1906.
[править]ДВѢ ЕЛКИ.
[править]I.
[править]Ну… Господи благослови!.. Може и отдастъ… Завтрева къ ночи оберну… А ты Хфедоръ сиди-т-ко дома, родной. Безъ валенокъ — куда же? Да и морозъ то здоровъ.
— Ладно.
— То-то, родной, посиди. Отдастъ Захаръ — я не замѣшкаюсь. Машу поглядывай…
— Ладно.
— Сѣнца то заразъ не вали. Теперь съ нее буде. А съ солнышкомъ подложи. Смотри, родной.
— Да ужъ ладно… Ты, матка, зря не запропастись. Солдатка Авдотья собралась за двадцать верстъ къ куму Захару, что въ разсыльныхъ у барина живетъ. Объ осень взялъ у нее кумъ холста на рубахи, а деньги пообѣщалъ къ Покрову, а тамъ къ Миколамъ и до самыхъ вотъ праздниковъ проводилъ. Жалованье самъ не получалъ, которое уже время. Почитай съ Петровокъ баринъ задолжалъ, не платитъ. Самъ онъ еле чѣмъ пробавляется. Бьется не хуже крестьянскаго состоянья.
Деверь Авдотьинъ, мужикъ Антонъ, изъ сосѣдней деревни заѣхалъ за ней по пути, взявшись ее свозить и обратно доставить. Вотъ и собралась она за долгомъ. — Деньги тоже не малыя — пять рублей. Изъ нихъ два съ четвертью отдать надо, за то остальныя къ празднику пойдутъ. Авдотья умащивается на розвальняхъ, хлопочетъ, возится, и такъ сядетъ, и эдакъ… Захлопоталась баба. И не отъ спѣха, а куражится на радости. Будто посаженой на свадьбу собралась и въ купецкія сани усаживается. А важность эту она на себя напустила не зря… Долженъ то давно желается и давно на кумѣ терпится… А теперь отдастъ. Безпремѣнно отдастъ. Праздники.
Парнишка Ѳедюкъ, Солдаткинъ сынъ, провожаетъ мать къ крестному и тоже доволенъ, но не ухмыляется какъ мать, а брови сдвинулъ и руки на груди сложилъ вотъ-какъ писарь волостной на сходѣ Миколай Миколаичъ, когда собирается миръ выругать «гольтепами».
— Глянь-ка, Ѳедюша, гужи то… сказалъ мужикъ.
— Чего глядѣть, трогай… важно говоритъ Ѳедюкъ.
— Не ровенъ часъ, родной.
— Ничего… Ладно все… Съ Богомъ! Ну…
— Господи Благослови…
Мужикъ тронулъ лошаденку и шагомъ двинулись они отъ избушки, на самомъ краю деревни, и тотчасъ выѣхали въ открытое бѣлое поле.
— Машу то… Машу, мотри поглядывай, вдругъ визгливо закричала баба, обернувшись изъ розвальней къ сыну.
Ѳедюкъ, глядя въ слѣдъ, пробурчалъ тихо будто себѣ одному:
— Ладно. Заладила.
Парнишко, мамку свою вѣстимо любитъ, да все жъ таки она баба. У нее все будто семь пятницъ, швыряется, лопотошитъ, разовъ десять скажетъ одно слово, разовъ десять начнетъ какое дѣло, броситъ и за другое возьмется. И такъ весь день, къ вечеру умается и все зря, по бабьей своей снаровкѣ.
Ѳедюкъ, хоть ему и всего тринадцатый годокъ пошелъ, совсѣмъ дѣловитѣе матери выглядитъ. Зря не тормошется, не болтаетъ языкомъ по пусту, работаетъ не хуже большинькаго какого. Все умѣетъ и все смыслитъ. Когда кому нужно парнишку смышленаго, мужики на всей деревнѣ — всегда Хфедора Солдаткина наровятъ взять. И живутъ Авдотья съ Ѳедюкомъ не голодаютъ, развѣ что отъ Ѳоминой до уборки, когда мука на убыль, а новаго то еще жди. Да и у всѣхъ его мало и подѣлится съ солдаткой всякій боится.
Но теперь куда жить лучше. Вотъ прежде житье было каторжное, какъ живъ былъ мужъ Авдотьинъ. Все тащилъ въ кабакъ. Чего ужъ лучше… Зазвалъ сынишку купаться. Вылѣзъ первый изъ воды, взялъ рубашенку Ѳедюшкину, новую, что мать ему состроила, да смѣхомъ унесъ… Попужать… Смѣхомъ, смѣхомъ… а рубашенка осталась у кабатчика до завтрева. До завтрева, да опять, значитъ, до завтрева. Такъ и сгинула. Родного сына раздѣлъ пьяница не просыпная.
А вотъ, какъ померъ тятька Ѳедюка — замерзъ въ великій постъ на дорогѣ, тоже съ пьяну — такъ, благодаря Бога, жить стало солдаткѣ съ сыномъ куда легче. Не прибери Господь мужа — совсѣмъ бы по міру иди.
II.
[править]Авдотьина избушка на отлетѣ отъ деревни съ самаго краю. Стоить она здорово покосившись на бокъ. Сдается вотъ ляжетъ совсѣмъ. А ужъ вотъ семь годовъ такъ то валится. И чудный видъ у избенки. Крыша старая сколько годовъ уже не смѣнялась и солома вся почернѣла и взлохматилась, будто вихры у мужика съ просонья, и два оконца будто два глаза смотрятъ на улицу изъ подъ лохматыхъ новизшихъ кудрей. И одинъ глазъ будто подбитъ и мигаетъ. Одно оконце, гдѣ разбили ребятки стекло въ третьемъ годѣ, задѣлано дощечкой.
И смотритъ избушка на улицу, будто пригорюнившись своего сиротства ради. Одна то она въ сторонкѣ. И чего она не извѣдала тутъ! Подымется буря, зовоетъ вьюга, замететъ мятель и въ одну минуту завалитъ избушку съ поля такъ, что выше оконъ нанесетъ сугробъ и не вылѣзешь, откапывайся прежде у дверки… Да нѣтъ худа безъ добра. За то отъ пожару лучше. Раза четыре горѣла деревня, одинъ разъ вся до тла, сгорѣла и головней не много осталось. А солдаткина, осталась цѣла и не вредима. У нее же староста перебравшись мѣсяцъ прожилъ…
Ѳедюкъ проводивъ мать, сдвинулъ шапку на самые глаза, и сталъ чесать за затылкомъ, зѣвнулъ и выговорилъ:
— О Господи, Царь Небесный… О-о-охъ-хо-хо… Грѣхи тяжки…
Такъ всегда дѣлаетъ сосѣдъ ихъ Акимъ, мужикъ богатый: и первая голова на деревнѣ. Не пьющій. Въ городъ часто ѣздитъ.
Мужики его часто въ примѣръ ставятъ и съ него примѣръ берутъ — но въ пустякахъ, что полегче…
Вотъ и Ѳедюкъ, оставшись одинъ одинехонекъ хозяиномъ въ избѣ — ради важности зѣвнулъ и слова Акимовы сказалъ.
— Пойти на Машку глянуть, подумалъ онъ и обойдя избенку пріотворилъ тесовую дверцу въ закутѣ… Тепломъ навознымъ пахнуло…
— Маша, а Маша… Чего?.. Жуешь?.. Жуй.
Маленькая пеструха корова обернулась на зовъ, поглядѣла своими большими на выкатѣ глазами… Зорко, пристально глядятъ эти глаза, а ничего не говорятъ. Будто стеклянные. Видно только, что они, глаза, твари безгнѣвной, безобидной… Знай день денской жуетъ, чтобы молоко дать — выдоятъ, опять за жвачку. И стоитъ Маша такъ недвижимо, не слышно отъ Покрова и до Егорья, болѣе полгода покуда не выгонитъ пастухъ въ поле. Всю зиму молчитъ Маша, но весной уже мычитъ не перестовая, чуетъ теплынь, траву, чуетъ пору иную, и послѣ закуты на свѣтъ Божій захотѣлось и ей…
Рядомъ съ коровой въ своемъ углу стоитъ привязана Сивка, маленькая, шершавая, грива косматая. Ей житье хуже. Она и голодная бываетъ въ зиму. Машу нельзя не кормить. А Сивка бываетъ часто почти безъ корму… А все-таки запрегаютъ, коли нужда. Гонять ее зря Авдотья не любить, а нельзя же… Бываетъ сосѣдъ попросить въ городъ съѣздить по дѣламъ и овсецомъ за то покормитъ ее.
Ѳедюкъ оглядѣлъ корову, оглядѣлъ и лошадь, поправилъ сѣно у обѣихъ и вспомнилъ про поросенка, что въ избѣ подъ печкой сидитъ. Надо его выпустить побѣгать, небось скучаетъ.
Затворилъ мальчуганъ закуту и обойдя уголъ вошелъ въ избенку. Одна горница всего да и мала. Темна, сыра, угарна… Полъ, стѣны, потолокъ, углы — все то черно будто сажей вымазано. Все то кажетъ корявое, только лавка да столъ гладки, будто глянцемъ покрыты.
— Ну, хрюшка, подь, побѣгай, разомни косточки! сказалъ Ѳедюкъ отнимая доску, которой была заставлена печка. Поросенокъ захрюкалъ и совсѣхъ ногъ бросился изъ подъ печки. И пошелъ по избѣ, тыкаться обо все мордой и фыркать… И побѣгать то радъ, да и глупъ.
Ѳедюкъ снялъ шапку и сѣлъ въ углу на лавку, хотѣлось бы хлѣбушка, думалось ему. Ввечеру больше захочется и лучше обождать. Ввечеру онъ возметъ коравай, самъ себѣ отрѣжетъ кусокъ и молока крынку достанетъ, и половину опростаетъ…
— Да кабы не Маша — бѣда! думаетъ мальчуганъ. Она на пятакъ въ день молока даетъ, а они его продаютъ мужику Акиму, а онъ торгуетъ. Въ городъ возитъ молоко, творогъ, сметану, масло. За нимъ пятаковъ много этихъ, а ни одного они съ маткой не видали — все мукой да крупой у Акима берутъ. А все таки за молоко же. Стало быть Машѣ спасибо. Оттого матка такъ объ ней и печется. Предъ отъѣздомъ подоила. А завтра Арина придетъ доить. А то бѣда. Долго ли испортить. Корова не конь.
III.
[править]Тоска взяла мальчугана одного. Съ матерью все таки словомъ перекинется, а теперь сиди вотъ. Даже хрюшка набѣгавшись прикурнулъ. Спать средь дня не гоже, дѣлать нечего, а уходить матка не велѣла…
— Что жъ такъ то сидѣть… Небось никто тутъ не обворуетъ. Корову не уведутъ. А изъ избы развѣ одного порося унести можно, такъ его и не примѣтно… Чего жъ я тутъ буду зря глаза то на стѣны таращить…
Подумалъ мальчуганъ, рѣшилъ и надвинувъ шапку вышелъ. Прошелъ онъ улицей, дошелъ до оврага; По дорогѣ баба Маремьяна окликнула его.
— Ты куды это?..
— Никуды… Вотъ…
— Матка то? Ушла что-ль? За должкомъ то?
— Уѣхала, важно промычалъ Ѳедюкъ въ носъ.
— Лошадку то зачѣмъ погнала.
— Антонъ заѣхалъ, еще важнѣе назвалъ мальчуганъ богатаго сосѣда мужика.
Хотѣлъ было Ѳедюкъ отъ оврага назадъ вернуть домой, да рано, еще и смеркаться не начало… Постоялъ, постоялъ онъ надъ оврагомъ и сталъ спускаться. Пройдя мостикъ, поднялся онъ на другую сторону, гдѣ бывало всегда люднѣе и веселѣе.
На этой сторонѣ и было село, не чета ихъ деревнишкѣ. У нихъ все бѣдняки голь, а тутъ мужики богатые, что ни дворъ то лошадь, двѣ, корова; овцы съ свиньями. А у нихъ всего три коровки на всю деревню считая и Солдаткину.
Всторонѣ отъ села большущій садъ и усадьба барская. Домъ и флигеля каменные, надворное строенье деревянное, но свѣжее и все то вездѣ желѣзомъ крыто. Была это когда то усадьба князя одного, Московскаго, а какъ вышла воля да оброкъ то большущій перестали ему платить мужики, да въ надѣлъ получили почитай всю землю, какая была при селѣ — князьи отказался. Ѣздить пересталъ на лѣто, какъ прежде, а тамъ скоро и продалъ всё, кромѣ усадьбы… Землицы немного сосѣду помѣщику, а лѣсъ купцу. Купецъ Агапъ Брюховъ лѣсъ вырубилъ, разжился и чрезъ годъ и усадьбу у князя купилъ. Теперь ужъ онъ всѣ земли снимаетъ кругомъ у помѣщиковъ, благо все мелко-помѣстные, а то въ городахъ живутъ. И деньжищевъ у Брюхова — куры не клюютъ. Хозяйка его Матрена Ильинишна почти съ постели не слѣзаетъ, и почиваетъ и такъ лежитъ покряхтываетъ, не отъ болѣзни, а отъ сыта и купецкаго удовольствія.
— Молода была, набѣгалась, говоритъ. Нонѣ при капиталахъ — полежу. Другія пущай бѣгаютъ.
Ѳедюкъ прошелъ село и завернулъ къ усадьбѣ поглазѣть. Давно не бывалъ онъ здѣсь. Можетъ что и есть поглядѣть.
Дошелъ онъ до воротъ… Ему на встрѣчу трое сынковъ Брюхова съ салазками выскакали. Шапки, тулупчики, мѣхомъ обшиты, кушаки красные. На рукахъ варешки тоже красные. Да и салазки тоже красные, обшиты чудной матеріей и позументомъ, будто у отца Андрея отрѣзали кусокъ отъ ризы. Блеститъ — сіянье кругомъ…
У Ѳедюка глаза разгорѣлись на купецкихъ ребятъ.
Увидѣли парнишку озарники балованые и къ нему — всѣ трое… Окружили…
— Ты, чего музланъ! пищитъ самый махонькій, Ванюшкой звать.
— Гляди, тетеря какая, тычетъ ему въ рожу другой Семенъ, по батюшкѣ — Аганычъ.
— Кланяйся, дурень. Скажи бонжуръ…
И старшій Митрій Агапычь лѣтъ 14-ти парень живо сорвалъ съ Ѳедюка шапку и бросилъ въ сугробъ.
— Зачѣмъ. Чего обиждаете… Что я вамъ… заворчалъ Ѳедюкъ и полѣзъ за шапкой.
Старшій подкрался, ткулъ его въ задъ и полетѣлъ Ѳедюкъ торчмя рыломъ въ сугробъ.
— Господа… Не гоже такъ-то. Я вашему тятенькѣ пожалуюсь. Что я вамъ… разобидѣлся Ѳедюкъ и стряхнувшись отъ снѣга, досталъ шапку и надѣлъ.
— Поди, жалуйся тятѣ. Онъ тебя высѣчь велитъ! кричитъ Митрій Агапычъ, смѣясь.
— Ты зачѣмъ прилѣзъ къ намъ. Тутъ нашъ дворъ. Сиди на деревнѣ, тетеря… Я вотъ тебя! грозится кулакомъ Семенъ.
— Давайте его снѣжками бомбордировать. Онъ будетъ турка, а мы Скобелевы…
— Давай…
Бросили мальчуганы салазки, и забирая пригоршнями снѣгъ, да сжимая въ комокъ начали палить въ Ѳедюка. Такъ и зачастили… Покраснѣлъ мальчуганъ.
— Эхъ, кабы не боялся отвѣту матки за себя, думаетъ Ѳедюкъ. Разнесъ бы всѣхъ троихъ барчатъ. Такихъ ли колачивалъ!
Пришлось Ѳедюку удирать бѣгомъ, а купецкіе озарники разладились, гогочатъ и до села пальбой провожаютъ. Ѳедюкъ бѣжитъ и они за нимъ.
— Турка! турка! кричатъ.
— Ура! Урра!
Ужъ на селѣ только бросили озарничество и вернули. Не приказано имъ было ходить на село. А то бы не отстали.
Ѳедюкъ, обозлясь, тоже остановился и крикнулъ издали, нестерпѣвъ.
— Ишь ихъ поднимаетъ! Дьяволята! Крапивное сѣмя!
— Самъ дуракъ! Турка! кричитъ горласто Митрій Агапычъ.
— Твое турково рыло, отзывается Ѳедюкъ. Аспидъ. Приходи къ намъ, васъ я отхворощу по своему, дьяволята.
Мальчуганы вернули опять на парнишку, будто догнать. Ѳедюкъ припустился. Они остановились и онъ тоже. Онъ сталъ грозится, кричать и купецкіе мальчуганы тоже.
— Аспиды! Ас-пи-ды! оретъ Ѳедюкъ, что есть въ немъ духу. Кричатъ и купецкіе ребята, что-то въ отвѣтъ… Митрій Агапычъ надсѣдается, оретъ, — но ужъ издалече не разберешь…
— Озарные! злится еще Ѳедюкъ. Были ли вы, дьяволята, нашинскіе, съ деревни, измочалилъ бы всѣхъ троихъ.
Сталъ уже Ѳедюкъ спускаться къ оврагу — оглянулся снова на ребятъ Брюховскихъ. Нѣту ихъ. Ужъ добѣжали, знать, домой.
А вмѣсто нихъ вышелъ изъ воротъ усадьбы мужикъ и идетъ шибко; должно быть купецкіе дѣтки выслали кого изъ своихъ батраковъ догнать, да отдуть Ѳедюка.
Припустился мальчуганъ рысью отъ мужика, перебѣжалъ мостъ и оглянулся на ту сторону… Кажась, это кто-то знакомый, шапка-то страсть мохнатая, да больно ужъ большущая. Очень знакома… Одна такая на всю деревню.
— Э-э, да то Софронъ… узналъ Ѳедюкъ.
Софронъ, свой мужикъ, съ деревни и Ѳедюка ни въ жизнь не тронетъ, хоть бы и просили его ребята купецкіе. Добрый мужикъ, только куда — пьетъ… Все пропилъ и такъ на улицѣ живетъ, гдѣ случится ночуетъ, гдѣ покормятъ. Ну, и плохо ничего не клади при немъ. Міръ уже собрался начальство просить его отписать куда-то далече.
Когда кому нужно состряпать какое дѣло опасливое, негожее, всегда зовутъ Софрона. Онъ и мастеръ на всякія такія дѣла, да и взять съ него нечего, съ голого. Все съ рукъ и сходитъ, пока міръ еще терпитъ. Былъ на него разъ слѣдъ, что лошадку свелъ и конокрадамъ передалъ, да уликъ не нашлось. А то бы ужъ улетѣлъ далеко.
Впрочемъ, пообѣщалъ ему міръ, коли еще разъ гдѣ конь пропадетъ, забить его до смерти. Съ тѣхъ поръ непропадало еще коней. За то телокъ у одной бабы пропалъ. Не то волки утащили, не то Софроновыхъ рукъ это дѣло. Впрочемъ и волковъ страсть кругомъ. Отбою отъ нихъ нѣту. Бываетъ, иной разъ на деревнѣ забѣгаютъ ночью и собакъ таскаютъ. Много они ихъ пережрали. Прежде на деревнѣ, сказываютъ, было до ста собакъ, а нынѣ трехъ десятковъ не наберешь, Прошлую зиму у Акима жеребенка утащилъ волкъ, да далеко не могъ унесть, такъ по близости избы Авдотьиной зарѣзалъ и только половину сожралъ. Всю дорогу и пригорокъ кровью полилъ сѣрый зубоскалъ.
IV.
[править]Ѳедюкъ, узнавъ Софрона, обождалъ его, чтобы сказать про озорство купецкихъ ребятъ. Можетъ Агапъ Силантьичъ узнаетъ — не велитъ имъ.
"А то и вихры надеретъ, аспидамъ! думаетъ Ѳедюкъ. То то бы гоже.
— Э-жй! Ѳедюша! Во ладно! заоралъ Софронъ, завидя парнишку и руками замахалъ.
— Чего?
— Тебя-то мнѣ и надыть, кричитъ Софронъ.
Подошелъ мужикъ и радъ. Веселый, ухмыляется, а ничего, еще не пьянъ.
— Чего тебѣ? говоритъ Ѳедюкъ.
— Дѣло, паренекъ. Золотое дѣло. Подсоби. Шелъ было я къ Макару. Да вотъ ты попался. Еще того лучше. Пятакъ наживешь, во какое дѣло.
— Каки у тебя пятаки! смѣется Ѳедюкъ.
— Сейчасъ издохнуть, пятакъ тебѣ дамъ. Одному, вишь, мнѣ не покладно. А взять съ собой некого. Своихъ ребятъ нѣту. Съ села не пойдутъ, а съ вашей деревни некого. Глупы щенки. Хоть мнѣ помочь? Пойдешь?
— Что жъ… Почему не пойти…
— Матка коли заругаетъ. Плевать. Ты ее вѣдь не боишься. Она не драчлива. Холитъ тебя.
— Матка уѣхамши.
— Во. Славно. Стало тебѣ въ самый разъ. А я тебѣ пятакъ Ей Богу. Сейчасъ мнѣ издохнуть, коли я вру. Я самъ-отъ полтину зашибу. Во какъ!
— Чѣмъ же ты это? Не воровать же мнѣ съ тобой идтить! рѣшилъ мальчуганъ.
— Что ты, паря. Кой лѣшій! На что намъ воровать. Мы значитъ такъ, полегонечку, потихонечку. Да и дѣло-то плевое. Коли и узнается — ничего. Поругается малость староста и плюнетъ. Ладно, что ль?
— Да что? Что? Ты напередъ сказывай.
— Нѣтъ, ты напередъ сказывайся. Въ подмогу пойдешь? Пятакъ хоть получить?
— Ну?
— Пойдешь со мной, какъ смеркнется, въ лѣсъ. Вотъ не далече за селомъ. Ну, за версту, что ли. И того не будетъ. Знаешь, гдѣ лѣтомъ малинникъ. Версты нѣтъ.
— Верста будетъ.
— Ну, верста, нехай. Пойдешь со мной. Къ полуночи все дѣло готово будетъ.
— Да какое дѣло-то. Дерева валить, что-ль. Такъ за эфто, дядя, знаешь, что бываетъ.
— Зачѣмъ дерева. То порубка. Дѣло Сибирное. А мы махонькую елочку положимъ. Ей цѣна въ лѣсу — алтынъ. А я за нее полтину получу и тебѣ пятакъ дамъ.
Задумался Ѳедюкъ… Что матка скажетъ… Ночью со двора уйти и оставить избу. Машу одну бросить. Не равенъ часъ. Воровства у нихъ нѣтъ! А все какъ-то не гоже. Пустая изба ночью. Помилуй Богъ.
— Ну? спрашиваетъ Софронъ.
— Да какъ же дядя. Изба-то вотъ… Опять коровушка… Кабы матка даже была, а то…
— О, дурень. Да вѣдь мы въ два часа время все оборудаемъ и домой будемъ. Хошь два пятака.
— Да зачѣмъ тебѣ елка?
— Глупый. Рождество. Праздникъ. Всѣмъ дѣтямъ барскимъ елки, значитъ, ставятъ въ горницахъ и на нихъ орѣхи вѣшаютъ.
— Зачѣмъ! удивился Ѳедюкъ.
— Зачѣмъ. Про то баре, помѣщики знаютъ. Такая заведенья. Ну, вотъ и Агапу Силатьичу надыть елочку дѣтямъ. Онъ мнѣ и приказалъ раздобыться.
— Чего жъ это онъ тебя то позвалъ?
И Ѳедюкъ подозрительно глянулъ. Чего это купцу звать Софрона пьяницу, да полтину платить. Пошли своего батрака. Даромъ сдѣлаетъ.
— Стало такъ нужно… У него ельнику въ саду нѣту. Лѣсовъ своихъ нѣту. Есть, да за двадцать верстъ отсюдова. Кланяться опять нашимъ мужикамъ не хочетъ. Онъ съ ними нынѣ изъ-за потравы лѣтошней на ножахъ; судиться хочетъ. Вотъ онъ меня и сговорилъ.
— Батрака бы послалъ. Даромъ бы…
— Батрака? Охъ ты!
И Софронъ думаетъ про себя, какъ же купцу съ своего двора слать человѣка — и пакостить. Изъ-за плеваго дѣла. Вѣдь въ лѣсу-то и накрыть могутъ. Какъ на грѣхъ встрѣнутся съ села свои мужики.
— Тутъ, дядя Софронъ, дѣло, стало быть, не гоже. Эдакъ то и я съ тобой попадусь, догадался мальчуганъ.
— Хошь три пятака! заоралъ Софронъ отчаянно.
Задумался Ѳедюкъ. Три пятака… И вѣдь не обманетъ. Пьяница и на руку не чистъ Софронъ, а не обманетъ. Этого за нимъ не слыхать.
— Да ты одинъ бы… выговорилъ Ѳедюкъ подумавъ.
— Не могу я одинъ. Ты лошадку запряги и топоръ припаси. У меня ничего нѣтъ. Одинъ Богъ на тесемочкѣ.
— А ты у самого Агапа Силантьича попроси коня, да топоръ. У него коней много…
Злится Софронъ и сопитъ даже со зла.
"Охъ, глупъ мальчуганъ, думаетъ онъ. Станетъ купецъ на воровское дѣло, хоть и малое, давать лошадь, да свой топоръ. Накроютъ мужики, да учинятъ мировой спросъ: Чей конь? Чей топоръ? Купца, молъ, Брюхова… Ахъ, глупъ мальчуганъ.
— Ты, паря, глупъ. Этихъ дѣловъ не понимаешь. Я вотъ тебѣ думаючи, умный ты парень, три пятака нажить даю, а ты ортачишься, да ломаешься. Будь матка твоя дома, сейчасъ бы къ ней…
И сталъ дядя Софронъ пояснять мальчугану, какъ они дѣло справятъ.
Какъ ночь придетъ, проѣдетъ Ѳедюкъ все село, а онъ его у кабака ждать будетъ. Доѣдутъ въ лѣсъ, живо елочку срубятъ, на дровни и рогожами прикроютъ, и до усадьбы. Тутъ онъ на себѣ ее дотащитъ во дворъ, а Ѳедюкъ домой поѣдетъ. А послѣ самъ купецъ будетъ хвастать, что елка у него была изъ мірского лѣса. А кто рубилъ. Батраки, а то и самъ рубилъ — не накрыли. Прозѣвали. И дѣло съ концомъ.
— А коли насъ накроютъ?
— Ты скажешь — себѣ рубилъ. Матка послала. За дровами. А я тебѣ въ помочь былъ. Вамъ не запретъ рубить, да еще махонькое деревцо. Ему цѣна — грошь.
Подумалъ, подумалъ мальчуганъ и согласился.
— Такъ подъ скорѣе… рѣшилъ Софронъ. Какъ ночь, пріѣзжай къ кабаку. Да не становися. Мимо проѣзжай, да посвистывай таково. Я буду на крылечкѣ ждать, да поглядывать, на свистъ выйду и догоню.
— Ладно.
Мальчуганъ побѣжалъ домой и всю дорогу думалъ, да разсуждалъ, что ему на три пятака купить. У Еремки три кона бабокъ купитъ онъ. Да стрючковъ осьмуху въ воскресенье на базарѣ. Пятакъ маткѣ отдастъ. Скажетъ… А что скажетъ? Откуда они. Нашелъ. Да нешто деньги по землѣ валяются. Ну, подброшу ей же, пущай ходитъ спрашиваетъ: чей пятакъ. Всѣ откажутся. Себѣ и возметъ… Дѣло то не совсѣмъ гоже. Да небось — сойдетъ. Софрона выпорятъ можетъ на сходѣ. А его и не тронутъ. Онъ махонькой. Софронъ пьяница подъучилъ. А то и не узнаетъ-никто. Ночь тотемная будетъ. Да и мятель никакъ собирается.
V.
[править]Смерклось… Пришла и ночь, хоть и безлунная, но свѣтлая… Небо все ясное разсыпало надъ землей тысячи тысячъ звѣздочекъ и всѣ онѣ блещутъ, искру сыпятъ будто дрожать и мигаютъ.
Морозъ все сильнѣе трещитъ… Снѣгъ на поляхъ тоже засіялъ и заблисталъ. Будто и по нимъ малиновыя и синія огоньки да искорки перебѣгаютъ. Пуще всего злится морозъ на человѣка, духъ у него спираетъ, будто душитъ, носъ щиплетъ, и за лицо, за руки хватаетъ, будто кусается…
Запретъ Ѳедюкъ Сивку въ дровни, захватилъ топоръ и перекрестясь отъѣхалъ отъ двора. Страшно ему, а чего самъ не знаетъ. Матки нѣтъ, а онъ дворъ середь ночи бросилъ. Маша одна будетъ. Наказывала матка со двора и за свѣтло то не отлучаться, а онъ ночью въ лѣсъ собрался съ пьяницей Софрономъ. Не гоже… Охъ, не гоже!
Миновалъ деревню Ѳедюкъ, никого не повстрѣчалъ. Спятъ мужики давно. Только въ одной избушкѣ огонекъ и свѣтился.
Проѣхалъ мальчуганъ и мостъ, въѣхалъ въ село. Тутъ огоньковъ побольше засіяло въ избахъ, народъ богаче, да и живетъ по купецки, ложится поздно, встаетъ тоже со свѣтомъ. А до свѣту никто себя не тревожитъ, хоть и поздно разсвѣтаетъ зимой.
Среди села попался Ѳедюку встрѣчный, разъѣхались ужъ было, да увидѣлъ мужикъ парнишку одного въ дровняхъ середь ночи и спросилъ зря…
— Эй, паря, кто таковъ. Откедова?
— Оттедова — гдѣ теперь нѣту! крикнулъ Ѳедюкъ. какъ часто слыхалъ. Акимъ такъ сказываетъ, когда ему сосѣди опросами прискучатъ.
— Вишь, прыткій… сказалъ мужикъ и крикнулъ ужъ разѣхавшись. — Въ кабакъ что-ль… Раненько, парень, за сивуху принялся.
— Ладно, кричитъ Ѳедюкъ. Тебѣ пора, вишь, бросить, вотъ я за мѣсто тебя учалъ пить!..
Мужикъ разслышалъ, головой тряхнулъ и проворчалъ:
— Вишь, нонѣ, и малые ребятки норовятъ кажинного облаять. И не сговоришь.
Поравнялся Ѳедюкъ съ кабакомъ и сталъ посвистывать… Съ крылечка сбѣжалъ мужикъ Софронъ и къ нему. Съ размаху съ двумя рогожами въ рукахъ, какъ мѣшокъ ввалился онъ въ дровни и весело крикнулъ:
— Козырь ты, парень. Ей-богу. Сейчасъ мнѣ издохнуть. Золотой.
Глядитъ Ѳедюкъ, не напился ли ужъ дядя Софронъ. Нѣтъ. Не пьянъ. Сѣлъ мужикъ какъ должно около парня и заговорилъ.
— Топоръ-отъ припасъ, Ѳедюша?
— А то нѣтъ. Вотъ онъ…
— Молодца, парень. Гляди, какъ мы все объегоримъ. Чрезъ часокъ назадъ будемъ… Ну-т-ка трусцей…
Мальчуганъ нахлесталъ лошаденку. Она задрала хвостъ и пошла скокомъ тихо, безъ шума прыгая по гладкой морозной дорогѣ. Только и слыхать, какъ хомутъ шлепаетъ по Сивкѣ, да оглобли поскрипываютъ свѣжимъ лыкомъ прикрученныя къ полозьямъ.
— Вотъ до того буерака, Ѳедюша, и сейчасъ вправо, показалъ Софронъ на лѣсокъ, что темнѣетъ за бѣлымъ полемъ.
— Я чай занесло тамотка? Ѣзды нѣтъ.
— Гдѣ. Какъ нынче зима. Только все трещитъ анаѳема морозъ. А снѣгу и не видалъ. Бѣда это, Ѳедюша, морозы эфти.
— Да. Хлѣбушка не прикрытъ снѣжкомъ, Вѣстимо. Акимъ сказываетъ вотъ, что…
— Озимый то?.. Вѣрно… А я не про то. А вотъ нарѣжешься въ эфтоть морозъ, да на улицу выйдешь… И жарко то тебѣ и студено. И пуще тебя хмѣль разбираетъ… Будто бѣсъ тебя наущать учнетъ… Лягъ, молъ, лягъ. А ляжешь на улицѣ, то-ись бултыхнешся не нарокомъ — и аминь. Готово…
— Что?
— Замерзъ…
— Да… А зачѣмъ пьешь. Не пей…
— Не пей. Ахъ, парнишка… Эка забавникъ, захохоталъ Софронъ. Сейчасъ издохнуть, забавникъ.
И Софронъ залился дробнымъ сиповатымъ смѣхомъ…
— О-охъ… вздохнулъ онъ наконецъ. Насмѣшилъ ты, паря.
И вдругъ тутъ же Софронъ насупился, мотнулъ головой и будто даже и пригорюнился малость.
— Не пить, заговорилъ онъ помолчавъ. Непгго можно человѣку, да не пить… Что я? Тварь!.. Свиное рыло. Темнота. А выпьешь, такъ тебя вотъ и носитъ, будто птица летаешь подъ небеса. Ей-ей. Я вотъ какъ захмѣлѣлъ — во мнѣ душенька моя со мной сейчасъ возговоритъ. Я ей сказываю всякое вотъ такое… И она отвѣтствуетъ. Ей-ей… Часто спрашиваютъ, смѣются люди. Вишь, молъ самъ съ собой разсуждаетъ съ пьяну. Враки. Не самъ съ собой. А душенька возговоритъ. И ужъ какъ это тебѣ чудесно все сдается во хмѣлю. Все то разпрекраснѣе и самъ-отъ ты не мужикъ — музланъ. Самъ-отъ сейчасъ храберъ! Никто не трошь. Убью!.. Да!..
Софронъ прибавилъ грубымъ басомъ: Убью-у!!
Ѳедюкъ даже разсмѣялся голосу Софрона.
— То-то вотъ, паря, заговорилъ мужикъ опять своимъ голосомъ. Ты этого уразумѣть не можешь. Трезвый то маешься, маешься… Всякъ то тебя выругаетъ не гоже, да велитъ молчать, а то пихнетъ, а то и по рылу… А ты, терпи. Ты, что? Бобыль, пропойца. Хуже тебя нѣту… Ходи да завидки закидывай. У кого изба, у кого скотинка, у кого жена молодуха. Кто на жалованьѣ, кто шинкарь при деньгахъ, кто купецъ при капиталѣ, кто самъ Становой… А ты вотъ… Тьфу! Голь непокрытая. И всякъ тебя хуже всякой свиньи почитаетъ… Вотъ тутъ, паря, первое дѣло — въ кабакъ.
— Зачѣмъ?
— А вотъ вишь. Пришелъ ты въ кабакъ. Темнота ты, голь, свинья… Хуже свиньи! Званья тебѣ нѣтъ такого сквернаго… А нарѣзался, вышелъ и что тебѣ сосѣдъ міроѣдъ? Что у него вишь пара коней? Важность?! Аль купецъ какой, аль баринъ, что кричитъ: куда лѣзешь, раздавлю! А ты ему: Я те самъ раздавлю такой сякой… Становой увидитъ: Эй, Софронка, мотри ты, отдеру… А ты ему: Ваше благородіе не замай. Гуляю. Никто меня не трошь. Убью.
Ѳедюкъ захохоталъ.
— Да что становой. Разъ, паря, прошлымъ лѣтомъ пошелъ это я въ кабакъ ранымъ рано, еще къ обѣднѣ не ударяли. Вышелъ, сѣлъ на крылечко… И мотаетъ меня, и туды и сюды, и опять туды и опять сюды. А солнышко прямо въ глаза и рѣжетъ, такъ вотъ наскрозь рѣжетъ. Обозлился я, всталъ на ноги-то да и заоралъ: я тебя, дьявола, чего рыло-то свое на меня обернуло. Пошло прочь. Уходи! Убью…
— Кому тоись?.. не понялъ Ѳедюкъ.
— То-то, паря… Вотъ! Кому? А солнышку Божью самому. Ей Богу! Грѣхъ даже.
Ѳедюкъ покачалъ головой.
— Шелъ тутъ Акимъ вашъ мимо кабака. «Съ кѣмъ ты тутъ говоришь, чего орешь»… — А во, говорю, чего оно мѣста своего не знаетъ. На меня лѣзетъ. «Кто?» спрашиваетъ меня Акимъ и даже диву дался. — Да вотъ солнце, сказываю, анаѳемское. Только тутъ Акимъ руками развелъ, да плюнулъ на меня. «Тьфу, окаянный!».
Сафронъ гуторилъ всю дорогу, не горласто, не озорно, а будто жалился парню на себя. Будто не онъ пьетъ, а обида отъ людей въ немъ застряла и пьетъ. Ноетъ, ноетъ душа въ немъ отъ обидъ и захочетъ облегчиться и пойдетъ Софронъ въ кабакъ, какъ сказывается «душу отвести».
Выпьетъ и весело. Всѣ будто други-пріятели. Все то хорошо на свѣтѣ, ладно да складно. А первое дѣло: никого онъ не бойся! Вотъ что!
— Молчать! оретъ хоть бы и становой, а самъ знаетъ, что ори не ори, а пьянаго не тронешь, не ударишь, не выпоришь, какъ онъ ни согруби. Завсегда только плюнетъ и броситъ.
— А коли чего и натворитъ Софронъ, спросятъ трезваго… Скажетъ: виноватъ, выпимши былъ. Не помню… И сошло.
VI.
[править]Проѣхавъ съ полъ версты по большой дорогѣ, Ѳедюкъ свернулъ въ лѣво на проселокъ, гдѣ чернѣлся по близости лѣсъ. Дорога и тутъ была наѣзжана довольно. Тутъ мужики и въ лѣсъ за дровами ѣздятъ, да и въ волость проѣхать тутъ верстъ на пять ближе. Когда зима снѣгомъ богата — бросаютъ тутъ ѣзду, а когда малы сугробы — всю зиму ѣздятъ на прямки. Православный человѣкъ смерть не любить кружить, наровитъ все на прямки взять, черезъ овраги ли, черезъ бродъ — А пѣшкомъ черезъ кусты шагаетъ, черезъ плетень и изгородь лѣзетъ.
Въѣхали Софронъ съ Ѳедюкомъ въ лѣсъ. Сначала мелкота пошла, а тамъ выше, да выше, да гуще выросталъ лѣсъ. Дорога пошла вилять, то вправо, то влѣво, обходя чащу иль высокія дерева. Наконецъ на право показалась прогалина и ельникъ на ней. Елочки всѣ въ одиночку молодыя, круглыя развѣсистыя, не въ тѣснотѣ, а на просторѣ выросшія.
— Стой. Парень. Во наша елочка. Находка!.. Вертай.
Ѳедюкъ направилъ Сивку на прогалину, сугробу была самая малость, на четверть, объѣхалъ кусты и, завернувъ коня назадъ, поставилъ мордой къ селу саженяхъ въ трехъ отъ дороги. И близко, да и съ опаской. За кустами ихъ съ дороги не видно.
— Вотъ эвту… рѣшилъ Софронъ. Ахтительная.
Выбралъ мужикъ елочку пряменькую, да кругленькую и давай ее, аршина на два отъ земли, по стволу чикать да чикать потихонечку. Не ровенъ часъ, проѣзжіе еще издали услышатъ топоръ.
А Сивка не стоить, ежится, дергаетъ.
— Чего тебя разбираетъ! сердится Ѳедюкъ. Тиру! Чертъ!
Софронъ почиркаетъ, да прислушается и смѣется, глядя на мальчугана. Даже Ѳедюкъ понукаетъ.
— Небось. Никого. Кому тутъ теперь разъѣзжать.
— На грѣхъ мастера нѣтъ, паря.
А Сивка опять съ мѣста… Фыркаетъ да дергаетъ.
— У, дьяволъ, кричитъ Ѳедюкъ. Овода что-ль крещенскіе кусаютъ. Че-ортъ.
Свалилъ наконецъ Софронъ елочку. Хрястнулъ стволъ, завернулась маковка набокъ и тихо накренилась. Еще малость и шурша вѣтками объ вѣтки свалилась совсѣмъ, будто поклонилась Софрону въ поясъ.
Стащили Софронъ съ Ѳедюкомъ елку и бухнули на дровни. А Сивка фыркнула и прыгнула… Не поймай Ѳедюкъ возжу, побѣжала бы съ мѣста.
— Ишь вѣдь ее разбираетъ. Николи такого и не бывало.
— Лѣшій, знать, щекочетъ, смѣется Софронъ.
— Ну те… оробѣлъ мальчуганъ.
Въ лѣсу, ночью, да эдакое сказываетъ мужикъ, прямо пьяница безстрашный.
Приладилъ Софронъ елочку, пригнулъ всѣ вѣтви къ стволу, накрылъ двумя рогожками, что припасъ и полѣзъ въ пазуху за бичевой, что раздобылъ въ кабакѣ.
— Просто диво. Сядешъ и не видать будетъ, что подъ нами лежитъ, хвасталъ Софронъ, увязывая рогожи бичевой.
А Сивка проклятая вдругъ фыркъ опять, да дёргъ съ мѣста. Софронъ съ одной-то ногой на дровняхъ, чуть съ маху объ земь не грянулся.
— Ахъ ты, дьяволъ… Тпррру… Чтобъ те розорвало, крикнулъ Софронъ ухватя возжу и заспѣшилъ ужъ обвязывать скорѣе. Сивка стала, но приложила уши, поджала хвостъ и будто всю ее коробитъ, будто ей и впрямь, лѣшій ноги выворачиваетъ. Обернулась она изъ-за дуги, а глаза у нее просто вотъ огнемъ горятъ. Кровью налилися…
Фыркула Сивка еще разъ, два, да вдругъ какъ стояла, подобралась передомъ, сѣла совсѣмъ на заднія ноги по собачьи, да и взвилася будто укушенная. Да какъ изъ лука стрѣла — шаркнула съ мѣста во всю Ивановскую…
— Стой… Ахъ… Тпрру… Стой! Стой!!.. Ахъ! Анафема… заоралъ Софронъ и бросился за дровнями.
Сивка на дорогу, мужикъ за ней, Ѳедюкъ за нимъ… Бѣжитъ мужитъ по лѣсу, что есть мочи, а догнать не можетъ. Валяетъ Сивка вскачь, будто невидимая сила ее нажариваетъ кнутомъ по спинѣ… Скачетъ лошаденка, откуда сила да удаль взялись, такъ и частитъ копытами по дорогѣ…
— Тпрру!.. Тппрру-у! надсѣдается Софронъ, на бѣгу. Хотѣлось бы ругней засыпать ее треклятую, да мочи нѣтъ, ужъ духъ стало ему захватывать.
"Бѣда бѣдовая… думаетъ мужикъ. Прискачетъ лошадь на село. Завидятъ, словятъ. Узнаютъ Сивку Авдотьину. Дерево на дровняхъ… Здорово выпорятъ его на сходѣ. А то и хуже. Велико дерево… Подведутъ дѣло со зла подъ порубку заѣдали мірскіе.
VII.
[править]Приложивъ уши и задравъ хвостъ, ретиво выскокала Сивка изъ лѣсу. Но въ полѣ, будто умаявшись — рысью пошла… Софронъ отсталъ далече, еще только на опушкѣ бѣжитъ и въ грудь кулаками уперся. Давно не бѣгалъ. Духъ сперло морозиной, душеньку выпираетъ…
— О-хъ! О-хъ! О-хъ! стонетъ онъ на бѣгу, будто отъ боли какой нестерпимой. Выбѣжалъ мужикъ изъ лѣсу, а лошадь далеко въ полѣ. Хотѣлъ онъ ужъ рукой махнуть: Плевать!
Да вдругъ смекнулъ мужикъ, что ему дѣлать. Лошаденка проселкомъ ужъ перестала скакать, а рысцей пошла, а завернетъ на большую дорогу, поди, сейчасъ и шашкомъ приметъ отпрыгавшись — треклятая. — А ему на прямки хватить, на перерѣзъ. Сивкѣ болѣе версты до села еще, а ему цѣликомъ четверти не будетъ. Сугробовъ спасибо нѣту совсѣмъ, чуть только пашня мерзлая прикрыта. И зашагалъ Софронъ на перерѣзъ. Тяжело, все-таки, по снѣгу, да за то рукой подать до большой дороги.
Оглянулся мужикъ на лѣсъ. Парня не видать еще на опушкѣ. Прошелъ мужикъ саженей двадцать цѣлиной и взопрѣлъ наконецъ. Морозина страсть трещитъ, а у него изъ подъ шапки потъ валитъ и отъ рыла паръ пошелъ. Смотритъ онъ, и Сивка знать умаялась, видать хоть и далеко, — не то шагомъ пошла поганая, не то во все стала. Напрыгалась… Пошелъ и Софронъ съ роздыхомъ.
— Выйду на дорогу много прежде треклятой, сообразилъ мужикъ и полегчало у него на душѣ. Лишь бы теперь словить коня да, обождавъ парня, доѣхать удачливо до двора Агапа Силантьича.
Оглянулся опять Софронъ на лѣсъ. Все видно, свѣтлехонько, вонъ и кустики малые видны… А мальчугана нѣту. Ишь вѣдь лѣнивый какой. Бѣжать не можетъ, бариномъ пошелъ. А у него, такъ все нутро не то обмерзло, не то пожгло и распираетъ бока, будто распорки вставили въ ребра поперегъ тѣла.
Добрался наконецъ мужикъ цѣлиной до дороги и вернулъ ужъ коню на встрѣчу… Прошелъ шаговъ сорокъ… Идетъ Сивка поганая будто на смѣхъ, еле-то еле ногами передвигаетъ.
— Ахъ ты, распроанафема!! встрѣтилъ мужикъ Сивку и не стерпѣлъ, началъ ее тузить по мордѣ кулаками, даже назадъ попятилъ.
— Ишь вѣдь, ишь вѣдь дьявола эдакая, распротреклятая! Напрыгалась, чертово твое рыло… Оттузилъ Софронъ лошаденку и будто полегчало у него на сердцѣ. Сѣлъ мужикъ на дровни, отодралъ сосульки отъ усовъ и, снявъ шапку сталъ голову потную рукавами обтирать; за ушами у него на волосахъ глядь тоже сосульки висятъ.
— Ишь вѣдь какъ нагрѣлся, будто на пожаръ дралъ. — Что-жъ это Ѳедька-то застрялъ? Скажи на милость! — Паршивый. Я тутъ намаялся, а онъ бариномъ шагаетъ.
Оглядѣлъ Софронъ поле до опушки, не видать мальчугана; за то сзади, на дорогѣ показалось что-то, темное да длинное.
— Ахти, никакъ наши мужики, обозъ! струхнулъ мужикъ. Увидятъ тутъ, середь дороги ночью, бѣда! Отъ одного отгрызешься, а отъ десятка — нельзя. Заѣдятъ. А то и изобьютъ до полусмерти. И не долго думая тронулъ мужикъ лошадь съ мѣста рысцой.
— Не бойсь, не купецъ какой! Щенокъ! И пѣшкомъ дойдетъ, думаетъ Софронъ. Далече ли тутъ, двухъ верстъ нѣту; правда, вѣстимо, махонькій тоже, напужаться можетъ въ лѣсу; а у насъ волки тоже. Страсть что ихъ нонѣ развелось, конпаньями ходятъ, окаянные! Будто дѣвки за грибами! Нарвись на нихъ въ лѣсу — съѣдятъ, ничего тоись не оставятъ, шапку да варишки и тѣ сожрутъ, дьяволы. А махонькому и совсѣмъ не гоже. — По лѣсу пѣшкомъ, да ночнымъ дѣломъ и большому человѣку жутко.
А самъ мужикъ все знай настегиваеть возжами Сивку, вотъ ужъ и въ село въѣхалъ, вонъ усадьбу купцову видать. Проѣхалъ Софронъ мимо Миколая Андреянычева кабака, поглядѣлъ въ окна освѣщенные и вздохнулъ, будто по зазнобушкѣ какой сердечной.
Миновалъ онъ три избы села и евернулъ на аллею ракитами обсаженную, что вела во дворъ усадьбы купца Брюхова. Вездѣ на селѣ все ужъ спитъ, ночь и темь кругомъ, а тутъ всѣ окна огнями горятъ, будто праздникъ какой. По барски живетъ Агапъ Силантьевичъ.
VIII.
[править]Чего же паренекъ въ лѣсу замѣшкался? А простое дѣло, нѣту его проще. — Какъ шаркнула съ полянки, невѣдомо почему, лядащая Сивка, да бросился за ней со всѣхъ ногъ Софронъ, мальчуганъ такъ перепугался крича: «тпру, стой, стой!» — Пробѣжалъ онъ саженей десять по дорогѣ да и ахнулъ.
— А топоръ — отъ?!
Топоръ у пенька отъ елочки остался. Вернулся паренекъ назадъ на полянку по слѣдамъ, что остались на снѣгу отъ дровней и прямо къ мѣсту, гдѣ рубили елку. Безъ Софрона-то здѣсь совсѣмъ не то, будто помертвѣло все сразу, жутко и на сердце щекочетъ. Темная чаща кругомъ обступила и топорщится на полянку, вотъ, вотъ, помцдуй Богъ, что привидится парню. Жмуритъ онъ глаза, а самъ будто не хотя, все таки, оглядывается.
— И-ихъ Господи! Вонъ чтой-то видать темное середъ снѣга на опушкѣ, а вонъ и еще… — Собаки! — И съ красными глазами.
Взялъ мальчуганъ топоръ, да бѣжать, а собаки за нимъ запрыгали, двѣ большущія, а вона и третья, махонькая.
— Волки, волки! задохнулся паренекъ и взвылъ благимъ матомъ; волосы будто дыбомъ шапку подняли и искры въ глазахъ засіяли. Пробѣжалъ онъ до кустовъ — оглянулся, волки въ саженяхъ ужъ пяти отъ него и въ кучкѣ. Бросился парень цъ дереву, прислонился къ стволу спиной и замахалъ зря топоромъ.
— Мамка, мамка! завылъ мальчуганъ.
Волки тоже стали середь поляны какъ разъ у срубленной елки. Одинъ сѣлъ, а махонькій волченокъ ближе подскочилъ, вотъ сейчасъ вблизь къ Ѳедюку прыгнетъ.
"Лѣзь на дерево, полѣзай… Живо! — приказалъ будто кто-то Ѳедюку на ухо. Бросилъ паренекъ топоръ и, не учиться стать, въ одинъ мигъ на сажень отъ земли на сучкѣ ужъ сидитъ.
И пора была… Махнулъ въ два прыжка къ парню самый большущій волкъ… и взвился у дерева на дыбки… Глазища, что два огня полыхаютъ, зубы бѣлые блестятъ, длинный языкъ на сторону и паръ отъ него дымкомъ вьеться… Положилъ лапы переднія, сѣрый зубоскалъ на стволъ и щелкаетъ зубами…
Мальчуганъ смотритъ и ни живъ, ни мертвъ. Руки трясутся, въ головѣ полыхаетъ будто полымя и мысли путаетъ, на душѣ захолонуло все, будто нѣту ее. Но все-жъ таки съ грѣхомъ пополамъ, полѣзъ парень еще выше и чуть не до самой верхушки высокой ели добрался по сучкамъ.
Только шибко плачетъ, да зоветъ:
— Мамка, мамка!.. Господи Батюшка. Угодникъ чудотворецъ Миколай Андреяновичъ!
Со страху угодника святого съ цѣловальникомъ спуталъ бѣдняга.
Волкъ сѣлъ подъ деревомъ и глядитъ вверхъ; другой подскочилъ ближе и то-же сѣлъ. Волченокъ прыгаетъ кругомъ нихъ, балуется и заигрываетъ, кидается на нихъ и, шлепаясь катается по снѣгу.
— Дядя Софронъ! Софронъ! прокричалъ и разъ и два мальчуганъ; но нѣту мужика.
Прошло много времени… Ѳедюкъ умостился верхомъ на толстомъ сукѣ, обхватилъ ногами стволъ, обнялъ его и рученками и сидитъ, плачется тихонько, молится, мамку зоветъ, угодниковъ Божьихъ поминаетъ. А волки отойдя мало легли на полянкѣ, будто стерегутъ парня, когда слѣзетъ. По немногу стало легче парню, отлегло малость отъ души! Вѣдь волки на дерева не лазаютъ. То не медвѣдь. А вернется Софронъ, они живо уберутся.
— Дядя Софронъ, а дядя Софронъ! прокричалъ опять Ѳедюкъ на весь лѣсъ… Но тихо все,
IX.
[править]Часъ уже десятый былъ, когда доложилъ Брюхову приказчикъ, что Софронъ елку дѣтямъ привезъ и за трудъ проситъ. Приказали елку внести въ кухню, чтобы просохла живѣе, а къ Софрону вышелъ въ переднюю самъ купецъ Агапъ Силантьевичъ, мужчина высокій, плотный и ужъ малость животомъ сталъ впередъ подаваться съ безпечнаго житья. Широкое и чистое лицо, круглая русая борода обросла, глаза добрые и голосъ ласковый; только будто кислота у него какая въ глазахъ вѣки вѣчныя. Такъ чудно глядитъ, что кажется тебѣ, будто ты обронилъ что, а онъ поднялъ, да не сказывается.
— Ну, здравствуй, говоритъ Агапъ Силантьевичъ, на вотъ получай за свой алтынный товаръ полтину серебра.
Кланяется Софронъ, жмется, ухмыляется.
— Не въ товарѣ тутъ, Ваше степенство, а коли бы накрыли меня свои мужички?..
— Ну, отстегали бы.
— То-то…
— Не въ первой, кожа то я чай ужъ обтерпѣлась, привыкла. Ну, да что жъ… За то вотъ получай.
— Прибавить бы надо… на чаекъ… Морозъ эввона какой, снѣгъ опять… иззябся…
— Вѣстимо, морозъ и снѣгъ, на то зима.
Взялъ Софронъ деньги мелочью и хотѣлъ было еще пятакъ выклянчить у купца, но тотъ только сказалъ: «ладно, ладно»… И видать было сразу, что ты его тутъ хоть обухомъ бей — ничего больше не вышибешь.
— А будутъ коли спрашивать откуда елочка, я этимъ сутягамъ подлецамъ прямо говорить буду на зло: "изъ вашего молъ, лѣсу, общественнаго. А кто рубилъ, да предоставилъ мнѣ? — На, молъ, вотъ! И Агапъ Силантьевичъ показалъ Софрону шишъ.
Сердитъ былъ Брюховъ на все село за то, что мужики смѣютъ съ нимъ въ судѣ тягаться, а не повинуются, какъ барину бы.
Вышелъ Софронъ отъ купца и, сѣвъ на пустыя дровни выѣхалъ изъ усадьбы. Провозился онъ, да промѣшкалъ у Брюхова не мало. Ѳедюкъ небось ужъ дома давно. Шажкомъ миновалъ мужикъ оврагъ и мостъ, а тамъ и всю деревнишку, какъ почуяла Сивка дворъ, сама рысцей взяла. Подъѣхалъ Софронъ къ избѣ Авдотьиной и крикнулъ:
— Ѳедюша! Ай, Ѳедюша! На-для?
Но тихо все… Не отзывается мальчуганъ, знать еще нѣту.
— Чудно, чего жъ это онъ? Неужто въ лѣсу застрялъ; волки что ль съѣли, смѣется Софронъ. Были бы волки такъ и я бы видалъ ихъ. А вотъ Сивка то шаркнула не отъ волковъ ли?!. Тоды дрянь дѣло!..
Распрегъ Софронъ Сивку, поставилъ во дворъ, дровни стащилъ тоже на мѣсто, хомутъ съ дугой внесъ въ избу.
— Не спитъ ли ужъ? подумалъ мужикъ, озираясь середъ темноты. — Эй, Ѳедюша, ты тутъ что ль?.. Нѣту… Чудно!..
Постоялъ, постоялъ Софронъ и вышелъ тихо изъ избы почесываясь. Надо вѣдь итти туда, въ лѣсъ. Вотъ оказія, отхватывай опять по морозу двѣ версты, да назадъ двѣ, да ночью, когда люди спятъ себѣ.
Прошелъ мужикъ деревню, вотъ и оврагъ опять.
— Авось, думаетъ, встрѣтится ему паренекъ.
Ни души на улицѣ и Ѳедюка нѣтъ. Вотъ и село все прошелъ. Нѣту тоже… Ничего не подѣлаешь, надо въ лѣсъ.
— Чудно! Право слово чудно; застрялъ!..
Поровнялся Софронъ съ кабакомъ, тамъ все еще свѣтъ. Не ложился еще Миколай Андреянычъ.
— Небойсь деньги считаетъ.
Хотѣлъ было мужикъ мимо кабака пройти по дорогѣ, да ноги пристаютъ, знобитъ.. Умаялся что ли? Аль морозъ гораздъ не въ мѣру… Недужится какъ то, ей, ей! Кто его знаетъ что такое?.. Вотъ и нутро подводитъ, ей Богу!.. Выпить надо, выпьешь пройдетъ… непремѣнно… вотъ те Христосъ!.. Какъ рукой сыметъ! говоритъ Софронъ. На минуту всего, одинъ шкаликъ и готово! Живо до лѣсу добѣгу. Эй, Миколай Андреяновичъ, можно что ли? стучитъ ужъ мужикъ въ окошко.
— Кто тутъ? крикнулъ тотъ изнутри, заслоняя собой свѣтъ въ окнѣ.
— Я, Софронъ! И деньги есть, вотъ те Христосъ, — полтина, вотъ те Христосъ, сейчасъ издохнуть, Брюховъ далъ на чай.
Застучалъ засовъ, отворилась дверь и рослый мужикъ молча впустилъ Софрона и опять заперся.
Выпилъ Софронъ стаканчикъ… Миколай Андреяновичъ ни слова не говоритъ, прибираетъ горницу и не гонитъ. Выпилъ мужикъ еще стаканчикъ, мурашки побѣжали по тѣлу и свѣтлѣе будто стало вдругъ въ кабакѣ.
— Итти бы надоть, да ужъ славно больно тутъ!.. Еще одинъ выпью и пойду. Вотъ вѣдь оказія. И чего онъ. это застрялъ?..
Выпилъ Софронъ третій стаканчикъ и совсѣмъ удивительно стало… Только языкъ во рту завязать зачалъ.
— Ахтительно! Съ морозу въ тепло… Расправляетъ это всего тоись… косточки то разминаются… ключевая то… Миколая Андреяновича! еле-еле вертитъ языкомъ Софронъ.
— Душа ты человѣкъ Миколай… Миколаевичъ… Андреяновичъ… люблю я тебя… вотъ… стучитъ онъ кулакомъ по столу. Вотъ я что!.. Я ничего, убей ты меня Мати Божья, Миколай Андреяновичъ. А ты, ты совсѣмъ… ты вотъ что… Подъ ко мнѣ, слышь-ка Миколай Андреяновичъ, а Миколай Люблю… И коего я эвто лѣшаго… Гдѣ еще пятакъ?.. Мик… Еще… Давай… Душа ты душа… Давай, дьяволъ, еще… Миколашка чертъ… Че-о-ортъ.
Но съ четвертаго стаканчика у Софрона духъ вышибло… Повисъ онъ на лавкѣ и заклевалъ носомъ, а тамъ бултыхнулся на полъ и замычалъ не по человѣчьи.
— Гони энтого ко двору, да или спать, говоритъ изъ-за перегородки баба, проснувшись отъ крику.
— Это Софронъ, мычнулъ цѣловальникъ.
— Софронъ? При деньгахъ? Вишь…
— Да, кудыжъ его гнать? Его дворъ въ ухабѣ, середъ улицы. Морозъ гораздъ, подохнетъ, пущай ужъ до утрова тутъ.
Потушилъ скоро хозяинъ свѣчу и ушелъ за перегородку спать. Софронъ раскидавшись на полу уже мертвымъ сномъ спалъ, намаялся, да и на старыя дрожжи много-ль надо…
X.
[править]Долго просидѣлъ паренекъ на деревѣ, ухватившись крѣпко… Сколько разъ принимался онъ звать Софрона; умаялся и охрипъ кричавши, но кромѣ его крика все было мертво кругомъ.
Волки долго не отходили отъ дерева; сидѣли, да лежали… поглядывая на верхъ. Морозъ будто все сильнѣе разгорался и сталъ пробирать мальчугана… Сначало щипалъ, да кусалъ его злюче за руки, да за лицо, ноги тоже все ломало и скоро онѣ будто онѣмѣлыя повисли съ сука.
— Свѣжо. Замерзнешь… Господи!..
Прошло еще времени не мало и Ѳедюкъ понемногу будто попривыкъ къ морозу. Стало ему ничего, не холодно, совсѣмъ даже вдругъ хорошо стало, будто тепло. Мурашки по тѣлу побѣжали, будто къ печкѣ спиной приложился…
И все то ему теплѣе да теплѣе, знать вдругъ на дворѣ на оттепель пошло. Только вотъ въ сонъ клонитъ; и шибко даже въ сонъ ударяетъ его. То и дѣло затуманиваетъ.
— А бѣда задремать, къ волкамъ свалишься… А ужъ какъ хорошо-то стало… — думаетъ онъ.
Хотѣлъ мальчуганъ одну руку принять — не слушается, будто чужая. Хотѣлъ ногой двинуть — нельзя. Окостенѣла. Поглядѣлъ онъ внизъ, а волковъ-то — ни одного. — Когда же это онъ прозѣвалъ ихъ? Дремалъ что-ли и впрямь? Кажись нѣтъ. Чуть только носомъ клевалъ, да все больше за стволъ крѣпче держался, чтобы не свалиться.
— Нѣту волковъ, слѣзать можно, домой убѣчъ… Да… Вотъ…
И хочетъ мальчуганъ двинуться, руки отъ ствола отнять и перехватить ниже, хочетъ ногу поднять, съ сука слѣзть. И не можетъ… Не слушаются ни руки ни ноги… Иль ужъ ему самому не хочется слѣзать… Будто вотъ и впрямь самому не хочется, ей, ей! Захоти онъ руку поднять, вѣстимо сейчасъ подниметъ, эко мудрено!.. А онъ не хочетъ… Вотъ что!..
— Хорошо ужъ больно, теплынь! Двигаться-то не охота… думаетъ онъ.
И опять затуманилось все…
«Волки, волки!» крикнулъ кто-то на самое ухо. Встрепенулся мальчуганъ. Кто кричитъ?.. Никого нѣту… Привидѣлось.
— Нѣтъ, слѣзу, а то задремешь и впрямь. Что-жъ тутъ въ лѣсу. Нешто можно… Нутка… съ Богомъ… не лѣнися, паря… Не лѣнися, не лѣнися…
Поднялъ парень съ разу руку, сцѣпился съ сука легко, и будто бѣлка поползъ внизъ по сукамъ, и ползетъ, все ползетъ… Съ сука на сукъ, съ сука на сукъ, и какъ хорошо, сердце замираетъ будто на качеляхъ. Ниже… ниже… ниже… А теплынь-то оттуда, будто паромъ поддаетъ. Вѣстимо въ банѣ завсегда такъ, а мамка еще поддаетъ. — Буде! Ужъ больно много, взопрѣлъ совсѣмъ, вррчитъ Ѳедюкъ на матку.
— Такъ-то лучше, Хведоръ, глупая твоя голова. Грязенъ дюже, отмоешься, отвѣчаетъ мамка.
Но вдругъ большущій волкъ хвать его за ногу со всей мочи.
— Охъ Господи!.. Что-жъ это?! очнулся Ѳедюкъ.
Сидитъ мальчикъ на деревѣ, на томъ же суку и все тѣло въ мурашкахъ, не то жарко, не то нѣмота какая одолѣла, рукъ и ногъ нѣтъ у него. Видитъ ихъ, а чьи онѣ?!
— Да вѣдь я же слѣзалъ… Нѣтъ, это дрема… А надо вѣдь слѣзать… Чего же это я?.. И съ чего это я тутъ на деревѣ, да въ лѣсу… Чудно… А хорошо… Какъ хорошо… А надо слѣзать… долой… нутка руку прежде… Еще… еще… Аль не хочетъ… Но., но!..
И машетъ шибко Ѳедюкъ рукой, кнутъ-то позабылъ, а Сивку однѣми возжами не проймешь.
— Но, но, окаянная… Наваливай! Но, но!
Помчалась Сивка вихремъ, страсть! Да съ маху налетѣла на пенекъ и выкинула парня изъ розвальней торчкомъ въ снѣгъ.
— Ахъ ты, окаянная!.. — кричитъ Ѳедюкъ съ дерева. А передъ нимъ полянка пустая середь лѣса, а высокое, далекое небо, въ звѣздахъ, раскинулось надо всѣмъ.
— Дрема… Какая дрема?.. Это тепло все. Небо-то, звѣздочки-то, вишь какъ прыгаютъ. А ужъ какъ мнѣ хорошо, мамка. Ужъ какъ это хорошо… Ужъ какъ… Мамка!..
А матка въ саняхъ со свояченицей своей катитъ къ нему, да не по дорогѣ лѣсной, а по маковкамъ лѣснымъ, по воздухамъ несется… Подкатили сани къ Ѳедюку… И освѣтило мальчугана сіянье нестерпимое… Смотритъ, а это не мать, а большущая барыня какая то подъѣхала, въ золотой бричкѣ.
— Ай да бричка, что тебѣ иконостасъ въ храмѣ сіяетъ. А кони завиваются, бѣлые, длинные, будто не кони, а холсты сушить вывѣсили.
— Подъ сюда… Иди… — кличутъ его.
Глядитъ паренекъ, изъ золотой брички манитъ его ужъ не та барыня, а барышня. Розовая вся, да какая ужъ съ лица пригожая, да ласковая, да съ съ божескимъ ликомъ, да съ бѣлыми крылышками.
Потянула она его къ себѣ въ сіянье свое, взяла на колѣнки, одно шелковое крыло распустила надъ собой высоко, другое загнула и его прикрыла, да прижала къ себѣ на грудочку… Приголубила такъ-то, да ласкаетъ и шепчетъ на ушко:
— Ѳедюша, что тебѣ тутъ родненькій. Брось… Тамотко лучше… Хорошо, хорошехонько тамъ…
Взвились, что-ль кони махомъ могучимъ къ звѣздамъ небеснымъ, аль сама барышня съ божескимъ ликомъ на крыльяхъ воспарила… Уноситъ она младенца отъ міра къ мірамъ, туда въ свою обитель, «идѣже нѣтъ печали ни воздыханій, а жизнь безконечная».
XI.
[править]Добралась Авдотья съ деверемъ до кума Захара, гдѣ шашкомъ, подремывая въ розвальняхъ, а гдѣ въ горку, по овражкамъ — пѣшкомъ. Лошадка, въ проголодь службу свою справляющая, ели ноги тащила. Деверь еще чаще солдатки вылѣзалъ, иной разъ и на ровномъ мѣстѣ, чтобы облегчить своего Гнѣдка, а въ горку такъ даже вытягивалъ и помогалъ ему шагая, около и упираясь въ передокъ саней, да приговаривая:
— Ну-т-ко-ея, еще малость… Но, но! Не далече; еще навали, Гнѣденькій, еще чуточку.
Пріѣхала Авдотья къ куму къ вечеру и тотчасъ получила, долженъ. На радостяхъ кума съ деверемъ и кумъ съ женой распили полштофъ и долго до вечера пробесѣдовали о мудреномъ житьѣ-бытьѣ.
— Вотъ Маша все выручаетъ, говорила солдатка, Акимъ молоко, творогъ да сметану беретъ, въ городъ возитъ… А то ложись и помирай, ежелибъ не Маша.
Наконецъ въ десятомъ часу всѣ спать разлеглися и живо заснули. Скоро ужъ прихрапываютъ, да присвистываютъ всѣ, только одна Авдотья середь ночи все вертится, не спится ей, вздыхаетъ, да охаетъ. Проснулся да услыхалъ ее и Захаръ:
— Чего ты? — спрашиваетъ кумъ.
— Такъ, не знамо, что дѣется.
— Зазнобилось, что-ли?
— Нѣтути, куманекъ, а такъ не спится, ноетъ у меня серденько…
— Съ чего ноетъ-то?
— Да вотъ, что-то дома, мой-отъ что? Ахфедоръ!
— Чего ему, спитъ поди теперь.
— То-то, да; вѣстимо спитъ… Ночь вѣдь.
— Ну и тебѣ спать… Бабы вы.
— Не могу рбдный, ноетъ сильно у меня серденько: что онъ мой соколикъ теперича… Коровушку бы какъ не увели…
— У васъ едакъ, опасливо баловать. Станового подъ бокомъ, ворчитъ Захаръ.
— Дѣло то предпраздничное и всякому разживиться охота, хотя бы чужимъ добромъ. Нонѣ вишь времена какія.
— Не бойсь, у васъ воровъ нѣту.
— Нѣту, нѣту, какіе у насъ воры. Господь еще миловалъ… Этого и въ заводѣ нѣтъ.
— Ну вотъ и спи!
— Не могу, ноетъ мое серденько.
Захрапѣлъ опять Захаръ. А Авдотьѣ не спится, ворочается она, охаетъ, да вздыхаетъ. Кое-какъ задремала баба подъ утро ужъ, и съ разу полѣзъ къ ней сынишка Ѳедюкъ. Красавецъ писаный, въ тулупчикѣ съ оторочкой, кушакъ да шапка! Ахти мнѣ! Просто онъ не онъ!.. Барченокъ!
— "Мамка, я въ городъ! говоритъ. Пусти…
Не хочется Авдотьѣ отпускать его, да не слушаетъ… Идетъ. — «Родненькій, плачется Авдотья… Не ходи… Что тебѣ тамъ? Я тебѣ анисовый пряникъ куплю на базарѣ»… Но не слушаетъ сынишка… Рукой важно таково машетъ: — «Прости мама, не поминай лихомъ»… И съ глазъ чисто сгинулъ.
Встрепенулась Авдотья, вскочила на лавкѣ и заорала. На дворѣ свѣтаетъ ужъ.
— Ужъ какъ яственно то привидѣлось… И къ чему бы это?! вздыхаетъ баба. Помилуй насъ Матерь Божія… Чуденъ сонъ-отъ, охъ чуденъ!
Да, чуденъ этотъ сонъ! Авдотья ничего не вѣдаетъ, а душа-то материнская ужъ почуяла. Бываетъ такъ-то на свѣтѣ. Частое это дѣло, и какое это дѣло — одинъ Господь про то знаетъ.
Ранымъ рано собралася Авдотья ко двору и въ сумерки ужъ въѣзжала на село. У кабака Микалая Андреяновича народъ голдѣлъ, какъ всегда, и внутри, и на крылечкѣ, и кругомъ на улицѣ, кто стоя, кто сидя рядкомъ на большущемъ срубѣ.
Сочельникъ день постный и молитвенный, подъ великій праздникъ, когда до звѣзды даже ѣсть не полагается христіанину. А ребята съ села все знай льнутъ къ кабаку. Грѣхъ, да ничего не подѣлаешь!..
Проѣхала Авдотья кабакъ и вздохнула. Ея то покойникъ -тутъ все иждивеніе свое положилъ, да и померъ отъ пьянства.
Не далече отъ кабака середи села — ковылялъ кто-то по улицѣ, мотаясь изъ стороны въ сторону… Чуть подъ лошадь не попалъ.
— Это Софронъ, говоритъ солдатка, ишь какъ его пошвыриваетъ.
Софронъ пропустилъ розвальни и заоралъ вслѣдъ басомъ:
— Я васъ! Убью-у!.. Не смѣй меня… Никто!..
Проѣхали сани, а здоровый песъ вылѣзъ на пьяный голосъ и залился… На шеѣ веревка волочится за нимъ, знать перегрызъ, да сорвался со двора. Лихо и злюче наскочилъ онъ на Софрона, за ноги раза два ужъ цапнулъ ловко и кружитъ. Вертится крутомъ, а самъ заливается хрипло и вотъ съѣсть живьемъ готовъ пьяницу.
— Тютинька, не призналъ своихъ… Что ты, — тютинька, ласково грозится Софронъ покачиваясь.
Пуще злится дворной песъ и лѣзетъ на пьяницу.
— Тютинька, шавочка родненькая… Жалобно говоритъ Софронъ, наклоняясь.
Песъ обозлился не въ мѣру, подскочилъ да и цапъ за грудь. Застрялъ что-ль зубъ длинный въ дырявомъ армякѣ, но дернулъ онъ на себя мужика… Споткнулся и шлепнулся Софронъ прямо на пса, но зато ради потѣхи сгребъ его подъ себя.
— Стой, стой!… Тютинька… смѣется Софронъ, давай бороться. Давай-кось я тебѣ салазки загну. — Ухватилъ Софронъ пса поперекъ спины и лежа на боку, обнимаетъ, да жметъ крѣпко къ себѣ. Собака ошалѣла отъ удивительной оказіи и грызетъ, рветъ армякъ, а Софронъ пищитъ ласково:
— Тютинька, родименькій, крестничекъ!..
Песъ бьется, вертится, струсилъ совсѣмъ, да не совладаетъ съ мужикомъ и со страху остервенился и работаетъ зубами, рветъ на мужикѣ что ни попало, отъ рукавовъ ужъ клочья летятъ и вотъ цапнулъ песъ разъ и два наскрозь…
— Тютинька, родненькій! бормочетъ мужикъ.
Песъ все рветъ пьянаго, клочья летятъ, а руки отъ плечей до пальцевъ всѣ ужъ изгрызаны, да ухо и щека прокушены. А Софронъ чуетъ только, какъ жгетъ, да пощипываетъ ему тѣло, не то отъ мороза, не то отъ зубовъ песьихъ. Вырвался песъ и удралъ далече… А пьяница лежитъ, снѣгъ кровью своею краситъ и охаетъ чувствительно:
— Вишь Тютинька! Погрызъ меня, крестничикъ, я тебя люблю, а ты меня во какъ обдѣлалъ…
XII.
[править]Вечеръ. Часъ девятый. Въ усадьбѣ купца Агапа Силанъича всѣ окна огнемъ горятъ, а пуще всего середи дома, итальянское большое окно.
Середи залы бѣлой, елка зеленая растопырилась и вся въ сіяніи стоитъ, по вѣткамъ свѣчекъ видимо невидимо, орѣхи золотые, пряники, суслики, яблоки, груши, леденцы. Въ глазахъ рябить. А внизу подъ елкой, на столѣ и на полу лошади, солдаты, телѣги, домики, барыни, коровы, сабля, разнощикъ съ лоткомъ, дрожки, башня, труба и собачка бѣлая, будто живая. Растворили двери залы и махнули дѣти числомъ десять. Агапъ Силантьевичъ усмѣхаясь за ними изволитъ шествовать, пропуская впередъ себя — будто изъ почтенія — свое пузо. За нимъ, поднявшись ради елки съ постели, переваливается его супруга, а тамъ и всѣ домочадцы за ней… Дѣти постояли, поглядѣли и полѣзли къ дереву. Крикъ, гамъ, шумъ, возня… дымъ коромысломъ. Скоро растощили елочку, и всю большую горницу засорили. Однѣ свѣчки остались, догораютъ и дымятся. Въ углу старшій Митрій Агапычъ, заполучивъ дрожки, корову и саблю командуетъ надъ братьями меньшими. Усадилъ онъ солдата братнина на свои дрожки и возитъ.
— Отдай… Митя… отдай… кричитъ младшій братъ, Семенъ.
— Мы въ городъ, дуракъ, ѣдемъ въ гости. Ты чай готовь, да ужинъ. Пріѣдемъ къ тебѣ, ты принимай.
— Отдай, не хочу… Отдай солдата…
— Да пойми, глупая голова, балъ сдѣлаемъ, танцы ты готовь. — И упрямо везетъ по залѣ чужого солдата на своихъ дрожкахъ. Митрій Агапычъ.
— Ну, такъ я за твое… Голову коровѣ оторву. Ухватилъ Семенъ Агапычъ братнину корову и съ ней тягу… Митрій увидалъ, кричитъ: "Не смѣй, моя!.. Догналъ брата и потащилъ свою корову Митрій Агапычъ; потащилъ и Семенъ Агапычъ. Заоралъ Митрій, и ужъ какъ это вышло — корова замычала и хвостъ отвалился. И невѣдомо какъ… Разъ! Разъ!!.. И глядь Семенъ Агапычъ растянулся, на полу лежитъ. Оретъ удивительно благимъ матомъ маменькинъ любимчикъ, словно его ножемъ пырнули подъ самое сердце… Какъ на конькахъ по льду выкатилась изъ гостиной мамушка старая… За ней и Агапъ Силантьевичъ сановито пожаловалъ.
— Что такое?..
— Что? Да все тоже. Вотъ, вашъ баловникъ опять убилъ братца… говоритъ мамушка.
— Чтой-то ты Митрій?.. И-ихъ! укоряетъ отецъ. Правослово. Нѣтъ у тебя другой повадки, только и знаешь, что братьямъ да сестрамъ въ рыло заѣзжаешь. Добро бы большой человѣкъ былъ, а то ребенокъ. А чуть что, всякому накладываешь. Вонъ третевось, Аленку ключницу вдарилъ въ животъ кулакомъ, она по сю пору жалится, вертитъ у ней тамъ. Выростешь, что денегъ въ судахъ истратишь эдакъ-то. Ей Богу!..
XIII.
[править]Въ ту же пору, въ вечеръ тихій, тоже елочка чудная стоитъ среди лѣса въ сіяньи алмазномъ инея. Небо ясное, синеватое со звѣздами, будто вотъ серебристымъ бисеромъ усыпанное, сводомъ далекимъ, да высокимъ стоитъ надъ лѣсомъ… Морозъ силенъ… Одѣваются дерева съ корней до маковки въ бѣлые уборы, будто ризки, расшитыя кружевныя… Мертво все кругомъ… Затишье, безлюдье, полутемь. Только алые огоньки беззвучно по сугробамъ снѣговымъ играютъ, будто перебѣгаютъ да прыгаютъ.
Тамъ, гдѣ срубили наканунѣ ту елочку вокругъ которой весело теперь рѣзвятся, да гудятъ дѣтки купцовы, на краю полянки, на елкѣ высокой сидитъ на сукѣ сгорбившись и голову уронивъ, человѣчинъ, засыпанный снѣгомъ. Обхватилъ онъ рученьками стволъ, крѣпко прижался къ нему грудью и лицомъ, будто къ матери родной… Лицо синевато, глаза прищурены шаловливо, губы бѣлыя будто усмѣхаются… И по немъ по всему тоже бѣгаютъ искорки морозныя…
На полянѣ лежитъ сѣрый зубоскалъ. То встанетъ, то сядетъ, поглядитъ красными глазами на елку и опять ляжетъ въ сугробъ и лежитъ не шелохнувшись. Былъ онъ здѣсь вчера, долго сидѣлъ, съ другими сѣрками; ночью спугнули ихъ и онъ ушелъ далече; много изрыскалъ онъ по лѣсу и опять на старое мѣсто пришелъ. Знаетъ, чуетъ что пожива тутъ есть… Но тутъ ужъ теперь бояться сѣраго волка некому… Кто боялся — давно пересталъ.
XIV.
[править]Вокругъ избы солдатки, въ самый праздникъ Рождества Христова, — народъ стоитъ кучей, галдитъ, ахаетъ… Мужики, бабы, ребята… Кто уйдетъ, на его мѣсто другой бѣжитъ…
Солдатка лежитъ въ избѣ на лавкѣ, да околесицу несетъ съ горя.
Бѣгаетъ по деревнѣ, по селу, до усадьбы купца добѣжала — чудная вѣсточка: пропалъ у солдатки парнишка. Сгинулъ!.. Другой день ужъ нѣту. Дошла вѣсть и до Софрона… Хмѣль, что былъ въ немъ вышибла и побѣжалъ мужикъ опрометью въ лѣсъ на полянку…
Увидѣлъ и обомлѣлъ… А тамъ ахнулъ, да заплакалъ.
— Мой грѣхъ!.. Бросилъ… Вотъ и загубилъ младенца. Мое дѣло, чье жъ больше!.. Ахъ, грѣхъ-то…
Полѣзъ Софронъ на дерево, хоть и жутко самому, отцѣпить, да снять парня. Долѣзъ до бѣдняги, подергалъ его, потащилъ за руку… Не дается, что каменный. Закостенѣлъ паренекъ. Только съ плечей да съ шапки его снѣгъ на Софрона обсыпался… Глянулъ мужикъ въ лицо покойнику и жутко ему стало… Зажмурился, ахнулъ и заспѣщивъ долой внизъ, — чуть не свалился кубаремъ.
Пустился, не оглядываясь Софронъ на село, идетъ руками машетъ, самъ съ собою разговариваетъ и все присказываетъ:
— Ахъ, грѣхъ-то. Мой грѣхь!.. Сказаться ль?!
Дошелъ Софронъ до села, а все еще не знаетъ, сказаться — иль не говорить. Пойдетъ допросъ? Что выйдетъ? Выпихнуть изъ общества, ссыльный будешь…
Три дня ходилъ Софронъ по селу, да по деревнѣ, таскался изъ угла въ уголъ, по ночамъ спалъ, гдѣ пустятъ и все во снѣ кричалъ. Днемъ отъ зари до зари онъ только поглядывалъ на всѣхъ изъ подлобья. Пьянъ, не пьянъ Софронъ, а хуже пьянаго. Въ головѣ будто что захлестнулось… На третій день пришелъ мужикъ къ старостѣ, повинился во всемъ вмѣсто указалъ, гдѣ полянка… Послалъ староста становому дать знать. Собрали понятыхъ. Повалило громадой въ лѣсъ, чуть не все село…
— Что жъ мнѣ за это будетъ, пытаетъ Софронъ старосту, стоя у него на крылечкѣ съ шапкой въ рукахъ.
— Ничего, что жъ, не убилъ вѣдь!.. Грѣхъ только, говоритъ староста. Богу молись, свой грѣхъ отмоли. А отъ насъ — ничего.
— И ниже ни. Ни чуточки, ничего?.. пытаетъ Софронъ жалостливо.
— Говорятъ, оголтѣлый, ничего. Убирайся! прогналъ мужика-дурака староста…
Въ сумерки повалилъ народъ назадъ изъ лѣсу. Впереди несутъ покойничка на рогожѣ. Солдатка идетъ около, но не голоситъ, какъ завсегда требуется… Идетъ баба, шагаетъ размашисто, а въ лицѣ ни кровинки, глаза шалые.
Пришли на село — а тутъ новое что-то стряслося… Бѣгутъ съ моста мужики, бабы, ребята. Орутъ… Подъ мостомъ на льду лежитъ шапка мохнатая и армякъ рваный, а на перекладинѣ прилажена бичева и виситъ человѣкъ, ноги и руки вытянулъ. Двора своего нѣту, чужой портить негоже, такъ ужъ онъ подъ мостомъ удавился.
Въ усадьбѣ, куда дошла вѣсть объ бѣдѣ на деревнѣ — купецъ Брюховъ пригрозился на всѣхъ домочадцевъ и батраковъ, что въ бараній рогъ согнетъ того, кто проболтается на счетъ елочки, срубленой на шаромыжку въ общественномъ лѣсу.
— Товаръ-то алтынъ — да вишь, что вышло.
И волей неволей собрался итти, на шумъ людской, Агапъ Силантьевичъ, но не спѣша, вальяжно, вышелъ будто на прогулку. Пальто на немъ сѣрое, мерлушковое, шапочка такая же, красивый шарфикъ вокругъ шейки, одна рука за пазуху воткнута, а лѣвая виситъ въ перчаткѣ шерстяной.
Идетъ тихо Агапъ Силантьевичъ и рукой этой играетъ, то растопыритъ рею пятерню, то въ кулакъ сожметъ, то опять будто ее паукомъ расторащитъ. Иль отъ пріятности своего времяпрепровожденія онъ такъ забавляется, иль отъ непривычки на пальцы выдумки нѣмецкія напяливать.
— Что такое? спрашиваетъ онъ, войдя въ толпу, что голдитъ безъ толку.
Десять голосовъ сразу принимаются пояснять ему и, каждый-то вступается, поправляетъ другого, укоряетъ во враньѣ, а самъ начинаетъ врать того больше.
Слышно со всѣхъ сторонъ: "Ѳедюкъ Солдаткинъ! Софронъ! На елкѣ! Подъ мостомъ!
Глядитъ доброхотно Агапъ Силантьевичъ, — не дивится и головой не трясетъ, а бровями поводитъ. И сейчасъ разсудилъ:
— Что жъ мудреного! Эвтотъ махонькій, а энтотъ пьяный. Такъ тому стало и быть слѣдовать.
— Грѣшное дѣло, говорятъ мужики.
— Глупство человѣческое! объясняетъ Агапъ Силантьевичъ поучительно.
Объ себѣ же молчка, ничего не поясняетъ, только ласково, да доброхотно смотритъ на всѣхъ. И будто та же кислота въ глазахъ… И кажетъ тебѣ все, будто ты обронилъ что, а онъ поднялъ, да не сказывается.