1874.[править]
ГЯУРЪ,
отрывокъ изъ турецкой повѣсти 1).
ЛОРДА БАЙРОНА.[править]
Страданія бросаютъ тѣнь
На грусть, на радости былыя,
И не взойдетъ ухъ ясный день!
И встрѣтитъ жизнь, утративъ сладость,
Безъ горя грусть, безъ счастія радость.
Муръ.
ПЕРЕВЕЛЪ
РАЗМѢРОМЪ ПОДЛИННИКА
В. А. ПЕТРОВЪ.
Изданіе второе.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Эдуарда Гоппе. Вознесенскій просп., д. № 53.
Трудъ этотъ посвящается САМУИЛУ РОДЖЕРСУ,
какъ слабое выраженіе искреннѣйшаго удивленія къ его таланту, уваженія къ характеру и благодарности за его дружбу, признательнымъ и преданнымъ ему слугою.
Лондонъ, мая 1813 г.
Повѣсть, заключающаяся въ этихъ несвязныхъ отрывкахъ, основана на происшествіи, встрѣчающемся теперь на Востокѣ несравненно рѣже, чѣмъ въ старыя времена; и тамъ уже женщины сдѣлались гораздо осторожнѣе, а христіане болѣе ловки, или менѣе предпріимчивы. Полный разсказъ заключалъ въ себѣ описаніе участи молодой невольницы, брошенной, по обычаю мусульманъ, за невѣрность, въ море. Смерть нечастной была отомщена ея любовникомъ, молодымъ венеціянцемъ. Происшествіе это случилось во времена Венеціянской республики, когда она владѣла семью островами и когда, со вступленіемъ русскихъ въ Морею, были изгнаны опустошавшіе ее арнауты. Майноты, не имѣя болѣе возможности грабить Мизитру, отпали и это было поводомъ къ совершенному опустошенію Мореи и къ тѣмъ ужаснымъ, съ обѣихъ сторонъ, жестокостямъ, которыя даже въ лѣтописяхъ правовѣрныхъ считаются безпримѣрными2).
Ни дуновенье вѣтерка
Не зыбитъ волнъ издалека
Предъ Аѳинянина холмомъ.3)
Бѣлѣя издали кругомъ,
Могила эта на скалѣ
Привѣтствуетъ корабль во мглѣ,
Плывущій къ родинѣ его; —
Онъ край рожденья своего
Напрасно спасъ; когда-жъ такой
Опять тутъ явится герой?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прекрасный край! Съ улыбкой тамъ
Привѣтъ счастливымъ островамъ
Шлетъ каждый времени сезонъ.
Ихъ чудный видъ, со всѣхъ сторонъ,
Смотря съ высотъ Колонскихъ горъ,
Плѣняетъ сердце, тѣшитъ взоръ
И прелесть, множествомъ красотъ,
Уединенью придаетъ.
Тамъ Океанъ — на всемъ челѣ
Въ его морщинахъ, какъ въ стеклѣ,
Отражена окрестность скалъ,
И этихъ рѣзвыхъ волнъ Кристалъ,
Схвативши съ ними неба сводъ,
Омылъ весь рай восточныхъ водъ;
Когда же легкій вѣтерокъ
Встревожитъ синей глади-токъ
И на крылахъ порхнетъ къ цвѣтамъ,
То какъ отрадно станетъ намъ,
Вдыхая въ грудь издалека
Благоуханье вѣтерка.
Тамъ на скалахъ и межъ холмовъ
Султанша — роза соловьевъ4).
Предъ нею тысячь пѣсней звонъ,
Далеко воздухъ оглашонъ —
И распускаясь, въ щеляхъ скалъ,
Она краснѣетъ отъ похвалъ.
Царицу эту — перлъ межъ розъ —
Жалѣетъ вѣтръ, щадитъ морозъ,
И какъ владычицу садовъ,
Вдали отъ запада снѣговъ,
Зефиръ голубитъ круглый годъ.
И вотъ, взамѣнъ своихъ красотъ.
Поднявъ головку къ небесамъ,
Она возноситъ ѳиміамъ
И въ благодарность, средь громадъ,
Къ нимъ шлетъ со вздохомъ ароматъ.
Какъ много лѣтнихъ тамъ цвѣтовъ,
Какъ много тѣнистыхъ кустовъ,
Благопріятныхъ для любви;
Какъ много гротовъ… но, увы!
Тамъ на травѣ, какъ изумрудъ,
Пирата отдыхъ и пріютъ.
Когда въ засадѣ съ челнокомъ
Чей-либо парусъ подъ кустомъ
Онъ ждетъ до той поры, пока
Вдали гитара моряка 5)
Не зазвучитъ и не взойдетъ
Звѣзда вечерняя на сводъ;
Тогда въ тѣни прибрежныхъ скалъ.
Чуть разсѣкая сонный валъ,
На добычу стремится онъ —
И не аккордъ — несется стонъ.
Не странно-ль, — гдѣ природой храмъ
Съ любовью избранъ былъ богамъ
И гдѣ разлито безъ заботъ
Такое множество красотъ,
Тамъ человѣкъ разрушилъ край
И обратилъ въ пустыню рай!
Повсюду грубая нога
Ожесточеннаго врага
Попрала нѣжные цвѣты,
Хотя ростятъ ихъ не труды: —
Они свободные цвѣтутъ,
Предупреждая всякій трудъ,
И только просятъ у людей
Не отрывать ихъ отъ стеблей.
Не странно-ль, — гдѣ во всемъ покой,
Тамъ страсть бушуетъ, тамъ разбой.
Насиліе со всѣхъ сторонъ
И край прекрасный помрачонъ!
Какъ-бы бѣжалъ изъ ада бѣсъ,
Свергъ Серафимовъ онъ съ небесъ
И нагло на престолъ возсѣлъ!
Какъ этотъ край — любви удѣлъ —
Обворожительно хорошъ,
Такъ гнусенъ варваровъ грабежъ.
Кто въ выраженье мертвеца6)
Всмотрѣлся въ первый день конца —
Въ послѣдній день тревогъ и мукъ,
Пока еще не сгладилъ вдругъ
Перстъ разрушенія черты
Въ немъ пережившей красоты,
Тотъ замѣчалъ-ли у него
Восторгъ покоя одного.
Всю кротость ангела въ чертахъ
И нѣжность смерти на щекахъ?
Когда-бъ знобящій, впалый глазъ
Безъ слезъ и искры не угасъ;
Когда-бъ лобъ блѣдный не носилъ
Печать безстрастія могилъ
Вселяя въ нашу душу страхъ,
Какъ-будто каждый въ тотъ-же прахъ,
Въ то состоянье перейдетъ,
Что созерцаетъ безъ заботъ.
Да, еслибъ не было все то
Одно мгновеніе — ничто,
Онъ не призналъ бы смерти силъ!
Такъ нѣженъ, тихъ, прекрасенъ, милъ
Хотя и смертію открытъ,
Тотъ первый и послѣдній видъ.
Таковъ видъ этихъ береговъ,
Видъ мертвой Греціи таковъ.
Такъ безмятежно-холодна,
Такъ дивно-мертвенна она;
Но весь дрожишь, — души въ ней нѣтъ,
Ея краса — предсмертный цвѣтъ
Не исчезающій съ душой, —
То миловидность смерти злой, —
Краса зловѣщая съ однимъ
Румянцемъ грустнымъ, гробовымъ, —
Послѣдней мысли яркій лучъ,
Души сіянье изъ-за тучъ,
Предъ разрушеніемъ завѣтъ,
Увядшихъ чувствъ прощальный свѣтъ,
Огонь заженный въ небесахъ,
Но онъ, свѣтя, не грѣетъ прахъ.
Отчизна истинныхъ мужей,
Гдѣ каждый гротъ и лугъ полей
Свободы колыбелью былъ,
Иль въ мрачномъ гробѣ славу скрылъ!
Величья прахъ! Ужель герой
Такъ мало бросилъ за собой?
Трусливый рабъ! поди ко мнѣ:
Не Термопилы-ль въ сторонѣ?
Вотъ плещетъ синій рядъ валовъ —
Отродье доблестныхъ отцовъ —
Скорѣй припомни, отвѣчай:
Какое море, что за край?
Заливъ у Саламина скалъ! —
Возстань, отбей ты ихъ вассалъ!
О тѣхъ мѣстахъ уже не разъ
Вела исторія разсказъ;
Изъ пепла праотцевъ твоихъ
Добудь ты искру духа ихъ,
И если тутъ падешь ты самъ,
Прибавить имя къ именамъ,
Дрожь наводящимъ на враговъ.
Оставь надежду для сыновъ,
Оставь имъ славу и тогда
Они умрутъ, но безъ стыла.
Разъ начатый за вольность бой,
Завѣщанный въ семьѣ родной
Отцовской кровью предъ врагомъ,
Всегда кончаютъ торжествомъ.
Внимай Эллада! въ вѣковой
Твоей исторіи живой
Гласятъ страницы прежнихъ лѣтъ
О подвигахъ сыновъ побѣдъ,
Межъ тѣмъ, какъ многіе подъ рядъ
Въ пыли забвенія лежатъ,
Оставя въ омутѣ временъ
Лишь пирамиды безъ именъ!
Твоихъ героевъ и вождей
Сто кратъ прочнѣе мавзолей —
Утесы на землѣ родной!
Хотя, такъ суждено судьбой,
И тутъ ужъ время — наше зло —
Съ могилъ ихъ камни разнесло,
Тамъ муза путнику въ горахъ
Не умершихъ укажетъ прахъ!
Напрасно было бъ вспоминать
И шагъ за шагомъ исчислять,
Какъ ты изъ славы пала въ, срамъ,
Довольно вѣдь извѣстно намъ,
Что врагъ въ тебѣ упавшій духъ
Не уничтожилъ разомъ — вдругъ.
Да, — униженіемъ однимъ
Проложенъ путь цѣпямъ твоимъ.
Что перескажетъ тотъ порой,
Кто посѣщаетъ берегъ твой?
Нѣтъ ни легенды старины,
Ни даже темы у страны,
Чтобъ музу также вдохновить,
Какъ въ тѣ вѣка, когда здѣсь жить
Шелъ, не стѣсняя никого,
Достойный края твоего.
Сердца взмужавшія въ горахъ
И души пылкія въ бояхъ
Могли-бъ вести твоихъ сыновъ
На славный подвигъ, на враговъ,
Не ползая, въ избыткѣ силъ,
Отъ колыбелей до могилъ,
Какъ жалкій рабъ, — нѣтъ, рабъ раба!
Не привлекаетъ ихъ борьба:
Здѣсь равнодушье ко всему;
Склонясь къ пороку одному
Они срамятъ собой людей;
Въ нихъ нѣтъ ни духа дикарей.
Ни полныхъ мужествомъ сердецъ,
Ни чувствъ свободы наконецъ!
Но, промышляя плутовствомъ
И древней хитростью, кругомъ
Они по гаванямъ снуютъ
И, по пословицѣ, лишь тутъ
Лукавый грекъ все тотъ же грекъ,
Какимъ онъ былъ прославленъ вѣкъ.
Свободы тщетенъ зовъ къ рабамъ,
Къ сроднившимся съ бичемъ сердцамъ:
Она не можетъ имъ сама
Поднять ихъ шеи изъ ярма!
О горѣ Греціи я вновь
Не стану тратить больше словъ,
Но разскажу здѣсь случай я
И каждый, слушая меня,
Пойметъ, что было въ первый разъ,
Когда услышалъ я разсказъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ложится тѣнь отъ мрачныхъ скалъ
На моря синяго Кристалъ",
Рыбакъ, казалось, видитъ въ ней
Майнота барку межъ зыбей;
Боясь за легкій свой каикъ8),
Хотя къ опасностямъ привыкъ,
Заливъ, украдкой, подъ скалой
Минуетъ онъ во мглѣ ночной:
Уставъ на ловлѣ отъ трудовъ
Рыбакъ гребетъ до береговъ,
При блескѣ звѣздъ, весломъ своимъ,
И Портъ-Леоне передъ нимъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Кто на караковомъ конѣ9)
Какъ громъ несется въ сторонѣ?
Лишь раздаются отъ копытъ
Удары стали о гранитъ
И эхо гротовъ вторитъ вдругъ
За скокомъ скокъ, за стукомъ стукъ.
Покрытъ весь пѣной конь лихой,
Какъ будто море предъ грозой;
Но спитъ усталая волна,
Лишь грудь встревожена одна —
У ѣздока покоя нѣтъ.
Нагрянетъ здѣсь гроза чуть свѣтъ,
А валъ волнуется слабѣй,
Чѣмъ кровь, гяуръ, въ груди твоей.
«Тебя не знаю, весь твой родъ
Не стоитъ злобы и заботъ,
Но вижу то въ лицѣ твоемъ,
Что время не сотретъ крыломъ.
На блѣдномъ лбу замѣтенъ слѣдъ
Борьбы страстей и страшныхъ бѣдъ;
Хотя опущенъ дикій взоръ,
А ты летишь, какъ метеоръ,
Но ясно вижу — ты одинъ
Изъ тѣхъ, кого Османа сынъ
Убьетъ при встрѣчѣ роковой,
Иль избѣжитъ онъ встрѣчъ съ тобой.
Впередъ — впередъ спѣшилъ до горъ
И вслѣдъ за нимъ летѣлъ мой взоръ.
Хотя несясь, какъ ночи бѣсъ
Уже онъ съ глазъ моихъ исчезъ,
Но странный видъ его — онъ самъ
Во мнѣ волненье вызвалъ тамъ;
И долго, долго у меня
Въ ушахъ гремѣлъ галопъ коня.
Вотъ онъ пришпорилъ скакуна,
Но нѣтъ пути: скала одна
Предъ нимъ надъ бездной роковой;
Летитъ и — скрылся за скалой;
Бѣглецъ не радъ глазамъ моимъ —
Не даромъ я слѣдилъ за нимъ;
Тутъ слишкомъ яркою тогда
Казалась всякая звѣзда.
„Онъ скачетъ, на скаку назадъ
Какъ-бы послѣдній бросилъ взглядъ,
На мигъ коня сдержалъ рукой,
Далъ перевесть духъ спертый свой;
На мигъ встаетъ на стремя онъ, —
Зачѣмъ взглянулъ за небосклонъ,
Чрезъ рощу лавровъ подъ горой?
Тамъ съ мусульманскою луной
Блеститъ огнями минаретъ.
Хотя тюфенка10) звуковъ нѣтъ,
Но залпъ замѣтенъ мусульманъ.
Сегодня конченъ Рамазанъ;
Сегодня праздникъ Байрамъ
И всюду радость видна тамъ;
Сегодня къ ночи… кто такой?
Зачѣмъ въ одеждѣ ты чужой,
Съ ужасной злобою въ чертахъ?
Есть развѣ дѣло, что въ горахъ,
То остановишься, то вновь
Бѣжишь, свою волнуя кровь?“
Остановился — и во мглѣ
То страхъ, то злоба на челѣ.
Подобный гнѣвъ не краска лицъ,
Но блѣдность мрамора гробницъ.
Потупя свой суровый взглядъ
Онъ поднялъ руку и назадъ
Грозитъ со злобой кулакомъ,
Какъ будто затрудняясь въ томъ:
Бѣжать, иль вновь летѣть къ врагу.
Конь, сдержанный на всемъ бѣгу,
Заржалъ — и вдругъ у ѣздока
Внизъ опустилася рука»,
Эфесъ меча сжимаетъ онъ —
Внезапный острой стали звонъ
Его задумчивость прервалъ,
И онъ, очнувшись, задрожалъ,
Какъ пробужденный въ часъ ночной
Внезапно крикнувшей совой.
Опять далъ шпоры скакуну, —
Несется онъ, за жизнь одну!
Изъ-подъ сѣдла скакунъ летитъ
Быстрѣй чѣмъ брошенный Джеридъ11);
И вотъ ужъ всадникъ за скалой,
И вотъ ужъ эхо предо мной
Не повторяетъ стукъ копытъ —
Исчезъ гяура гордый видъ;
И только разъ, на мигъ, въ горахъ
Коня сдержалъ онъ въ поводахъ.
Сурово правитъ онъ конемъ;
Проходитъ мигъ и вновь на немъ
Онъ по горамъ летитъ крутымъ,
Какъ будто смерть гналась за нимъ?
Но въ этотъ мигъ, въ душѣ его.
Промчались годы прошлыхъ дней; —
Въ той каплѣ слились у него
Злодѣйства вѣкъ, вся жизнь скорбей?
Кто любитъ, мститъ, боится бѣдъ,
То въ томъ страданья многихъ лѣтъ
Зальютъ всю душу въ мигъ такой.
Но что же всадникъ молодой
Тутъ перечувствовалъ въ тиши,
Когда стѣснилась скорбь души?
О! кто измѣритъ чувствъ объемъ
Въ одномъ мгновеніи такомъ,
Едва замѣтномъ для него
Въ пространствѣ времени всего?
Тотъ мигъ былъ вѣчностью для думъ.-.
Мысль, обнимая цѣлый умъ,
Хранящій вѣчно отъ невѣждъ
Скорбь безъ названья и надеждъ,
Неизмѣрима, какъ мечты,
Какъ то пространство пустоты!
"Проходитъ часъ, гяура нѣтъ, —
Погибъ, иль онъ бѣжалъ отъ бѣдъ!1
Да будетъ проклятъ этотъ часъ,
Когда явился онъ межъ насъ
И неожиданно исчезъ!
Онъ за грѣхи, какъ бичъ небесъ
Тогда къ Гасану посланъ былъ
И домъ въ могилу обратилъ. —
Пришелъ, ушелъ, поднявши шумъ,
Какъ вѣстникъ смерти, какъ Самумъ.12)
Съ его дыханьемъ кипарисъ
Спускаетъ мертвый вѣтви внизъ:
Печали дерево всегда,
Хотя нѣтъ горя и слѣда,
Одно груститъ у мертвеца
И носитъ трауръ безъ конца.
Нѣтъ больше въ стойлахъ скакуновъ;
Дворецъ Гасана безъ рабовъ;
Одинъ паукъ безмолвно тамъ
Развѣсилъ сѣти по стѣнамъ
И занялъ каждый уголокъ;
Рѣзной гарема потолокъ
Летучей мыши сталъ гнѣздомъ;
На башнѣ, въ сумракѣ ночномъ,
Садится зоркая сова;
Изсякъ басейнъ, — вокругъ трава,
Предъ нимъ голодный песъ визжитъ
Припавъ отъ жажды на гранитъ.
Засыпанъ мраморный фонтанъ —
Въ немъ нѣтъ воды — одинъ бурьянъ.
Какъ было весело для глазъ,
Когда струй брызжущій алмазъ,
Сребристымъ падая дождемъ,
Прохладу разносилъ кругомъ
И сладострастною росой
Леталъ надъ свѣжею травой.
Пріятно было вечеръ весь,
Подъ мглой безоблачныхъ небесъ,
При блескѣ звѣздъ, облившемъ сводъ,
Слѣдить за влажнымъ свѣтомъ водъ
И слушать, подъ вліяньемъ думъ,
Ихъ мелодичный, легкій шумъ.
Какъ часто при тебѣ, фонтанъ,
Игралъ ребенкомъ нашъ Гасанъ;
Какъ часто, спалъ онъ предъ струей,
Въ объятьяхъ матери родной *
Какъ часто голосъ красоты
Сплеталъ съ своимъ журчаньемъ ты,
Іілѣня Гасана юный слухъ.
Но никогда, съ толпою слугъ,
Гасана старость отъ заботъ
Не отдохнетъ у этихъ водъ:
Струя, питавшая фонтанъ,
И въ сердцѣ кровь твоя, Гасанъ,
Уже исчезли навсегда.
Здѣсь не услышатъ никогда
Негодованія людей,
Ихъ радостей и ихъ скорбей.
Послѣдній звукъ была печаль —
Вѣтръ заглушилъ его и вдаль
Унесъ рабыни дикій стонъ;
Въ нѣмомъ молчаньи замеръ онъ,
Все стало тихо — у окна
Лишь ставня хлопаетъ одна:
Вѣтръ свищетъ, плещетъ дождь слегка, —
Ничья не прикрѣпитъ рука.
Въ пескахъ пустыни — въ лонѣ бѣдъ —
Отраденъ человѣка слѣдъ;
Такъ точно, даже горя звукъ,
Поднявши всюду эхо вдругъ,
И здѣсь-бы утѣшеньемъ сталъ, —
По крайней мѣрѣ-бъ онъ сказалъ:
«Не всѣми брошенъ этотъ домъ,
Здѣсь жизнь таится, хоть въ одномъ».
Тутъ много комнатъ дорогихъ,
Не пустотѣ-бъ гнѣздиться въ нихъ;
Но разрушенье наконецъ
Ужъ точитъ медленно дворецъ —
И на порогъ взошла печаль.
Факиръ, дервишъ, пускаясь вдаль,
Не остановятся предъ нимъ:
Здѣсь подаянья нѣтъ ужъ имъ
И не готовъ для нихъ пріютъ;
Усталый странникъ также тутъ
«Хлѣбъ-соль» не дѣлитъ никогда.
Богатство, горе, нищета
Проходятъ мимо съ давнихъ поръ.
Чуть милосердье и надзоръ13)
Съ Гасаномъ пали подъ горой,
Какъ домъ его, пріютъ людской,
Вертепомъ сталъ однѣхъ руинъ;
Изъ замка гость, рабы съ долинъ
Бѣжали отъ работъ съ тѣхъ поръ,
Какъ мечъ невѣрнаго, въ позоръ
И стыдъ Гасану одному,
Всю разрубилъ его чалму!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Я слышу легкій шумъ шаговъ,
Но нѣтъ, не слышно голосовъ;
Шумъ ближе къ слуху моему,
Я вижу каждую чалму
И ятаганъ подъ серебромъ;
Эмиръ передъ толпой, на немъ
Кафтанъ зеленый былъ надѣтъ.14)
„Эй! кто ты?“ — „Мой селамъ въ отвѣтъ15)
Уже показываетъ всѣмъ,
Что по закону я муслемъ;
Но эта ноша, что у васъ,
Какъ видно, требуетъ здѣсь глазъ, —
И кажется сбережена,
Не драгоцѣнность-ли она?
Къ услугамъ вашимъ челнъ готовъ“.
— Ты правъ», отчаль отъ береговъ,
Но паруса не распускай,
Греби скорѣй и направляй
До полпути отъ этихъ скалъ,
Туда, гдѣ мрачный дремлетъ валъ.
Такъ, хорошо, — теперь постой;
Ахъ, путь не самый ли большой
Свершитъ одна изъ . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кладь погрузилася въ волну
И медленно пошла ко дну —
И плескъ разбуженныхъ валовъ
Уже доплылъ до береговъ;
Я наблюдалъ, казалось мнѣ,
Движенье странное въ волнѣ,
Но это былъ лишь лунный лучъ,
Въ струѣ игравшій изъ-за тучъ.
Я все смотрѣлъ, какъ каждый разъ
Она ко дну спускалась съ глазъ;
Сперва была величиной
Съ какой-то камень небольшой,
Потомъ все меньше и потомъ
Вдругъ бѣлымъ сдѣлалась пятномъ,
Сіяющимъ, какъ бы алмазъ,
И наконецъ исчезла съ глазъ:
И эта тайна въ безднахъ дна
Запрятана, тамъ спитъ она —
О ней лишь знаютъ духи водъ;
Но, сквозь коралловый свой гротъ,
Они не смѣютъ въ тишинѣ,
Дрожа, открыть ее волнѣ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какъ въ Кашемирѣ на степяхъ,
Вспорхнувъ на пурпурныхъ крылахъ,
Царица бабочекъ порой16)
Ведетъ ребенка за собой,
То отъ цвѣтка къ цвѣтку манитъ,
То сядетъ, то опять слетитъ,
И вотъ, поднявшись высоко,
Она ребенка далеко
Бросаетъ въ полѣ за собой
Съ разбитымъ сердцемъ и слезой.
Такъ и красавица шутя
Плѣняетъ взрослое дитя
Блестящей прелестью своей.
Ловецъ то въ страхѣ передъ ней,
То вдругъ надежду дастъ она,
И ловля кончиться должна,
Начавшись шалостью одной,
Горячей, горькою слезой;
Когда-жъ поймаются онѣ,
То ждутъ ихъ горести однѣ:
Какъ отъ младенческихъ забавъ,
Среди роскошныхъ чудныхъ травъ,
Такъ и отъ прихоти людской
Настанетъ скорбь, уйдетъ покой.
Игрушка милая, — за ней
Такъ много гонится дѣтей —
Теряетъ все, какъ чуть слегка
Къ ней прикоснется ихъ рука;
И если чудныя черты
И цвѣтъ исчезнутъ красоты,
Пусть улетаетъ въ даль она,
Иль гибнетъ брошенной одна!
Уже съ израненнымъ крыломъ,
Съ разбитымъ сердцемъ шалуномъ, —
Увы! Гдѣ каждая изъ нихъ
Найдетъ покой отъ мукъ своихъ?
Возможно-ль бабочкѣ въ лугахъ,
Съ поблекшей краской на крылахъ,
Какъ прежде, испытавъ обманъ,
Летать отъ розы на тюльпанъ?
Возможно-ль ждать счастливыхъ дней
Увядшей въ омутѣ страстей?
Нѣтъ, бабочки не спустятъ крылъ
Надъ погибающей безъ силъ;
А женщины, — ко всѣмъ у насъ
Сочувствуютъ: пробьетъ изъ глазъ
Слезу ихъ каждая печаль,
Но павшей имъ сестры не жаль.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Душа подъ бременемъ страстей,
Какъ скорпіонъ, въ кругу углей,17)
Скрываетъ боль преступныхъ мукъ.
Пылающій все уже кругъ,
Все ближе пламя до него;
Тѣснятъ мученія его;
Страданья бѣсятъ предъ огнемъ
И въ изступленіи своемъ
Отъ боли онъ на все готовъ!
Копье, что пряталъ для враговъ,
И весь неотразимый ядъ
Теперь вонзить въ себя онъ радъ,
Чтобъ кончить боль и грустный вѣкъ.
Такъ умираетъ человѣкъ,
Когда съ душой преступной онъ,
Иль тянетъ жизнь, какъ скорпіонъ;
Такъ сердце корчится, пока
Безмолвно гложетъ грусть-тоска:
Его отвергли небеса
А на землѣ предъ нимъ — гроза!
Тутъ страхъ — тамъ сумракъ безъ зари,
Вокругъ огонь — и смерть внутри.
«Гасанъ оставилъ свой гаремъ;
Взоръ не прельщается никѣмъ
Изъ заключенныхъ чудныхъ жонъ;
Одной охотой занятъ онъ.
Гасанъ недавно былъ не тотъ,
Живя съ Лейлой безъ заботъ.
Уже ль Лейлы больше нѣтъ?
Одинъ Гасанъ могъ дать отвѣтъ.
Есть толки въ городѣ у насъ:
Когда Востокъ, въ послѣдній разъ,
Съ закатомъ солнечныхъ лучей18),
Провелъ свой постъ и блескъ огней
На минаретахъ возвѣстилъ,
Что часъ Байрама наступилъ,
Она пробралась за порогъ —
Купальня къ этому предлогъ.
Гасанъ напрасно ищетъ тамъ:
Черкесскимъ мальчикомъ къ врагамъ,
Съ гяуромъ, оскорбя его,
'Она бѣжала отъ него
И вышла съ власти мусульманъ.
Подозрѣвалъ ее Гасанъ,
Но такъ казалася она
И непритворна и вѣрна,
И такъ довѣрчивъ былъ Гасанъ
Къ той, что рѣшилась на обманъ,
Что въ этотъ вечеръ, брося сонъ,
Пошелъ сперва къ мечети онъ,
Потомъ въ кіоскѣ пробылъ съ часъ.
Таковъ нубійцевъ былъ разсказъ,
Хранившихъ плохо чудный кладъ;
Иные также говорятъ,
Что кто-то видѣлъ въ эту ночь,
Какъ при фингари, во всю мочь,19)
Гяуръ скакалъ на ворономъ,
Но съ нимъ ни пажа за сѣдломъ,
Ни дѣвы не было тогда —
Одинъ умчался навсегда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Очарованья черныхъ глазъ
Не передастъ вполнѣ разсказъ;
Всмотрись въ глаза газели горъ
И ты ея представишь взоръ.
Томленья грустнаго полны
И такъ велики, такъ черны,
Что въ каждой искрѣ этихъ глазъ,
Какъ-бы Джамшидовый алмазъ20),
Блеститъ душа изъ подъ вѣждей.
О да, душа! когда-бъ о ней
Мнѣ заявилъ теперь пророкъ,
Что это прахъ — земли кусокъ,
То именемъ Аллаха: „Нѣтъ“,
Ему бы я сказалъ въ отвѣтъ.
Хоть Эль-Сиратъ будь подо мной21)
Надъ адской огненной рѣкой,
И предъ глазами чудный рай,
Гдѣ гуріи зовутъ въ свой край,22)
Но кто повѣритъ, только разъ
Взглянувши въ глубь Лейлы глазъ,
Что по корану и она,
Какъ прахъ, бездушной создана
Для сладострастья одного23)
Тирана мужа своего?
Самъ муфтій, въ взглядѣ у нея,
Прочтетъ безсмертіе ея!
У ней румянецъ на щекахъ
Какъ бы граната вся въ цвѣтахъ,24)
А волосы, когда вокругъ
Своихъ завистливыхъ подругъ
Она распуститъ ихъ кружки,
Какъ гіанцинта стебельки,25)
На мраморномъ полу лежатъ
У той ноги, что во сто кратъ
Бѣлѣй, чѣмъ самый снѣгъ въ горахъ,
Пока летитъ онъ въ облакахъ.
Какъ лебедь мчится по водамъ,
Такъ эта дочь Кавказа тамъ,
Твой чудный лебедь Франгистанъ26)
Ходила, выпрямя свой станъ.
Какъ въ гордомъ гнѣвѣ надъ водой
Онъ поднимаетъ гребень свой
И волны бѣлымъ бьетъ крыломъ
Предъ показавшимся врагомъ,
Такъ шейка лебедя бѣлѣй
Вдругъ поднималася у ней;
Такъ и Лейла предъ толпой
Вооружилась красотой,
Чтобъ взглядъ незванный отразить
И взоръ заставить опустить
Передъ чарующей красой.
Какъ много граціи въ простой
Ея походкѣ, — какъ она
Была достоинства полна;
Какъ сердце билось передъ нимъ,
Предъ другомъ сердца дорогимъ…
Гасанъ, кто это? — кто такой?
Названье то не за тобой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Со свитой двацати рабовъ,
Вооруженныхъ до головъ,
Пустился въ дальній путь Гасанъ.
На всѣхъ винтовка, ятаганъ,
А предводитель, какъ на бой —
Украшенъ саблей боевой:
Кровь арнаутская на ней
Съ тѣхъ поръ, какъ онъ, изъ-за камней,
Въ ущельѣ сбилъ засаду ихъ.
Не многіе спаслись изъ нихъ,
Чтобъ разсказать въ своей странѣ
Про бой въ урочищѣ Парнѣ.
Съ нимъ пистолеты отъ паши;
Но какъ они ни хороши —
Въ оправѣ, въ камняхъ дорогихъ,
А воры не, глядятъ на нихъ.
Онъ, слышно, ѣдетъ за женой,
Вѣрнѣй рабыни дерзкой той,
Что для гяура своего
Коварно бросила его.
Уже послѣдній солнца лучъ,
Едва мерцая изъ-за тучъ,
Чуть озарялъ верхи громадъ
И серебрилъ ручья каскадъ.
Потокъ прохладный, съ давнихъ поръ*
Благословляетъ житель горъ;
Здѣсь грекъ-разнощикъ какъ нибудь
Свободнѣй можетъ отдохнуть,
Чѣмъ при тиранахъ, въ городахъ,
За скарбъ питая вѣчный страхъ.
Спокойно спать тутъ можетъ онъ,
Не возмутятъ въ дорогѣ сонъ.
Онъ только рабъ въ толпѣ людей,
Но сынъ свободы средь степей —
И чашу съ изгнаннымъ виномъ
Здѣсь грекъ осушитъ передъ сномъ,
Подъ тихо-льющійся фонтанъ,
Чего нельзя для мусульманъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Съ ущелья горъ, не вдалекѣ,
Въ какомъ-то жолтомъ колпакѣ,
Татаринъ выѣхалъ тропой —
То отъ рабовъ передовой.
За нимъ, поодаль, по два въ рядъ,
Тянулся цѣпью весь отрядъ,
Подъ наклонившейся скалой,
Гдѣ клювъ готовитъ коршунъ свой,
И онъ спуститься внизъ не прочь,
Какъ будто въ нынѣшнюю ночь
Настанетъ пиръ тутъ для него.
Кругомъ не видно ничего,
Лишь на руслѣ, гдѣ былъ потокъ,
Желтѣетъ издали песокъ,
Лишь нѣсколько шумитъ кустовъ,
Уже засохшихъ отъ жаровъ,
Да надъ тропинкою лежатъ
Обломки сброшенныхъ громадъ, —
Иль громъ, иль время съ давнихъ поръ
Ихъ оторвали здѣсь отъ горъ,
Закутанныхъ въ туманъ густой.
Но кто нашъ Ліокуръ сѣдой,
Въ краю заоблачномъ, пустомъ,
Съ открытымъ увидалъ челомъ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ сосновый лѣсъ вошелъ отрядъ:
„Ну, Бисмилла“ Здѣсь нѣтъ засадъ;27)
И вотъ подальше, впереди
Лежитъ равнина по пути;
Тамъ полетимъ во весъ опоръ.»
Сказалъ Чаушъ — вдругъ пули съ горъ28)
Раздался свистъ надъ головой
И палъ безъ чувствъ передовой!
Едва, сдержавши скакуновъ,
Успѣла слѣзть толпа рабовъ,
Какъ ужь межъ ними нѣтъ троихъ:
Невидимъ врагъ, сразившій ихъ —
И, отъ отряда своего,
Ждетъ павшій мщенья одного.
Съ винтовкой, съ саблей боевой
Одинъ, склонившись надъ лукой.
Прикрылся лошадью въ углу,
Другіе стали за скалу,
Чтобъ не попасть подъ выстрѣлъ вновь
До нападенія враговъ,
Не смѣвшихъ съ ними въ рощѣ той
Вступить въ открытый, честный бой.
Одинъ Гасанъ, въ пылу огня,
Не сходитъ съ вѣрнаго коня;
Но залпъ раздался впереди
И ясно было, что пути
Тутъ къ отступленью больше нѣтъ —
Не выдти добычѣ изъ бѣдъ!
Вдругъ ощетинилась тогда
Гасана злобой борода29)
И гнѣвомъ загорѣлся взоръ:
«Пусть пули свищутъ мнѣ въ упоръ,
Я выходилъ изъ западни!»
Вотъ на поляну, черезъ пни,
Враги выходятъ изъ засадъ
И сдачи требу ютъ, но взглядъ
Гасана, слово здѣсь страшнѣй
Всѣхъ непріятельскихъ мечей —
Никто не бросилъ ятаганъ,
Нѣтъ крика робкаго 'аманъ!"30)
Бандиты близко, — въ сторонѣ
Толпа ихъ скачетъ на конѣ.
Кто это ѣдетъ? Въ чьей рукѣ
Сверкаетъ мечь не вдалекѣ?
«То онъ! То онъ! Я узнаю
То блѣдное лицо въ бою;
Я узнаю тотъ глазъ дурной,31)
Кровавыхъ дѣлъ сообщникъ злой;
По черногривому коню
Его я также узнаю;
Онъ арнаутомъ наряженъ,
Какъ видно, отступился онъ
Ужъ отъ закона своего,
Но это не спасетъ его.
Добро пожаловать! — Ты мой,
Супругъ Лейлы молодой;
Тебя давно ужъ черезъ-чуръ
Ищу я, проклятый гяуръ!»
Какъ въ океанъ летитъ рѣка,
Какъ море шлетъ издалека
На встрѣчу къ ней свой гордый строй
И гонитъ вспять ея прибой
Покрытыхъ пѣною валовъ,
Тогда какъ вихрь, какъ вѣтра ревъ,
Всю оглашаетъ даль кругомъ;
Сквозь искры брызгъ, сквозь трескъ и громъ
Сверкаете молнія волны
И свѣтомъ страшной бѣлизны,
Принявъ ударъ, со всѣхъ сторонъ,
Дрожащій берегъ озаренъ; —
Какъ море борется съ рѣкой,
Такъ и враги вступаютъ въ бой,
Когда сведетъ судьба, иль честь,
Иль озлобленная ихъ месть.
Удары рубящихъ мечей,
Пальба вдали, вблизи вожей,
Свистъ пуль и робкій стонъ въ кустахъ
Звучатъ въ испуганныхъ ушахъ;
Весь шумъ, весь этотъ страшный крикъ,
Смѣшавшись съ воплями, проникъ
До безмятяжныхъ тѣхъ долинъ,
Гдѣ прежде пѣлъ пастухъ одинъ.
Бойцовъ не много, но въ бою
Нигдѣ нѣтъ просьбъ за жизнь свою.
Нигдѣ пощады не даютъ!
О! какъ другъ друга крѣпко жмутъ
Подъ поцѣлуемъ два сердца;
Но отъ начала до конца
Всего, что прелесть безъ заботъ
Въ порывѣ страсти отдаетъ,
Не жаждетъ пылко такъ любовь,
Какъ месть въ объятьяхъ двухъ враговъ,
Когда они сойдутся въ бой
И ихъ сплететъ рука съ рукой
Въ послѣднемъ сжатіи вражда,
Чтобъ не расплесться никогда!
Друзья расходятся, сходясь,
Надъ постоянствомъ посмѣясь,
Уходитъ рѣзвая любовь,
Но если ненависть враговъ
Сведетъ въ объятіяхъ своихъ, —
И смерть не разлучаетъ ихъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мечъ безъ эфеса, съ лезвея
Течетъ кровавая струя,
Пролитая самимъ мечомъ:
Рука отрублена съ плечомъ;
Въ конвульсіяхъ жметъ мечъ она,
Хотя ей сталь и невѣрна;
Чалма разрублена его,
Въ пыли, — далеко отъ него;
Желѣза ѣдкимъ остріемъ
Изсѣченъ весь кафтанъ на немъ,
Въ какихъ-то красныхъ полосахъ,
Какъ облака на небесахъ,
Предвѣстники съ утра грозы;
Кустъ окровлавенной лозы
Схватилъ паланпоры клочки; 33)
Вся грудь изрѣзана въ куски,
Дымятся раны тамъ и тамъ;
Лицомъ обернутъ къ небесамъ,
Гасанъ раскинутый лежитъ;
Поблекшій взоръ его открытъ,
Вперенъ въ убійцу своего,
Какъ бы послѣдній часъ его
Оставилъ мщенье за собой;
Надъ нимъ соперникъ молодой
Стоитъ блѣднѣй лица того,
Что сходитъ кровью близь него.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Да — спитъ Лейла подъ волной.
Но будетъ гробъ кровавъ и твой;
Не я, коварный, духъ ея
Направилъ въ сердце остріе.
Ты звалъ пророка, но пророкъ
Съ гяуромъ справиться не могъ;
Просилъ Аллаха, — голосъ твой
Не услыхалъ Аллахъ святой!
О, мусульманинъ, сумасбродъ!
Какъ могъ тебя услышать тотъ,
Кто просьбъ Лейлы не слыхалъ?
Я къ арнаутамъ здѣсь присталъ,
Чтобъ, выбравъ время, подстеречь
Тебя, злодѣя, въ полѣ сѣчъ —
И я пресытился враждой,
Мы разсчиталися съ тобой
Суровый, гордый господинъ!
Теперь иду — иду одинъ.»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бренчатъ верблюдовъ позвонки33)
На тучной пастьбѣ у рѣки,
И мать Гасана, скрывъ печаль,
Черезъ рѣшетку смотритъ вдаль,
Но видитъ лугъ лишь предъ собой,
Вечерней вспрыснутый росой,
Да звѣзды въ небѣ высоко.
«Ужъ вечеръ, онъ не далеко».
Не можетъ болѣе она
Въ саду, въ бесѣдкѣ быть одна;
Взглянула съ башни сквозь балконъ:
«Ахъ! отчего не ѣдетъ онъ?
Его я знаю скакуновъ,
Легки, не станутъ отъ жаровъ;
Такъ что-жъ женихъ нашъ молодой
Не шлетъ ко мнѣ подарокъ свой?
Иль сердце черство у него,
Иль варварійскій конь его
Сталь меньше прежняго ретивъ?
Ахъ, нѣтъ, упрекъ несправедливъ!
Вонъ тамъ, вдали, передовой
Татаринъ ѣдетъ за горой;
Вотъ онъ спускается съ высотъ,
Теперь въ долинѣ, онъ везетъ
Подарокъ брачный за сѣдломъ.
Какъ, медленность нашла я въ немъ?
Но расплачусь я какъ нибудь
За быстроту, за тяжкій путь.»
Татаринъ спрыгнулъ у воротъ
Со скакуна и чуть идетъ,
И чуть стоитъ онъ на ногахъ!
Лицо взволновано, въ глазахъ
Отчаянье — испугъ раба;
Но это можетъ быть борьба
Съ одной усталостью его?
Въ крови одежда у него;
Но знакъ подобнаго пятна
Могъ быть отъ раны скакуна.
Онъ изъ-подъ куртки вынулъ даръ…
О, ангелъ смерти! вотъ ударъ!
Колпакъ, нашлемникъ твой, Гасанъ,34)
И окровавленный кафтанъ!
«Мать, страшную среди долинъ
Невѣсту высваталъ твой сынъ!
Не милосердіе въ бою
Мнѣ даровало жизнь мою:
Я живъ остался для того,
Чтобъ снесть кровавый даръ его.
Миръ храброму! Онъ пролилъ кровь!
Проклятіе на злыхъ враговъ
И на гяура самаго, —
Всѣ бѣдствія — дѣла его!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гранитный столпъ, съ рѣзной чалмой,35)
Заросшій дикою травой,
И на столпѣ въ чертахъ простыхъ,
Надгробный изъ корана стихъ —
На мѣстѣ томъ, гдѣ палъ Гасанъ,
Покойся, лучшій изъ османъ!
Колѣни въ Меккѣ преклонялъ,
Вино отъ устъ онъ удалялъ,
Всегда былъ къ храму обращенъ,
Когда читалъ молитву онъ
При возглашеньѣ «Алла-гу!»36)
И вдругъ, — досталося врагу
Сразить его въ землѣ родной!
Онъ, какъ изгнанникъ, за горой
Лежитъ отъ дому вдалекѣ;
Онъ палъ съ оружіемъ въ рукѣ
И безъ отмщенья смерть его!
Кровь не пролита за него,
Но дѣвы райскія зовутъ
Его въ заоблачный пріютъ,
И небо гурьиныхъ очей
Предъ нимъ становится свѣтлѣй.
Вотъ приближаются онѣ,
Зовутъ, все машутъ въ сторонѣ37)
Платкомъ зеленымъ предъ собой,
И принялъ поцѣлуй герой.
Кто палъ съ гяурами въ бою,
Тотъ искупилъ всю жизнь свою.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но ты, невѣрный! будь готовъ;
Тебя со скрежетомъ зубовъ
Монкиръ сразитъ своей косой,37)
Сорвавшись съ пытки роковой;
Пойдешь ты предъ Эвлиса тронъ,38)
Гдѣ вѣчный жаръ, со всѣхъ сторонъ,
Охватитъ сердце и сожжетъ!
Ни чей языкъ не перечтетъ,
Слухъ не обниметъ цѣлый рядъ
Всѣхъ этихъ мукъ, весь этотъ адъ!
Но прежде трупъ бездушный твой
Съ постели вырвутъ гробовой
И какъ вампира, въ мрачной мглѣ,39)
Пошлютъ скитаться по землѣ.
Чтобъ ты, вступя подъ отчій кровъ,
Всю высосалъ родную кровь.
Тамъ въ полночь — въ часъ однѣхъ тѣней
Жизнь выпьешь дочери своей,
Жены и матери съ сестрой,
И проклянешь свой пиръ ночной!
На немъ насильно вскормишь вновь
Живой, багровый трупъ, какъ кровь! —
Всѣ эти жертвы, въ часъ конца,
Узнаютъ въ демонѣ отца,
Супруга, брата и, любя,
Всѣ проклянутъ онѣ тебя,
И станешь самъ ихъ проклинать,
И на корню увидишь ты,
Какъ будутъ сохнуть, увядать
Твои прелестные цвѣты.
Одна изъ жертвъ, за страшный грѣхъ,
Любимѣй и моложе всѣхъ
Благословитъ, назвавъ отцомъ;
Но это слово, какъ огнемъ,
Всю душу обожжетъ твою!
Ты выполнишь тутъ роль свою
И назначенье до конца;
Увидишь, какъ съ ея лица
Исчезнетъ тѣнь послѣднихъ дней —
Послѣдній лучъ ея очей!
И какъ стекломъ, безъ всѣхъ отрадъ,
Затянется прощальный взглядъ
Уже на вѣки, навсегда! —
Безжалостной рукой тогда
Ты вырвешь пряди русыхъ косъ;
При жизни локонъ тѣхъ волосъ
Носилъ на сердцѣ ты предъ ней,
Какъ нѣжный знакъ любви твоей,
И сохранишь теперь ты ихъ
Въ воспоминанье мукъ своихъ.
Съ твоихъ скрежещущихъ зубовъ
И сжатыхъ губъ польется кровь,
Но, возвратясь въ могильный зѣвъ,
Иди, питай свой алчный гнѣвъ
Средь адскихъ гулъ и межъ афридъ,40)
Пока, увидя страшный видъ,
И тѣ не побѣгутъ назадъ:
Ужаснѣй ты, чѣмъ цѣлый адъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Кто этотъ мрачный калоіоръ?
Его лицо мнѣ съ давнихъ поръ41)
Знакомо въ нашей сторонѣ:
Онъ какъ-то ночью на конѣ,
Едваль бывавшемъ подъ сѣдломъ,
Скакалъ на берегу морскомъ.
Хоть то лицо я видѣлъ разъ,
Но я узналъ его сейчасъ, —
Такъ отразили всѣ черты
Душевной горести слѣды.
Теперь въ немъ тотъ же мрачный духъ,
Какъ-будто, не сражая вдругъ,
Смерть на челѣ свою печать
Безмолвно стала налагать.
„Вотъ будетъ лѣтомъ ужъ шесть лѣтъ,
Какъ прибылъ къ намъ онъ, бросивъ свѣтъ“,
По волѣ здѣсь живетъ съ тѣхъ поръ,
Чему причиною позоръ,
Иль дѣло темное, о томъ
Не говоритъ онъ ни при комъ.
Но никогда, межъ этихъ стѣнъ,
Не преклоняетъ онъ колѣнъ
И, вставъ, не молится сейчасъ:
Вечерня-ль, исповѣдь у насъ —
Не куритъ ладанъ къ небесамъ
И не возноситъ ѳиміамъ.
Сидитъ онъ въ келіи своей
Одинъ — лишь съ думой прошлыхъ дней.
Какой онъ націи, какой
Религіи и кто такой?
Никто не знаетъ, — съ дальнихъ странъ
Изъ-за морей, отъ мусульманъ,
Присталъ сюда и прямо къ намъ!
Но не муслемъ, а по чертамъ
Скорѣе христіанинъ онъ.
Я былъ бы твердо убѣжденъ,
Что этотъ кающійся братъ
Вновь озаренный ренегатъ;
Но онъ бѣжитъ отъ алтарей
И въ апостазіи своей
Не дѣлитъ съ нами съ давнихъ поръ
Съ виномъ освященныхъ просфоръ.
Въ обитель внесъ большой онъ вкладъ
И милостивъ къ нему аббатъ;
Но еслибъ пріоромъ былъ я,
У насъ бы не былъ онъ и дня,
Иль въ кельѣ гость, въ углу своемъ
Сидѣлъ бы вѣчно подѣ замкомъ.
Въ своихъ видѣніяхъ, во снѣ
Онъ часто бредитъ о женѣ,
Погибшей въ морѣ подъ волной,
Про месть ужасную, про бой
Съ врагомъ, бѣжавшимъ средь полянъ,
И смерть коварныхъ мусульманъ.
Сидитъ у моря на скалѣ
И, грезя, видитъ онъ во мглѣ,
Что отсѣченная рука,
Дымясь въ крови, издалека
На гробъ указываетъ свой
И манитъ въ волны за собой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Подъ капюшономъ у него41)
Суровъ и мраченъ взглядъ его;
Вся грусть и радость прошлыхъ дней
Въ томъ тускломъ пламени очей.
Хотя измѣнчивъ странный взоръ,
Не опредѣленъ, какъ укоръ,
Но онъ смущалъ того не разъ,
Кто заглянулъ въ глубь этихъ глазъ,.
Затѣмъ, что въ немъ сражаетъ вдругъ
Тотъ непокорный* гордый духъ,
Что ищетъ всюду, отъ всего
Повиновенья одного.
Какъ птичка силится порой,
Взмахнувъ крылами предъ змѣей,
Летѣть въ широкія поля,
А на нее глядитъ змѣя,
Такъ точно давитъ этотъ взглядъ —
Не станетъ силъ бѣжать назадъ!
Монахъ, съ нимъ встрѣтясь на пути,
Наединѣ, спѣшитъ уйти:
Тотъ взоръ, улыбка на устахъ
Грозятъ бѣдой, наводятъ страхъ.
Съ улыбкой рѣдко онъ при насъ.
Когда-жъ смѣется, каждый разъ
Прискорбно намъ въ улыбкѣ той
Насмѣшку видѣть надъ бѣдой.
То задрожатъ его уста,
То вдругъ, какъ будто навсегда,
Весь неподвиженъ станетъ ротъ,
Какъ бы презрѣнье, скорбь и гнётъ
Межъ нами только одному
Смѣяться не велятъ ему!
И лучше: смѣхъ въ печали часъ
Не отъ веселости у насъ!
Тогда было-бъ еще грустнѣй
Узнать, какой порывъ страстей
Оставилъ на лицѣ слѣды;
Еще на столько всѣ черты
Не укрѣпило время въ немъ,
Чтобъ въ выраженьи, вмѣстѣ съ зломъ,
Мы не нашли добра въ тиши,
Какъ признака его души,
Уже прошедшей черезъ грѣхъ,
Но не заглохшей безъ утѣхъ.
Въ немъ видятъ рядъ преступныхъ дѣлъ —
Онъ отверженія удѣлъ,
Но наблюдатель въ немъ найдетъ
Высокій духъ и знатный родъ.
Увы! все исказилось въ немъ
Страданіемъ и мрачнымъ зломъ,
Но это все, на страхъ другимъ,
Дается избраннымъ однимъ.
Развалины въ простой избѣ
Не манятъ путника къ себѣ;
Но башня, сбитая войной,
Иль разразившейся грозой,
Съ одной бойницею межъ горъ,
Его приковываетъ взоръ», —
И сводъ, съ оставшимся столпомъ,
Обвитый весь уже плющемъ,
Какъ не безмолвенъ въ немъ гранитъ,
О прошлой славѣ говоритъ.
"Одѣтый въ плащъ широкій, онъ
Проходитъ въ храмѣ межъ колоннъ
И, привлекая общій взглядъ,
Печально смотритъ на обрядъ.
Когда-же съ хоръ раздастся вдругъ
Святой, небесный гимнъ вокругъ
И всѣ колѣни преклонятъ,
Онъ удаляется назадъ.
Вотъ тамъ, на паперти, весь день
Его одна блуждаетъ тѣнь;
При свѣтѣ факела онъ тамъ
Молитвы слушаетъ, но самъ
Не молится, а только ждетъ,
Пока служенье отойдетъ.
Взгляните, въ мракѣ межъ колоннъ
Откинулъ свой онъ капюшонъ
И въ безпорядкѣ у него,
По блѣдному лицу его,
Бьютъ пряди черныя кудрей,
Какъ-бы Горгона связкой змѣй,
Съ ужасной головы — гнѣзда,
Его обвила навсегда.
Онъ не постриженъ — въ столько лѣтъ
Не принятъ имъ еще обѣтъ,
Но въ платьѣ съ нами онъ одномъ.
Не набожность, но гордость въ немъ
Всегда сулитъ богатый вкладъ
Для этихъ каменныхъ оградъ,
Гдѣ ни молитвъ, ни клятвъ святыхъ
Не произнесъ онъ при другихъ.
Вотъ, въ это время, какъ хвалой
Несется къ небу гимнъ святой,
Вы посмотрите на него:
Окаменѣлый видъ его
И блѣдность мертвая въ щекахъ,
То гордость выразитъ, то страхъ.
Святой Францискъ! Отъ алтаря,
Отъ этихъ стѣнъ монастыря,
Ты удали его скорѣй,
Не то насъ всѣхъ, среди скорбей,
Постигнетъ гнѣвъ самихъ Небесъ!
И если-бъ облекался бѣсъ
Въ видъ человѣческій, то онъ
Въ подобный былъ бы облеченъ!
Клянусь надеждою отцовъ
На отпущеніе грѣховъ,
Что видъ наружности такой
Ни небомъ не данъ, ни землей.
Влюбляясь, нѣжныя сердца
Не предаются до конца
Всѣмъ существомъ любви своей.
Онѣ чрезъ-чуръ робки, чтобъ съ ней
Встрѣчать опасности однѣ,
И слабы черезъ-чуръ онѣ,
Чтобъ снесть отчаянья весь гнётъ.
Лишь сердце твердое снесетъ
Всю боль глубокихъ ранъ своихъ
И время не излечитъ ихъ.
Добытый изъ руды металлъ,
Сперва чѣмъ весь блестящимъ сталъ,
Кладутъ въ огонь, и онъ въ огнѣ,
Смягчаясь, плавится вполнѣ,
Не измѣняя свойствъ своихъ;42)
И только ради нуждъ твоихъ
Ему даёшь желанный видъ.!
Кирасъ отъ смерти защититъ,
А мечь, поднятый на враговъ,
Прольётъ враждебную ихъ кровь;
Но если сдѣлаешь кинжалъ,
То осторожнѣй гни металлъ!
Такъ обольщенье, жаръ страстей,
Смягчаетъ твердость у людей,
Чтобъ сердцу форму дать и звукъ,
Но если вырвется изъ рукъ,
То разобьютъ его скорѣй,
Чѣмъ преклонятъ подъ гнетъ страстей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда за грустью настаетъ
Уединенье отъ заботъ,
Страданья прекратятся въ немъ,
Но облегченья мало въ томъ!
И горю и своимъ бѣдамъ
Было бы радо сердце тамъ,
Лишь уменьшить бы пустоту.
То, что, порою, какъ мечту,
Не раздѣляемъ мы съ другимъ,
Бываетъ въ тягость намъ самимъ —
И даже счастье потому
Невыносимо одному.
Сердца покинутыя всѣмъ
Не утѣшаются ничѣмъ,
И только въ злобѣ наконецъ
Одна отрада для сердецъ.
Такъ еслибъ мертвый подъ землей
Услышать могъ, какъ гробовой
Холодный червь ползетъ по немъ
И, содрагаясь при одномъ
Прикосновеньи гадинъ злыхъ,
Не могъ во снѣ стряхнуть онъ ихъ;
Такъ еслибъ птица — стражъ степей,44)
Чтобъ накормить своихъ дѣтей,
Вонзила въ грудь клювъ острый свой
И выпустивъ всю кровь струей,
Увидѣла гнѣздо пустымъ
Нѣтъ мѣръ страданіямъ такимъ!…
Но всѣ онѣ ничто предъ той
Какой-то страшной пустотой,
Передъ пустыней душъ глухихъ*
Предъ скукою сердецъ пустыхъ!
Кто-бъ въ небѣ прелесть находилъ
Безъ тучъ, безъ грома, безъ свѣтилъ?
Не такъ ужасенъ бури ревъ,
Какъ усмиренный видъ валовъ,
Какъ послѣ бури, въ штиль глухой,
Быть щепкой брошенной волной
На берегъ счастья, безъ скорбей,
Чтобъ въ тихой гавани страстей,
Ужъ не замѣченнымъ никѣмъ,
Отъ скуки чахнуть сердцемъ всѣмъ!
Нѣтъ лучше гибнуть средь валовъ,
Чѣмъ тихо ныть у береговъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Провелъ ты жизнь, отецъ святой.
Спокойно, съ тихою мольбой
Объ отпущеніи грѣховъ,
Не зная грусти и враговъ*
Лишь огорченія порой
Прошли, какъ всюду, предъ тобой;
Таковъ удѣлъ отъ юныхъ дней
До дряхлой старости твоей,
И ты благословляешь рокъ,
Храня въ груди чужой порокъ
Съ страданьемъ гибельныхъ страстей;
О нихъ ты только у людей,
У бѣдныхъ грѣшниковъ своихъ,
Узналъ на исповѣди ихъ.
Я мало жилъ, но съ первыхъ лѣтъ
Зналъ радости, а больше бѣдъ!
Вся жизнь моя полна тревогъ;
Но я бѣжать отъ скуки могъ,
Съ друзьями, съ вражеской толпой,
И ненавидѣлъ лишь покой.
Теперь, когда мнѣ не съ кѣмъ вновь
Дѣлить и злобу и любовь,
Когда нѣтъ болѣе огня,
Надеждъ и счастья для меня,
Хотѣлъ бы я скорѣй во тьмѣ
Козявкой ползать по тюрьмѣ,
Чѣмъ думать все, по цѣлымъ днямъ,
Смотря съ тоской по сторонамъ.
Потребенъ отдыхъ отъ страстей
И онъ уже въ груди моей,
Но не хотѣлъ бы я душой
Переживать теперь покой;
Желанье это въ скорый срокъ
Исполнитъ мой жестокій рокъ.
Я буду спать безъ грезъ о томъ,
Чѣмъ былъ и буду чѣмъ потомъ;
Какъ не кажися для тебя
Теперь ужасной жизнь моя:
Воспоминанья въ эти дни,
Всѣхъ радостей — гроба одни!
Моя надежда — ихъ удѣлъ.
О, лучше, еслибъ я успѣлъ
Уснуть на вѣкъ, какъ спятъ онѣ,
Чѣмъ жизнь тянуть печально мнѣ.
Не отступить душѣ моей
Отъ пытокъ тысячи скорбѣй
И не найти, скрывая сгонъ,
Какъ часть безумцевъ, всѣхъ временъ,
Въ самоубійствѣ смерть свою.
Однако, я всю жизнь мою
Отъ смерти не бѣжалъ назадъ —
Сыскать ее я былъ бы радъ
На полѣ чести и крови,
Но я не славы рабъ — любви.
Я храбръ не ради хвастовства,
Не изъ пустаго удальства —
Бѣжать иль сбить, мнѣ все равно:
Съ презрѣньемъ къ лаврамъ я давно;
Пускай, прославленный молвой,
За деньги ищетъ ихъ другой.
Дай цѣль достойную вполнѣ,
Дай женщину съ врагами мнѣ —
И брошусь я въ желѣзный бой,
Въ огонь трескучій за судьбой
Спасать иль бить своимъ мечемъ!
И ты не сомнѣвайся въ томъ,
Что мой правдивъ теперь разсказъ —
Я это доказалъ не разъ.
Смерть то, чѣмъ смѣлый пренебрегъ,
Что слабый снесъ, хоть изнемогъ,
И въ чемъ горюнъ отрады ждетъ.
Пускай къ Тому, Кто жизнь даетъ,
Жизнь возвращается назадъ,
Уже я вынесъ смерти взглядъ,
Когда былъ въ страшной славѣ я,
И здѣсь онъ не смутитъ меня.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Да, я любилъ, отецъ святой,
Нѣтъ — больше, обожалъ! Порой
Всѣ любятъ страстно на словахъ,
Но я не фразой, а въ лѣлахъ
Ужъ доказалъ свою любовь.
На этой стали видишь кровь —
И никогда уже она
Не сгладитъ ѣдкаго пятна.
"За ту кровь эту пролилъ я,
Что пала жертвой за меня.
Той кровью ненавистной ей,
Все сердце согрѣвалъ злодѣй.
Не ужасайся — нѣтъ измѣнъ,
Не преклоняй своихъ колѣнъ,
Не ставь ты въ счетъ моихъ грѣховъ
То, что пришлось пролить мнѣ кровь;
Ты мнѣ простишь — увѣренъ я —
И оправдаешь самъ меня,
Когда узнаешь, что злодѣй
Былъ врагъ религіи твоей!
Самъ Назарейскій, для османъ
Горчей полыни этихъ странъ.
Неблагодарный сумасбродъ!
Не напади отважный сбродъ
Съ лихимъ мечемъ на мусульманъ,
Не будь на немъ смертельныхъ ранъ
Отъ галилейскихъ страшныхъ рукъ,
Не перешелъ бы онъ безъ мукъ
Въ турецкій рай, и гурій рой
Ждалъ долго-бъ у двери святой.
"Да, я любилъ — любовь и тамъ,
Гдѣ страшно проходить волкамъ!
И если смѣлость ей дана,
Вознаграждается она.
Что нужды знать, зачѣмъ и гдѣ, —
Вздыхалъ я, мучился — вездѣ —
И не напрасно. Иногда,
Съ укоромъ совѣсти своей
Я радуюсь, что никогда
Другой любви не зналъ я въ ней.
Она погибла; отъ чего —
Не смѣю я сказать того: —
Взгляни ты — все въ лицѣ моемъ!
Ты можешь прочитать на немъ
Проклятье Каина и страхъ —
Ни что не сгладилось въ чертахъ;
Но удержи свой приговоръ:
Та смерть не этихъ рукъ позоръ,
Я лишь причиной былъ тому.
Когда-бы также, какъ ему,
Она была невѣрной мнѣ,
Я тоже-бъ сдѣлалъ въ тишинѣ.
Онъ за измѣну — погубилъ,
Я за любовь — его убилъ.
Она достойна казни злой, —
Измѣна-жъ — вѣрность предо мной;
Мнѣ сердце отдала она,
То, въ чемъ безсильна власть одна;
А я, о Господи прости!…
Я опоздалъ ее спасти.
Я отдалъ все, что дать могу —
Далъ гробъ я нашему врагу;
Ужасной смертью онъ своей
Не давитъ совѣсти моей.
Съ ея-жъ кончиной такъ я палъ,
Что презирать и ты бы сталъ,
Рѣшилась вдругъ его судьба —
Онъ это чувствовалъ, пальба
Въ ушахъ раздалась у него:
Тагиръ былъ вѣстникомъ его,44)
Чуть онъ вступилъ туда съ толпой,
Гдѣ поплатился головой.
"Въ пылу огня, со всѣхъ сторонъ,
Мгновенной смертью умеръ онъ,
Безъ агоніи и безъ мукъ!
Не выпуская мечъ изъ рукъ,
Звалъ Магомета предъ концомъ,
Надѣясь встрѣтить помощь въ немъ;
Молилъ Аллаха, но безъ слезъ! —
Вотъ все, что тутъ онъ произнесъ.
Во время боя онъ узналъ
И на меня съ мечемъ напалъ.
Смотрѣлъ я долго, — предо мной
Лежалъ онъ на землѣ сырой; —
Я наблюдалъ, какъ духъ его
Гасъ постепенно у него.
Пронзенъ насквозь соперникъ мой,
Какъ барсъ охотника стрѣлой,
Но онъ не чувствовалъ того,
Что перенесъ я безъ него.
Напрасно я искалъ въ тиши
Конвульсій страждущей души, —
Тутъ было бѣшенство въ чертахъ,
Но не раскаянье, — не страхъ!
Чего не отдала бы месть,
Чтобъ на лицѣ врага Прочесть
Отчаянье передъ концомъ!…
Чтобъ сожалѣнье видѣть въ немъ,
Когда раскаяньемъ однимъ
И покаяніемъ своимъ
Не можемъ больше, не въ силахъ
Ослабить близкой смерти страхъ,
Когда онѣ, въ послѣдній часъ,
Спасти отъ мукъ безсильны насъ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Въ странахъ холодныхъ стынетъ кровь;
Тамъ и любовь, едва любовь;
Моя же съ лавою сходна,
Когда изъ Этны бьетъ она.
Не мнѣ пѣть сладостныхъ рѣчей
О страсти съ прелестью цѣпей;
Но если блѣдность на щекахъ,
Безъ жалобъ въ трепетныхъ устахъ,
Біенье сердца, крови жаръ,
Разсудка бѣшенный угаръ,
И этотъ мстительный клинокъ,
И все, что чувствовать я могъ,
Есть доказательства любви,
То та любовь — въ моей крови
И съ ней страданье — мой удѣлъ! —
Вздыхать я, плакать не умѣлъ; —
Я былъ способенъ лишь владѣть,
Иль, если нужно, умереть.
Умру — но обладалъ я той,
Что такъ была любима мной,
И какъ-бы ни было тутъ мнѣ,
Но счастіе я зналъ вполнѣ.
"Могу-ль корить судьбу мою,
Искавъ ее всю жизнь свою?
О, нѣтъ! — утратилъ счастье я,
Но духъ все тотъ же у меня.
Не будь повсюду мысль со мной
Про смерть Лейлы молодой!
Дай снова радостей ты мнѣ
И вмѣстѣ горя въ тишинѣ
И стану вновь я жить — и вновь
Лелѣять новую любовь!
Грусть не о томъ, отецъ святой,
Кого не будетъ, но о той,
Что нѣтъ уже, что спитъ въ волнахъ! —
О! будь ея въ могилѣ прахъ,
Съ разбитымъ сердцемъ за него
Я раздѣлилъ бы гробъ его.
"Она весь свѣтъ, вся жизнь моя:
Едва ее увидѣлъ я, —
Всѣмъ существомъ она своимъ,
Вдругъ стала зрѣніемъ моимъ,
Являясь всюду и всегда,
Какъ та блестящая звѣзда,
Взошедшая лишь надъ однимъ
Воспоминаніемъ моимъ!
«Любовь свѣтъ неба для меня;
То искра вѣчнаго огня,
Аллахомъ данная людямъ
И чистымъ ангельскимъ душамъ,
Чтобъ вознести рой грѣшныхъ думъ.
Молитва возвышаетъ умъ
И душу къ свѣтлымъ небесамъ,
Въ любви-жъ нисходитъ небо къ намъ;
Она взята у божества,
Чтобъ побужденій естества
Изгладить въ сердцѣ даже слѣдъ»,
То лучь создавшаго весь свѣтъ,
То надъ душою наконецъ
Вокругъ сіяющій вѣнецъ!
Согласенъ, что любовь моя
Не безъ упрека, какъ и я,
Она была лишь только тѣмъ,
Чѣмъ показалась людямъ всѣмъ;
Считай преступной ты ее,
Но умоляю за нее
Не говори, что предъ Творцомъ
Ея любовь была грѣхомъ.
"Она моей всей жизни свѣтъ;
Ужъ онъ угасъ, его ужъ нѣтъ,
И кто теперь, какимъ лучомъ
Посвѣтитъ въ сумракѣ моемъ?
Зачѣмъ не блещетъ больше онъ,
Чтобъ проводить на смерть, иль стонъ?
Чтожъ удивляться, если тѣ,
Что ужъ безъ счастья, въ нищетѣ,
Лишившись всѣхъ надеждъ своихъ,
Не могутъ сладить съ горемъ ихъ;
Что въ изступленіи своемъ
Они винятъ, судьбу во всемъ
И въ бѣшенствѣ, взамѣнъ утѣхъ
Къ страданіямъ прибавятъ грѣхъ!
Ахъ! Это сердце — посмотри,
Облившись кровію внутри,
Встрѣчаетъ смѣло внѣшній бой;
Кто съ счастья сорвался душой,
Не все-ль уже равно тому,
Въ какую пропасть пасть ему.
Теперь старикъ я по борьбѣ,
Кажусь злымъ коршуномъ тебѣ;
Въ лицѣ твоемъ читаю я,
Какъ ненавидишь ты меня;
Лишь этого, среди невзгодъ,
Мнѣ испытать не достаетъ!
Да, на землѣ мой тяжкій слѣдъ,
Какъ хищныхъ птицъ, предвѣстницъ бѣдъ.
Обрызганъ кровью — ну, такъ чтожъ?
На голубя я тѣмъ похожъ,
Что умираю предъ тобой,
Невѣдая любви второй.
Тѣмъ человѣку данъ урокъ,
Кого онъ дерзко пренебрегъ.
Пѣвецъ летающій въ кустахъ,
Плывущій лебедь на водахъ
Имѣютъ спутницу — жену.
И навсегда, вездѣ одну.
Пусть легкомысленный взамѣнъ
Отрады ищетъ перемѣнъ
И расточаетъ предъ толпой
Надъ постоянствомъ юморъ свой —
Я не завидую ему:
По наслажденью своему
Онъ такъ ничтоженъ, извращенъ,
Что лебедя не стоитъ онъ
И многимъ — многимъ ниже той,
Кого обманетъ онъ порой.
Въ такихъ дѣлахъ невиненъ я —
Лейла! Вся душа моя
Была наполнена тобой!
Ты добродѣтель, подвигъ мой, —
Ты преступленье тяжкихъ дней,
Блаженство радости моей, —
Ты безотчетная печаль,
Надежда вся на. эту даль,
На это небо въ этой мглѣ, —
Ты все, что тамъ, — что на землѣ!..
Тебѣ подобной нѣтъ кругомъ —
И если есть, то что. мнѣ въ томъ?
На женщину, за цѣлый свѣтъ,
Я не взгляну, когда въ ней нѣтъ
Съ твоею сходной красоты,
Когда она не будетъ — ты!
Тому порукою для всѣхъ
Минувшей юности весь грѣхъ
И мой послѣдній, смертный часъ!
Все это поздно — я угасъ,
Но ты была и есть, средь бѣдъ,
Одинъ любимый сердца бредъ.
"Она погибла, — нѣтъ ее
И я не умеръ безъ нее!
Но эта жизнь — не жизнь людей:
Въ своихъ изгибахъ страшный змѣй,
Сжимая, сердце окружилъ
И въ мысли ненависть впустилъ.
Не шло тутъ время; — всѣ мѣста
Несносны — всюду пустота!
Я съ отвращеньемъ гордеца
Отворотился отъ лица
Природы матери моей:
Все, что прельщало прежде въ ней,
Предъ мною приняло въ глуши
Оттѣнокъ сумрачной души.
Но остальное знаешь ты:
Всѣ преступленья, всѣ мечты
И половину мукъ моихъ
Ты сострадательно постигъ.
Не говори мнѣ предъ концомъ
О покаяніи моемъ,
Ты видишь, жизни больше нѣтъ,
Я скоро брошу этотъ свѣтъ:
И если-бъ правъ твой былъ упрекъ,
То развѣ — самъ скажи — ты-бъ могъ
То передѣлать, что давно
Мнѣ было сдѣлать суждено?
Неблагодарностью меня
Ты не кори: печаль моя
Мрачнѣй, чѣмъ самой смерти ночь,
И не тебѣ мнѣ въ ней помочь.45)
Ты о судьбѣ души моей
Безмолвно, втайнѣ пожалѣй;
Чѣмъ больше страхъ въ умѣ твоемъ,
Тѣмъ меньше ты тверди о немъ.
Когда-бы могъ Лейлу ты
Призвать изъ вѣчной пустоты,
Тогда-бы я, за жизнь ея,
Прощенье вымолилъ твое,
Прося невѣдомыхъ чудесъ
И заступленья у небесъ.
Попробуй львицу укрощать,
Когда у ней придутъ забрать,
Въ лѣсной трущобѣ, всѣхъ дѣтей;
Но не трудись тоски моей
Смягчить предъ смертью роковой, —
Не насмѣхайся надъ тоской.
"Въ дни тихой юности моей,
Въ часы немногихъ этихъ дней,
Когда сердца такъ льнутъ къ сердцамъ,
Имѣлъ я друга — это тамъ,
Въ родной долинѣ, гдѣ въ цвѣтахъ
Алѣетъ роща на лугахъ —
Ахъ! можетъ быть его ужъ нѣтъ!
Въ воспоминанье дѣтскихъ лѣтъ
Ты этотъ дай залогъ ему.
Хочу я другу своему
Напомнить смерть мою порой.
Душа, объятая тоской,
Подобная душѣ моей,
Не часто жалуетъ друзей
Воспоминаніемъ своимъ;
Но съ темнымъ именемъ моимъ
Всегда я дорогъ для него.
Однако странно, — отъ чего
Онъ предсказалъ судьбу мою?
Смѣялся я, — всю жизнь свою
Не могъ смѣяться я потомъ!
Благоразумье, друга ртомъ,
Давало наставленье мнѣ,
Но я не выслушалъ вполнѣ,
Едва замѣтилъ силу словъ; —
Теперь ихъ память шепчетъ вновь.
Скажи ему ты, до чего
Сбылось пророчество его;
Онъ содрогнется при одномъ
Извѣстьѣ горестномъ твоемъ
И пожалѣетъ, что въ словахъ
Былъ вправду высказанъ имъ страхъ,
Скажи ему, что если я,
Въ событьяхъ горькихъ бытія,
Забылъ, лелѣя грусть свою,
Что льстило молодость мою,
То въ мукахъ слабый голосъ мой
Желалъ изрѣчь передъ тобой
Благословеніе надъ нимъ;
Но небо, голосомъ моимъ,
Было бы такъ раздражено,
Что отвернулось-бы оно,
Когда-бъ преступный захотѣлъ
Смягчать невиннаго удѣлъ.
Я не прошу щадить меня:
Онъ слишкомъ добръ — увѣренъ я,
Чтобъ попрекнуть на сторонѣ —
И до молвы нѣтъ дѣла мнѣ.
Я не прошу его за мной
Не горевать передъ тобой:
Такая просьба холодна —
Была-бъ насмѣшкою она.
Что лучше мужественныхъ слезъ,
Пролитыхъ дружбой послѣ грозъ
Надъ гробомъ брата своего?
Отдай ему кольцо его
И все, что видишь, разскажи:
Увядшій образъ, боль души,
Разбитой бурею страстей,
Обломокъ чувства межъ скорбей,
Пергамента гнилой кусокъ;
Упавшій съ дерева листокъ,
Оторванный давно грозой,
Осеннимъ вѣтромъ скорби злой.
"Не говори мнѣ больше ты,
Что это призракъ, плодъ мечты;
О, нѣтъ, отецъ, то не былъ сонъ!!
Увы! чтобъ въ грезахъ обнялъ онъ,
Я долженъ былъ сомкнуть свой взоръ,
А я не спалъ ужъ съ давнихъ поръ.
Хотѣлъ я плакать, но не могъ:
Мой жаркій лобъ весь мозгъ прожегъ;
Я лишь слезы просилъ одной!
Какъ даръ безцѣнный, дорогой
Ее бы принялъ я тогда
И сохранилъ бы навсегда. —
Сильнѣй отчаянье, чѣмъ я,
Чѣмъ воля бѣдная моя.
Не трать напрасно словъ святыхъ —
Отчаянье могучѣй ихъ!
Мнѣ нуженъ отдыхъ наконецъ.
Тогда, скажу тебѣ, отецъ,
Ее я видѣлъ, предъ собой, —
Она опять была живой;
Ее я видѣлъ сквозь Симаръ46)
Она сіяла словно жаръ,
Какъ отъ звѣзды блестящей лучъ,
Сквозь этихъ блѣдно сѣрыхъ тучъ.
Какъ здѣсь смотрю я на звѣзду,
Такъ созерцалъ я красоту,
Но мнѣ казалася милѣй
Она стократъ звѣзды моей.
Я вижу, тускло брежжетъ свѣтъ,
На завтра ночь мрачнѣй всѣхъ бѣдъ
И до звѣзды ужъ буду я
Тѣмъ существомъ безъ бытія,
Что такъ пугаетъ людъ живой…
Отецъ! Я брежу…я душой
Стремлюся къ цѣли наконецъ…
Ее я видѣлъ, мой отецъ!
Забывъ ужасный свой недугъ,
Я всталъ, вскочилъ съ постели вдругъ,
Прижалъ ее я, но кого?
Кто былъ у сердца моего?
Кого я обнялъ? Предо мной
Какой-то образъ не живой,
Не отвѣчавшій въ тишинѣ
На трепетъ сердца сердцемъ мнѣ…
Лейла, это образъ твой!
Иль, измѣнясь, другъ нѣжный мой,
Ты вышла къ зрѣнью сквозь туманъ,
Чтобъ осязанье ввесть въ обманъ?
Ахъ! что за дѣло, что она
Какъ ледъ ужъ стала холодна;
Лишь только-бъ кладъ души моей
Прижать я могъ къ груди своей…
Увы! тѣнь силясь притянуть,
Вдругъ руки падаютъ на грудь!
Однако вижу — здѣсь она!
Стоитъ безмолвна и мрачна
И умоляющей рукой
Меня все манитъ за собой!
Все также въ косахъ волоса,
Все тѣже чорные глаза!
Я говорилъ, что это ложь —
Она не умерла…. ну, чтожъ?
А онъ погибъ! Я видѣлъ самъ
Въ долинѣ погребенъ онъ — тамъ,
Гдѣ предо мною палъ въ пыли. —
Ему не выйти изъ земли!
А ты, Лейла, отчего
Сна избѣгаешь своего?
Мнѣ говорили…. ложь одна! —
Что по лицу бѣжитъ волна
И омываетъ тѣло то,
Что я не выдамъ ни за что…
Мнѣ говорили…. просто страхъ!
Но нѣтъ, нѣмѣетъ рѣчь въ устахъ,
Когда то правда, что теперь
Ты изъ морскихъ пришла пещеръ,
Чтобъ отыскать покойнѣй гробъ.
О! прохлади мой жаркій лобъ
Своей холодною рукой,
Пусть не горитъ передъ тобой!
Иль положи скорѣй ее
На сердце бѣдное мое!
Ты существо, иль тѣнь мечты?
Ктобъ ни была, но только ты
Не разставайся здѣсь со мной
Иль улети туда съ душой,
Гдѣ не доходятъ изъ страны
Ни вѣтра свистъ, ни ревъ волны.
«Ты знаешь, кто я; — въ тишинѣ
Прослушалъ повѣсть обо мнѣ.
Тебѣ довѣрилъ я печаль,
Всю грусть и все, чего мнѣ жаль,
И за слезу благодарю,
Хотя и съ завистью смотрю.
О, исповѣдникъ, хоть бы разъ
Ее пролить изъ тусклыхъ глазъ!
Похорони ты такъ меня,
Чтобъ къ бѣднякамъ былъ ближе я; *
Поставь ты только надо мной
У изголовья крестъ простой, —
Чтобъ и для надписи предъ нимъ
Не сталъ съ прохожимъ пилигримъ.»47)
Ужъ умеръ онъ и предъ концомъ
Объ родѣ, имени своемъ
Онъ не оставилъ и слѣдовъ;
Объ этомъ нѣсколько лишь словъ
Монахъ слыхалъ въ предсмертный часъ,
Но запрещенъ ему разсказъ.
Въ отрывкахъ повѣсти простой
Все то, что знаемъ мы о той,
Кого онъ истинно любилъ,
О томъ, что онъ въ бою убилъ.
1) Гяуръ былъ изданъ въ маѣ 1813 года и увеличилъ славу поэта, начавшуюся первыми двумя пѣснями Чаільдъ-Гарольда. Надо замѣтить, что въ Гяурѣ, первой романтической поэмѣ Байрона, стихосложеніе отзывается пристрастіемъ къ неправильному размѣру «Кристабеля Колераджа». Вальтеръ-Скотъ въ Lay of the last minstrel, первый ввелъ однѣ мужскія риФмы; что же касается до отрывочнаго изложенія поэмы, то мысль эту заимствовалъ Байронъ изъ «Христофора Колумба» Роджерса. Лордъ Байронъ, еще до путешествія своего въ Ливанъ, изучалъ исторію отомановъ. «Старый Кнолесъ», говорилъ онъ, незадолго передъ смертью, въ Мисологи, — былъ моей любимой книгой въ дѣтствѣ и возбудилъ, кажется, во мнѣ желаніе посѣтить Востокъ; изъ него заимствованъ тотъ восточный колоритъ, которымъ отличаются всѣ мои сочиненія. На поляхъ книги Дизраэли «Очерки характера литературы» мы находимъ слѣдующее замѣчаніе: "До 10-ти-лѣтняго возраста я съ жадностью прочелъ: Кнолесъ, Кантемира, Де-Тотъ, Леди Монтегю, Гаукинсовъ переводъ исторіи турокъ Миньо, Тысячу и одну ночь — всѣ путешествія и разсказы о Востокѣ.
2) Происшествіе, въ которомъ Байронъ игралъ главную роль, подало ему первую мысль поэмы, но былъ ли онъ любовникомъ этой невольницы — неизвѣстно. Молодая дѣвушка, которой Байронъ спасъ жизнь въ Аѳинахъ, по увѣренію Гобгоуза, была любовницей его слуги турка. О подробностяхъ по этому предмету, представленныхъ маркизою Слиго, можно справиться въ запискахъ Томаса Мура.
3) Гробница — на скалѣ мыса, принадлежитъ Ѳемистоклу. Кумберландъ свидѣтельствуетъ въ своемъ «Наблюдателѣ», что на ней начертаны стихи Платона, соединяющіе чувствительность съ простотою.
4) Любовь соловья и розы — извѣстная персидская басня. Если я не ошибаюсь, то «въ Тысячѣ одной ночи» Бюльбюль — имя соловья. Месиги, въ переводѣ сэръ Вильяма Джонса, говоритъ:
«Прелестная дѣва! Приди ты весной
Послушать тѣ пѣсни, что только для розы
Любовь повелѣла пѣть ранней порой;
Велѣнью послушна, сквозь вѣчныя грезы
Весенняя птичка поетъ съ высоты;
Рѣзвися, вѣдь скоро завянутъ цвѣты».
5) Гитара — любимый инструментъ греческихъ моряковъ; когда на морѣ тихо, или попутный вѣтеръ, они подъ звуки ея поютъ или танцуютъ.
6) Я думаю, не многіе изъ моихъ читателей имѣли случай повѣрить то, что я хотѣлъ здѣсь описать, но если кто обращалъ на это вниманіе, то вѣроятно сохранилъ воспоминаніе о странной красотѣ, которую почти всегда выражаютъ черты лица послѣ того, какъ духъ отлетаетъ отъ тѣла. Замѣчательно, что при насильственной смерти отъ огнестрѣльнаго оружія, какова бы ни была энергія убитаго, выраженіе физіономіи всегда бываетъ томное, но спокойное; но если онъ пораженъ кинжаломъ, лицо сохраняетъ странное выраженіе и душа отражается на немъ до послѣдней минуты. Байронъ.
7) Аѳины принадлежатъ Кизлеръ-Агѣ, которому поручается наблюденіе за женщинами гарема и который, самъ отъ себя, назначаетъ воеводу; такъ что евнухъ и сводникъ (какъ не тривіально это слово, но оно весьма характерично) управляетъ, въ настоящее время, правителемъ Аѳинъ. Байронъ.
8) Каикъ — легкая рыбачья лодка.
9) Турецкій рыбакъ, проведя весь день въ Эгейскомъ заливѣ на ловлѣ, возвращается къ ночи въ Портъ-Леоне — древніе Пиреи, и, не смотря на весь страхъ передъ Майнотами, грабителями Аттики, не упустилъ ни одного обстоятельства той драмы, въ которой самъ былъ дѣйствующимъ лицомъ. Его разсказу мы обязаны лучшими мѣстами этой поэмы. Джоржъ-Эллисъ.
10) Тюфенкъ — ружье. Байрамъ объявляется пушечнымъ выстрѣломъ сейчасъ послѣ захожденія солнца; вскорѣ послѣ этого мечети иллюминуются и во всю ночи раздаются залпы изъ ружей.
11) Джеридъ, или Жеридъ — турецкій дротикъ съ заостреннымъ концомъ, который наѣздники бросаютъ съ удивительною ловкостью.
12) Самумъ — вѣтръ пустыни, смертельный для каравановъ. О немъ часто упоминается въ восточныхъ повѣстяхъ.
13) Гостепріимство и щедрость считаются по закону пророка главными добродѣтелями, и надо отдать справедливость, что мусульмане строго его соблюдаютъ. Выше нѣтъ похвалы для предводителя, какъ сказать, что онъ щедръ и гостепріименъ; храбрость второстепенное достоинство.
14) Зеленый цвѣтъ — любимый цвѣтъ потомковъ пророка, которые увѣряютъ, что унаслѣдованная ими вѣра оправдываетъ всякіе ихъ поступки, какъ бы они ни были унизительны въ глазахъ другихъ поколѣній.
15) Селамъ-алекюнъ, алекюмъ-селамъ — миръ съ тобою, будь счастливъ — такъ правовѣрные привѣтствуютъ другъ друга.
Христіанину говорятъ «урлула» — счастливаго пути, или «Сабанъ хирасенъ, Сабанъ серула» — доброе утро, добрый вечеръ.
16) Кашемирсхая лазурная бабочка считается самой красивой и рѣдкой на Востокѣ.
17) Деласъ говоритъ, что Байронъ его увѣрялъ, что сравненіе съ скорпіономъ ему приснилось. Кольриджи также разсказываетъ, что будто, во время послѣобѣденнаго сна, онъ сочинилъ свою трилогію, которая начинается слѣдующими гармоническими стихами:
Вдругъ я вижу во снѣ,
Вышла съ лирой ко мнѣ
Абесинка….
Нѣкоторые ученые, послѣ изслѣдованія самоубійства скорпіона, приписываютъ его безсознательному судорожному движенію, другіе въ этомъ видятъ проявленіе свободной воли. Вѣроятно скорпіоны чрезвычайно заинтересованы разрѣшеніемъ этого важнаго для нихъ вопроса, и если будетъ рѣшено, что они Катоны, то мы имъ посовѣтуемъ жить сколько имъ угодно, не дѣлаясь мучениками гипотезы.
18) Къ закату солнца пушечные выстрѣлы извѣщаютъ о концѣ Рамазана — поста.
19) Фингари — луна.
20) Знаменитый, баснословный рубинъ султана Джамшида украшалъ Истинаръ. Онъ назывался шехгерахъ — факелъ ночи, чаша солнца. Въ первомъ изданіи Джамшидъ былъ написанъ тремя слогами, согласно орѳографіи Гербелота; но Ричардсонъ сдѣлалъ изъ нихъ два и пишетъ, вмѣсто Джіамшидъ — Джамшидъ: я сохранилъ правописаніе одного съ произношеніемъ другаго. Байронъ.
Въ словѣ «Джамшидъ», въ первомъ изданіи (Гяура), Байронъ поставилъ три слога: Bright as the gern of Giamschid; но, соглашаясь съ моими замѣчаніями и по Ричардсону, онъ поправилъ Bright as the rubi of Giamschid. Читая эту редакцію, я ему замѣтилъ, что глаза его героини, по сравненіи съ рубиномъ, должны быть красными, поэтому не лучше ли поставить, вмѣсто рубина, алмазъ — Bright as the jewel of Giamschid? Онъ это сдѣлалъ въ новомъ изданіи. Т. Муръ.
21) Эль-Сиратъ — мостъ тоньше паутины, острѣе меча, — по немъ каждый мусульманинъ долженъ проходить въ рай — другаго нѣтъ пути. Всего хуже то, что подъ аркой моста находится адъ, въ который падаютъ всѣ тѣ, которые не привыкли къ морской качкѣ, подтверждая такимъ образомъ: fasilis decensus Aavemini, что не совсѣмъ утѣшительно для идущаго сзади. Внизу есть еще другой мостъ, еще тоньше этого, для жидовъ и христіанъ.
22) Гуріи — дѣвы рая; онѣ такъ названы по большимъ чернымъ глазамъ — Гюрьель-Оюнъ. Общество ихъ для правовѣрнаго, по обѣщанію Магомета, величайшее блаженство. Онѣ созданы не изъ глины, какъ всѣ женщины, и одарены неувядаемой прелестью вѣчной красоты и молодости.
23) Ложное мнѣніе — коранъ предоставляетъ добродѣтельнымъ женщинамъ треть рая; но большая часть мусульманъ объясняютъ этотъ текстъ ошибочно и не допускаютъ въ рай женщинъ. Противники платонистовъ, не приписывая никакихъ душевныхъ способностей прекрасному полу, утверждаютъ, что женщины вполнѣ могутъ быть замѣнены гуріями.
24) Восточное сравненіе и, кажется, plus arabe qu’en arabie.
25) Гіацинтъ — по арабски Сюкбюль. Это сравненіе чаще всего встрѣчается въ турецкихъ повѣстяхъ, но попадается и въ древнихъ греческихъ стихотвореніяхъ.
26) Франгистанъ — земля черкесовъ.
27) Бисмилла! во имя Бога; этимъ начинается каждая глава корана (кромѣ одной) и каждая молитва турка.
28) Чаушъ, няи Шіаусъ — передающій приказаніе въ небольшой части войскъ, или селеніи; должность эта соотвѣтствуетъ ефрейторской.
29) Такое явленіе не рѣдко у озлобленныхъ турокъ. Въ 1809 г., во время дипломатической аудіенціи, усы капитана-паши, къ общему ужасу драгомановъ, взъерошились какъ у тигра. Казалось, они перемѣнили даже цвѣтъ, наконецъ, эти страшные усы опустились, чѣмъ было спасено большее число головъ, чѣмъ находилось въ нихъ волосъ.
30) Аманъ — пощади.
31) Суевѣріе о дурномъ глазѣ распространено во всемъ Ливанѣ и имѣетъ сильное вліяніе на довѣрчивыхъ людей.
32) Палампора — шаль съ цвѣтными узорами, которую носятъ однѣ только знатныя особы.
33) Этотъ прекрасный переходъ въ первый разъ появился въ третьемъ изданіи: «Посылаю вамъ — пишетъ Байронъ Муррею отъ 10 августа 1813 года — оттиски, служащіе доказательствомъ, что я никогда не окончу эту проклятую повѣсть. Ессе signum — еще тридцать три стиха! — еще предлогъ для ворчанія несчастнаго наборщика, который однако не доставитъ и вамъ большаго удовольствія». Мѣсто это взято изъ библіи, книги Судей, глава V, стихъ 28 и слѣдующіе.
34) Колпакъ — твердая часть чалмы, вокругъ которой обвертывается шаль.
35) Чалма на столпѣ и нѣсколько стиховъ изъ корана составляютъ памятникъ османовъ, какъ на кладбищѣ, такъ и въ пустынѣ. Подобные памятники очень часто встрѣчаются въ горахъ надъ павшими жертвами возстанія, грабежа или мщенія.
36) Этими словами (Алла-гу) муэзинъ, взойдя на площадку минарета, оканчиваетъ призывъ къ молитвѣ. Валидъ, сынъ Абдалмалека, первый построилъ минаретъ. Онъ воздвигъ его надъ главной мечетью въ Дамаскѣ для муэзина, или кричальщика, возвѣщающаго о наступленіи времени молитвы. Впослѣдствіи это обыкновеніе было примято на всемъ Востокѣ. Д. Эрбедотъ.
36) Стихи эти — подражаніе греческой боевой пѣснѣ:
Вижу, вижу дѣву рая,
Очи блещутъ чернотой;
Къ ней ласкается играя
Вѣтръ съ зеленою чадрой;
Приходи — кричитъ — довольно
Избѣгать любви моей,
Я люблю тебя невольно,
Поцѣлуй меня скорѣй.
37) Монкиръ и Некиръ — инквизиторы смерти; душа грѣшника, по мнѣнію мусульманъ, предварительно подвергается пыткамъ. Если отвѣты не удовлетворительны, то ее поднимаютъ косою къ верху и ударами раскаленнаго желѣза повергаютъ въ пропасть. Подобныхъ пытокъ много и нельзя сказать, чтобы обязанность этихъ демоновъ была легка; ихъ всего двое, а грѣшниковъ гораздо болѣе, чѣмъ праведныхъ, и потому они всегда заняты.
38) Эвлисъ, или Эблисъ — ЛюциФеръ восточныхъ народовъ. Гербелотъ полагаетъ, что это имя происходитъ отъ греческаго Διαεβλος — непокорный ангелъ. По арабской демонологіи, Eblis былъ низверженъ за то, что, вопреки приказанію Бога, отказался поклониться Адаму, оправдываясь тѣмъ, что Адамъ созданъ изъ земли, а онъ существо воздушное.
39) Повѣрье о вампирахъ распространено по всему Ливану. ТурнеФоръ приводитъ длинный разсказъ Саути (Southey) въ запискахъ Талаба, подъ именемъ Врукалакасъ (по румынски Вардулаха), какъ доказательство справедливости этого повѣрья: "Я помню, что цѣлая семья пришла въ ужасъ отъ криковъ ребенка, которые происходили, по ихъ убѣжденію, отъ посѣщенія вампира — Греки никогда не произносятъ этого слова безъ ужаса. По моему мнѣнію, Врукалакасъ есть древнее греческое слово; оно было дано Арсеніусу, которымъ, какъ увѣряютъ греки, послѣ смерти обладалъ демонъ; но въ средніе вѣка оно замѣнено словомъ «Yardulachas». Багровый цвѣтъ лица и губы, истекающія кровью, суть признаки вампира. Въ Венгріи и въ Греціи бездна разсказовъ объ этикъ чудовищахъ и всѣ они подтверждаются невѣроятными показаніями свидѣтелей.
40) Гулы и африты — фуріи, восточныя эриніи.
41) Калоіоръ — греческій монахъ, или, скорѣе, послушникъ францисканскаго ордена.
42) Эта вторая часть поэмы, заключающая въ себѣ до 500 стиховъ, была постоянно прибавляема, при всякомъ новомъ впечатлѣніи Байрона, обнаруживавшимся съ каждымъ новымъ изданіемъ.
43) Байрона обвиняли въ позаимствованіи этого мѣста у Краяба; какъ бы оправдываясь, онъ писалъ по этому случаю къ одному изъ своихъ пріятелей: "Я читалъ British Review и полагаю, что критикъ, до нѣкоторой степени, правъ; но прискорбно, что меня обвиняютъ въ воровствѣ. Я никогда не зналъ этого мѣста, а въ размѣрѣ и расположеніи риѳмъ подражалъ Мильтону, Скотту и всѣмъ тѣмъ, которые употребляли эту стихотворную Форму. Гяуръ безспорно злодѣй, но только злодѣй не опасный, потому, что его чувства и поступки не найдутъ защитниковъ.
44) Пеликанъ — птица эта, какъ извѣстно, не имѣя возможности достать пищи, поддерживаетъ жизнь своихъ дѣтей собственной кровью.
45) Я былъ очевидцемъ этого, такъ называемаго, втораго слуха. Въ 1811 году, въ третью мою поѣздку къ мысу Коллона, проходя ущелье между Кератія и Коллона, я замѣтилъ, что Дервишъ-Тагири безпрестанно прикладываетъ руку къ уху и сходитъ съ дороги. Я спросилъ его, что это значитъ — «Мы въ опасности! — онъ отвѣчалъ. — „Какая опасность? Мы теперь не въ Албаніи и не въ ущельяхъ Эфесскихъ, Мисолонги, или Леванта, конвой нашъ многочисленъ, хорошо вооруженъ, а Хоріаты не такъ храбры, чтобъ сдѣлаться разбойниками“. — „Все это такъ, эфенди, но свистъ пуль раздается, въ моихъ ушахъ.“ — „Да сегодня не было ни одного выстрѣла“. „А я слышу, бумъ, бумъ, такъ явственно, какъ ваши слова; какъ хотите, ЭФенди, но что написано, то написано“. Я оставилъ этого фантазера съ его утонченнымъ, мечтательнымъ слухомъ и обратился къ Базили — его земляку-христіанину, который однако, не обладая пророческимъ слухомъ, ничего въ этомъ не понималъ. Мы пріѣхали въ Коллону и, пробывши тамъ нѣсколько часовъ, отправились обратно; дорогой мы перекидывались, на всевозможныхъ нарѣчіяхъ, остротами надъ бѣднымъ туркомъ. По возвращеніи я узналъ отъ Леона (бывшаго плѣннаго, теперь отпущеннаго), что Майноты имѣли намѣреніе на насъ напасть (справиться съ второю пѣснью Чайдьдъ-Гарольда), но для того, чтобъ еще -болѣе въ томъ убѣдиться, я его подробно разспрашивалъ, и онъ съ такою точностью разсказалъ сколько насъ было, какъ мы были одѣты и какъ — вооружены, что не оставалось никакого сомнѣнія, — что онъ самъ находился въ числѣ Майнотовъ, которые готовили намъ не совсѣмъ пріятную встрѣчу. Дервишъ, съ этого времени, признанъ пророкомъ и, вѣроятно, въ его ушахъ стало шумѣть болѣе, чѣмъ когда либо, къ общему удовольствію бератскихъ арнаутовъ, ограждающихъ отъ нападенія родныя горы. Я приведу еще одинъ случай, обрисовывающій этотъ странный народъ. Въ маѣ 1811 года одинъ красивый, расторопный арнаутъ явился ко мнѣ съ предложеніемъ своихъ услугъ — ему послѣднему изъ 50 я въ этомъ отказалъ. „Хорошо, ЭФенди, желаю вамъ долго жить! Я могъ бы быть для васъ полезнымъ, но завтра оставлю городъ и отправлюсь въ горы, откуда возвращусь не ранѣе зимы, можетъ быть вы меня тогда возьмете“. Бывшій при этомъ дервишъ замѣтилъ, что онъ вѣроятно присоединится къ клефтамъ (разбойникамъ), и онъ совершенно угадалъ. Тотъ, кто во время своихъ набѣговъ избѣжитъ смерти, возвращается къ зимѣ въ городъ, гдѣ никто его не безпокоитъ, хотя всѣ знаютъ о его подвигахъ. Байронъ.
45) Увѣщаніе монаха — выпущено. Оно, какъ видно, не производило особеннаго впечатлѣнія на умирающаго.
46) Симаръ — саванъ.
47) Происшествіе, послужившее основаніемъ этой поэмы, не рѣдко въ Турціи. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ жена Мухтаръ-паши жаловалась Али на сына за воображаемую его невѣрность; тиранъ спросилъ имена его любовницъ, и она имѣла жестокость приписать ему двѣнадцать женщинъ лучшихъ фамилій Янины. Всѣ онѣ были схвачены, завязаны въ мѣшки и брошены на слѣдующую же ночь въ море. Одинъ изъ числа бывшихъ тамъ часовыхъ увѣрялъ меня, что ни одна изъ этихъ несчастныхъ жертвъ не закричала и не смотря на то, что ихъ безвинно оторвали отъ семействъ, друзей а всего, что имъ мило, не показала никакого ужаса. Удивительный героизмъ! Предлагаемая здѣсь повѣсть одна изъ самыхъ старинныхъ. Герой ея молодой венеціанецъ, или грекъ, — онъ уже давно забытъ. Я ее случайно слышалъ въ одной ливанской кофейнѣ. Она была разсказана однимъ изъ тѣхъ разсказчиковъ, который» такъ изобилуетъ Востокъ. Дополненія и поправки мои, какъ переводчика, вы сейчасъ же можете замѣтить по отсутствію восточнаго колорита. Я очень сожалѣю, что въ своей памяти сохранилъ только часть удивительнаго этого разсказа, переданнаго мнѣ речитативомъ, или скорѣе пропѣтаго по восточному обычаю. Что же касается до замѣчаній, то я очень благодаренъ за нихъ всѣмъ моимъ критикамъ и въ особенности Гербелоту. Его сочиненіе «Калифъ Востока» такъ оригинально, что Веберъ считаетъ его переводомъ, и въ этомъ каждый, посѣщавшій Востокъ, невольно согласится съ критикомъ; но всмотритесь поближе и вы увидите, что и это превосходное твореніе, какъ и всѣ подражанія ему, также можетъ быть сравнено съ рапсодіями восточныхъ пѣвцовъ, какъ, прекрасная равнина съ замкомъ Эвлиса. Байронъ.