Два брата (Ожешко)/МБ 1895 (ДО)

Два брата
авторъ Элиза Ожешко, пер. И. Ж.

Оригинал: польск. Bracia, опубл.: 1895. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал Міръ Божій", №№ 9-10, 1895

ДВА БРАТА.

Разсказъ Елизы Оржешко.

Блаженны кроткіе; ибо они наслѣдуютъ землю.
(Еванг. отъ Матѳея. Гл. 8).

I.

Въ старомъ, довольно помѣстительномъ деревянномъ домѣ, въ небольшой, незатѣйливо меблированной столовой, вокругъ стола, сервированнаго скромно, но прилично, сидѣло нѣсколько человѣкъ. Хозяйка дома сидѣла между подростающею дочерью и сестрою Розаліей Ирской, а напротивъ нея — ея мужъ и маленькій сынъ. Розалія, хотя и достигшая почти сорокалѣтняго возраста, была еще хороша собою, но имѣла видъ тучи. Бываютъ разныя тучи, производящія каждая порознь особаго рода впечатлѣнія. Эта — не предвѣщала ничего грознаго, проходила скоро, но приносила съ собою унылый, наводящій скуку дождь, каждая капля котораго пронизывала тѣло, словно иголка. Несмотря на это, Розалія, несомнѣнно красивая, не была ни глупой, ни пошлой. Ея стройная фигура, ея манеры и темный скромный туалетъ, свидѣтельствовали объ утонченномъ вкусѣ; выраженіе лица ея было мыслящее и благородное; только въ эту минуту на лбу этого лица прорѣзывалась поперегъ морщина, черныя брови были сдвинуты и ротъ изображалъ искривленную линію. Во всѣхъ этихъ примѣтахъ не выражалось ни злости, ни грусти, но дурное расположеніе духа. Въ такомъ состояніи она впадала то въ глубокое молчаніе, то представляла надменную богиню, то — осу, направляющую свое жало во всѣ стороны. Этотъ ея угрюмый видъ отражался на всѣхъ, окружающихъ. Желтоватый цвѣтъ ея красиваго лица, оттѣненный черными волосами, худыя, длинныя и нѣжныя руки, свидѣтельствовали о слабомъ здоровья, надорванномъ хроническою болѣзнью, хотя и неимѣвшею въ себѣ ничего опаснаго въ настоящемъ, но обѣщающею быть продолжительною и томительною.

Сабина Горничъ представляла по натурѣ совершенную противоположность сестрѣ. Небольшая и худенькая, она походила на ласковую, пугливую курочку, изнуренную заботами. Ея бѣлое и розовое личико было одно изъ тѣхъ, которыя у молодыхъ дѣвушекъ похожи на полевыя розы, но отцвѣтшія напоминаютъ помятыя, простыя картинки. Еще кое-какую красоту сохранили ея глаза съ ласковымъ пріятнымъ выраженіемъ, съ примѣсью нѣкотораго замѣшательства и страха, всякій разъ, когда ей приходилось бросить взглядъ на сестру или на мужа. Видно было, что эти два мрачныя существа, непріятно на нея дѣйствовали, и, несмотря на искреннее желаніе уничтожить въ себѣ это чувство, она была не въ силахъ превозмочь его. Зенонъ Горничъ былъ также угрюмъ, какъ и Розалія, но его состояніе духа было иное. Въ ней проглядывали мрачность и презрѣніе, въ немъ же — грусть и равнодушіе, что отражалось на его холодомъ, но уже старѣющемся лицѣ — ему было сорокъ четыре года — и во множествѣ морщинъ на лбу, возлѣ глазъ и рта. Въ этихъ морщинахъ не выражалось ни раздражительности, ни злости; онѣ говорили скорѣе о долгихъ и невеселыхъ думахъ. Можно было предположить, что онъ молчаливъ, такъ какъ люди словоохотливые совершенно не походятъ по своему внѣшнему виду на молчаливыхъ. Душу молчаливаго человѣка, углубившагося въ себя, можно постигнуть по его глазамъ. Въ темныхъ зрачкахъ Горнича, становившихся часто неподвижными, проглядывала мыслящая и страждущая душа, которая никогда не открывала ни своихъ думъ, ни своихъ страданій. Но она не была способна уберечься отъ близкихъ, окружающихъ взглядовъ, его черты лица, осанка и движенія выдавали натуру простую, открытую и возбуждавшую довѣріе. Одежда его изъ сѣраго деревенскаго сукна отличалась простотою, въ которой онъ казался сильнымъ и изящнымъ, несмотря на грубое качество матеріала. Онъ обладалъ когда-то красотою, и слѣды послѣдней еще сохранились. Но онъ преждевременно постарѣлъ. Въ первой половинѣ пятаго десятка, его лицо было уже морщинисто, осанка его сутуловата и значительная сѣдина пробивалась среди темныхъ волосъ на головѣ и въ коротко остриженной бородѣ. Отъ молодости остались — правильныя черты, красивые глаза и загорѣлый отъ солнца и вѣтра здоровый цвѣтъ лица.

Четырнадцатилѣтняя дѣвочка, довольно хорошенькое созданіе, похожая на мать, бѣлая и румяная, и девятилѣтній мальчикъ съ живыми глазами, соскучившіеся отъ царившаго за столомъ молчанія, по временамъ вертѣлись на стульяхъ и изрѣдка перешептывались. Розалія строго обратилась къ мальчику:

— Сиди спокойно за столомъ, Казя, иначе я возьму тебя за руку и выведу изъ столовой.

Между тѣмъ въ поступкахъ Кази ничего дурного и неприличнаго не было. Онъ что-то съ жаромъ нашептывалъ сестрѣ, которая слушала его, улыбаясь. Розалія, переводя свой взглядъ съ брата на сестру, опять замѣтила:

— Есть лица, которыя приводятъ меня въ изумленіе своею вѣчною улыбкою. Какъ можно постоянно смѣяться?

Матери было больно слушать колкости, направленныя противъ дѣтей.

— Милая Розочка, если твои слова касаются Анельки, то это присуще ея возрасту…

— Развѣ я говорила объ Анелькѣ? Неужели нельзя выражать своихъ взглядовъ, не касаясь личности? Впрочемъ, бываютъ разные вкусы. Насколько вѣчно улыбающіяся лица приводятъ меня въ изумленіе, настолько же и манера ѣсть скоро и жадно возбуждаетъ во мнѣ омерзеніе. Въ этомъ есть что-то животное.

Это относилось къ Горничу, который, послѣ нѣсколькихъ часовъ пребыванія въ полѣ и хлѣбномъ амбарѣ, въ эту минуту съ аппетитомъ ѣлъ не особенно изысканно приготовленныя зразы. На розовомъ и поблекшемъ лицѣ Сабины досада отразилась еще сильнѣе. Она легче переносила злобу своей сестры по отношенію къ своимъ дѣтямъ, нежели къ мужу, такъ какъ дѣти, обязанныя ей многимъ, могли переносить отъ нея и непріятности. Она съ ними занималась усидчиво и съ полнымъ знаніемъ дѣла, а въ минуту хорошаго расположенія духа, была къ нимъ добра и внимательна. Розалія бывала добра и къ Горничу, но когда она относилась къ нему съ оттѣнкомъ злобы, это сильно мучило Сабину. Она приготовилась, было, что-то возразить, но, взглянувъ на сестру, струсила и ничего не сказала, а черезъ минуту попробовала разсѣять эту тяжелую семейную атмосферу.

— Удивительно, — начала она, — какъ сухо сегодня въ саду, отъ вчерашняго дождя и слѣдъ простылъ.

Голосъ ея немного дрожалъ; съ оттѣнкомъ невыразимаго неудовольствія смотрѣла она на руки своей сестры, которая съ разстановкою и осторожностью рѣзала, отдѣляя и разрыхляя на тарелкѣ мясо и неторопливо кладя въ ротъ маленькіе кусочки. Такая ѣда, съ замѣчательною разстановкою, была нагляднымъ урокомъ, даваемымъ тому, кто скоро ѣлъ, именно Горничу, который, между тѣмъ, не пользовался имъ и смотрѣлъ въ тарелку.

— Вы были въ березовой аллеѣ? Тамъ еще совершенно сыро, — пріятнымъ голосомъ защебетала Анелька.

— А у флигеля еще такъ много воды во рву, что мы пускали съ Михасемъ лодочки изъ пробокъ! — закричалъ Казя, сливая свой тоненькій пронзительный голосокъ съ звучнымъ голосомъ сестры.

Розалія при этомъ подняла обѣ руки къ ушамъ. Она ничего не сказала, но въ продолженіи цѣлой минуты зажимала руками уши. Дѣти замолчали. Голубые глаза Сабины какъ бы потускнѣли. Горничъ обратился къ женѣ:

— Пожалуйста, Сабина, дай мнѣ соли.

Это были первыя слова, которыя онъ произнесъ съ начала обѣда. Посыпая солью картофель и зразы, онъ думалъ:

— Родственное общество усѣлось за столъ и въ хорошемъ расположеніи духа дѣлится хлѣбомъ, заработаннымъ общими силами. Что хлѣба, заработанъ общими силами, это — правда, нехорошаго расположенія духа нѣтъ. Отчего она такъ угрюма? Какая тому причина? Да, причина есть, но только невидимая, такъ какъ она находится въ селезенкѣ или же въ желудкѣ. Характеръ человѣка зависитъ отъ его желудка. Вчера этотъ желудокъ былъ хорошъ, и онъ былъ добръ, сегодня онъ разстроенъ, и человѣкъ золъ. Такимъ образомъ, каждый человѣкъ находится въ зависимости нетолько отъ своего желудка, но и отъ всѣхъ окружающихъ его желудковъ. Чтобы знать, какой день его ожидаетъ, человѣкъ долженъ говорить къ окружающимъ вмѣсто: добрый день!.. «Какъ вы поживаете, всепресвѣтлѣйшіе желудки?..»

Горничъ взглянулъ на мальчика-подростка, который прислуживалъ за столомъ и лицо котораго было какъ бы артистически татуировано сажею и пылью.

— Филиппъ, — сказалъ онъ, — ты совершенно похожъ на трубочиста. Какъ давно я тебя пріучаю къ чистотѣ, а ты до сихъ поръ не привыкъ къ ней.

Онъ сказалъ это довольно мягко и затѣмъ подумалъ:

— Почти шесть лѣтъ онъ воспитывается у меня, выучился читать и писать, а ежедневно умывать лицо и руки никакая человѣческая сила научить его не можетъ. Обстоятельство малозначущее, но оно вызываетъ чувство омерзенія. Жизнь складывается изъ большихъ и малыхъ омерзеній…

Розалія хранила глубокое молчаніе и блюдо съ блинчиками отодвинула съ отвращеніемъ въ ту самую минуту, когда Горничъ дѣлалъ маленькому лакею выговоръ за его грязное лицо и руки. Сабина, все еще надѣясь прояснить семейную атмосферу, обратилась къ мужу:

— Любопытно, что подѣлываетъ въ настоящее время нашъ Винцюсь?

Это былъ ихъ шестнадцатилѣтній сынъ, который съ недѣлю тому назадъ, по окончаніи вакаціоннаго времени, уѣхалъ обратно учиться.

— Вѣроятно, онъ въ это время въ гимназіи, такъ какъ теперь два часа, а у нихъ въ гимназіи уроки кончаются въ три, — быстро проговорила Анелька.

Воспоминаніе о сынѣ усугубило морщины на лбу Горнича. Этотъ ребенокъ ему стоилъ тяжелыхъ заботъ. Но зато на лицѣ Розаліи это воспоминаніе отразилось подобно маленькому лучу солнца среди густой тучи. Спокойно и ни на кого не глядя, она проговорила:

— Я писала сегодня къ Винцюсу, такъ какъ до сихъ поръ еще ему никто не писалъ.

— Не прошло и двухъ недѣль, какъ онъ уѣхалъ, — сказала, какъ бы оправдываясь, Сабина.

Розалія, будто не слыша голоса сестры; продолжала:

— Я писала, чтобы онъ взялъ у Роговскаго часть моихъ процентовъ и сшилъ себѣ мундиръ.

Горничъ въ первый разъ съ нѣкоторою оживленностью проговорилъ:

— Напрасно ты это сдѣлала. Его мундиръ прослужилъ бы ему вполнѣ еще годъ. У Винцюся большія наклонности къ франтовству и всякаго рода желанія показать себя…

Розалія, поднявъ голову, возразила сухо:

— Невозможно, чтобы всѣ были склонны быть байбаками и грѣться на печи.

Сабина сидѣла какъ на раскаленныхъ угольяхъ.

— Розочка, — прервала она ласково, — вѣдь ты сама часто говорила: дурно, если мальчикъ пріучится къ барскимъ привычкамъ…

Глаза Розаліи, изъ подъ сдвинутыхъ черныхъ бровей, устремлены были на сѣрый сюртукъ Горнича.

— Нѣтъ необходимости впадать въ крайности, — начала она тономъ сухимъ и наставническимъ, — излишняя изысканность вредна, но не хорошо и опускаться, не занимаясь собою. Изъ двухъ золъ я бы выбрала первое.

Обѣдъ окончился. Сабина встала изъ-за стола. Розалія подала кончики пальцевъ сестрѣ и, какъ бы не замѣчая Горнича, быстро удалилась. Слышно было, какъ она со стукомъ затворила за собою двери своей комнаты. Въ тѣ дни, когда Розалія бывала въ хорошемъ расположеніи духа, она послѣ обѣда отправлялась въ гостиную, играла на фортепіано, разговаривала, иногда даже играла съ дѣтьми, учила ихъ танцовать, играла съ племянницей въ четыре руки. Но сегодня она была не въ духѣ, и потому, не сказавъ ни слова, быстро встала изъ-за стола, повернулась ко всѣмъ спиною, ушла въ свою комнату и заперлась тамъ. Дѣти побѣжали въ садъ. Сабина подошла къ мужу, который задумчиво, смотрѣлъ черезъ окно въ садъ, получавшій уже осенній колоритъ и освѣщаемый блѣдными лучами сентябрскаго солнца. Она взяла его подъ руку, поднявъ и приблизивъ къ его лицу свои ласковые и озабоченные глаза еще болѣе, чѣмъ обыкновенно она это дѣлала, и боязливо проговорила:

— Мой Зенку, какъ мнѣ больно видѣть Розу сегодня опять такою же…

А онъ, глядя на группы деревьевъ, листья которыхъ осень разукрасила въ разные цвѣта, думалъ про себя:

— Если бы я былъ тѣмъ, чѣмъ предполагалъ быть, и чѣмъ былъ уже отчасти, я тогда нарисовалъ бы эту группу деревьевъ.

Женѣ же онъ отвѣтилъ:

— Не обращай на это вниманія, такъ же, какъ и я; объ этомъ не стоитъ думать…

Говоря это, онъ думалъ другое:

— Я лгу, эти мелкія непріятности жизни меня страшно раздражаютъ.

Она продолжала говорить голосомъ, еще болѣе тонкимъ:

— Это ты переносишь изъ-за меня, потому что она мнѣ сестра; но что же я могу сдѣлать?

— Конечно, что же ты можешь сдѣлать? Въ этомъ случаѣ нѣтъ исхода!

Подобный разговоръ бывалъ между ними по крайней мѣрѣ разъ двадцать въ году, и всякій разъ онъ повторялся, когда Розалія начинала нарушать семейное спокойствіе. Горничъ въ это время думалъ:

— Та съ дѣтства такъ импонировала, ей своимъ высокимъ развитіемъ и капризнымъ характеромъ, что лишила ее всякой способности оказывать ей малѣйшее сопротивленіе. Оса и цыпленокъ! — А цыпленокъ, очень озабоченный и пискливый, говорилъ ему съ боку:

— Она удивительная… Бываетъ, она идетъ спать въ самомъ лучшемъ расположеніи духа, задушевная, кроткая, милая, а на другой день встаетъ такая, какою она сегодня… Каждый разъ я ломаю голову, стараясь найти причину этой перемѣны, и не могу найти ее.

Онъ, смотря на другую группу деревьевъ, разукрашенныхъ совершенно въ другіе цвѣта, говорилъ улыбаясь:

— Дорогая моя, все измѣнчиво, это общій законъ. Нѣтъ ничего постояннаго. Все переходитъ въ разныя формы и всякій разъ другія, которыя проходятъ, какъ облака. Чувство человѣка подчинено тому же закону. Оно проявляется, развивается, расцвѣтаетъ, увядаетъ, и послѣ всего остается пустой стебель, иногда съ плодомъ, обросшимъ шипами.

Сказавъ это, онъ подумалъ:

— Зачѣмъ я все это нагородилъ?

Она терпѣливо слушала его, но нѣсколько разъ отвлекалась мыслью, при видѣ служанки, шедшей съ корзиною въ садъ за овощами, и думала: «Какъ бы она не помяла петрушки, срывая салатъ», а послѣ этого, видя индюшку, ведущую индюшекъ въ густую клумбу, подумала про себя: «вѣроятно, запримѣтила гдѣ-нибудь ястреба». Когда Горничъ пересталъ говорить, она прижалась къ нему сильнѣе и сказала:

— Это правда, Зевю, но все, что ты говорилъ, не имѣетъ ничего общаго съ Розой…

Онъ улыбнулся, а она продолжала:

— Ты знаешь, она, въ сущности, очень привязана къ намъ и къ дѣтямъ; во многихъ случаяхъ она доказала свое самопожертвованіе, и мы ей многимъ обязаны за воспитаніе дѣтей, въ особенности Анельки…

— Конечно, — быстро согласился Горничъ, — я все это знаю и уважаю качества твоей сестры; что же касается ея капризовъ, то они не доставляютъ мнѣ непріятностей…

Одновременно онъ думалъ:

— Я лгу! Доставляютъ, даже заставляютъ краснѣть отъ стыда и досады, какъ и всѣ мелочи и пустяки…

Значительно успокоенная Сабина, говорила съ чувствомъ восхищенія:

— Ты, Зеню, одинъ изъ лучшихъ, снисходительнѣйшихъ и благороднѣйшихъ людей.

Ему стало жаль этой женщины, прижимавшейся къ его плечу. Онъ наклонился и поцаловалъ ее сначала въ лобъ, а потомъ въ голубой глазъ, вѣко котораго, уже пожелтѣвшее и сморщенное, закрылось подъ его губами.

На ея лицѣ разлилось выраженіе успокоенія.

Значить онъ не сердился! Капризы Розы не доставили ему непріятности. Ахъ, какъ это хорошо! Но успокоенная этимъ, она была озабочена еще болѣе петрушкой, которую могла помять служанка, срывая салатъ. Онъ опять сталъ смотрѣть на оттѣненныя въ саду деревья и хотѣлъ, было, сказать: «Посмотри, какъ эта серебристая верба пластично выдѣляется на фонѣ покраснѣвшихъ каштановъ!» — Но ничего не сказалъ. Зачѣмъ? — думалъ онъ. Въ первые годы ихъ сожительства онъ пробовалъ дѣлиться съ нею впечатлѣніями художественной красоты природы, но это ея не интересовало. Она попросту въ этомъ ничего не видѣла. Теперь она начала у него выпытывать, чего бы онъ охотнѣе поѣлъ за ужиномъ.

Ему это было безразлично, но она настаивала, и онъ назвалъ ей первое пришедшее ему въ голову кушанье, и она, побрякивая ключами, выбѣжала изъ комнаты. Она бѣжала рѣзвымъ и мелкимъ шагомъ, напоминавшимъ что-то птичье. Горничъ смотрѣлъ за бѣжавшею женою и думалъ, что это женщина безусловно добрая, и что ея доброта вовсе не заслуживаетъ названія овечьей. Напротивъ, Сабина, будучи весьма ласковою, вмѣстѣ съ тѣмъ дѣятельна, трудолюбива и чрезвычайно заботится о семейныхъ нуждахъ. Поэтому, онъ искренне уважаетъ ее и очень къ ней привязанъ. Но что же изъ этого? Отчего нѣсколько минутъ передъ этимъ, когда она тревожно и съ чувствомъ прижималась къ нему, онъ не прижалъ ее сильнѣе къ своей груди, а только поцаловалъ ее въ глазъ съ такимъ чувствомъ, точно этотъ глазъ былъ нарисованной арабеской на стѣнѣ? Отчего онъ ей не сказалъ всего, о чемъ думалъ все время въ ея присутствіи? Отчего? Во-первыхъ, потому, что посмѣялся бы самъ надъ собою, если бы возымѣлъ желаніе еще разъ подѣлиться съ ней своими мыслями и впечатлѣніями. Во-вторыхъ — ему снова припомнился пустой стебель, обросшій шипами. На этомъ стеблѣ, который они оба держали, не было шиповъ, благодаря ея добротѣ и его благородству. Но не было на немъ и цвѣтовъ, которые недолго просуществовали и лепестки которыхъ давно опали. Все счастье заключалось въ томъ, что она не чувствовала никакой потребности жаловаться на что-либо, или проявлять какія-либо желанья. У нея лимфатическій характеръ и нѣтъ наклонности къ мечтательности. Правда, она еще довольно молода, моложе мужа лѣтъ на восемь, но для такихъ женщинъ, какъ она, пустой стебель удовлетворяетъ счастью, въ особенности, если у него нѣтъ шиповъ. Онъ же — дѣло другое. Его это удовлетворить не можетъ. Но это касается только его. Объ этомъ никто не услышитъ и никто не узнаетъ, тѣмъ болѣе не проявится это въ какомъ-либо дѣйствіи… такъ какъ есть разница между счастьемъ и долгомъ. Первое — мечта, составляющая человѣческую природу и присущая ей неизвѣстно для какой цѣли, разъ она не осуществима; второе — дѣйствительность, такъ какъ человѣкъ чувствуетъ присутствіе его въ самомъ себѣ.

Впрочемъ, это вопросъ, сложный. Горничъ не въ состояніи увлекать женщину не существующимъ уже ароматомъ цвѣтка, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ далекъ отъ того, чтобы отравлять ей чѣмъ-либо жизнь. Это доказано и испытано. А тѣ чувства, жгучія, съ примѣсью горечи, которыя при этомъ испытываются имъ, составляютъ его тайну, совмѣстно со всѣмъ, что въ немъ кроется. Это, конечно, составляетъ источникъ лжи и нравственныхъ мученій.

Думая такимъ образомъ, онъ шелъ черезъ дворъ къ житницѣ, откуда доносился шумъ дѣйствовавшей тамъ молотилки. Проходя мимо забора сада, онъ увидѣлъ дѣтей, игравшихъ на лужайкѣ. Анелька, Казя и маленькій сынъ садовника бросали мячъ, ловили его, или же догоняли его по травѣ. Осеннее солнце и деревья, окрашенныя осенью въ разные цвѣта, представляли весьма привлекательной видъ. Онъ остановился и смотрѣлъ. Мысленно онъ сравнивалъ садъ съ тѣмъ, каковъ онъ былъ восемнадцать лѣтъ тому назадъ. Въ то время, возвратившись изъ Мюнхена и отказавшись навсегда отъ артистической карьеры, онъ пріобрѣлъ этотъ уголокъ земли, гдѣ росла сорная трава и торчали забытыя всѣми условно умирающія деревья. Эти красивые кустарники, небольшія, но полныя свѣжести лужайки, фруктовый плодородный садъ, — все это дѣло рукъ его, созданное незначительною затратою денегъ и упорнымъ личнымъ трудомъ. Вмѣсто того, чтобы воспроизвести картину на полотнѣ, онъ ее воспроизвелъ на участкѣ земли. Эти воспоминанія разсѣяли нѣсколько тучу, омрачавшую почти постоянно его думы. Въ эту минуту отворилось одно изъ оконъ, выходившихъ въ садъ, и послышался рѣзкій женскій голосъ:

— Анелька! Иди учиться!

Туча, давившая мозгъ Горнича, снова сгустилась. Онъ былъ очень благодаренъ Розаліи за образованіе дѣтей; это освобождало отъ многихъ заботъ и денежныхъ расходовъ, но эта важная услуга, соопровождаемая спорами и угрюмымъ настроеніемъ духа, тяготила его. Благодарность была бы для него самымъ отраднымъ чувствомъ, если бы это добро выполнялось добродушнѣе, но Розалія обладала способностью дѣлать добро съ примѣсью зла. Весьма часто занимаясь съ дѣтьми, она старалась представить изъ себя мученицу, посвящающую себя сестрѣ, гораздо ниже стоящей ее, и нелюбимому ею Горничу. Правда, случалось, что дѣлаемая ею услуга проявлялась и въ пріятныхъ формахъ, но воспоминаніе о непріятныхъ минутахъ, отравляли впечатлѣнія хорошихъ. Все это вызывало хотя мелкое, но назойливое мученіе. Жизнь полна мелкихъ мученій, къ которымъ примѣшиваются иногда и большія, какъ камни въ наполненномъ щебнемъ возу…

Въ житницѣ шла спѣшная молотьба; хлѣбъ надо было отправлять недѣли черезъ двѣ въ городъ. Онъ былъ уже почти проданъ, но нѣкоторые пункты запродажнаго условія не были еще выяснены, что воспрепятствовало совершенію окончательнаго договора. Это промедленіе доставляло Горничу много хлопотъ и безпокойствъ.

Много зависѣло отъ того, какъ и когда онъ продастъ хлѣбъ, такъ какъ ему необходимо было произвести нѣкоторые платежи и удовлетворить домашнія нужды.

Онъ имѣлъ доходы небольшіе и долги не особенно тягостные; но съ послѣдними необходимо было обращаться съ осторожностью, чтобы ихъ не увеличить.

Прохаживаясь по житницѣ и разговаривая со старостой о качествѣ и вѣсѣ вымолоченнаго хлѣба, онъ думалъ о неустановленныхъ еще пунктахъ контракта. Какую можно было сдѣлать уступку купцу и какую нельзя? Что онъ скажетъ черезъ нѣсколько дней, когда купецъ пріѣдетъ за окончательнымъ рѣшеніемъ? Мысли эти прервалъ староста, старый, широкоплечій крестьянинъ, съ умными глазами, который, улыбаясь, съ нѣкоторою таинственностью и съ оттѣнкомъ ироніи, сказалъ:

— Знаете, баринъ, не сегодня — завтра Павелекъ насъ покинетъ?

Горничъ остановился, какъ вкопанный. Съ этимъ Павелкомъ произошло слѣдующее. Восемнадцать лѣтъ тому назадъ, вступивъ во владѣніе Заполянкою, Горничъ разсудилъ, что имѣніе было слишкомъ небольшое, а онъ молодъ, и не нуждается, при управленіи имъ, въ помощникѣ.

Бросая съ сожалѣніемъ въ то время свое любимое занятіе и отказываясь отъ него, онъ видѣлъ въ трудѣ единственное спасеніе. Собственно чтобы сохранить этотъ уголокъ земли, онъ и бросилъ свою начатую любимую карьеру. Во всѣхъ отношеніяхъ онъ чувствовалъ необходимость въ личномъ трудѣ, а потому не взялъ и не нуждался въ помощи ни управляющаго, ни эконома. Помогали ему всегда въ хозяйствѣ только старый староста и молодые мальчики, которые отчасти находились у него на службѣ, отчасти занимались практически. По нѣскольку лѣтъ у него находились два такихъ мальчика, изъ которыхъ онъ образовалъ хорошихъ хозяевъ. Послѣ они обзавелись семьей и начали самостоятельно хозяйничать, взявъ въ аренду небольшія имѣнія. Третьимъ такимъ мальчикомъ былъ Павелекъ, котораго онъ, можетъ быть, любилъ болѣе тѣхъ двухъ, потому что сдѣлалъ для него болѣе добра. Онъ взялъ его къ себѣ ребенкомъ изъ убогой дворянской семьи, вырвавъ его изъ ужасной нищеты. Мальчикъ, живя у него, выросъ здоровымъ, красивымъ юношей, и, получивъ элементарное образованіе, сдѣлался любимцемъ всей семьи. Даже Розалія относилась къ нему съ большимъ постоянствомъ, нежели къ другимъ. Былъ онъ ея ученикомъ почти все время его пребыванія въ домѣ. Онъ обыкновенно обѣдалъ вмѣстѣ съ семьею Горнича, и если его не было сегодня за столомъ, то только потому, что онъ отпросился уѣхать на нѣсколько часовъ по своимъ дѣламъ. Горничъ подумалъ, что онъ по всей вѣроятности влюбился, вскорѣ пожелаетъ жениться и, такъ же, какъ и первые двое, захочетъ завести свое собственное хозяйство.

Необходимо будетъ ему помочь такъ же, какъ онъ помогъ первымъ двумъ мальчикамъ. Съ четверть часа размышлялъ онъ надъ тѣмъ, въ какой формѣ можно будетъ оказать помощь, если бы пришлось предоставить Павелку хозяйничать на отцовской землѣ, или же на арендной. Поэтому, слова старосты его очень заинтересовали. Онъ остановился опять какъ вкопаный и съ улыбкою спросилъ.

— По всей вѣроятности онъ женится? Онъ призвался тебѣ въ этомъ? Отчего же онъ мнѣ ничего не говоритъ?

Старикъ злостно усмѣхнулся.

— Куда ему жениться! Онъ хочетъ уѣхать въ тѣ имѣнія, которыми будетъ управлять панъ Горкевичъ… Кажется, они уже уговорились на счетъ жалованья и всего остального. Панъ Горкевичъ уже два мѣсяца уговариваетъ Павелка, онъ сегодня къ нему и поѣхалъ…

Кровь бросилась въ голову Горничу…

— Это неправда! Горкевичъ никуда не уѣзжаетъ; онъ мнѣ говорилъ съ недѣлю тому назадъ, что это все сплетни…

Староста расхохотался.

— Лгалъ онъ, баринъ, ей Богу, лгалъ, зная, что баринъ будетъ имъ за это недоволенъ; онъ уѣзжаетъ и уговариваетъ Павелка съ нимъ уѣхать…

Лобъ Горнича такъ наморщился, что на немъ не оставалось больше гладкаго мѣста. Горкевичъ былъ однимъ изъ его сосѣдей, съ которымъ онъ былъ въ дружескихъ отношеніяхъ; Павелка онъ считалъ своимъ воспитанникомъ и почти членомъ своей семьи. Первый лгалъ ему, а другой скрывалъ отъ него свои намѣренія въ продолженіи двухъ мѣсяцевъ. Возможно ли? — подумалъ онъ, пожавъ плечами. — Все возможно, — рѣшилъ онъ. Но Горничъ горѣлъ нетерпѣніемъ узнать, правду ли говоритъ староста.

Въ это время, когда онъ выходилъ изъ житницы, въ ворота двора въѣзжала бричка, запряженная парою лошадей, и за нею ѣхалъ верхомъ на красивой лошади статный юноша. Обогнавъ бричку, онъ соскочилъ съ коня и, ведя его подъ уздцы, подошелъ къ Горничу. Молодой, красивый брюнетъ, съ живымъ лицомъ и смѣлымъ взглядомъ, снимая шапку, сказалъ:

— Не сердитесь, что я такъ долго былъ въ отсутствіи…

Наклонившись, онъ поцѣловалъ опекуна и хозяина въ плечо. Этотъ поцѣлуй причинилъ физическую боль Горничу. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но бричка остановилась передъ домомъ и Горкевичъ, выскочивъ изъ нея, вошелъ на крыльцо. Онъ тогда быстро отвернулся отъ юноши и пошелъ къ дому. Спустя нѣсколько минутъ онъ былъ уже вдвоемъ съ гостемъ въ комнатѣ, которая называлась его кабинетомъ и была полна хозяйскихъ счетовъ, книгъ, чертежей, картинъ и артистическихъ принадлежностей, обветшалыхъ и запыленныхъ. Горкевичъ былъ красивый блондинъ, моложе Горнича, съ умнымъ и энергичнымъ выраженіемъ лица, но въ настоящую минуту нѣсколько смущеннымъ. Горничъ, безъ всякаго вступленія, прямо спросилъ его:

— Правда ли, Болеславъ, что ты уѣзжаешь?

Послѣ минуты непріятнаго молчанія, Горкевичъ началъ говорить съ оживленіемъ.

— Уѣзжаю, и ужъ не говори мнѣ ничего — напередъ знаю, что ты мнѣ скажешь. Прежде всего задашь вопросъ, почему съ недѣлю тому назадъ я тебѣ сказалъ, что не уѣзжаю? А вотъ, видишь ли, изъ-за глупаго стыда… Сколько разъ мы объ этомъ говорили, и не было у меня смѣлости, чтобы сказать. Впрочемъ, недѣлю тому назадъ это дѣло было еще нерѣшенное, и только дня два, какъ я заключилъ окончательное условіе. Мое предположеніе могло не увѣнчаться успѣхомъ, и потому я не хотѣлъ, чтобы ты зналъ о моихъ намѣреніяхъ.

— То-есть, чтобы я считалъ тебя инымъ человѣкомъ, чѣмъ ты на самомъ дѣлѣ.

— Пусть это будетъ доказательствомъ, какъ я высоко цѣню твое уваженіе.

Горничъ съ сильнымъ блескомъ въ глазахъ спросилъ:

— Какое же ты будешь получать содержаніе?

— Пять тысяче въ годъ.

— Какъ же высоко ты цѣнишь мое уваженіе, въ двѣ, три, или четыре тысячи? Во всякомъ случаѣ менѣе пяти!

Горкевичъ, покраснѣвъ, возразилъ:

— Ты черезчуръ смотришь пессимистично. Неоднократно я говорилъ тебѣ, что это особенная черта твоего характера, или же образа мысли…

— Это дѣйствительно особенная черта моего или характера, или образа мыслей, такъ какъ противорѣчіе дѣйствій съ убѣжденіями кажется мнѣ шуткою, надъ которою можно смѣяться до слезъ.

— Убѣжденія, — возразилъ Горкевичъ, — убѣжденія! Я имѣю ихъ такъ же, какъ я ихъ и имѣлъ. Но всегда человѣкъ останется человѣкомъ, и никакія убѣжденія не могутъ быть противовѣсомъ такому образу жизни, какой мы здѣсь ведемъ. Здѣсь собачья жизнь!

— Извини, пожалуйста, — съ живостью прервалъ Горничъ, — я согласенъ, что здѣсь собачья жизнь; но врядъ ли ты найдешь такую собаку, которая бросила бы своего хозяина ради куска мяса болѣе или менѣе жирнаго.

— А если бы она имѣла семью, которую необходимо прокормить и воспитать! У меня же есть жена и дѣти!

— Боже мой! — вскрикнулъ Горничъ, — вскорѣ дойдетъ до того, что имѣющіе жену и дѣтей будутъ имѣть право убивать людей ради пріобрѣтенія ихъ кошельковъ!

Горкевичъ съ разгоряченнымъ лицомъ остановился передъ сосѣдомъ и сказалъ:

— Ты всегда мнѣ говоришь дерзости, которыхъ я бы не перенесъ, но отъ тебя сношу, такъ какъ мы были съ тобой пріятелями…

— Да, мы были пріятелями!« — повторилъ Горничъ.

— И пріятельскія отношенія съ тобою помогали мнѣ переносить хлопоты, скуку и всякаго рода лишенія этой собачьей жизни… Поэтому, не только я снесу все, что ты мнѣ наговорилъ, но даже готовъ просить у тебя извиненія — я уговорилъ Павелка, чтобы онъ туда со мною поѣхалъ…

— Очень естественно, — прибавилъ Горничъ, — вѣдь мы были пріятели…

Горкевичъ, сохраняя хладнокровіе, продолжалъ:

— Такой благоразумный и подготовленный къ веденію хозяйства юноша будетъ мнѣ тамъ очень полезенъ…

— Онъ для меня былъ также полезенъ, и это очень любезно, что ты его соблазнилъ будущею карьерою; это вполнѣ естественно! Онъ былъ моимъ воспитанникомъ, а ты почти пріятелемъ…

— Ты сегодня ядовитъ, но я не удивляюсь. При такомъ тяжеломъ положеніи, а въ особенности при ограниченномъ кругѣ отношеній и условій жизни, весьма возможно даже заживо сгнить. Что меня особенно соблазнило уѣхать такъ далеко отсюда, это то, что я буду въ состояніи дѣйствовать болѣе широко. Я вѣдь агрономъ и моя страсть — вести большое хозяйство, но при дѣятельности въ моемъ небольшомъ имѣніи Залѣсно эта страсть была совершенно ограничена и подавлена. Тамъ же, на огромныхъ пространствахъ, еще почта дѣвственныхъ, я вздохну широкою грудью и найду возможность разойтись…

Горничъ немного остылъ отъ гнѣва и сидѣлъ весьма грустный, опустя голову на руки.

— Широкая дѣятельность, вздохнуть широкою грудью, — проговорилъ онъ, — это приманка дѣйствительно сильная… Желаю тебѣ успѣха!

— Благодарю; извиняешь ли ты меня, что беру съ собою Павелка?

Горничъ спокойно отвѣтилъ:

— Себѣ только я этого не извиняю, такъ какъ, будучи старымъ воробьемъ, я позволилъ поймать себя на мякинѣ…

— Какая же это такая мякина? — спросилъ Горкевичъ.

— Твои убѣжденія и благодарность этого юноши, — сказалъ Горничъ.

У Горкевича заискрились глаза и, закусивши нижнюю губу, онъ схватилъ со стола свою шапку, проговоривъ:

— Я пріѣду еще попрощаться съ тобою передъ отъѣздомъ. Сегодня я еще долженъ быть въ нѣсколькихъ мѣстахъ.

Горничъ всталъ и, кончиками пальцевъ едва дотронувшись руки Горкевича, спросилъ:

— А какая же будущность ожидаетъ имѣніе Залѣсно?

— Я его отдамъ въ аренду, — сказалъ Горкевичъ.

— И, вѣроятно, современенъ продашь? — спросилъ Горничъ.

— Никогда въ жизни! — съ увлеченіемъ проговорилъ Горкевичъ.

— Милый мой, — сказалъ Горничъ, — слова: никогда и всегда не должны произноситься человѣкомъ, который не желаетъ лгать передъ людьми и собою.

Спустя двѣ минуты, бричка Горкевича загремѣла по двору. Горничъ стоялъ у окна и, провожая взглядомъ отъѣзжающаго сосѣда, думалъ.

— Широкая дѣятельность, возможность дышать полною грудью, обезпеченная будущность дѣтей… Вѣроятно, при этомъ будетъ и толика удовольствій общественныхъ, и духовная сторона найдетъ себѣ удовлетвореніе… Все это онъ будетъ имѣть и за этимъ онъ погнался. Кто же изъ насъ уменъ, и кто глупъ?

ІѢмъ не менѣе, ему было жаль разстаться съ Горкевичемъ. Все, что ихъ связывало, не было, строго говоря, дружбой, но лишь пріятельскими отношеніями. Горничъ никогда не повѣрялъ своихъ задушевныхъ мыслей Горкевичу, такъ какъ у него на душѣ таилось многое такое, что онъ могъ бы повѣрить только родному брату. Но на довольно обширномъ пространствѣ это былъ единственный человѣкъ, который находился на одномъ съ нимъ уровнѣ умственнаго развитія. Когда же его не станетъ, Горничъ окончательно сдѣлается нѣмъ. Бывало, во время длинныхъ осеннихъ и зимнихъ вечеровъ, Горкевичъ пріѣзжалъ къ нему не разъ въ Заполянку и они по цѣлымъ часамъ разговаривали о жизни, о литературѣ и разныхъ мірскихъ дѣлахъ. Всего этого не станетъ. Не станетъ и Павелка. Но все это будутъ вещи обыкновенныя и хорошо ему извѣстныя. Много разъ ему приходилось примѣчать безпрестанную и неизбѣжную перепѣву человѣческихъ привязанностей и привычекъ. При этомъ всякій разъ ему становилось грустно, хотя вся эта мірская измѣнчивость сдѣлалась для него будничною. Вчера было, сегодня уже нѣтъ; сегодня есть, завтра того же не станетъ; это старая и обыкновенная исторія. Но глубже и рѣзче отразилась на его тонкомъ чувствѣ причина, въ силу которой эти два человѣка должны были исчезнуть съ горизонта его жизни. Причиною этому была погоня, ни болѣе, ни менѣе, какъ за увеличеніемъ итога самыхъ разнообразныхъ удобствъ и удовольствій. Какъ можно болѣе доходовъ и карьера, но при этомъ никакихъ обязанностей и высшихъ стремленій. Это наводило его на рядъ размышленій и предположеній самыхъ безотрадныхъ, неимѣвшихъ прямой связи съ нимъ лично, но бывшихъ въ тѣсной связи съ его пессимистическимъ взглядомъ на жизнь и на разныя мірскія дѣла.

Но въ этомъ-то и заключался обманъ. Горкевича онъ считалъ за человѣка, понимающаго цѣль жизни ради высокихъ обязанностей; Павелка онъ самъ этому наставлялъ и думалъ, что достигъ желаемаго. Но онъ ошибся, хотя и не вполнѣ. Горкевичъ былъ дѣйствительно человѣкъ благородный и серьезный, а Павелекъ юноша хорошій и умѣющій цѣнить добро. Но только эти качества проявлялись въ нихъ въ извѣстной мѣрѣ и силѣ.

Въ тѣхъ же самыхъ условіяхъ находилась натура его жены и ея сестры. Сабина была женщина честная и добрая, но ограниченная и слабая. Розалія же — образованная, но непостоянная, словно волна. И въ этомъ нѣтъ ничего утѣшительнаго; напротивъ, это было грустнымъ явленіемъ, ибо съ радостью онъ сказалъ бы самъ себѣ: это негодяи и чертовки, или же это — герои и ангелы! Или же, по крайней мѣрѣ: поищемъ героевъ и ангеловъ!

Но такъ какъ все существующее на землѣ не есть безусловное зло, а равно и совершенство, то увѣренность въ дѣйствительности этого невольно погружаетъ умъ и сердце въ состояніе мучительной тоски.

При такихъ размышленіяхъ онъ услышалъ изъ сосѣднихъ комнатъ мелкіе и скорые шаги, тихій шопотъ и сдержанный смѣхъ. Все это было ему знакомо. Это Сабина прилагала всѣ старанія, разжалобить Розалію. Всякій разъ, когда старшая сестра превращалась въ осу, младшая старалась быть для нея медомъ. Сабина это дѣлала по добротѣ своего сердца, сочувствовавшаго мрачному настроенію духа сестры, а болѣе всего изъ любви къ полному спокойствію. Авось разсѣется и перестанетъ нарушать домашнюю тишину. Но это не приводило ни къ какому результату и всегда та же исторія повторялась съизнова. Сабина не въ состояніи жить въ домашней бурной атмосферѣ, но при этомъ не понимала того, что только время и улучшенный процессъ пищеваренія могли бы возстановить непостоянный характеръ сестры. Хотя она очень хорошо знала, что мужъ ея находится одинъ въ своей комнатѣ, опечаленный всей исторіей съ Горкевичемъ и Павелкомъ, однако же она не пришла къ нему, а постоянно бѣгала къ Розаліи, желая ее задобрить. И это происходило отъ того, что не столько его, сколько Розаліи, она боялась какъ виновницы разныхъ семейныхъ недоразумѣній. Изъ этого можно бы было вывести заключеніе, что кто желаетъ испытать доброту людскую, долженъ прежде всего умѣть дѣлать зло.

Когда уже солнце клонилось къ западу и наступала пора ужина, къ комнату Горнича вошелъ Филиппъ и, положивши на столъ письмо и журналы, тотчасъ ушелъ.

Горничъ вспомнилъ, что это былъ день, когда обыкновенно отправляли кого-либо на станцію желѣзной дороги за полученіемъ журналовъ и писемъ. Собственно говоря, посылали только за журналами, такъ какъ Горничъ съ семьей издавна вели такую отшельническую жизнь, что письма они получали весьма рѣдко. Но это письмо, которое онъ получилъ, отличалось, должно быть, чѣмъ-то особеннымъ по характеру написаннаго адреса, такъ какъ Горничъ, очень быстро разорвавъ конвертъ и прочитавъ первую страницу, съ оживленными глазами бросился къ дверямъ:

— Сабинка! Сабинка! Сабинка! — звалъ онъ жену необыкновенно громкимъ и радостнымъ голосомъ.

Въ это самое время Сабина, опершись локтями, стояла у стола, за которымъ сидѣла надутая и молчаливая Розалія съ опущенною надъ книгой головою. Услышавъ голосъ Горнича, онѣ обѣ вздрогнули; Розалія, громко зашипѣвъ, закрыла уши руками; Сабина же прибѣжала къ мужу съ испуганными глазами.

— Что? что? что такое случилось? — тревожно шептала она.

— Чего же ты испугалась, Сабинка, чего ты такъ испугалась? Ха, ха, ха! — говорилъ онъ, смѣясь, — дѣйствительно, что-то случилось, и случилось что-то очень хорошее, пріятное, почему я такъ и радуюсь! Пріѣзжаетъ къ намъ Викторъ! Послушай, что онъ пишетъ!

И онъ прочиталъ короткое письмо своего брата.

„Любезный Зенку, восьмого сентября, во вторникъ, я къ вамъ пріѣду. Будь такъ добръ, пришли за мной лошадей на станцію. Я ѣду за границу съ порученіемъ осмотрѣть во Франціи и въ Англіи новѣйшія системы винокуренія и буду проѣзжать въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Заполянки. Горю желаніемъ увидѣть тебя, твою жену и вашихъ дѣтей. Вѣдь восемнадцать лѣтъ мы не видѣлись. Два дня пробуду у васъ. Передай мой нижайшій поклонъ твоей женѣ. Преданный тебѣ братъ, Викторъ“.

Горничъ былъ такъ взволнованъ, что не могъ тотчасъ же сообразить, когда будетъ этотъ вторникъ и восьмое сентября, но, наконецъ, разсчиталъ.

— Такъ это уже завтра, — сказалъ онъ и посмотрѣлъ на жену, при видѣ которой ему вдругъ немного взгрустнулось.

— Что съ тобою? Чего ты опять такъ испугалась? — спросилъ онъ ее съ оттѣнкомъ нетерпѣнія въ голосѣ.

Сабина, съ испуганными глазами и сморщивъ лобъ, начала говорить тонкимъ голосомъ:

— Боже, Боже мой! что это будетъ? Я такъ рада, что Викторъ пріѣдетъ, очень рада; вѣдь это твой братъ и я знаю, что вы другъ друга очень любили!.. Но онъ такой свѣтскій человѣкъ, такой баринъ… гдѣ мы его здѣсь помѣстимъ? Какъ мы его примемъ? Эта Маріанна хотя и хорошая кухарка, но весьма часто возьметъ да что-нибудь и испортить…

Ея безпокойный и разсѣянный взглядъ остановился на окнахъ

— Занавѣси грязныя! — простонала она, складывая свои небольшія руки, всегда красноватыя; онѣ у нея дрожали.

Въ эту самую минуту показалась въ открытыхъ дверяхъ Розалія. Когда Сабина бѣжала къ мужу, то оставила за собою всѣ двери растворенными, такъ что ея сестра слышала ея разговоръ съ мужемъ и письмо, читанное имъ громко. Теперь же она стояла возлѣ нихъ съ сдвинутыми бровями и сухимъ, наставительнымъ голосомъ проговорила исключительно только къ сестрѣ:

— О чемъ тебѣ такъ хлопотать? Развѣ это пріѣзжаетъ какой-либо король? Вѣдь твой домъ не какая-нибудь сорная яма и въ продолженіи двухъ часовъ его возможно привести въ порядокъ. Что же касается Маріанны, то, конечно, ты съумѣешь ее досмотрѣть, зная хорошо поварское искусство…

Не обращая вниманія на рѣзкую форму обращенія своей сестры, Сабина хотѣла броситься ей на шею за то, что она первая заговорила съ ней, и за то, что вызвалась помочь ей въ ея тяжелыхъ заботахъ. Но Розалія въ это время вскочила на стулъ и, стоя у окна съ поднятыми руками и намѣреваясь снять занавѣси, проговорила:

— Позови мнѣ служанку, чтобы она мнѣ помогла вынести на дворъ занавѣси и стряхнуть съ нихъ пыль.

— Позволь мнѣ въ этомъ тебѣ помочь, — съ покорностью возразила Сабина.

Но Розалія отвѣтила ей тономъ, нетерпящимъ возраженій:

— Я сама это сдѣлаю, но только пришли мнѣ служанку!

Сабина выбѣжала еще болѣе мелкимъ и скорымъ шагомъ, чѣмъ обыкновенно; Горничъ схватилъ старую шляпу и тоже выбѣжалъ изъ дому. Онъ былъ теперь совершенно спокоенъ, что дорогой гость будетъ принятъ вполнѣ прилично, такъ какъ это будетъ дѣло заботъ Розаліи. Но что, конечно, при этихъ приготовленіяхъ выстрадаетъ Сабина — это ужъ дѣло иное и неизбѣжное. Но можно было поручиться, что дѣло, за которое взялась Розалія. будетъ хорошо выполнено, а вмѣстѣ съ тѣмъ и семейная атмосфера на нѣкоторое время прояснится, такъ какъ неоднократно каждое новое обстоятельство, требующее труда, заботъ и даже самопожертвованія, совершенно перемѣняло дурное расположеніе духа Розаліи. Начинала она обыкновенно исполненіе своей обязанности въ формѣ весьма рѣзкой и деспотичной, но чѣмъ болѣе входила въ свою роль, тѣмъ болѣе воодушевлялась и становилась мягче и привѣтливѣе.

Дѣятельность физическая и нравственная, перемѣна занятій и впечатлѣній, были потребностью ея организма, который вообще, вслѣдствіе однообразія жизни и всего окружающаго, приходилъ въ упадокъ и хирѣлъ.

Обо всемъ этомъ думалъ вскользь Горничъ. Сердце его было переполнено радостью. Онъ не шелъ, а почти бѣжалъ по дорогѣ, ведущей среди скошеннаго поля къ небольшому возвышенію, покрытому сосновымъ лѣсомъ. Всякій разъ, когда онъ выходилъ изъ дому безъ цѣли, онъ обыкновенно шелъ въ этомъ направленіи, и это обратилось у него въ привычку, которой онъ теперь поддавался невольно, ибо и самъ не зналъ, куда онъ шелъ, погруженный въ мысли, занимавшія его всецѣло, о пріѣздѣ брата. Только тогда онъ замѣтилъ, гдѣ находится, когда очутился на скатѣ возвышенности, и, снявъ шляпу, охватилъ взглядомъ видъ мѣстности, которая была свидѣтелемъ самой важной минуты въ его жизни. Какъ у всѣхъ людей, склонныхъ къ грусти, недавно полученная и разчувствовавшая его вѣсть возбудила въ немъ еще съ большею силою страсть къ воспоминаніямъ. Вслѣдствіе этого, все то, что предшествовало этому рѣшительному шагу, сдѣланному восемнадцать лѣтъ тому назадъ, что вызвало этотъ рѣшительный шагъ, и что воспослѣдовало — все это ясно обрисовалось въ его памяти, назойливо и безпрепятственно вторгаясь въ его душу.

Восемнадцать лѣтъ тому назадъ, онъ былъ въ Мюнхенѣ и получилъ отъ старшаго брата письмо, извѣщавшее его объ умирающемъ отцѣ. Въ то время ему было двадцать шесть лѣтъ и, окончивъ академію художествъ, онъ весь отдался изученію и работамъ по части живописи. Онъ сильно любилъ искусство и изучилъ его добросовѣстно, но увлеченіе его нѣсколько охлаждалось недовѣріемъ къ своимъ силамъ, а спокойное состояніе духа его было возбуждено обманутымъ чувствомъ. Его картины не имѣли успѣха; женщина, которую онъ обожалъ, упала низко, въ чемъ онъ не могъ сомнѣваться и о чемъ забыть ему было не такъ легко. Онъ чувствовалъ себя несчастнымъ въ то время, когда получилъ извѣстіе о приближающейся смерти отца.

Это было событіе для него неожиданное, близости и возможности котораго онъ не допускалъ. Съ быстротою птицы онъ полетѣлъ въ Заполянку, гдѣ незасталъ уже отца въ живыхъ; за нѣсколько дней до его пріѣзда пріѣхалъ также его братъ, случайно и проѣздомъ, на короткое время.

Тогда родился вопросъ у обоихъ братьевъ: что дѣлать съ Заполянкой? Когда они выбирали жизненную дорогу и родъ занятій, крѣпкій организмъ и хорошее здоровье отца, казалось, обѣщали ему долголѣтнюю жизнь, и оба брата избрали себѣ родъ занятій сообразно своимъ наклонностямъ и способностямъ; одинъ сдѣлался инженеромъ, другой — артистомъ. Теперь къ нимъ перешла по наслѣдству деревушка, съ которой они не знали, что дѣлать. Для Виктора оставаться въ ней было дѣломъ немыслимымъ; Зенонъ также въ данную минуту не могъ объ этомъ думать.

По мнѣнію Виктора, отдача въ аренду земли могла довести до окончательной потери собственности, при чемъ это могло быть сопряжено съ непріятными и лишними хлопотами. Онъ настаивалъ на продажѣ Заполянки съ тѣмъ, чтобы полученную сумму послѣ продажи раздѣлить между собою.

Зенонъ сразу согласился на предложеніе брата, но потомъ началъ колебаться и потребовалъ отложить разрѣшеніе этого вопроса; затѣмъ еще разъ согласился на намѣреніе брата и снова передумывалъ, медлилъ и находилъ его неудобнымъ. Между тѣмъ онъ ходилъ по полю, по лѣсу, осматривалъ усадьбу и домъ, припоминалъ давно минувшія обстоятельства, впечатлѣнія и личности. Посѣтилъ нѣсколькихъ помѣщиковъ по сосѣдству. Викторъ горѣлъ нетерпѣніемъ и настаивалъ на какомъ-нибудь рѣшеніи — онъ не имѣлъ времени долго ждать и хотѣлъ знать положительно, будетъ ли продано имѣніе, за какую сумму и когда онъ можетъ получить свою часть.

Въ одинъ изъ вечеровъ, осенью, какъ и теперь, Зенонъ очутился на томъ же склонѣ возвышенія съ сосновымъ лѣсомъ и точно также, какъ и сегодня, охватилъ взглядомъ видъ, представлявшійся съ этого мѣста. Онъ сидѣлъ на густомъ мху, опершись о пень срубленнаго дерева, среди завядшаго папоротника, можжевельника, который, высыхая, окрашивался въ красноватый цвѣтъ; за нимъ стояли темныя сосны и кое-гдѣ березы, листья которыхъ были точно позолоченныя; по обѣ стороны дороги среди поля, торчали стебли растеній безъ цвѣтовъ и листьевъ, но обвѣшанные сѣменами разной формы и величины, а вспаханныя поля, покрытыя желтымъ рѣпищемъ, уходили вдаль, по взрытой землѣ, туда, далеко къ краю неба, усѣяннаго разноцвѣтными облаками. Вечерняя заря занялась. Ея красновато-желтый свѣтъ ложился на поля, подымаясь въ воздухѣ надъ пашней, надъ небольшими лѣсами, разбросанными по холмамъ, надъ усадьбой Заполянки, которая со своими деревьями и трубами представляла деревенскую картину, нарисованную на золотисто-красномъ фонѣ.

На противоположной сторонѣ, подернутой туманомъ и синевой, расположена была крестьянская сѣрая деревня, откуда подымались къ небу струйки дыма.

Въ этой картинѣ природы проявлялась и вечерняя тишина, и осенняя грусть, въ ней было нѣчто рѣдкое по своей простотѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ величественное. Зенонъ долго смотрѣлъ на небо и землю, погружая въ нихъ свой разумъ и душу; то ему казалось, что онъ ими дышитъ, то наоборотъ, что онъ ими поглощенъ.

Онъ почувствовалъ себя однимъ изъ атомовъ, составляющихъ эти облака, эту зорю, эти поля, изрытыя бороздами, эти сосны, словно запятнанныя желтымъ цвѣтомъ березъ и красноватымъ цвѣтомъ вересковъ.

Въ эту минуту чувство сродства со всѣмъ окружающимъ его, пробудившееся въ немъ со дня пріѣзда въ Залолянку, всецѣло охватило его. Слѣдствіемъ этого было то, что онъ остался въ Заполянкѣ. Если бы онъ всею силою молодости вѣрилъ въ себя и людей, можетъ быть, онъ и не поступилъ бы такъ, но чувствуя въ себѣ кое-какія способности, онъ уже не вѣрилъ въ ихъ силу — жизнь тронула его одною изъ язвительнѣйшихъ сторонъ своихъ — разочарованіемъ.

Онъ не могъ освободиться отъ совершившагося въ немъ нравственнаго переворота, и не вѣрилъ уже въ то, что могло что-либо существовать совершенное на землѣ, во всемъ, въ искусствѣ, въ славѣ, въ счастьи. И тогда-то онъ заключилъ условіе съ братомъ и остался.

Съ тѣхъ поръ уплыло 18-ть лѣтъ. Но какъ они уплыли? Это только онъ одинъ зналъ и теперь объ этомъ узнаетъ его братъ, котораго онъ такъ давно не видѣлъ и представлялъ себѣ такимъ, какимъ онъ былъ въ дни молодости, казавшейся ему теперь сномъ, въ тѣ дни, когда жилось хорошо и когда онъ вѣрилъ во возможность хорошаго. Оба брата писали другъ другу очень рѣдко, иногда въ нѣсколько лѣтъ разъ и какъ одинъ, такъ и другой о смерти одного изъ нихъ могъ узнать только или изъ газетъ, или случайно, но Зенонъ не претендовалъ за это на Виктора. Мысль о немъ иногда лишь возбуждала въ немъ досаду; ему бывало тяжело на душѣ… Всѣ эти думы выражались у него въ двухъ словахъ: „Разлука и забвеніе — синонимы“.

Онъ былъ глубоко убѣжденъ, что братъ его гораздо лучше другихъ людей, прежде всего потому, что онъ ему ближе всѣхъ. Въ сравненіи съ нимъ, ему даже жена казалась болѣе чуждою — онъ узналъ ее и женился на ней въ довольно отдаленныхъ мѣстахъ, она не вѣдала, при какихъ обстоятельствахъ онъ провелъ свое дѣтство и свою молодость. Теперь только онъ увидитъ человѣка, который такъ же, какъ и онъ самъ, зналъ его мать, плакалъ по отцѣ, человѣка, къ которому можетъ обратиться съ вопросамъ въ каждомъ уголкѣ Заполянки: Ты помнишь ли?.. Обоюдныя воспоминанія казались ему сильнымъ связующимъ звеномъ; онъ любилъ вспоминать пережитое… При этомъ, Боже мой, онъ въ состояніи будетъ провести два дня съ человѣкомъ, равнымъ ему, по развитію, а можетъ быть, и болѣе высокимъ, посовѣтоваться съ никъ о дѣлахъ личныхъ и обыкновенныхъ, наговориться о вещахъ отвлеченныхъ и возвышенныхъ, самыхъ существенныхъ для человѣка, о которыхъ вѣчно онъ только и думалъ, но думалъ въ одиночествѣ. Наконецъ, послѣ долгихъ лѣтъ, онъ откроетъ хотя передъ кѣмъ-нибудь всю свою душу и въ состояніи будетъ сказать ему: „Видишь ли, какъ я страдалъ и отъ чего отрекся, и чего совершить не былъ въ состояніи, чему я радовался и что у меня болитъ, что меня мучитъ и тревожитъ!“

Наконецъ, онъ вздохнетъ полною грудью при мощномъ и сочувствующемъ сердцѣ, которому въ состояніи будемъ не колеблясь и безъ угрызенія совѣсти повѣрить все, какъ братскому сердцу. У нихъ не было родства и даже никакихъ близкихъ родственниковъ; на всемъ свѣтѣ они другъ для друга были самыми близкими по крови, по душѣ и разуму, и Зенонъ Горничъ не забывалъ, какъ нужно держать себя съ людьми высшаго интеллектуальнаго и нравственнаго развитія, подобными брату.

Викторъ былъ человѣкъ весьма умный, чувствительный и добрый, что не подлежало ни малѣйшему сомнѣнію. Что онъ по нѣскольку мѣсяцевъ, а потомъ по нѣскольку лѣтъ не отвѣчалъ на его письма и въ продолженіи 18-ти лѣтъ, ни разу не посѣтилъ Заполянки, что это могло доказывать? Только то, что онъ былъ поглощенъ тяжелымъ предпринятымъ трудомъ, вихремъ общественныхъ отношеній и, можетъ быть, домашними заботами, такъ какъ Викторъ былъ давно женатъ, имѣлъ дочь, но нѣсколько лѣтъ тому назадъ овдовѣлъ, о чемъ писалъ ему въ короткомъ, но полномъ грусти письмѣ. Онъ также въ промежутокъ этого долгаго времени много претерпѣлъ. Такія мягкія сердца, какъ его, представляютъ весьма податливый матеріалъ для всякихъ уколовъ жизни. Викторъ же имѣлъ сердце мягкое. Зенонъ очень хорошо помнилъ печаль брата послѣ потери отца, и съ какою легкостью, по дружески онъ заключилъ съ нимъ условія по имѣнію. Въ настоящее время, при первой возможности, онъ пріѣзжаетъ… Онъ человѣкъ добрый, чувствительный, умный и — братъ, родной братъ по крови и душѣ!

Зенонъ сидѣлъ на склонѣ возвышенія передъ любимымъ видомъ и попросту замечтался. Въ его воображеніи образъ брата, котораго онъ давно не видѣлъ, представлялся ему съ каждою минутою возвышеннѣе, прекраснѣе и дороже… Эти два дня, которые онъ проведетъ съ нимъ, даже бросали лучи самой свѣтлой надежды на будущее. Теперь, когда опять они увидятся и, обоюдно напомнивъ о себѣ, чѣмъ они дѣйствительно другъ для друга, теперь они никогда уже болѣе не растянутся на такое продолжительное время. Ихъ переписка будетъ оживленная; отъ времени до времени, каждый изъ нихъ, поочередно, поѣдетъ навѣстить другого, хотя бы при этомъ и [потребовалась нѣкоторая жертва. Теперь ужъ онъ, Зенонъ Горничъ, не будетъ одинокой и молчаливой душей, онъ изгонитъ изъ своего сердца тоску, которая издавна залегла въ немъ глубоко. Напротивъ того, уѣзжая къ брату, онъ соприкоснется съ широкою жизнью, онъ увидитъ и услышитъ на свѣтѣ то, чего онъ уже не надѣялся видѣть и слышать; онъ высвободится изъ застоя, повеселѣетъ.. оживетъ.

Онъ вскочилъ съ мѣста, на которомъ сидѣлъ, облокотившись о пень срубленнаго дерева, и бодрымъ шагомъ и съ веселымъ выраженіемъ лица направился домой.

II.

Въ тотъ же самый часъ, когда наканунѣ семья Горнича обѣдала въ полной недовольства и мрачности семейной атмосферѣ, теперь, за тѣмъ же самымъ столомъ, раздавался говоръ оживленныхъ и веселыхъ голосовъ. Зенонъ Горничъ могъ бы найти въ этомъ тему для размышленій надъ тѣмъ, что болѣе всего занимало его разумъ, надъ измѣнчивостью всего въ жизни. Но въ настоящую минуту онъ ни надъ чѣмъ не размышлялъ, его нравственная сторона проявлялась только въ чувствѣ радости и нѣжности, алередъ собою онъ видѣлъ только своего брата. По пріѣздѣ со станціи желѣзной дороги, онъ прямо повелъ его къ обѣду. Онъ не хотѣлъ и слышать протеста Виктора, не желавшаго явиться передъ дамами въ дорожномъ и запыленномъ платьѣ; онъ громко и искренно смѣялся надъ этимъ, говоря, что его жена и ея сестра не дамы, а женщины и вдобавокъ деревенскія, не имѣющія никакого понятія объ общественномъ этикетѣ.

— Но я не имѣю еще удовольствія знать твоей жены и ея сестры, а показаться имъ въ первый разъ въ такомъ невыгодномъ свѣтѣ…

Но онъ не могъ окончить своего замѣчанія, Зенонъ почти силою втащилъ его въ комнату, гдѣ онъ очутился передъ Сабиной, до такой степени испуганной, что у нея дрожали руки, и передъ серьезной, но привѣтливой Розаліей. Анелька и Казіо, немного принарядившіеся по случаю пріѣзда дяди, стояли за матерью и теткою. Викторъ поцѣловалъ у Сабины и Розаліи руку, выразивъ имъ свою радость по случаю знакомства съ ними, съ полною искренностью обнялъ здоровавшихся съ нимъ дѣтей, бросилъ мимолетный внимательный взглядъ на глаза Сабины, которые бѣгали отъ испуга, и изящную фигуру Розаліи, сказавъ при этомъ нѣсколько вѣжливыхъ и любезныхъ замѣчаній, отличавшихся гладкостью рѣчи; затѣмъ, всѣ усѣлись за столъ.

Для каждаго посторонняго, не знавшаго обоихъ братьевъ, казалось бы невозможнымъ, что Викторъ былъ старше Зенона, на видъ онъ казался моложе послѣдняго, по крайней мѣрѣ, лѣтъ на десять. У него были темные волосы, онъ былъ средняго роста съ нѣкоторою дородностью, но въ движеніяхъ его сказывалось еще много молодости и гибкости. Его лобъ былъ бѣлъ и открытъ, лицо свѣжее и темные красивые, живые и веселые глаза. Говорилъ онъ гладко и легко; свобода въ обращеніи свидѣтельствовала о его большомъ умѣньи устраивать дѣла, завязывать новыя отношенія и вести самые разнообразные разговоры. Туалетъ его, въ которомъ ему не хотѣлось показаться дамамъ, дѣйствительно нѣсколько запылился въ дорогѣ, но онъ былъ тонкой матеріи и изящнаго покроя. Замѣчательнымъ былъ также пріятный звукъ его голоса, полный симпатіи и сердечной теплоты, которыя сказывались и въ его взглядѣ и улыбкѣ.

Усѣвшись за столъ и заткнувъ салфетку, онъ съ аппетитомъ кушалъ супъ, который безукоризненно приготовила Маріанна, разсказывалъ разные случаи изъ своего довольно продолжительнаго путешествія, все это въ формѣ до такой степени занимательной и подчасъ смѣшной, что даже Сабина перестала бояться незнакомаго человѣка и слушала его со вниманіемъ и удовольствіемъ, не заботясь о качествѣ подаваемыхъ блюдъ. Зенонъ совершенно наивно и, какъ дитя, разражался громкимъ смѣхомъ при мало-мальски остроумномъ словѣ брата, но хотя онъ чистосердечно и громко смѣялся, въ глубинѣ его глазъ выражалась грусть. Онъ наливалъ въ стаканъ и рюмку гостя пиво и вино, которое на-скоро привезъ изъ уѣзднаго города, усердно угощалъ его, наклонившись къ нему и смотря ему прямо въ глаза. Викторъ на это особенное и нервное ухаживаніе брата почти не обращалъ никакого вниманія. Онъ много ѣлъ и мало пилъ, разсказывалъ, смѣялся и болѣе всего смотрѣлъ на Розалію, и чаще всего обращая къ ней свою рѣчь. Она-то, главнымъ образомъ, и поддерживала разговоръ съ гостемъ, такъ какъ Сабина, вообще малоразговорчивая, въ присутствіи незнакомаго ей человѣка молчала, какъ рыба. Зенонъ былъ черезчуръ взволнованъ, чтобы вести какой-либо серьезный разговоръ; Павелекъ, который сегодня тоже обѣдалъ вмѣстѣ, смотрѣлъ и слушалъ съ любопытствомъ, но былъ смущенъ; дѣти молча устремляли свой взглядъ на дядю, точно на радугу. Розалія же была спокойна и увѣрена въ себѣ; она задавала гостю вопросы, которые вполнѣ удовлетворяли его, отвѣты ея были свободны и занимательны, а, угощая его, она скрашивала этимъ неповоротливость запуганной сестры и растроганнаго шурина. Въ черномъ, но праздничномъ платьѣ, съ черными волосами, зачесанными просто, но къ лицу, изящно сложенная и съ правильными чертами лица, она изображала уже отцвѣтающую, но еще привлекательную женскую красоту. Викторъ незамѣтно присматривался къ ней, какъ бы нѣсколько интересуясь ею, послѣ чего переносилъ взоръ свой на Сабину и брата, и въ глазахъ его отражалось то удивленное, то плутовское выраженіе. Разговоръ вертѣлся на путешествіи, которое Викторъ уже совершилъ и собирался еще совершить, а также вообще на путешествіяхъ. Розалія была въ этотъ день въ духѣ и любезна со всѣми, за исключеніемъ Павелка, съ которымъ она не поздоровалась передъ обѣдомъ, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ его. Только уже среди обѣда она мелькомъ взглянула на него иронически и со смѣхомъ обратилась къ гостю:

— Между нами здѣсь также находится нѣкто, кто собирается въ дорогу за золотымъ руномъ.

Викторъ посмотрѣлъ на юношу, который покраснѣлъ, какъ маковъ цвѣтъ, и опустилъ глаза, съ видимо непріятнымъ чувствомъ. Онъ еще вовсе не говорилъ съ своимъ хозяиномъ и благодѣтелемъ о своихъ намѣреніяхъ, и намекъ на нихъ при всемъ обществѣ ставилъ его въ щекотливое положеніе. Зенонъ Горничъ тотчасъ же понялъ это и, несмотря на обиду, нанесенную ему воспитанникомъ, ему сдѣлалось жаль послѣдняго. „Зачѣмъ такъ стыдить его?“ подумалъ онъ. Разговоръ, который у нихъ будетъ потомъ, произойдетъ безъ свидѣтелей. И, чтобы вывести Павелка изъ непріятнаго положенія, онъ началъ скоро и подробно разсказывать брату о Горкевичѣ, о родѣ и выгодахъ того мѣста, которое онъ получилъ и для котораго онъ покидаетъ насиженное мѣсто, о страсти его къ агрономіи и къ широкому хозяйству, что и склоняетъ его къ отъѣзду болѣе, нежели денежныя выгоды. Розалія поддерживала слова шурина, признавая Горкевича человѣкомъ интеллигентнымъ, любящимъ науку. Такой человѣкъ можетъ всегда принести много пользы себѣ и другимъ. Викторъ, которому братъ представилъ Павелка, какъ своего воспитанника и помощника, ласково взглянулъ на юношу и спросилъ:

— Ваша предполагаемая дорога, молодой человѣкъ, находится въ связи съ отъѣздомъ господина Горкевича?

Вмѣсто Павелка, отвѣтила Розалія:

— Да, нашъ Павелъ ѣдетъ также составить себѣ состояніе; вотъ уже два мѣсяца, какъ онъ возымѣлъ это намѣреніе, а мой шуринъ и мы узнали объ этомъ только вчера и отъ посторонняго. Но въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, такъ какъ, во-первыхъ, нѣтъ на свѣтѣ такой любви, которой бы не приберегли для выгоднаго дѣла…

— Вы, однако, отлично передѣлываете пословицы! — засмѣялся Викторъ.

— А во-вторыхъ, куда конь съ копытомъ, туда и ракъ съ клешней!

Она говорила свободно, весело, такъ, какъ будто бы ей и въ голову не приходило кого-либо кольнуть этими словами. Павелекъ имѣлъ видъ человѣка, претерпѣвающаго жестокія муки; Зенонъ Горничъ возмутился за него и сказалъ серьезно:

— Что касается коня и рака, то нельзя навѣрное утверждать, кто конь, а кто ракъ; что же касается тайны, скрытой отъ насъ, то это происходило отъ того, что будущій путешественникъ колебался и обдумывалъ свои намѣренія.

При послѣднихъ словахъ онъ по пріятельски моргнулъ Павелку, который взглянулъ на него съ удивленіемъ, смѣшаннымъ съ восхищеніемъ.

— Поздравляю васъ съ такою предпріимчивостью и энергіей! Ласково обратился къ нему Викторъ; это очень хорошо, очень пріятно, что вамъ удалось получить выгодное мѣсто, гдѣ вы получите возможность работать подъ руководствомъ такого предпріимчиваго и энергичнаго человѣка, какимъ, судя по отзывамъ о немъ, долженъ быть господинъ Горкевичъ. Прежде всего предпріимчивость и энергія! Необходимо заранѣе созидать себѣ будущность!

— Но, — проговорилъ Зенонъ, — созиданіе будущности вѣдь не зависитъ только отъ выгоднаго мѣста и большихъ доходовъ.

— А отъ чего же она болѣе зависитъ? — спросилъ Викторъ.

Зенонъ, съ нѣкоторымъ удивленіемъ въ голосѣ, отвѣчалъ:

— Вѣдь молодой человѣкъ имѣетъ передъ собою будущность двойную: матеріальную и нравственную.

Викторъ засмѣялся и быстро подтвердилъ:

— Конечно, разумѣется, объ этомъ нечего и вспоминать: шестая заповѣдь гласитъ: не убій! восьмая — не укради!

— Это элементарно! Очень естественно, что о нравственности, предписываемой закономъ, нечего даже и вспоминать. Но за ея предѣлами есть для высшихъ обязанностей и добродѣтели еще широкое поле.

Викторъ, поглядѣвъ съ минуту на брата и, размышляя, отвѣтилъ:

— Да, есть, дѣйствительно есть, не знаю только, такъ ли широко поле, о которомъ ты говоришь, но оно есть. Только на этомъ полѣ уже ходятъ сестры милосердія и другія Божьи овечки. И пусть ихъ ходятъ на здоровье. Для насъ же, мірскихъ козловъ, прежде всего предпріимчивость, практичность и энергія! Очень естественно, что заниматься грабежомъ по большимъ дорогамъ, воровать, давать подложные векселя не слѣдуетъ, такъ какъ за это можно попасть на этомъ свѣтѣ въ тюрьму, а…

И, засмѣявшись, онъ пріостановился и принялъ серьезный видъ.

— А propos тюрьмы, слышали ли вы о случившемся на-дняхъ знаменитомъ финансовомъ скандалѣ, послѣдствіемъ котораго было судебное дѣло? — спросилъ -онъ.

Такъ какъ жители Заполянки почти ничего объ этомъ не слыхали, хотя и знали кое-что изъ газетъ, то Викторъ разсказалъ всѣ подробности. Это было одно изъ тѣхъ нечистыхъ финансовыхъ дѣлъ, послѣднее дѣйствіе которыхъ разыгрывается обыкновенно въ судѣ. Когда онъ окончилъ разсказъ, Зенонъ замѣтилъ:

— Вотъ видишь ли, Викторъ, до чего доводятъ иногда предпріимчивость и энергія, практикуемыя безъ вниманія къ той добродѣтели, по полю которой ходятъ сестры милосердія и другія Божьи овечки!

Викторъ посмотрѣлъ на брата удивленными глазами.

— Какое же отношеніе имѣетъ одно къ другому? Вслѣдствіе того, что гдѣ-то нѣсколько мошенниковъ обокрали банкъ, я не могу составить себѣ состоянія честнымъ образомъ?

— Ты совершенно правъ; но только весьма трудно наполнять шкатулку, не опоражнивая сердца.

Викторъ слушалъ внимательно, но слова брата его разсмѣшили.

— Какъ! не опоражнивая сердца? — проговорилъ онъ, смѣясь: — напротивъ, милый мой, совершенно наоборотъ! Только тогда, когда имѣется полная шкатулка, можно наполнять и сердце… разными хорошими вещами.

— Не знаю, о какихъ такихъ хорошихъ вещахъ говоришь ты, — смѣшавшись, сказалъ Зенонъ.

— О всякаго рода вещахъ, мой милый, о всякаго рода хорошихъ вещахъ: о развлеченіяхъ, удовольствіяхъ, о веселомъ препровожденіи времени, а въ особенности о наилучшей изъ всѣхъ: — о любви. Только обладая полной шкатулкой, можно позволить себѣ всю эту роскошь, въ особенности послѣднюю — во всѣхъ отношеніяхъ самую дорогую!..

Говоря о любви, онъ бросилъ взглядъ на Розалію, которая шутливо замѣтила:

— Шуринъ мой, вообще, враждебно относится ко всякой роскоши…

Викторъ повернулся къ брату и посмотрѣлъ ему въ лицо.

— Что такое? Ты врагъ роскоши? Эксъ-артистъ? Не вѣрю… А что ты дѣлалъ въ Мюнхенѣ, а? не помнишь? Объ этомъ теперь говорить недозволительно…

Онъ плутовски посмотрѣлъ на Сабину, которая ужасно смѣшалась, а Зенонъ немного нахмурился, но, желая поддѣлаться подъ тонъ брата, шутливо возразилъ:

— Что прошло, того ужъ нѣтъ. Это давнишнія дѣла, дѣла давно минувшихъ дней…

— Много лѣтъ тому назадъ, какъ ты сдѣлался отшельникомъ! Ха, ха ха!

Смѣясь, онъ обнялъ брата, поцѣловалъ его въ обѣ щеки и сказалъ:

— О, ты, мой Милый Отшельникъ! '

Обѣдъ кончился, но Сабина, какъ это обыкновенно бывало съ нею при гостяхъ, забыла попросить встать изъ-за стола. Ея голова была такъ переполнена тѣмъ, что гость кушалъ и что онъ будетъ ѣсть, нѣсколько шумный разговоръ до такой степени путалъ ея мысли, что она бы сидѣла до самаго вечера за столомъ, если бы не выручила ея Розалія, вставшая изъ-за стола.

Въ гостиной, довольно помѣстительной, но съ низкимъ потолкомъ и старосвѣтскою мебелью, Викторъ поймалъ пробѣгавшую возлѣ него Анельку и шутливо сталъ разспрашивать ее объ ученіи и играхъ, незамѣтно присматриваясь къ внѣшнему виду подростающей дѣвочки, унаслѣдовавшей отъ матери личико круглое, бѣлое и румяное.

— Пойдемъ пройтись, Викторъ, — предложилъ Зенонъ; — воображаю, съ какимъ нетерпѣніемъ ты ожидаешь посмотрѣть землю и небо въ Заполянкѣ. Послѣ восемнадцати лѣтъ…

— Согласенъ, согласенъ!» — съ охотою согласился гость, Но тотчасъ же обратился къ дамамъ:

— Конечно, вы не откажете намъ въ вашемъ обществѣ?

Онъ говорилъ во множественномъ числѣ, но смотрѣлъ только на Розалію; Сабина сдѣлала безпокойное движеніе, что-то прошептавъ о недостаткѣ времени и о необходимости остаться дома, — Розалія же отвѣтила, улыбаясь:

— Послѣ такой долгой разлуки мы бы не хотѣли своимъ присутствіемъ помѣшать откровенному разговору братьевъ.

— Ахъ, Боже мой! Что же мы могли бы сказать другъ другу такого, чего бы цѣлый свѣтъ не могъ услышать! Вѣдь мы не влюбленная парочка. Не правда ли, мой милый отшельникъ?

Онъ опять обнялъ Зенона и потрепалъ его обѣими руками по плечамъ. Но Розалія положительно отказалась принять участіе въ прогулкѣ, и братья вышли вдвоемъ въ садъ.

Этотъ садъ былъ любимымъ созданіемъ, утѣшеніемъ и гордостью Зенона.

. Онъ жаждалъ прежде всего показать его брату. Были въ немъ старыя аллеи, полныя для обоихъ воспоминаній дѣтства. Всякому, безъ сомнѣнія, пріятно увидѣть родное мѣсто, содержимое съ такою заботливостью, такъ обогащенное и разукрашенное. Зенонъ молчалъ и оживленными глазами высматривалъ на лицѣ брата признаки перваго волненія и удивленія. Но, отойдя нѣсколько десятковъ шаговъ отъ подъѣзда дома, Викторъ обратился къ нему и вполголоса сказалъ:

— Эта твоя свояченица, хотя и не первой молодости, но еще очень интересна. Должно быть, она была очень хороша собою, да и теперь еще, ого! сидятъ чертики въ глазахъ! При этомъ она очень мила… Не правда ли?..

Онъ улыбнулся плутовски, смотря брату въ глаза. Для него такое начало разговора было неожиданнымъ, и потому онъ только, проговорилъ:

— Да, это правда, Розалія была очень хороша и очень мила.

— Что же ты такъ равнодушно объ этомъ говоришь? Ну, признайся, что, живя съ такой женщиной подъ одной крышей, съ утра до вечера, въ деревнѣ… невѣроятно, чтобы не было… такъ, чего-нибудь… между вами!

Зенонъ остановился, какъ вкопанный, широко раскрывъ глаза. Послѣ минутнаго остолбенѣнія онъ проговорилъ:

— Что такое? между мною и Розаліей? Вѣдь это сестра моей жены!..

— Ну, конечно, это такъ, — продолжалъ съ улыбкой Викторъ, — на свѣтѣ случаются разныя вещи. Случаются и такія… да и такія ли еще! Я думалъ, ты по прежнему фантазеръ и немного сумасбродъ.

Зенонъ оправился уже отъ удивленія и спокойно заговорилъ:

— Жизнь превосходный докторъ, который лечитъ отъ разныхъ фантазій и увлеченій. Но и въ то время, о которомъ ты вспоминаешь, хотя я и увлекался, но никогда у меня не было влеченія къ предметамъ физически или нравственно дурнымъ. А то, что ты допускаешь, было бы во всѣхъ отношеніяхъ очень мерзко…

— Конечно, конечно, — согласился Викторъ, — но бываютъ соблазны, передъ которыми иногда даже благороднѣйшій человѣкъ устоять не можетъ…

— Могу тебя увѣрить, что въ данномъ случаѣ я не испытывалъ никакого соблазна. Розалія не мой любимый женскій типъ.

Онъ старался говорить шутливымъ тономъ, но съ невыразимою досадою думалъ:

— О чемт же это мы разговариваемъ!

Но Виктора этотъ разговоръ интересовалъ.

— Это не твой любимый типъ, — повторилъ онъ. — А какой же твой любимый типъ? Ага, блондинки! Твоя жена блондинка! Очень милая особа. Только на видъ она хладнокровная. Вѣроятно, у нея темпераментъ чрезвычайно лимфатическій. Эти блондинки бываютъ ши какъ огонь, или какъ вода. Однако же я припоминаю, что -гвой мюнхенскій идеалъ, изъ-за котораго ты съ ума сходилъ и который тебя такъ позорно пустилъ въ трубу, былъ огненной брюнеткой? Правда? Не такъ ли?

— Я ужъ не помню, — тихо отвѣтилъ Зенонъ, и съ досадою, все болѣе назойливою, думалъ; «О чемъ же это мы разговариваемъ!». Онъ остановился и, указывая брату на окружающую мѣстность, сказалъ:

— Посмотри, Викторъ! Присмотрись хоть немножко къ дѣлу рукъ моихъ.

Они прошли уже много старыхъ аллей и клумбъ изъ нарядныхъ и красивыхъ кустовъ, окруженныхъ лужайками и дорожками. На Виктора все это не произвело никакого впечатлѣнія. Можетъ быть, онѣ и произвели бы на него впечатлѣніе, если бы онъ на жихъ смотрѣлъ, но онъ весело заглядывалъ въ лицо брату, разговаривая и шутя съ нимъ. Они находились среди фруктоваго сада, который занималъ довольно большое пространство; въ немъ было много деревьевъ, съ которыхъ зимніе плоды не были еще сняты: Вѣтви ихъ гнулись подъ тяжестью красныхъ, какъ рубины, яблокъ, золотистыхъ грушъ и фіолетовыхъ сливъ. Зенонъ, оживленный, полный сердечнаго умиленія, заговорилъ:

— Получивъ твое письмо, я мечталъ о той минутѣ, когда покажу тебѣ все это. Это мелочь, но она моя! Помнишь ли, какъ здѣсь все было запущено и дико 18-ть лѣтъ тому назадъ. Бѣдный отецъ! въ послѣдніе годы жизни у него уже не хватало ни энергіи, ни охоты заботиться о землѣ, которую не только необходимо воздѣлывать, но и ухаживать за ней, какъ за матерью, чтобы силы ея не падали, и, какъ за ребенкомъ, чтобы онъ росъ и мужалъ, и даже, если хочешь, какъ за сестрой, чтобы она стала еще прекраснѣе. Вѣдь и землю можно сдѣлать не только плодородною, но и красивою, и она можетъ не только кормить, но и быть утѣшеніемъ. Видишь ли, этотъ кусокъ земли, когда-то заросшій плевелами, былъ нетолько безплоденъ, но былъ гадокъ и наводилъ уныніе. А теперь что изъ него вышло? Я самъ лично здѣсь сѣялъ и садилъ, съ помощью только двухъ работниковъ, такъ какъ для найма садовника и большаго числа работниковъ у меня не было денегъ. Не имѣя понятія о садоводствѣ, необходимо было этому научиться! Я зачитывался книгами по садоводству и совѣтовался съ опытными сосѣдями. Ну, вотъ и все, чего я достигъ. Присмотрись только! Съ одной стороны, это приноситъ большую выгоду, а съ другой — сколько здѣсь разныхъ цвѣтовъ, линій, полутѣней и полутоновъ! Это картины, нарисованныя мною не на полотнѣ, а въ нѣдрахъ земли, которая и меня произвела на свѣтъ. На сколько могу, я стараюсь быть ей признательнымъ за жизнь…

Говоря все это, онъ постепенно преображался; онъ выпрямился, морщины почти совершенно исчезли; глаза заискрились юношескимъ энтузіазмомъ. Викторъ присматривался къ хорошему саду и, когда Зенонъ замолчалъ, проговорилъ:

— Да, да, очень хорошій фруктовый садъ. А сколько онъ приноситъ доходу?

Зенонъ назвалъ довольно значительную цифру и, осчастливленный, взялъ подъ руку брата.

— Но ты не замѣтилъ моихъ рощицъ и маленькихъ ковровъ изъ цвѣтовъ. Хотя уже поздняя пора, но они еще изящны, а въ это время года они гораздо изящнѣе, чѣмъ лѣтомъ. Наша осень чудная! Посмотри, какія пышныя красныя деревца. Я ихъ сажалъ вмѣстѣ съ серебристою вербой, и теперь это особенно эффектно, — на пурпуровомъ фонѣ потокъ расплавленнаго серебра!

Онъ велъ брата перекрещивающимися дорожками среди фруктовыхъ деревьевъ въ ту часть сада, которая окружала домъ, и на которую онъ передъ этимъ не обратилъ вниманія. Викторъ охотно шелъ и весело говорилъ:

— Ты всегда былъ и остался поэтомъ. Говоришь о садѣ, точно о своей возлюбленной. Но этому я нисколько не удивляюсь. Каждому своя работа мила. Мнѣ предстоитъ исполнить такую работу, которая меня воспламеняетъ. Представь себѣ, что дѣло идетъ о перемѣнѣ государственной системы, касающейся цѣлой фабричной отрасли. Имѣешь ли ты какое-либо понятіе о винокуреніи? Нѣтъ? Въ такомъ случаѣ, послушай. Я объясню тебѣ сейчасъ, въ чемъ дѣло.

Онъ началъ объяснять. Онъ говорилъ о назначеніи и сооруженіи разныхъ машинъ и механическихъ аппаратовъ, о родѣ металла, изъ котораго они бываютъ приготовлены, о способѣ ихъ приготовленія, о ихъ силѣ, о системахъ силъ, съ которыми совмѣстно дѣйствуютъ разныя силы природы, вода, паръ, теплота, треніе и т. п. Это было полное изложеніе механики, съ разными объясненіями, почерпнутыми изъ физики, химіи и минералогіи. Говоря обо всемъ этомъ, Викторъ Горничъ имѣлъ видъ не только человѣка серьезнаго, но полнаго знанія и увлеченія. Онъ говорилъ съ большою легкостью и безъ перерыва, такъ что слушателю было бы невозможно вставить и свое слово. Но Зенонъ и не думалъ перебивать его, такъ какъ въ этомъ потокѣ словъ и техническихъ выраженій онъ большей части не понималъ, а другія, хотя и были ему понятны, но онъ никакъ не могъ дать себѣ въ нихъ яснаго отчета. Очень естественно, онъ никогда механики не изучалъ и имѣлъ о ней едва элементарное понятіе. Даже разъ подумалъ: «Какой онъ странный! Вѣдь онъ долженъ знать, что никто не можетъ безъ продолжительнаго приготовленія понимать такихъ вещей и вести о нихъ разговоръ!» Но Викторъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на полное незнакомство слушателя съ предметомъ. Какъ человѣкъ, напавшій на излюбленную тему, онъ говорилъ и говорилъ съ удовольствіемъ о системахъ винокуренія, какія были, есть, будутъ и должны быть въ разныхъ европейскихъ государствахъ. Говоря, онъ ходилъ съ братомъ подъ руку, по старымъ аллеямъ, полнымъ для нихъ воспоминаній дѣтства, вокругъ клумбъ, которыя были отрадою и гордостью ихъ творца, ни о чемъ не вспоминая и ни на что не обращая вниманія. Это безсмысленная прогулка изъ одной аллеи въ другую, то по одной, то по другой тропинкѣ, и рѣчь о вещахъ, почти непонятныхъ, были для Зенона томительны и скучны. Въ первый разъ онъ прервалъ рѣчь брата:

— Сядемъ. Ты можешь говорить, а слушать такъ же хорошо сидя, какъ и ходя!

Вполнѣ естественно; они ходили только для того, чтобы осмотрѣть садъ, но разъ они его не осмотривали… При этомъ, скамейка, на которую пригласилъ онъ присѣсть брата, стояла въ такомъ очаровательномъ и живописномъ мѣстѣ, что теперь именно Викторъ замѣтитъ его и перестанетъ говорить о своихъ машинахъ. Тутъ именно расли эти знаменитыя красныя деревца и бѣлыя, какъ снѣгъ, вербы, на лужайкѣ цвѣли лиловые и бѣлые флоксы, а черезъ прогалину, нарочно оставленную между деревьями, была видна за садомъ часть луга, облитаго золотыми лучами заходящаго солнца…

Взглядъ Вектора случайно остановился на этой части луга.

— А! — проговорилъ онъ, — это тотъ самый лугъ, по которому ты и я, еще мальчиками, бѣгали босикомъ по росѣ. Но это можно было дѣлать только лѣтомъ. Весною и осенью онъ былъ очень болотистъ. Какъ въ настоящее время можно отлично осушать самыя большія болота! Знаешь, какимъ образомъ почти половина полѣсскихъ болотъ была осушена?

Какъ передъ тѣмъ онъ говорилъ о винокуреніи, такъ теперь, началъ разсказывать объ осушеніи мокраго грунта, причемъ огромную роль играла гидравлика, которую онъ изучилъ съ большою любовью. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, онъ даже сдѣлалъ открытіе въ этой наукѣ, и разсказалъ брату объ этомъ открытіи съ мельчайшими подробностями. Зенонъ, на половину понимая,: слушалъ его со вниманіемъ и радостью, что выражалось въ его оживленныхъ глазахъ. Успѣхъ и слава, которыя пріобрѣлъ братъ, его радовали, и онъ тихо сказалъ:

— Да, это правда!.. Что значитъ моя небольшая, муравьиная работа въ сравненіи съ той, которую ты выполняешь! Для меня же это единственное утѣшеніе, какъ подумаю…

Викторъ съ оживленіемъ прервалъ его:

— Конечно, дорогой мой! Мы живемъ въ эпоху большого развитія науки и промышленности…

Онъ началъ умно и много говорить о томъ, какъ наука помогаетъ развитію промышленности, а послѣдняя облегчаетъ и украшаетъ людскую жизнь, открывая каждый разъ новые источники заработка, разныя удобства ко всеобщему употребленію.

Смерклось, и ночная тѣнь стала спускаться на красныя деревца и вербы, на лужайки, флоксы и на часть луга за садомъ: прибѣжала вся раскраснѣвшаяся Анелька и дрожащимъ голоскомъ объявила, что «мама проситъ къ чаю».

За чайнымъ столомъ, изящно сервированнымъ, заставленнымъ яствами и украшеннымъ цвѣтами, Розалія сказала гостю:

— Вѣрно, Зенонъ хвастался передъ вами своимъ садомъ. Дѣйствительно, этотъ садъ — дѣло его рукъ, которое ему удалось.

— Да, да, — подтвердилъ гость, — чудный садъ, но у меня нѣтъ духа восхищаться… зеленью…

— Работая такъ много надъ такими важными вопросами, у васъ не было времени посвящать себя природѣ, — вѣжливо замѣтила Розалія.

— О, нѣтъ, — возразилъ гость, — напротивъ, я не разъ бывалъ въ деревнѣ и за-границей, въ разныхъ мѣстностяхъ, которыя славятся своей живописностью. Какъ-то нѣтъ во мнѣ этой страсти. Небольшое возвышеніе, травка, ручеекъ, — вотъ для меня и вся природа. Будутъ они больше, или меньше но своимъ размѣрамъ, но все-таки они — одно и тоже: небольшое возвышеніе, травка и ручеекъ…

— Развѣ и море тебѣ также кажется ручейкомъ? — спросилъ Зенонъ.

— Оно скучное! — проговорилъ Викторъ, — ахъ, мой милый, какую скуку наводитъ море! Не разъ бывалъ я на берегу моря; ѣздилъ по немъ. Я тебя увѣряю, что если бы на пароходахъ не нашлось никого, съ кѣмъ можно бы было поиграть въ винтъ, и не ѣздилъ бы на нихъ прекрасный полъ, можно бы было умереть отъ скуки. Какъ театральная декорація, оно производитъ большое впечатлѣніе, но въ природѣ — вода, вода и вода! Что, дѣйствительно, красиво я можетъ поразить, это — подводные телеграфы…

— Что подводные телеграфы могутъ поразить, я согласенъ, — съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ перебилъ Зенонъ, — они могутъ быть полезны, безспорно, но, чтобы они были красивы…

— Они не только красивы, но просто чудесны, — проговорилъ Викторъ. — Наука и промышленность совершили въ этомъ отношеніи настоящія чудеса…

Обратившись къ дамамъ, онъ началъ объяснять способъ устройства подводныхъ телеграфовъ краснорѣчиво, подробно и достаточно понятно. На лицѣ Сабины, которая почти ничего не понимала въ томъ, что онъ говорилъ, выражалось удивленіе учености шурина. Розалія внимательно слушала, много понимала, хотя и не все, и видимо все болѣе и болѣе очаровывалась гостемъ. Но Зенонъ болѣе уже не сіялъ отъ удовольствія, и не смотрѣлъ брату въ глаза, какъ это было за обѣдомъ, тѣмъ не менѣе, видно было, что онъ доволенъ его присутствіемъ, его научными свѣдѣніями и веселымъ настроеніемъ; только иногда онъ казался грустнымъ, и видно было, что мысли его далеки отъ подводныхъ телеграфовъ.

Послѣ чая, въ гостиной, Викторъ подошелъ къ фортепьяно.

— Вы играете? — спросилъ онъ Розалію.

— Прежде я занималась музыкой. Я много играла и любила музыку. — Она сѣла за фортепьяно. Викторъ помѣстился около Мея и слушалъ, оперши голову рукой. Зенонъ слѣдилъ за своимъ братомъ, сидя на небольшомъ диванѣ, который стоялъ въ углу комнаты, и ему показалось нѣсколько разъ, что братъ его, показывая видъ, что внимательно слушаетъ игру Розаліи, думалъ совсѣмъ о другомъ. Для Зенона талантливая игра ея бывала и удовольствіемъ, и наводила на него уныніе, такъ какъ Розалія, по своему капризному и своенравному характеру, не играла, когда его настроеніе болѣе всего нуждалось въ этомъ, но только тогда, когда ей самой хотѣлось играть.

Иногда, въ сумеркахъ, во время игры, онъ проводилъ цѣлые часы, полные чарующей грусти, уносясь мыслью въ идеальный міръ; но чаще всего тогда, когда ему болѣе всего докучала тоска одинокой, полной заботъ, жизни. Въ дурномъ расположеніи духа Розалія ни за что не стала бы играть, только для того, чтобы не выказать ему своего расположенія. Бѣдная Сабина когда-то играла посредственно, съ чувствомъ, но она давно забросила музыку. Теперь Зенонъ былъ недоволенъ Розаліей за то, что она такъ долго играетъ и этимъ отвлекаетъ отъ него брата; онъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ, когда она кончитъ. Но, когда Розалія, послѣ продолжительной игры, встала, Викторъ послѣдовалъ за ней, и они начали ходить по комнатѣ, съ оживленіемъ разговаривая о нѣсколькихъ, операхъ, которыя онъ видывалъ въ большихъ европейскихъ театрахъ и о которыхъ Розалія, хотя ихъ и не видѣла на сценѣ, говорила и судила съ большимъ знаніемъ. Они обоюдно были очень заняты собою, и Викторъ разъ только обратился къ брату, который сидѣлъ на маленькомъ диванѣ въ углу комнаты.

— Ты видѣлъ «Аида»? Помнишь ту сцену, когда на берегу моря собирается народъ, жрецы и египетскіе боги?

Зенонъ на это разразился смѣхомъ.

— Мой милый, какъ могу я имѣть понятіе объ «Аидѣ»? Вѣдь цѣлыхъ восемнадцать лѣтъ я не былъ ни въ одномъ большомъ городѣ…

— Жаль! — проговорилъ Викторъ, и снова началъ ходить по комнатѣ съ Розаліей, разсказывая случаи и анекдоты изъ жизни разныхъ пѣвцовъ и пѣвицъ.

Зрнонъ, смотря на прогуливающуюся пару, думалъ:

— Онъ на самомъ дѣлѣ заинтересовался Розаліей? Можетъ быть, онъ на ней и женится? Кто знаетъ? Они подходятъ лѣтами другъ къ другу…

Розалія не была кокеткой и не имѣла смѣшной привычки старыхъ дѣвъ видѣть цъ каждомъ мужчинѣ обожателя или жениха. Однако, видимое ухаживаніе гостя могло льстить ей и породить въ ней извѣстнаго рода предположенія. Она становилась все болѣе и болѣе веселою и разговорчивою; подъ конецъ вечера Викторъ сотворилъ настоящее чудо, подсѣвъ къ Сабинѣ и развеселивъ даже и ее. Они начали разговоръ озабоченно и какъ бы колеблясь, но потомъ разговорились о дѣтяхъ, о домашнихъ дѣлахъ, о препровожденіи времени; она точно щебетала, оживленная остротами шурина, и отъ души смѣялась надъ задаваемыми ей вопросами. Такъ какъ и Розалія принимала не малое участіе въ этой интимной, пустой и остроумной бесѣдѣ, то они втроемъ, сидя за столомъ при лампѣ и со старыми альбомами въ рукахъ, отлично проводили время.

Было уже довольно поздно, когда Зенонъ всталъ съ небольшого дивана, стоявшаго въ углу комнаты.

— Не хочешь ли отдохнуть послѣ дороги? — спросилъ онъ, приблизившись къ брату.

Викторъ охотно согласился, говоря, что дѣйствительно чувствуетъ себя немного усталымъ; онъ весело поцѣловалъ руку Сабинѣ и, желая Розаліи покойной ночи, выразительно посмотрѣлъ ей въ глаза. Спустя нѣсколько минутъ, братья уже были наединѣ, вдвоемъ, въ небольшой чистой и веселой комнатѣ наверху, съ чистенькими занавѣсами; на столѣ стоялъ букетъ изъ свѣжихъ разноцвѣтныхъ флоксовъ и лежало нѣсколько книгъ и журналовъ.

Зенонъ опять слѣдилъ за выраженіемъ лица брата, какое впечатлѣніе произведетъ на него комната. Въ этой комнатѣ, когда они еще учились, они жили вдвоемъ, проводя дома каникулярное время; въ этой же комнатѣ, по смерти отца, тѣло котораго стояло внизу въ одной изъ главныхъ комнатъ, они провели нѣсколько ночей въ разговорахъ о понесенной потерѣ и о разныхъ своихъ невзгодахъ и надеждахъ. Здѣсь Зенонъ повѣрилъ брату тайну обманутаго чувства, измѣну любимой женщины, а Викторъ разсказывалъ ему о своей счастливой жизни съ той, на которой онъ тогда недавно женился. Онъ еще не былъ богатъ, извѣстенъ и увѣренъ въ себѣ; при семейномъ счастіи онъ испытывалъ много заботъ. Сколько дней уплыло послѣ этихъ проведенныхъ въ разговорахъ ночей! Сколько перемѣнъ произошло въ положеніи ихъ матеріальномъ и нравственномъ! Какъ неожиданно забьется его сердце при видѣ этой комнаты, при трогательномъ воспоминаніи о проведенномъ здѣсь времени!

Они нашли лампу уже зажженною; на стулѣ, у стола стоялъ запертый дорожный сундукъ, и Викторъ, войдя въ комнату, тотчасъ сталъ отворять его. Стоя. къ брату спиной, онъ заговорилъ въ полголоса:

— Скажи мнѣ, Зенку, отчего Розалія не вышла замужъ? Такая прелестная женщина!.. Неужели она. никому не нравилась, и ли же была черезчуръ разборчива, а можетъ быть, съ ней. случилось небольшое несчастіе, а?

При послѣднихъ словахъ онъ повернулся къ брату и, лукаво подмигнувъ, сталъ вынимать изъ сундука разныя туалетныя принадлежности и мелочи. Зенонъ съ минуту ничего не отвѣчалъ. Онъ опустилъ глаза, сдвинувъ брови. Наконецъ, сѣвъ на стулъ у стола, отвѣтилъ:

— Дѣйствительно, съ ней было несчастіе двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, но не такое, о которомъ ты предполагаешь; у Розаліи былъ женихъ, который передъ самой свадьбой скоропостижно умеръ. Она по смерти его приходила въ отчаяніе и, хотя ей случались вполнѣ подходящія партіи, но замужъ идти она не захотѣла.

— Дура! — проговорилъ Викторъ и, выпрямившись, началъ вынутымъ изъ сундука гребнемъ расчесывать усы и коротко остриженные волосы. — А кажись, такая разсудительная, и даже умная! Осталась въ старыхъ дѣвахъ потому только, что какой-то тамъ женихъ, Богъ знаетъ когда-то, умеръ. Есть же на свѣтѣ еще сентиментальныя и романическія существа! Но это дѣйствительная причина? А? Скажи же правду?

— Могу тебя завѣрить честнымъ словомъ, что это дѣйствительная причина, почему Розалія не вышла замужъ. Откровенно тебѣ скажу, — это постоянство чувства, котораго и смерть не изгладила, всегда ставило ее высоко въ моихъ глазахъ.

— Можетъ быть, это и очень возвышенно, но непрактично, — возразилъ Викторъ. — И что же хорошаго вышло изъ этого постоянства? Умершаго она этимъ не воскресила, а сама, вмѣсто того, чтобы осчастливить какого-либо живого смертнаго, вянетъ въ старыхъ дѣвахъ. Это очень непрактично, а что непрактично, то ни къ чорту не годится. Жаль женщины! Она стоила лучшей участи!

Лицо Зенона приняло насмѣшливое выраженіе, и онъ сказалъ:

— Я замѣчаю, ты ею очень интересуешься. Ея участь, о которой ты такъ сожалѣешь, можетъ быть тобою облегчена. Попробуй, можетъ быть, она уже забыла прошлое, и тебѣ удастся заставить ее забыть тѣнь любимаго человѣка.

Викторъ, переодѣвшись въ нарядный и дорогой халатъ, и чистя ногти какимъ-то блестящимъ инструментомъ, поднялъ на брата удивленные глаза.

— Я? — спросилъ онъ, — вѣдь я уже покоренъ, побѣжденъ и принадлежу навсегда одной прелестнѣйшей особѣ. У меня есть невѣста, мой милый! Мнѣ кажется, теперь въ Вѣнѣ мы съ ней съиграемъ свадьбу и будемъ затѣмъ вмѣстѣ путешествовать. Все это, замѣть себѣ, превосходно устроилось. И такъ уѣхать послѣ свадьбы было бы необходимо; теперь же это пріятное путешествіе будетъ соединено съ полезнымъ, такъ какъ я исполню возложенное на меня порученіе высшей власти. Желаешь посмотрѣть на мою невѣсту? Вотъ ея портретъ, очень на нее похожій. Не правда ли, красавица? — Зенонъ долго смотрѣлъ на показанную ему братомъ фотографію, на которой улыбалось лицо женщины лѣтъ тридцати, дѣйствительно красивое; умное и очаровательное, Онъ долго смотрѣлъ на эти умные и добрые, полные нѣги, глаза, на густые, къ лицу зачесанные волосы, окаймлявшіе ея открытый и благородный лобъ. Спустя нѣсколько минутъ, отдавая фотографію брату, онъ замѣтилъ:

— Какой ты счастливецъ, Викторъ. Ты переживаешь другой разъ въ жизни поэму жизни. Я, который никакой не переживалъ…

— Да, да, — прервалъ его слова Викторъ, — супружество съ этой женщиной можно дѣйствительно назвать поэмой…

И, усѣвшись возлѣ брата, онъ сталъ подробно описывать прелести и достоинства невѣсты. Онъ не скупился въ подробностяхъ; любимую женщину разбиралъ передъ братомъ съ физической и нравственной стороны. Онъ до такой степени разгорячился и увлекся, что рѣчь его была полна поэтическихъ и страстныхъ выраженій. Глаза его заискрились и щеки раскраснѣлись. Онъ долго говорилъ. Онъ сказалъ фамилію невѣсты, которая была молодая вдова, не любившая своего перваго мужа, была богата, что никогда ничему не помѣшаетъ, что хотя и большая разница между ними въ лѣтахъ, ""но что онъ этого нисколько не боится, такъ какъ чувствуетъ себя прежде всего здоровымъ, сильнымъ и еще молодымъ, а кромѣ того, знаетъ, кого беретъ, и что вполнѣ можетъ довѣрять честности, благородству и привязанности этой женщины.

Зенонъ слушалъ признанія брата, заслонивъ глаза рукой, какъ бы ослѣпленный нарисованной его братокъ картиною большого счастья. Когда, наконецъ, Викторъ замолчалъ, онъ отнялъ руку отъ глазъ и нѣсколько разбитымъ голосомъ проговорилъ:

— Съ чѣмъ я могу тебя поздравить, Викторъ, такъ это то, что ты будешь со своей женой на одномъ уровнѣ умственнаго развитія. Я бы могъ, даже хотѣлъ бы тебѣ сказать, насколько разница въ убѣжденіяхъ и вкусахъ дѣйствуетъ отрицательно на чувство…

— О, Амелія очень образована! — живо перебилъ его Викторъ, — она много читаетъ, обладаетъ нѣсколькими талантами и бываетъ въ самомъ избранномъ обществѣ. Я бы и не подумалъ жениться на ней, если бы она не была такова. Взять въ спутницы своей жизни какую-либо недоучившуюся, или похожую на курочку особу, благодарю покорно! Это была бы скука въ домѣ, да и стыдно стало бы передъ людьми…

Онъ опять говорилъ довольно продолжительно объ умственныхъ и свѣтскихъ достоинствахъ своей будущей жены; рѣчь его походила вполнѣ на монологъ, такъ что Зенонъ, пробуя раза два открыть свою душу брату, всякій разъ умолкалъ. Но и въ рѣчи Виктора проявлялась уже усталость и слабость голоса; онъ нѣсколько разъ закрывалъ глаза, какъ бы борясь съ клонившимъ его сномъ.

Зенонъ посмотрѣлъ на часы и спросилъ:

— Тебѣ пора заснуть послѣ дороги? Покойной ночи!

Онъ протянулъ руку и хотѣлъ только пожать ее, но Викторъ привлекъ брата къ себѣ и нѣсколько разъ поцѣловалъ его.

— Я очень радъ, — сказалъ онъ, — невыразимо радъ, что вижу тебя здоровымъ, довольнымъ и счастливымъ и что тебѣ хорошо живется. Покойной ночи, дорогой мой! Покойной ночи!

Глаза у него невольно закрывались и видно было, что, лишь только онъ коснется подушки, какъ заснетъ, какъ убитый. Вмѣстѣ съ тѣмъ успѣшная и хлопотливая работа по предпріятіямъ прі учила его рано вставать.

На другой день, довольно рано, Зенопъ нашелъ его не только уже одѣтымъ, но и занятымъ писаніемъ писемъ. Въ нарядномъ халатѣ, имѣя передъ собою хорошей работы портфель, наполненный бумагою и разнаго формата конвертами, онъ до такой степени былъ погруженъ въ свою работу, что не обратилъ вниманія на появленіе брата, и только спустя нѣсколько минутъ, замѣтивъ его присутствіе, коротко сказалъ:

— Здравствуй, Зенку. Прикажи, дорогой ной, подать мнѣ сюда чаю, такъ какъ мнѣ придется поработать нѣсколько часовъ. Какъ только кончу, сейчасъ же сойду къ вамъ…

Спустя нѣсколько минутъ Филипекъ уже шелъ наверхъ съ подносомъ съ чаемъ и разными яствами, какія обыкновенно въ деревнѣ употребляются утромъ, а за нимъ бѣжала Сабина, до самыхъ дверей комнаты шурина, наблюдая, чтобы Филипекъ по дорогѣ чего-либо не уронилъ или не потерялъ. Зенонъ ходилъ около житницы и скотнаго двора; въ то время, когда онъ разговаривалъ съ старостой и работниками, къ нему подошелъ Павелекъ и заговорилъ съ нимъ о чемъ-то на хозяйству. Дѣло касалось пары рабочихъ лошадей, изъ которыхъ одна была изувѣчена, такъ что нельзя будетъ нѣкоторое время заставлять ее работать въ полѣ, а между тѣмъ послѣднее далеко еще не вспахано для весенняго засѣва. Забота немаловажная. Что тутъ дѣлать? Послать ли за ветеринаромъ, чтобы онъ осмотрѣлъ больную лошадь? Виноватъ ли въ этомъ работникъ, который работалъ съ этою парою лошадей, или нѣтъ?

Огорченный неудачею по хозяйству и еще болѣе раздраженный чѣмъ-то таинственнымъ, не вполнѣ для него самого понятнымъ, Зенонъ на первыхъ порахъ отвѣчалъ Павелку немного рѣзко, съ нѣкоторымъ раздраженіемъ. Но потомъ ему стало его жаль, когда онъ замѣтилъ, что юноша похудѣлъ, скученъ и избѣгаетъ его взгляда. Онъ смягчился и заговорилъ уже тономъ, выражавшимъ довѣріе и пріязнь, и, положа руку на плечо своего воспитанника, спросилъ:

— Что съ тобою? Я еще никогда не видѣлъ тебя такимъ бѣднымъ и похудѣвшимъ. Можетъ быть, ты чувствуешь себя нездоровымъ, въ такомъ случаѣ не ѣзди въ поле, отдохни…

Не успѣлъ онъ кончить этихъ словъ, какъ Павелекъ снялъ его руку съ плеча и сталъ горячо цѣловать бе. При этомъ у него навертывались слезы.

— Я здоровъ и сейчасъ поѣду въ поле. Для васъ я готовъ ѣхать на конецъ свѣта…

Онъ живо повернулся и черезъ нѣсколько минутъ скакалъ на лошади къ пахарямъ, за работою которыхъ присматривалъ. Зенонъ тутъ же вышелъ изъ воротъ и отправился въ ближайшій лѣсъ, откуда уже начали возить дрова въ усадьбу на зиму. Необходимо было отсюда отдѣлить пару лошадей и отправить ихъ въ поле, взамѣнъ той. которая сдѣлалась негодною. Идя. онъ думалъ:

— Если бы всѣ пустыя слова людей занимали столько мѣста въ пространствѣ, сколько они занимаютъ во времени, то они вытѣсняли бы человѣчество съ земного шара. Онъ бы поѣхалъ для меня на конецъ свѣта! Поѣдетъ, дѣйствительно, на конецъ свѣта, но для денегъ. Но, видно, это его мучитъ, такъ какъ въ эти нѣсколько дней онъ похудѣлъ. Но развѣ только это можетъ быть причиною того, что онъ похудѣлъ? Вѣроятнѣе всего, онъ нездоровъ.

Затѣмъ, его заняли совершенно другія мысли. Вчера въ это время онъ ѣхалъ на станцію желѣзной дороги за братомъ. Вотъ уже и уплыли однѣ сутки; уплывутъ и другія и унесутъ съ собою все, что его такъ радовало, чего онъ такъ пламенно ожидалъ. Онъ имѣлъ намѣреніе завести Виктора въ тотъ лѣсъ, къ которому подходилъ теперь, чтобы показать ему нѣсколько морговъ^[1], вновь засѣянныхъ молодыми соснами, которыя отлично принялись. Кромѣ того, есть въ этомъ лѣсу нѣсколько любопытныхъ тропинокъ, по которымъ очень часто онъ ходитъ въ одиночествѣ, и желалъ по этимъ тропинкамъ походить съ братомъ. Но что же, когда Викторъ почти цѣлое утро долженъ посвятить писанію писемъ? Человѣкъ онъ занятой, очень занятой! А впрочемъ, онъ и не любитъ зелени!

Спустя нѣсколько часовъ, возвращаясь изъ лѣсу, Зенонъ услыхалъ веселые голоса и смѣхъ, которые раздавались со стороны фруктоваго сада. Онъ шелъ скоро въ этомъ направленіи и увидѣлъ сцену, весьма оживленную и веселую. На большомъ деревѣ сидѣлъ мальчикъ и трясъ его; словно градъ, падали съ него сливы, которыя три взрослыя особы и лѣта, бѣгая и гоняясь другъ за другомъ, смѣясь и разговаривая, подбирали и бросали въ корзины. Это общество имѣло видъ нарядный. Зенонъ не помнилъ, когда онъ видѣлъ свою жену такъ прилично одѣтой и причесанной; ея худую талію даже обхватывалъ цвѣтной поясъ и къ ея свѣтлымъ волосамъ былъ пришпиленъ бантикъ. Черное платье Розаліи было отдѣлано блестящими, такого же цвѣта, украшеніями. Анелька вся въ бѣломъ и Казя въ матросскомъ костюмѣ были похожи на королевскихъ дѣтей, въ сравненія съ тѣмъ, какъ они одѣвались ежедневно. Но между ними наряднѣе всѣхъ былъ Викторъ. Принужденный вчера оставаться въ дорожномъ платьѣ, совершенно запыленномъ, сегодня онъ нарядился à quatre épingler, во все черное; сорочка была на немъ безукоризненной бѣлизны, а на клапанѣ сюртука былъ пристегнуть серебряный академическій значокъ. При этомъ всякій разъ, когда онъ бѣгалъ по мѣсту, освѣщенному солнцемъ, на немъ блестѣли два маленькіе радужные огонька: одинъ у воротника сорочки, другой на мизинцѣ руки; это были брильянты: одинъ — въ булавкѣ галстука, другой въ кольцѣ, по всей вѣроятности, обручальномъ.

Воздухъ былъ прозраченъ, какъ кристаллъ, неподвиженъ и казался блѣдно-желтымъ; полосы солнечнаго свѣта и тѣни неровно ложились на травѣ, усѣянной опавшими съ деревьевъ красными и кирпично-желтыми листьями; на листья, которые шелестѣли при малѣйшемъ сотрясеніи, падали градомъ съ встряхиваемаго дерева зрѣлыя, фіолетоваго цвѣта, съ темными каплями воску и лиловаго цвѣта пушкомъ, сливы-венгерки.

Сухіе листья падали нетолько на траву, во очень часто на плечи и головы особъ, которыя бѣгали вокругъ дерева и каждую минуту то нагибались, то выпрямлялись. Всякій разъ они хватались за голову, за плечи, убѣгая и смѣясь.

Раздававшійся смѣхъ Сабины былъ тоньше всѣхъ, Розаліи самый тихій, а Виктора и дѣтей — громкій и свободный. Зеногъ, котораго приближенія никто не замѣтилъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ присѣлъ на маленькую скамейку и, смотря на брата, думалъ, что такое веселое настроеніе, какъ у него, доказываетъ черту весьма цѣнную, чудесный даръ, который превращаетъ даже скорченныхъ и боязливыхъ шалятъ въ легкихъ скачущихъ йѣл0кь, и мрачныя тучи — въ бабочекъ. Онъ, Зенонъ, желалъ бы быть такимъ веселымъ, но не въ состояніи; хотѣлъ бы бѣгать, смѣяться, подымать сливы и, вмѣсто корзины, бросать ихъ тайкомъ въ спину Сабины, Розаліи и дѣтей, и убѣгать, заслоняясь руками, на которыхъ бы играли радужные огоньки. Нѣтъ, онъ не въ состояніи. Онъ съ улыбкою смотритъ на эту забаву, но не можетъ принять въ ней участія.. Онъ чувствуетъ себя нѣсколько тяжелымъ. Что же это такое, что его заставляетъ быть сгорбленнымъ и приковываетъ его веги къ землѣ? Не старость же? Викторъ старше его четырьмя годами. Разница въ темпераментѣ и въ міросозерцаніи. Спустя минуту онъ подумалъ: разница и въ судьбѣ. Всѣ эти три причины существовали, безъ сомнѣнія, но онъ не зналъ, которая изъ нихъ важнѣе. Довольно того, что онѣ были, и всѣ онѣ говорили въ пользу Виктора и во вредъ Зенону. Тотъ былъ здоровъ духомъ и тѣломъ, съ трезвымъ взглядомъ, энергиченъ, любезенъ, веселъ, ободрялъ самыхъ боязливыхъ и вызывалъ улыбку у самыхъ угрюмыхъ людей. Здѣсь же мрачныя мысли, вѣчно неудовлетворенныя чувства, которыя грызли голодное, больше отъ тоски, сердце, неспособное на сладкія мечты, и которое не въ состояніи было смотрѣть скептически на все на свѣтѣ и на себя самого. Однимъ словомъ — безсиліе. Тамъ — мужество, здѣсь — безсиліе… Думая такъ, Зенонъ показался самому себѣ, въ сравненіи съ своимъ блестящимъ братомъ, чрезвычайно маленькимъ и ничтожнымъ.

Довольно долго продолжалась забава вокругъ дерева со сливами; затѣмъ перешли продѣлывать ее подъ грушу, плоды которой не могли стряхивать, но необходимо было срывать ихъ при помощи извѣстныхъ приспособленій. Викторъ тотчасъ вооружился длиннымъ шестомъ съ крючкомъ и сѣткой на концѣ и, ходя вокругъ дерева, высматривалъ на немъ лучшія груши и срывалъ ихъ съ такими предосторожностями, что дамы и дѣти, смотря на это, отъ души смѣялись. Находясь менѣе въ движеніи при этомъ занятіи, онъ замѣтилъ вскорѣ Зенона и тотчасъ подбѣжалъ къ нему, говоря:

— Ты уже возвратился? Что ты дѣлаешь? Давно ли здѣсь сидишь?

Онъ сѣлъ на скамейку возлѣ брата. Дамы, дѣти и садовникъ съ корзинами, наполненными плодами, пошли въ глубь сада, по направленію къ дому. Викторъ, отирая надушеннымъ платкомъ потъ со лба, сталъ говорить съ увлеченіемъ.

— Что это за пріятная вещь — деревня! Чистый воздухъ, движеніе, свобода, такое изобиліе всего…

— Не любя «зелени», какъ же ты можешь любить деревню? — улыбнулся Зенонъ.

— На короткое время только, дорогой мой, на короткое я люблю ее. Сколько разъ я ни бывалъ въ деревнѣ, на нѣсколько ли дней, или же недѣль, всегда забавлялся, какъ дитя, и былъ въ восторгѣ. Но жить въ ней цѣлый годъ, ни за что! Я бы не могъ жить безъ общества, не слышать музыки, безъ театра и всѣхъ тѣхъ впечатлѣній, которыя могутъ дать только города…

Повернувшись къ брату, онъ продолжалъ:

— Но ты, счастливый человѣкъ, живешь себѣ здѣсь какъ въ раю. Такая чудная деревня, такія милыя женщины, красивыя дѣти… Ты родился въ сорочкѣ!..

Зенонъ отвѣчалъ медленно.

— Почему ты думаешь, что то, безъ чего ты бы не въ состояніи былъ жить, не составляетъ и моей потребности? И ты воображаешь, что домъ, какой бы онъ ни былъ, — тотъ же въ будни, что и въ праздникъ, когда бываютъ гости.

— Все здѣсь, мой милый, — говорилъ Викторъ, — имѣетъ видъ восхитительный, и если бы я былъ на твоемъ мѣстѣ, то чувствовалъ бы себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ. Хотя и на свое положеніе я пожаловаться не могу… Мнѣ везетъ по службѣ, въ дѣлахъ и… еще въ очень важномъ!.. Угадай, какой у меня капиталъ?

— Не могу угадать. Скажи самъ, — проговорилъ Зенонъ.

Онъ назвалъ значительную цифру и сталъ тотчасъ же ризсказывать о двухъ предпріятіяхъ, которыя ему принесли самые большіе доходы. Это было въ связи съ постройкою желѣзныхъ дорогъ и публичныхъ зданій, причемъ Викторъ излагалъ пространно и подробно все техническое производство. Опять одинъ изъ братьевъ говорилъ продолжительно, гладко и восторженно, какъ обыкновенно говоритъ человѣкъ о вещахъ, которыми онъ можетъ похвалиться и которыя принесли ему пользу; другой — слушалъ и молчалъ.

Когда Викторъ пересталъ говорить, Зенонъ началъ:

— Что касается моихъ дѣлъ по имѣнію, то я не моту сказать, чтобы положеніе ихъ было плачевнымъ, но надобно быть очень заботливымъ и осторожнымъ…

— Конечно, — прервалъ его брать, — не можетъ быть положеніе плачевнымъ. Заполянка — деревня хорошая; ваши же потребности здѣсь такъ ограничены. Въ большомъ свѣтѣ совершенно иное. Если бы, ты зналъ, какая роскошь теперь царствуетъ вездѣ. А къ этому необходимо принаровляться, такъ какъ иначе невозможно имѣть отношеній, значенія и вліянія…

Онъ разсказалъ брату, какой образъ жизни онъ ведетъ, что ему стоить содержаніе дома, какъ у него, омеблированы залъ и кабинетъ, сколько онъ проживаетъ ежегодно, какія онъ имѣетъ отношенія въ одной, другой и третьей столицахъ, какіе охотнѣе всего посѣщаетъ театры и клубы, и сколько времени посвящаетъ занятіямъ и удовольствіямъ. Когда онъ кончилъ разсказывать, Зенонъ спросилъ:

— А дочь твоя?

— Дочь? Костуня? Правда я и забылъ о ней сказать. Ей уже восемнадцать лѣтъ и у нея много жениховъ. Она дѣвушка красивая, видная и не безъ талантовъ…

— Какъ же. я радъ тому, что о ней слышу, — сказалъ Зенонъ, глаза котораго озарились радостью, и началъ разспрашивать съ неизмѣримымъ любопытствомъ о незнакомой ему племянницѣ.

Викторъ, по обыкновенію, не щадилъ подробностей; когда предметъ, о которомъ онъ говорилъ, казался уже исчерпаннымъ, Зенонъ началъ опять:

— Что касается меня, то я немножко безпокоюсь насчетъ моего старшаго, сына…

— Да, правда! У тебя вѣдь есть еще старшій сынъ! — припомнилъ Викторъ. — Гдѣ же онъ?

— Онъ въ городѣ учится… Онъ мальчикъ способный и съ добрымъ, сердцемъ, но…. съ нѣкотораго времени у него начала развиваться склонность къ щегольству, комфорту и желаніе показать себя во всѣхъ отношеніяхъ…

— Что же ты видишь въ этомъ дурного? — съ удивленіемъ спросилъ Викторъ.

— Какъ что? Боюсь, чтобы тщеславіе и любовь къ роскоши не сдѣлали изъ него человѣка ничтожнаго, единственною цѣлью котораго —

— Тебѣ это должно казаться смѣшнымъ, мой дорогой! — проговорилъ Викторъ; — наоборотъ, всѣ эти желанія помогутъ ему постепенно возвышаться. Если юноша щеголеватъ — тѣмъ лучше, потому что «по платью встрѣчаютъ, а по уму провожаютъ». Каждый съ большимъ уваженіемъ отнесется къ сюртуку изъ тонкаго сукна, чѣмъ къ кафтану изъ толстой сермяги, хотя бы подъ сюртукомъ и была изорванная сорочка, и подъ кафтаномъ — цѣльная. Это разъ. А въ другомъ отношеніи, если юноша чувствуетъ потребность показать себя, то будетъ стараться изо всѣхъ силъ подниматься все выше, а на свѣтѣ, мой дорогой, тотъ только можетъ достигнуть высокаго положенія, кто умѣетъ протолкаться локтями сквозь толпу. Скромность и покорность ни на что непригодны въ жизни, и желая, чтобы люди высоко цѣнили тебя, необходимо прежде всего умѣть цѣнить самого себя. У тебя нѣтъ основаній, мой милый, безпокоиться участью твоего сына. Изъ того, что ты мнѣ говоришь о немъ, и притомъ, если въ немъ нѣтъ недостатка въ умственныхъ способностяхъ, изъ всего этого я вижу, что юноша имѣетъ будущность…

— Боюсь только одного, чтобы онъ не захотѣлъ ее купить цѣною совѣсти, — угрюмо проговорилъ Зенонъ.

— Все это преувеличеніе. Почему непремѣнно цѣною совѣсти? Вѣдь не будетъ же онъ обкрадывать людей и поджигать города, а съ щегольствомъ, съ самолюбіемъ и съ малою толикою пустоты онъ уйдетъ дальше и гораздо болѣе пріобрѣтетъ этимъ, чѣмъ если бы былъ байбакомъ и ходилъ бы по свѣту тихимъ шагомъ и съ опущеннымъ носомъ. А въ концѣ концовъ, у тебя трое дѣтей. Если въ одномъ потерпишь неудачу, то въ другомъ будешь имѣть удачу, но, во всякомъ случаѣ, будетъ все хорошо. Ты счастливецъ, мой дорогой, и, ей-Богу, меня это такъ радуетъ, что мнѣ хочется плакать отъ радости.

Говоря это, онъ обнялъ брата и нѣсколько разъ поцѣловалъ, причемъ глаза его дѣйствительно казались влажными. Тотчасъ же онъ сталъ говорить, что у него съ дочерью нѣтъ ни малѣйшихъ хлопотъ. Прежде всего она единственная дочь, а потомъ живетъ на свѣтѣ такая тетка, сестра ея матери, которая души въ ней не чаетъ и которая послѣ смерти ея матери держитъ постоянно ее при себѣ, наряжаетъ ее, балуетъ и, по всей вѣроятности, въ скоромъ времени выдастъ замужъ. Эти тетки для него истинное благодѣяніе, потому что, если бы не онѣ. то, овдовѣвъ, онъ бы имѣлъ много хлопотъ съ подростающей барышней. Будучи постоянно и обязательно въ дорогѣ и никогда почти не бывая дома, весьма трудно заниматься образованіемъ дочери, а затѣмъ вывозить ее въ свѣтъ. Но все это взяла на себя тетка, а онъ только даетъ деньги на расходы дочери, посѣщаетъ ее у тетки, а иногда, въ свободное время, беретъ ее къ себѣ на нѣсколько недѣль, или мѣсяцевъ. Онъ разсказывалъ это съ присущею ему живостью, но при этомъ каждую минуту обращалъ свой взоръ на тропинку сада, ведущую къ дому. Видно было, что онъ радъ бы былъ уйти и поискать болѣе многочисленнаго общества. Зенонъ это замѣтилъ, всталъ и предложилъ ему пойти домой.

По дорогѣ они встрѣтили Казю, который, разбѣжавшись и запыхавшись, словно шаръ, подвернулся подъ ноги отцу и дяди и едва могъ при этомъ выговорить, что «мама проситъ къ обѣду». Викторъ взялъ его за плечи, поднялъ его высоко въ воздухѣ, громко поцѣловалъ и, поставивъ на землю, сказалъ:

— Я очень силенъ. Такого девяти лѣтняго мальчишку я могу, какъ мячъ, забросить на крышу! Я очень много работалъ въ жизни, во трудъ мнѣ никогда не былъ вреденъ, напротивъ, онъ поддерживалъ во мнѣ энергію и здоровье. Ко всякимъ непріятностямъ и хлопотамъ, которыя не разъ случались, какъ у всякаго человѣка, я относился легко. Если они становились мнѣ поперекъ дороги, я старался отъ нихъ освободиться, а если я не ?югъ этого сдѣлать, то уклонялся отъ нихъ и шелъ далѣе своею дорогою, руководясь практичностью и энергіей, но не углубляясь въ нихъ, не предаваясь отчаянію, унынію и тому подобнымъ вещамъ, которыя могутъ только вредить здоровью, не принося ни въ чемъ помощи. И ты, по всей вѣроятности, такъ поступаешь, Зенку? Правда? Иначе поступать невозможно. Мучаясь чѣмъ бы то ни было, углубляясь во всякое обстоятельство, отказывая себѣ въ удовольствіяхъ жизни, можно раньше времени лечь въ могилу, а по меньшей мѣрѣ сдѣлаться безсильнымъ и быть въ тягость себѣ и другимъ. Ну, развѣ это неправда?

— Святая истина, — съ убѣжденіемъ подтвердилъ Зенонъ и черезъ минуту прибавилъ: — жаль только, что то или иное настроеніе не зависитъ отъ воли человѣка, во отъ натуры, темперамента и его воззрѣній, а отчасти и отъ обстоятельствъ.

— Какъ не зависитъ! — воскликнулъ Викторъ. — Все зависитъ отъ воли человѣка. У кого есть разумъ и воля, тому на свѣтѣ должно быть хорошо. Примѣръ — ты самъ. Если бы тогда, восемнадцать лѣтъ томъ назадъ, ты бы не рѣшился порвать всѣ связи съ твоимъ измѣнническимъ идеаломъ въ Мюнхенѣ и не поселился здѣсь, въ Заполянкѣ, тогда бы не было такъ хорошо, какъ ныньче! Неправда ли?

Зенонъ смотрѣлъ нѣсколько секундъ на брата, и въ его глазахъ промелькнула искра ироніи, но онъ, однако, ничего не отвѣтилъ и вошелъ съ братомъ въ столовую, гдѣ у накрытаго стола ожидали ихъ дамы и дѣти. Викторъ обошелъ столъ и очутился между Сабиной и Розаліей, маневрируя такъ, чтобы сѣсть за столомъ между ними. При этомъ немного шутили и смѣялись, такъ какъ дамы желали будто бы сидѣть рядомъ, а онъ старался ихъ разъединить, и, достигнувъ этого и закрываясь салфеткой, напомнилъ брату:

— А что, Зенку! Видишь ли, что значитъ воля!

Симпатія, съ которой онъ относился на первыхъ же порахъ къ Розаліи, увеличивалась въ немъ, но при этомъ онъ занять былъ и Сабиной. Онъ ей постоянно услуживалъ, говорилъ ей комплименты по поводу домашняго порядка, дѣтей и даже ея настоящаго туалета. Зенонъ, который почти не принималъ участія въ разговорѣ, подумалъ:

— Если бы она не была такою отцвѣтшею и мало интересною, то навѣрное онъ сталъ бы ее увлекать, точно также, какъ и Розалію.

Но черезъ минуту онъ замѣтилъ съ удивленіемъ, что Сабина не считала себя такою -отцвѣтшею и мало интересною, какою онъ считалъ ее, и какою она была въ дѣйствительности. Услужливость и любезность шурина приводили ее въ восхищеніе, ея голубые глаза, еще красивые, заиграли жизнью и блескомъ и нѣсколько разъ она кокетливо улыбнулась сосѣду. Цыпленокъ пробовалъ летать, и среди обѣда своимъ тоненькимъ голоскомъ она начала говорить о прежней любви къ обществу, танцамъ и нарядамъ.

— Но это все присуще вамъ и теперь! — возразилъ Викторъ. — Развѣ вы здѣсь никогда не веселитесь! Можетъ ли это быть! Да вѣдь это для васъ обѣихъ большая жертва. Необходимо нужно, Зенку, чтобы ты постарался оживить домъ и поставить его на общественную ногу… Вѣдь есть же здѣсь сосѣди какіе-нибудь. Отчего же вы у нихъ не бываете и не принимаете ихъ у себя?

Дамы на это молчали, а Зенонъ отвѣчалъ:

— Во-первыхъ, сосѣдей здѣсь очень мало и они мало интересны, а во-вторыхъ, если бы мы стали выѣзжать и принимать къ себѣ общество, то Заполянку унесъ бы вѣтеръ, какъ пушинку.

Онъ это произнесъ тономъ рѣзкимъ, какимъ никогда обыкновенно не говаривалъ и тотчасъ пожалѣлъ объ этомъ, но напрасно, такъ какъ Викторъ, повидимому, не былъ склоненъ обращать вниманіе на мелочи.

— Какъ? — проговорилъ онъ. — Вѣтеръ унесъ бы Заполянку! Да этого быть не можетъ! У кого такъ хорошо дѣла идутъ, какъ у тебя, мой дорогой…

— Вѣдь ты меня не спрашивалъ о положеніи моихъ дѣлъ и потому не имѣешь понятія…

— Какъ не имѣю понятія! Вѣдь я знаю Заполянку и вижу, что на тихій образъ жизни, какой вы ведете, доходы ея вполнѣ достаточны, чтобы покрыть…

— Я не говорилъ, что они недостаточны на жизнь, — отвѣтилъ Зенонъ, — но на другую, съ большею роскошью, ихъ бы не хватило, навѣрное…

— Хватило бы, мой милый, я тебя увѣряю, отлично бы хватило. Какой-нибудь пріемъ, вечеръ, недалекое путешествіе въ большой городъ, заграницу… Неужели это такъ дорого стоить?

— Болѣе, чѣмъ я могъ бы на это израсходовать, безъ ущерба для земли и людей… у меня есть еще маленькіе долги…

— Что такое долги!.. Если они и есть, то они когда-нибудь покроются, раньше или позже покроются, навѣрное…

— Сами собою? безъ моего участія? — пошутилъ Зенонъ.

Викторъ безъ малѣйшаго замѣшательства отвѣчалъ:

— Заполянка выплатитъ ихъ, а тѣмъ временемъ ты могъ бы себѣ и своимъ дамамъ сдѣлать жизнь пріятнѣе…

— Это было бы грѣхомъ противъ практичности, — добродѣтели, которую ты болѣе всего цѣнишь…

— Это правда, что я высоко цѣню практичность, но также непрактично вести монашескую жизнь, такъ какъ можно совершенно одичать…

— Повѣрь мнѣ, Викторъ, — отвѣчалъ Зенонъ, — съ спокойнымъ сердцемъ нельзя одичать; однако, выбирая изъ двухъ золъ, я готовъ лучше одичать, чѣмъ лишиться земли, чести и будущности дѣтей.

— Какія громкія слова! — засмѣялся Викторъ, — какое отношеніе имѣетъ одно къ другому? Развѣ земля и честь требуютъ жертвъ?

— Непремѣнно, — положительно отвѣчалъ Зенонъ.

— Я этого не понимаю и увѣренъ, что все это возможно согласить, только бы поступить съ ними…

— Практично и энергично, — подхватилъ Зенонъ.

— Да, но безъ экзальтаціи и преувеличенія. Ты всегда былъ экзальтированный…

— Нѣтъ, я уже охладѣлъ и постоянно охлаждаюсь, — докончилъ Зенонъ.

Они оба были раздражены; Зенонъ болѣе, Викторъ менѣе, но чувствовалось въ воздухѣ столкновеніе, въ которое были вовлечены двѣ разнородныя натуры. Розалія съ большимъ тактомъ дала другое направленіе разговору, прося Виктора объяснить ей нѣкоторые техническіе вопросы архитектуры, которые ей, встрѣчаясь при чтеніи, были непонятны. Это его направило по теченію, по которому онъ могъ плыть безъ конца. Между предметами, которые имѣли отношеніе къ его спеціальности, была также и архитектура. Онъ даже взялъ подрядъ и построилъ нѣсколько общественныхъ зданій съ большою выгодою для себя. Онъ объяснялъ, разсказывалъ, немножко намекая на большіе труды, которые онъ понесъ при постройкахъ; хвастался совершенствомъ произведенныхъ работъ и денежною пользою, которую имѣлъ при этомъ.

Онъ опять сіялъ, былъ изысканно вѣжливъ и торжествовалъ. Зенонъ слушалъ все это не безъ интереса, во у него промелькнула, мысль:

— Онъ только занятъ собою и тѣмъ, что принадлежитъ ему! Черезъ минуту онъ подумалъ:

— Да, онъ только занятъ собою и тѣмъ, что принадлежитъ ему; болѣе его ничто не трогаетъ.

Однако же послѣ обѣда, недовольный собою и искренно сожалѣя, что поспорилъ съ братомъ, онъ подошелъ къ нему, принуждая себя разговаривать съ нимъ обо всемъ томъ, что только могло Виктора интересовать. Викторъ же, хотя, можетъ быть, и ощущалъ нѣкоторое время кое-какое непріятное чувство, но давнымъ-давно уже о немъ забылъ, а предложеніе Сабины идти за грибами въ близъ лежащій лѣсокъ его очень обрадовало. Зенонъ остолбенѣлъ отъ удивленія. Жена его предлагаетъ совершить прогулку и высказываетъ это съ робостью и румянцемъ шестнадцатилѣтней дѣвушки! Онъ даже не помнилъ, когда Сабина нетолько самостоятельно рѣшилась бы совершить прогулку, но даже допустила бы уговорить себя. Всегда у нея не было времени, всегда она чувствовала себя утомленною хлопотами по хозяйству. А теперь она успѣла все сдѣлать и съ дѣтскою радостью побѣжала своимъ мелкимъ шагомъ за корзинками въ кладовую. Викторъ захлопалъ въ ладоши…

— Ходить за грибами, это своего рода спортъ. Я люблю всякаго рода спортъ!

Онъ обратился къ Розаліи:

— Мы будемъ вмѣстѣ искать грибы, хорошо? Возьмите меня, человѣка бѣднаго, неопытнаго въ этомъ отношеніи, подъ свою опеку!

— О нѣтъ, — защищалась, шутя, Розалія, — кто такъ, какъ вы, умѣетъ быть самостоятельнымъ во всемъ, тотъ долженъ самостоятельно искать и грибы.

Однако, она сжалилась надъ нимъ и стала его учить, какъ, гдѣ и у какихъ деревьевъ и кустовъ, въ какихъ мхахъ и травахъ чаще всего ростутъ рыжики. Сабина вошла съ корзинками, а за нею вбѣжали осчастливленныя дѣти. Всѣ были готовы; только Зенонъ отговорился весьма срочными занятіями по хозяйству отъ участія въ забавѣ.

И это не было выдумкою; онъ, дѣйствительно, долженъ былъ освѣдомиться, хорошо ли дѣйствуетъ молотилка, которая утромъ испортилась, узнать, какъ пашутъ, находится ли Панелекъ еще въ полѣ и почему онъ не пришелъ къ обѣду; замѣченный имъ утромъ нездоровый видъ юноши его очень безпокоилъ. Можно бы, конечно, все это отложить до другого раза, если бы онъ былъ увѣренъ, что участіе его въ прогулкѣ необходимо его гостю. Но онъ впередъ зналъ, что Викторъ будетъ постоянно придерживаться общества дамъ, а онъ проведетъ нѣсколько часовъ, шатаясь безъ пользы въ лѣсу, такъ какъ собирать грибы онъ никогда не любилъ. А, наконецъ, имъ было вполнѣ весело и хорошо и безъ него; они ушли, разговаривая, а онъ прежде всего пошелъ въ житницу.

Какъ бываетъ чаще всего въ хозяйствѣ, вмѣсто двухъ-трехъ дѣлъ, которыя необходимо выполнить, Зенонъ нашелъ ихъ гораздо болѣе и лишь по прошествіи нѣсколькихъ часовъ возвратился домой; онъ былъ немного опечаленъ тѣмъ, что молотилка была совершенно испорчена, и безпокоился о Павелкѣ, который казался ему еще болѣе похудѣвшимъ и поблѣднѣвшимъ, нежели утромъ. Онъ дотронулся рукою головы юноши и почувствовалъ, что у него жаръ. О всѣхъ возможныхъ оскорбленіяхъ онъ совершенно забылъ, онъ только безпокоился о томъ, чтобы юноша серьезно не заболѣлъ, — тѣмъ болѣе, что не имѣлъ охоты обидѣть его, — а въ недалекой деревнѣ свирѣпствовала какая-то заразительная горячка. Завтра придется посылать сразу за докторомъ для Павелка, за ветеринаромъ для изувѣченной лошади и за механикомъ для исправленія молотилки.

Дома еще никого не было. Филипекъ только принесъ въ столовую самоваръ, испускавшій клубы пара, и горничная устанавливала на столѣ корзинки и тарелки съ приготовленными заранѣе Сабиною закусками къ чаю. Зенонъ вышелъ на крыльцо, намѣреваясь пойти въ лѣсъ, во услышалъ за одной изъ клумбъ голоса Виктора и Розаліи. Общество возвращалось съ прогулки; эта пара опередила Сабину съ дѣтьми и извилистыми тропинками обходила клумбы деревьевъ и кустовъ. До стоявшаго на крыльцѣ Зенона долетали отрывки разговора, довольно громкаго. Викторъ просилъ Розалію дать ему ея фотографію, она отговаривалась неимѣніемъ; когда же онъ настаивалъ на своей просьбѣ, она обѣщала ему дать ту, которая была въ альбомѣ Сабины. Въ ея голосѣ чувствовалось волненіе, маскированное легкимъ смѣхомъ; черезъ минуту они вышли изъ-за группы кустовъ. Зенонъ видѣлъ, какъ Викторъ, взявъ обѣ руки своей спутницы, долго прижималъ ихъ къ губамъ, и затѣмъ, вмѣсто того, чтобы идти домой, они направились на дальнюю тропинку и, въ наступившей темнотѣ ночи, скрылись въ кустахъ. У Зенона что-то закипѣло. Разомъ онъ почувствовалъ въ себѣ приливъ горечи и гнѣва. Прежде всего онъ подумалъ:

— Онъ дѣйствительно вскружитъ ей голову и навсегда испортить ея расположеніе духа. Что же? Она еще не стара и, должно быть, знаетъ, что еще хороша собою. Она готова повѣрить его ухаживанію, влюбиться, а послѣ всего этого мнѣ придется бѣжать отъ ея капризовъ.

Потомъ онъ вспомнилъ фотографію женщины съ добрыми и умными глазами, съ очаровательной улыбкой, съ благороднымъ лбомъ, окаймленнымъ густыми волосами, зачесанными просто, но со вкусомъ. Вѣдь это невѣста Виктора, женщина, на которой онъ женится въ недалекомъ будущемъ, которая ему вѣритъ и въ настоящую минуту, можетъ быть, думаетъ о немъ, тоскуетъ по немъ и увѣрена, что она глубоко и преданно любима. Между тѣмъ, глубина и преданность его чувства таковы, что не могутъ устоять передъ прелестями первой попавшейся старой дѣвы, еще красивой и неглупой! Онъ же, Зенонъ, давно не имѣлъ, и не могъ имѣть иныхъ чувствъ къ женѣ, какъ только уваженіе и привычку, но онъ не позволялъ себѣ даже подумать о томъ, чтобы искать какого-либо удовлетворенія съ другой. Насколько ему тяжело было переносить также внутреннюю борьбу, это было извѣстно ему одному; но его честная и умѣющая сострадать душа не допускала обмана, не могла быть виновницей чьихъ-либо нравственныхъ мученій. Въ настоящее время эти оба чувства были у него оскорблены. Ему стало невыразимо жаль этой незнакомой ему женщины, забытой и обманутой; она казалась ему идеальною, если только душа ея была подобна ея внѣшности. И человѣкъ, уже не молодой, который въ скоромъ времени долженъ будетъ обладать этою очаровательною женщиной, испытывать полное счастье, присущее молодости, гоняется за какою-то крохою утѣшенія, за минутнымъ удовольствіемъ, достигнутымъ цѣною измѣны одной и душевнаго спокойствія другой!

Углубляясь въ себя и анализируя свою совѣсть, онъ не могъ не замѣтить, что къ его горькимъ и злобнымъ чувствамъ, которыя онъ испытывалъ изъ-за оскорбленія своихъ убѣжденій, изъ-за обманутой женщины и изъ-за той, которая поддавалась обману, примѣшивалось немного, а можетъ быть, и много, чувства зависти. Чего, можетъ быть, болѣе всего онъ былъ лишенъ, тѣмъ другой долженъ былъ наслаждаться въ полномъ упоеніи, но ему этого было мало. Отчего это такъ бываетъ, что для однихъ чаша жизни переполнена утѣшеніемъ и наслажденіемъ, а другимъ приходится испивать изъ нея одну горечь?

Онъ хорошо зналъ, что эти чувства и мысли дурныя; но они были; онъ хотѣлъ ихъ отогнать и не могъ. Красивое, доброе и умное лицо женщины, фотографію которой онъ видѣлъ, точно заколдованное, носилось передъ нимъ, а въ его головѣ роилась постоянно мысль: «Ему и этого недостаточно». Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ питалъ къ себѣ презрѣніе. Презиралъ онъ себя за то, что завидовалъ брату, и, завидуя ему, оправдывалъ себя только тѣмъ, что Викторъ и Розалія были въ саду въ то время еще, когда Сабина, вбѣжавъ домой, захлопоталась приготовленіемъ чая, и тогда, когда чай уже настоялся, и пожалуй, только благодаря заботливости Сабины, не перестоялъ на самоварѣ.

Онъ сидѣлъ за столомъ, освѣщенномъ лампою, и думалъ: "Какая же участь ожидаетъ эту женщину въ будущемъ, если уже и теперь она подверглась этому?

Въ молодости онъ былъ вспыльчивъ, но потомъ превозмогалъ въ себѣ этотъ порокъ силою убѣжденія и воли и почти окончательно отъ него освободился. Теперь, подъ вліяніемъ дурной страсти, которая проникла въ его сердце, прежній недостатокъ его характера опять начиналъ себя проявлять. Когда, наконецъ, Викторъ и Розалія вошли въ столовую и сѣли за столъ, оба съ глазами болѣе, нежели обыкновенно, оживленными и съ нѣсколько принужденными улыбками на губахъ, Зенонъ обратился къ брату съ вопросомъ:

— День свадьбы твоей съ m-me Амеліей уже окончательно опредѣленъ?

Эти слова были настоящимъ coup de théâtre. Викторъ смѣшался, по выразительному лицу Розаліи пробѣжала нервная дрожь, Сабина же упустила на блюдечко ложечку и такъ испугалась, что у нея забѣгали глаза. Но, черезъ минуту, Розалія первая, любезно обратившись къ Виктору, съ спокойною улыбкою проговорила;

— У васъ есть невѣста?

— Да, — нехотя и неувѣреннымъ голосомъ отвѣчалъ Викторъ — Это старая исторія, конецъ которой неизвѣстно, когда наступитъ.

Въ первый разъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ находился въ Заполянкѣ. у него проявилась на лбу морщина; онъ грозно сверкнулъ глазами на брата и въ продолженіе получаса былъ молчаливъ и угрюмъ. Но тогда Розалія заговорила очень свободно о сегодняшнемъ хожденіи за грибами, о лѣсѣ и о чудномъ настоящемъ вечерѣ, а Зенонъ, чувствуя себя глубоко опечаленнымъ при видѣ морщины на лбу брата, старался заговаривать о вещахъ, которыя могли бы его заинтересовать и доставить ему удовольствіе. И дѣйствительно, спустя нѣкоторое время, Викторъ повеселѣлъ и принялъ участіе въ разговорѣ, но уже не съ тою свободою и игривостью. Онъ не казался разсерженнымъ, но былъ смущенъ и не въ своей тарелкѣ. Послѣ чаю онъ взялъ брата подъ руку и повелъ его въ садъ.

На крыльцѣ онъ уже началъ говорить:

— Мой Зенку, что тебѣ за охота было при дамахъ говорить о моей скорой свадьбѣ? Ты меня этимъ поставилъ въ такое неловкое положеніе, что я даже языкъ прикусилъ. Это уже несчастье! Только что въ саду я сказалъ Розаліи, что до тѣхъ поръ, пока я ея не узналъ, мое сердце было свободно, какъ птица, и что это она его лишила свободы. И вдругъ, черезъ пять минутъ послѣ этихъ словъ и поцѣлуевъ въ ручки, ты спрашиваешь о днѣ моей свадьбы! Ну!

Это онъ говорилъ смѣясь и съ примѣсью горечи. Зенону также было смѣшно; такъ казалось ему забавнымъ такое отношеніе къ вопросу, которому онъ придавалъ столько значенія. Но вскорѣ онъ сдѣлался серьезенъ.

— Я не въ состояніи даже выразить тебѣ, дорогой Викторъ, — сказалъ онъ, — какъ мнѣ больно, что я тебѣ причинилъ такую непріятность, и сердечно извиняюсь передъ тобою. Но на самомъ дѣлѣ, возможно ли такъ безъ церемоніи поступать съ чужими сердцами? Вѣдь твоя невѣста тебя любитъ и вѣритъ твоей любви.

— За это я ее и люблю! — проговорилъ Викторъ. — Но какое же отношеніе можетъ имѣть одно къ другому? Тамъ любовь, а здѣсь — пріятное препровожденіе времени. И можетъ ли быть Амеліи непріятнымъ то, что я, болѣе чѣмъ за тысячу верстъ отъ нея, проведу нѣсколько пріятныхъ минутъ съ другой особой?

Зенонъ, самъ не зная, что ему было дѣлать, смѣяться ли, или же сердиться, проговорилъ:

— Ты готовъ бы былъ не только за тысячу верстъ, но въ двухъ шагахъ отъ нея проводить пріятно время съ другою; но и эта другая можетъ повѣрить и полюбить!..

— Ну, и чтобы съ ней отъ этого произошло? — удивленно сказалъ Викторъ. — Нѣсколько пріятно проведенныхъ часовъ прервали бы ея грустное состояніе старой дѣвы, она немного помечтала бы, и затѣмъ вспоминала бы до самой смерти о другомъ, взамѣнъ покойнаго жениха. Ты черезчуръ печально смотришь на самую простую вещь въ жизни, которая, если и можетъ назваться грѣшкомъ, то весьма обыкновеннымъ и маленькимъ; это, попросту, ловля на лету удовольствія, которое пролетаетъ передъ носомъ, и котораго не поймалъ бы развѣ только одинъ дуракъ.

Зенонъ, точно эхо, повторилъ:

— Дуракъ!

Но потомъ прибавилъ:

— Дѣйствительно ли тѣ люди, которые не услаждаютъ себѣ жизнь какою бы то ни было цѣною, — дураки?

Викторъ ничего не отвѣчалъ. Они шли подъ руку по довольно широкой дорогѣ, которая прорѣзывала садъ во всю его длину. Серебряный серпъ молодого мѣсяца, среди Звѣздъ, наполнялъ слабымъ свѣтомъ воздухъ. Послѣ долгаго молчанія Зенонъ первый прервалъ его.

— Я очень часто останавливался надъ тѣмъ, кто дѣйствительно правъ, и кто заблуждается: люди ли свѣтскіе и веселые, которые стараются, елико возможно, устранить отъ себя всѣ шипы жизни и брать отъ нея ея лучшія стороны какою бы то ни было цѣною, или же тѣ, которые взваливаютъ на свои плечи бремя долга, стоять на стражѣ его, чтобы не проронить малѣйшей частички его, и, засматриваясь въ далекое, свѣтлое будущее, какъ слѣпые, проходятъ мимо цвѣтовъ, и добровольно идутъ тернистымъ путемъ. Который же изъ двухъ этихъ родовъ людей дѣйствительно человѣкъ умный, и который — глупецъ?

— Мнѣ кажется, — отвѣчалъ Викторъ, — что въ этомъ, какъ и во всемъ, самое лучшее, можетъ быть, благоразумная середина. Трудиться необходимо, такъ какъ безъ труда человѣкъ долженъ сдѣлаться тряпьемъ, никуда негоднымъ. Честность и искренность въ дѣлахъ денежныхъ — это честь каждаго, и если человѣкъ лишился ея, онъ превращается, извини за выраженіе, въ животное. Я цѣню также до извѣстной степени и благотворительность, такъ какъ, страданія людскія, когда мнѣ приходится ихъ видѣть, возбуждаютъ во мнѣ состраданіе, а я бы считалъ себя послѣднимъ эгоистомъ, если бы не облегчилъ ихъ какою-либо помощью, которая для меня окончательно не представляетъ никакого значенія, а для страждущаго въ данномъ случаѣ можетъ быть подмогою и облегченіемъ. Но это и все, и я, по правдѣ сказать, не знаю, чего можетъ человѣкъ разумный требовать отъ себя болѣе?

Они сѣли на скамью, на краю дороги, на которую мѣсяцъ бросалъ туманный свѣтъ, и Зенонъ съ оживленіемъ заговорилъ:

— Неужели въ этомъ все? Неужели же въ самомъ дѣлѣ, въ рамкахъ, составленныхъ изъ трехъ досчечекъ: труда, чести и легкой благотворительности, заключается разрѣшеніе той загадки, которая и опредѣляетъ назначеніе человѣка на землѣ? По моему мнѣнію, эта загадка — пропасть. Съ самаго существованія міра склоняются надъ нею благороднѣйшія людскія головы и не могутъ достигнуть взоромъ ея дна. Неоднократно ты, по всей вѣроятности, задавалъ себѣ вопросъ: почему человѣкъ неизбѣжно страдаетъ и умираетъ? Неизбѣжность страданія и смерти была бы ужасающею насмѣшкою какой-то страшной адской силы, если бы въ ней не было цѣли, непонятной для слабаго человѣческаго разума, такъ какъ бѣдный разумъ нашъ ничего сказать объ этомъ не можетъ. Если природа не допускаетъ физическаго бездѣйствія, то можетъ ли она допустить такое нравственное безсмысліе, заключающееся въ терзаніи милліардовъ существъ? Я пришелъ къ тому заключенію, что, за предѣлами знаній нашего разума, создается въ пространствѣ и времени твореніе необычайное и совершенное, для чего и необходимо существованіе страданій и смерти, а главное, можетъ быть, нашего самоусовершенствованія. Но это совершенствованіе не заключается только въ трудѣ, чести и бросаніи бѣднымъ съ нашего стола для насъ ненужныхъ крохъ. Правильно ли, или ошибочно, но подъ этимъ совершенствованіемъ понимаютъ устраненіе въ жизни самыхъ незначительныхъ скорбей, любовь къ землѣ и людямъ, любовь, доведенную до жертвъ, если бы при этомъ даже приходилось тяжело страдать. Не знаю, ясно ли я выражаюсь. Я не привыкъ вообще говорить, особенно о такихъ предметахъ. Что же касается меня, то мое напряженное усиліе заключается въ томъ, чтобы имѣть сердце самое чистое оказывать самыя большія, по возможности, услуги землѣ и людямъ. Мнѣ кажется, такимъ только образомъ я достигаю той цѣли, для которой я пришелъ на свѣтъ. Но это выводъ моихъ, очень уединенныхъ, думъ, а потому, можетъ быть, онъ и ошибоченъ. Что ты, Викторъ, обо всемъ этомъ думаешь?

Говоря это, онъ смотрѣлъ въ пространство, на которое падала тѣнь деревьевъ. При послѣднихъ словахъ онъ повернулся къ брату и съ трудомъ удержался отъ смѣха. Глаза Виктора были закрыты, и только при звукѣ его имени онъ ихъ открылъ, и они у него безпокойно забѣгали, какъ встрепенувшіяся испуганныя птицы. Во время рѣчи брата, его стала одолѣвать дремота, которую онъ превозмогалъ, но, превозмогая ее изо всѣхъ силъ, не безъ труда могъ онъ схватывать нѣкоторыя слова и сужденія. Протеревъ глаза, онъ отвѣчалъ на то, что ему удалось слышать:

— Мой Зенку, все то, о чемъ ты говорилъ, принадлежитъ обсужденію лицъ духовныхъ. Пусть они себѣ додумываются до разнаго рода человѣческихъ грѣховъ и угадываютъ, что можетъ встрѣтить человѣка на томъ свѣтѣ. Это предметъ богословія. Я въ Бога вѣрую и каждый день молюсь, такъ какъ этому меня научила мать, и это вошло въ мою кровь и привычку. Но надъ предметами непонятными, я себѣ головы не ломаю. У меня на это нѣтъ ни времени, ни охоты. Что же касается смерти, мой милый, то это вещь до такой степени непріятная, что лучше о ней и не думать. Когда придетъ, то что же дѣлать? Но, пока она не приходитъ, не будемъ же звать изъ лѣсу сквернаго волка. Вотъ моя философія. Въ динамикѣ, гидравликѣ и статикѣ я силенъ, но о безсмертіи души я ровно ничего не знаю. И нѣтъ надобности. То, что Богъ захочетъ, то Онъ и сдѣлаетъ съ моею душою послѣ смерти, но пока я живу — vive la vie! А теперь пойдемъ домой, становится свѣжо, да и не пора ли спалъ, какъ ты думаешь?

Черезъ часъ во всемъ домѣ было темно, и всѣ спали, или, по крайней мѣрѣ, легли спать. Зенонъ одинъ ходилъ по длинной полосѣ дороги, прорѣзавшей садъ. Всякій разъ, когда онъ находился въ томъ ея концѣ, который доходилъ до широкихъ полей, освѣщенныхъ дремлющимъ свѣтомъ, онъ останавливался и смотрѣлъ на серебряный рожокъ мѣсяца, выглядывавшій изъ-за сосенъ. Онъ думалъ:

— Неужели же я ошибался? Неужели я убилъ свою жизнь? О, источникъ всего существующаго и всякаго вѣдѣнія, какіе на самомъ дѣлѣ Твои законы и повелѣнія? Тѣ ли они, которые сдѣлали изъ моего брата человѣка сильнаго и счастливаго, или же они таковы, что, исполняя ихъ, я преждевременно состарился и сдѣлался грустнымъ. Ты одинъ это видишь.

Всякій разъ, когда онъ снова приближался къ противуположному концу дороги, которая вела къ дому, онъ обращалъ свой взоръ на окно, въ которомъ давно огонь уже погасъ, и мысленно спрашивалъ себя:

— Кто изъ насъ глупъ, и кто — уменъ: онъ, или я?

---

Со станціи желѣзной дороги, на которую онъ отвезъ брата, Зенонъ Горничъ отправился въ ближайшій городъ, чтобы взять механика, который долженъ былъ поправить испорченную молотилку. Онъ въ городѣ пробылъ довольно долго, такъ какъ ему необходимо было видѣться съ ветеринаромъ, поговорить съ купцомъ, которому проданъ хлѣбъ, и исполнить нѣсколько домашнихъ и по хозяйству дѣлъ. Едва только къ вечеру возвратившись въ Заполянку, онъ вышелъ изъ брички у житницы и, спустя нѣкоторое время, шелъ домой съ опущенной головой и хмурымъ выраженіемъ лица. На дворѣ въ это время было пусто и въ домѣ царила тишина; слышались дѣтскіе голоса у качелей, въ глубинѣ сада.

Возможно ли, чтобы то, чего онъ такъ горячо ожидалъ, отдавшись этому всѣмъ существомъ своимъ, причемъ онъ не спалъ вою ночь, уже пролетѣло и принадлежитъ прошлому?

Что оно пролетѣло, это вѣрно и естественно, но — было ли оно? Дѣйствительно ли это былъ его братъ и провелъ съ нимъ двое сутокъ? Пріѣзжалъ и двое сутокъ провелъ въ его домѣ какой-то умный, изящный, веселый и любезный человѣкъ, но не братъ его; напротивъ, какой-то человѣкъ, совершенно ему чужой, непохожій на него, и котораго съ нимъ ничто не связывало, даже воспоминанія, такъ какъ тотъ человѣкъ, поглощенный дѣятельною и счастливою дѣйствительностью, не нуждался въ воспоминаніяхъ.

Еще разъ Зенбнъ Горничъ испыталъ чувство глубокой разницы, какая существуетъ между мечтаніемъ и дѣйствительностью, между формою вещи, той же самой, какою она была прежде, и ея внутреннимъ содержаніемъ, измѣненнымъ до основанія. Также теперь, какъ и прежде, онъ и Викторъ были сыновьями однихъ родителей и носили одну фамилію, но въ чемъ именно ихъ братство?

Они простились точно также сердечно, какъ и встрѣтились. При послѣднемъ объятіи ихъ руки можно было только съ трудомъ ровнять, такъ какъ они оба обладали, хотя въ неравной степени, братскимъ инстинктомъ. Но у людей цивилизованныхъ онъ не играетъ первенствующей роли, а все то, что, кромѣ него, въ нихъ существовало, взаимно себя отталкивало и безъ словъ убѣждало въ безполезности дальнѣйшихъ отношеній.

— Когда же мы опять увидимся? — спросилъ Викторъ и. тотчасъ же прибавилъ: — мнѣ трудно располагать временемъ…

— Да, — отвѣчалъ Зенонъ, — вѣрнѣе всего, что опять не скоро увидимся…

И при этомъ подумалъ:

— Да и зачѣмъ?

Съ инстинктивнымъ сожалѣніемъ, но съ убѣжденіемъ, эти слова замѣнили выраженіе: иначе быть не можетъ, ибо зачѣмъ же?

Когда паровозъ свистнулъ, и поѣздъ сталъ удаляться отъ станціи, Зенонъ испыталъ удручающее чувство понесенной потери. Онъ потерялъ брата. Медленно подвигавшійся впередъ рядъ вагоновъ казался похоронною процессіей. Разные бываютъ похороны, и не менѣе тяжелыми бываютъ для человѣка тѣ, во время которыхъ онъ отслуживаетъ панихиду въ. одиночествѣ и при глубокой тайнѣ своего сердца. Теперь же видъ двора и дома обновили въ немъ воспоминанія грезъ, предшествовавшихъ пріѣзду Виктора, и того, что произошло послѣ.

Онъ мысленно повторялъ пословицу, которою не разъ въ подобныхъ случаяхъ укрощалъ свое неукротимое воображеніе:

— Ахъ ты, старый воробей, опять себя далъ поймать на мякинѣ!

Но тотчасъ же потомъ подумалъ, что это не была мякина. Напротивъ, — такіе люди, какъ Викторъ, были всегда здоровымъ зерномъ человѣчества, а такіе, какъ онъ — плевелами, которыя слѣдовало бы ссыпать въ дома умалишенныхъ, этотъ магазинъ душъ, сведенныхъ съ ума идеями, которыя на свѣтѣ не въ ходу.

Онъ колебался и остановился прежде, чѣмъ войти въ домъ. Онъ чувствовалъ, что лицо его было сильно нахмурено, и что ему необходимо было, при встрѣчѣ съ кѣмъ бы то ни было, его немного прояснить. У него не было никого,.передъ кѣмъ бы онъ могъ высказать и показать то, что онъ чувствовалъ. Но онъ желалъ лучше остаться въ одиночествѣ, и лицо свое оставить въ покоѣ. Онъ присѣлъ на крыльцѣ. Вскорѣ онъ услышалъ черезъ отворенное окно голоса Сабины и Розаліи. Собственно Сабина одинъ разъ только проговорила, коротко и такъ тихо, что онъ не дослышалъ ея словъ. Розалія же отвѣчала громко, сухимъ и наставническимъ тономъ, который предвѣщалъ, что съ отъѣздомъ гостя кончились на ея небѣ свѣтлые дни, и начали собираться густыя тучи. Она говорила въ такой формѣ, какъ если бы ея сестра была маленькой дѣвочкой и во всемъ подчинялась ея власти:

— Ты всегда все преувеличиваешь, Сабина, и впадаешь въ крайности. Всю жизнь ты обожала. мужа и подчинялась ему, какъ рабыня, а теперь вдругъ тебѣ пришло въ голову жаловаться на свою участь. Твой мужъ, моя дорогая, идеалистъ, очень благородный, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и весьма непрактичный. Такіе люди не дѣлаютъ жизни пріятною ни себѣ, ни другимъ. Но послѣ семнадцати лѣтъ замужества вовсе не время такъ много восхищаться качествами его брата.

Зенонъ не хотѣлъ слушать болѣе; онъ вскочилъ со скамейки и, быстро пробѣжавъ дворъ, вышелъ за ворота. Вотъ тебѣ на! Даже Сабина жаловалась на свою участь и восхищалась качествами его брата. Это возбудило въ немъ гнѣвъ и даже его нѣсколько возмутило.

Пусть бы Она попробовала быть нетолько женою, но хотя бы невѣстой Виктора! Онъ положительно и ясно сказалъ самъ себѣ, что и онъ чувствуетъ себя съ нею несчастнымъ, несмотря на мягкость отношеній и супружескую вѣрность, но что во всемъ этомъ лежитъ вина на немъ. Передъ свадьбою онъ настолько же идеализировалъ ее, насколько идеализировалъ своего брата передъ пріѣздомъ послѣдняго. Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые лѣпятъ другихъ по своему образу и подобію, но, когда, подъ вліяніемъ времени, глина разсыпается, они начинаютъ замѣчать, что въ ней было только нѣчто, непохожее на то, что они предполагали. То, что съ нимъ случалось много разъ въ жизни, пришлось ему испытать и съ женою. Теперь, онъ убѣдился, что она точно также разочарована и не удовлетворена жизнью. Въ этомъ она призналась сестрѣ; но онъ никому никогда въ этомъ не сознавался. Онъ желалъ повѣрить свою тайну брату, но оказалось, что у него нѣтъ брата.

Его охватилъ и охватывалъ все болѣе и болѣе мрачный взглядъ на дѣйствительность; онъ чувствовалъ себя безгранично одинокимъ и окончательно усомнился въ себѣ самомъ. Онъ шелъ съ опущенною головою и сгорбившись болѣе, чѣмъ прежде. Онъ думалъ о томъ, что убилъ свою жизнь. Если бы онъ не покидалъ своей артистической карьеры для Заполянки, то, быть можетъ, былъ бы, подобно Виктору, въ настоящее время, также извѣстенъ, любимъ, веселъ и силенъ. Онъ былъ увѣренъ, что онъ не обладалъ большимъ талантомъ, такъ какъ, обладая имъ, могъ бы и здѣсь быть творцомъ произведеній искусства. Но развѣ только при помощи большихъ талантовъ люди пробиваютъ себѣ дорогу въ жизни? Онъ могъ бы ее также пробить и съ своимъ небольшимъ талантомъ, если бы, по словамъ Виктора, умѣлъ хорошо проталкиваться сквозь толпу и если бы при первомъ вступленіи своемъ на широкую арену жизни высоко оцѣнилъ себя. Но его отличительная черта была въ томъ, что онъ сомнѣвался нетолько въ своемъ талантѣ, но и во всемъ томъ, чѣмъ онъ обладалъ; онъ не разсчитывалъ и не спекулировалъ…

Тутъ онъ обернулся, услышавъ за собою шаги. Это былъ Павелекъ, который уже нѣсколько минутъ его догонялъ и теперь стоялъ передъ нимъ смѣшавшись; на блѣдномъ и похудѣвшемъ лицѣ его выражалось твердое рѣшеніе;

— Извините меня, — началъ онъ, — что задерживаю васъ по дорогѣ, но я не въ силахъ болѣе выдержать, и потому удѣлите мнѣ нѣсколько минутъ.

— Съ удовольствіемъ, — сказалъ Зенонъ, — но отчего у тебя такой видъ, какъ будто ты перенесъ тяжкую болѣзнь?

При видѣ страданія, которое отпечатывалось на лицѣ воспитанника, Зенонъ забылъ о своихъ мрачныхъ думахъ и подавляющихъ чувствахъ; Павелекъ же его прервалъ:

— Вотъ уже три дня, какъ я мучусь такъ, что не могу ни ѣсть, ни спать, а бываютъ минуты, когда хотѣлъ бы сквозь землю провалиться отъ стыда и досады!

Слезы показались на его темныхъ, живыхъ глазахъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ въ нихъ проглядывалъ гнѣвъ, доходившій почти до бѣшенства.

— Если бы я былъ въ состояніи, я бы себя билъ, колотилъ, кусалъ и посадилъ бы себя въ тюрьму…

— Но, Боже мой, зачѣмъ ты себя такъ мучаешь! — проговорилъ Зеновъ съ улыбкою, которую онъ не могъ удержать при видѣ отчаянныхъ жестовъ юноши, который имя представлялъ, какъ бы онъ себя билъ, колотилъ, кусалъ, и выражавшихъ при этомъ столько наивнаго и комичнаго. Но Павелекъ, вдругъ успокоившись, сказалъ рѣшительно:

— Я съ господиномъ Горкевичемъ не поѣду!

— Не поѣдешь! Почему? Я же тебя не уговаривалъ оставаться.

Павелекъ колебался съ минуту, призадумался и отвѣчалъ съ несвойственною ему положительностью:

— Вы меня не уговаривали, но ваша доброта меня уговорила

— Какимъ образомъ? Объясни мнѣ твои слова!

— Что же тутъ объяснять! Я поступилъ, какъ послѣдній негодяй. Вы меня вытащили изъ нищеты, воспитали, любили, сдѣлали изъ меня человѣка, и я нетолько-что хотѣлъ покинуть васъ и поступить противно тому, чему вы меня учили всю жизнь, во даже скрывалъ отъ васъ свои намѣренія, точно отъ врага… Я думалъ, что вы меня ненавидите и презираете, какъ собаку… такъ какъ я оказался хуже, чѣмъ собака… А между тѣмъ, за обѣдомъ, когда госпожа Розалія меня такъ скомпрометировала передъ всѣми и вашимъ братомъ и хотѣла меня уязвить, какъ это она умѣетъ иногда, вы заступились за меня и моргнули, смѣясь, словно другу… А затѣмъ, при встрѣчѣ все относились ко мнѣ лучше и лучше, какъ будто бы между нами ничего не произошло: «Что съ тобою, Павелекъ, говорили вы, отчего ты такъ худъ?» Я думалъ, пропаду отъ угрызенія совѣсти и досады. Я не могъ поговорить съ вами въ то время, когда у васъ былъ гость. Но теперь, увидѣвъ, что вы одиноко идете въ поле, я не выдержалъ и побѣжалъ… Простите меня, мой дорогой господинъ, мой золотой, мой возлюбленный, мой наилучшій благодѣтель, забудьте о моей глупости; позвольте мнѣ остаться при васъ… и послѣ, когда я поселюсь когда-нибудь въ своей небольшой усадьбѣ, я буду учить дѣтей своихъ тому, чему вы меня учили, и чтобы они за васъ возносили свои молитвы къ Богу…

Онъ произнесъ послѣднія слова дрожащимъ голосомъ; онъ цѣловалъ его руки, припадая даже къ его колѣнямъ; онъ былъ растроганъ, какъ дитя, и раскаявался, какъ грѣшникъ, возненавидѣвшій свое прегрѣшеніе.

Зенонъ обнялъ его обѣими руками, нѣсколько разъ поцѣловалъ въ лобъ, и при этомъ улыбался, хотя глаза его были влажны. Ему не трудно было успокоить юношу, который жаждалъ только его прощенія и позволенія остаться и на будущее время въ Заполянкѣ. Затѣмъ, онъ отправилъ его домой, а самъ пошелъ своею любимою дорогою къ холму, поросшему соснами. Онъ шелъ и чувствовалъ, что ему легче идти, плечи его нѣсколько выпрямились, и тотъ мракъ, который омрачалъ его мозгъ и сердце, нѣсколько разсѣялся.,

Вскорѣ онъ очутился у подножія холма, среди рѣдкихъ сосенъ, выроставшихъ изъ подъ бѣлаго мха, начинавшихъ желтѣть, но еще зеленыхъ, какъ изумрудъ. Онъ присѣлъ на мохъ, посмотрѣлъ вокругъ, и засмотрѣлся на видъ.

Вокругъ росли клумбами и рощами коричневый папоротникъ верескъ съ красивши листьями, словно центофолія, и кровавозаржавленнаго цвѣта можжевельникъ. Среди сосенъ стояли березы, окрашенныя въ золото, а въ. отдаленной глуби лѣса, покрытой тѣнью, пробивался кое-гдѣ еще солнечный лучъ, отражаясь, точно въ пурпурѣ, на отцвѣтшей уже брусникѣ и ежевикѣ. Съ обѣихъ сторонъ дороги, идущей среди поля и извивавшейся у подножья холма, торчали стебли растеній безъ цвѣтовъ, часто безъ листьевъ, но увѣшанные разнаго рода и величинъ сѣменами. А вспаханныя поля, поросшія желтымъ ржищемъ, колыхались по взрытой землѣ, уходя туда, далеко въ краю самаго неба, усѣяннаго освѣщенными разноцвѣтнымъ огнемъ облаками.

Вечерняя заря занялась, точно окровавленный хребетъ, расплывавшійся въ золотистый цвѣтъ. Ея красный и темный цвѣтъ ложились на поляхъ, поднимаясь въ воздухѣ надъ полями, надъ небольшими лѣсами, разбросанными на холмахъ, надъ усадьбой Заполянки, которая со своими деревьями и трубами представляла деревенскую картинку, нарисованную на золотисто-красномъ фонѣ.

На противоположной же сторонѣ, на востокѣ, подернутой туманомъ и синевой, расположилась крестьянская деревня, откуда подымались къ небу струйки дыма.

Въ этой картинѣ природы царили и вечерняя тишина, и осенняя грусть, явленіе рѣдкое по своей простотѣ, но имѣвшее въ себѣ что-то величественное.

Зенонъ смотрѣлъ на землю и на небо; мало-по-малу его разумъ и душа стали такъ погружаться въ созерцаніе ихъ, что онъ уже не чувствовалъ себя болѣе одинокимъ. И онъ не былъ одинъ, такъ какъ вокругъ него было все, что онъ любилъ. Напротивъ, чѣмъ онъ дольше смотрѣлъ, тѣмъ сильнѣе и яснѣе съ нимъ происходилъ тотъ-же процессъ, который восемнадцать лѣтъ тому назадъ соединилъ его съ этимъ уголкомъ міра. Ему казалось, что онъ такъ дышитъ, что онъ взаимно имъ поглощенъ и что онъ составляетъ его частицу, тѣсно сплоченную съ другими его частицами. Онъ чувствовалъ, что не могла бы существовать такая притягательная сила, которая въ состояніи бы была его оторвать отсюда; если онъ что-либо и переносилъ и чего-либо и желалъ, то это именно было здѣсь, а не въ иномъ мѣстѣ, подобно каплѣ воды въ источникѣ, или же подобно проблеску солнечнаго луча. Онъ подумалъ, что онъ, безъ всякаго сомнѣнія, былъ каплею воды и проблескомъ свѣта для этого уголка земли; вода же оплодотворяетъ, а свѣтъ разсѣиваетъ мракъ.

Неподалеку отъ того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ, росли густые кустарники сухого мха, перемѣшаннаго съ опадшими иглами сосенъ, со сплетенными вѣтками, испещренными оставшимися цвѣтами и листьями. Онъ склонился надъ ними головой такъ низко, что високъ его покоился на лиловомъ атласѣ запоздавшаго вереска. И тогда-то до его уха начали доходить удивительный шорохъ и шелестъ, какъ бы ходьба червячковъ во мху и верескѣ, точно маленькія крылышки порхали подъ засохшими листьями и словно извивалось множество проворныхъ узенькихъ ручейковъ. Послѣдніе были соками земли, которые протекали подъ ея корой и расходились во всѣ стороны, подъ полями, лѣсами, подъ усадьбою, вырисовывавшимися на фонѣ вечерней зари, и подъ деревушкою, стоявшей сѣрою тесьмой на лиловомъ востокѣ. Зенонъ прислушивался внимательно и жадно къ этому шелесту, онъ сталъ узнавать говоръ земли, который онъ понималъ, такъ какъ давнымъ-давно между нимъ и землею существовала связь глубокой любви. Въ этомъ говорѣ слышались и жалобы, и благодарность, и тихія слезы, и протяжныя пѣсни, подобныя тѣмъ, какія напѣваютъ нянюшки надъ колыбелью больныхъ дѣтей. Кромѣ гороха и шелеста, въ этомъ говорѣ земли чувствовалось біеніе могущественнаго пульса, идущаго изъ отдаленнѣйшихъ глубинъ и учащавшагося въ своихъ ударахъ все болѣе и болѣе на поверхности ея, словно это были сердца, которыя жили, также говорили и разсказывали…

И это продолжалось долго, а Зенонъ слушалъ, прислушивался къ голосамъ, говорамъ, пульсаціи земли и впитывалъ ихъ въ свое сердце, подобно пустынѣ, впитывающей въ себя ночную росу послѣ полуденнаго жара.

Когда же онъ, наконецъ, оторвалъ свое ухо отъ куста мха и вереска, всталъ и выпрямился, онъ увидѣлъ надъ заполянскимъ домомъ восходящій серпъ молодого мѣсяца. Только одинъ серебряный рожокъ показывался изъ-за крыши, но онъ бросилъ на лицо всматривавшагося въ него человѣка почти-что солнечный лучъ. Плечи у него не были уже сгорблены, и лобъ не былъ нахмуренъ. Видъ его былъ бодрый, а въ глазахъ, поднятыхъ вверхъ, теплилась благодарность.

Онъ молился.

— О, источникъ всякой жизни и единое сосредоточеніе всякаго вѣдѣнія, я болѣе не сомнѣваюсь въ твоемъ могуществѣ, такъ какъ я чувствую, что сильно люблю и не жалѣю болѣе ни о чемъ, хотя мнѣ и очень грустно. Напротивъ, — во всемъ мірозданіи Твоемъ, я обожаю грусть и съ благоговѣніемъ беру ее на свои плечи, такъ какъ она есть наставница, научащая людей распознавать Твои законы и велѣнія!

Пер. И. Ж.

"Міръ Божій", №№ 9—10, 1895

---

1. Моргъ немного болѣе полудесятины.