Дворец Дима (Гарин-Михайловский)/ДО
| Дворецъ Дима |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ V. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 103. |
I[править]
Лужайка, которая виднѣлась съ балкона изъ-за деревьевъ, была усыпана, какъ бисеромъ, полевыми цвѣтами. Ближе къ балкону росли большія деревья, всѣ въ листьяхъ, сочныхъ, свѣтло-зеленыхъ. Листья шумѣли и вершины деревьевъ гнулись отъ вѣтра.
На балконѣ подъ навѣсомъ вѣтра не было; грѣло солнышко и пахло цвѣтами. Въ креслѣ около стола сидѣлъ маленькій мальчикъ, лѣтъ семи, желтый и сгорбленный, какъ старикъ. Его большая голова, какъ бы отъ тяжести, свѣсилась къ нему на грудь, и исподлобья смотрѣли большіе, черные глаза мальчика. Взглядъ ихъ былъ жгучій, напряженный.
Мальчикъ смотрѣлъ на лежавшій передъ нимъ красный, прозрачный отъ солнца тюльпанъ, на мушекъ, которыя черными точками шевелились внутри него, и думалъ. Онъ думалъ о томъ, что, можетъ быть, это вовсе не тюльпанъ, а заколдованный замокъ, а тѣ черныя мушки — рыцари и дамы: придетъ ночь, загорятся огни въ замкѣ, оживутъ рыцари и дамы. Мальчикъ скосилъ немного свои уставившіеся въ тюльпанъ глаза и подумалъ, снисходительно улыбаясь: «а если заглянуть въ тюльпанъ, ничего тамъ, кромѣ мушекъ, и нѣтъ».
Какъ шумятъ деревья, какой сильный вѣтеръ: деревья большія, а вѣтеръ сильнѣе, — онъ гнетъ деревья, хоть и не хочется имъ гнуться. Развѣ деревьямъ можетъ хотѣться?
Мальчикъ сталъ смотрѣть въ небо: въ голубомъ, нѣжномъ небѣ бѣгутъ бѣлыя облака, — все тотъ же вѣтеръ, который качаетъ эти деревья, гонитъ и тѣ облака.
Мальчикъ закрылъ глаза, и ему показалось, что и онъ качается, что и деревья, и онъ, и облака несутся куда-то далеко, далеко.
Мальчику стало страшно, и онъ опять открылъ глаза: какимъ желтымъ все вдругъ стало. Давно уже не пріѣзжалъ дядя. Дядя такъ рѣдко бываетъ. Онъ больше всѣхъ дядю любитъ. Мама говоритъ, что когда у дяди кончатся дѣла, то онъ не будетъ тогда уѣзжать; тогда онъ всегда, всегда будетъ съ дядей. Ахъ, если бъ дядя пріѣхалъ!
И вдругъ дядя пріѣхалъ. Онъ вошелъ съ мамой и сказалъ:
— Здравствуй, Димъ.
— Дядя! — крикнулъ Димъ и бросился къ нему.
О, какое счастье! Такое счастье, какъ будто Диму подарили что-то такое хорошее, съ чѣмъ никогда бы онъ не разстался, всегда держалъ въ рукахъ.
Большіе глаза его горѣли, какъ черные алмазы, какъ горитъ солнце изъ-подъ нависшей уже черной, страшной тучи, а маленькое сердце такъ сильно билось, какъ будто торопилось поскорѣе отсчитать побольше ударовъ: сильныхъ, яркихъ, больныхъ.
— Пойдемъ въ садъ, дядя, — сказалъ Димъ.
— А ты не устанешь?
Онъ устанетъ?!
Димъ за руку съ дядей спустился съ лѣстницы и пошелъ по дорожкамъ сада.
Въ саду немного сыро, но солнце горячо грѣетъ, ароматно пахнетъ тополемъ, пахнетъ распаренной травой, гдѣ-то въ листьяхъ звонко щелкаетъ какая-то птичка.
Какъ хорошо, только кружится голова, и Димъ просительно говоритъ:
— Не такъ скоро, дядя.
— Прости, мой мальчикъ, — хочешь, сядемъ на скамейку?
— Хочу, — говоритъ Димъ.
И они садятся на скамейку. Вотъ теперь хорошо. Димъ смотритъ на дядю, и лицо его опять выражаетъ радость и ему хочется поскорѣе разсказать что-то дядѣ, но отъ радости онъ все забылъ и напряженно старается вспомнить.
— Знаешь, дядя… — тихо начинаетъ Димъ. — Я люблю спать, когда въ другой комнатѣ горитъ свѣчка. А если свѣчка потухнетъ, я такъ боюсь…
Димъ оборвался, потонувъ въ тяжелыхъ ощущеніяхъ ночного страха.
— Чего же ты боишься? — ласково обнялъ его дядя.
— И самъ не знаю.
Мальчикъ пожалъ плечами.
— Привидѣній, можетъ быть, боишься?
— Ну, привидѣній?
И мальчикъ, оттопыривъ губки, скосивъ весело глаза, уставился передъ собой: кто вѣритъ въ привидѣнія.
— Я, знаешь, — заговорилъ опять Димъ, — сижу сегодня, дядя, смотрю на тюльпанъ и думаю: можетъ это не тюльпанъ, а дворецъ, въ немъ живутъ рыцари, дамы… Отчего мнѣ это показалось?
— Ты, вѣроятно, читалъ какую-нибудь сказку про рыцарей и дамъ?
— Нѣтъ… Ахъ, да, читалъ… Мама мнѣ читала давно, давно мнѣ мама читала про цвѣточную фею: я, вѣрно, и вспомнилъ, и все перемѣшалось въ моей головѣ.
И Димъ, облокотившись на колѣни, снисходительно кивалъ головой.
— А ты знаешь, Димочка, — сказалъ дядя, — вѣдь сегодня пріѣдутъ къ намъ цѣлыхъ три доктора лѣчить тебя.
— Они узнали, что я заболѣлъ, и пріѣдутъ? Они позволятъ мнѣ бѣгать? они добрые?
Ахъ, какъ все хорошо. И лучше всего то, что дядя съ нимъ. Ахъ, какой секретъ знаетъ Димъ. Но онъ его никогда не скажетъ дядѣ. Онъ, какъ скряга, прячетъ его въ своей душѣ. Егоръ ему его сказалъ: онъ похожъ на дядю. Неужели похожъ и будетъ такой же, какъ дядя, съ густыми волосами, маленькой бородкой, большими задумчивыми глазами? Какое счастье, что онъ похожъ какъ разъ на того, кого больше всѣхъ любитъ. Только отчего дядя всегда такой грустный?
А отчего вдругъ что-то какъ будто остановилось въ груди у Дима, и дядя такъ испуганно смотритъ на него?!
А Димъ сидитъ блѣдный, неподвижный, безъ дыханія, съ широко раскрытыми глазами.
Въ это время подошла мама, и испуганно замерли — и мама, и дядя.
И такъ стихло кругомъ, какъ будто на мгновеніе въ этотъ зеленый уголокъ вдругъ заглянуло страшное лицо смерти, и всѣ увидѣли его.
Мальчикъ, наконецъ, тяжело вздохнулъ и тихо сказалъ:
— Я усталъ, дядя…
— Хочешь, Димъ, милый… я тебя отнесу въ кроватку?
Димъ кивнулъ головой, и дядя, осторожно поднявъ, понесъ его въ спальню.
Тамъ онъ положилъ Дима на кровать и самъ сѣлъ возлѣ него.
— Мнѣ показалось, — сказалъ Димъ, — что я куда-то вдругъ провалился… А я никуда не проваливался.
Димъ держалъ руку дяди, смотрѣлъ на него и думалъ, какое счастье, что дядя съ нимъ. И мама съ нимъ, но мама всегда съ нимъ, а дядя такъ рѣдко бываетъ, что кажется ему, что и теперь все это только во снѣ: вотъ сейчасъ онъ проснется и не будетъ больше дяди, — будетъ темная ночь, и свѣчка въ другой комнатѣ потухнетъ, и такъ страшно ему станетъ.
Пріѣхали доктора, осмотрѣли Дима, выстукали и повторили то, что уже всѣ знали, — что у Дима порокъ сердца. Въ дѣтствѣ иногда это и проходитъ: не надо бѣгать, не надо волноваться, надо принимать лѣкарства.
II[править]
Уѣхали доктора, уѣхалъ дядя, и опять Димъ сидѣлъ на балконѣ и думалъ о дядѣ.
«Ахъ, — думалъ Димъ, — если бы у меня были братья или сестры. Какъ бы я любилъ ихъ!»
А вдругъ и у него будутъ когда-нибудь они? Вдругъ выйдутъ изъ-за деревьевъ, подойдутъ къ нему и скажутъ:
— Мы твои братья и сестры.
И они обнимутъ Дима, и такъ хорошо ему будетъ, и никогда больше онъ не разлучится съ ними.
И вотъ разъ, когда такъ думалъ Димъ, вдругъ въ саду изъ-за деревьевъ показалась маленькая дѣвочка въ свѣтломъ платьицѣ, съ свѣтлыми, какъ ленъ, волосами.
Она тоже увидѣла Дима и остановилась удивленная.
Потомъ она подошла ближе и спросила Дима:
— Ты лѣшій?
Димъ самъ испугался было и не зналъ, что подумать, — онъ уже подумалъ даже, не дочь ли ужъ она какой-нибудь волшебницы, но когда дѣвочка заговорила, онъ улыбнулся и спокойно сказалъ:
— Нѣтъ, я Димъ. А ты кто?
— Я Наташа… Нѣтъ, а ты лѣшій: въ чужомъ саду всегда сидитъ лѣшій.
— Это въ томъ саду, — серьезно сказалъ Димъ и показалъ рукой на сосѣдній садъ.
— А у тебя есть папа и мама? — спросила Наташа.
— У меня только мама.
— А у меня и мама, и папа, и дяди, и тети… А братики и сестрички у тебя есть?
— Нѣтъ.
Наташа ближе подошла и сказала:
— И у меня нѣтъ… У меня есть двоюродные… А у тебя есть?
— Нѣтъ.
Наташа еще ближе подошла и грустно спросила:
— Ты совсѣмъ бѣдный?
— Отчего? — спросилъ Димъ.
Наташа подумала и сказала:
— Ты сиди здѣсь, а я пойду къ мамѣ.
И Наташа важно ушла назадъ.
А Димъ долго не могъ придти въ себя отъ удивленія и радости. Наташа была совсѣмъ похожа на ангеловъ, какихъ Димъ видалъ на картинахъ: голубые, какъ кусочекъ неба, глаза, вьющіеся свѣтлые волосы. А можетъ быть, у нея и крылья есть? Маленькія крылья сзади? На ней былъ надѣтъ бѣленькій съ кружевами фартучекъ и сзади на плечахъ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ всегда растутъ крылья, этотъ фартучекъ, кажется, немного даже отдувался такъ, какъ будто подъ нимъ и были крылья. Въ слѣдующій разъ, какъ придетъ Наташа, Димъ непремѣнно такъ, совсѣмъ незамѣтно, заглянетъ и увидитъ, есть ли у Наташи крылья.
Наташа пришла на другой день; на этотъ разъ поднялась по лѣстницѣ на балконъ, сѣла на верхнюю ступеньку и сказала:
— Вотъ я и пришла.
Потомъ Наташа спросила:
— Зачѣмъ ты все сидишь? Будемъ бѣгать…
— Я не могу бѣгать, — мнѣ можно только ходить, — я хожу съ Егоромъ каждый день, знаешь, гдѣ большая аллея?
— А я могу бѣгать… Я могу бѣгать, качаться на качели и я не хочу больше съ тобой сидѣть.
Наташа встала и быстро пошла къ себѣ домой. Пройдя нѣсколько шаговъ, она крикнула:
— Я не люблю мальчиковъ, которые не могутъ бѣгать!
Но скоро она опять пришла, подошла вплоть къ Диму, долго смотрѣла въ его обрадованные глаза и строго сказала:
— Можетъ, ты хочешь, чтобы я ушла?
— Нѣтъ, я очень радъ, что ты пришла.
— У тебя какая кроватка, съ рѣшетками? У меня съ рѣшетками. А когда я выросту большая, я буду писать стихи и книги, какъ дядя Коля… Зачѣмъ ты такъ сидишь, какъ горбатый? Если ты будешь такъ сидѣть, я отъ тебя уйду.
Наташа строго и медленно погрозила Диму пальчикомъ и опять заговорила:
— А сегодня одинъ дядя пальчикъ въ носъ засунулъ; я говорю ему: «а мама сказала, что не надо пальчика въ носъ класть», а мама меня въ уголъ поставила, и я плакала, потому что я гадкая дѣвочка… Ты опять горбишься, Димъ, я тебѣ все говорю, а ты меня все не слушаешься? Ну, я уйду.
Димъ разсмѣялся и сказалъ:
— Ну, я больше не буду.
— Ну, смотри… И ты тоже не играйся съ мальчиками, которые грязные. Ихъ папа и мама мужики, они всегда пьяные и такъ кричатъ: а-а! и растрепываютъ свои волосы. У нихъ нѣтъ духовъ и кареты нѣтъ: они на козлахъ ѣздятъ. А теперь я пойду, а ты сиди здѣсь… Сиди!
Наташа строго погрозила пальчикомъ Диму.
Такъ Наташа познакомилась съ Димомъ и каждый день по нѣсколько разъ приходила къ нему.
III[править]
Зимой Егоръ топилъ печи, а лѣтомъ возился въ саду.
Егоръ — маленькій, рябой, съ козлиной бородкой, съ оттопыренной нижней губой, благодаря которой онъ имѣетъ видъ человѣка, которому все нипочемъ. Но такъ бывало только въ рѣдкихъ случаяхъ. Когда онъ выпивалъ, — тогда онъ начиналъ разсуждать, жаловался, обижался. И тогда Егора укладывали спать, а на другой день снова Егоръ становился тихимъ и безотвѣтнымъ. Выпивалъ Егоръ рѣдко и большею частью тогда, когда мать Дима уѣзжала въ городъ.
Разъ послѣ обѣда, когда мать Дима какъ разъ уѣхала въ городъ, Егоръ былъ выпивши. Онъ съ Димомъ, по обыкновенію, отправился гулять. Егоръ, взволнованный и потный, жаловался Диму на дворника, кухарку, горничную. Потомъ онъ перешелъ на свои дѣла.
— Пять лѣтъ, — говорилъ онъ, — своихъ не видалъ: кто тамъ, что тамъ, — жена, дѣти, посылаешь, посылаешь эти деньги… Все равно, какъ и прежде люди въ рабство на чужую сторону себя продавали… Ну, такъ тамъ хоть кучка денегъ сразу на руки приходила, — продалъ себя и знаешь за что, — а здѣсь такъ по двугривенному весь разойдешься: на послѣдній двугривенничекъ только выпить и пахъ, — лопнулъ гнилой пузырь!
Димъ шелъ и думалъ: бѣдный Егоръ, — онъ оттого и пьетъ, что пять лѣтъ не видалъ жены и дѣтей.
Они проходили въ это время мимо маленькой деревянной церкви. Двери церкви были раскрыты, и шла вечерняя служба.
Димъ любилъ вечернюю службу, любилъ, когда поютъ «Свѣте тихій», и сказалъ:
— Зайдемъ въ церковь, Егоръ.
И они вошли.
Въ церкви было мало народа. Что-то у алтаря читалъ дьяконъ, любительскій хоръ пѣвчихъ пѣлъ, по стѣнамъ церкви стояли старушки, старики, а ближе къ алтарю небольшая толпа изъ женщинъ, дѣтей, изрѣдка мужчинъ.
У Дима было свое мѣсто у иконы Христа съ дѣтьми. Спаситель въ голубой ризѣ, окруженный дѣтьми, ласково смотритъ и держитъ руку на головѣ одного изъ мальчиковъ. Надъ иконой по-славянски было написано: «Не мѣшайте дѣтямъ приходить ко Мнѣ».
Димъ любилъ эту картину и, сидя на стулѣ, который приносилъ ему сторожъ, разсматривалъ ее.
Запѣли «Свѣте тихій», и полились звуки, какъ лился въ окна вечерній свѣтъ: тихій, мирный, и стало тихо въ церкви, и только вздрагивало кадило въ рукахъ дьякона, да въ длинныхъ лучахъ солнца играли волны кадильнаго дыма, да мигали лампадки въ углахъ образовъ, то замирая, то ярче вспыхивая.
Какъ волны дыма, плыли мысли Дима и уносились куда-то.
Онъ смотрѣлъ на икону и думалъ, и брови его сдвигались, и черные глаза упорно и жгуче смотрѣли. Онъ думалъ: гдѣ Христосъ теперь, видитъ ли Онъ теперь его, Дима, увидитъ ли онъ, Димъ, когда-нибудь Его и какъ будетъ тогда смотрѣть на него Христосъ? Ласково, какъ на той иконѣ, или разсердится. Разсердится, если онъ, Димъ, будетъ говорить неправду. Но зачѣмъ ему говорить неправду? Если онъ съѣстъ два куска хлѣба, а скажетъ одинъ? Чѣмъ больше онъ съѣстъ, тѣмъ больше обрадуется мама.
Димъ усмѣхнулся, пожалъ плечами и весело скосилъ глаза.
А Егоръ молится, обливается потомъ и все, какъ во снѣ, твердитъ, вздыхая:
— О, Господи, Господи…
Вотъ и кончилась служба, и быстро разошлись всѣ, и никого уже нѣтъ въ маленькой, глухой церковной оградѣ, куда послѣ службы вышли Егоръ и Димъ.
Диму еще не хочется уходить, хочется побыть еще въ оградѣ, посидѣть на уютной, зеленой, недавно выкрашенной скамейкѣ.
Тихо кругомъ, никого нѣтъ, и кажется Диму, что никого, кромѣ Егора и его, больше и нѣтъ на свѣтѣ.
— Ты хотѣлъ бы, — спрашиваетъ Димъ Егора, — чтобы у тебя было столько братьевъ и сестеръ, сколько на той иконѣ въ церкви?
Егоръ повернулся, пригнулся къ Диму и посмотрѣлъ на него такъ, какъ будто въ первый разъ его видѣлъ. Глаза его стали большіе, лицо красное, и въ каждой мокрой ямочкѣ лица блеститъ крупная капля пота. И губы у него мокрыя, а нижняя отвисла, и дышитъ Егоръ прямо въ лицо Диму, и несетъ отъ него водкой.
— А я хотѣлъ бы, — продолжалъ Димъ, — знаешь, мнѣ всегда кажется, что у меня есть и братики, и сестрички.
— А можетъ и есть, — сказалъ Егоръ, — можетъ, чуетъ ангельская душа родную душу?
Егоръ закрылъ глаза и сталъ качать головой.
Димъ подумалъ и сказалъ:
— Я не понимаю, что ты говоришь, Егоръ.
Егоръ мутными глазами смотрѣлъ на Дима.
— Охъ, сказалъ бы я вамъ… сказалъ бы, да вы разскажете мамѣ и дядѣ, а Егора прогонятъ.
— Я не скажу, Егоръ.
— Нѣ-нѣтъ, — мотнулъ головой Егоръ, — вы побожитесь, тогда я повѣрю вамъ, — вы скажите: пусть мнѣ Царствія не будетъ Божьяго, если я выдамъ Егора.
Диму и страшно, и хочется узнать, что скажетъ Егоръ, и онъ испуганно говоритъ:
— Пусть мнѣ Царствія не будетъ Божьяго, если я выдамъ Егора.
Какія странныя вещи разсказываетъ Егоръ. Онъ говоритъ, что его дядя не дядя ему, а папа, что у него есть и братья, и сестры.
— Вотъ теперь, — кончаетъ Егоръ, — Егоръ по крайней мѣрѣ знаетъ, что сказалъ правду, а правда дороже всего на свѣтѣ.
«Да, правда дороже всего на свѣтѣ», — думаетъ и Димъ и радостно говоритъ:
— Егоръ, вѣдь это хорошо, — что дядя — папа, что у меня есть и братья, и сестры. Знаешь, я всегда думалъ, что у меня есть братья и сестры… Егоръ, а отчего же дядя не хочетъ сказать мнѣ, что онъ мой папа?
— Да вѣдь какъ же ему это сказать, — развелъ руками Егоръ, — онъ съ вашей мамой не въ законѣ.
— Не въ законѣ? — переспросилъ Димъ.
— То-то не въ законѣ, — ему и нельзя.
Димъ еще подумалъ, вздохнулъ и спросилъ:
— Егоръ, а много у меня братьевъ и сестеръ?
— Два брата да три сестрицы.
— А гдѣ же они живутъ?
— Лѣтомъ вонъ тамъ, версты три отсюда, — и Егоръ показалъ пальцемъ.
— Егоръ, а зачѣмъ же они ко мнѣ не приходятъ?
— Да вѣдь какъ же? Откуда они знаютъ? Имъ все равно, какъ и вамъ, не говорятъ.
— Отчего же не говорятъ?
— Да какъ же сказать, когда дѣло-то не въ законѣ.
Димъ подумалъ и спросилъ:
— Законъ страшный, Егоръ?
— Да вѣдь законъ, извѣстно, законъ…
Егоръ тяжело вздохнулъ.
— Охо-хо, — сказалъ онъ, — вотъ гдѣ грѣхъ-то.
— Какой грѣхъ, Егоръ? — испуганно спросилъ Димъ.
Егоръ угрюмо сказалъ:
— Не вашъ грѣхъ.
Димъ какъ будто вдругъ все, что имѣлъ, потерялъ и теперь опять находилъ что-то другое, новое, но все это новое было хорошее: отецъ, братья и сестры… И во всемъ этомъ было и что-то неясное, такое неясное, что какъ ни напрягался Димъ — онъ никакъ его понять не могъ и не зналъ, какъ и что спросить еще Егора, чтобы все стало ему яснымъ… Какая-то тревога или неудовлетвореніе охватывали Дима, и онъ напряженно вдумывался, стараясь проникнуть въ какой-то полусвѣтъ, окутавшій вдругъ всю его жизнь.
— Егоръ, — сказалъ Димъ, — а нельзя хоть потихоньку посмотрѣть мнѣ на моихъ братиковъ и сестричекъ?
Егоръ сначала не хотѣлъ и слушать, потомъ сталъ отговариваться разстояніемъ, но Димъ такъ просилъ, что Егоръ наконецъ согласился.
Они взяли извозчика и поѣхали. Не доѣзжая до мѣста они отпустили извозчика и пошли пѣшкомъ.
Какъ сильно билось сердце Дима, когда они съ Егоромъ подкрадывались къ рѣшетчатой оградѣ.
Тамъ за оградой, на лужайкѣ передъ домомъ, играло много дѣтей. Егоръ шопотомъ объяснялъ ему, что это все его родные и двоюродные братья и сестры.
«Это хорошо, — думалъ радостно Димъ, — вотъ сколько у него родныхъ и двоюродныхъ братьевъ и сестеръ. То-то онъ разскажетъ Наташѣ».
Какіе они всѣ хорошенькіе и добрые!
Вотъ сидятъ и строятъ что-то изъ песка двѣ дѣвочки и маленькій мальчикъ въ латахъ. А вотъ эти бѣгаютъ и гоняются другъ за другомъ. Два мальчика, какъ онъ, обнялись и ходятъ взадъ и впередъ, не обращая ни на кого вниманія, а къ нимъ все пристаетъ дѣвочка съ задорными, черными глазками, а они говорятъ ей:
— Ну, оставь же насъ, Нина.
— Не оставлю, — говорила Нина, — не говорите секретовъ.
Одна маленькая дѣвочка сидитъ спиной ко всѣмъ и возится съ куклой. Длинные, мягкіе, какъ шелкъ, волосы то и дѣло падаютъ ей на глаза и то и дѣло она, оставляя куклу, покорно двумя ручонками откидываетъ свои волосы назадъ. Но они опять падаютъ.
Нина отошла отъ мальчиковъ и подсѣла къ маленькой дѣвочкѣ.
— Вотъ умница Тото, ты любишь куклу?
Тото подняла головку, оправила волосы и, радостно показывая на куклу, сказала счастливымъ голосомъ:
— Пупе…
Она только и знала одно слово: пупе.
— Ахъ ты пупе, — сказала Нина и поцѣловала Тото.
— А ты знаешь, Нина, — подходя, озабоченно заговорила дѣвочка немного постарше Тото, — няня говоритъ, что если мы будемъ хорошо играть съ куколками, онѣ полюбятъ насъ и сдѣлаютъ насъ тоже куколками.
— А ты хочешь быть куколкой?
У дѣвочки загорѣлись глаза, и она счастливо сказала:
— Хо-очу…
— А кто эта большая дама въ шляпкѣ, которая вышла изъ дома и идетъ къ дѣтямъ?
Егоръ шепчетъ, что это его, Дима, тетя.
Всѣ дѣти увидѣли тетю и закричали:
— Тетя Маша, тетя Маша…
Тетя Маша, здоровая, веселая, полная, идетъ, и руки у нея заложены назади, но Димъ видитъ, что она прячетъ, — она держитъ въ рукахъ повозочку съ лошадкой и кучеромъ.
— А кто, — весело, громко говоритъ тетя Маша, — изъ васъ рожденникъ сегодня?
Маленькій мальчикъ въ латахъ покраснѣлъ и всталъ.
— Ахъ, это ты, Женя? — сказала тетя Маша, — твое рожденье? Ну, поцѣлуй тетю.
Тетя Маша присѣла къ землѣ, подставила Женѣ свою щеку; и когда Женя поцѣловалъ ее, она спросила:
— А ты тетю Машу любишь?
— Люблю, — сказалъ Женя.
— А ну-ка, покажи — какъ?
Женя обнялъ изо всей силы шею тети Маши.
— А Бозенькѣ ты молишься? — продолжала тетя Маша.
— Молюсь.
— Тетя Маша, тетя Маша, — вмѣшалась Нина, и глаза ея загорѣлись, какъ огоньки, — Женя такъ Богу молится: пошли, Господи, здоровье папѣ, мамѣ, братьямъ, сестрамъ, дядямъ, тетямъ и потомъ всему, что увидитъ, и такъ говоритъ: сапогамъ, которые стоятъ подъ кроватью…
— Ну, ужъ ты, — говоритъ тетя Маша, — всегда все подмѣтишь, не мѣшай намъ…
И, обратившись опять къ Женѣ, тетя Маша спросила:
— А молочко ты пьешь?
— Пью.
— Ну, умница, вотъ же тебѣ…
И тетя Маша дала Женѣ повозочку съ лошадкой и кучеромъ.
— Вотъ я тоже подмѣтила, — говоритъ Нина, — что ты, тетя Маша, всегда подаришь какъ разъ то, что больше всего нравится.
Тетѣ Машѣ было это пріятно, и она разсмѣялась.
Какъ разъ въ это время Димъ увидѣлъ въ одномъ изъ оконъ того, кого онъ привыкъ называть своимъ дядей.
— Дядя! — сказалъ онъ удивленно Егору, — развѣ онъ здѣсь живетъ?
— Такъ вѣдь гдѣ же ему жить? — сказалъ Егоръ.
Что-то точно обожгло Дима, и онъ забылъ и о братьяхъ своихъ, и о сестрахъ, и о большой тетѣ Машѣ, которая вдругъ, увидѣвъ прильнувшее къ оградѣ желтое лицо и большіе, черные глаза мальчика, сказала нарочно громко:
— Зачѣмъ чужія дѣти подходятъ къ оградѣ?
И всѣ дѣти оглянулись и стали смотрѣть на Дима.
Но Димъ ничего не слышалъ и не видѣлъ: сердце его билось такъ, какъ будто кололо и говорило: здѣсь, здѣсь живетъ дядя.
А Егоръ въ это время уже тащилъ его по дорожкѣ, приговаривая испуганно:
— Какъ же это можно такъ дѣлать, а если бы дядя увидѣлъ?
— Егоръ, не такъ скоро… я не могу… сядемъ…
И Димъ сѣлъ, бѣлый какъ стѣнка, потому что что-то жгло и разрывало ему грудь; его тошнило.
— Ахъ, если бы немножко воды…
Что говоритъ Егоръ? Да, надо уходить…
И Димъ, пересиливая себя, озабоченно опять поднялся на ноги, и они торопливо пошли дальше. Испарина выступила на всемъ его тѣлѣ, непріятная, липкая; желтое лицо его вдругъ осунулось, и подъ глазами сильнѣе обрисовались темные круги, и глаза казались еще больше. Кололо въ боку, и, согнувшись, Димъ шелъ черезъ силу, прижимая рукой то мѣсто, гдѣ кололо… Точно буря неслась надъ нимъ, и все тонуло въ вихрѣ нескладныхъ мыслей, тяжелыхъ ощущеній. И такъ больно было: точно вдругъ что-то острое, чужое глубоко вошло въ его сердце и осталось тамъ, и замерло сердце въ нестерпимой боли.
Потомъ они сѣли на извозчика и поѣхали. Легче стало Диму, и чужой себѣ и всѣмъ, онъ сидѣлъ, сгорбившись, рядомъ съ Егоромъ.
А кругомъ въ садахъ такъ радостно щебетали птички. садилось солнце и въ золотой пыли свѣтились. деревья, кусты. Вотъ открылась даль, вся въ блескѣ заката съ золотымъ небомъ, тамъ, гдѣ садится солнце, гдѣ какъ будто туманъ горитъ надъ землей. Или то еще тоже земля, невидимая, призрачная, съ невѣдомой въ ней жизнью?
Егоръ говоритъ что-то о смерти. А что значитъ смерть и жизнь послѣ смерти? Можетъ быть, это значитъ, что послѣ смерти всѣ уходятъ туда, въ ту даль, гдѣ собираются теперь всѣ вмѣстѣ: и земля, и небо, и солнце, гдѣ такъ свѣтло, вонъ въ той точкѣ… Умрутъ всѣ: и онъ, и мама, и папа, и всѣ братья, и сестры, и тети, и всѣ пойдутъ туда.
«Ахъ, хорошо тогда будетъ, — скорѣй бы только умирать всѣмъ», — думаетъ Димъ.
— Когда я умру, мнѣ можно будетъ бѣгать, Егоръ?
— Можно.
Онъ быстро, быстро тогда побѣжитъ вонъ туда, къ тому свѣтлому.
— Охъ, Боже мой, Боже мой, — говоритъ, подъѣзжая къ дому, Егоръ, — лица на васъ нѣтъ… и что только будетъ, что только будетъ!
— Ничего не будетъ, Егоръ, — отвѣчаетъ Димъ, — я скажу, что мнѣ сдѣлалось дурно — вотъ и все, и мы взяли извозчика.
Но напрасно волновался Егоръ: мать Димы не пріѣзжала еще, такъ и спать легъ Димъ, не дождавшись ея. Въ первый разъ онъ былъ радъ этому. Онъ такъ усталъ, что, какъ легъ, такъ и заснулъ. Онъ крѣпко и хорошо спалъ всю ночь и утромъ, проснувшись, лежалъ въ своей кроваткѣ свѣжій и бодрый, ни о чемъ не думая.
Но, когда къ нему вошла мама, онъ вдругъ сразу все вспомнилъ, что было вчера, и ему стало такъ непріятно и неловко, что онъ закрылъ глаза.
— Ты спишь, Димъ?
Сердце Дима стучало, въ ушахъ шумѣло, и онъ никакъ не могъ отвѣтить: ему не хотѣлось отвѣчать. Ему было на кого-то за что-то обидно, хотѣлось жаловаться, упрекать въ чемъ-то. Хотѣлось разсказать все вчерашнее, но онъ такъ страшно поклялся Егору.
Онъ сдѣлалъ усиліе и открылъ глаза.
— Какіе у тебя сегодня мутные глаза, — сказала мама, наклоняясь и цѣлуя его.
И онъ поцѣловалъ маму, но ему показалось, что онъ цѣлуетъ не маму, а кого-то другого. Онъ быстро отвелъ глаза и тихо спросилъ:
— Гдѣ Егоръ?
— Егоръ въ саду.
Значитъ, Егора не прогнали. Димъ облегченно вздохнулъ. Онъ вспомнилъ, что вчера цѣлый день не видалъ маму и хотѣлъ было спросить ее, гдѣ она была, но подумалъ, что мама теперь не скажетъ уже ему правду. И онъ не можетъ мамѣ правду сказать. И такъ скучно и пусто стало на душѣ у Дима, и онъ опять вздохнулъ и подумалъ: «Ахъ, скорѣе бы уже всѣ умирали». А мама все смотритъ на него, наклонившись къ нему, и грустно говоритъ:
— Бѣдный мой мальчикъ, можетъ, ты сердишься на свою маму за то, что она тебя вчера на цѣлый день бросила?
Въ отвѣтъ Димъ порывисто обнялъ ее за шею и, прижимаясь, сразу смочилъ ей все лицо своими слезами.
— Милый мой, милый мой, дорогой…
И мама горячо, испуганно цѣловала лицо Дима, ручки его и грудь.
Слезы облегчили Дима, онъ опять смотрѣлъ на маму и улыбался ей сквозь слезы. И все, что было вчера, показалось вдругъ Диму такимъ далекимъ. «Только ничего не надо говорить мамѣ», — подумалъ онъ.
Онъ озабоченно одѣлся, напился молока и вышелъ на балконъ.
Вонъ Егоръ копаетъ грядку. Егоръ угрюмый, озабоченный копаетъ и ни на кого не смотритъ. Позвать его? Нѣтъ.
Мама сѣла играть. Ахъ, скорѣе бы приходила Наташа. Только онъ и ее заставитъ поклясться, что она не скажетъ ничего ни его мамѣ, ни дядѣ.
А вотъ и Наташа. Она подошла близко, близко къ Диму и, кивая у него подъ самымъ носомъ головой, сказала:
— Ну, здравствуй, здравствуй! Потомъ она сѣла и заговорила:
— Дядя Коля пріѣхалъ… Я плакала, а онъ мнѣ сказочку разсказалъ. Я тебѣ разскажу ее. Есть такой дворецъ — знаешь? И садъ, и ангелы — и тамъ дѣти. А когда дѣти плачутъ — знаешь — ангелы собираютъ ихъ слезы въ такія маленькія чашечки, — вотъ такія, и потомъ поливаютъ цвѣточки въ саду: хорошенькіе цвѣточки, нигдѣ такихъ нѣту… А тѣ слезы, которыя не попадаютъ къ ангелу въ чашечку, тѣ падаютъ, — на полъ падаютъ, — вотъ такъ, — и дѣлаются жемчугами… Понимаешь? Ангелы собираютъ этотъ жемчугъ и строятъ изъ него дѣтямъ дворецъ.
Наташа наклонилась къ самому уху Дима и, кивая головой, грубо сказала:
— А у мамы моей много, много жемчуга… Хорошая сказочка?
— Очень хорошая! — сказалъ Димъ.
— А гдѣ этотъ дворецъ? — спросила Наташа.
Димъ вдругъ вспомнилъ то свѣтлое, что видѣлъ онъ тамъ, гдѣ садится солнце, и сказалъ:
— А я знаю, гдѣ онъ, — я его вчера даже видѣлъ: тамъ, гдѣ солнце, небо и земля сходятся вмѣстѣ и гамъ все прозрачное, — я вчера его видѣлъ. Его можно видѣть каждый день, когда садится солнце… Но слушай, Наташа, это послѣ, а теперь я тебѣ что-то скажу, но только побожись, что ты не скажешь моей мамѣ и моему дядѣ.
И Димъ такъ строго уставился въ Наташу, что даже скосилъ глаза.
— Только я не хочу, если страшное, — сказала Наташа, — я не люблю страшнаго, — я потомъ ночью всегда кричу.
— Нѣтъ, нѣтъ, не страшное…
И Димъ, понижая голосъ, сказалъ:
— Ты знаешь: у меня есть братики и сестрички.
— Родные или двоюродные?
— Родные! И родные и двоюродные.
Наташа подумала и строго сказала:
— Ты, значитъ, меня обманывалъ?
— Нѣтъ, я и самъ не зналъ, — мнѣ Егоръ вчера сказалъ; и, знаешь, мой дядя не дядя, а папа мой… И знаешь? Я даже видѣлъ вчера всѣхъ братиковъ и сестричекъ… Мы потихоньку съ Егоромъ подошли и все видѣли черезъ ограду…
Димъ хотѣлъ было разсказать Наташѣ, какъ онъ и папу увидѣлъ въ окнѣ, но ему стало такъ непріятно, что онъ ничего не сказалъ.
Наташа пригрозила Диму пальчикомъ и сказала:
— Ну, смотри… А ты кого больше любишь: меня или братиковъ и сестричекъ?
Димъ смутился.
— Наташа, — сказалъ онъ, — я тебѣ правду скажу: одинаково.
— А я такъ не хочу, — сказала Наташа. — Ты меня люби больше, а если не будешь любить, я не буду къ тебѣ ходить… Не буду, не буду: никогда не буду…
Наташа говорила и уже уходила, пятясь задомъ къ лѣстницѣ.
— Ну, Наташа… Ну, хорошо, слушай: они мои братики и сестрички, а ты будешь… моей женой…
Наташа быстро подошла къ Диму и сказала:
— Знаешь, мы ихъ всѣхъ возьмемъ и пойдемъ въ тотъ дворецъ…
— Только, Наташа, въ тотъ дворецъ можно попасть послѣ смерти…
Наташа подумала сперва, а потомъ нѣсколько разъ ласково хлопнула его по головѣ, приговаривая:
— Неправда… Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ, вотъ тебѣ…
И она убѣжала, а Димъ кричалъ ей:
— Скорѣй приходи!
IV[править]
Наташа ничего не сказала диминымъ мамѣ и дядѣ, но она сказала своей мамѣ.
— И больше ты къ Диму не ходи, — сказала ей ея мама.
Но Наташа продолжала ходить къ Диму.
— Если ты не будешь меня слушаться и будешь продолжать ходить къ Диму, я тебя высѣку, — сказала опять Наташина мама.
Наташа пошла къ Диму, принесла куклу и сказала:
— Ты будешь папа, а я мама и это наша дочка: она непослушная, и теперь надо ее высѣчь.
Наташа сѣла на стулъ, положила себѣ на колѣни куклу, подняла ей платьице и стала бить ее, приговаривая:
— Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ, вотъ тебѣ… А теперь мы ее поставимъ на колѣни и лицомъ въ уголъ.
Наташа торопливо слѣзла со стула и понесла куклу въ уголъ балкона.
— Нѣтъ, — сказала она, — здѣсь она будетъ видѣть садъ: надо, чтобы она ничего не видѣла.
Наташа отнесла куклу въ уголъ, гдѣ балконъ примыкалъ къ дому, и, поставивъ ее лицомъ къ стѣнѣ, сказала:
— У, противная!..
Потомъ Наташа возвратилась къ Диму и, сѣвъ на стулъ, проговорила:
— Мнѣ ни капельки ее не жалко, и мы не будемъ даже на нее смотрѣть, и пусть наша дочка цѣлый день такъ стоитъ на колѣняхъ, потому что мнѣ ни капельки не жалко ее: она гадкая… гадкая… и ты гадкій, гадкій, гадкій, и я никого не люблю…
И Наташа вдругъ заплакала.
Она плакала, а Димъ испуганно говорилъ ей:
— Наташа, милая, не плачь… Я никогда не буду тебя обижать, и куколка больше не будетъ… И я, и она, мы очень тебя любимъ… Не плачь же, Наташа.
И Димъ, нагнувшись къ Наташѣ, спросилъ:
— Можно тебя поцѣловать?
— Нѣтъ, — сказала Наташа, продолжая плакать, — меня нельзя цѣловать, — никто не можетъ меня цѣловать, только папа и мама могутъ меня цѣловать, потому что всѣ другіе — больные, и я тоже сдѣлаюсь тогда больная… Поцѣлуй меня въ лобикъ.
Димъ поцѣловалъ ее, но Наташа все продолжала плакать.
— Отчего же ты еще плачешь?
— Потому что мама меня высѣчетъ, потому что я гадкая… я очень гадкая…
И Наташа, плача, слѣзла со стула и ушла, а Димъ съ ужасомъ думалъ: неужели высѣкутъ Наташу?! О, какъ стыдно, нехорошо и больно, когда сѣкутъ такую маленькую дѣвочку.
Когда Наташа пришла домой, мама спросила ее:
— Ты опять была у Дима?
— Была, — сказала Наташа.
— Что я сказала, что я сдѣлаю съ тобой, если ты пойдешь къ Диму?
— Ты высѣчешь меня, — сказала Наташа.
— За что я тебя высѣку? — спросила ея мама.
— За то, что я нехорошая дѣвочка: я не слушаюсь.
Мама встала, взяла за руку Наташу и сказала:
— А теперь, когда ты знаешь, пойдемъ, и я тебя высѣку, и сегодня я высѣку тебя линейкой.
— Мнѣ будетъ очень больно? — спросила Наташа.
— О, да, очень больно.
Когда онѣ подошли къ той комнатѣ, гдѣ мама сѣкла Наташу, Наташа вдругъ вырвала свою руку и быстро пошла прочь, но мама догнала ее и повела назадъ.
Лицо Наташи надулось, сдѣлалось испуганнымъ, и она закричала:
— Я не хочу!
— Теперь поздно, — крикнула Наташина мама и изо всей силы дернула Наташу за собой.
Мама высѣкла Наташу.
Наташа пошла въ дѣтскую и написала на бумажкѣ: «Меня высѣкла мама за то, что я хожу къ тебѣ, потому что я гадкая, и я не буду больше къ тебѣ ходить, а на елку я умру, и мы будемъ жить въ нашемъ дворцѣ, и я напишу тебѣ стихи».
Наташа взяла свое письмо и пошла къ Диму.
У Дима захватило дыханіе, когда онъ увидѣлъ Наташу, — Наташа была такая печальная и, когда подошла къ Диму, она протянула ему письмо и сказала:
— Вотъ тебѣ письмо, — я теперь пойду и ты не читай: ты читай, когда я уйду. Я скоро умру…
Изъ глазъ Наташи потекли слезы; она медленно пошла назадъ и, вытирая слезы, оглядывалась на Дима: читаетъ ли онъ ея письмо? Но Димъ не читалъ и все только смотрѣлъ на нее большими, удивленными глазами.
Въ послѣдній разъ Наташа остановилась и долго, грустно глядѣла на Дима. Потомъ она ушла и только свѣтлое ея платьице мелькало между деревьями. Потомъ ужъ и платья не было больше видно, а Димъ все сидѣлъ съ письмомъ Наташи въ рукахъ.
Онъ прочелъ это письмо и долго плакалъ.
И всю ночь ему снилась Наташа, — гдѣ-то онъ съ ней въ темныхъ проходахъ, все хочетъ спрятать ее такъ, чтобъ не нашли ея и не высѣкли.
А потомъ онъ куда-то такъ спряталъ ее, что и самъ уже не могъ найти ее, и онъ все искалъ, и такъ темно и страшно было ему.
Утромъ онъ проснулся желтый, горячій и сейчасъ же вспомнилъ весь свой сонъ, и такъ мучительно билось въ груди его сердце.
V[править]
Все пошло опять своимъ чередомъ, только Наташа не приходила больше, и Димъ совершенно уже одинъ сидѣлъ на своемъ балконѣ и думалъ о своихъ братьяхъ и сестрахъ, о Наташѣ, думалъ о томъ, отчего никому нельзя съ нимъ играться.
Дядя еще рѣже сталъ ѣздить: Димъ знаетъ, гдѣ дядя проводитъ свое время.
Иногда ему такъ хочется все сказать дядѣ. Но Димъ молчитъ и только, сдвинувъ брови, исподлобья смотритъ и смотритъ на дядю…
Опять дуетъ вѣтеръ, опять бѣгутъ облака по небу и качаются деревья.
Сидитъ ворона на вершинѣ дерева и качается съ нимъ. Вѣтеръ нагнулъ вѣтку, на которой сидѣла ворона, — ворона замахала крыльями и слетѣла на балконъ. Потомъ она, переваливаясь, смѣло пошла прямо къ Диму, остановилась, посмотрѣла на него и клюнула его за сапогъ. Такъ осторожно клюнула и улетѣла.
Димъ все чувствовалъ то мѣсто, куда его клюнула ворона, и такъ пріятно было ему. Можетъ быть, онъ понравился воронѣ, и она хотѣла его поласкать. Можетъ быть, ворона опять прилетитъ? И Димъ сидѣлъ и ждалъ ворону. Но ворона не прилетала.
Вотъ и лѣто прошло. Димъ не сидѣлъ больше на балконѣ; укутанный, онъ ходилъ по запущеннымъ дорожкамъ сада и смотрѣлъ на балконъ, усыпанный желтыми листьями.
Много желтыхъ листьевъ и на балконѣ, и на дорожкахъ, и на деревьяхъ — желто-золотисто-прозрачные тамъ вверху, въ яркой синевѣ осенняго неба.
Пустой балконъ, пустой садъ, и нѣтъ больше Наташи, а все кажется, вотъ-вотъ мелькнуло ея платьице и выйдетъ вдругъ она изъ-за деревьевъ, какъ прежде, бывало, выходила, и скажетъ:
— Ты искалъ меня, и я пришла… А можетъ быть, ты уже не хочешь? Ты скажи, и я уйду.
И Наташа внимательно, строго посмотритъ на Дима, а потомъ сядетъ и начнетъ разсказывать ему, какъ прежде.
Нѣтъ Наташи, нѣтъ вороны, — можетъ быть, ворона еще прилетитъ, можетъ быть, сейчасъ прилетитъ и сядетъ, и начнетъ ходить передъ Димомъ…
И вдругъ нашлась ворона. Она лежала мертвая на землѣ подъ деревомъ.
Димъ смотрѣлъ на мертвую ворону своими большими глазами, и такъ жаль ему было вороны. Навѣрно ворона любила его, но ей тоже не позволяли играть съ нимъ, и она скучала и умерла.
Пошли дожди, всѣ листья упали на землю и когда-то такіе красивые, нѣжно-золотистые, теперь грязные и мокрые, они уже гнили на землѣ.
Черезъ потное стекло окна Димъ смотрѣлъ на нихъ изъ своей комнаты. Иногда подъ вечеръ прорывалось сквозь тучи солнце и красными лучами освѣщало садъ, далекія дачи, и такъ ярко горѣли ихъ окна, какъ будто въ нихъ еще жили, какъ лѣтомъ.
Пришла зима, и снѣгъ упалъ.
Димъ не могъ больше ходить: онъ лежалъ въ своей кроваткѣ и думалъ.
О чемъ?
Его пальчики озабоченно перебирали край одѣяла, большіе, черные глаза смотрѣли передъ собой.
Онъ думалъ о своихъ братьяхъ и сестрахъ, о Наташѣ. Всѣ они теперь далеко въ городѣ играютъ веселые и счастливые. Когда-нибудь и онъ будетъ съ ними и всѣ вмѣстѣ они будутъ въ томъ дворцѣ, гдѣ небо, и солнце, и земля сходятся.
Какъ обрадуется онъ имъ, когда опять увидитъ ихъ. Они возьмутъ его за руки и они пойдутъ въ тотъ садъ, гдѣ ангелы поливаютъ прекрасные цвѣты дѣтскими слезами.
И Димъ лежалъ въ кроваткѣ, оттопыривъ губки, и кивалъ своей больной головкой.
О, какъ онъ любилъ своихъ братьевъ и сестеръ. Какъ будетъ весело тогда, и онъ скажетъ тогда дядѣ:
— Нѣтъ, нѣтъ, не обманывай, — я уже узналъ, что ты мой папа. Ты, вѣрно, думалъ, что я не буду тебя любить.
И онъ бросится къ отцу на шею и станетъ такъ радостно, какъ прежде, цѣловать его.
Какъ жаль, что окна комнатки его выходятъ на востокъ и онъ не можетъ видѣть, какъ садится солнце, не можетъ видѣть своего дворца.
А можетъ быть, дворецъ виденъ и при восходѣ солнца?
И на зарѣ иногда, потому что онъ плохо спалъ, онъ поднималъ штору и смотрѣлъ въ окно, какъ въ розовой дымкѣ разсвѣта тамъ далеко, далеко въ нѣжно-аломъ небѣ загорался день.
Показывалось солнце, загорались первые лучи, счастливые, радостные прилетали воробьи къ его окну и чирикали ему что-то веселое.
Кажется, немного виденъ дворецъ, но онъ не могъ долго смотрѣть въ окно, и усталый онъ опускалъ штору и опять ложился и думалъ. Только непремѣнно надо, чтобъ братики и сестрички хоть разъ увидали его, чтобъ могли потомъ узнать въ томъ дворцѣ Дима. Разъ Егоръ пришелъ и обѣщалъ, что на сочельникъ привезетъ къ нему братьевъ и сестрицъ. Когда бы скорѣе приходилъ сочельникъ!
VI[править]
Раннія сумерки спускались на землю.
Егоръ былъ выпивши и, набирая дровъ для печки диминой комнаты, говорилъ на кухнѣ:
— Развѣ это люди? Я сегодня прихожу къ этой толстой — выбѣжали дѣтки. Я говорю имъ: «А братикъ вашъ Димъ умираетъ: попросите маму, чтобъ ради праздничка отпустила васъ къ нему». А она какъ выскочитъ: «И какъ ты смѣешь?.. и пошелъ вонъ. Нѣтъ и нѣтъ, — кричитъ, — дѣтки, у васъ никакого братика». — «Какъ нѣтъ? говорю, грѣхъ, говорю, и чужую вещь украсть да спрятать, а вы душу дѣтскую крадете, да прячете, — Богъ душу жить послалъ, славить Его имя велѣлъ, а вы нѣтъ»…
— Такъ и сказалъ? — насмѣшливо сплюнулъ дворникъ съ большой бородой.
— А мнѣ что? На тебѣ. У тебя можетъ нѣтъ. Не надо тебѣ, — назадъ возьметъ свою душу Господь, а не пропадетъ же у Бога она… И не пошелъ къ другимъ… Что они? Въ церковь придутъ, на всю церковь кресты кладутъ, поклоны бьютъ, а черному поклоняются они.
— Ладно, ладно, будетъ, — дрова неси, — простынутъ.
— Понесу, — отвѣтилъ Егоръ.
И Егоръ понесъ дрова въ комнату Дима.
— Егоръ, ты говорилъ, — спросилъ его Димъ, — что на сочельникъ ко мнѣ придутъ братики и сестрички? А когда будетъ сочельникъ?
Угрюмо говоритъ Егоръ:
— Сегодня сочельникъ.
Сегодня? Отчего же нѣтъ елки и никто не пріѣхалъ?
Егоръ машетъ рукой: никто не пріѣдетъ и елки не будетъ.
— Потому что умрешь ты, мой голубчикъ, умрешь… — говоритъ и плачетъ Егоръ.
— Егоръ, страшно умирать? — глухимъ голосомъ спрашиваетъ Димъ.
— Нѣтъ, — говоритъ Егоръ, — я знаю такую молитву, что ни одинъ черный не тронетъ, и свѣтлые ангелы возьмутъ душу и унесутъ ее въ рай…
«Въ нашъ дворецъ, — думаетъ Димъ. — Только бы не былъ Егоръ пьянъ и не забылъ читать молитву, когда я буду умирать».
— Не умирать страшно, — говоритъ опять Егоръ, — мертвымъ хорошо, а вотъ жить какъ? Люди собакъ злѣе.
— Отчего злѣе, Егоръ?
— Да какъ не злѣе? Собака маленькаго щенка никогда не тронетъ, а его, Дима, свои же кровные гонятъ и знать не хотятъ.
— Какіе кровные, Егоръ?
— Какіе? Тетки да дядьки…
Чьи-то шаги, и Егоръ испуганно говоритъ:
— Тише, идутъ!
Тише!
Сжалъ губки Димъ, и напряженно-строго смотрятъ его большіе глаза. Что-то движется словно или несется надъ нимъ и заволакиваетъ его, или самъ онъ уходитъ, и издалека теперь уже доносятся къ нему голоса. Вотъ дяди голосъ.
Дядя говоритъ Егору:
— Ты пьянъ?
— Я пьянъ, — отвѣчаетъ Егоръ.
— Пошелъ вонъ, — говоритъ дядя, и лицо дяди наклоняется и смотритъ на Дима: большое лицо и каждый волосъ такъ ясно видно.
Зачѣмъ выгоняютъ Егора? Нѣтъ, нѣтъ, онъ не выдастъ Егора. Онъ только скажетъ, и Димъ уже говоритъ, и такъ страшно ему: развѣ это его голосъ? Это разбитый, чужой голосъ, который говоритъ:
— Папа, когда я умру, пусть придутъ посмотрѣть на меня мои братики и сестрички, а то не узнаютъ меня они тамъ во дворцѣ…
Плотно опять сжались запекшіяся губки Дима, желтый лобъ какъ будто больше сталъ, и смотрятъ неподвижно большіе, черные глаза.
И кажется Диму, идетъ онъ по темной улицѣ и крѣпко держитъ за руку Егора. И много еще дѣтей идутъ, и говоритъ ему Егоръ: «Все это твои братья и сестры идутъ. А вонъ тамъ, гдѣ свѣтъ, тамъ и есть твой дворецъ». Какой прекрасный, свѣтлый дворецъ изъ жемчуга! Какъ горитъ онъ весь въ огняхъ, какъ ярко сверкаютъ свѣтлыя залы его! Ихъ поддерживаетъ множество колоннъ, и по ту сторону колоннъ, сколько видятъ глаза, прозрачная, свѣтлая даль садовъ и полей. Нѣжная музыка играетъ гдѣ-то, множество дѣтей въ свѣтлыхъ платьяхъ ждутъ и уже протягиваютъ руки Диму. О, какъ хорошо ему, какъ онъ счастливъ теперь…
А надъ его кроваткой стоятъ и плачутъ: думаютъ, что Димъ умеръ. Они ничего не знаютъ о дѣтскомъ дворцѣ, чудномъ дѣтскомъ дворцѣ, изъ жемчуга, куда уйдутъ всѣ дѣти, надъ входомъ котораго огнемъ любви горитъ:
«Отведите отъ себя ложь, и правда свѣтлая, чистая, источникъ вашей силы, приведетъ васъ сюда».
И ниже:
«Но не войдутъ и не прикоснутся къ чистымъ душамъ дѣтей дыханія лживыхъ и злобствующихъ, лицемѣровъ и суетныхъ, палачей, буквой ученія калѣчащія и убивающія души живыя».