ГРУСТЬ.[править]
Пятьдесятъ лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ умеръ Лермонтовъ. Воспоминаніе о смерти поэта, безъ сомнѣнія, напомнитъ намъ и его поэзію. Да, напомнитъ, потому что мы успѣли уже забыть ее. Образцовыя стихотворенія Лермонтова съ разрѣшенія учебнаго начальства держатся еще въ педагогическомъ оборотѣ, и благодаря тому многіе знаютъ наизусть и Бородино, и Вѣтку Палестины, и даже Пророка. Но поэзія Лермонтова — только наше школьное воспоминаніе: въ нашемъ текущемъ житейскомъ настроеніи, кажется, не уцѣлѣло ни одной лермонтовской струны, ни одного лермонтовскаго аккорда. Жалѣть ли объ этомъ? Можетъ быть — да, а можетъ быть — и нѣтъ. Отвѣтъ зависитъ отъ оцѣнки этой давно затихшей пѣсни и отъ того, запалъ ли въ насъ отъ нея какой-нибудь отзвукъ, — лучше сказать, была ли она сама отзвукомъ какого-нибудь цѣннаго общечеловѣческаго или, по крайней мѣрѣ, національнаго мотива, или въ ней прозвучало чисто-индивидуальное настроеніе, которое сложилось подъ вліяніемъ капризныхъ случайностей личной жизни и вмѣстѣ съ ней замерло, обогативъ только запасъ рѣдкихъ психологическихъ возможностей. Въ послѣднемъ случаѣ поэзію Лермонтова едва ли стоитъ вызывать съ тихаго кладбища учебной христоматіи.
Педагогическій успѣхъ поэзіи Лермонтова можетъ показаться неожиданнымъ. Принято думать, что Лермонтовъ поэтъ байроновскаго направленія, пѣвецъ разочарованія, а разочарованіе — настроеніе мало приличествующее школьному возрасту и совсѣмъ неудобное для педагога, какъ воспитательное средство. Между тѣмъ, послѣ старика Крылова, кажется, никто изъ русскихъ поэтовъ не оставилъ послѣ себя столько превосходныхъ вещей, доступныхъ выраженію и сердцу учебнаго возраста безъ преждевременныхъ возбужденій, и, притомъ, не въ наивной формѣ басни, а въ видѣ баллады, легенды, историческаго разсказа, молитвы или простаго лирическаго момента. Неожиданно и то, что русскій поэтъ первой половины нашего вѣка сталъ пѣвцомъ разочарованія. Настроеніе, которое въ поэзіи обозначается именемъ великаго англійскаго поэта, сложилось изъ идеаловъ, съ какими западно-европейское общество переступило чрезъ рубежъ XVIIB вѣка, и изъ фактовъ, какіе оно пережило въ началѣ XIX вѣка, — изъ идеаловъ, подававшихъ надежду на невозможность подобныхъ фактовъ, и изъ фактовъ, показавшихъ полную несбыточность этихъ идеаловъ. Байронизмъ — это поэзія развалинъ, пѣснь о кораблекрушеніи. На какихъ развалинахъ сидѣлъ Лермонтовъ? Какой разрушенный Іерусалимъ онъ оплакивалъ? Ни на какихъ и никакого. Въ тѣ годы у насъ бывали несчастія и потрясенія, но ни одного изъ нихъ нельзя назвать крушеніемъ идеаловъ. Старыя вѣрованія, исторически сложившіяся и укрѣпившіяся въ общественномъ сознаніи, уцѣлѣли, а новыя идеи еще не успѣли дозрѣть до общественныхъ идеаловъ и свѣялись, какъ мечты; отдѣльныхъ умовъ, неосторожно отважившихся забѣжать впередъ своего общества. Намъ не приходилось сидѣть на рѣкахъ вавилонскихъ, оплакивая родныя разрушенныя святыни, и даже о пожарѣ Москвы мы вспоминали неохотно, когда вѣжливою и сострадательною рукой брали Парижъ.
Поэзія Лермонтова развивалась довольно своеобразно. Поэтъ не сразу понялъ себя; его настроеніе долго оставалось для него самого загадкой. Это отчасти потому, что Лермонтовъ получилъ очень раннее и одностороннее развитіе, ускорявшееся излишнимъ количествомъ внѣшнихъ возбужденій. Рано пробудившаяся мысль питалась не столько непосредственнымъ наблюденіемъ, сколько усиленнымъ и однообразнымъ чтеніемъ, впечатлѣніями, какія навѣвались поэзіей Пушкина, Гейне, Ламартина и особенно «огромнаго Байрона», съ которымъ онъ уже на 16 году былъ неразлученъ, по свидѣтельству Е. А. Хвостовой. Этимъ нарушена была естественная очередь предметовъ размышленія. То, чѣмъ усиленно возбуждалась ранняя мысль Лермонтова, это были преимущественно предметы, изъ которыхъ слагается жизнь сердца, притомъ, тревожнаго и притязательнаго. Можетъ быть, хорошо начинать жизнь такими предметами; но едва ли правильно начинать ими изученіе жизни. Съ трудомъ разбираясь въ воспринимаемыхъ впечатлѣніяхъ, Лермонтовъ вдумывался въ безпокойное и хаотическое настроеніе, ими навѣвавшееся, рядился въ чужіе костюмы, примѣрялъ къ себѣ героическія позы, вычитанныя у любимыхъ поэтовъ, подбиралъ гримасы, чтобы угадать, которая ему къ лицу, и такимъ образомъ стать на себя похожимъ. Для этой работы особенно много образовъ и пріемовъ дала ему манерная и своенравно-печальная поэзія Байрона и въ этомъ отношеніи ей трудно отказать въ сильномъ вліяніи на нашего поэта. Отъ этихъ театральныхъ ужимокъ осталось на поэтической физіономіи Лермонтова нѣсколько складокъ, слѣдовъ безпорядочнаго литературнаго воспитанія, поддержаннаго дурно воспитаннымъ общественнымъ вкусомъ. До конца своего недолгаго поприща не могъ онъ освободиться отъ привычки кутаться въ свою нарядную печаль, выставлять гной своихъ душевныхъ ранъ, притомъ, напускныхъ или декоративныхъ, трагически демонизировать свою личность, — словомъ, казаться лейбъ-гвардіи гусарскимъ Мефистофелемъ. Было бы большою ошибкой видѣть во всемъ этомъ одинъ бутафорскій приборъ, только чуждыя накладныя краски, которыя съ лѣтами должны были свалиться ветхою чешуей съ поэтическаго подлинника, не оставивъ на немъ своего слѣда. Эти изысканные пріемы поэтическаго творчества появляются у Лермонтова въ такіе ранніе годы, когда усвоенная манера не столько отражаетъ, сколько направляетъ настроеніе души. Поэту уже не вернуть своихъ юныхъ гордыхъ дней; жизнь его пасмурна, какъ солнце осени суровой; онъ умеръ, душа его скорбитъ о годахъ развратныхъ: все это пишетъ не болѣе какъ 15-ти лѣтній мальчикъ, посвящая друзьямъ свою поэму, свои «печальныя мечты, плоды душевной пустоты». Когда успѣлъ пережить всѣ эти нравственные ужасы благовоспитанный и прекрасно учившійся гимназистъ университетскаго благороднаго пансіона? Вторя этому настроенію, въ Корсарѣ, Преступникѣ, Смерти и другихъ пьесахъ тѣхъ лѣтъ (1828—1830 гг.) являются все мрачные образы, печальные или ожесточенные; въ юношескихъ тетрадяхъ поэта уцѣлѣли наброски задуманныхъ драмъ все съ ужасными сюжетами, съ трагическими положеніями. Изъ этихъ образовъ и положеній постепенно складывается типъ, который такъ долго владѣлъ воображеніемъ поэта. Сначала, напримѣръ, въ Портретѣ, Моемъ демонѣ и первомъ очеркѣ Демона (1829 г.) онъ выступаетъ въ неясныхъ общихъ очертаніяхъ и потомъ получаетъ опредѣленный обликъ, даже нѣсколько обликовъ въ цѣломъ рядѣ поэмъ, драмъ и повѣстей, конченныхъ и неконченныхъ. Поэтъ лелѣялъ этотъ типъ, какъ свое любимое поэтическое дѣтище, всматривался въ него, ставилъ его въ разнообразныя позы и обстановки, изображалъ то печальнымъ и влюбленнымъ демономъ, то мстительнымъ русскимъ дворовымъ холопомъ-пугачевцемъ, то дикимъ кавказскимъ* горцемъ, то великосвѣтскимъ игрокомъ, то ипохондрикомъ-художникомъ, то, наконецъ, кавказскимъ офицеромъ-баричемъ изъ высшаго столичнаго свѣта, не знающимъ, куда дѣвать себя отъ скуки. На всѣхъ этихъ изображеніяхъ положена печать той «горькой поэзіи», которую, по выраженію самого поэта, нашъ бѣдный вѣкъ выжималъ изъ сердца ея первыхъ проповѣдниковъ; во всѣхъ нихъ сказывается то чувство житейской нескладицы, противорѣчій людской жизни, которое проходитъ основнымъ мотивомъ въ раннихъ произведеніяхъ Лермонтова. Онъ съ любовью искалъ этихъ противорѣчій и съ наслажденіемъ любовался ими, не отворачиваясь даже отъ самыхъ пошлыхъ, съ такимъ мефистофельскимъ злорадствомъ изображенныхъ имъ въ стихотвореніи Что толку жить. Не даромъ самъ поэтъ сопоставлялъ себя съ своимъ «хладнымъ и суровымъ» демономъ, называя себя зла избранникомъ, который въ жизни зло лишь испыталъ и зломъ веселился; припомнимъ, что первоначально поэтъ думалъ изобразить демона торжествующимъ и жертву его страсти превратить въ духа ада, какъ будто торжество зла тогда болѣе гармонировало съ его эстетическимъ настроеніемъ. Изъ всѣхъ этихъ несродныхъ поэту усилій воображенія и сердца онъ вынесъ, по его словамъ, усталую душу, объятую тьмой и холодомъ, еще далеко не достигнувъ рубежа молодости. Лермонтовъ быстро развивался. Согласно съ привычнымъ направленіемъ своей мысли, онъ и этой небезпримѣрной особенности своего роста придавалъ трагическое значеніе. У него сложился взглядъ на себя, какъ на человѣка, рано отцвѣтшаго и преждевременно созрѣвшаго, успѣвшаго отжить, когда обыкновенно только начинаютъ жить. Любимымъ образомъ, къ которому онъ обращался для своей характеристики, былъ тощій плодъ, до времени созрѣвшій, который сиротой виситъ между цвѣтовъ, не радуя ни глазъ, ни вкуса.
Ужасно старикомъ быть безъ сѣдинъ.
Въ 1832 г., 18-ти лѣтъ отъ роду, Лермонтовъ писалъ въ одномъ дружескомъ письмѣ: «все кончено; я отжилъ, я слишкомъ рано созрѣлъ; далѣе пойдетъ жизнь, въ которой нѣтъ мѣста для чувствъ». Онъ сталъ думать, что пора мечтаній для него миновала, что онъ утратилъ вѣру, отцвѣлъ для наслажденій и потерялъ вкусъ въ нихъ; по крайней мѣрѣ, за годъ до выхода изъ юнкерской школы (1833 г.), мечтая объ офицерскихъ эполетахъ и рисуя планъ своей жизни по окончаніи школьнаго курса, онъ писалъ, что сохранялъ потребность только въ чувственныхъ удовольствіяхъ, въ счастіи осязательномъ, въ такомъ, какое покупается золотомъ и которое можно носить съ собою въ карманѣ, какъ табакерку, чтобы оно только обольщало его чувства, оставляя въ бездѣйствіи его усталую душу. Въ этой печальной повѣсти поэта о своемъ нравственномъ разореніи, конечно, не все дѣйствительный житейскій опытъ, а есть и доля поэтической мечты, есть даже не мало заимствованныхъ со стороны, вычитанныхъ образовъ, принятыхъ за свою собственную мечту. Но мысль, рано и долго питавшаяся такими образами и чувствами, должна была покрыть въ глазахъ поэта людей и вещи тусклымъ свѣтомъ; настроеніе унынія и печали, первоначально навѣвавшееся случайными, хотя бы даже призрачными впечатлѣніями, незамѣтно превращалось въ потребность или въ «печальную привычку сердца», говоря словами поэта. Это настроеніе, столь неблагопріятное для нравственнаго роста поэта, имѣло, однако, благотворное дѣйствіе въ другомъ отношеніи. Утомляемый или возбуждаемый впечатлѣніями, приносимыми со стороны, онъ рано началъ искать пищи для ума въ себѣ самомъ, много передумалъ, о чемъ рѣдко думается въ тѣ годы, выработалъ то умѣнье наблюдать и по наружнымъ примѣтамъ угадывать душевныя состоянія, которое такъ ярко уже блеститъ мѣстами въ его ранней и наивной, но необыкновенно живой и бойкой Повѣсти. Исторію этихъ раннихъ и любимыхъ думъ своихъ, смутныхъ, тревожныхъ и настойчивыхъ, онъ самъ разсказалъ въ стихотвореніи, помѣченномъ 11 іюня 1831 г. (Моя душа, я помню, съ дѣтскихъ лѣтъ). Эта пьеса, которую можно назвать одной изъ первыхъ главъ поэтической автобіографіи Лермонтова, показываетъ, какъ рано выработалась въ немъ та неугомонная, вдумчивая, привычная къ постоянной дѣятельности мысль, участіе которой въ поэтическомъ творчествѣ вмѣстѣ съ удивительно послушнымъ воображеніемъ придаетъ такую своеобразную энергію его поэзіи.
Всегда кипятъ зрѣетъ что-нибудь
Въ моемъ умѣ…
Было бы очень жаль, если бы чувства и манеры ихъ выраженія, рано усвоенныя поэтомъ, дали окончательное направленіе его поэзіи. Эти чувства и манеры были особенностью его поэтическаго воспитанія, а не свойствами его поэтической природы, и послужили только средствомъ для него глубже понять свой талантъ. Ранніе поэтическіе опыты Лермонтова были пробой пера, предварительною черною работой надъ своимъ талантомъ. Странное дѣло!.Чѣмъ настойчивѣе готовился поэтъ къ собственнымъ похоронамъ, чѣмъ больше накоплялся въ его умѣ запасъ мрачныхъ и печальныхъ думъ, тѣмъ чаще прорывались въ его пѣснѣ свѣтлыя ноты, тѣмъ выше поднимался ея тонъ. Это настроеніе довольно рано начинаетъ пробиваться изъ-подъ прежняго и становится особенно замѣтно по выходѣ поэта изъ юнкерской школы (въ 1834 г.), когда онъ вступилъ въ третье десятилѣтіе своей жизни. Лермонтовъ иногда возвращался къ прежнимъ темамъ, перепѣвалъ свои старыя пѣсни подъ ладъ новаго настроенія. Сравните его пьесу 1830 г. Я не люблю тебя съ пьесой 1837 г. Разстались мы. Тема обѣихъ пьесъ одна и та же — слѣдъ, оставленный въ воспоминаніи исчезнувшею сильною привязанностью, но мотивы различны. Въ первой пьесѣ ея образъ, оставшійся въ его душѣ, служитъ ему только безсильнымъ напоминаніемъ умчавшагося сна страстей и мукъ; во второй пьесѣ этотъ образъ сохраняетъ еще часть силы своего подлинника надъ своимъ носителемъ, который не можетъ разлюбить его, какъ призракъ своихъ лучшихъ дней; самый моментъ, схваченный поэтомъ, оттѣненъ нѣсколько различно въ обѣихъ пьесахъ: въ первой это разрывъ, во второй — какъ будто только разлука. Эта перемѣна настроенія сказалась и въ новой развязкѣ, какую далъ поэтъ Демону въ окончательной редакціи поэмы: Тамара не достается навсегда духу-искусителю; ей все прощается за то, что она много страдала и любила. Новое настроеніе выразилось въ цѣломъ рядѣ поэтическихъ образовъ, которые каждый изъ насъ такъ хорошо помнитъ смолоду. Мятежный парусъ, просящій бури, какъ будто въ буряхъ есть покой, пустынныя пальмы, наскучившія своимъ спокойнымъ одиночествомъ и поплатившіяся жизнью за удовлетворенное желаніе порадовать чей-нибудь благосклонный взоръ, дубовый листокъ, оторвавшійся отъ родной вѣтви и на далекой чужбинѣ напрасно просящій пріюта у молодой избалованной чинары, одинокій старый утесъ, тихонько плачущій въ пустынѣ послѣ разлуки съ погостившей у него золотой тучкой, наконецъ, этотъ двойной Сонъ, поражающій красотой скрытой въ немъ печали, въ которомъ онъ, одиноко лежа въ знойной долинѣ Дагестана съ пулей въ груди, видитъ во снѣ, какъ ей среди веселаго пира грезится его трупъ, истекающій кровью въ долинѣ Дагестана, — какъ непохожи эти образы на прежде ласкавшую воображеніе поэта дикую картину бурнаго океана, замерзшаго съ поднятыми волнами, въ театральномъ видѣ мертвеннаго движенія и безпокойства! Въ этихъ образахъ и жажда тревогъ и волненій безъ цѣли, безъ мысли о счастьѣ, просто какъ привычная потребность безпокойнаго сердца, и грустная иронія жизни надъ горделивымъ и самолюбивымъ желаніемъ стать источникомъ счастья и радостей для другихъ, и уединенная грусть о мимолетно скользнувшемъ счастьѣ, и упрекъ безсердечному самодовольству счастливыхъ людей, и безмолвная безъ жалобъ обоюдусторонняя заочная скорбь разрываемаго смертью взаимнаго счастья безъ возможности утѣшить другъ друга въ минуту разлуки, — все мотивы, мало отвѣчающіе эпопеѣ бурныхъ страстей, самодовольной тоски и гордаго страданія, которыми проникнуты раннія произведенія поэта. Наконецъ,.рядъ надменныхъ и себялюбивыхъ героевъ, все пережившихъ и передумавшихъ, брезгливыхъ носителей скуки и презрѣнія къ людямъ и жизни, у которой они взяли все, что хотѣли взять, и которой не дали ничего, что должны были дать, завершается спокойно-грустнымъ библейскимъ образомъ пророка, съ беззлобною скорбью ушедшаго отъ людей, которымъ онъ напрасно проповѣдывалъ любви и правды чистыя ученья. Демоническіе призраки, прежде владѣвшіе воображеніемъ поэта, потомъ стали казаться ему «безумнымъ, страстнымъ, дѣтскимъ бредомъ». То былъ не переломъ въ развитіи поэтическаго творчества, а его очищеніе отъ наносныхъ примѣсей, углубленіе таланта въ самого себя. Новые образы постепенно выступали изъ безпорядочныхъ и смутныхъ юношескихъ видѣній, новые мотивы складывались изъ нестройныхъ порывистыхъ впечатлѣній по мѣрѣ того, какъ зрѣвшая мысль очищала ихъ отъ тяжелаго бреда неустановившейся фантазіи. Лермонтовъ не выращивалъ своей поэзіи изъ поэтическаго зерна, скрытаго въ глубинѣ его духа, а какъ скульпторъ вырѣзывалъ ее изъ безформенной массы сбояхъ представленій и ощущеній, отбрасывая все лишнее. У него не ищите того поэтическаго свѣта, какой бросаетъ поэтъ-философъ "на мірозданіе, чтобы по-своему освѣтить соотношеніе его частей, ихъ стройность или нескладицу, у него нѣтъ поисковъ смысла жизни; но въ ея явленіяхъ онъ искалъ своего собственнаго отраженія, которое помогло бы ему понять самого себя, какъ смотрятся въ зеркало, чтобы уловить выраженіе своего лица. Онъ высматривалъ себя въ разнообразныхъ явленіяхъ природы, подслушивалъ себя въ нестройной разноголосицѣ жизни, перебиралъ одинъ поэтическій мотивъ за другимъ, чтобы угадать, который изъ нихъ есть его собственный, его природная поэтическая гамма, и, подбирая сродные звуки, поэтъ слилъ ихъ въ одно поэтическое созвучіе, которое было отзвукомъ его поэтическаго духа. Это созвучіе, эта лермонтовская поэтическая гамма — грусть, какъ выраженіе не общаго смысла жизни, а только характера личнаго существованія, настроенія единичнаго духа. Лермонтовъ — поэтъ не міросозерцанія, а настроенія, пѣвецъ личной грусти, а не міровой скорби.
Міровая скорбь и личная грусть — между этими настроеніями: больше разницы, чѣмъ между словами, ихъ выражающими. Въ лексиконѣ это синонимы, въ психологіи — почти антитезы. Психическій процессъ, который вводитъ въ состояніе міровой скорби, чаще всего называютъ разочарованіемъ. Разочароваться значитъ утратить вѣру въ свой идеалъ, не самый идеалъ, а только вѣру въ него, выйти изъ его обаянія. Идеалъ, какъ мыслимый и желаемый порядокъ или поэтическій образъ, остается, только исчезаетъ вѣра въ его дѣйствительность или осуществимость. Можно сохранять убѣжденіе въ пригодности извѣстнаго идеала для людей вообще и при этомъ потерять увѣренность, годятся ли эти люди для такого идеала. Когда разрушается самый идеалъ, т.-е. сознается его нелѣпость, тогда наступаетъ не разочарованіе, а отрезвленіе. Но послѣднее состояніе не можетъ быть источникомъ никакой скорби. Отрезвленный радуется торжеству здраваго смысла надъ нелѣпою мечтой; разочарованный скорбитъ о торжествѣ нелѣпой дѣйствительности надъ разумнымъ стремленіемъ. Грусть ни то, ни другое; ея источникъ — не торжество разсудка и не пораженіе идеала. Грусть — чувство довольно простое само по себѣ; но, какъ всѣ такія чувства, она тѣмъ труднѣе поддается анализу. Ее понимаешь, пока чувствуешь, и перестаешь чувствовать, какъ только начнешь разбирать. По крайней мѣрѣ, что такое грусть Лермонтова? Онъ былъ поэтомъ грусти въ полномъ художественномъ смыслѣ этого слова: онъ создалъ грусть, какъ поэтическое настроеніе, изъ тѣхъ разрозненныхъ ея элементовъ, какіе нашелъ въ себѣ самомъ и въ доступномъ его наблюденію житейскомъ оборотѣ. Потому не психологію надобно призывать для объясненія его поэзіи, а его поэзіи можетъ пригодиться для психологическаго изученія того настроенія, которое служило ей источникомъ.
Грусть стала звучать въ пѣснѣ Лермонтова, какъ только онъ началъ пѣть:
И грусти ранняя на мнѣ печать.
Она проходитъ непрерывающимся мотивомъ по всей его поэзіи; сначала заглушаемая звуками, взятыми съ чужаго голоса, она потомъ становится господствующею нотой, хотя и не освобождается вполнѣ отъ этихъ чуждыхъ звуковъ. Нѣкоторыми наружными признаками и переходными моментами своей поэзіи Лермонтовъ близко подходилъ къ разнымъ скорбнымъ міросозерцаніямъ, философскимъ или поэтическимъ, и къ разочарованному презрѣнію жизни и людей, и къ пессимизму, который относится къ міровому порядку, какъ брюзгливый учитель къ торопливому экспромту разсѣяннаго школьника, и къ желчной спазматической тоскѣ Гейне, для которой міръ — досадно-разстроенный музыкальный инструментъ, а жизнь — раздражающая логика противорѣчій. Но все это — цѣлыя міросозерцанія, создающія скорбное настроеніе. Поэзія Лермонтова — только настроеніе безъ притязанія освѣтить міръ какимъ-либо философскимъ или поэтическимъ свѣтомъ, расшириться въ цѣльное міросозерцаніе. Притомъ, нѣкоторыми частями своего психологическаго состава это настроеніе существенно отличается отъ всѣхъ видовъ скорби. Скорбь есть грусть, обостренная досадой на свою причину и охлажденная снисходительнымъ сожалѣніемъ о ней. Грусть есть скорбь, смягченная состраданіемъ къ своей причинѣ, если эта причина — лицо, и согрѣтая любовью къ ней. Скорбѣть значить прощать того, кого готовъ обвинять. Грустить значитъ любить того, кому сострадаешь. Еще дальше грусть отъ міровой скорби. Эта послѣдняя вызывается общею причиной, которая всѣхъ равно касается и если не во всѣхъ возбуждаетъ скорбь, то носителей скорби заставляетъ скорбѣть за всѣхъ. Грусть всегда индивидуальна, вызывается отраженіемъ житейскихъ явленій въ личномъ сознаніи и настроеніи. Но простое по своему психологическому составу, это настроеніе довольно сложно по мотивамъ, его вызывающимъ, и по процессу своего образованія. Люди живутъ счастьемъ или надеждой на счастье. Грусть лишена счастья, не ждетъ, даже не ищетъ его и не жалуется.
У неба счастья не прошу
И молча зло переношу.
Однако, это не есть состояніе равнодушія, наступающее, когда простятся со счастьемъ и всѣми надеждами на него. Это равнодушіе достигается тѣмъ, что перестаютъ любить, чего не удалось добиться, заставляютъ себя думать, что не стоить желать, на что напрасно надѣялись. И въ грусти теряютъ надежду достигнуть желаемаго и любимаго и даже мирятся съ этою безнадежностью, но по теряютъ ни любви, ни желанія. Что же любятъ и зачѣмъ желаютъ? А желаютъ, чтобы было что любить, и любятъ самое это желаніе. Потребность любить создаетъ любимые предметы; жизнь можетъ уничтожить ихъ, но потребность остается, какъ «печальная привычна сердца». Человѣкъ не легко поддается ударамъ судьбы или капризамъ случая; бороться съ ними — его нравственная гордость. Его любовь можно заставить отказаться отъ всего любимаго и даже примириться съ утратой, съ своимъ горемъ, но нельзя заставить отказаться отъ самой себя, совершить самоубійство; когда ничего не останется любить, она обратится на самой себя, будетъ любить свое собственное горе. Странное и, можетъ быть, не совсѣмъ нормальное состояніе, но довольно обыкновенное въ дѣйствительности. Такъ мужъ продолжаетъ любить жену, покинувшую его для другаго; такъ вдова ходить на кладбище на свиданіе съ своимъ покойникомъ. Что продолжаютъ они любить? Конечно, не чужую любовницу и не скелетъ, засыпанный землей. Оба они продолжаютъ любить свое прежнее чувство, которымъ жили и которымъ не хотятъ поступиться: одна — въ угоду произволу смерти, другой — въ угоду произволу чужаго сердца. Въ сильномъ и негибкомъ характерѣ это чувство можетъ такъ исключительно сосредоточиться на одномъ впечатлѣніи, что дальнѣйшія только напоминаютъ и освѣжаютъ его, не вытѣсняя, хотя бы давно уже не существовало предмета, его произведшаго. Эта мономанія сердца съ поэтическою силой выражена Лермонтовымъ въ стихотвореніи Нѣтъ, не тебя такъ пылко я люблю:
Въ твоихъ чертахъ ищу черты другія,
Въ устахъ живыхъ — уста давно нѣмыя.
Наконецъ, какъ часто плачутъ, чтобы не тосковать, и грустятъ, чтобы не злиться! Значитъ, въ грусти, какъ и въ слезахъ, есть что-то примиряющее и утѣшающее. Вызываемая потребностью продолжить погибшее счастье или замѣнить не сбывшееся, она сама становится нравственною потребностью, какъ средство борьбы съ невзгодами и обманами жизни.
… Сладость есть
Во всемъ, что не сбылось…
Усиліями сердца можно усладить я горечь обманутыхъ надеждъ. Правда, все это напоминаетъ медвѣдя, который съ голода сосетъ собственную лапу. Но чѣмъ ненормальнѣе такой діэты настроеніе печальнаго поэта, влюбляющагося въ собственную печаль? Человѣкъ, пережившій опустошеніе своей нравственной жизни, не умѣя вновь населить ее, старается наполнить ее печалью объ этомъ запустѣніи, чтобы какимъ-нибудь стимуломъ поддержать въ себѣ падающую энергію. Никто изъ насъ никогда не забудетъ одной изъ послѣднихъ пьесъ Лермонтова, которая всегда останется единственной по неподражаемому сочетанію энергическаго чувства жизни съ глубокою, скрытою грустью, — пьесы, которая своимъ стихомъ почти освобождаетъ композитора отъ труда подбирать мотивы и звуки при ея переложеніи на ноты: это — стихотвореніе Выхожу одинъ я на дорогу. Трудно найти въ поэзіи болѣе поэтическое изображеніе духа, утратившаго все, чѣмъ возбуждалась его дѣятельность, но «охранившаго жажду самой дѣятельности, одной дѣятельности, простой, безпредметной. Не уцѣлѣло ни надеждъ, ни даже сожалѣній; усталая душа ищетъ только покоя, но не мертваго; въ вѣчномъ снѣ ей хотѣлось бы сохранить біеніе сердца и воспріимчивость любимыхъ внѣшнихъ впечатлѣній. Грусть и есть такое состояніе чувства, когда оно, утративъ свой предметъ, но сохранивъ свою энергію и отъ того страдая, не ищетъ новаго предмета и не только примиряется съ утратой, но и находитъ себѣ пищу въ самомъ этомъ страданіи. Примиреніе достигается мыслью о неизбѣжности утраты и внутреннимъ удовлетвореніемъ, какое доставляетъ стойкое чувство. Въ этомъ моментѣ грусть встрѣчается и расходится съ радостью: послѣдняя есть чувство удовольствія отъ достиженія желаемаго; первая есть ощущеніе удовольствія отъ мысли, что необходимо лишеніе и что его должно перенести. И такъ, источникъ грусти — не торжество нелѣпой дѣйствительности надъ разумомъ и не протестъ послѣдняго противъ первой, а торжество печальнаго сердца надъ своею печалью, примиряющее съ грустною дѣйствительностью. Такова, по крайней мѣрѣ, грусть въ поэтической обработкѣ Лермонтова.
Какъ и подъ какими вліяніями сложилось такое настроеніе поэта? Своимъ происхожденіемъ оно тѣсно соприкасается съ нравственною исторіей нашего общества. Поэзія Лермонтова всегда останется любопытнымъ психологическимъ явленіемъ и никогда не утратитъ своихъ художественныхъ красотъ; но она имѣетъ еще значеніе важнаго историческаго симптома. Лермонтовъ — поэтъ по преимуществу лирическій; его творчество воспроизводило почти исключительно жизнь сердца и касалось трудно-уловимыхъ ея мотивовъ. Господствующее мѣсто среди мотивовъ этой жизни занимаетъ личное счастье. Вопросъ объ этомъ счастьѣ, о томъ, въ чемъ оно состоитъ и какъ достигается, всегда составлялъ! важную и тревожную задачу для человѣческаго сердца. Поэзія Лермонтова подходила къ этому вопросу съ обратной его стороны, съ изнанки, если можно такъ выразиться: она пыталась указать, въ чемъ не слѣдуетъ искать счастья и какъ можно безъ него обойтись. Нынѣ вопросъ о счастьѣ не любятъ ставить во всемъ его объемѣ. Составъ счастья такъ осложнился, что не выдержалъ прежней своей цѣльности и распался на разнообразные свои элементы, на спеціальности. Въ обществѣ говорятъ о богатствѣ, гигіенѣ, гражданскихъ добродѣтеляхъ, талантахъ, успѣхахъ по службѣ или среди женщинъ; говорить о счастьѣ вообще позволяется только очень молодымъ дѣвицамъ, притомъ, лишь монологически, подобно профессору, при общемъ молчаніи аудиторіи, да и это допускается лишь потому, что за однѣми дѣвицами оставлена пока право быть наивными въ обществѣ. Въ составъ счастья вошла столько разнообразныхъ благъ, что самый смѣлый эвдемоническій аппетитъ не надѣется сладить со всѣми. Каждый, смотря по напряженію и растяжимости своихъ желаній, выбираетъ себѣ какое-либо одно благо или подбираетъ нѣсколько сподручныхъ благъ и на ихъ достиженіи вырабатываетъ силы своего ума и сердца, разучивая болѣе или менѣе высокую октаву счастья. Поверхностный и всеобъемлющій, т.-е. за все хватающійся дилеттантизмъ признанъ неудобнымъ и въ сердечной жизни, какъ во всякой другой; въ интересѣ техническаго успѣха, рядомъ съ раздѣленіемъ труда усиливается и спеціализація наслажденій. Тагъ, стремленіе къ счастью раздробилось на отдѣльныя житейскія охоты, своего рода спорты сердца. Самое слово счастье стало непопулярно; потеряло свое прежнее обаяніе и пріобрѣло специфическій, немного приторный запахъ женскаго института. Это потому, что надъ счастьемъ много смѣялись легкомысленные люди, а люди серьезные перестали ясно понимать значеніе этого слова. Но если пострадали ясность пониманія и цѣльность вкуса счастья, то культъ его сохранилъ прежнюю силу. Не всѣ отчетливо понимаютъ, что такое счастье вообще; но то конкретное, что разумѣютъ подъ этимъ словомъ, тѣ спеціальныя блага, которыя выбираетъ себѣ каждый изъ общаго запаса счастья, составляютъ смыслъ, цѣль и сильнѣйшій стимулъ личнаго существованія. Идею счастья мы прививаемъ къ своему сознанію воспитаніемъ, оправдываемъ общимъ мнѣніемъ людей, наконецъ, извиняемъ всѣми инстинктами своей природы. Разрушьте эту идею, и мы перестанемъ понимать, для чего родимся и живемъ на свѣтѣ. Мы менѣе огорчаемся, когда безуспѣшно ищемъ счастья, чѣмъ когда не находимъ его тамъ, гдѣ искали. Такъ жаждущіе въ знойной пустынѣ болѣе удовлетворяются раздражающимъ призракомъ воды, чѣмъ простою мыслью, что воды нѣтъ. Отсутствіе счастья дѣлаетъ насъ менѣе несчастными, чѣмъ его невозможность.
Были, однако, сострадательныя попытки освободить людей отъ идолослуженія этой идеѣ, заставить ихъ усиліями ума и сердца, напряженною работой надъ своею волей отказаться отъ личнаго земнаго счастья, какъ отъ обязательной цѣли жизни, священной заповѣди блаженства. Одинъ изъ процессовъ этой эмансипаціи отъ ига счастья особенно знакомъ каждому изъ насъ. Съ наименьшимъ трудомъ удается эта работа простымъ вѣрующимъ христіанамъ. Они не знаютъ ни философскихъ, ни физіологическихъ оправданій ученія объ эвдемонизмѣ, о житейскомъ благополучіи, а воспитаніе въ духѣ долга и смиренія регулируетъ у нихъ дѣятельность инстинктовъ. Такъ создается очень простой и ясный взглядъ на жизнь. Правило жизни — самоотверженіе. Не міръ своими благами обязанъ служить притязаніямъ лица, а лицо своими дѣлами обязано оправдать свое появленіе въ мірѣ. Страданіе признается благодатнымъ призывомъ къ этому оправданію, а житейская радость — напоминаніемъ о ея незаслуженности. Христіанинъ растворяетъ горечь страданія отрадною мыслью о подвигѣ терпѣнія и сдерживаетъ радость чувствомъ благодарности за незаслуженную милость. Эта радость сквозь слезы и есть христіанская грусть, замѣняющая личное счастье. Христіанская грусть слагается изъ мысли, что личное существованіе должно служить цѣлямъ міроваго порядка, слѣдовать путямъ Провидѣнія, и изъ чувства, что мое личное существованіе не оправдываетъ этого назначенія; значитъ, она слагается изъ идеи долга и чувства смиренія. Говоримъ о христіанской грусти не по нравственному христіанскому вѣроученію, которое учитъ не грустить, а надѣяться и любить;разумѣемъ грусть, какою она является въ домашней практикѣ христіанской жизни, терпимой христіанскимъ нравоученіемъ. Неподражаемо-просто и ясно выразилъ эту практическую христіанскую грусть истовый древнерусскій христіанинъ царь Алексѣй Михайловичъ, когда писалъ, утѣшая одного своего боярина въ его семейномъ горѣ: „И тебѣ, боярину нашему и слугѣ, и дѣтямъ твоимъ черезмѣру не скорбѣть, а нельзя, чтобъ не поскорбѣть и не прослезиться, и прослезиться надобно, да мѣру, чтобъ Бога наипаче не прогнѣвать“.
Поэтическая грусть Лермонтова была художественнымъ отголоскомъ этой практической русско-христіанской грусти, хотя и не близкимъ къ своему источнику. Она и достигалась болѣе извилистымъ и труднымъ путемъ. Лермонтовъ родился и выросъ въ средѣ, въ которой житейскія условія воспитали неумѣренную жажду личнаго счастья. Лучи образованія, искусственно и не всегда толково проведенные въ эту среду, возбудили, но не направили ея сонной мысли, не научили ее человѣчнѣе понимать людскія отношенія. Напротивъ, они сдѣлали ее самоувѣреннѣе притязательнѣе и развили въ ней гастрономію личнаго счастья изысканными приправами; его стали искать не въ однихъ матеріальныхъ благахъ, не въ одной безцѣльной власти надъ ближнимъ: науки и искусства, міровой порядокъ и само Провидѣніе обязаны были служить ему подъ опасеніемъ быть наказанными за ослушаніе сердитымъ пессимизмомъ и невѣріемъ, со стороны такого прихотливаго и раздражительнаго міросозерцанія. Среди искусственной юридической и хозяйственной обстановки, доставлявшей много досуга, но мало побужденій къ размышленію, цѣлыя поколѣнія образованныхъ господъ и госпожъ питались такимъ міросозерцаніемъ, жертвуя прямыми своими интересами и обязанностями усиліямъ воспитать въ своей средѣ безукоризненные образцы тонкаго вкуса и изысканнаго общежитія. Эти поколѣнія и создали ту удивительную культуру сердца, которая утонченностью и ненужностью воспитанныхъ ею чувствъ т соединенныхъ съ крайне-неустойчивою нервною и морально!» системой, такъ напоминаетъ старинную барскую теплицу съ ея дорогою и прихотливою флорой, способною занять ботаника только развѣ тѣмъ, что она служила удачнымъ опытомъ борьбы съ климатомъ и хозяйственнымъ смысломъ. По лучшимъ произведеніямъ нашей беллетристики пятидесятыхъ и шестидесятыхъ годовъ еще памятны превосходно изображенные обращики этой тепличной, нервной, сантиментально-вялой и нравственно-уступчивой культуры.
Сильному уму не много нужно было усилій, чтобы понять противорѣчія столь искусственно сложившейся и хрупкой среды. Лермонтовъ сталъ къ ней въ двусмысленное отношеніе. Родившись въ ней и привыкнувъ дышать ея воздухомъ, онъ не возставалъ противъ коренныхъ ея недостатковъ; напротивъ, онъ усвоилъ много дурныхъ ея привычекъ и понятій, что дѣлало столь непріятнымъ его характеръ, какъ и его обращеніе съ людьми. Рѣдко платятъ такую тяжелую дань предразсудкамъ и порокамъ своей среды, какую заплатилъ Лермонтовъ. Онъ былъ блестящею иллюстраціей и печальнымъ оправданіемъ пушкинскаго Поэта, въ минуты бездѣлья, пока божественный глаголъ не касался его слуха, умѣлъ быть ничтожнѣй всѣхъ ничтожныхъ дѣтей міра или, по крайней мѣрѣ, любилъ такимъ казаться. Но при такомъ практическомъ примиреніи съ воспитавшею его средой тѣмъ неодолимѣе было его нравственное отчужденіе отъ нея. Онъ какъ будто мстилъ ей за противныя жертвы, какія принужденъ былъ ей принести, и при каждой оглядкѣ на себя въ немъ вспыхивала горькая досада на это общество, подобная той, какую въ увѣчномъ человѣкѣ вызываетъ причина его увѣчья при каждомъ ощущеніи причиняемой имъ неловкости. Поэтъ
…по праву мести
Сталъ унижать толпу, подъ видомъ лести.
По его признанію, общество всегда казалось ему собраніемъ людей безчувственныхъ, самолюбивыхъ въ высшей степени и полныхъ зависти, къ которымъ онъ съ безграничнымъ презрѣніемъ обращалъ свою ненависть. При видѣ этого «надменнаго, глупаго свѣта съ его красивой пустотой» какъ ему хотѣлось дерзко бросить ему въ глаза желѣзный стихъ, облитый горечью и злостью! Но Лермонтову не изъ чего было выковать такой стихъ и онъ не сталъ сатирикомъ. Въ его стихѣ иногда звучала сатирическая нота, онъ былъ способенъ на злую и горькую остроту, но былъ лишенъ той острой горечи и злости, какою необходимо полить сатирическій стихъ. У Лермонтова было слишкомъ много лиризма, подъ дѣйствіемъ котораго сатирическій мотивъ растворялся въ элегическую жалобу, какъ это случилось съ его Думой. Очень рано и выразительно сказалась эта связь сатирическаго негодованія съ ослаблявшею его грустью въ одной мимолетной замѣткѣ 16-ти лѣтняго поэта, уцѣлѣвшей въ его тетради 1830 года: «въ слѣдующей сатирѣ всѣхъ разругать и одну грустную строфу». А потомъ, во имя чего возсталъ бы Лермонтовъ противъ порядковъ, нравовъ и понятій современнаго общества, но имя какихъ правилъ и идеаловъ? Ни вокругъ себя, ни въ себѣ самомъ не находилъ онъ элементовъ, изъ которыхъ можно было бы составить такія правила и идеалы; ни наблюденіе, ни собственное міросозерцаніе не давали ему положительной сатирической темы, безъ которой сатира превращается въ досужее зубоскальство. Лучшее, что онъ могъ заимствовать у своего общества, была все та же эстетическая культура сердца, замѣнявшая нравственныя правила тонкими чувствами, общественные и другіе идеалы — мечтами о личномъ счастьѣ. Онъ возмущался противъ общества, среди котораго вращался, но мирился съ общежитіемъ, къ которому привыкъ.
Я любилъ
Всѣ обольщенья свѣта, но не свѣтъ.
Однако, онъ чувствовалъ, что этими обольщеніями онъ нравственно связанъ и съ самимъ нелюбимымъ свѣтомъ, и не могъ порвать этой связи, хотя порой и стыдился ея. Отъ этого свѣта вмѣстѣ съ понятіями и привычками унаслѣдовалъ онъ и раннюю возбужденность чувствъ, которой самъ дивился и которой любилъ надѣлять своихъ героевъ: трехъ лѣтъ онъ плакалъ, растроганный пѣснью матери, десяти лѣтъ былъ уже влюбленъ. Ему тяжело было поднимать сатирическій бичъ на это общежитіе, хотя порой онъ и хлесталъ имъ самое общество и даже страдалъ за это. Ему пришлось бы бить по собственнымъ больнымъ мѣстамъ, до которыхъ и безъ того было больно дотронуться. Не имѣя силъ бичевать испорченное общежитіе, съ которымъ онъ такъ тѣсно соприкасался, онъ обратилъ печальную мысль на болѣзни, которыми самъ заразился чрезъ это соприкосновеніе. Эта печаль прошла двѣ фазы въ своемъ развитіи. Первая была порой бурнаго и ожесточеннаго разочарованія. Прежде всего, своею тревожною мыслью и тонкимъ чутьемъ поэтъ постигъ пустоту и призрачность тѣхъ благъ, изъ которыхъ люди его общества строили свое личное счастье и въ которыхъ онъ самъ искалъ его.
И презиралъ онъ этотъ міръ ничтожный,
Гдѣ жизнь — измѣнъ взаимныхъ вѣчныхъ рядъ,
Гдѣ радость и печаль — все призракъ ложный,
Гдѣ память о добрѣ и злѣ — все ядъ.
Это зрѣлище развѣяло его собственныя юношескія мечты и отравило ему вкусъ жизни. Бывало, и онъ молилъ о счастьѣ. Теперь
…тягостно мнѣ счастье стало,
Какъ для царя вѣнецъ.
Послѣ, незадолго до смерти, въ Валерикѣ, поражающемъ сосредоточенною и жесткою печалью, которую такъ рѣдко выдерживалъ Лермонтовъ, онъ въ сжатой, какъ бы схематической исповѣди изложилъ ходъ своего разочарованія, послѣдовательными моментами котораго были: любовь, страданіе, безплодное раскаяніе и, наконецъ, холодное размышленіе, убившее послѣдній цвѣтъ жизни. Невозможно счастье, такъ и не нужно его, — таковъ былъ нѣсколько надменный и дѣтски-капризный выводъ, вынесенный поэтомъ изъ первыхъ житейскихъ испытаній. Но эти самыя утраты и пораженія «сердца, обманутаго жизнью», помогли поэту одержать важную побѣду надъ своимъ самомнѣніемъ. Вѣрный духу и міросозерцанію своей среды, онъ началъ сознательную жизнь мыслью, что онъ — центръ и душа міроваго порядка. Въ одномъ письмѣ 18-ти-лѣтній философъ, размышляя о своемъ «я», писалъ, что ему страшно подумать о томъ днѣ, когда онъ не будетъ въ состояніи сказать: я, и что при этой мысли весь міръ превращается для него въ комъ грязи. Теперь онъ сталъ скромнѣе и въ Думѣ пропѣлъ похоронную пѣсню ничтожному поколѣнію, къ которому принадлежалъ самъ. Эта побѣда облегчила ему переходъ въ новую фазу его печальнаго настроенія, въ состояніе примиренія съ своею печалью. Онъ переставалъ волноваться и скорбѣть о своей «пустынной душѣ», опустошенной «бурями рока», и понемногу населялъ ее мирными желаніями и чувствами. Наскучивъ бурями природы и страстей, онъ начиналъ любить
Поутру ясную погоду,
Подъ-вечеръ тихій разговоръ.
Присматриваясь къ этимъ мирнымъ явленіямъ природы и къ тихимъ разговорамъ людей, онъ сталъ чувствовать, что и счастье можетъ онъ постигнуть на землѣ, и въ небесахъ видитъ Бога. Счастье возможно, только надобно сберечь способность быть счастливымъ, а если она утрачена, слѣдуетъ довольствоваться пониманіемъ счастья: такъ переиначился теперь прежній взглядъ поэта. Изъ этого признанія возможности счастья и изъ сознанія своей личной неспособности къ нему и слагалась грусть Лермонтова, какой проникнуты стихотворенія послѣднихъ шести-семи лѣтъ его жизни.
Теперь можетъ показаться страннымъ и непонятнымъ процессъ, которымъ развивалось поэтическое настроеніе Лермонтова. Это развитіе, конечно, направлялось особенностями личнаго характера и воспитанія поэта и характеромъ среды, изъ которой онъ вышелъ и которая его воспитала. Изысканно-тонкія чувства и мечтательныя страданія, черезъ которыя прошла поэзія Лермонтова, прежде чѣмъ нашла и усвоила свое настоящее настроеніе, теперь на многихъ, пожалуй, произведутъ впечатлѣніе досужихъ затѣй стараго барства, и нужно уже историческое изученіе, чтобы понять ихъ смыслъ и происхожденіе. Но самое настроеніе этой поэзіи совершенно понятно и безъ историческаго комментарія. Основная струна его звучитъ и теперь въ нашей жизни, какъ звучала вокругъ Лермонтова. Она слышна въ господствующемъ топѣ русской пѣсни — не веселомъ и не печальномъ, а грустномъ. Ея тону отвѣчаетъ и обстановка, въ какой она поется. Всмотритесь въ какой угодно пейзажъ русской природы: веселъ онъ или печаленъ? Ни то, ни другое: онъ грустенъ. Пройдите любую галлерею русской живописи и вдумайтесь въ то впечатлѣніе, какое изъ нея выносите: весело оно ни печально? Какъ будто немного весело и немного печально: это значитъ, что оно грустно. Вы усиливаетесь припомнить, что гдѣ-то было уже выражено это впечатлѣніе, что русская кисть на этихъ полотнахъ только иллюстрировала и воспроизводила въ подробностяхъ какую-то знакомую вамъ общую картину русской природы и жизни, произведшую на васъ то же самое впечатлѣніе, немного веселое и немного печальное, — и вспоминаете Родину Лермонтова. Личное чувство поэта само по себѣ, независимо отъ его поэтической обработки, не болѣе какъ психологическое явленіе. Но если оно отвѣчаетъ настроенію народа, то поэзія, согрѣтая этимъ чувствомъ, становится явленіемъ народной жизни, историческимъ фактомъ. Религіозное воспитаніе нашего народа придало этому настроенію особую окраску, вывело его изъ области чувства и превратило въ нравственное правило, въ преданность судьбѣ, т.-е. волѣ Божіей. Это — русское настроеніе, не восточное, не азіатское, а національное русское. На Западѣ знаютъ и понимаютъ эту резиньяцію; но тамъ она — спорадическое явленіе личной жизни и не переживалась, какъ народное настроеніе. На Востокѣ къ такому настроенію примѣшивается вялая, безнадежная опущенность мысли и изъ этой смѣси образуется грубый психологическій составъ, называемый фатализмомъ. Народу, которому пришлось стоять между безнадежнымъ Востокомъ и самоувѣреннымъ Западомъ, досталось на долю выработать настроеніе, проникнутое надеждой, но безъ самоувѣренности, а только съ вѣрой. Поэзія Лермонтова, освобождаясь отъ разочарованія, навѣяннаго жизнью свѣтскаго общества, на послѣдней ступени своего развитія близко подошла къ этому національно-религіозному настроенію и его грусть начала пріобрѣтать оттѣнокъ поэтической резиньяціи, становилась художественнымъ выраженіемъ того стиха молитвы, который служитъ формулой русскаго религіознаго настроенія: да будетъ воля Твоя. Никакой христіанскій народъ своимъ бытомъ, всею своею исторіей не прочувствовалъ этого стиха такъ глубоко, какъ русскій, и ни одинъ русскій поэтъ доселѣ не былъ такъ способенъ глубоко проникнуться этимъ народнымъ чувствомъ и дать ему художественное выраженіе, какъ Лермонтовъ.