Григорій Борисовичъ Іоллосъ.
[править]13 марта, среди бѣлаго дня, въ Москвѣ, на Спиридоновкѣ, убитъ Григорій Борисовичъ Іоллосъ. Товарищъ и другъ Герценштейна, убитаго «каморрой народной расправы» въ Финляндіи, онъ погибъ той же смертью, послѣ «предостереженій», исходившихъ изъ того-же источника…
Имя Григорія Борисовича Іоллоса пользовалось широкой извѣстностью въ литературныхъ и интеллигентныхъ кругахъ. Уроженецъ Полтавской губерніи, города Кременчуга, онъ окончилъ гимназію въ Одессѣ и затѣмъ отправился для продолженія образованія въ Берлинъ. Здѣсь, по окончаніи курса въ Берлинскомъ университетѣ, онъ написалъ диссертацію по рабочему вопросу, давшую ему ученую степень и открывавшую почетную дорогу въ ученыхъ кругахъ Германіи. Однако, чисто ученая карьера не влекла къ себѣ этого живого и отзывчиваго человѣка. Онъ былъ журналистъ по натурѣ, по всему складу ума и по всѣмъ склонностямъ. Солидное научное образованіе только углубило и усилило въ немъ журналиста. Живя въ Берлинѣ, онъ сталъ посылать коррессонденціи въ «Русскія Вѣдомости», и очень скоро читатели этой распространенной передовой газеты привыкли, получая свѣжій номеръ, прежде всего разыскивать въ немъ статьи, подписанныя скромной буквой I. Это были не корреспонденціи въ обычномъ смыслѣ слова. Изложенныя живо, ярко, часто даже художественно, — это были бесѣды умнаго, талантливаго, глубоко образованнаго человѣка обо всѣхъ явленіяхъ общественной, литературной и парламентской жизни Германіи. Послѣдній трудъ извѣстнаго ученаго, новая драма выдающагося художника, рѣчь Бебеля или Рихтера въ парламентѣ, митингъ рабочихъ, партійный съѣздъ соціалъ-демократовъ, рѣчь императора и корректный отвѣтъ на нее независимаго общественнаго дѣятеля, порой просто описаніе обычнаго берлинскаго дня, съ его текущими «злобами», погодой, уличнымъ движеніемъ, толками и развлеченіями, — все это подъ перомъ Іоллоса жило, волновалось, мыслило и возбуждало волненія живой мысли въ его русскихъ чдтателяхъ. Было что-то особенное въ этомъ яркомъ и перемѣнчивомъ калейдоскопѣ чуждой намъ жизни, — что дѣлало ее и для насъ близкой, понятной, захватывающе интересной. Еврей по происхожденію и религіи, европеецъ по образованію, такъ долго жившій за границей, Іоллосъ никогда не переставалъ быть русскимъ гражданиномъ по чувствамъ, симпатіямъ и стремленіямъ. Живя на высотахъ умственно-политической жизни одного изъ европейскихъ центровъ, окруженный атмосферой свободной и высокой культуры, — онъ никогда не терялъ ощущенія той связи, которая и на чужбинѣ соединяетъ русскаго гражданина съ его безправнымъ отечествомъ. Схватывая на лету проявленія болѣе высокой умственной и политической жизни, облекая ихъ въ живую форму своего яркаго, гибкаго, пластически-выразительнаго слова, — онъ никогда не забывалъ, что его письмо съ берлинской маркой должно отправиться за германскій рубежъ, въ Россію, гдѣ его будутъ читать люди, живущіе въ другой атмосферѣ, среди другихъ политическихъ условій. Корреспонденты, долго живущіе за границей, порой теряютъ ощущеніе своей аудиторіи, вовлекаются въ подробности междупартійныхъ заграничныхъ споровъ, такъ что и отчеты ихъ начинаютъ отражать иной разъ чуждую намъ страстность къ заграничнымъ дѣламъ и столкновеніямъ, къ мимолетнымъ вопросамъ чужой тактики данной минуты… Іоллосъ никогда не переносилъ центра тяжести своихъ симпатій изъ Россіи въ Германію. Въ его статьяхъ, правда, всегда билось особенное, живое чувство, которое не позволяло имъ превратиться въ безстрастные репортерскіе отчеты. Но это чувство было чувство русскаго гражданина, коренившееся въ живомъ интересѣ къ русской жизни. И если во всѣхъ работахъ Іоллоса, подъ обаятельно спокойной формой, всегда ощущалось живое волненіе и, пожалуй, полемика, споръ, даже борьба, — то это не была борьба европейскаго партійнаго полемиста. Нѣтъ, — въ статьяхъ Іоллоса сама европейская жизнь, культура, политическая свобода всегда оспаривала, порицала и стыдила русскій произволъ, русское темное безправіе. И это чувствовалось ясно какъ друзьями, такъ и противниками русскаго обновленія. Брюзгливая и желчная московская цензура всегда косилась на Іоллоса, не имѣя, однако, возможности придраться къ отдѣльнымъ статьямъ. Это послѣднее обстоятельство объяснялось совсѣмъ не ухищреніями автора, не уловками эзоповскаго стиля. Нѣтъ, Іоллосъ писалъ всегда ясно, просто, прозрачно и, прибавимъ — вполнѣ цензурно.
Но въ этихъ простыхъ безыскусственныхъ картинкахъ вставала подлинная европейская жизнь въ изображеніи искренняго русскаго публициста. И безъ подчеркиваній, безъ напряженной тенденціи, безъ явнаго намѣренія, — всѣ эти картины рождали невольный, жгучій вопросъ: а у насъ? Это было ясно и неуловимо, «неблагонадежно» съ цензурной точки зрѣнія и — не искоренимо. Это вытекало изъ самого положенія вещей. Писалъ все это европеецъ по культурѣ и образованію, и русскій по живому гражданскому чувству. Подъ самой радостной картиной чуждой жизни — слышалась своя, русская горечь, своя русская скорбь. Это создавало особую, естественно приподнятую точку зрѣнія, съ которой Іоллосъ трактовалъ всѣ явленія европейской жизни. Бебель могъ спорить съ Рихтеромъ враждебно и страстно. Вождь свободомыслящихъ такъ же страстно могъ опрокидываться на вождя католическаго центра. Іоллосъ рисовалъ правильно и безпристрастно общую картину этой борьбы, но у него самого горѣла одна сдержанная страсть, преобладала одна перспектива: онъ бралъ эти европейскіе споры въ ихъ общемъ отношеніи къ русской жизни — безправной, темной, лишенной политической культуры. И вотъ почему выходило, что не только слова Бебелей и Либкнехтовъ, Зингеровъ и Рихтеровъ звучали призывомъ впередъ, къ отдаленнымъ горизонтамъ свободы, — но даже благонамѣреннѣйшія рѣчи Виндгорстовъ, вождей центра и самыхъ отсталыхъ германскихъ консерваторовъ вызывали невольное сравненіе уровня ихь политическихъ воззрѣній и культуры съ нашимъ «консерватизмомъ», отрицающимъ самыя основы всякой культуры… Русскій читатель чувствовалъ тутъ глубокую, свою собственную, русскую правду. Задолго еще до открытія россійскаго парламента — онъ уже получалъ въ письмахъ Іоллоса уроки парламентской практики съ ея запутанной казуистикой, и, что еще важнѣе — съ ея философіей политической борьбы и спокойной терпимости на почвѣ свободы.
Съ наступленіемъ новой эры «россійской конституціи», Іоллосъ тотчасъ же оставилъ Европу и вернулся въ Россію, гдѣ онъ былъ выбранъ въ Думу отъ гор. Кременчуга. Въ Думѣ онъ не выдавался ни яркой полемикой, ни боевыми выступленіями. Какъ подъ своими статьями въ газетѣ онъ подписывалъ только одну скромную букву, такъ и въ Думѣ онъ не выставлялся впередъ, незамѣтно внося въ практику новаго русскаго учрежденія свой огромный парламентскій опытъ. И нѣтъ сомнѣнія, что на протяженіи сколько нибудь продолжительнаго времени эта работа стала бы такъ же замѣтна и значительна, какъ и его, тоже очень скромныя по формѣ, берлинскія корресподенціи.
Судьба судила иначе. Первая Дума разогнана, во вторую Іоллосъ, какъ и многіе депутаты перваго призыва, не попалъ по причинамъ внѣшняго свойства… Но какъ журналистъ и редакторъ, онъ представлялъ большую силу.
13-го марта онъ убитъ.
«Предостереженія» онъ получалъ давно, еще въ ноябрѣ и декабрѣ прошлаго года, но относился къ нимъ съ спокойствіемъ человѣка, знающаго свою дорогу и ту цѣль, къ которой она ведетъ. Каждый день онъ проходилъ въ одни и тѣ же часы мимо роковыхъ воротъ на Спиридоновкѣ, у дома Торопова. Въ этомъ домѣ съ дворомъ, выходящимъ на двѣ улицы, помѣщается штабъ-квартира союза русскаго народа, редакція газ. «Вѣче»; тамъ же квартира князя Щербатова. Лицевой стороной каменнаго дома эта «усадьба» выходитъ на Никитскую. На Спиридоновку глядятъ мрачныя старыя деревянныя ворота, съ калиткой на цѣпи. Ежедневно два раза безоружный журналистъ безпечно проходитъ на работу и съ работы мимо этихъ воротъ, и очень можетъ быть, что уже не разъ въ него впивались въ ето время внимательные взгляды врага, выжидавшаго случая для безнаказаннаго убійства. 13 марта около двухъ часовъ дня изъ-за калитки высунулась рука съ револьверомъ. Спиридоновка была пуста… Раздались выстрѣлы.
Исторія освѣтитъ когда-нибудь и подробности убійства, и его пружины. На современное россійское правосудіе надежды мало, а кидать обвиненія безъ точно установленныхъ фактовъ, конечно, не слѣдуетъ. Итакъ, пока несомнѣнно только одно: Іоллосъ, всю жизнь боровшійся только перомъ за новую свободную и просвѣщенную Россію, за ея обновленіе на началахъ свободы и самодѣятельности, — убитъ закоренѣлою «старою» Русью, на грязныхъ задворкахъ старой Москвы, людьми, стоящими за возвратъ къ темному прошлому, съ его произволомъ, безправіемъ и нищетой народа. На его смерть глядѣли въ роковую минуту только грязныя ворота враждебной крѣпости, и враги огласили его паденіе злораднымъ издѣвательствомъ и поруганіемъ[1]…
Но — кто въ сущности побѣдилъ въ этомъ столкновепіи? Герценштейнъ и Іоллосъ, два еврея по происхожденію убиты одинъ вслѣдъ за другимъ. Одинъ успѣлъ заявить себя въ борьбѣ русскаго парламента за землю для русскаго народа. Другой всю жизнь проводилъ идею русскаго гражданскаго освобожденія. И имена этихъ двухъ евреевъ теперь связаны навѣки съ борьбой русскаго народа за землю и волю.
Этого ли добивалась юдофобствующая націоналистическая «старая Русь»?.. Ни Іоллосъ, ни Герценштейнъ никогда спеціально не занимались такъ называемымъ еврейскимъ вопросомъ. Оба находили, что рѣшеніе всѣхъ вопросовъ въ общемъ освобожденіи. И, однако, можно ли придумать лучшій аргументъ противъ спеціалистовъ племенной вражды, чѣмъ тотъ, который невольно диктуется этой яркой смертью двухъ евреевъ, погибшихъ на глазахъ у всего русскаго народа за дѣло общерусскаго обновленія!
Таковь неуклонный, неотвратимый и роковой ходъ великаго историческаго процесса, направляющагося отъ тьмы человѣконенавистничества и безправія къ свѣту освобожденія и терпимости. Даже гибель отдѣльныхъ лицъ служитъ грядущему торжеству ихъ стремленій!
- ↑ См. газету «Вѣче» отъ 14, 16, 16 марта.