Г-жа Дюплэ, фанатично преданная Робеспьеру, узнавъ объ этой болѣзни, явилась съ упреками къ м-ль Шарлоттѣ, зачѣмъ она не увѣдомила ее о болѣзни брата, и потребовала, чтобы больнаго перенесли къ ней.

Робеспьеръ не протестовалъ: онъ ничего такъ не желалъ, какъ поселиться у Дюплэ. Такимъ бразомъ, г-жа Дюплэ исполнила его желаніе.

Она тоже мечтала о чести имѣть у себя Неподкупнаго и приготовила узкую, но чистенькую мансарду, куда перенесла свою лучшую мебель, соотвѣтствовавшую кокетливой кровати съ голубымъ и бѣлымъ пологомъ, какую и подобало имѣть человѣку, который семнадцати лѣтъ снимался съ розой въ рукахъ.

Въ этой мансардѣ г-жа Дюплэ приказала работнику своего мужа устроить новыя сосновыя полки для книгъ и бумагъ.

Книгъ у Робеспьера было не много: библіотека суроваго Якобинца ограничивалась сочиненіями Расина и Жанъ-Жака Руссо; кромѣ этихъ двухъ писателей, Робеспьеръ читалъ только Робеспьера.

Всѣ остальныя полки занимали его адвокатскія бумаги и его рѣчи въ качествѣ народнаго трибуна.

Стѣны были увѣшаны всѣми портретами великаго человѣка, какіе фанатичная г-жа Дюплэ могла достать; такимъ образомъ, Робеспьеру стоило только протянуть руку, чтобы прочесть Робеспьера, и куда бы онъ ни повернулся, Робеспьеръ видѣлъ только Робеспьера.

Въ это-то святилище, въ эту-то скинію, вы это-то святая святыхъ, ввели Барбару и Ребекки.

Кромѣ самихъ дѣйствующихъ лицъ этой сцены никто-бы не могъ сказать, съ какой многословной ловкостью Робеспьеръ началъ разговора. Сначала онъ заговорилъ о марсельцахъ, объ ихъ патріотизмѣ, о своемъ опасеніи, чтобы самъ: лучшія чувства не были доведены до крайности; потомъ, онъ свелъ разговоръ на себя, на услуги, оказанныя имъ Революціи, на благоразумную осторожность и медлительность, съ какой онъ направлялъ ея теченіе.

Но не пора-ли Революціи остановиться? Не насталъ-ли часъ, когда всѣ партіи должны соединиться, выбрать самаго популярнаго человѣка, передать революцію въ его руки, поручить ему направлять ея движеніе?

Ребекки не позволилъ ему продолжать.

— А! сказалъ онъ, — я вижу, къ чему ты ведешь, Робеспьеръ!

Робеспьеръ отодвинулся со своимъ стуломъ: точно передъ нимъ очутилась змѣя.

— Мы такъ-же мало нуждаемся въ диктаторѣ, какъ и въ королѣ, прибавилъ Ребекки, вставай. — Пойдемъ, Барбару!

Оба немедленно вышли изъ мансарды Неподкупнаго. Панисъ пошелъ проводить ихъ до улицы.

— Ахъ! говорилъ онъ, — вы невѣрно усвоили себѣ мысль Робеспьера, плохо его поняли. Онъ говорилъ только о временной власти и, если-бы его мысль была приведена въ исполненіе, то никто, конечно, менѣе Робеспьера…

Но Барбару перебилъ его, повторивъ слова своего пріятеля:

— Ни диктатора, ни короля!

И ушелъ съ Ребекки.

XXIV.
Отчего королева не хотѣла бѣжать.

Одно обстоятельство успокоивало обитателей Тюльери: именно то, что приводило въ ужасъ революціонеровъ.

Дворецъ, хорошо защищенный, превратился въ крѣпость съ сильнымъ гарнизономъ.

Въ знаменитый день 4 августа, когда произошло столько событій, монархія, съ своей стороны, не сидѣла сложа рука.

Ночью съ 4 на 5, тихонько привели изъ Курбвуа въ Парижъ швейцарскіе батальоны.

Только нѣсколько ротъ были отправлены въ Гальонъ, куда король могъ удалиться.

Три вѣрныхъ человѣка, три испытанныхъ вождя, находились близъ королевы: Мальярдо съ швейцарцами, д’Ервильи съ кавалерами св. Людовика и конституціонной гвардіей, и Мандатъ, главнокомандующій національной гвардіей, обѣщавшій двадцать тысячъ рѣшительныхъ и преданныхъ воиновъ.

8 вечеромъ докторъ Жильберъ пришелъ во дворецъ.

Всѣ его знали, потому безъ затрудненія провели къ королевѣ и доложили ей о немъ.

— Просите, сказала королева съ лихорадочнымъ возбужденіемъ.

Жильберъ вошелъ.

— А! докторъ, я очень рада васъ видѣть! привѣтствовала его королева.

Жильберъ поднялъ на нее глаза: вся фигура Маріи-Антуанеты дышала радостью, внутреннимъ удовлетвореніемъ, которое заставило его содрогнуться. Онъ-бы предпочелъ увидѣть королеву блѣдною и подавленною, чѣмъ въ такомъ лихорадочномъ возбужденіи.

— Государыня, сказалъ онъ, — я боюсь, что пришелъ слишкомъ поздно и некстати.

— Напротивъ, докторъ, отвѣтила королева съ улыбкой, — вы пришли во время и очень кстати. Вы увидите то, что я уже давно хотѣла вамъ показать: короля, ставшаго настоящимъ королемъ.

— Боюсь, государыня, не обманываете-ли вы сами себя и не покажете-ли вы мнѣ вмѣсто короля коменданта крѣпости?

— Можетъ быть, мы съ вами, г-нъ Жильберъ, такъ же мало понимаемъ другъ друга въ томъ, что касается символическаго характера королевской власти, какъ и во многомъ другомъ… Для меня, король не только человѣкъ, изрекающій: „Я не хочу!“ но, главнымъ образомъ, заявляющій: „Я хочу!“

Королева намекала на пресловутое veto, которое, въ сущности, и довело положеніе дѣлъ до такой крайности.

— Понимаю, государыня; въ особенности ваше величество считаете королемъ того человѣка, который умѣетъ мстить.

— Который защищается, г-нъ Жильберъ! вѣдь, вы сами знаете, что намъ открыто угрожаютъ; завтра на насъ собираются напасть съ оружіемъ въ рукахъ. Увѣряютъ, что пятьсотъ марсельцевъ, подъ предводительствомъ нѣкоего Барбару, поклялись на развалинахъ Бастиліи не возвращаться въ Марсель, пока не устроятъ себѣ лагеря на развалинахъ Тюльери.

— Дѣйствительно, я слышалъ объ этомъ.

— И это не заставило васъ расхохотаться?

— Это меня устрашило за короля и за васъ, государыня.

— И вы пришли предложить намъ отречься отъ престола и отдаться во власть Барбару и его марсельцевъ?

— Ахъ, государыня, еслибы король могъ отречься отъ престола и, пожертвовавъ своей короной, спасти свою жизнь, вашу жизнь и жизнь своихъ дѣтей!

— Вы-бы ему это посовѣтовали, не правда-ли, г-нъ Жильберъ?

— Да, государыня, и я бросился-бы къ его ногамъ, умоляя послѣдовать этому совѣту.

— Позвольте мнѣ вамъ замѣтить, г-нъ Жильберъ, что вы не устойчивы въ своихъ мнѣніяхъ.

— Э! государыня, мое мнѣніе все тоже… Я преданъ моему королю и моему отечеству, и всегда всего болѣе желалъ видѣть согласіе между королемъ и Конституціей; это желаніе и мои дальнѣйшія разочарованія и были причиной различныхъ совѣтовъ, какія я имѣлъ честь давать вашему величеству.

— Что же вы намъ совѣтуете теперь, г-нъ Жильберъ?

— Еще никогда вамъ не было такъ легко послѣдовать моему совѣту, какъ въ настоящую минуту, государыня.

— Что-же это за совѣтъ?

— Я вамъ совѣтую бѣжать.

— Бѣжать?

— Вы сами знаете, что это возможно и очень легко устроить.

— Какъ-же такъ?

— У васъ около трехъ тысячъ человѣкъ во дворцѣ?

— Около пяти тысячъ, проговорила королева съ гордой улыбкой, — и будетъ вдвое болѣе при первомъ нашемъ сигналѣ.

— Вамъ не зачѣмъ подавать сигналовъ, которые могутъ быть перехвачены, государыня: вашихъ пяти тысячъ совершенно достаточно.

— Ну, г-нъ Жильберъ, что-же по вашему мнѣнію мы должны дѣлать съ нашими пятью тысячами человѣкъ?

— Вамъ, государыня, вмѣстѣ съ королемъ и вашими августѣйшими дѣтьми, окружить себя ими, и выйдти изъ Тюльери, совершенно неожиданно для всѣхъ; въ двухъ лье отсюда сѣсть на коней и доѣхать до Гальона и Нормандіи, гдѣ васъ ожидаютъ.

— Другими словами, отдаться въ руки г-на Лафайета?

— Онъ, по крайней мѣрѣ, доказалъ вамъ свою преданность, государыня.

— Нѣтъ, докторъ, нѣтъ! Съ моими пятью тысячами человѣкъ и тѣми пятью тысячами, что сбѣгутся при нашемъ сигналѣ, я предпочитаю рѣшиться на нѣчто другое.

— На что-же?

— Подавить мятежъ разъ на всегда.

— Ахъ! государыня, государыня, какъ былъ правъ тотъ, кто сказалъ, что вы осуждены!

— Кто это?

— Я не смѣю произносить при васъ его имени, государыня; онъ уже три раза разговаривалъ словами.

— Молчите! сказала королева, поблѣднѣвъ: мы постараемся сдѣлать ложью слова этого зловреднаго пророка.

— Государыня, я боюсь, не ослѣпляете-ли вы сами себя?

— Вы, значитъ, полагаете, что они осмѣлятся напасть на насъ?

— Общественное настроеніе склоняется къ этому.

— И они воображаютъ, что войдутъ сюда, какъ 20 іюня?

— Вѣдь Тюльери не крѣпость.

— Нѣтъ; однако, если вы хотите пойти со мною, г-нъ Жильберъ, я вамъ покажу, что мы нѣкоторое время можемъ выдержать осаду.

— Мой долгъ повелѣваетъ мнѣ всюду слѣдовать за вами, государыня, сказалъ Жильберъ съ поклономъ.

— Смотрите! сказала королева, подведя Жильбера къ среднему окну, выходившему на Карусельскую площадь и изъ котораго были видны три маленькихъ двора, въ то время обнесенныхъ стѣнами; первый дворъ, дворъ павильона Флоры, назывался дворомъ Принцевъ; средній Тюльерійскимъ дворомъ, а тотъ, что въ наше время граничитъ съ улицей Риволи, дворомъ Швейцарцевъ.

Жильберъ замѣтилъ, что въ стѣнахъ были продѣланы узкія отверстія; эти стѣны должны или служить гарнизону первымъ прикрытіемъ, сквозь бойницы онъ могъ стрѣлять въ народъ. Если этотъ первый оплотъ будетъ взятъ, гаризонъ можетъ удалиться не только въ Тюльери, всѣ двери котораго выходили на дворъ, но и въ боковыя зданія; и тѣ патріоты, что осмѣлятся проникнуть на дворики, очутятся между тремя огнями.

— Что вы объ этомъ скажете, докторъ? спросила королева. — Вы, по прежнему, совѣтуете г-ну Барбару съ его марсельцами отважиться на это предпріятіе?

— Еслибы такіе фанатики могли выслушать мой совѣтъ, я-бы пошелъ къ нимъ, какъ пришелъ къ вамъ. Васъ я прошу не ждать нападенія, а ихъ попросилъ-бы не нападать.

— И, вѣроятно, они поступили-бы по своему?

— Какъ поступите и вы, государыня. Увы! въ этомъ все несчастье человѣчества: оно вѣчно проситъ совѣтовъ и никогда имъ не слѣдуетъ.

— Вы забываете, г-нъ Жильберъ, возразила королева съ улыбкой, — что мы не просили у васъ совѣта…

— Это правда, государыня, проговорилъ Жильберъ, отступая на шагъ.

— Но это не мѣшаетъ намъ тѣмъ болѣе благодарить васъ, прибавила она, протягивая Жильберу руку.

Слабая, недовѣрчивая улыбка промелькнула на губахъ Жильбера.

Въ эту минуту на дворъ Тюльери открыто въѣхали телѣги съ тяжелыми дубовыми досками, ихъ ожидали рабочіе, очевидно, все переодѣтые военные.

Они наблюдали за распиливаніемъ этихъ досокъ на куски въ шесть футовъ и три дюйма

— Знаете, что это за люди? спросила королева

— Инженеры, конечно.

— Да, и, какъ видите, они собираются блиндировать окна, оставляя только бойницы для стрѣльбы.

Жильберъ съ грустью взглянулъ на королеву.

— Что съ вами, докторъ? спросила Марія Антуанета.

— Мнѣ искренно васъ жаль, государыня, что вамъ пришлось затруднять свою память такими словами.

— Что дѣлать! бываютъ обстоятельства, когда женщинамъ приходится играть роль мужчина это бываетъ, когда мужчины…

Королева не договорила.

— Но, во всякомъ случаѣ, прибавила она, оканчивая не свою фразу, а свою мысль, — на этотъ разъ король рѣшился.

— Государыня, сказалъ Жильберъ, — разъ, что вы рѣшились на эту ужасную крайность, считая ее, какъ я вижу, единственнымъ средствомъ спасенія, вы, надѣюсь, защитили всѣ входы во ворецъ; напримѣръ, Луврскую галлерею…

— А, вы мнѣ напомнили о ней… Пойдемте со мною, докторъ: мнѣ хочется удостовѣриться, исполнены-ли мои приказанія.

Королева провела Жильбера по всѣмъ комнатамъ до двери въ павильонъ Флоры, выходившей въ картинную галлерею.

Отворивъ дверь Жильберъ увидалъ, что рабочіе перерубаютъ галлерею на ширинѣ двадцати футовъ.

— Вы видите? спросила королева.

— Ну что, г-нъ д’Ервильи? обратилась она къ офицеру, завѣдывавшему этими работами.

— Пусть бунтовщики дадутъ намъ двадцать четыре часа, и мы будемъ готовы.

— Какъ вы думаете, г-нъ Жильберъ, дадутъ они намъ двадцать четыре часа? спросила королева.

— Если что-нибудь произойдетъ, государыня, то не ранѣе 10 августа.

— 10 августа? въ пятницу? Дурной день для мятежа, декторъ! Я думала, что у бунтовщиковъ достанетъ ума выбрать воскресенье.

Она пошла дальше, Жильберъ слѣдовалъ за нею.

Выйдя изъ галлереи, они встрѣтили офицера въ генеральскомъ мундирѣ.

— Ну что, г-нъ Мандатъ, спросила его королева, — всѣ ваши распоряженія сдѣланы?

— Да, государыня, отвѣчалъ главнокомандующій, съ тревогой поглядывая на Жильбера.

— О! вы можете говорить при докторѣ, сказала королева, — это нашъ другъ.

— Не правда-ли, докторъ? обратилась она къ Жильберу.

— Да государыня, отвѣчалъ Жильберъ, — и одинъ изъ самыхъ преданныхъ.

— Въ такомъ случаѣ, дѣло другое… сказалъ Мандатъ. — Корпусъ національной гвардіи, поставленный въ Ратушѣ, и другой, у Новаго моста, пропустятъ бунтовщиковъ и, между тѣмъ какъ г-нъ д’Ервильи съ своими дворянами и г-нъ Мальярдо съ Швейцарцами встрѣтятъ ихъ лицомъ къ лицу, тѣ отрѣжутъ имъ отступленіе и раздавятъ ихъ съ тыла.

— Видите, докторъ, ваше 10 августа будете, не похоже на 20 іюня?

— Увы! государыня, боюсь, что нѣтъ.

— За насъ?.. за насъ? настаивала королева.

— Государыня, сказалъ Жильберъ, — вы помните, что я говорилъ вашему величеству. Насколько я оплакивалъ Вареннъ…

— Да, настолько вы совѣтуете Гальонъ!.. Есть у васъ время спуститься со мною внизъ, г-нъ Жильберъ?

— Конечно, государыня.

— Ну, такъ пойдемте!

По узкой витой лѣстницѣ королева спустилась въ нижній этажъ дворца.

Этотъ этажъ представлялъ настоящій лагерь, укрѣпленный и защищенный швейцарцами: всѣ окна уже были блиндированы, какъ выразилась королева.

Она подошла къ полковнику.

— Ну что, г-нъ Мальярдо, спросила она, — что вы скажете о вашихъ людяхъ?

— Что они, какъ и я, готовы умереть за ваше величество.

— Значитъ, они будутъ защищать насъ до конца?

— Если откроется стрѣльба, ея не прекратятъ до письменнаго приказанія короля.

— Слышите, докторъ? За оградой этого дворца всѣ могутъ враждебно относиться къ намъ; но внутри его, всѣ намъ преданы.

— Это утѣшительно, государыня; но не обезпечиваетъ безопасности.

— Вы слишкомъ мрачно настроены, докторъ.

— Ваше величество все показали мнѣ; не прикажете-ли мнѣ, теперь, проводить васъ въ ваши покои?

— Охотно, докторъ, но я устала, дайте мнѣ вашу руку.

Жильберъ поклонился, польщенный этой великой милостью королевы, которой она такъ рѣдко удостоивала даже своихъ близкихъ друзей, въ особенности со времени ея несчастья.

Онъ проводилъ ее въ ея спальню.

Войдя туда, Марія-Антуанета сѣла въ кресло. Жильберъ преклонилъ одно колѣно передъ нею.

— Государыня, проговорилъ онъ, — во имя вашего августѣйшаго супруга, во имя вашихъ дорогихъ дѣтокъ, во имя вашего собственнаго спасенія, умоляю васъ, воспользуйтесь окружающими васъ силами не для борьбы, а для бѣгства!

— Докторъ, возразила королева, — съ 14 іюля, я только и думаю о томъ, чтобы король отомстилъ за себя; минута настала, по крайней мѣрѣ, мы такъ думаемъ: мы спасемъ монархію, или погибнемъ подъ развалинами Тюльери!

— Ничто не можетъ заставить васъ отступить отъ этого роковаго рѣшенія, государыня?

— Ничто, проговорила королева и протянула Жильберу руку, какъ для того, чтобы онъ всталъ, такъ и для того, чтобы прикоснулся къ ней своими губами.

Жильберъ почтительно поцѣловалъ ея руку и поднялся.

— Позволите-ли вы мнѣ, ваше величество, на писать нѣсколько строкъ, настолько важныхъ что я не хочу откладывать этого ни на минуту?

— Пишите, докторъ, проговорила королева, указывая ему на столъ.

Жильберъ сѣлъ и написалъ слѣдующее:

„Пріѣзжайте немедленно, графъ! Королевѣ грозитъ смертельная опасность, если другъ не убѣдить ее убѣжать; а я думаю, что вы единственный другъ, который можетъ имѣть вліяніе на нее“.

Онъ подписался и надписалъ адресъ.

— Можно узнать, докторъ, кому вы писали?

— Графу Шарни, государыня.

— Графу Шарни! воскликнула королева, вздрогнувъ и поблѣднѣвъ. — Зачѣмъ вы писали ему?

— Чтобы онъ добился отъ вашего величества того, чего я не могъ добиться.

— Графъ Шарни слишкомъ счастливъ, чтобы думать о своихъ несчастныхъ друзьяхъ, онъ не пріѣдетъ.

Дверь отворилась, появился служитель.

— Графъ Шарни только что пріѣхали и спрашиваютъ, могутъ-ли они засвидѣтельствовать свое почтеніе вашему величеству?

Королева поблѣднѣла еще болѣе и что-то невнятно пробормотала.

— Просите! просите! сказалъ Жильберъ; — само небо посылаетъ его!

Шарни показался въ дверяхъ въ морскомъ мундирѣ.

— О! входите, графъ, привѣтствовалъ его Жильберъ; я только что писалъ вамъ.

И онъ подалъ графу свое письмо.

— Я узналъ объ опасности, угрожающей ея величеству, и поспѣшилъ пріѣхать, сказалъ Шарни, съ поклономъ.

— Государыня, государыня, умолялъ Жильберъ, — Бога ради послушайтесь того, что вамъ скажетъ г-нъ де-Шарни: его голосъ будетъ голосомъ всей Франціи.

Онъ почтительно поклонился королевѣ и графу и вышелъ, унося въ душѣ послѣднюю надежду.

XXV.
Ночь съ 9 на 10 августа.

Пусть наши читатели позволятъ намъ перенести ихъ въ улицу стараго театра Комедіи, по сосѣдству съ улицей Дофинъ.

Въ первомъ этажѣ жилъ Фреронъ.

Пройдемъ мимо его двери; мы напрасно сталибы звонить: онъ наверху, у своего друга Камиля Демулена.

Пока мы будемъ подниматься по лѣстницѣ, скажемъ нѣсколько словъ о Фреронѣ.

Фреронъ, Людовикъ-Станиславъ, былъ сынъ знаменитаго Эли-Катринъ Фрерона, на котораго такъ жестоко нападалъ Вольтеръ. Если теперь перечитать критическія статьи на сочиненія автора Дѣвственницы, Философскаго словаря и Магомета, то окажется, что Фреронъ былъ совершенно правъ, и въ 1754 г. говорилъ то самое, что мы говоримъ сто лѣтъ спустя.

Фрерону сыну было тогда тридцать пять лѣтъ; раздраженный несправедливостями, которыхъ былъ жертвой его отецъ, умершій отъ горя въ 1776 г., вслѣдствіе запрещенія, наложеннаго хранителемъ печатей, Міроменилемъ, на его газету Aimée littéraire, — Фреронъ съ жаромъ кинулся въ революцію и уже издалъ, или собирался издавать газету l’Orateur du Peuple.

Вечеромъ 9 августа онъ былъ у Камиля Демулена, гдѣ ужиналъ съ Брюно, будущимъ маршаломъ Франціи, а пока корректоромъ въ одной типографіи, а также съ Барбару и Ребекки.

Только одна женщина присутствовала на этомъ ужинѣ, Люсиль.

Носившая это граціозное имя была очаровательной женщиной, оставившей грустное воспоминаніе въ лѣтописяхъ Революціи и погибшей на эшафотѣ, куда это любящее и поэтичное озданье само захотѣло взойти, такъ какъ это былъ самый короткій путь для соединенія съ ея мужемъ.

Мы не можемъ много заниматься ею, но постараемся набросать ея эскизъ.

Ты, Люсиль, умерла такой юной, что художникъ принужденъ былъ схватить тебя, такъ сказать, на лету. Твою миніатюру мы видѣли въ чудной коллекціи полковника Морина. Несмотря на всѣ драгоцѣнности заключавшіяся въ ней, эту коллекцію допустили разсѣяться во всѣ стороны послѣ смерти этого прекраснаго человѣка, съ такой предупредительностью позволившаго намъ пользоваться его сокровищами.

На этомъ портретѣ Люсиль кажется маленькой хорошенькой, и своенравной дѣвочкой; въ ея очаровательномъ личикѣ есть что-то плебейское. Дѣйствительно, дочь канцелярскаго служителя по вѣдомству финансовъ и очень красивой женщины, бывшей любовницы министра финансовъ Террэ, Люсиль, какъ показываетъ и ея имя, была очень незнатнаго происхожденія.

Въ 1791 г. она, будучи относительно богатой дѣвушкой, вышла по страстной любви за бѣднаго ребенка, за геніальнаго проказника, Камиля Демулена.

Камиль, бѣднякъ, не красивый, заика, что помѣшало ему сдѣлаться ораторомъ и создало изъ него великаго писателя, Камиль очаровалъ ее тонкостью своего ума и добротой сердца.

Хотя Камиль вполнѣ соглашался съ Мира сказавшимъ: „Вы ничего не сдѣлаете изъ революціи, если не сдѣлаете ее противницей религіи“, но все-таки вѣнчался въ церкви св. Сульпиція по католическому обряду; за то, когда въ 1792 г. у него родился сынъ, онъ отнесъ его въ Ратушу, и потребовалъ для него республиканскаго крещенія.

Тамъ-то, въ квартирѣ второго этажа дома на улицѣ стараго театра Комедіи, къ великому ужасу и вмѣстѣ гордости Люсиль, былъ составленъ весь планъ мятежа, который, какъ наивно сознался Барбару, онъ, три дня тому назадъ, послалъ своей прачкѣ въ карманѣ нанковыхъ панталонъ.

Барбару, не очень вѣрившій въ успѣхъ предпріятія, подготовленнаго имъ самимъ, и боявшійся попасть въ руки восторжествовавшаго двора, съ стойкостью и простотой, достойными древняго римлянина, показывалъ ядъ, приготоіенный Кабанисомъ, какъ и ядъ Кондорсэ.

Въ началѣ ужина Камиль, надѣявшійся на успѣхъ не больше Барбару, поднялъ свой стаканъ и сказалъ, чтобы Люсиль его не поняла:.

— Edamus et bibainus, eras enim moriemur^[4].

Нo Люсиль поняла.

— Зачѣмъ говорить на непонятномъ для меня языкѣ? Я догадываюсь о томъ, что ты сказалъ, Камиль! но, будь покоенъ, не я помѣшаю тебѣ выполнить твою миссію.

Послѣ этого, всѣ начали говорить громко свободно.

Фреронъ былъ самый рѣшительный изъ всѣ: всѣ знали, что онъ безнадежно любитъ какую-то женщину, но никто не зналъ кого именно. Его отчаяніе послѣ смерти Люсиль обнаружило эту тайну.

— А у тебя, Фреронъ, тоже есть ядъ? спросилъ Камиль.

— О! если завтра мы проиграемъ, я убью себя! сказалъ онъ. — Мнѣ такъ надоѣла жизнь, что я жду только предлога, чтобы отвязаться отъ нея.

Больше всѣхъ разсчитывалъ на успѣхъ Ребекки.

— Я знаю своихъ марсельцевъ, говорилъ онъ; я самъ подобралъ ихъ; о! въ нихъ я увѣренъ — отъ перваго до послѣдняго; ни одинъ изъ нихъ не отступитъ.

Послѣ ужина, хозяева предложили пойти къ Дантону.

Барбару и Ребекки отказались, говоря, что ихъ ждутъ въ казармѣ марсельцевъ.

Эта казарма находилась шагахъ въ двадцати отъ дома Камиля Демулена.

У Фрерона было свиданіе съ Сержаномъ и Манюэлемъ.

Брюнъ ночевалъ у Сантера.

Они разстались. Только Камиль и Люсиль пошли къ Дантону.

Обѣ четы были очень дружны, не только мужья, но и жены.

Дантонъ хорошо извѣстенъ; его жена гораздо меньше. Скажемъ о ней нѣсколько словъ.

У полковника Морина также можно было отыскать воспоминаніе объ этой замѣчательной женщинѣ, которую такъ обожалъ мужъ. Но только отъ нея осталась не миніатюра, а гипсовая маска.

Эта женщина была воплощеніемъ доброты, спокойствія и нравственной силы.

Хотя она еще не страдала отъ болѣзни, унесшей ее въ 1793 году, но уже была грустна и тревожна, точно предчувствовала близкую кончину.

Преданіе прибавляетъ, что она была набожна и застѣнчива.

Однако, не смотря на свою набожность и застѣнчивость, она энергично высказала однажды свое мнѣніе, хотя оно совершенно расходилось съ мнѣніемъ ея родителей; это было, когда она объявила о своемъ желаніи выйдти замужъ за Дантона.

И она тоже страстно привязалась къ этому человѣку, безъ имени и состоянія, съ вѣчно мрачнымъ, взволнованнымъ лицомъ.

Бѣдняжка обрекала себя на ужасную и полную бурь судьбу; но можетъ быть, въ ея рѣшеніи было столько же благоговѣнія, сколько любви къ этому ангелу мрака и свѣта, котораго ожидала роковая честь быть представителемъ великаго 1792 года, какъ Мирабо былъ представителемъ 1791 года, а Робеспьеръ 1793 года?

Когда Камиль и Люсиль пришли къ Дантону, — обѣ четы жили рядомъ, Люсиль и Камиль въ улицѣ Стараго Театра Комедіи, а Дантонъ въ улицѣ Paon-Saint-André, — г-жа Дантонъ плакала, а Дантонъ, съ рѣшительнымъ видомъ, старался утѣшить ее.

Женщина подошла къ женщинѣ, мужчина къ мужчинѣ.

Женщины обнялись, мужчины пожали другъ другу руку.

— Какъ ты думаешь, выйдетъ у насъ что-нибудь? спросилъ Камиль.

— Надѣюсь, отвѣчалъ Дантонъ. — Однако, Сантеръ холодноватъ. Къ счастію, завтрашнее дѣло, какъ мнѣ кажется, не зависитъ отъ отдѣльныхъ лицъ и коноводовъ; всего болѣе надо разсчитывать на долгую нищету, на общественное негодованіе, на сознаніе близости непріятеля, на убѣжденіе, что Франція ему предана. Сорокъ семь секцій изъ сорока восьми подали голосъ за сверженіе короля съ престола, каждая изъ нихъ выбрала по три коммисара, чтобы присоединиться къ Коммунѣ и спасать отечество.

— Спасать отечество! возразилъ Камиль, качая головой, — это очень неопредѣленно.

— Да, но также и очень обширно.

— А Маратъ? а Робеспьеръ?

— Разумѣется, ни того, ни другого не видно: одинъ прячется на своемъ чердакѣ, другой въ своемъ подвалѣ. Когда все будетъ кончено, оба выползутъ, и морской вьюнъ, и сова.

— А Петіонъ?

— О! Очень будетъ хитеръ тотъ, кто скажетъ за кого Петіонъ! 4-го онъ объявилъ войну дворцу; 8-го увѣдомилъ департаментъ, что болѣе не отвѣчаетъ за безопасность короля; сегодня утромъ предложилъ поставить національную гвардію на Карусельскую площадь; сегодня вечеромъ потребовалъ у департамента двадцать тысячъ франковъ для отсылки Марсельцевъ на родину.

— Онъ хочетъ усыпить подозрѣніе двора, заѣтилъ Камиль Демуленъ.

— И я такъ думаю, сказалъ Дантонъ.

Въ эту минуту явилась новая чета, г-нъ и г-жа Роберъ.

Читатель помнитъ, что г-жа Роберъ (м-ль Келіо) 17-го іюля 1791 года, диктовала своему мужу на алтарѣ отечества знаменитый адресъ.

Въ противоположность двумъ другимъ парамъ, гдѣ мужья были значительно выше своихъ женъ, она была гораздо выше своего мужа.

Роберъ былъ толстякъ лѣтъ тридцати пяти сорока, членъ Кордельерскаго клуба; у него было больше патріотизма, чѣмъ талантовъ, и никакихъ литературныхъ способностей; онъ ненавидѣлъ Лафайета и былъ очень честолюбивъ, если вѣрить Мемуарамъ г-жи Роланъ.

Г-жѣ Роберъ было тогда тридцать четыре года, она была маленькаго роста, ловка, остроумна горда; воспитанная своимъ отцомъ, Гинеменомъ де Кераліо, кавалеромъ ордена св. Людовика, членомъ одной изъ академій и имѣвшимъ въ числѣ своихъ учениковъ молодого Корсиканца, огромной будущности котораго онъ совсѣмъ не предвидѣлъ, — и такъ, воспитанная своимъ отцомъ м-ль де Кераліо незамѣтно превратилась въ ученую и писательницу. Семнадцати лѣтъ она уже писала, переводила, компилировала; восемнадцати написала романъ Аделаида. Жалованья отца не хватало на жизнь, а потому онъ писалъ въ Меркуріѣ, въ Газетѣ Ученыхъ; зачастую онъ подписывалъ свое имя подъ статьями своей дочери, которыя были нисколько не хуже его собственныхъ. Такимъ образомъ развился ея живой умъ, ея находчивость и пылкость, и она стала однимъ изъ самыхъ неутомимыхъ журналистовъ того времени.

Супруги Роберъ пришли изъ Сентъ-Антуанскаго предмѣстья. По ихъ словамъ, онъ имѣлъ очень странный видъ.

Ночь была прекрасная, свѣтлая, повидимому спокойная; улицы были почти пусты, только всѣ окна иллюминованы, и всѣ эти огни, казалось, блестѣли только для того, чтобы освѣтить ночь.

Все это производило зловѣщее впечатлѣніе! Это была не праздничная иллюминація, и огни были не тѣ, которыя зажигаютъ у одра смерти; чувствовалось, что предмѣстье живетъ и погружено въ какой-то лихорадочный сонъ.

Въ ту минуту, какъ г-жа Роберъ кончала свой разсказъ, звонъ набата заставилъ всѣхъ вздрогнуть.

Этотъ первый звонъ набата былъ сдѣланъ у Кордельеровъ.

— Прекрасно! воскликнулъ Дантонъ; — узнаю моихъ марсельцевъ! Я подозрѣвалъ, что они первые подадутъ сигналъ.

Женщины съ ужасомъ переглянулись; на лицѣ г-жи Дантонъ можно было прочесть сильнѣйшій испугъ.

— Сигналъ? проговорила г-жа Роберъ. — Значитъ, на дворецъ нападутъ ночью?

Ей никто не отвѣтилъ. При первомъ звукѣ набата Камиль Демуленъ вышелъ въ другую комнату и вернулся съ ружьемъ въ рукѣ.

Люсиль вскрикнула, но чувствуя, что въ эту великую минуту она не имѣетъ права отнимать у любимаго человѣка мужества, она бросилась къ алькову г-жи Дантонъ, упала на колѣни, уткнула голову въ подушку и заплакала.

Камиль подошелъ къ ней.

— Будь покойна! сказалъ онъ, — я не разстанусь съ Дантономъ.

Мужчины вышли; г-жа Дантонъ казалась близкой къ смерти; г-жа Роберъ повисла на шеѣ своего мужа и непремѣнно хотѣла идти вмѣстѣ съ нимъ.

Три женщины остались однѣ. Г-жа Дантонъ была совсѣмъ подавлена; Люсиль стояла на колѣняхъ и плакала; г-жа Роберъ, расхаживая по комнатѣ крупными шагами, говорила, не замѣчая, что каждое ея слово, какъ ножомъ, ударяетъ въ самое сердце г-жи Дантонъ.

— Все, все, все это дѣло Дантона! Если мой мужъ будетъ убитъ, я тоже умру, но, умирая, заколю Дантона.

Такъ прошелъ почти часъ.

Вдругъ отворилась наружная дверь.

Г-жа Роберъ бросилась къ ней; Люсиль подняла голову, г-жа Дантонъ не шевелилась.

Это вернулся Дантонъ.

— Вы одни! воскликнула г-жа Роберъ.

— Успокойтесь! отвѣтилъ Дантонъ; — до завтра ничего не будетъ.

— А Камиль? спросила Люсиль.

— А Роберъ? спросила г-жа Роберъ.

— Они остались у Кордельеровъ, гдѣ составляютъ призывъ къ оружію. Я принесъ вамъ о нихъ извѣстія, пришелъ сказать, что въ эту ночь ничего не будетъ и, чтобы доказать это, ложусь спать.

Въ самомъ дѣлѣ онъ, не раздѣваясь, бросился на постель и черезъ пять минутъ заснулъ, какъ будто въ эту минуту не рѣшался вопросъ жизни и смерти между королевской властью и народомъ.

Въ часъ утра вернулся Камиль.

— Я принесъ вамъ извѣстіе о Роберѣ, сказалъ онъ; — онъ пошелъ въ Коммуну относить наши прокламаціи… Не безпокойтесь, дѣло отложено до завтра, да и то, да и то!…

Камиль покачалъ головой съ большимъ сомнѣніемъ.

Онъ подошелъ къ Люсиль, положилъ голову къ ней на плечо и тоже заснулъ.

Такъ прошло полчаса; затѣмъ послышался звонокъ.

Г-жа Роберъ пошла отворить.

Это былъ Роберъ.

Онъ пришелъ за Дантономъ отъ имени Коммуны и разбудилъ его.

— Пусть они отправляются къ…. и оставятъ меня въ покоѣ! воскликнулъ Дантонъ; — завтра увидимъ.

Роберъ и жена его ушли домой.

Вскорѣ опять позвонили.

Г-жа Дантонъ пошла отворить.

Она ввела въ комнату высокаго блондина, лѣтъ двадцати, въ мундирѣ командира національной гвардіи, съ ружьемъ въ рукахъ.

— Г-нъ Дантонъ? спросилъ онъ.

— Мой другъ! сказала г-жа Дантонъ, будя мужа.

— Что такое? спросилъ тотъ. Опять!

— Г-нъ Дантонъ, заговорилъ высокій блондинъ, — васъ тамъ ждутъ.

— Гдѣ тамъ?

— Въ Коммунѣ.

— Кто меня ждетъ?

— Коммиссары секціи и, въ особенности, г-нъ Бильо.

— Вотъ бѣшеный! сказалъ Дантонъ. — Хорошо скажите г-ну Бильо, что я приду.

Онъ взглянулъ на молодого человѣка; его лицо было ему совсѣмъ не знакомо; не смотря на крайнюю молодость, у него были отличія одного изъ высшихъ чиновъ.

— Извините, г-нъ офицеръ, но кто вы?

— Анжъ Питу, командиръ Гарамонской національной гвардіи…

— А! а! а!

— Одинъ изъ взявшихъ Бастилію.

— Вотъ какъ!

— Вчера и получилъ письмо отъ г-на Бильо: онъ извѣщалъ меня, что, вѣроятно, сегодня произойдетъ здѣсь хорошая схватка, а потому, здѣсь нужны всѣ хорошіе патріоты.

— Такъ что вы?

— Я немедленно вышелъ съ тѣми изъ моихъ подчиненныхъ, которые пожелали слѣдовать за мною; но, такъ какъ они не такіе хорошіе ходоки, какъ я, то и остались въ Даммартенѣ. Завтра, рано утромъ, они будутъ здѣсь.

— Въ Даммартенѣ? спросилъ Дантонъ. — Да это въ восьми лье отсюда!

— Да, г-нъ Дантонъ.

— А Гарамонъ въ сколькихъ лье отъ Парижа?

— Въ девятнадцати… Мы вышли сегодня въ пять часовъ утра.

— А! а! и вы сдѣлали эти девятнадцать лье въ одинъ день?

— Да, г-нъ Дантонъ.

— И пришли?…

— Въ десять часовъ вечера… Я справился о г-нѣ Бильо; мнѣ сказали, что онъ, навѣрно, въ Сенъ-Антуанскомъ предмѣстьи, у г-на Сантерра. Я былъ у г-на Сантерра, но тамъ его не оказалось, и меня послали къ Якобинцамъ, на улицу Сентъ-Онорэ; у Якобинцевъ его тоже не видѣли, и меня отправили къ Кордельерамъ, а оттуда въ Ратушу…

— И въ Ратушѣ вы его нашли, наконецъ?

— Да, г-нъ Дантонъ, тогда то онъ и далъ мнѣ вашъ адресъ и сказалъ: „Ты, вѣдь, не усталъ, Питу“? — Нѣтъ, г-нъ Бильо. — Ну, такъ, поди сказать Дантону, что онъ лѣнтяй, и что мы его ждемъ».

— Чертъ побери! проговорилъ Дантонъ, соскакивая съ постели, — вотъ, кто пристыдилъ меня! Пойдемъ, мой другъ, пойдемъ.

Онъ поцѣловалъ свою жену и вышелъ съ Питу.

У жены его вырвался слабый стонъ, и голова ея откинулась на спинку кресла.

Люсиль показалось, что она плачетъ, и она съ почтеніемъ отнеслась къ ея горю.

Однако, замѣтивъ черезъ минуту, что она не двигается, Люсиль разбудила Камиля и подошла къ г-жѣ Дантонъ: бѣдная женщина была въ обморокѣ.

Первые лучи зари освѣтили окна; день обѣщалъ быть прекраснымъ; но небо было кровянаго цвѣта, что служило мрачнымъ предзнаменованіемъ.

XXVI.
Ночь съ 9 на 10 августа.

Мы разсказали о томъ, что происходило въ домѣ трибуновъ; теперь посмотримъ, что происходило въ пяти стахъ шагахъ отъ нихъ, въ жилищѣ королей.

И тамъ женщины плакали и молились; онѣ плакали, пожалуй, еще обильнѣе: какъ сказалъ Шатобріанъ, глаза принца созданы для того, чтобы заключать въ себѣ большее количество слезъ.

Однако, отдадимъ каждой справедливость: принцесса Елизавета и г-жа де-Ламбаль плакали и молились: королева молилась, но не плакала.

Ужинъ прошелъ, какъ обыкновенно: ничто не могло отвлечь короля отъ совершенія обычныхъ трапезъ.

По выходѣ изъ за стола, принцесса Елизавета и г-жа де-Ламбаль прошли въ комнату, извѣстную подъ именемъ залы совѣта, гдѣ королевская семья намѣревалась провести ночь; королева взяла короля подъ руку и хотѣла куда то повести его.

— Куда вы меня ведете? спросилъ король.

— Въ мою спальню. Не согласитесь ли вы надѣть нагрудникъ, бывшій на васъ 14 іюля, государь?

— Онъ былъ умѣстенъ тогда, въ день праздника и заговора, какъ защита отъ пули или ножа убійцы, но въ день битвы, когда мои друзья рискуютъ для меня своей жизнью, было-бы подло не подвергать себя одинаковой съ ними опасности.

Съ этими словами король ушелъ въ свои покои, гдѣ заперся съ своимъ духовникомъ.

Королева присоединилась къ принцессѣ Елизаветѣ и г-жѣ де-Ламбаль.

— Что дѣлаетъ король? спросила г жа де-Ламбаль.

— Онъ исповѣдуется, отвѣтила королева съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ, которое трудно передать.

Въ эту минуту отворилась дверь, и появился г-нъ де-Шарни.

Онъ былъ блѣденъ, но совершенно покоенъ.

— Можно видѣть короля, государыня? спросилъ онъ, кланяясь.

— Въ настоящую минуту, король — я.

Шарни зналъ это лучше, чѣмъ кто-либо; однако, онъ настаивалъ.

— Вы можете подняться къ королю, графъ, но, клянусь, вы его очень потревожите.

— Понимаю, у короля г-нъ Петіонъ, который только что пріѣхалъ.

— У короля его духовникъ.

— Въ такомъ случаѣ, я подамъ свой раппортъ, какъ комендантъ дворца, вамъ, государыня.

— Да, если хотите, графъ.

— Я буду имѣть честь представить вашему величеству наличный составъ нашихъ силъ: Конные жандармы, подъ командой г. г. Рюльера и Вердьера, въ количествѣ шестисотъ человѣкъ, разставлены въ боевомъ порядкѣ на большой Луврской площади; парижскіе пѣшіе жандармы, intra muros, находятся въ конюшняхъ, откуда имъ запрещено выходить; отъ нихъ отдѣленъ отрядъ въ полтораста человѣкъ и поставленъ въ Тулузскій отель, для охраны казначейства; парижскіе пѣшіе жандармы, extra muгоs, въ количествѣ всего тридцати человѣкъ, приставлены у задней лѣстницы ведущей въ покои короля, во дворѣ принцевъ; двѣсти офицеровъ и солдатъ бывшей конной и пѣшей гвардіи, сотня молодыхъ роялистовъ, столько же дворянъ, всего триста пятьдесятъ или четыреста человѣкъ, собраны въ залѣ Oeil deboeuf и сосѣднихъ залахъ; двѣсти или триста національныхъ гвардейцевъ разбросаны надворахъ и въ саду; наконецъ, полторы тысячи швейцарцевъ, составляющихъ собственное войско дворца, заняли различные посты и поставлены надъ большимъ входомъ, а также у лѣстницъ, охрана которыхъ имъ поручена.

— Развѣ всѣ эти мѣры не успокоиваютъ васъ, графъ?

— Ничто меня не успокоиваетъ, государыня, когда дѣло идетъ о безопасности вашего величества.

— И такъ, вы попрежнему совѣтуете бѣжать?

— Я бы желалъ только, чтобы король и вы съ вашими августѣйшими дѣтьми согласились довѣрить себя намъ.

Королева сдѣлала движеніе.

— Вашему величеству противенъ Лафайетъ: положимъ! Но вы довѣряете герцогу Ліанкуру; онъ въ Руанѣ, и нанялъ домъ одного англійскаго дворянина, г-на Канинга; начальникъ той провинціи заставилъ свои войска присягнуть королю; швейцарскій полкъ Салисъ-Самадъ, на который можно положиться, построенъ эшелонами по дорогѣ. Все еще спокойно, мы выйдемъ по подъемному мосту и дойдемъ до заставы Звѣзды; триста человѣкъ конной конституціонной гвардіи насъ ждутъ тамъ; въ Версали легко собрать полторы тысячи дворянъ. Съ четырьмя тысячами человѣкъ я ручаюсь, что доставлю васъ, куда вамъ будетъ угодно.

— Благодарю, г-нъ де-Шарни; я цѣню самоотверженіе, заставившее васъ покинуть дорогихъ для васъ особъ, чтобы предложить свои услуги посторонней…

— Ваше величество несправедливы ко мнѣ, перебилъ Шарни королеву; — жизнь моей государыни всегда останется въ моихъ глазахъ самой дорогой изъ всѣхъ жизней, равно какъ долгъ останется самой дорогой изъ всѣхъ добродѣтелей.

— Долгъ, да, прошептала королева; — но такъ какъ всѣ исполняютъ свой долгъ, то и я держусь своего: мой долгъ — сохранить монархіи все ея благородство и величіе, и позаботиться, что бы она стоя вынесла нападеніе и, если ей суждено пасть, то пала бы съ достоинствомъ, какъ умирали древніе гладіаторы, учившіеся умирать съ граціей.

— Это послѣднее слово вашего величества?

— Въ особенности, это мое послѣднее желаніе.

Шарни поклонился и, отойдя отъ королевы, встрѣтилъ въ дверяхъ г-жу Компанъ.

— Сударыня, сказалъ онъ ей, — уговорите ихъ высочества спрятать въ свои карманы все, что у нихъ есть наиболѣе цѣннаго; очень возможно, что намъ вскорѣ придется покинуть дворецъ.

Между тѣмъ, какъ г-жа Компанъ передавала эти слова принцессѣ Елизаветѣ и г-жѣ де-Ламбаль, Шарни подошелъ къ королевѣ.

— Государыня, сказалъ онъ, — я не могу представить себѣ, что бы вы не разсчитывали ни на что другое, кромѣ нашихъ силъ; если это такъ, довѣрьтесь мнѣ. Подумайте, что завтра, въ это самое время, я долженъ буду отдавать отчетъ Богу или людямъ за все, что тугъ произойдетъ.

— Вы угадали, графъ; Петіону было послано двѣсти тысячъ франковъ, и пятьдесятъ тысячъ Дантону; за эти двѣсти пятьдесятъ тысячъ Дантонъ обѣщалъ остаться у себя дома, а Петіонъ придти во дворецъ.

— Но увѣрены-ли вы въ посредникахъ, государыня?

— Вѣдь Петіонъ пришелъ, какъ вы сказали?

— Да, государыня.

— Это уже кое что, какъ видите.

— Этого недостаточно… Мнѣ говорили, что за нимъ пришлось посылать три раза, чтобы онъ явился, наконецъ.

— Если онъ нашъ, то долженъ, разговаривая съ королемъ, приложить указательный палецъ къ вѣку праваго глаза.

— А если онъ не нашъ?…

— Если онъ не нашъ, то онъ все же нашъ плѣнникъ, и я дамъ самыя положительныя приказанія, чтобы его не выпускали изъ дворца.

Въ эту минуту послышался звукъ колокола.

— Что это такое? спросила королева.

— Набатъ, отвѣчалъ Шарни.

Принцессы вскочили въ ужасѣ.

— Что съ вами? сказала королева. — Набатъ — это сигнальный рожокъ бунтовщиковъ.

— Государыня, сказалъ Шарни, повидимому болѣе королевы взволнованный этимъ зловѣщимъ звономъ, — я пойду узнать, не означаетъ ли этотъ набатъ чего-нибудь серьезнаго.

— И вы вернетесь? съ живостью спросила королева.

— Я пріѣхалъ, чтобы отдать себя въ распоряженіе вашего величества, и покину васъ только, когда разсѣется всякая тѣнь опасности.

Шарни поклонился и вышелъ.

Королева съ минуту оставалась задумчивой.

— Пойдемъ, посмотримъ, кончилъ ли король свою исповѣдь, прошептала она.

И тоже вышла.

Тѣмъ временемъ принцесса Елизавета снимала съ себя нѣкоторыя украшенія; она собиралась лечь на диванѣ.

Она вынула изъ своей косы сердоликовую булавку, и показала ее г-жѣ Компанъ; это былъ гравированный камень.

На немъ былъ изображенъ пучекъ лилій и начертаны слова:

Забвеніе обидъ, прощеніе оскорбленій.

— Я боюсь, сказала принцесса, — что это правило не признается нашими врагами, но, чѣмъ не менѣе, мы сами должны держаться его.

Едва она успѣла это сказать, какъ на дворѣ раздался выстрѣлъ.

Женщины вскрикнули.

— Вотъ первый выстрѣлъ, проговорила принцесса Елизавета, — увы! онъ не будетъ послѣднимъ.

Королевѣ доложили о прибытіи Петіона въ Тюльери; вотъ при какихъ обстоятельствахъ парижскій мэръ вступилъ во дворецъ.

Онъ пріѣхалъ около половины одиннадцатаго.

На этотъ разъ его не заставили ждать ни минуты. Напротивъ, ему сказали, что король его ждетъ; но, чтобы дойти до короля, ему пришлось сначала пройти мимо швейцарцевъ, потомъ мимо національной гвардіи, наконецъ мимо дворянъ, призванныхъ рыцарями шпаги.

Тѣмъ не менѣе, такъ какъ было извѣстно, что самъ король послалъ за Петіономъ, что онъ могъ спокойно оставаться въ своемъ дворцѣ, то есть въ городской ратушѣ, а не бросаться самому въ львиный роы именуемый Тюльери, то онъ отдѣлался прозвищами измѣнника и Іуды, которыя ему бросали прямо въ лицо, пока онъ поднимался по лѣстницѣ.

Людовикъ XVI ожидалъ Петіона въ той самой комнатѣ, гдѣ онъ такъ рѣзко обошелся съ нимъ 21 іюня.

Петіонъ узналъ дверь и улыбнулся.

Судьба приготовила ему страшное возмездіе.

У дверей мэра остановилъ Мандатъ, командиръ національной гвардіи.

— А! это вы, г-нъ мэръ! сказалъ онъ.

— Да, генералъ, это я, отвѣчалъ Петіонъ съ своимъ всегдашнимъ хладнокровіемъ.

— Зачѣмъ вы пришли сюда?

— Я бы могъ не отвѣчать на этотъ вопросъ, г-нъ Мандатъ, не признавая за вами никакого права меня допрашивать; но, такъ какъ я тороплюсь, то не считаю нужнымъ спорить съ низшими…

— Съ низшими!

— Вы меня перебиваете, когда я вамъ говорю, что тороплюсь. Я пришелъ сюда потому, что король три раза посылалъ за мною… Самъ по себѣ я бы не пришелъ.

— Но, разъ я имѣю честь васъ видѣть, г-нъ Петіонъ, я спрошу васъ, что заставило начальниковъ городской полиціи въ изобиліи раздать патроны марсельцамъ, и отчего я, Мандатъ, получилъ всего по три патрона на каждаго изъ зи ихъ людей?

— Во первыхъ, отвѣтилъ Петіонъ, нисколько не теряя своего хладнокровія, изъ Тюльери и не требовали больше: по три патрона для каждаго національнаго гвардейца, по сорока для каждаго швейцарца — было дано то, что потребовалъ король.

— Отчего эта разница въ количествѣ?

— На это вамъ можетъ отвѣтить король, а не я, генералъ; вѣроятно національной гвардіи не довѣряютъ.

— Но я, г-нъ Петіонъ, я просилъ у васъ пороху.

— Правда; къ несчастью, по правиламъ вы можете его получить.

— О! вотъ отвѣтъ! воскликнулъ Мандатъ, — вы сами можете исправить это правило, такъ какъ приказъ долженъ исходить отъ васъ.

Споръ коснулся предмета очень щекотливаго для Петіона, и ему было бы очень трудно защищаться отъ справедливыхъ нападковъ Мандата; на его счастье, отворилось дверь, и вошелъ Родереръ, прокуроръ синдикъ Коммуны.

— Г-нъ Петіонъ, король васъ ждетъ, сказалъ онъ.

Петіонъ вошелъ.

Дѣйствительно, король съ нетерпѣніемъ ожидалъ Петіона.

— А! вотъ и вы, г-нъ Петіонъ! сказалъ онъ. Каково состояніе города Парижа?

Петіонъ въ общихъ чертахъ, отдалъ отчетъ состояніи города.

— Вы не имѣете ничего болѣе мнѣ сказать?

— Нѣтъ, государь.

Король пристально посмотрѣлъ на Петіона.

— Ничего болѣе?.. рѣшительно ничего?

Петіонъ вытаращилъ глаза, не понимая этой настойчивости короля.

Съ своей стороны, король ждалъ, чтобы Петіонъ поднесъ руку къ глазу; какъ помнитъ читатель, это былъ знакъ, которымъ мэръ долженъ былъ показать, что, за полученные двѣсти тысячъ франковъ, король можетъ разсчитывать на него.

Петіонъ почесалъ за ухомъ, но не закрывалъ пальцемъ глаза.

Значитъ, короля обманули: какой-то негодяй удержалъ двѣсти тысячъ франковъ.

Вошла королева.

Она появилась какъ разъ въ ту минуту, когда король не зналъ, какой вопросъ предложить Петіону, а Петіонъ ожидалъ новаго вопроса.

— Ну что, спросила тихонько королева, — онъ нашъ другъ?

— Нѣтъ, онъ не дѣлалъ никакого знака.

— Въ такомъ случаѣ, пусть онъ будетъ нашимъ плѣнникомъ!

— Могу я удалиться, государь? спросилъ Петіонъ.

— Бога ради, не выпускайте его! сказала Марія-Антуанета!

— Нѣтъ, г-нъ Петіонъ; черезъ минуту вы будете свободны; но мнѣ еще надо переговорить съ вами, прибавилъ король, повышая голосъ. — Войдите въ эту комнату.

Онъ этими словами какъ бы говорилъ всѣмъ, бывшимъ въ той комнатѣ: «Поручаю вамъ г-на Петіона; наблюдайте за нимъ и не выпускайте его».

Бывшіе въ комнатѣ отлично это поняли; они окружили Петіона, и онъ почувствовалъ себя плѣнникомъ.

Къ счастію, Мандата тамъ не было: Мандатъ отбивался отъ приказанія немедленно явиться въ ратушу.

Шла перестрѣлка: Мандата требовали въ Ратушу, какъ потребовали Петіона въ Тюльери.

Мандату очень не хотѣлось идти на это приглашеніе и сначала онъ рѣшилъ остаться во дворцѣ.

Между тѣмъ Петіонъ оказался тридцатымъ въ маленькой комнаткѣ, гдѣ было тѣсно и четверымъ.

— Господа, сказалъ онъ черезъ минуту, — здѣсь невозможно дольше оставаться: здѣсь задыхаешься!

Всѣ были одинаковаго съ нимъ мнѣнія: поэтому никто не возражалъ противъ выхода Петіона; только всѣ за нимъ послѣдовали.

Кромѣ того, можетъ быть, не смѣли открыто его задерживать.

Онъ спустился по первой попавшейся лѣстницѣ; она привела его въ комнату нижняго этажа, выходящую въ садъ.

Онъ сначала боялся, чтобы дверь въ садъ не оказалось запертой: она была открыта.

Петіонъ очутился въ тюрьмѣ болѣе обширной, съ болѣе чистымъ воздухомъ, но такъ же крѣпко запертой, какъ и первая.

Тѣмъ не менѣе, это было уже нѣкоторымъ улучшеніемъ.

Въ садъ вмѣстѣ съ нимъ вышелъ Родереръ, прокуроръ-синдикъ департамента.

Онъ взялъ мэра подъ руку и сталъ съ нимъ ходить по террасѣ, вдоль дворца; эта терраса освѣщалась рядомъ шкаликовъ: національные гвардейцы подошли и потушили тѣ, что находились по сосѣдству мэра и синдика.

Какое у нихъ было намѣреніе? Петіонъ отнесся къ нему подозрительно.

— Г-нъ офицеръ, сказалъ онъ, слѣдовавшему за нимъ швейцарцу, по имени де Салисъ-Лизеръ, — ужъ нѣтъ ли дурнаго умысла противъ меня?

— Будьте покойны, г-нъ Петіонъ, отвѣчалъ офицеръ съ очень замѣтнымъ нѣмецкимъ акцентомъ, — король приказалъ мнѣ оберегать васъ, и я ручаюсь вамъ, тотъ, кто убьетъ васъ, минуту спустя самъ погибнетъ отъ моей руки!

При такихъ же обстоятельствахъ, Трибулэ отвѣтилъ Франциску I. «Не все ли равно для васъ, государь, если это случится минутой раньше?»

Петіонъ ничего не отвѣтилъ и прошелъ на террасу Фельяновъ, прекрасно освѣщенную луной. Тогда она была обнесена не рѣшеткой, какъ теперь, а стѣной, въ восемь футовъ высоты; для выхода служили три калитки, двѣ маленькія и одна большая.

Эти калитки были не только закрыты, но и забарикадированы; кромѣ того, онѣ охранялись гренадерами Butte-des-Moulins и Filles-Saint-Thomas, извѣстными своимъ роялизмомъ.

На нихъ, значитъ, нечего было разсчитывать. Петіонъ по временамъ наклонялся, поднималъ камень, и бросалъ его за стѣну.

Пока Петіонъ гулялъ и бросалъ свои камни, два раза приходили сказать ему, что король желаетъ съ нимъ говорить.

— Что же, спросилъ его Родереръ, — вы не пойдете?

— Нѣтъ, тамъ слишкомъ жарко! я не забылъ той комнатки, и у меня нѣтъ ни малѣйшаго желанія вернуться въ нее: кромѣ того, я назначилъ олно свиданіе на террасѣ Фельяновъ.

Петіонъ продолжалъ наклоняться, поднимать камни и бросать ихъ за стѣну.

— Кому вы назначили свиданіе? спросилъ Редереръ.

Въ эту минуту отворилась дверь Собранія, выходившая на терресу Фельяновъ.

— Я полагаю, что это именно то, чего я ждалъ сказалъ Петіонъ.

— Приказъ пропустить г-на Петіона! сказала чей-то голосъ; — Собраніе требуетъ его, чтобы отдать отчетъ о состояніи Парижа.

— Вотъ именно, проговорилъ тихонько Петіонъ.

— Я иду, прибавилъ онъ громко, — съ полной готовностью отвѣчать на запросъ своихъ враговъ

Національные гвардейцы, полагая, что Петіону не сдобровать, охотно пропустили его.

Было около трехъ часовъ утра; занимался день; только, странная вещь! небо было кровяного цвѣта.

XXVII.
Ночь съ 9 на 10 августа.

Когда король потребовалъ къ себѣ Петіона, этотъ послѣдній предвидѣлъ, что ему не выйти изъ дворца такъ легко, какъ онъ войдетъ въ него.

Онъ подошелъ къ человѣку съ лицомъ суровымъ, казавшимся еще болѣе жесткимъ отъ шрама пересѣкавшаго его лобъ.

— Г-нъ Бильо, сказалъ онъ ему, — какое извѣстіе принесли вы мнѣ изъ Собранія?

— Что оно будетъ безпрерывно засѣдать всю ночь.

— Отлично. Что вы видѣли на Новомъ мосту?

— Пушку и національныхъ гвардейцевъ поставленныхь тамъ по приказанію г-на Мандата.

— А не видѣли ли вы, также, подъ арками Сенъ-Жанъ, въ началѣ Сентъ-Антуанской улицы, значительнаго отряда войскъ?

— Да, поставленнаго туда тоже по приказанію г-на Мандата.

— Ну, такъ слушайте, г-нъ Бильо.

— Слушаю.

— Вотъ приказъ гг. Манюэлю и Дантону удалить національную гвардію изъ подъ аркъ Сенъ-Канъ и очистить Новый Мостъ; этотъ приказъ во что бы ни стало доженъ быть исполненъ, поймаете?

— Я самъ отдамъ его г-ну Дантону.

— Хорошо… Еще одна вещь; вы живете въ улицѣ Сентъ-Онорэ?

— Да.

— Когда отдадите приказъ Дантону, вернитесь къ себѣ и немного отдохните; но, около двухъ часовъ, встаньте, и подите прогуляться вдоль стѣны террасы Фельяновъ; если вы увидите камни, брошенные изъ Тюльерійскаго сада, это будетъ значить, что меня удерживаютъ плѣнникомъ.

— Понимаю.

— Тогда явитесь въ Собраніе, и посовѣтуйте вашимъ коллегамъ потребовать меня… Вы понимаете.. — къ Бильо? я отдаю въ ваши руки свою жизнь.

— Я отвѣчаю за нее, г-нъ Петіонъ; будьте покойны.

Петіонъ ушелъ успокоенный, вполнѣ полагаясь на хорошо извѣстный патріотизмъ Бильо.

А Бильо оттого такъ смѣло брался исполненіе порученія мэра, что въ Парижъ только что прибылъ Питу.

Онъ отправилъ Питу за Дантономъ, приказавъ ему не возвращаться безъ него.

Несмотря на лѣнь Дантона, Питу удалось привести его.

Дантонъ видѣлъ пушки на Новомъ мосту; и видѣлъ національную гвардію подъ арками СенъЖанъ, и понялъ всю настоятельную необходимость не оставлять подобныхъ силъ въ тылу народной арміи.

Съ приказомъ Петіона въ рукѣ, они съ Манюэлемъ удалили національныхъ гвардейцевъ изъ подъ аркады Сенъ-Жанъ, и отправили назадъ канонеровъ съ Новаго моста.

Съ этой минуты, путь для мятежа оказался очищеннымъ.

Тѣмъ временемъ, Бильо и Питу возвращались на улицу Сентъ-Онорэ. Это была прежняя квартира Бильо. Питу мысленно привѣтствовалъ ее, какъ стараго друга.

Бильо сѣлъ и пригласилъ сѣсть и Питу.

— Благодарю, г-нъ Бильо, я не усталъ, отвѣчалъ Питу.

Но Бильо настаивалъ, и Питу усѣлся.

— Питу, сказалъ Бильо, — я написалъ тебѣ, чтобы ты поспѣшилъ ко мнѣ.

— И, какъ видите, г-нъ Бильо, отвѣтилъ Питу съ широкой улыбкой, показавшей всѣ его зубы, какъ видите, я не заставилъ васъ ждать себя.

— Нѣтъ… Ты, вѣдь, догадываешься, что должно произойти нѣчто важное?

— Догадываюсь; но, скажите мнѣ, г-нъ Бильо…

— Что такое, Питу?

— Я не вижу ни г-на Бальи, ни г-на Лафейета.

— Бальи измѣнникъ, это онъ зачинщикъ рѣзни на Марсовомъ Полѣ.

— Да, знаю; вѣдь я самъ подобралъ васъ, почти истекающимъ кровью.

— Лафайетъ тоже измѣнникъ: онъ хотѣлъ похитить короля.

— А! этого я не зналъ. Г-нъ Лафайетъ, измѣнникъ! Кто бы могъ это подумать! А король?

— Король самый большой измѣнникъ, Питу.

— Ну, это меня нисколько не удивляетъ.

— Король въ заговорѣ съ иностранцами и хочетъ имъ предать Францію; Тюльери — это очагъ заговоровъ, а потому рѣшено взять Тюльери. Понимаешь, Питу?

— Еще-бы! какъ не понять!.. скажите-ка, г-на Бильо, совсѣмъ такъ, какъ мы взяли Баталію, да?

— Да, да.

— Только, это будетъ полегче.

— Ты очень ошибаешься, Питу.

— Какъ! неужели будетъ труднѣе?

— Да.

— Однако, мнѣ кажется, что стѣны не такъ высоки.

— Да; но онѣ лучше охраняются. Весь гарнизонъ Бастиліи состоялъ изъ сотни инвалидовъ, тогда какъ во дворцѣ сосредоточено отъ трехъ до четырехъ тысячъ человѣкъ.

— О! три или четыре тысячи!

— Не говоря о томъ, что Бастилія была застигнута въ расплохъ, тогда какъ съ перваго числа этого мѣсяца въ Тюльери догадываются, что на нихъ будетъ произведено нападеніе, и его обитатели приняли оборонительное положеніе.

— Такъ что они будутъ защищаться?

— Да, тѣмъ болѣе, что, какъ говорятъ, защита поручена г-ну Шарни.

— Въ самомъ дѣлѣ, онъ вчера уѣхалъ изъ Бурсонна съ женой, на почтовыхъ… Но, значитъ, г-нъ Шарни тоже измѣнникъ?

— Нѣтъ, онъ аристократъ, вотъ и все; онъ всегда стоялъ за дворъ, и, слѣдовательно, не измѣнялъ народу, потому что не приглашалъ народъ довѣриться ему.

— Значитъ, мы будемъ сражаться съ г-номъ Шарни?

— По всей вѣроятности, Питу.

— Не странно-ли? сосѣди!

— Да, вотъ это и называется междоусобной войной, Питу; но ты не обязанъ драться, если тебѣ это не нравится.

— Извините, г-нъ Бильо: если вамъ это нравится, то нравится и мнѣ.

— Я-бы предпочелъ, чтобы ты не дрался, Питу.

— Зачѣмъ же вы меня выписали, г-нъ Бильо?

Лицо Бильо нахмурилось.

— Я выписалъ тебя, Питу, чтобы отдать тебѣ ту бумагу.

— Эту бумагу, г-нъ Бильо?

— Да.

— Что это за бумага?

— Мое завѣщаніе.

— Какъ! ваше завѣщаніе? Э! полноте, г-нъ Бильо, продолжалъ Питу, смѣясь, — вы совсѣмъ не похожи на человѣка, желающаго умереть.

— Нѣтъ, сказалъ Бильо, указывая на свое ружье и на патронницу, висѣвшихъ на стѣнѣ; — но я похожъ на человѣка, котораго могутъ убить.

— А! всѣ мы смертны!

— Итакъ, я выписалъ тебя, Питу, чтобы отдать тебѣ мое завѣщаніе.

— Мнѣ, г-нъ Бильо?

— Тебѣ, Питу, такъ какъ я дѣлаю тебя наслѣдникомъ всего моего имущества…

— Меня, вашимъ наслѣдникомъ? Нѣтъ, покорно благодарю, г-нъ Бильо! Вы, вѣрно, шутите!

— Я тебѣ говорю правду, мой другъ.

— Это невозможно, г-нъ Бильо.

— Какъ! это невозможно?

— Нѣтъ… когда у человѣка есть наслѣдники онъ не можетъ отдавать своего имущества по стороннимъ.

— Ошибаешься, Питу, онъ можетъ.

— Въ такомъ случаѣ, онъ не долженъ г-нъ Бильо.

Лицо Бильо омрачилось.

— У меня нѣтъ наслѣдниковъ, проговорилъ онъ

— Вотъ тебѣ на! у васъ нѣтъ наслѣдниковъ. А какъ же вы называете м-ль Катерину?

— Я не знаю особы, носящей это имя, Питу

— Полноте, г-нъ Бильо, не говорите такихъ вещей, это меня возмущаетъ!

— Слушай, Питу; разъ вещь мнѣ принадлежитъ, я могу ее дать кому захочу; точно также если ты умрешь, Питу, то можешь ее дать, кому захочешь.

— А-а-а! проговорилъ Питу, начиная соображать; — такимъ образомъ, если съ вами случится несчастье… Но какъ я глупъ! съ вами ничег не случится!

— Ты вѣдь самъ только что говорилъ, Питу, что мы всѣ смертны.

— Да… Въ сущности, вы правы: я беру ваше завѣщаніе, г-нъ Бильо; но предположивъ, что я буду имѣть несчастье сдѣлаться вашимъ наслѣдникомъ, я, конечно, буду имѣть право сдѣлать съ вашимъ имуществомъ все, что захочу?

— Конечно, вѣдь оно будетъ твоимъ… И къ тебѣ, какъ хорошему патріоту, — понимаешь, Питу? — къ тебѣ не станутъ придираться, какъ-бы стали придираться къ людямъ, имѣвшимъ сношенія съ аристократами.

Питу понималъ все лучше и лучше.

— Хорошо, г-нъ Бильо, я согласенъ!

— Ну, это все, что я хотѣлъ тебѣ сказать; положи эту бумагу въ карманъ и отдохни.

— Зачѣмъ, г-нъ Бильо?

— По всей вѣроятности, у насъ не мало буетъ работы завтра, или, скорѣе, сегодня, такъ какъ уже два часа утра.

— Вы уходите, г-нъ Бильо?

— Да, у меня есть дѣло у террасы Фельяновъ.

— Я вамъ не нуженъ?

— Нѣтъ, ты-бы стѣснилъ меня.

— Въ такомъ случаѣ, г-нъ Бильо, я закушу…

— Правда, воскликнулъ Бильо, — а я-то забылъ спросить, не голоденъ-ли ты?

— О! засмѣялся Питу, — вѣдь вы знаете, что я всегда голоденъ.

— Мнѣ не зачѣмъ тебѣ говорить, гдѣ кладовая.

— Нѣтъ, нѣтъ, г-нъ Бильо, не безпокойтесь обо мнѣ… Но, вѣдь, вы вернетесь сюда?

— Вернусь.

— А не то, скажите мнѣ, гдѣ я могу найдти васъ.

— Не зачѣмъ! черезъ часъ я вернусь.

— Ну, хорошо, идите!

Питу принялся разыскивать себѣ что-нибудь поѣсть и принялся за ѣду съ аппетитомъ, который у него, какъ и у короля, не пропадалъ ни при какихъ обстоятельствахъ, какъ бы ни были они серьезны, а Бильо поспѣшилъ къ террассу Фельяновъ.

Едва онъ вступилъ на нее, какъ къ ногамъ его упалъ камень, потомъ второй, и третій; онъ понялъ, что случилось то, чего боялся Петіонъ и что мэръ былъ плѣнникомъ въ Тюльери.

Согласно полученнымъ инструкціямъ, Бильо немедленно отправился въ Собраніе, и оно потребовало къ себѣ Петіона.

Освобожденный Петіонъ только зашелъ въ Собраніе и пѣшкомъ явился въ Ратушу, оставивъ вмѣсто себя свою карету во дворѣ Тюльери.

Бильо вернулся къ себѣ и нашелъ Питу оканчивающимъ свой ужинъ.

— Ну, что новаго, г-нъ Бильо? спросилъ Питу.

— Ничего, кромѣ того, что день наступаетъ и небо красно, какъ кровь.

XXVIII.
Отъ трехъ до шести часовъ утра.

Первые лучи зари освѣтили двухъ всадниковъ, ѣхавшихъ шагомъ по пустынной набережной Тюльери.

Это были главный командиръ національной гвар₄и Мандатъ и его адъютантъ.

Мандатъ, позванный въ Ратушу около часа утра, сначала отказался ѣхать туда.

Въ два часа приказъ повторился съ большею настойчивостью. Мандатъ снова хотѣлъ уклониться, но Родереръ подошелъ къ нему.

— Генералъ, сказалъ онъ: — примите во вниманіе, что, по закону, командиръ національной гваріи находится въ распоряженіи муниципалитета.

Тогда Мандатъ рѣшился.

Къ тому-же онъ не зналъ двухъ вещей:

Во первыхъ, сорокъ семь секцій изъ сорока восьми прислали въ муниципалитетъ каждая по три коммисара, съ изъявленіемъ согласія секцій присоединиться къ коммунѣ и спасать отечество. Поэтому, Мандатъ надѣялся найдти старый муниципалитетъ въ прежнемъ его составѣ, и совсѣмъ не разсчитывалъ встрѣтить сто сорокъ одно новое лицо.

Затѣмъ, Мандатъ не зналъ о приказѣ, отданномъ этимъ самымъ муниципалитетомъ, очистить отъ войскъ Новый мостъ и аркаду Сенъ-Жанъ, о приказѣ, настолько важномъ, что, при исполненіи его присутствовали Манюэль и Дантонъ.

Подъѣхавъ къ Новому мосту, Мандатъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что онъ совершенно пустъ Онъ остановился и послалъ адъютанта произвести рекогносцировку.

Черезъ десять минутъ адъютантъ вернулся онъ не нашелъ ни пушекъ, ни національной гвардіи: площадь Дофина, улица Дофина, Августинская набережная были пустынны, какъ Новый мостъ.

Мандатъ поѣхалъ дальше. Можетъ быть, ему слѣдовало вернуться во дворецъ; но люди идутъ туда, куда ихъ толкаетъ судьба.

По мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ Ратушѣ, онъ замѣчалъ все большее оживленіе. Мандатъ остановился на углу набережной Пеллетье и послалъ адъютанта къ аркадѣ Сенъ-Жанъ.

Подъ аркадой свободно двигалась народная волна: національная гвардія исчезла.

Мандатъ хотѣлъ вернуться; волна собралась позади него и толкала его, какъ пѣну, къ ступенямъ Ратуши.

— Оставайтесь тутъ! сказалъ онъ адъютанту; — и если со мной случится несчастье, поѣзжайте объявить объ этомъ во дворецъ.

Мандатъ позволилъ волнѣ увлечь себя; адъютантъ, мундиръ котораго указывалъ на его второстепенное значеніе, остался на углу набережной гдѣ никто его не потревожилъ, такъ какъ всѣ взоры были прикованы къ главному командиру.

Войдя въ залу Ратуши, Мандатъ увидѣлъ передъ собою незнакомыя и строгія лица.

Въ ихъ лицѣ само возстаніе явилось требовать отчета у человѣка, не только желавшаго бороться съ его развитіемъ, но и задушить его при самомъ его зарожденіи.

Въ Тюльери, допрашивалъ онъ; здѣсь, будутъ допрашивать его.

Одинъ изъ членовъ новой коммуны — той грозной коммуны, которая должна была подчинить себѣ Законодательное Собраніе и бороться съ Конвентомъ, — одинъ изъ членовъ новой коммуны выступилъ впередъ и спросилъ отъ имени всѣхъ.

— По чьему приказу ты удвоилъ охрану дворца?

— По приказу парижскаго мэра, отвѣтилъ Мандатъ.

— Гдѣ этотъ приказъ?

— Въ Тюльери, гдѣ я его оставилъ, чтобы онъ могъ быть выполненъ въ мое отсутствіе.

— Отчего ты двинулъ пушки?

— Оттого, что я двинулъ батальоны, а когда двигаются батальоны, двигаются и пушки.

— Гдѣ Петіонъ?

— Онъ былъ во дворцѣ, когда я оттуда уѣхалъ.

— Плѣнникомъ?

— Нѣтъ, совершенно свободнымъ; онъ гуляя въ саду.

На этомъ допросъ остановился.

Одинъ изъ членовъ коммуны принесъ распечатанное письмо и попросилъ позволенія громко прочесть его.

Мандату стоило только взглянуть на это письмо, чтобы понять, что онъ погибъ.

Онъ узналъ свой почеркъ.

Это былъ приказъ, посланный имъ въ часъ утра командиру батальона, поставленнаго подъ аркадой Сенъ-Жанъ; въ немъ приказывалось напасть съ тыла на ту толпу, которая пойдетъ на дворецъ, тогда какъ батальонъ съ Новаго моста нападетъ на нее сбоку.

Послѣ отступленія батальона, этотъ приказъ попалъ въ руки Коммуны.

Допросъ былъ конченъ. Что могъ прибавить обвиняемый къ этому ужасному письму?

Совѣтъ рѣшилъ отправить Мандата въ Аббатство.

Затѣмъ приговоръ былъ прочтенъ Мандату

Далѣе существуютъ разныя версіи.

Читая Мандату приговоръ, предсѣдатель, какъ увѣряютъ, сдѣлалъ рукою одинъ изъ тѣхъ жестовъ, какіе народъ умѣетъ, къ несчастью, слишкомъ хорошо перетолковывать: онъ поднялъ руку горизонтально.

«Предсѣдатель», говоритъ г-нъ Пелтье, авторъ Революціи 10 августа 1792 г., «сдѣлалъ горизонтальный, очень выразительный жестъ, говоря: Увести его!»

Этотъ жестъ былъ бы, дѣйствительно, очень выразителенъ годъ спустя; но горизонтальный жестъ, который сказалъ бы очень много въ 1793 году, очень мало говорилъ въ 1792 году, когда гильотина еще бездѣйствовала: только 21 августа на карусельской площади упала голова перваго роялиста; какъ же могло случиться, чтобы за одиннадцать дней до этого горизонтальный жестъ могъ обозначать: «Убейте его»! если только это не былъ условленный заранѣе знакъ?

Къ несчастью, фактъ оправдываетъ обвиненіе.

Едва Мандатъ спустился по тремъ ступенькамъ крыльца Ратуши, и въ ту минуту, какъ сынъ его бѣжалъ ему на встрѣчу, пуля изъ пистолета ранила плѣнника въ голову, и онъ упалъ.

Тоже самое случилось три года тому назадъ съ Флеселемъ.

Мандатъ былъ только раненъ и поднялся, но въ ту же минуту упалъ, заколотый двадцатью пиками.

Мальчикъ протянулъ руки съ крикомъ: «отецъ! отецъ»!

На крики ребенка не обратили никакого вниманія.

Вскорѣ, надъ толпой, образовавшей тѣсный кругъ, среди сверкавшихъ сабель и пикъ, поднялась окровавленная голова, отрѣзанная отъ туловища.

Мальчикъ лишился чувствъ. Адъютантъ поскакалъ галопомъ въ Тюльери, чтобы передать то, что видѣлъ. Убійцы раздѣлились на двѣ шайки: одни пошли бросить тѣло въ рѣку; другіе отправились по всѣмъ улицамъ Парижа съ головой Мандата, надѣтой на остріе пики.

Было около четырехъ часовъ утра.

Опередимъ адъютанта, ѣдущаго въ Тюльери съ роковымъ извѣстіемъ, и посмотримъ, что тамъ происходитъ.

Послѣ исповѣди, король — когда совѣсть его была спокойна, онъ не тревожился почти ни чемъ, — король, не умѣвшій бороться съ требованіями организма, легъ спать. Правда, онъ легъ одѣтымъ.

Когда набатъ возобновился и начался барабанный бой, короля разбудили.

Г-нъ де-ла-Шеснэ, которому Мандатъ, уходя, оставилъ свои полномочія, разбудилъ короля для того, чтобы онъ показался національной гвардіи и своимъ присутствіемъ и нѣсколькими, кстати сказанными словами, снова воодушевилъ ихъ

Король всталъ, отяжелѣвъ отъ сна, шатаясь, заспанный; онъ былъ напудренъ, и одна сторона его куафюры, та, на которой онъ лежалъ, оказалась приплюснутой.

Поискали парикмахера, но нигдѣ не нашли его. Король вышелъ изъ спальни не причесаннымъ.

Королева по прежнему находилась въ залѣ совѣта; ее предупредили, что король идетъ показываться своимъ защитникамъ, и она поспѣшили ему на встрѣчу.

Въ противоположность несчастному монарху съ его тусклымъ взглядомъ, который казалось никого не видѣлъ, съ растянутыми и непроизвольно вздрагивающими мускулами рта, въ его лиловомъ сюртукѣ, точно онъ носилъ трауръ по королевской власти, — королева была блѣдна, но горѣла лихорадочнымъ огнемъ, вѣки ея были красны, но сухи.

Она присоединилась къ этому жалкому призраку монархіи, который, вмѣсто того, чтобы показаться въ полночь, показывался на зарѣ, съ заспанными и мигающими глазами.

Она надѣялась влить въ него излишекъ своего мужества и жизненной силы.

Впрочемъ, все шло хорошо, пока король обходилъ внутренніе апартаменты дворца, хотя національные гвардейцы, перемѣшанные съ дворянами, увидя короля вблизи, такимъ мѣшковатымъ и апатичнымъ, спрашивали себя, неужели это и есть герой 20 іюня, тотъ самый король, о которомъ священники и женщины уже начали вышивать поэтичную легенду на погребальномъ крепѣ?

Надо сознаться, что это былъ не тотъ король, какого надѣялась увидѣть національная гвардія

Въ эту самую минуту, престарѣлый герцогъ де-Мальи, одушевленный однимъ изъ тѣхъ добрыхъ намѣреній, какимъ предназначено замостить мостовую ада, въ эту самую минуту, повторяемъ, престарѣлый герцогъ де-Мальи выхватилъ шпагу изъ ноженъ и бросился къ ногамъ короля, клянясь дрожащимъ голосомъ, умереть за внука Генриха IV вмѣстѣ съ дворянствомъ Франціи, которое онъ представляетъ.

Своей выходкой онъ сдѣлалъ не одну безтактность, а двѣ; національная гвардія не чувствовала больше симпатіи къ дворянству, представителемъ котораго былъ г-нъ де-Мальи; кромѣ того, она пришла защищать не внука Генриха IV, а конституціоннаго короля.

Поэтому, въ отвѣтъ на нѣсколько криковъ «Да здравствуетъ король!» со всѣхъ сторонъ раздались крики: «Да здравствуетъ нація!»

Надо было добиться совершенно противоположнаго. Короля заставили спуститься на королевскій дворъ. Увы! бѣдному королю, любившему покушать, не удалось спокойно поужинать; спалъ онъ всего одинъ часъ, вмѣсто семи и, обладая очень матерьяльной натурой, утратилъ всякую личную волю: онъ превратился въ автомата, получавшаго внушенія отъ посторонней воли.

Кто давалъ ему эти внушенія?

Королева, натура нервная, которая и не ѣла и не спала.

Бываютъ такіе несчастные люди, которымъ, разъ обстоятельства оказываются сильнѣе ихъ, ничего не удается, за что бы они ни брались, Вмѣсто того чтобы привлечь къ себѣ отпадающихъ, Людоикъ XVI подходилъ къ нимъ точно будто для того, чтобы показать, какъ мало величія и обанія оставляетъ гибнущая королевская власть на челѣ своего представителя, если послѣдній не имѣетъ за собою ни геніальности, ни силы.

Тамъ, какъ и во внутреннихъ покояхъ, роялисты во что бы ни стало слабо крикнули «Да здравствуетъ король!» но имъ отвѣтилъ оглушительный крикъ «Да здравствуетъ нація!»

Потомъ, когда роялисты имѣли безтактность настаивать, то патріоты закричали:

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, не надо другого короля, кромѣ націи!

Король, почти умоляющимъ голосомъ, возразилъ имъ:

— Да, дѣти мои, нація и вашъ король составляютъ одно, какъ теперь, такъ и всегда!

— Принесите дофина, шепнула Марія-Антуанетта принцессѣ Елизаветѣ; — можетъ быть, видъ ребенка тронетъ ихъ.

Пошли за дофиномъ.

Между тѣмъ, король продолжалъ этотъ грустный смотръ; ему пришла несчастная мысль подойти къ артиллеристамъ. Это была ошибка: почти всѣ артиллеристы были республиканцы.

Еслибы король умѣлъ говорить, еслибы онъ могъ заставить себя слушать людей, которыхъ ихъ мнѣнія удаляли отъ него, то отважная попытка подойти къ пушкамъ могла оказаться очень удачной; но, ни въ словахъ, ни въ жестахъ Людовика XVI не было ничего обаятельнаго. Онъ что-то пробормоталъ; роялисты хотѣли прикрыть его нерѣшительность все тѣми-же злосчастными криками «Да здравствуетъ король!» уже два раза неудавшимися: тутъ этотъ крикъ едва не вызвалъ столкновенія.

Канонеры оставили свой постъ и бросились къ королю, угрожая ему кулаками.

— Ужъ не думаешь ли ты, говорили они, — что для защиты такого измѣнника, какъ ты, мы станемъ стрѣлять въ нашихъ братьевъ?

Королева потащила короля назадъ.

— Дофинъ! дофинъ! закричали нѣсколько человѣкъ; — да здравствуетъ дофинъ!

Никто не повторилъ этого крика; бѣдный малютка явился не во время.

Король пошелъ ко дворцу; это было настоящее отступленіе, почти бѣгство.

Придя къ себѣ, Людовикъ XVI, совсѣмъ запыхавшійся, упалъ въ кресло.

Королева осталась у двери; она искала кого то глазами, смотрѣла вокругъ, просила поддержки

Она увидѣла Шарни, стоявшаго, прислонясь къ двери въ ея покои; она подошла къ нему.

— Ахъ! графъ, все пропало! сказала она.

— Боюсь, что да, государыня.

— Можемъ мы еще бѣжать?

— Слишкомъ поздно, государыня!

— Что же намъ остается дѣлать?

— Умереть! отвѣтилъ Шарни съ низкимъ поклономъ.

Королева вздохнула и прошла къ себѣ.

XXIX.
Отъ шести до девяти часовъ утра.

Едва Мандатъ былъ убитъ, Коммуна вмѣсто него назначила главнокомандующимъ національной гвардіей Сантера; онъ немедленно распорядился, чтобы по всѣмъ улицамъ били въ барабанъ, а во всѣхъ церквахъ звонили въ набать; потомъ онъ организовалъ патрули изъ патріотовъ съ приказаніемъ дойти до Тюльери, и, въ особенности, наблюдать за Собраніемъ.

Впрочемъ, патрули всю ночь ходили по сосѣдству съ національнымъ Собраніемъ.

Около десяти часовъ вечера въ Елисейскихъ Поляхъ арестовали сборище изъ одиннадцати вооруженныхъ человѣкъ; у десятерыхъ изъ нихъ были шпаги и пистолеты, у одиннадцатаго мушкетонъ.

Эти одиннадцать человѣкъ дали арестовать себя безъ всякаго сопротивленія и были отведены въ кордегардію Фельяновъ.

Впродолженіе остальной ночи, было арестова но одиннадцать другихъ.

Ихъ помѣстили въ двухъ отдѣльныхъ комиг тахъ.

На разсвѣтѣ одиннадцать первыхъ арестованныхъ нашли возможность бѣжать, выпрыгнувъ изъ окна въ садъ, и выломавъ калитки этого сада.

И такъ, осталось всего одиннадцать, крѣпко запертыхъ.

Въ семь часовъ утра, на дворъ Фельяновъ привели молодого человѣка лѣтъ тридцати, въ мундирѣ національной гвардіи. Свѣжесть его мундира, блескъ его оружія, изящество его осанки, заставили заподозрить въ немъ аристократа и вызвали его арестъ. Къ тому-же, онъ былъ очень спокоенъ.

Нѣкто, по имени Бонжуръ, бывшій канцелярскій служитель морского министерства, былъ въ тотъ день предсѣдателемъ секціи Фельяновъ.

Онъ допрашивалъ національнаго гвардейца

— Гдѣ васъ арестовали?

— На террасѣ Фельяновъ.

— Что вы тамъ дѣлали?

— Я шелъ во дворецъ.

— Съ какой цѣлью?

— Чтобы исполнить приказъ муниципалитета.

— Что вамъ предписывалъ этотъ приказъ?

— Провѣрить положеніе дѣлъ и отдать отчетъ прокурору-синдику департамента.

— Есть у васъ этотъ приказъ?

— Вотъ онъ.

Молодой человѣкъ вынулъ приказъ изъ кармана. Предсѣдатель развернулъ бумагу и прочелъ.

«Національный гвардеецъ, носитель настоящаго приказа, отправится во дворецъ, чтобы провѣрить положеніе дѣлъ и отдать отчетъ г-ну прокурору-синдику департамента.

Буари, ле Ру, муниципальные чиновники.»

Приказъ былъ очень опредѣленный; такъ какъ явилось сомнѣніе въ подлинности подписей, то послали въ Ратушу провѣрить ихъ.

Этотъ послѣдній арестъ привлекъ много народа на дворъ Фельяновъ, и изъ среды этой толпы нѣсколько голосовъ — въ народныхъ сборищахъ всегда встрѣчаются такіе голоса — нѣсколько голосовъ стали требовать смерти арестованныхъ.

Коммисаръ муниципалитета, находившійся тамъ, понялъ, что нельзя допускать, чтобы эти голоса возымѣли вліяніе. Онъ поднялся на возвышеніе и обратился къ народу съ рѣчью, уговаривая его разойтись.

Въ ту минуту, когда толпа, быть можетъ, собиралась уже послушаться его словъ, посланный въ Ратушу для провѣрки подписей вернулся и сказалъ, что приказъ дѣйствительный, и носителя его, Сюлло, можно отпустить.

Этого Сюлло мы видѣли на вечерѣ у г-жи де Ламбаль, гдѣ Жильберъ сдѣлалъ для Людовика XVI рисунокъ гильотины, а Марія-Антуанета въ этомъ страшномъ орудіи казни узнала не понятную ей машину, показанную ей Каліостро въ графинѣ, въ замкѣ Тавернэй.

При имени Сюлло, одна женщина изъ толпы подняла голову и вскрикнула съ бѣшенствомъ:

— Сюлло! Сюлло, главный редакторъ Дѣяній Апостоловъ? Сюлло, одинъ изъ убійцъ независимости Льежа?.. Отдайте мнѣ Сюлло! Я требую смерти Сюлло!

Толпа раступилась, чтобы пропустить эту женщину, маленькую, худенькую, въ амазонкѣ цвѣтовъ національной гвардіи, вооруженную саблей, которую она носила на перевязи; она подошла къ коммисару муниципалитета, заставила его сойти съ возвышенія и сама заняла его мѣсто.

Едва голова ея показалась надъ толпой, какъ всѣ въ одинъ голосъ крикнули:

— Тероина!

Тероина была тогда самой популярной женщиной; ея участіе въ движеніи 5 и 6 октября, ея арестъ въ Брюсселѣ, пребываніе въ австрійскихъ тюрьмахъ, ея поведеніе 20 іюня, создали ей такую большую популярность, что Сюлло въ своей газетѣ посмѣялся надъ нею, давъ ей въ любовники гражданина Populus, то есть, весь народъ.

Въ этомъ былъ двойной намекъ и на популярность Тероины и на легкость ея нравовъ, доходившую, кажется, до послѣдней крайности.

Кромѣ того, Сюлло издавалъ въ Брюсселѣ Набатъ королей и такимъ образомъ содѣйствовалъ подавленію Льежской революціи и возвращенію подъ иго австрійскаго жезла и священнической рясы благороднаго народа, желавшаго быть свободнымъ и называться французскимъ народомъ.

Какъ разъ въ то время Тероина писала исторію своего ареста и нѣсколько главъ ея уже прочла у Якобинцевъ.

Она потребовала смерти не только Сюлло, но и бывшихъ съ нимъ одиннадцати арестованныхъ.

Сюлло слышалъ, какъ она, среди аплодисментовъ, требовала смерти его и его товарищей; онъ черезъ дверь подозвалъ начальника караула.

Этотъ караулъ состоялъ изъ двухсотъ національныхъ гвардейцевъ.

— Выпустите меня, сказалъ онъ; — я назову себя: меня убьютъ и тѣмъ все кончится: моя смерть спасетъ одиннадцать жизней.

Ему отказали. Онъ попробовалъ выскочить изъ окна; его товарищи оттащили его назадъ и удержали.

Они еще не допускали мысли, чтобы ихъ могли съ такимъ хладнокровіемъ предать убійцамъ.

Они ошибались.

Предсѣдатель Бонжуръ, испуганный криками толпы, призналъ справедливость требованій Тероины, запретивъ національной гвардіи сопротивляться волѣ народа.

Національная гвардія повиновалась и отошла отъ двери.

Народъ ринулся въ тюрьму и схватилъ перваго попавшагося.

Это былъ аббатъ Буйонъ, драматургъ, извѣстный провалами почти всѣхъ своихъ пьесъ на театрѣ Монтансье. Это былъ человѣкъ колоссальнаго сложенія; его вырвали изъ рукъ коммисара муниципалитета, пробовавшаго спасти его, и потащили на дворъ, гдѣ онъ вступилъ въ отчаянную борьбу съ своими убійцами; хотя у него не было другого оружія кромѣ своихъ рукъ, но двое или трое изъ этихъ негодяевъ значительно пострадали отъ него.

Ударъ штыкомъ пригвоздилъ его къ стѣнѣ; онъ умеръ, и его послѣдніе удары, направленные противъ его враговъ, не достигли своего назначенія.

Во время этой борьбы двумъ арестованнымъ удалось бѣжать.

Второй жертвой былъ бывшій тѣлохранитель короля Сольминіакъ; онъ защищался такъ же отважно и успѣшно, какъ его предшественникъ, аббатъ Буйонъ. Но смерть его была еще ужаснѣе, потомъ убили третьяго, имя котораго осталось неизвѣстнымъ. Сюлло былъ четвертымъ.

— Смотри-ка, сказала одна женщина Тероинѣ: — вотъ онъ, твой Сюлло!

Тероина не знала его лично; она считала его священникомъ и называла аббатъ Сюлло; какъ кошка или какъ тигръ, бросилась она на него схватила его за горло.

Сюлло былъ молодъ, мужествененъ, силенъ; ударомъ кулака онъ отбросилъ Тероину на десять шаговъ отъ себя, съ усиліемъ высвободился отъ трехъ или четверыхъ человѣкъ, набросившихся на него, выхватилъ саблю изъ рукъ убійцъ, и двумя ударами повалилъ на землю двухъ разбойниковъ.

Тогда началась ужасная борьба; Сюлло, постепенно подвигаясь къ дверямъ, три раза удавалось вырываться изъ рукъ убійцъ; онъ уже добрался до двери, но, принужденный обернуться, чтобы отворить ее, онъ на секунду остался беззащитнымъ; этой секунды было достаточно, чтобы двадцать сабель прокололи его тѣло.

Онъ упалъ къ ногамъ Тероины, на долю которой досталась жестокая радость нанести ему послѣднюю рану.

Бѣдный Сюлло всего два мѣсяца какъ женился на очаровательной женщинѣ, дочери извѣстнаго художника, Адели Галь.

Пока Сюлло боролся съ убійцами, третій плѣнникъ успѣлъ бѣжать.

Пятый, вытащенный изъ кордегардіи убійцами, вырвалъ у толпы крикъ восхищенія. Это былъ бывшій тѣлохранитель, Вижье, извѣстный подъ прозвищемъ красавца Вижье. Будучи настолько же храбръ, какъ и красивъ, настолько же ловокъ, какъ храбръ, онъ боролся больше четверти часа; три раза падалъ, три раза поднимался и каждый камень мостовой окрасилъ своей кровью, но также и кровью своихъ убійцъ. Наконецъ, онъ погибъ, какъ Сюлло, подавленный численностью.

Смерть четырехъ остальныхъ была простой рѣзней; имена ихъ неизвѣстны.

Девять труповъ вытащили на Вандомскую площадь, гдѣ ихъ обезглавили; головы ихъ, вздѣтыя на пики, разносились по улицамъ Парижа.

Вечеромъ, слуга Сюлло цѣной золота выкупилъ его голову, и, послѣ долгихъ поисковъ, разыскалъ его туловище: супруга Сюлло громко требовала эти драгоцѣнные останки, чтобы воздать имъ послѣдній долгъ.

Итакъ, еще до начала борьбы, кровь лилась въ двухъ мѣстахъ: на ступенькахъ Ратуши и на дворѣ Фельяновъ.

Мы сейчасъ увидимъ, какъ она польется въ Тюльери; послѣ капли польется ручей; послѣ ручья, рѣка!

Въ ту самую минуту, когда совершались эти убійства, то есть, между восемью и девятью часами утрами, десять или одиннадцать тысячъ національныхъ гвардейцевъ, собранныхъ набатомъ Барбару и барабаномъ Сантера, спустившись по Сентъ-Антуанской улицѣ, прошли по знаменитой аркадѣ Сенъ-Женъ, такъ хорошо охранявшейся въ прошлую ночь, и вышли на Гревскую площадь.

Эти десять тысячъ человѣкъ пришли требовать приказа идти на Тюльери.

Ихъ заставили ждать цѣлый часъ.

Толпа это объясняла различно.

Одни утверждали, что ожидаютъ уступокъ со стороны дворца.

Другіе же, что предмѣстье Сенъ-Марсо еще не готово, и нельзя выступать безъ него.

Тысяча человѣкъ, вооруженныхъ пиками, потеряли терпѣніе; какъ всегда, всего хуже вооруженные оказались и самыми рьяными.

Они пробились сквозь ряды національной гвардіи, говоря, что обойдутся безъ нея и одни овладѣютъ дворцомъ.

Нѣсколько марсельцевъ и десять или двѣнадцать французскихъ гвардейцевъ, — изъ тѣхъ французскихъ гвардейцевъ, что три года тому назадъ брали Бастилію, — выступали во главѣ ихъ, и единогласно были признаны вождями.

Это былъ авангардъ мятежа.

Тѣмъ временемъ адъютантъ, видѣвшій, какъ убивали Мандата, прискакалъ въ Тюльери, но онъ могъ объявить это мрачное извѣстіе королю и королевѣ только тогда, когда они прошли къ себѣ послѣ злосчастной прогулки по дворамъ.

Чувства королевы были чувства человѣка, которому объявляютъ о смерти лица, съ которымъ онъ только что разстался; она не могла повѣрить этому и заставила разсказать себѣ всю сцену одинъ разъ, потомъ второй разъ.

Между тѣмъ, сквозь открытыя окна все яснѣе и яснѣе сталъ доноситься шумъ драки.

Жандармы, національные гвардейцы и канонеры, патріоты, кричавшіе «да здравствуетъ нація» начали задирать роялистовъ, называя ихъ господь королевскіе гренадеры, говоря, что между гренадерами секціи Filles-Saint-Thomas и Butte des-Moulins находились только люди, преданные двору. Внизу еще не знали о смерти главнокомандующаго, тогда какъ во второмъ этажѣ она уже сдѣлалось извѣстной, и одинъ гренадеръ громко воскликнулъ.

— Этотъ каналья Мандатъ прислалъ во дворецъ только однихъ аристократовъ!

Старшій сынъ Мандата находился въ рядахъ національной гвардіи. — Мы видѣли, гдѣ былъ меньшой: онъ пытался, но безуспѣшно, защищать своего отца на ступенькахъ Ратуши.

Услыхавъ это оскорбленіе своего отсутствующаго отца, старшій сынъ выскочилъ изъ рядовъ, съ обнаженной саблей въ рукѣ.

На встрѣчу ему бросились три или четыре канонера.

Веберъ, камерлакей королевы, переодѣтый національнымъ гвардейцемъ, стоялъ между гренадерами Сенъ-Рока. Онъ полетѣлъ на помощь къ молодому человѣку.

Послышалось бряцанье сабель; ссора между двумя партіями все разросталась. Королева, припеченная къ окну шумомъ, узнала Вебера.

Она позвала Тьери, камерлакея короля, и послала его за своимъ молочнымъ братомъ.

Веберъ пришелъ и все разсказалъ королевѣ, она объявила ему о смерти Мандата.

Шумъ подъ окнами продолжался.

— Посмотри, что тамъ происходить, Веберъ, сказала королева.

— Что происходитъ, государыня?… Вонъ канонеры бросаютъ свои орудія и вколачиваютъ въ нихъ ядра, и, такъ какъ пушки не заряжены, то онѣ теперь не годны къ употребленію.

— Что ты обо всемъ этомъ думаешь, мой бѣдный Веберъ?

— Я думаю, что вашему величеству слѣдовало бы посовѣтоваться съ г-мъ Родереромъ; онъ, какъ мнѣ кажется, пока одинъ изъ самыхъ преданныхъ людей во дворцѣ.

— Да, но гдѣ съ нимъ поговорить, такъ чтобы насъ не подслушивали, не прерывали, не подсматривали за нами?

— Въ моей комнатѣ, если угодно вашему величеству, предложилъ лакей Тьери.

— Хорошо, согласилась королева.

— Сходи за Родереромъ, обратилась она къ Веберу, — и приведи его въ комнату Тьери.

Въ то время, какъ Веберъ выходилъ въ одну дверь, королева выходила въ другую въ сопровожденіи Тьери.

На часахъ дворца пробило девять.

XXX.
Отъ девяти часовъ до полудня.

Когда касаешься такихъ важныхъ историческихъ моментовъ, какъ тѣ, до какихъ мы дошли, ни одна подробность не должна быть опущена, потому что всѣ онѣ связаны одна съ другой, и точная совокупность этихъ подробностей образуетъ длину и ширину холста той картины, которую прошедшее развертываетъ передъ очами будущаго.

Въ ту минуту, когда Веберъ шелъ объявить синдику Коммуны о желаніи королевы говорить съ нимъ, швейцарскій капитанъ Дюрлеръ поднимался къ королю или къ коменданту за послѣдними приказаніями.

Шарни увидѣлъ добраго капитана, искавшаго какого нибудь служителя или камерлакея, который доложилъ-бы о немъ королю.

— Что вамъ угодно, капитанъ? спросилъ онъ.

— Не вы ли комендантъ дворца?

— Да, капитанъ, я.

— Я пришелъ за послѣдними приказаніями, такъ какъ голова колонны мятежниковъ уже оказалась на Карусельской площади.

— Васъ просятъ стойко защищаться, такъ какъ король рѣшился умереть среди васъ.

— Будьте покойны, генералъ, спокойно отвѣтилъ капитанъ Дюрлеръ.

Онъ передалъ своимъ товарищамъ этотъ приказъ, оказавшійся ихъ смертнымъ приговоромъ.

Какъ и сказалъ капитанъ Дюрлеръ, авангардъ мятежниковъ, дѣйствительно, приближался.

Это была та тысяча человѣкъ, вооруженныхъ пиками, во главѣ которой выступали двадцать марсельцевъ и двѣнадцать французскихъ гвардейцевъ; въ рядахъ этихъ послѣднихъ блестѣли золотые эполеты молодого капитана.

Этотъ молодой капитанъ былъ Питу; по рекомендаціи Бильо, на него было возложено одно порученіе: какое — мы сейчасъ узнаемъ отъ него самого.

На нѣкоторомъ разстояніи отъ этого авангарда появился значительный корпусъ національныхъ гвардейцевъ и федералистовъ, предшествуемый батареей изъ двѣнадцати пушекъ.

Когда приказъ коменданта дворца былъ переданъ швейцарцамъ, они молча и рѣшительно стали каждый на свой постъ, храня холодное и мрачное безмолвіе твердой рѣшимости.

Національные гвардейцы, не столь строго дисциплинированные, выстроились съ большими шумомъ и безпорядкомъ, но съ одинаковой рѣшительностью.

Дворяне, обладавшіе плохой выправкой, вооруженные короткими шпагами и пистолетами, чувствуя, что на этотъ разъ дѣло идетъ о смертельной битвѣ, съ какимъ-то лихорадочнымъ опьяненіемъ ожидали приближенія минуты, когда имъ придется столкнуться съ народомъ, съ этимъ давнишнимъ противникомъ, съ этимъ грознымъ колоссомъ, который хотя и былъ до сихъ поръ всегда побѣждаемъ въ борьбѣ, тѣмъ не менѣе, все болѣе росъ и укрѣплялся за эти восемь вѣковъ!

Между тѣмъ какъ осаждаемые располагались по своимъ мѣстамъ, раздался стукъ въ ворота Королевскаго двора, и нѣсколько голосовъ закричало: «Парламентеръ!»; надъ стѣной показался бѣлый платокъ, развѣвавшійся на остріѣ копья.

Пошли искать Родерера. Его встрѣтили на полдорогѣ.

— Стучатъ въ Королевскія ворота, объявили ему.

— Я услыхалъ стукъ и иду.

— Что надо дѣлать?

— Отворите.

Приказъ былъ переданъ привратнику; тотъ отворилъ ворота и убѣжалъ,

Родереръ очутился лицомъ къ лицу съ людьми, вооруженными пиками.

— Друзья мои, сказалъ Родереръ, — вы просили отворить ворота одному парламентеру, а не цѣлому войску.

— Это я, отвѣтилъ Питу своимъ мягкимъ голосомъ и съ добродушной улыбкой.

— Кто вы?

— Капитанъ Анжъ Питу начальникъ Гарамонскихъ федералистовъ.

Родереръ не зналъ, что такіе за Гарамонскіе федералисты; но, такъ какъ время было дорого, въ не счелъ нужнымъ освѣдомиться объ этомъ.

— Что вамъ угодно? возразилъ онъ.

— Я желаю пропуска для меня и моихъ друзей. Друзья Питу, въ рубищахъ, потрясавшіе своими пиками и злобно посматривавшіе вокругъ, имѣли видъ очень опасныхъ враговъ.

— Пропускъ? для чего?

— Чтобы блокировать Собраніе… У насъ двѣнадцать пушекъ; ни одна изъ нихъ не станетъ стрѣлять, если сдѣлаютъ то, чего мы желаемъ.

— А чего вы желаете?

— Сверженія короля.

— Это вещь серьезная!

— Очень серьезная, отвѣтилъ Питу съ своей всегдашней вѣжливостью.

— Значитъ, она требуетъ обсужденія.

— Совершенно вѣрно! согласился Питу.

— Теперь безъ четверти десять, продолжалъ онъ, взглянувъ на дворцовые часы; — мы даемъ вамъ на обсужденіе четверть часа; если ровно въ десять мы не получимъ отвѣта, то начнемъ нападеніе.

— А пока, вы позволите затворить ворота надѣюсь?

— Конечно.

— Друзья мои, обратился имъ къ своимъ спутникамъ, — позвольте затворить ворота.

Онъ знакомъ велѣлъ отступить выступившимъ дальше другихъ.

Они повиновались, и ворота были заперты безъ всякихъ затрудненій.

Но, благодаря тому, что эти ворота на минуту отворялись, осаждающіе увидѣли грозныя приготовленія, сдѣланныя для ихъ пріема.

Когда ворота были заперты, спутники Питу пожелали продолжать переговоры.

Нѣсколько человѣкъ взобрались на плечи товарищей, поднялись на стѣну, усѣлись на ней верхомъ и принялись разговаривать съ національной гвардіей.

Такимъ образомъ прошло четверть часа.

Тогда изъ дворца вышелъ человѣкъ и приказалъ отворить ворота.

На этотъ разъ, вмѣсто привратника, отворили ворота національные гвардейцы.

Окружающіе подумали, что ихъ требованіе будетъ удовлетворено. Какъ только ворота отворились, они вошли, какъ люди, долго ждавшіе и сильно подталкиваемые сзади: они громко окликали швейцарцевъ, и, нацѣпивъ свои шляпы на острія пикъ и сабель, кричали: «Да здравствуетъ нація! да здравствуетъ національная гвардія! да здравствуютъ швейцарцы!»

Національные гвардейцы отвѣтили: «Да здравствуетъ нація!»

Швейцарцы хранили мрачное и глубокое молчаніе.

Только передъ пушками осаждающіе остановились и осмотрѣлись.

Большая передняя была полна швейцарцами; кромѣ того, они стояли на каждой ступенькѣ лѣстницы, такъ что шесть рядовъ могли стрѣлять заразъ.

Нѣкоторые изъ бунтовщиковъ призадумались, и между ними былъ Питу; только, было поздновато раздумывать.

Впрочемъ, увидавъ опасность, онъ ни на минуту не подумали, о бѣгствѣ, но попробовали обойти ее, начавъ шутить съ національными гвардейцами и швейцарцами.

Національные гвардейцы охотно отвѣчали шутками на шутки; но швейцарцы оставались серьезными, что объяснялось происшествіемъ, случившимся за пять минутъ до появленія бунтовщиковъ.

Какъ мы разсказали въ прошедшей главѣ вслѣдствіе ссоры изъ-за Мандата, національные гвардейцы-патріоты отдѣлились отъ національныхъ гвардейцевъ роялистовъ и, отдѣлившись отъ своихъ согражданъ, распрощались также и съ швейцарцами, которыхъ, впрочемъ, они уважали за ихъ мужество и жалѣли.

Они прибавили, что примутъ въ свою среду, какъ братьевъ, тѣхъ швейцарцевъ, которые пожелаютъ слѣдовать за ними.

Тогда два швейцарца изъ кантона Во, въ отвѣтъ на этотъ призывъ, сдѣланный на ихъ родномъ языкѣ, вышли изъ рядовъ и бросились въ объятія французовъ, ихъ настоящихъ соотечественниковъ.

Но, въ ту же минуту, изъ оконъ дворца раздались два выстрѣла, и двѣ пули сразили дезертировъ въ объятіяхъ ихъ новыхъ друзей.

Офицеры швейцарцы, прекрасные стрѣлки, придумали это средство, чтобы сразу прервать дезертирство.

Но понятно, что остальные швейцарцы сдѣлались еще серьезнѣе.

Что касается людей, вошедшихъ во дворъ, и вооруженныхъ старыми пистолетами, старыми ружьями и новыми пиками, то есть, вооруженныхъ хуже, чѣмъ еслибы они были совсѣмъ безъ орудія, то это были тѣ странные предтечи революцій, какихъ мы видѣли въ качествѣ главарей всѣхъ большихъ мятежей, и которые всегда со смѣхомъ бѣгутъ готовить ту бездну, куда долженъ упасть тронъ, а иногда и сама монархія!

Канонеры перешли къ нимъ, національная гвардія, повидимому, была готова сдѣлать тоже; они старались привлечь къ себѣ и швейцарцевъ.

Они не замѣчали, что время шло, что ихъ вождь, Питу, далъ Родереру времени только до десяти часовъ, а было уже четверть одиннадцатаго.

Имъ было весело: зачѣмъ имъ считать минуты?

У одного изъ нихъ была не пика, не ружье, и не сабля, а шестъ съ крючкомъ, для притягиванія внизъ древесныхъ вѣтокъ.

Онъ сказалъ сосѣду.

— Не выловить ли швейцарца?

— Вылови! отвѣчалъ сосѣдъ.

И онъ зацѣпилъ швейцарца за амуницію и притянулъ къ себѣ.

Швейцеръ сопротивлялся только для вида.

— Клюетъ! сказалъ рыболовъ.

— Тяни осторожнѣе! посовѣтовалъ другой.

Человѣкъ съ шестомъ осторожно потянулъ, и швейцарецъ перешелъ изъ передней во дворъ какъ рыба переходитъ изъ рѣки на берегъ.

Это сопровождалось громкими восклицаніями и взрывами хохота.

— Другого! другого! закричали со всѣхъ сторонъ.

Рыболовъ намѣтилъ другого швейцарца и зацѣпилъ его, какъ перваго.

Отъ второго онъ перешелъ къ третьему, четвертому и пятому.

Онъ переловилъ бы весь полкъ, еслибы не раздался крикъ: клацъ!

Увидавъ, какъ опустились ружья, равномѣрно и правильно, одинъ изъ окружающихъ — при подобныхъ обстоятельствахъ всегда находятся безумцы, дающіе сигналъ къ рѣзнѣ — одинъ изъ окружающихъ выстрѣлилъ изъ пистолета въ одно изъ оконъ дворца.

Въ короткій промежутокъ, отдѣляющій при командѣ слово Клацъ! отъ слова Пли, Питу понялъ все, что должно произойти.

— Животомъ на землю! крикнулъ онъ своимъ спутникамъ; — животомъ на землю, или вы всѣ погибли!

И соединяя примѣръ съ предписаніемъ, онъ бросился на землю.

Но прежде чѣмъ остальные успѣли послѣдовать его совѣту, слово Пли! раздалось изъ передней, наполнившейся шумомъ и дымомъ и выпустившей градъ пуль.

Плотная народная масса — почти половина колонны вошла во дворъ, — плотная масса заволновалась, какъ жатва, сгибаемая вѣтромъ, потомъ какъ сжатая серпомъ жатва, покачнулась и упала.

Едва треть осталась въ живыхъ!

Эта треть разбѣжалась подъ перекрестнымъ огнемъ. На мостовой осталось четыреста человѣкъ, изъ которыхъ триста убитыхъ наповалъ!

Сто другихъ, большинство смертельно раненыхъ, стонали, старались подняться и снова падали. Мало-по-малу, всѣ затихли, и, за исключеніемъ нѣсколькихъ упрямцевъ, непремѣнно желавшихъ жить, все успокоилось.

Бѣглецы разсѣялись по Карусельской площади; съ одной стороны они выбѣжали на набережную, съ другой на улицу Сентъ-Онорэ, крича: «Измѣна! насъ рѣжутъ!»

Не въ далекѣ отъ Новаго моста они встрѣтили главную колонну войска.

Этимъ войскомъ командовали два всадника и человѣкъ, шедшій пѣшкомъ.

— А! кричали бѣглецы, узнавъ въ одномъ изъ этихъ всадниковъ пивовара Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, — а! г-нъ Сантеръ, помогите, убиваютъ нашихъ братьевъ!

— Кто? спросилъ Сантеръ.

— Швейцарцы! они въ насъ стрѣляли, тогда какъ мы цѣловали ихъ щеки.

Сантеръ обернулся къ другому всаднику.

— Что вы объ этомъ думаете? спросилъ онъ

— Дѣло очень просто! отвѣчалъ съ нѣмецкимъ акцентомъ второй всадникъ, маленькій блондинъ, съ коротко остриженными волосами: — есть, кажется, военная пословица: «Солдатъ долженъ идти туда, гдѣ онъ слышитъ пальбу ружейную или пушечную». Отправимся на эту пальбу!

— Скажите, пожалуйста, спросилъ у одного изъ бѣглецовъ человѣкъ, шедшій пѣшкомъ: — съ вами былъ молодой офицеръ: я его не вижу теперь.

— Онъ упалъ первый, гражданинъ депутатъ; это большое несчастье, потому что это былъ славный и храбрый молодой человѣкъ!

— Да, это былъ славный и храбрый молодой человѣкъ! отвѣчалъ, блѣднѣя, тотъ, кого назвали депутатомъ; — да, это былъ храбрый молодой человѣкъ! и онъ будетъ храбро отомщенъ! — Впередъ, г-нъ Сантеръ!

— Я полагаю, любезный Бильо, что въ такомъ важномъ дѣлѣ, надо призывать на помощь не только храбрость, но и опытность.

— Положимъ.

— Поэтому, я предлагаю передать главную команду гражданину Вестерману, — онъ настоящій генералъ и другъ гражданина Дантона, я самъ буду повиноваться ему, какъ простой солдатъ.

— Дѣлайте, что хотите, сказалъ Бильо, — только бы намъ идти впередъ, не теряя ни минуты.

— Принимаете вы командованіе, гражданинъ Вестерманъ? спросилъ Сантеръ.

— Принимаю, лаконически отвѣтилъ пруссакъ.

— Въ такомъ случаѣ, приказывайте!

— Впередъ! крикнулъ Вестерманъ.

Огромная колонна, остановившаяся на минуту, снова тронулась.

Когда авангардъ ея вступалъ на Карусельскую площадь, черезъ ворота улицы Ешель и черезъ ворота набережной, на часахъ Тюльери пробило одиннадцать.

XXXI.
Отъ девяти часовъ до полудня.

Возвращаясь во дворецъ, Родереръ встрѣтилъ камерлакея, искавшаго его по порученію королевы. Онъ тоже искалъ королеву, зная, что въ эту минуту, она представляла главное лицо во дворцѣ.

Поэтому, онъ былъ радъ извѣстію, что она ожидала его въ уединенномъ мѣстѣ, гдѣ онъ могъ говорить съ нею безъ свидѣтелей и безъ всякой помѣхи.

Онъ пошелъ вслѣдъ за Веберомъ и нашелъ королеву сидящей у камина, спиной къ окну.

На стукъ двери, она съ живостью обернулась.

— Ну что, г-нъ Родереръ?.. спросила она, не опредѣляя, къ чему именно относится ея вопросъ.

— Ваше величество соблаговолили послать за мною? отвѣтилъ Родереръ.

— Да; вы одинъ изъ первыхъ сановниковъ города; ваше присутствіе во дворцѣ служитъ щитомъ для монархіи; и я хочу васъ спросить, на что намъ надѣяться, или чего опасаться?

— Надѣяться, — на очень немногое, государыня; опасаться же, всего!

— Значитъ, народъ рѣшительно идетъ на дворецъ?

— Его авангардъ уже на Карусельской площади и ведетъ переговоры съ швейцарцами.

— Ведетъ переговоры? Но я послала швейцарцамъ приказъ оттѣснить силу силой. Неужели они способны на неповиновеніе?

— Нѣтъ, государыня; швейцарцы умрутъ на своемъ посту.

— А мы на нашемъ; какъ швейцарцы — солдаты на службѣ короля, такъ короли — солдаты на службѣ монархіи.

Родереръ замолчалъ.

— Имѣю я несчастіе держаться мнѣнія, противоположнаго вашему? спросила королева.

— Государыня, я выскажу свое мнѣніе только въ такомъ случаѣ, если ваше величество удостоите спросить о немъ.

— Я у васъ спрашиваю о немъ.

— И я выскажу его вамъ, государыня, съ откровенностью человѣка убѣжденнаго. Я полагаю, что король погибнетъ, если останется въ Тюльери.

— Но если мы не останемся въ Тюльери, куда-же мы пойдемъ? воскликнула королева, поднимаясь съ мѣста въ большомъ испугѣ.

— Въ настоящую минуту существуетъ только одно убѣжище для королевской семьи.

— Какое?

— Національное Собраніе.

— Какъ вы сказали? спросила королева, точно будто не разслышавъ.

— Національное Собраніе, повторилъ Родереръ.

— И вы полагаете, что я буду о чемъ-нибудь просить этихъ людей?

Родереръ молчалъ.

— Враги врагами, г-нъ Родереръ, но тѣхъ, кто нападаетъ на насъ прямо и при свѣтѣ солнца, я предпочитаю тѣмъ, кто желаетъ насъ погубить сзади, въ тѣни!

— Въ такомъ случаѣ, рѣшайтесь, государыня: выступайте на народъ или отступайте къ Собранію.

— Отступать? Но неужели же мы такъ беззащитны, что должны отступать до выстрѣловъ?

— Прежде чѣмъ на что-нибудь рѣшиться, не одно-ли вамъ, государыня, выслушать рапортъ человѣка компетентнаго, и узнать силы, какими вы можете располагать?

— Веберъ, сходи за однимъ изъ офицеровъ, за г-номъ Мальярдо, или за г-номъ де-ла-Шеснэ, или за…

Она чуть не сказала: «Или за графомъ Шарни», но остановилась.

Веберъ вышелъ.

— Если вашему величеству угодно подойти къ окну, вы сами увидите.

Королева съ видимымъ отвращеніемъ подошла къ окну, откинула занавѣсъ и увидала Карусельную площадь, а также и Королевскій дворъ, наполненные людьми съ пиками.

— Господи! воскликнула она; — что дѣлаютъ всѣ эти люди?

— Какъ я сказалъ вашему величеству, они ведутъ переговоры.

— Но они вошли даже во дворъ дворца!

— Я счелъ себя обязаннымъ выиграть время, чтобы дать вашему величеству возможность принять рѣшеніе.

Въ эту минуту отворилась дверь.

— Входите! входите! воскликнула королева, еще не зная, къ кому она обращалась.

Вошелъ Шарни.

— А! это вы! сказала королева; — значитъ, мы; нечего васъ спрашивать; вы мнѣ уже сказали, что намъ остается дѣлать.

— И, по мнѣнію графа, спросилъ Родереръ, — вамъ остается…

— Умереть! сказала королева.

— Вы видите, государыня, что мое предложеніе гораздо лучше.

— О! клянусь, не знаю, такъ-ли это! отвѣтила юролева.

— Что предлагаетъ г-нъ Родереръ? спросилъ Шарни.

— Проводить короля въ Собраніе.

— Это не смерть, сказалъ Шарни, — но позоръ!

— Вы слышите! сказала королева.

— Но нѣтъ-ли какого-нибудь средняго средства? спросилъ Родереръ.

Веберъ приблизился на нѣсколько шаговъ.

— Я человѣкъ маленькій, сказалъ онъ, — и знаю, что очень смѣло съ моей стороны начинать говорить въ присутствіи такихъ особъ; но, быть можетъ, моя преданность вдохновитъ меня… Нельзя-ли попросить Собраніе прислать депутацію для охраненія безопасности короля?

— Хорошо, сказала королева, — я согласна… Г-нъ де-Шарни, если вы одобряете это предложніе, подите, пожалуйста, предложите его королю.

Шарни поклонился и вышелъ.

— Слѣдуй за графомъ, Веберъ, и принеси мнѣ отвѣтъ короля.

Веберъ вышелъ вслѣдъ за Шарни.

Присутствіе Шарни, холоднаго, серьезнаго, преданнаго, было, если не для королевы, то для женщины, такимъ жестокимъ упрекомъ, что она не могла видѣть его безъ содроганія.

Кромѣ того, она, можетъ быть, предчувствовала то, что случится.

Веберъ вернулся.

— Король соглашается, государыня, и г.г. Шампіонъ и Дежоли сію минуту отправляются въ Собраніе съ просьбой его величества.

— Но посмотрите! воскликнула королева.

— Что такое, государыня? спросилъ Родереръ. Осаждающіе занимались ловлей швейцарцевъ. Родереръ взглянулъ, но еще не успѣлъ дать себѣ отчета въ происходившемъ, какъ раздался пистолетный выстрѣлъ, а за нимъ страшная пальба.

Дворецъ задрожалъ, точно поколебленный въ своихъ основаніяхъ.

Королева вскрикнула, отступила на шагъ, но привлеченная любопытствомъ, снова вернулась къ окну.

— О! смотрите! смотрите! воскликнула она съ горящими глазами, — они бѣгутъ! они въ полномъ разстройствѣ! Что-же вы говорили, г-нъ Родереръ, что наше единственное спасеніе въ Собраніи?

— Ваше величество, отвѣтилъ Родереръ, — не соблаговолите-ли послѣдовать за мною?

— Смотрите! смотрите! продолжала королева, — вотъ швейцарцы выходятъ и преслѣдуютъ ихъ… О! Карусельская площадь очищена! Побѣда! побѣда!

— Изъ состраданія къ вамъ самимъ, государыня, пойдемте со мною.

Королева нѣсколько успокоилась отъ своего радостнаго волненія и послѣдовала за синдикомъ.

— Гдѣ король? спросилъ Родереръ у перваго камеръ-лакея, имъ встрѣченнаго.

— Король въ галлереѣ Лувра, отвѣчалъ тотъ.

— Туда-то я и хотѣлъ проводить ваше величество, сказалъ Родереръ.

Королева слѣдовала за нимъ, не объясняя себѣ его намѣренія.

Въ галлереѣ была устроена баррикада; человѣкъ двѣсти или триста защищали ее и могли отступить въ Тюльери по висячему мосту, который, будучи приведенъ въ движеніе ногой послѣдняго бѣглеца, могъ опуститься изъ втораго этажа въ нижній.

Король стоялъ у окна съ г.г. де-ла-Шеснэ, Гальярдо и нѣсколькими дворянами.

Въ рукахъ у него былъ бинокль.

Королева подбѣжала къ балкону и безъ бинокля увидала то, что происходило.

Войско инсургентовъ подвигалась длинной и плотной колонной, занимая всю ширину набережной, и простираясь вдаль, насколько можно были окинуть горизонтъ взглядомъ.

Новый мостъ соединялъ предмѣстье Санъ-Марсо съ предмѣстьемъ св. Антонія.

Всѣ парижскіе колокола съ остервенѣніемъ звонили набатъ, причемъ большой колоколъ собора Парижской Богоматери покрывалъ всѣ остальные.

Яркое солнце тысячами искръ отражалось на стволахъ ружей и на копьяхъ, и, словно отдаленный гулъ грозы, слышался глухой шумъ приближающейся артиллеріи.

— Ну что, государыня? спросилъ Родереръ. Человѣкъ пятьдесятъ собрались позади короля. Королева бросила долгій взглядъ на окружавшую его толпу; она, казалось, хотѣла заглянуть въ самую глубину ихъ сердецъ, чтобы видѣть, сколько въ нихъ еще оставалось преданности.

Потомъ, бѣдная женщина! не зная къ кому обратиться, о чемъ просить, она безмолвно взяла на руки своего сына и показала его швейцарцамъ-офицерамъ, офицерамъ національной гвардіи и дворянамъ.

Теперь не королева просила престола для своего преемника, а мать въ страшной бѣдѣ, на пожарѣ кричала: «Дитя мое! кто спасетъ мое дитя?»

Тѣмъ временемъ, король тихонько разговаривалъ съ синдикомъ, или, скорѣе, Родереръ повторялъ ему все сказанное имъ королевѣ.

Двѣ весьма различныя группы образовались вокругъ обѣихъ августѣйшихъ особъ: группа короля, холодная, серьезная, состояла изъ совѣтниковъ, повидимому одобрявшихъ мнѣніе высказанное Родереромъ; группа королевы, пылкая, воодушевленная, многочисленная, состояла изъ молодыхъ военныхъ; они размахивали своими шляпами, обнажили свои шпаги, поднимали руки къ дофину, на колѣняхъ цѣловали платье королевы, давая клятву умереть за того и за другую.

При видѣ этого воодушевленія, къ королевѣ вернулась нѣкоторая надежда.

Въ эту минуту группа короля присоединилась къ группѣ королевы, и король, какъ всегда безстрастный, оказался центромъ обѣихъ группъ, ожетъ быть, это безстрастіе было проявленіемъ громнаго мужества.

Королева выхватила два пистолета изъ-за пояса г-на Мальярдо, командира швейцарцевъ.

— Вотъ, государь, сказала она, — настала минута вамъ показать себя и умереть среди вашихъ друзей!

Этотъ порывъ королевы довелъ энтузіазмъ до крайности; всѣ, затаивъ дыханіе, ожидали отвѣта короля.

Если-бы король, молодой, красивый, храбрый, со сверкающимъ взоромъ бросился съ двумя пиголетами въ рукѣ въ ряды сражающихся, онъ еще могъ бы, пожалуй, вернуть себѣ счастье!

Всѣ ждали, надѣялись.

Король взялъ пистолеты изъ рукъ королевы, отдалъ ихъ г-ну Мальярдо, и обратился къ синдику:

— Вы говорите, что я долженъ идти въ Собраніе? спросилъ онъ.

— Государь, отвѣтилъ Родереръ съ низкимъ поклономъ: — таково мое мнѣніе.

— Пойдемте, господа, проговорилъ король; — намъ здѣсь больше нечего дѣлать.

Королева вздохнула, взяла дофина на руки и сказала г-жѣ де-Ламбаль и г-жѣ де-Турзель:

— Пойдемте, mesdames, если такъ угодно королю!

Этимъ она какъ-бы говорила всѣмъ остальными «Я васъ покидаю!»

Г-жа Компанъ ожидала королеву въ корридорѣ по которому она должна была пройти.

Королева увидала ее.

— Подождите меня въ моихъ покояхъ, сказала она; — я приду туда къ вамъ, или пришлю за вами, чтобы идти… Богъ знаетъ куда!

Нагнувшись къ г-жѣ Компанъ, она тихо прибавила:

— О! только-бы одна башня на берегу моря!

Покинутые дворяне смотрѣли другъ на друга, какъ-бы спрашивая: «Неужели ради этого короля мы пришли сюда искать смерти?»

Г-нъ де-ла-Шаснэ понялъ этотъ нѣмой вопросъ.

— Нѣтъ, господа, сказалъ онъ, — ради монархіи! Человѣкъ смертенъ, а принципъ вѣченъ!

Что касается несчастныхъ женщинъ, — ихъ было много, и нѣкоторыя изъ нихъ попали во дворецъ только послѣ неслыханныхъ усилій, — что касается ихъ, то онѣ были въ полномъ ужасѣ, точно мраморныя статуи стояли онѣ въ углахъ корридоровъ и вдоль лѣстницъ.

Наконецъ, король соблаговолилъ подумать о тѣхъ, кого покидалъ.

Внизу лѣстницы онъ остановился.

— Но, сказалъ онъ, — что будетъ со всѣми тѣми, кого я оставилъ тамъ, наверху?

— Государь, отвѣтилъ Родереръ, — имъ какъ нельзя легче послѣдовать за вами; всѣ эти особы въ городскомъ платьѣ и пройдутъ по саду.

— Правда, сказалъ король. — Пойдемте!

— А, г-нъ де-Шарни, сказала королева, увивъ графа, ожидавшаго ее съ обнаженной шпагой, двери въ садъ, — отчего я васъ не послушалась третьяго дня, когда вы уговаривали меня бѣжать?!

— Государь, сказалъ графъ: — не угодно-ли вамъ будетъ взять мою шляпу и дать мнѣ вашу, такъ какъ она можетъ обратить на васъ вниманіе?

— А! вы правы, отвѣтилъ король, — изъ-за бѣлаго пера… Благодарю, графъ.

Онъ взялъ шляпу Шарни и отдалъ ему свою.

— Графъ, спросила королева, — неужели королю угрожаетъ опасность во время этого перехода?

— Вы видите, государыня, что если опасность и существуетъ, я дѣлаю все, что могу, чтобы отвлечь ее отъ того, кому она угрожаетъ.

— Государь, сказалъ капитанъ швейцарцевъ, которому было поручено охранять короля при проходѣ по саду, — ваше величество готовы?

— Да, отвѣчалъ король, надѣвая на голову шляпу Шарни.

— Въ такомъ случаѣ, выйдемъ! сказалъ капитанъ.

Король пошелъ среди двухъ рядовъ швейцарцевъ, шедшихъ по бокамъ его.

Вдругъ, справа послышались громкіе крики.

Ворота, выходившія въ садъ Тюльери, рядомъ съ кофейной Флоры, были взломаны; народъ узнавъ, что король идетъ въ Собраніе, бросился въ садъ.

Вождь этой шайки, вмѣсто знамени, несъ голову на остріѣ пики.

Капитанъ приказалъ остановиться и приготовить оружіе.

— Г-нъ де-Шарни, сказала королева, — если вы увидите, что я попадаю въ руки этихъ негодяевъ вы меня убьете, не правда-ли?

— Я не могу вамъ обѣщать этого, государыня, отвѣчалъ Шарни.

— Это отчего? воскликнула королева.

— Оттого, что прежде чѣмъ чья-нибудь рука коснется васъ, я буду убитъ!

— О! это голова бѣднаго Мандата! я узнаю ее! — сказалъ король.

Эта шайка убійцъ не осмѣлилась подойти, а только издали осыпала короля и королеву ругательствами; было сдѣлано пять или шесть ружейныхъ выстрѣловъ; одинъ швейцарецъ былъ убитъ, другой раненъ.

Капитанъ приказалъ прицѣливаться; его люди повиновались.

— Не стрѣляйте! сказалъ Шарни, — или ни одинъ изъ насъ не дойдетъ живымъ до Собранія

— Вы правы, согласился капитанъ. — Опустить оружіе!

Солдаты опустили оружіе и продолжали путь, проходя садъ по діагонали.

Каштановыя деревья пожелтѣли отъ жары; хотя было только начало августа, желтыя листья покрывали землю.

Маленькій дофинъ подбрасывалъ ихъ и забавлялся, толкая ихъ подъ ноги своей сестры.

— Листья рано опадаютъ въ этомъ году, замѣтилъ король.

— Не написалъ-ли одинъ изъ этихъ людей: «Монархія не просуществуетъ до листопада?» казала королева.

— Написалъ, государыня, отвѣтилъ Шарни.

— Какъ зовутъ этого пророка?

— Манюэль.

Между тѣмъ, передъ королевской семьей явилось новое препятствіе: сборище мужчинъ и женщинъ, съ угрожающими жестами и потрясая оружіемъ, ожидало ее на лѣстницѣ и террасѣ, которыхъ нельзя было миновать, чтобы пройти изъ Тюльери въ Манежъ.

Опасность была тѣмъ дѣйствительнѣе, что швейцарцы не имѣли никакой возможности удержать свои ряды сомкнутыми.

Капитанъ, все таки, попробовалъ пробраться съ ними сквозь толпу; но это вызвало такое бѣшенство, что Родереръ воскликнулъ:

— Капитанъ, берегитесь! изъ-за васъ убьютъ короля!

Сдѣлали остановку и послали предупредить Собраніе, что король идетъ просить у него убѣжища.

Со всѣхъ сторонъ слышались неистовые крики:

— Долой, Veto! долой, Австріячку! Сверженіе или смерть!

Дѣти, понимая, что всего болѣе угрожаютъ ихъ матери, прижались къ ней.

Маленькій дофинъ спрашивалъ:

— Г-нъ Шарни, отчего всѣ эти люди хотятъ убить маму?

Человѣкъ колоссальнаго роста, вооруженный пикой и крича громче всѣхъ: Долой, Veto! смерть Австріячкѣ! старался своей пикой попасть то въ королеву, то въ короля.

Швейцарскій конвой мало-по-малу былъ оттѣсненъ; королевскую семью сопровождали только шесть дворянъ, вышедшихъ съ нею изъ Тюльери, и депутація отъ Собранія, посланная за нею.

Оставалось сдѣлать всего тридцать шаговъ среди густой толпы.

Очевидно было, что народъ желалъ убить короля и, въ особенности, королеву.

Внизу лѣстницы началась борьба.

— Графъ, обратился Родереръ къ Шарни, — вложите вашу шпагу въ ножны, или я ни за что не отвѣчаю!

Шарни повиновался, не выговоривъ ни слова.

Толпа подхватила королевскую семью, какъ во время бури волны подхватываютъ барку, и влекла ее къ Собранію. Король былъ принужденъ оттолкнуть человѣка, приставившаго кулакъ къ его лицу; маленькій дофинъ, который чуть не задохся въ толпѣ, кричалъ и протягивалъ руки, какъ бы взывая о помощи.

Какой-то человѣкъ подскочилъ, взялъ его и вырвалъ изъ рукъ его матери.

— Г-нъ де-Шарни, мой сынъ! воскликнула она; — ради Бога, спасите моего сына!

Шарни поспѣшилъ было за человѣкомъ, уносившимъ ребенка; но едва онъ успѣлъ своимъ движеніемъ открыть королеву, какъ къ ней протянулось нѣсколько рукъ, и кто-то схватилъ ее за шейную косынку.

Королева вскрикнула.

Шарни забылъ совѣтъ Редерера, и его шпага вонзилась въ тѣло человѣка, осмѣлившагося поднять руку на королеву.

Толпа завыла отъ бѣшенства, увидавъ смерть одного изъ своихъ, и съ еще большей яростью ринулась на группу.

Женщины кричали:

— Да убейте-же Австріячку! дайте намъ ее, чтобы мы могли задушить ее! Смерть! смерть!

И двадцать обнаженныхъ рукъ протягивались, чтобы схватить ее.

Но она, обезумѣвъ отъ горя, не заботясь о собственной опасности, не переставала кричать:

«Мой сынъ! мой сынъ»!

Порогъ Собранія былъ уже близко; толпа сдѣлала послѣднее усиліе: она чувствовала, что ея добыча ускользала отъ нея.

Шарни былъ такъ стиснутъ, что могъ защищаться только рукояткой своей шпаги.

Между всѣми этими угрожающими кулаками, онъ замѣтилъ руку, вооруженную пистолетомъ, направленнымъ на королеву.

Выпустивъ свою шпагу, онъ обѣими руками схватился за пистолетъ, вырвалъ его и выстрѣлилъ въ грудь ближайшаго изъ нападавшихъ.

Тотъ свалился.

Шарни нагнулся, чтобы поднять свою шпагу.

Она уже была въ рукахъ другого простолюдина который хотѣлъ всадитъ ее въ королеву.

Шарни бросился на убійцу.

Въ эту минуту королева, вслѣдъ за королемъ, входила въ переднюю Собранія: она была спасена.

Правда, дверь за нею захлопнулась, но на порогѣ этой двери Шарни упалъ, пораженный заразъ ударомъ желѣзнаго бруска по головѣ и пикой въ грудь.

— Какъ мои братья! пробормоталъ онъ, падая, бѣдная Андрэ!…

Судьба Шарни совершилась, какъ судьба его братьевъ Изидора и Жоржа. — Судьба королевы не замедлитъ совершиться.

Въ эту самую минуту страшная артиллерійская пальба возвѣстила, что началась битва между мятежниками и защитниками дворца.

XXXII.
Отъ полудня до трехъ часовъ.

Швейцарцы, какъ и королева, одну минуту думали, что имѣли дѣло со всей народной арміей, и что эта армія разсѣяна.

Они убили около четырехсотъ человѣкъ на королевскомъ дворѣ, полтораста или двѣсти на Карусельской площади; и, наконецъ, они взяли семь пушекъ.

Насколько могъ видѣть глазъ, не было замѣтно ни одного человѣка, могущаго защищаться.

Только одна маленькая, одинокая батарея, поставленная на террасѣ дома, противъ кордегардіи швейцарцевъ, продолжала огонь, который никакъ нельзя было заставить прекратить.

Швейцарцы, считая себя побѣдителями мятежа собирались принять мѣры, чтобы во что бы то ни стало покончить съ этой батареей, когда, со стороны набережной, послышалась барабанная дробь и болѣе грозный грохотъ артиллеріи.

Это приближалось то самое войско, на которое король смотрѣлъ въ бинокль изъ галлереи Лувра.

Въ то же время, началъ распространяться слухъ, что король покинулъ дворецъ и пошелъ искать убѣжища въ Собраніи.

Трудно описать впечатлѣніе, произведенное этимъ извѣстіемъ даже на самыхъ преданныхъ изъ роялистовъ.

Король, обѣщавшій умереть на своемъ королевскомъ посту, дезертировалъ съ этого поста, перешелъ къ врагу, или, во всякомъ случаѣ, сдался безъ борьбы!

Съ этой минуты, національные гвардейцы сочли себя освобожденными отъ присяги, и почти всѣ разошлись.

За ними послѣдовало нѣсколько дворянъ, считая безполезнымъ умирать за дѣло, само себя признавшее побѣжденнымъ.

Остались одни швейцарцы, мрачные, безмолвные, но рабы дисциплины.

Съ террасы павильона Флоры, а также изъ оконъ Луврской галлереи, было видно приближеніе геройскихъ предмѣстій, противъ которыхъ не могло устоять ни одно войско, и которыя въ одинъ день взяли Бастилію, простоявшую четыре вѣка.

Осаждающіе составили себѣ планъ: полагая, что король во дворцѣ, они хотѣли окружить дворецъ со всѣхъ сторонъ, чтобы взять короля.

Колонна, шедшая по лѣвому берегу, получила поэтому приказъ взломать ворота съ набережной; та что подвигалась по улицѣ Сентъ-Онорэ, — взломать ворота Фельяновъ, тогда какъ колонна праваго берега, подъ командой Вестермана, имѣвшаго въ своемъ распоряженіи Сантера и Бильо, должна была напасть на дворецъ съ фасада.

Эта послѣдняя колонна вдругъ появилась черезъ всѣ ворота Карусельской площади, распѣвая Ça ira.

Марсельцы шли во главѣ, таща за собою двѣ пушки, заряженныя картечью.

На Карусельской площади были выстроены въ боевомъ порядкѣ двѣсти швейцарцевъ.

Мятежники направились прямо на нихъ и, въ ту минуту, какъ швейцарцы цѣлились въ нихъ, они выставили пушки впередъ и выстрѣлили сами въ нихъ.

Солдаты дали залпъ и немедленно отступили къ дворцу, оставивъ въ свою очередь, на мостовой площади человѣкъ тридцать ранеными и убитыми.

Мятежники, съ марсельскими и бретонскими федералистами во главѣ, ринулись на Тюльери и завладѣли двумя дворами; Королевскимъ дворомъ, гдѣ было столько убитыхъ, и дворомъ Принцевъ, сосѣднимъ съ павильономъ Флоры и набережной.

Бильо хотѣлъ драться тамъ, гдѣ былъ убитъ Питу; по правдѣ сказать, у него оставалась надежда: можетъ быть, бѣдный малый былъ только раненъ, и ему удастся ему оказать на Королевскомъ дворѣ ту-же услугу, какую Питу оказалъ ему на Марсовомъ Полѣ.

Онъ вошелъ на этотъ дворъ однимъ изъ первыхъ; запахъ крови здѣсь былъ такъ силенъ, точно на бойнѣ.

Видъ груды труповъ и этотъ запахъ крови раздражили осаждающихъ; они бросились къ Дворцу.

Впрочемъ, даже при желаніи отступить, это было-бы для нихъ невозможно: новыя массы войска, безостановочно прибывавшія, толкали ихъ впередъ. Поспѣшимъ прибавить, что никому не пришло въ голову сдѣлать хотя-бы одинъ шагъ назадъ.

А между тѣмъ, попавъ на этотъ центральный Королевскій дворъ, мятежники, какъ тѣ, въ чью кровь они погружались до щиколотки, очутились между двумя огнями — изъ передней и изъ двойнаго ряда бараковъ.

Прежде всего надо было заставить замолчать огонь изъ бараковъ.

Марсельцы бросились на нихъ, но не могли разрушить ихъ однѣми руками; они потребовали рычаговъ, двузубыхъ мотыкъ, заступовъ.

Бильо потребовалъ пушечный зарядъ.

Вестерманъ понялъ его намѣреніе.

Принесли пушечные заряды и фитили.

Марсельцы, не обращая вниманія на то, что порохъ могъ взорваться у нихъ въ рукахъ, засвѣтили фитили и бросили заряды въ бараки.

Бараки вспыхнули: ихъ защитники принуждены были очистить ихъ и укрыться подъ вестибюль.

Тамъ сражающіеся сцѣпились сабля съ саблей и ружье съ ружьемъ.

Вдругъ Бильо почувствовалъ, что его обнимаютъ сзади; онъ обернулся, полагая, что имѣетъ дѣло съ врагомъ; но увидавъ обнимавшаго его, онъ просіялъ отъ радости.

Это былъ Питу! Питу неузнаваемый, покрытый кровью съ головы до ногъ, но Питу здравый и невредимый, Питу безъ одной царапины.

Увидавъ прицѣлъ швейцарцевъ, онъ крикнулъ: «Животомъ на землю!» и самъ подалъ примѣръ.

Но его товарищи не успѣли послѣдовать его примѣру, и выстрѣлъ, какъ огромная коса, скосилъ двѣ трети этихъ людскихъ колосьевъ, которые двадцать пять лѣтъ росли, между тѣмъ какъ одна минута заставила ихъ полечь и быть скошенными.

Питу почувствовалъ себя совершенно зарытый подъ трупами, а потомъ смоченнымъ тепловатой жидкостью, струившеюся со всѣхъ сторонъ.

Несмотря на чрезвычайно непріятное ощущеніе лежать подъ грудою мертвыхъ тѣлъ и мокнуть въ ихъ крови, Питу рѣшилъ лежать не шевелясь, въ ожиданіи благопріятной минуты, чтобы подать признакъ жизни.

Этой благопріятной минуты онъ ждалъ болѣе часа.

Правда, что каждая минута этого часа казалась ему часомъ.

Наконецъ, онъ рѣшилъ, что эта минута настала, когда услыхалъ побѣдные крики своихъ товарищей, а между ними голосъ Бильо, призывавшій его.

Тогда онъ стряхнулъ съ себя покрывавшіе его трупы, поднялся и, узнавъ Бильо, поспѣшилъ прижать его къ своему сердцу, подойдя къ нему сзади.

Залпъ швейцарцевъ, сразившій человѣкъ десять, напомнилъ Бильо и Питу всю серьезность положенія.

Направо и налѣво отъ Королевскаго двора горѣли зданія.

Воздухъ былъ тяжелый, вѣтра не было ни малѣйшаго; дымъ отъ пожара и пальбы висѣлъ надъ сражающимися, точно свинцовой сводъ, наполнялъ переднюю дворца; весь фасадъ, съ пылающими окнами, былъ также окутанъ дымомъ; невозможно было различить, ни куда досылалась смерть, ни откуда она приходила.

Питу, Бильо, Марсельцы и голова колонны поили впереди и, среди облаковъ дыма, проникли въ переднюю.

Они очутились передъ стѣной штыковъ: это или штыки швейцарцевъ.

Тогда-то швейцарцы начали свое отступленіе, геройское, медленное отступленіе, шагъ за шагомъ, со ступеньки на ступеньку, причемъ всюду оставляли рядъ своихъ товарищей.

Вечеромъ, насчитали восемьдесятъ труповъ на лѣстницѣ.

Вдругъ, по комнатамъ и корридорамъ раздался крикъ:

— Король приказываетъ швейцарцамъ прекратить огонь.

Было два часа пополудня.

Вотъ что произошло въ Собраніи и что вызвало приказъ, объявленный въ Тюльери; приказъ, имѣвшій двойное преимущество уменьшить раздраженіе побѣдителей и защитить честь побѣжденныхъ.

Когда дверь клуба Фельятинцевъ захлопнулась за королевой, и она, сквозь эту, еще полуотворенную дверь увидала, какъ желѣзные рычаги, штыки и пики поднялись на Шарни, она вскрикнула, протянула руки къ двери; но сопровождавшіе ее увлекли ее въ залу, и въ тоже время материнскій инстинктъ говорилъ ей, что прежде всего она должна слѣдовать за своимъ ребенкомъ.

Въ Собраніи ее ожидала большая радость; она увидала своего сына, сидѣвшаго на столѣ президента; человѣкъ, принесшій его, съ торжествомъ махалъ своимъ краснымъ колпакомъ надъ головой маленькаго принца, и радостно восклицалъ:

— Я спасъ сына моихъ государей! Да здравствуетъ его высочество дофинъ!

Но успокоившись насчетъ сына, королева вспомнила о Шарни.

— Господа, сказала она, — одинъ изъ самых храбрыхъ моихъ офицеровъ, одинъ изъ моихъ самыхъ преданныхъ слугъ, остался у двери и смертельной опасности; я прошу вашей помощи для него.

Нѣсколько депутатовъ поспѣшили исполнить просьбу королевы.

Король, королева и особы, ихъ сопровождавшія, направились къ министерскимъ мѣстамъ и за няли ихъ.

Собраніе ихъ встрѣтило стоя, не изъ уваженія къ этикету, обязательному относительно коронованныхъ особъ, но изъ почтенія къ несчастію.

Прежде чѣмъ сѣсть, король сдѣлалъ знакъ, что желаетъ говорить.

Водворилась тишина.

— Господа, сказалъ король, — я пришелъ сюда во избѣжаніе великаго преступленія; полагаю, что я нигдѣ не нахожусь въ большей безопасности, какъ среди васъ.

— Государь, отвѣчалъ Верньо, бывшій въ тотъ день предсѣдателемъ, — вы можете положиться на твердость Національнаго Собранія: его члены поклялись умереть, отстаивая права народа и установленныхъ властей.

Король сѣлъ.

Въ эту минуту началась страшная пальба почти у дверей Манежа: національная гвардія, приставшая къ мятежникамъ, стрѣляла съ террасы Фельяновъ на капитана швейцарцевъ и солдатъ, конвоировавшихъ королевскую семью.

Одинъ офицеръ національной гвардіи, потерявъ, вѣроятно, голову, внѣ себя вбѣжалъ въ Собраніе, съ крикомъ:

— Швейцарцы! швейцарцы! мы разбиты!

Собраніе подумало было, что швейцарцы побѣдители отразили мятежниковъ и идутъ на Манежь за своимъ королемъ, такъ какъ мы должны сознаться, что Людовикъ XVI былъ тогда скорѣе королемъ швейцарцевъ, чѣмъ королемъ французовъ. Вся зала поднялась, какъ одинъ человѣкъ; представители народа, зрители трибунъ, національные гвардейцы, секретари, всѣ, протянувъ руку, закричали:

— Чтобы ни случилось, клянемся жить и умереть свободными!

Эта клятва не касалась короля и королевской семьи; поэтому, они одни остались сидѣть. Этотъ крикъ трехъ тысячъ человѣкъ пронесся, какъ ураганъ надъ ихъ головами.

Заблужденіе длилось не долго, но эта минута энтузіазма была величественна.

Черезъ четверть часа послышался новый крикъ:

— Дворецъ захваченъ! мятежники идутъ на Собраніе, чтобы зарѣзать короля!

Тогда тѣ самые люди, которые, изъ ненависти къ монархіи, клялись умереть свободными, вскочили съ тѣмъ-же порывомъ и единодушіемъ и поклялись защищать короля до послѣдняго вздоха.

Въ эту самую минуту капитану Швейцарцевъ Дюрлеру объявили отъ имени Собранія требованіе положить оружіе.

— Я служу королю, а не Собранію, отвѣтилъ онъ; — гдѣ приказъ короля?

Уполномоченные Собранія не имѣли письменнаго приказа.

— Мнѣ ввѣрено командованіе королемъ, возразилъ Дюрлеръ; — я сдамъ его только королю.

Его почти насильно привели въ Собраніе.

Онъ былъ черенъ отъ пороха, красенъ отъ крови.

— Государь, сказалъ онъ, — отъ меня требуютъ, чтобы я положилъ оружіе; этотъ приказъ исходитъ отъ вашего величества?

— Да, отвѣтилъ Людовикъ XVI; — отдайте ваше оружіе національной гвардіи; я не хочу, чтобы такіе славные и храбрые люди, какъ вы, погибали.

Дюрлеръ склонилъ голову, вздохнулъ и вышелъ; но въ дверяхъ онъ послалъ сказать, что послушается только письменнаго приказа.

Король взялъ бумагу и написалъ:

«Король приказываетъ швейцарцамъ сложить оружіе и удалиться въ казармы».

Это приказаніе объ являли въ комнатахъ, корридорахъ и на лѣстницахъ Тюльери. Этотъ приказъ нѣсколько успокоилъ собраніе, и президентъ позвонилъ.

— Приступимъ къ преніямъ, сказалъ онъ.

Но одинъ представитель всталъ и замѣтилъ, что статья конституціи запрещаетъ вести пренія въ присутствіи короля.

— Это правда, сказалъ Людовикъ XVI; — но куда вы насъ помѣстите?

— Государь, отвѣтилъ президентъ, — мы вамъ предложимъ ложу газеты Логографъ, теперь свободную, потому что эта газета перестала выходить.

— Хорошо, согласился король, мы готовы перейти туда.

— Приставъ, крикнулъ Верньо, — проводите короля въ ложу Логографа.

Пристава поспѣшили повиноваться.

Король, королева и королевская семья вышли по той дорогѣ, по какой они вошли и очутились въ корридорѣ.

— Что это такое на полу? спросила королева. Точно кровь!

Пристава ничего не отвѣтили; если эти пятна были, дѣйствительно, пятнами крови, они, можетъ быть, и не знали, откуда они взялись.

Странное дѣло! по мѣрѣ приближенія къ ложѣ этихъ пятенъ было все больше и больше.

Чтобы избавить королеву отъ этого зрѣлища, король ускорилъ шаги и, самъ отворивъ дверь ложи, сказалъ королевѣ:

— Входите, государыня.

Королева бросилась къ двери, но, ступивъ на ея порогъ, она вскрикнула отъ ужаса и закрыла лицо руками, отскочила назадъ.

Присутствіе кровавыхъ пятенъ объяснилось: въ ложу былъ положенъ трупъ.

Королева, въ своей поспѣшности, чуть не наступила на этотъ трупъ, что и заставило ее вскрикнуть и откинуться назадъ.

— Посмотрите! проговорилъ король тѣмъ же тономъ, какимъ онъ сказалъ: «Это голова бѣднаго Мандата!» — посмотрите! это трупъ бѣднаго графа Шарни.

Да, это былъ трупъ графа: депутаты вырвали его изъ рукъ убійцъ и приказали отнести въ ложу Логографа, не подозрѣвая, что черезъ десять минуть туда помѣстятъ королевскую семью.

Трупъ унесли, и королевская семья вошла въ ложу.

Въ ней хотѣли обмыть и вытереть полъ, потому что онъ былъ весь въ крови; но королева этому воспротивилась и усѣлась первая.

Однако, никто не замѣтилъ, какъ она разорвала шнурки своихъ башмаковъ, и, вся трепеща, прикоснулась ногами къ этой, еще теплой крови.

— О! шептала она, — Шарни! Шарни! отчего моя кровь не можетъ пролиться здѣсь до послѣдней капли, чтобы на вѣки смѣшаться съ твоею!

Пробило три часа по полудни.

XXXIII.
Отъ трехъ до шести часовъ по полудни.

Мы оставили Тюльери въ ту минуту, когда была взята средняя передняя, швейцарцы отброшены со ступеньки на ступеньку до покоевъ короля, и по комнатамъ и корридорамъ раздались возгласы: «Приказъ швейцарцамъ сложить оружіе!»

Это, вѣроятно, наша послѣдняя книга объ этой ужасной эпохѣ, къ которой мы болѣе уже и вернемся. Поэтому, мы считаемъ своимъ долгомъ описать этотъ послѣдній день во всѣхъ подробностяхъ, тѣмъ болѣе, что мы это дѣлаемъ безъ всякихъ предубѣжденій, безъ всякой ненависть безъ всякаго пристрастія.

Читатель вошелъ въ Королевскій дворъ вслѣдъ за марсельцами; онъ послѣдовалъ за Бильо среди пламени и дыма и затѣмъ, вмѣстѣ съ нимъ и Пигу, поднялся по лѣстницѣ, на верху которой мы ихъ оставили.

Съ этой минуты Тюльери было взято. Какой мрачный геній руководилъ побѣдой? Гнѣвъ народа, отвѣтятъ мнѣ. — Да, конечно, но кто направляли гнѣвъ народа?

Человѣкъ, нами вскользъ упомянутый, прусскій офицеръ, ѣхавшій на своей маленькой вороной лошадкѣ рядомъ съ великаномъ Сантеромъ и его колоссальнымъ фламандскимъ конемъ — эльзасецъ Вестерманъ.

Что это за человѣкъ, подобно молніи, показывавшійся только во время бури, какъ орудіе гнѣва небеснаго?

Его зовутъ Вестерманъ, человѣкъ заката.

Дѣйствительно, онъ появился въ ту минуту, когда монархія пала, чтобы болѣе не подняться.

Кто нашелъ его? Кто отгадалъ?

Кто понялъ, что пивовару, великану, надѣленному грубой матерьяльной плотью, надо придать душу? Кто дополнилъ Сантера Вестерманомъ? Дантонъ.

Гдѣ грозный трибунъ отыскалъ этого побѣдителя?

Въ вертепѣ, въ трущобѣ, въ тюрьмѣ: въ Санъ-Лазарѣ.

Вестерманъ обвинялся, — но не былъ еще признанъ виновнымъ — въ дѣланіи фальшивыхъ банковыхъ билетовъ, и содержался подъ предварительнымъ арестомъ.

Для дѣла 10 августа Дантонъ нуждался въ человѣкѣ, который бы не могъ отступить, потому что, отступивъ, онъ шелъ къ позорному столбу.

Дантонъ не спускалъ глазъ съ таинственнаго арестанта; въ день и часъ, когда онъ ему понадобился, онъ своей мощной рукой разорвалъ цѣпи, сломалъ замокъ, и сказалъ ему: «Пойдемъ!»

Революція состоитъ не только въ томъ, чтобы ставить наверху то, что было внизу, но также въ томъ, чтобы выпускать на свободу заключенныхъ и сажать въ тюрьму людей свободныхъ; не только людей свободныхъ, но и сильныхъ міра сего, лицъ высокопоставленныхъ, принцевъ, королей!

И если Дантонъ казался такимъ соннымъ и равнодушнымъ во время тревожныхъ потемокъ, предшествовавшихъ кровавой зарѣ 10 августа, то потому только, что онъ былъ вполнѣ увѣренъ въ томъ, что произойдетъ.

Онъ еще наканунѣ посѣялъ вѣтеръ; ему нечего было безпокоиться, такъ какъ онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что взойдетъ буря.

Вѣтеръ, это Вестерманъ; буря, — Сантеръ, олицетвореніе гиганта народа.

Сантеръ едва показался въ этотъ день; Вестерманъ сдѣлалъ все, былъ повсюду.

Вестерманъ руководилъ соединеніемъ предмѣстья Сенъ-Марсо съ предмѣстьемъ св. Антонія у Новаго моста; Вестерманъ на своей вороной лошадкѣ появился во главѣ арміи у воротъ Карусельской площади; Вестерманъ постучался рукояткой своей шпаги въ дверь Тюльери, точно то была дверь простой казармы.

Мы видѣли, какъ отворилась эта дверь, какими героями выказали себя швейцарцы, какъ они отступали и были уничтожены, не будучи побѣждены; мы слѣдили за ихъ борьбой на лѣстницѣ, покрытой ихъ трупами; прослѣдимъ за ними, и въ покояхъ Тюльери, которые они также усѣютъ трупами.

Когда разнесся слухъ о томъ, что король покинулъ дворецъ, дворяне, пришедшіе умереть съ королемъ, собрались въ залѣ гвардіи королевы, чтобы посовѣтоваться, должны ли они остаться, если самого короля, вмѣстѣ съ которымъ они торжественно поклялись умереть, уже съ ними не было?

Такъ какъ король пошелъ въ Національное Собраніе, то они рѣшили пойти присоединиться къ королю.

Они захватили съ собой всѣхъ встрѣченныхъ ими швейцарцевъ, двадцать національныхъ гвардейцевъ и въ количествѣ пятисотъ человѣкъ вышли въ садъ.

Проходъ имъ преградила калитка, извѣстная подъ именемъ воротъ Королевы; они попробовали взломать замокъ что имъ удалось только послѣ большихъ усилій.

Въ узкую калитку можно было проходить только по одному человѣку.

Въ тридцати шагахъ стояли батальоны, приставленные къ воротамъ у королевскаго моста.

Первыми вышли два солдата швейцарца; они были убиты, не успѣвъ сдѣлать и четырехъ шаговъ.

Всѣ остальные прошли по ихъ трупамъ.

Ихъ осыпали ружейными выстрѣлами; всего болѣе пострадали швейцарцы, такъ какъ въ ихъ блестящіе мундиры было всего легче прицѣливаться; около семидесяти швейцарцевъ было убито; изъ дворянъ убито всего двое и одинъ раненъ.

Подвигаясь далѣе къ Національному Собранію имъ пришлось пройти мимо гвардейскаго корпуса, поставленнаго подъ деревьями.

Гвардія вышла, выстрѣлила въ швейцарцевъ и убила еще десятерыхъ.

Остальная колонна направилась къ лѣстницѣ Фельяновъ, потерявъ восемьдесятъ человѣкъ на протяженіи восьмидесяти шаговъ.

Шуазель увидѣлъ ихъ издали; съ обнаженной шпагой въ рукѣ онъ побѣжалъ къ нимъ подъ пушечнымъ огнемъ съ Королевскаго и Подъемнаго мостовъ.

— Въ Національное Собраніе! кричалъ онъ.

Полагая, что оставшіеся четыреста человѣкъ слѣдуютъ за нимъ, онъ бросился по корридорамъ и лѣстницамъ, по направленію къ залѣ засѣданій.

На послѣдней ступенькѣ онъ встрѣтилъ Мерлина.

— Что вы здѣсь дѣлаете со шпагой въ рукѣ, несчастный? спросилъ его депутатъ.

Шуазель посмотрѣлъ вокругъ: онъ былъ одинъ.

— Вложите вашу шпагу въ ножны и подите къ королю, сказалъ ему Мерлинъ; — я одинъ васъ видѣлъ; значитъ, никто васъ не видѣлъ.

Что сталось съ остальной группой?

Пушечная и ружейная стрѣльба преслѣдовала ее до террасы оранжереи. Оттуда бѣглецы бросились на площадь Людовика XV и направились къ бульварамъ или Елисейскимъ Полямъ.

Г-нъ де Віомениль, десять дворянъ и пять швейцарцевъ, укрылись въ домѣ венеціанскаго посольства, на улицѣ Сенъ-Флорантенъ, дверь котораго они нашли отворенной. Они были спасены!

Остальная колонна попробовала добраться до Елисейскихъ Полей.

Два выстрѣла изъ пушки, заряженной картечью и поставленной у статуи Людовика XV, разбили колонну на три части.

Одна убѣжала по бульвару, гдѣ встрѣтила жандармовъ. Бѣглецы считали себя спасенными. Г-нъ де Вилье, самъ бывшій помощникъ начальника жандармовъ, подбѣжалъ къ одному изъ всадниковъ съ открытыми объятіями, съ крикомъ: «Помогите намъ, друзья мои!»

Всадникъ вынулъ пистолетъ изъ кобуры и размозжилъ ему голову.

Увидавъ это, тридцать швейцарцевъ и одинъ дворянинъ, бывшій пажъ короля, бросились въ морское министерство.

Тамъ они посовѣтовались, что имъ дѣлать.

Швейцарцы рѣшили сдаться и, увидавъ нѣсколькихъ вошедшихъ санкюлотовъ, положили свои ружья, провозгласивъ: «Да здравствуетъ нація!»

— А! измѣнники! сказали санкюлоты, — вы сдаетесь, такъ какъ видите, что вамъ некуда дѣться? Вы кричите: «Да здравствуетъ нація!» полагая, что этотъ крикъ васъ спасетъ? Нѣтъ, не будетъ вамъ пощады!

Въ ту же минуту два швейцарца упали, одинъ, заколотый пикою, другой, застрѣленный изъ ружья. Имъ отрѣзали головы и вздѣли ихъ на остріе пики.

Остальные швейцарцы, взбѣшенные смертью своихъ товарищей, снова схватили ружья и стали стрѣлять. Изъ восьми санкюлотовъ упали семеро убитыми или ранеными.

Тогда швейцарцы бросились подъ большія ворота въ надеждѣ спастись и попали на пушку.

Они отступили, пушка стала надвигаться; всѣ они сгруппировались въ одномъ углу двора; пушка повернулась въ ихъ сторону и выстрѣлила.

Изъ двадцати восьми были убиты двадцать три швейцарца.

Къ счастью, почти въ то же время, и пока дымъ еще ослѣплялъ стрѣлявшихъ, дверь отворилась передъ остальными пятью швейцарцами и бывшимъ королевскимъ пажомъ.

Всѣ шестеро ринулись въ эту дверь, и она моментально захлопнулась; патріоты не замѣтили этого похищенія оставшихся въ живыхъ; они подумали, что убили всѣхъ, и ушли съ своей пушкой въ восторгѣ отъ своей побѣды.

Вторая часть бѣглецовъ состояла изъ тридцати офицеровъ и дворянъ; ею командовалъ г-нъ Форестье де Сенъ-Венанъ. При входѣ въ Елисейскія Поля, они были окружены со всѣхъ сторонъ.; желая, по крайней мѣрѣ, дорого продать свою жизнь, они три раза стрѣляли въ напавшій на нихъ батальонъ; при этомъ они сами потеряли пятнадцать человѣкъ.

Съ пятнадцатью другими, де Сенъ-Венанъ попробовалъ пройти по открытому мѣсту, чтобы добраться до Елисейскихъ Полей: залпъ изъ ружей убилъ восемь человѣкъ; семеро остальныхъ разсѣялись и были заколоты гнавшимися за ними жандармами.

Де Сенъ-Венанъ направлялся въ кафе посланиковъ и уже подходилъ къ нему, когда одинъ жандармъ, пустивъ свою лошадь въ галопъ, перескочилъ ровъ, отдѣляющій аллею отъ проѣзжей дороги, и выстрѣломъ изъ пистолета убилъ бѣднаго командира.

Третья часть, состоявшая изъ шестидесяти человѣкъ, достигла Елисейскихъ Полей и направлялась къ Курбвуа, гдѣ находились казармы.

Конные жандармы и народъ окружили ихъ и повели въ Ратушу, гдѣ собирались оставить ихъ, полагая, что они будутъ въ полной безопасности. На Гревской площади двѣ или три тысячи разъяренныхъ патріотовъ отняли ихъ у эскорта и всѣхъ перерѣзали.

Молодой дворянинъ, кавалеръ Карлъ д’Отишамбъ, бѣжалъ изъ дворца по улицѣ Ешель съ пистолетомъ въ каждой рукѣ; два патріота хотѣли остановить его: онъ ихъ убилъ; чернь схватила его и притащила на Гревскую площадь для торжественной казни.

Къ несчастью, она забыла обыскать его: вмѣсто двухъ безполезныхъ пистолетовъ, имъ брошенныхъ, у него остался ножъ; онъ раскрылъ его въ карманѣ, въ ожиданіи минуты воспользоваться имъ. Его привели на Гревскую площадь какъ разъ въ то время, когда тамъ убирали отнятыхъ у эскорта швейцарцевъ; это зрѣлище отвлекло отъ него вниманіе его стражниковъ; онъ убилъ ножомъ своихъ двухъ ближайшихъ сосѣдей, юркнулъ въ толпу и скрылся.

Изъ всѣхъ, бывшихъ во дворцѣ, его покинули сто человѣкъ, проводившіе короля въ національное собраніе; укрывшись въ Фельянахъ, они были тамъ обезоружены; пятьсотъ, исторію которыхъ мы только что разсказали, и нѣсколько отдѣльныхъ бѣглецовъ, какъ г-нъ д’Отищамбъ, столь счастливо спасшійся отъ смерти.

Остальные погибли въ передней, на лѣстницѣ, на ея площадкѣ, или были зарѣзаны во внутреннихъ покояхъ и въ часовнѣ.

Девятьсотъ труповъ швейцарцевъ и дворянъ покоились въ внутреннихъ помѣщеніяхъ Тюльери!

Конецъ пятаго тома.

---

1. Billot — плаха.
2. Вѣчная память.
3. Величаніе.
4. Будемъ ѣсть и пить; потому что завтра умремъ!