Груша (Краснова)/ДО
| ← Шарманщикъ | Груша : Изъ деревенскихъ портретовъ | Забитая свекровь → |
| Источникъ: Краснова Е. А. Разсказы. — СПб: Типографія бр. Пателеевыхъ, 1896. — С. 261. |
I[править]
Если вы спросите у нея, какъ ее зовутъ, она непремѣнно потупится и отвѣтитъ вполголоса:
— Уграфеной, — сильно напирая на букву «у».
У насъ ее зовутъ Грушей, въ деревнѣ больше Уграфеной или Груняшкой, а городская прислуга, среди которой она живетъ, дала ей кромѣ того прозвище «Игрушечки». Но на игрушечку она очень мало похожа. Развѣ что на одну изъ тѣхъ дешевыхъ, неладно скроенныхъ, но крѣпко сшитыхъ и пестро размалеванныхъ игрушекъ, что продаются на деревенскихъ ярмаркахъ. Небольшого роста, крѣпко, но дурно сложенная, съ фигурой ребенка, несмотря на свои пятнадцать лѣтъ, Груша очень некрасива. Во всемъ лицѣ у нея только и есть хорошаго, что глаза — небольшіе, но умные, живые, красиваго, голубого цвѣта, съ густыми, темными рѣсницами. Брови были бы тоже хороши, если бы ихъ не спутала оспа. Груша замѣтно рябая. Въ довершеніе всего, лѣтомъ солнце наводитъ темный лакъ на ея лицо и шею, а ея жесткіе, точно конскій хвостъ, волосы при этомъ выгораютъ и отливаютъ тѣми особенными, бѣлесовато-рыжими тѣнями, которыя только на головахъ крестьянскихъ дѣтей и увидишь. Они всегда заплетены въ тощую косичку, перевязанную кумачной кромкой или тесемкой, подобранной Богъ знаетъ гдѣ.
Несмотря на все это, лицо у Груши пріятное и симпатичное, а когда она смѣется, что случается часто, все оно точно освѣщается. Въ своемъ будничномъ, ситцевомъ платьѣ съ бѣлыми рукавами и съ ниткой голубыхъ бусъ на шеѣ, она всего лучше. Но что она съ собой дѣлаетъ въ праздничные дни! Надѣнетъ ярко-красное «хранцузское» платье съ желтыми разводами, намажетъ голову деревяннымъ масломъ, повяжется платкомъ-картой своей родной московской губерніи, или еще того хуже, нарядится въ «баску», позаимствованную у какой-нибудь городской горничной, и ходитъ цѣлый день, шурша немилосердно накрахмаленной юбкой, на подобіе гремучей змѣи, стуча огромными башмаками, распространяющими запахъ дегтя на всю усадьбу.
Но въ праздникъ-ли, въ будни, Груша всегда поетъ.
Она не можетъ жить безъ пѣсни, какъ лѣсная птица, которая начинаетъ чирикать, какъ только пробудитъ ее утро на зеленой вѣткѣ. Только съ наступленіемъ осени птицы перестаютъ пѣть и щебетать, а Груша и зимой, конечно, не перестаетъ, я въ этомъ увѣрена, хотя зимой ея не вижу.
Груша — дочь старосты изъ ближайшей деревни. Деревня бѣдная, а староста чуть-ли не всѣхъ бѣднѣе и потому каждое лѣто, когда мы пріѣзжаемъ къ себѣ въ имѣніе, съ удовольствіемъ отпускаетъ свою дочь къ намъ. У насъ исполняетъ она роль не то помощницы горничной, не то судомойки, а главнымъ образомъ роль козла отпущенія для всей остальной прислуги, привозимой изъ Петербурга. Чего только не дѣлаетъ Груша, куда только ее не посылаютъ! И она никогда ни отъ чего не отказывается, ничѣмъ не тяготится и успѣваетъ еще каждый день сбѣгать домой въ деревню, или въ лѣсъ за орѣхами, или въ поле за щавелемъ.
Но гдѣ бы она ни была, что бы она ни дѣлала — она всегда поетъ.
— Уграфена, подь доложи барышнѣ: молъ, скотница яйца принесла.
— Груша, а Груша, очисти картофель. Да растопки наколи.
— Груняшка, спросико-сь, станутъ брать ягоды, ай нѣтъ?
— Груша, никакъ старостинъ быкъ у насъ опять на овсѣ? Выгоняй скорѣй.
Въ отвѣтъ на это изъ высокой клумбы, разросшейся среди двора, раздается звонкая пѣсня:
На томъ-ли полѣ серебристомъ |
Это Груша чиститъ самоваръ подъ бузиною.
II[править]
Груша страстно любитъ природу и восхищается всѣмъ, что видитъ въ лѣсу и въ полѣ.
— Ужь и пахнутъ же эти ландуши. Рай Господень! — говоритъ она, уткнувши свой курносый носъ въ букетъ свѣжихъ цвѣтовъ, которые мы съ ней собираемъ въ чащѣ молодыхъ дубковъ и орѣшника.
Непосредственно вслѣдъ за «ландушами», Грушинъ восторгъ возбуждаетъ гнѣздышко, отысканное въ густой травѣ ея зоркими глазами.
— Матушка, каки махоньки яички. Уродитъ же Господь… Гляньте, Катерина Ондревна: голубенькія, чисто какъ небеса! И съ пятнышками.
Я подхожу и любуюсь яичками. Груша на нихъ просто не насмотрится.
— Катерина Ондревна, — спрашиваетъ она неожиданно, — а у зайца какія яички?
— Что ты, Груша, развѣ заяцъ несетъ яйца?
— То-то мнѣ и думатца — не несетъ… А у насъ, въ деревнѣ, говорятъ, несетъ…
Груша стоитъ въ раздумьѣ, поднявъ голову и прикрывши глаза рукой. Ея губы раскрыты, лобъ наморщился, она что-то соображаетъ.
— А что теперь во всякой деревнѣ солнушко такъ-то высоко, ай нѣтъ? — спрашиваетъ она.
— Въ нашемъ краю, во всякой, а въ дальнихъ странахъ разно, гдѣ встаетъ, гдѣ ложится.
— Вѣдь во всякой деревнѣ свое солнушко? — говоритъ Груша живо.
— Какъ свое солнышко?
— А такъ, что колько деревень, только и солнушекъ.
Съ удивленіемъ и съ интересомъ слушаетъ она мое объясненіе. Ея голубые глаза, не сморгнувъ, смотрятъ на солнце, съ удвоеннымъ восхищеніемъ.
— Стало быть, одно оно красное, на весь бѣлый свѣтъ! — восклицаетъ она. — Всѣхъ любитъ милосердное, всѣмъ-то всѣмъ православнымъ хрестьянамъ[1] свѣтитъ!
Груша просто растрогана этимъ извѣстіемъ.
— А «тьвѣтовъ»-то, «тьвѣтовъ» сколько на полѣ, — замѣчаетъ она вслѣдъ затѣмъ. — Ишь, кукушкины слезки (Груша произноситъ кукуштины слести) скоро тьвѣсти (цвѣсти) начнутъ!
— А вотъ и кукушка кукуетъ. Слышишь, Груша?
— Это она уттаво кукуетъ, Катерина Ондревна, что ее мать прокляла! — объявляетъ Груша бойко.
— Что за вздоръ!
— Нѣтъ, правда, Катерина Ондревна, ей Богу. Она прежде человѣкомъ была и согрѣшила. Ее мать прокляла, вотъ она съ тѣхъ поръ и кукуетъ, — говоритъ Груша съ убѣжденіемъ, набивая ротъ щавелемъ.
Ей непріятно, что я не вѣрю такой всѣмъ извѣстной вещи и, чтобы прекратить разговоръ, она затягиваетъ во все горло, продолжая собирать щавель:
У полѣнницы, у дровъ, |
III[править]
Вѣритъ Груша всему, но преимущественно нелѣпымъ извѣстіямъ. Однажды застаю ее въ горѣ. Она сидитъ на ступенькахъ кухоннаго крыльца и, медленно вытирая тарелку толстымъ полотенцемъ, перекинутымъ черезъ плечо, заливается слезами.
— Груша, кто тебя обидѣлъ?
Изъ кухни раздается громкій смѣхъ и чей-то звонкій голосъ кричитъ мнѣ въ окно:
— Это она объ Амурѣ, Катерина Андреевна!
— Это еще что?
Груша кладетъ тарелку на колѣни и рыдаетъ неутѣшно.
— Груша, да что съ тобой, наконецъ?
— Да неужто-жь это правда?
— Что правда?
— Сказываютъ у насъ въ деревнѣ-ѣ… всѣхъ шпитонцевъ у отцовъ-матерей отымутъ, на Умуръ погонятъ… Умуръ, чтобы заселять… Да неужто-жь?..
— И объ этомъ ты плачешь? — Кто это тебѣ навралъ?
— У насъ, Катерина Ондревна, шпитонцы всѣ, у моего тяти — и Кузька, и Анютка… и во всей деревнѣ у всѣхъ шпитонцы… и всѣхъ-то сказываютъ, вышелъ приказъ на Умуръ, чтобы заселять…
— Никто этого не приказывалъ, успокойся! Все врутъ.
— Врутъ? — переспрашиваетъ Груша, утираясь концомъ кухоннаго полотенца. — И вправду и въ вѣдомостяхъ вы не читали?
— Я тебѣ говорю, вздоръ. Ни въ какихъ вѣдомостяхъ этого нѣтъ.
Груша сейчасъ же вѣритъ; она успокоивается совсѣмъ и отправляется на кухню съ тарелкой. Ее встрѣчаетъ дружный хохотъ, и черезъ минуту въ кухнѣ уже звенитъ посуда, и раздается топотъ пляшущихъ босыхъ ногъ и громкая пѣсня:
Какъ пошла наша Параша |
IV[править]
Недаромъ извѣстіе о заселеніи «Умура» питомцами такъ печалитъ Грушу: изо всѣхъ своихъ братьевъ и сестеръ она одна уцѣлѣла, всѣ остальные умерли, и въ ея семьѣ только и есть питомцы. Не успѣетъ обыкновенно Груша сообщить, что «мамѣ Богъ далъ» — что случается почти каждый годъ, — какъ уже слышишь, что новорожденный померъ и «тятя повезъ маму въ Москву за питомцемъ». Питомцы тоже умираютъ, но не всѣ, и какимъ-то чудомъ въ семьѣ старосты уцѣлѣлъ Иванъ, теперь уже взрослый парень, да Кузька и Анютка. Я говорю чудомъ потому, что даже въ деревнѣ считается, что у Марѳы-старостихи «тяжелая рука» на дѣтей — не въ томъ смыслѣ, чтобы она ихъ била, а потому что у нея дѣти не живутъ. По моимъ личнымъ наблюденіямъ, эта тяжелая рука объясняется тѣмъ, что Марѳа отличается не совсѣмъ обыкновенной глупостью и такимъ пристрастіемъ къ грязи, какое и въ деревнѣ рѣдкость. Между прочими спасительными взглядами на физическое воспитаніе она строго придерживается того правила, что до шести недѣль грѣхъ ребенка мыть. Впрочемъ, это въ деревнѣ принято вездѣ. Такой искусъ грязи выдерживаютъ, конечно, немногія дѣти, но разъ что выдержатъ, послѣ этого на всю остальную жизнь отличаются особенной прочностью и толстокожестью. А потому и Груша, и Кузька, и Анютка очень крѣпкія, рѣзвыя и здоровыя дѣти.
Груша нѣжно привязана къ своему родимому дому и къ семьѣ. Домъ ея чуть не самая кривая изба во всей деревнѣ, сарай совсѣмъ разваливается, а овинъ похожъ на огромное птичье пугало, пристроенное притомъ же совсѣмъ не къ мѣсту, потому что и птицъ пугать не къ чему: въ огородѣ произростаетъ одинъ хрѣнъ.
Отецъ Груши, очень умный и плутоватый мужикъ, несмотря на весь свой умъ и изворотливость, за которую его даже прозвали въ деревнѣ «Налимомъ», никакъ не можетъ поправиться, не то что разбогатѣть.
— Счастья Богъ не далъ! — говорятъ про него мужики.
Кромѣ жены Марѳы, Груши да двухъ питомцевъ, у старосты живетъ его отецъ, сѣдой, сгорбленный старикъ, непомѣрно старый, но всегда занятый какой-нибудь работой. Въ деревнѣ онъ спеціально извѣстенъ подъ названіемъ «дѣдушки, который вѣкъ свой доживаетъ».
— Кто это тамъ у васъ, на гумнѣ, сѣно ворошитъ?
— А дѣдушка… Вѣкъ свой доживаетъ… — говоритъ Груша.
— Это твой отецъ, Иванъ Сергѣевичъ?
— Да-съ… дѣдушка… вѣкъ свой доживаетъ.
И самъ дѣдушка тоже:
— Здравствуй, дѣдушка! Какъ поживаешь?
— Живу, матушка, помаленьку… вѣкъ свой доживаю…
Дѣдушку Груша любитъ (отчего не любить!), но тятю особенно. Его больше всѣхъ изо всей семьи.
Ужь которое трехлѣтіе выбираютъ его въ старосты, значитъ — міръ доволенъ. А между тѣмъ нѣтъ ни одного мужика на деревнѣ, который бы не зналъ и не разсказывалъ про старосту тьму тьмущую разныхъ скверныхъ исторій, расписывая его воромъ и мошенникомъ.
— А къ чему у него ваши подрѣза, матушка, прижились? Сроду онъ съ подрѣзами не ѣздилъ, а теперь что? — говоритъ мнѣ одинъ.
— Видѣлъ я ваши книжки у старосты на прошлой недѣлѣ, — замѣчаетъ другой. — На папиросы рветъ.
— Онъ и не куритъ, тятя мой! — раздается неожиданно негодующій голосъ Груши.
И, обругавши говорящаго «какъ не надо быть хуже», она съ достоинствомъ удаляется въ кухню, откуда ее вызвали обличительные голоса.
На бѣду, у старосты есть кума среди нашей прислуги и довольно вліятельная кума. Онъ постоянно проводитъ свои досуги въ нашей усадьбѣ и принимаетъ участіе во многомъ, что здѣсь происходитъ. А потому на него безпрестанно сваливаются всякіе недочеты, пропажи и провинности, къ сожалѣнію, иногда не безъ основанія…
— Гдѣ новый хомутъ, ну, гдѣ? И опять же отчего прошлогоднихъ подковъ половины нѣтъ?
— Вотъ извольте спросить у старосты! — значительно говоритъ кучеръ.
— Да что же староста? Вѣдь ты смотришь за лошадьми и за конюшней, а не онъ!
— И опять — гдѣ наши веревки? — укоризненно продолжаетъ мой Яковъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на мои слова. — Прачкѣ не на чемъ бѣлье вѣшать… а толстѣющія были веревки изъ Петербурха навезены… А съ этой вонъ самой телѣги заднія колеса гдѣ? У старосты, все у старосты!
Тутъ ужь, если Груша слышитъ, она является вся дрожащая, глубоко взволнованная. Ея глаза полны слезъ, несвязно и сбивчиво начинаетъ она защищать тятю, сообщая кстати, гдѣ видѣла веревки, кому понадобились колеса и т. д. Она клянется и божится, что на тятю все врутъ, хотя и помнитъ смутно, что веревки и колеса и въ самомъ дѣлѣ какъ будто у тяти. Какъ бы то ни было, нападки на тятю повергаютъ ее въ такое неутѣшное состояніе, что самая пѣсня, которую она затягиваетъ по привычкѣ вслѣдъ за этимъ, звучитъ печально и заунывно и свидѣтельствуетъ о ея скорбномъ настроеніи.
Матушка неро́дная — |
V[править]
Лѣтомъ первое Грушино удовольствіе — купаться.
Подъ самой деревней, гдѣ Груша родилась и выросла, протекаетъ небольшая, но очень хорошенькая рѣчка, мѣстами глубокая, мѣстами довольно широкая, повсюду свѣтлая и прозрачная. Течетъ она, безпрестанно извиваясь, среди душистыхъ луговъ, которые совершенно заливаетъ весной; по ея берегамъ густо растетъ ольха, заплетенная хмѣлемъ. Дно вездѣ ровное, песчаное, рѣчка веселая, быстрая и кишитъ рыбой, которой въ нашемъ краю не ловятъ («Какъ ты ее достанешь? Вѣдь она въ водѣ», — говорятъ наши предпріимчивые мужики, почесываясь). Прилетаютъ туда бѣлыя чайки съ сосѣдняго озера, качаются на водѣ выводки дикихъ утокъ, плаваютъ круглые, жесткіе листья и бѣлые цвѣты водяной нимфы. Въ песчаныхъ берегахъ вьютъ себѣ гнѣзда полевыя ласточки, надъ прибрежными травами кружатся блестящія стрекозки, а деревенскіе ребята все лѣто безпрестанно копошатся въ теплой водѣ.
Груша съ дѣтства плаваетъ, какъ рыба, умѣетъ нырять и продѣлывать всякіе фокусы въ водѣ, напримѣръ, долго идти подъ водой съ огромнымъ камнемъ въ рукахъ, который въ водѣ «легокъ будто перышко, а на волю не пущаетъ».
Первобытный костюмъ Грушѣ особенно милъ и удобенъ. Она никогда не бываетъ такъ невозмутимо развязна и самоувѣренна, какъ въ тѣ минуты, когда все ея платье лежитъ на берегу, въ травѣ. Прикрывая рукою глаза отъ солнца, она безмятежно прогуливается по берегу безъ всякаго одѣянія, кромѣ снурка съ крестомъ на шеѣ, вся коричневая, точно загорѣлая съ ногъ до головы. Такія прогулки Груша предпринимаетъ, чтобы разглядѣть, гдѣ больше распустилось «бѣлыхъ тьвѣтовъ» или куда дѣлись утки, которыя «ровно быдто спустились неподалечку», а иногда даже и затѣмъ, чтобы убѣдиться, нѣтъ-ли гдѣ по близости пастуховъ или косцовъ, присутствіе которыхъ непріятно барышнѣ. О собственномъ уединеніи въ такихъ случаяхъ она не помышляетъ, — ей рѣшительно все равно.
Однажды, когда Груша сорвала большой листъ водяной нимфы и, заслонившись имъ отъ солнца, бойко побѣжала по берегу безъ всякой другой одежды, меня поразило ея сходство съ краснокожимъ дикаремъ, изъ тѣхъ, что изображаютъ обыкновенно на картинкахъ къ романамъ Купера или Майнъ-Рида. Недоставало только пучка перьевъ на макушкѣ головы, а то было бы полное сходство.
Въ водѣ Грушей овладѣваетъ буйный восторгъ. Она плещется, взвизгиваетъ, поминутно выходитъ на берегъ и бросается въ воду со всего размаха или схватываетъ пригоршни песка и неистово третъ себя этимъ пескомъ. Сходство ея съ краснокожимъ дикаремъ продолжаетъ меня поражать.
— Груша, что ты дѣлаешь?
— А пескомъ моюсь, Катерина Ондревна, — говоритъ Груша совершенно просто и естественно и продолжаетъ растирать себя съ такимъ ожесточеніемъ, точно она самоваръ, который ей предстоитъ вычистить.
И затѣмъ, вся облѣпленная пескомъ, красная, буйная, она стремительно бѣжитъ въ рѣку, расплескивая воду во всѣ стороны блестящими брызгами и распугивая стаи рыбокъ, играющихъ на солнцѣ.
— Гляньте, гляньте, какъ я на спинкѣ поплыву! — кричитъ она съ азартомъ.
— Будетъ тебѣ. Вылѣзай!
— Еще маленечко! Гляньте, гляньте, какъ я нырну!
Но едва она вышла изъ воды, какъ уже одѣта и сейчасъ же принимается собирать дудки или щавель, напѣвая вполголоса:
Бѣдный ры-ы-царь, все стри-и-митца, |
VI[править]
Какая-то сердобольная барышня, прожившая три зимы по сосѣдству съ Грушиной родной деревней, выучила Грушу читать и писать. Груша, вообще, любитъ читать, но всего больше правятся ей пѣсенники и сказки. Сборникъ народныхъ пѣсень, который я ей подарила, занялъ ее необыкновенно. Особенно обрадовалась она, когда нашла тамъ нѣсколько знакомыхъ ей пѣсень.
— Наши самыя, деревенскія пѣсни! — говорила она, сіяя.
Замѣчательно, что у Груши прекрасный музыкальный слухъ и память. Всякія мелодіи она запоминаетъ удивительно быстро и никогда не фальшивитъ. Слова ей даются также очень легко, но со словами она обращается безбожно и фразировки въ пѣніи не признаетъ.
Вспомни, Со-ни-чка, дру-ужо… |
раздается на дворѣ во все горло, затѣмъ отворяется дверь, и среди внезапно наступившаго молчанія звенитъ посуда, которую Груша разставляетъ въ буфетѣ. Потомъ опять отворяется дверь и со двора немедленно доносится продолженіе:
…чикъ, |
Само собою разумѣется, что излюбленное Грушей чтеніе только укореняетъ всѣ ея безчисленныя суевѣрія и утверждаетъ ее въ твердой вѣрѣ во всевозможную чертовщину. Домовой, огненный змѣй, русалки — для нея живыя лица, въ существованіи которыхъ она нимало не сомнѣвается. Кромѣ того вѣритъ она еще множеству всякихъ небылицъ и часто приходится въ этомъ убѣждаться.
Напримѣръ, спитъ она обыкновенно, засунувши голову подъ подушку, и во снѣ кричитъ благимъ матомъ, вскакиваетъ и мечется по своей постели.
— Груша! зачѣмъ ты покрываешь голову одѣяломъ, да еще засовываешь подъ подушку?
— Такъ лучше.
— Какъ лучше, когда ты всю ночь кричишь? Вѣдь этакъ ты задохнешься когда-нибудь.
— Это не уттаво, Катерина Ондревна.
— Какъ не оттого? Навѣрно оттого. Ты себя душишь.
— Нѣтъ, не уттаво, — упрямо повторяетъ Груша. — Все уттаво, что у меня два духа, — прибавляетъ она, понизивъ голосъ, печально.
— Что такое?
— Два духа у меня: одинъ спитъ, другой кричитъ. Вотъ что! А бываетъ и домовой. Какъ онъ начнетъ, какъ начнетъ… Ужь извѣстно, онъ все по ночамъ ходитъ. Тятю разъ за ноги съ лавки стащилъ.
— Вѣрно очень былъ пьянъ, твой тятя.
— Нукъ чтожь, что былъ пьянъ! — обижается Груша. — Праздникъ былъ, никакъ Покровъ. Вотъ его домовой въ тѣ поры съ лавки, да объ полъ.
— Не домовой стащилъ, а самъ съ лавки пьяный свалился.
— Батюшки, да неужто вы не вѣрите? — спрашиваетъ Груша въ изумленіи и, помолчавъ немного, говоритъ. — Вотъ опять бѣлыя женшыны бываютъ. Тятя видѣлъ.
— Вѣрно тоже пь…
— Тверезый, Катерина Ондревна, ей Богу тверезый! Еще за водкой только поѣхалъ. Солнышко только-только сѣло, зоря погасла, а онъ изъ кабака-то домой на лошади и ѣдетъ, водку везетъ. Кума мы угощали на Илью. И только вотъ тятя до колдобины доѣхалъ, гдѣ скотину поятъ, а она подъ кустомъ и сидитъ.
— Кто? скотина?
— Нѣ-ѣтъ, бѣлая-то это сама. Сперва тятя подумалъ — можетъ баба — и закричалъ громкимъ голосомъ: «ты кто, — человѣкъ, ай — баба?» А она молчитъ… Опять онъ: «человѣкъ ты хрещеный, ай — баба?» А она все молчитъ. Тутъ ужь онъ какъ хлестнетъ лошадь и поскакалъ. А лѣсъ-то какъ загудетъ за имъ, какъ загудетъ!.. Такъ у его кажный волосъ на головѣ сталъ. Ужь очень испужался!
Тѣ сказки, гдѣ она находитъ своихъ любезныхъ домовыхъ и «бѣлыхъ женщинъ», пользуются ея особеннымъ довѣріемъ.
Съ наступленіемъ осени, когда ночи становятся длинныя и темныя, а вѣтеръ воетъ въ трубахъ и шумитъ деревьями, фантазія Груши особенно разыгрывается, и она непремѣнно разсказываетъ собравшейся прислугѣ страшныя исторіи про разныхъ бѣглыхъ каторжниковъ, проживающихъ будто бы въ казенномъ лѣсу, около насъ, про разбойниковъ и т. д. Сама она вѣритъ своимъ разсказамъ больше всѣхъ.
— Вотъ и у Стараго Стана парень на дорогу выходитъ, сказываютъ.
— И пущай его выходитъ, коли ему на мѣстѣ не сидится, — говоритъ поваръ.
— Такъ зря, что-ли, онъ выходитъ? — огрызается Груша. — Грабитъ, народъ убиваетъ — вотъ что, а не то, чтобы такъ. Вонъ намедни кабатчикъ нашъ ѣхалъ. Такъ онъ узналъ его. Вышелъ къ ему: «э, ты, — говоритъ, — свой. Своихъ не трону». А это дѣйствительно, что изъ нашей онъ деревни — Ѳедька Буранъ, бѣглый.
— Для чего 6ѣглый?
— А такъ что земли у его нѣтъ, роду племени нѣтъ. Днемъ побирается Христа ради, а ночью на дорогу выходитъ. Совсѣмъ безтолковый парень, ни на что не годный. Даже въ солдаты и то его не взяли. Самъ опредѣлился, вольноопредѣляющій былъ. А теперь грабитъ.
— Да ты видѣла?
— Что мнѣ видѣть? Люди говорятъ.
Груша пускается въ подробности и такъ убѣждаетъ, не то, чтобы слушателей, но главное слушательницъ, въ близкомъ сосѣдствѣ грабителя Ѳедьки Бурана, что горничная и прачка отъ страха рѣшаются лечь на одной кровати, а подъ кровать посадить Забіяку — всегда грязную, мохнатую дворняжку. Груша сама присоединяется къ ихъ компаніи, но передъ отходомъ ко сну беретъ гармонію и старается разогнать всеобщія опасенія, отплясывая во всю мочь и припѣвая съ необычайнымъ ухарствомъ:
Шелъ я верхомъ, шелъ я низомъ — |
VII[править]
Груша, вообще, очень мало цивилизовалась, да и грамота привилась къ ней поверхностно. Который годъ проводитъ она каждое лѣто въ нашемъ домѣ, а перемѣнъ въ ней очень немного. Съ одной стороны, она все такъ-же проста и независима, какъ была — и слава Богу! Съ другой, почти такъ-же неуклюжа и преисполнена дикихъ понятій, какъ прежде. Она не научилась ни умываться, ни правильнѣе говорить. «Ничаво» и «уттаво» попрежнему входятъ въ ея лексиконъ. Она привыкла ѣсть макароны и рубленное мясо, очень полюбила пуддинги и кремы, но ѣсть эти вещи не руками и не облизывать тарелки со всѣхъ сторонъ — такъ и не привыкла. Ужасныя накрахмаленныя «баски» и огромные кожаные башмаки — единственные признаки ея внѣшней цивилизаціи. Впрочемъ, башмаки она бережетъ и, если грязно, ходитъ босикомъ, напечатлѣвая слѣды своихъ ногъ по всему дому.
Всего замѣчательнѣе то, что пребываніе у насъ, среди обстановки совершенно другого рода, чѣмъ у себя дома, не наводитъ ея ни на какія сравненія или размышленія, не поселяетъ въ ней никакого недовольства, не возбуждаетъ никакихъ стремленій… Проживши у насъ четыре мѣсяца, она совершенно просто и спокойно, безъ всякаго сожалѣнія, оставляетъ свою свѣтлую комнату, постель, обильную пищу и сравнительно легкую работу и возвращается домой — въ душную черную избу, гдѣ приходится скудно и скверно ѣсть и сидѣть чуть не полгода взаперти, а остальное время работать не шутя. Груша любитъ свою семью и свою родную деревню; къ намъ она тоже привязана, и никакихъ больше соображеній у нея нѣтъ. Весной она радуется нашему пріѣзду, осенью она не безъ удовольствія возвращается домой.
— Ну вотъ, Груша, осень на дворѣ. Скоро мы уѣдемъ.
— Дай Богъ, въ часъ добрый, Катерина Ондревна!
— Стало быть, ты теперь домой вернешься?
— Домой.
— Много дѣла теперь будетъ?
— Да что дѣла! Молотить — безъ меня убмолотили. Вотъ рожь только подсѣвать на муку. А потомъ картошку рыть станемъ, ленъ трепать на пряжу. Зимой мы съ мамой пряжу прядемъ, холсты дѣлаемъ. Зимой-то больше что-жь дѣлать? Въ избѣ духота, ночь… Мужики, тѣ почитай всѣ зиму спятъ: кто на лавкахъ, кто на печи. Дѣдушка на всю зиму на печку заберется, уйдетъ.
— А ты что?
— Я-то? Да вотъ прясть да холсты ткать съ мамой. Концы вышивать къ полотенцамъ. Еще-то что-жь?.. На волѣ-то не пройдешь. Небось, снѣгъ засыпетъ, что и пути-дороги не сыщешь. Къ рѣкѣ проѣхать за водой, и то съ лошадью разъ пятокъ провалишься. Все въ избѣ и сидишь, али бы на завалинкѣ. Опять же темно скоро, спать рано ложимся — финогену (т. е. фотогену, керосину) не напасешься.
— Скучно вѣдь, Груша?
— Какъ не скучно! А другой разъ ничего. Въ избу набьемся, дѣвки всѣ вмѣстѣ, сами прядемъ, а сами сказки сказываемъ, пѣсни поемъ. Тутъ насъ не разонать — тако веселье.
При этомъ воспоминаніи лицо Груши распускается въ улыбку, а пѣсня такъ и просится у нея на волю; я прекращаю разговоръ и ухожу, тѣмъ болѣе, что Грушу уже зовутъ отовсюду.
— Груша-а, а Груша! поди, погляди, который часъ.
— Оглохла ты, что-ли, Уграфена? Который разъ тебя спрашиваю, ты куда вѣникъ-то запропастила?
— Груняшка, барыня кличетъ жаровню разводить!
— Груша, ступай, надергай моркови. Живѣй!
Съ минуту Груша стоитъ въ нерѣшимости, какъ бы недоумѣвая, на какой призывъ слѣдуетъ ей откликнуться. Затѣмъ она вдругъ стремительно срывается съ мѣста и несется черезъ дворъ. По всей вѣроятности, она положила прежде всего надергать моркови, ибо черезъ минуту съ огорода доносится звонкая пѣсня:
«Ты, милашка, бѣлый свѣтъ, |
Примѣчанія[править]
- ↑ Т. е. христіанамъ, что, къ слову сказать, у Груши значитъ также крестьянамъ, такъ что христіанинъ и крестьянинъ по ея понятію одно и тоже.