Демонъ у Лермонтова.
[править]Пятнадцать лѣтъ тому назадъ[1] В. Соловьевъ нашелъ возможнымъ выразить свою личную интуицію относительно земной и запредѣльной судьбы Лермонтова въ очень категорической статьѣ.
По линіи духовной преемственности Лермонтовъ оказывается прямымъ потомкомъ колдуна, Ѳомы Рифмача (Thomas the Ithymer), но знается уже не съ феями, какъ предокъ, а заводитъ въ душѣ своей цѣлое «демоническое хозяйство». Три демона, изъ которыхъ главный — демонъ гордыни, невозбранно путаются (по утвержденію В. Соловьева,) не только въ творчествѣ, но и въ жизни поэта, вплоть до той трагической развязки, когда «удовольствіе Лермонтова терзать слабыя созданія встрѣтило вмѣсто барышни браваго майора Мартынова, какъ роковое орудіе кары для человѣка, который долженъ и могъ бы быть солью земли, но сталъ солью такъ жалко и постыдно обуявшею».
Преждевременную кончину Лермонтова, Соловьевъ воспринимаетъ, какъ гибель метафизическую, облегчить которую возможно только, «обличая ложь воспѣтаго имъ демонизма». Но кто же самъ онъ, этотъ главный Демонъ Лермонтова, каковы его качества и откуда онъ родомъ?
Выходецъ онъ изъ ледяного круга небытія, о которомъ Данте говорить: «И я дрожалъ и вѣкъ дрожать я буду, лишь вѣчный ледъ на память приведу», или же онъ сродни тому сотруднику высшей силы, необходимому возбудителю «легко усыпляемой» энергіи человѣка. Утвержденіе отрицателя, какъ возбудителя, какъ своеобразныхъ «дрожжей духа», встрѣчается и въ книгѣ Іова и у великаго отшельника Макарія Египетскаго (Слово 4, гл. 7) «князь вѣка сего есть жезлъ вразумленія и бичъ, наносящій раны… ибо вообще черезъ него строится нѣкое великое строительство». Но допустимъ, что «демоническое хозяйство» Лермонтова находится внѣ участія въ этомъ таинственномъ «домостроительствѣ», а состоитъ въ ленной зависимости отъ какого-то иного, исключительно разрушительнаго центра. Допустимъ, что хозяинъ этого центра, Денница, когда-то совершеннѣйшій изъ созданныхъ, въ свое время дѣйствительно не пожелалъ воскликнуть «Осанну» и перелить всѣ свои силы и знанія въ единый вселенскій источникъ, предпочитая сохранить ихъ для себя одного. Но что же дальше? Эта обособленная сила, но питаемая вѣчно прибывающей жизнью, вѣдь должна была давно истощиться, стать мертвой точкой, какъ бы кристаллизаціей небытія; тогда что иное, кромѣ смерти и разложенія, можетъ она посылать черезъ своихъ подручныхъ на землю, это опытное поле всѣхъ запредѣльныхъ коллизій?
«По плодамъ ихъ познаете ихъ»…
И вотъ познаемъ; хотя живописный Кавказскій Демонъ Лермонтова то и дѣло рекомендуется: «я врагъ небесъ, я зло природы» ит. д., а, отвязавъ черныя крылья, уже въ усарскомъ мундирѣ Печорина, дѣлаетъ страшное признаніе: «есть минуты, когда я понимаю Вампира»… (Герой нашего времени), нельзя отдѣлаться отъ впечатлѣнія, что вся юная ннфернальность его, направлена лишь на крѣпость камня Синайскихъ скрижалей, и даже не на «категорическій императивъ», какъ у Шекспировскаго Макбета, тайна котораго столь коварно обнаружена Л. Шестовымъ. Хорошее обоняніе знаетъ, гдѣ пахнетъ сѣрой.
Такъ въ бурѣ и натискѣ Микель-Анджело, въ необычайныхъ ракурсахъ, Сикстинской капеллы, неизмѣримо менѣе жути и гибели, нежели въ спокойныхъ, словно на вѣки сложенныхъ рукахъ Моны Лизы да-Винчи.
Микель-Анджело наивенъ въ своемъ титанизмѣ. Онъ, покорный своему генію, выражалъ себя безъ остатка, всего на всего высѣкая изъ мрамора размѣры покрупнѣй тѣхъ, что свыше положены человѣку.
Впрочемъ, если бъ и захотѣлъ, онъ едва-ли сумѣлъ разложить въ душѣ своей творца и творящаго, и, утаитъ про себя одного нѣкую тайну, улыбнуться угломъ губъ, змѣино-мудрой улыбкой своего великаго соперника Леонардо.
Но произведенія искусства, какія бы смущающія умъ загадки и колдовства они въ себѣ ни таили, такъ же какъ и пламенныя страсти (бунтъ и хула — спутники иного стремительнаго роста), — не несутъ въ себѣ признаковъ смерти. Истинныя, мертворожденныя дѣтища того обитателя вѣчныхъ льдовъ, «кто гнусенъ сталъ, какъ былъ прекрасенъ»[2], огня и творчества въ даръ не даютъ, они разлагаютъ волю, они ценѣнятъ мысль, они отымаютъ величайшее изъ достиженій человѣка — его единственный, ему одному присущій Я и къ. И мы встрѣчали ихъ, этихъ ледяныхъ выходцевъ девятаго круга: одинъ пыталъ всю жизнь многострадальнаго Гоголя и кочергой шевелилъ золу догорающихъ «Мертвыхъ душъ», а другой казуистъ и логикъ, не похуже «русскаго джентельмена», ночного посѣтителя Ивана Карамазова, вязалъ не разъ, по рукамъ и ногамъ, того, чья душа была столь открыта «мірамъ инымъ». Ну, развѣ не вышеупомянутый «джентельменъ», оттачивалъ карандашъ самому В. Соловьеву, когда онъ въ самомъ Евангеліи искалъ доводовъ «статистическихъ», въ самомъ Евангеліи для убѣжденія православныхъ читателей въ первенствѣ Апостола Петра надъ прочими Апостолами?
«Я подсчиталъ сколько разъ въ Евангеліяхъ и Дѣяніяхъ Святыхъ Апостоловъ упоминается Іоаннъ и сколько разъ Петръ. Оказалось, что отношеніе получается приблизительно такое, какъ единицы къ четыремъ. Ап. Петръ назвалъ 171 разъ (119 разъ въ Евангеліяхъ и 57 разъ въ Дѣяніяхъ), а апостолъ Іоаннъ только 46»…
II.
[править]Нѣтъ, Демонъ Лермонтова, какъ и титанизмъ Микель-Анджело, хотя и могучій, но зачатый еще не въ бездонныхъ тайникахъ «души духовной» (какъ у Леонардо-да-Винчи), а отѣлесненный страстями — ничего общаго не имѣетъ ни съ ледяной пещерой «Диса», ни съ тѣмъ «самозванцемъ» Ивана Карамазова, который «ходитъ въ баню» я «раздѣнь его и, навѣрно, отыщешь хвостъ длинный, гладкій, какъ у датской собаки».
Нѣтъ, при мысли о томъ
«Кто силится купить страданіемъ своимъ
И гордою побѣдой надъ земнымъ
Божественной души безбрежную свободу»
вспоминается только одна безсмертная, для всѣхъ людей разсказанная исторія человѣка, который усталъ слышать о Богѣ слухомъ уха своего и взялъ посохъ идущаго, чтобы уівидѣть Его своими глазами.
«И былъ день, когда пришли сыны Божіи предстать предъ Господомъ, между ними пришелъ и Сатана. И сказалъ Господъ: обратилъ-ли ты вниманіе на раба моего Іова? Ибо нѣтъ такого, какъ онъ. на землѣ. И отвѣчалъ Сатана Господу и сказалъ: развѣ даромъ богобоязненъ Іовъ? Не ты ли кругомъ оградилъ его и домъ его и все, что у него? Но простри руку Твою и коснись всего что у него — благословитъ ли онъ Тебя. И сказалъ Господь Сатанѣ: вотъ все, что у него, въ рукѣ твоей»…
Быть въ гармоніи съ міромъ, исполнять законы ого, какъ приходящіе извнѣ, изъ страха или по выучкѣ — добродѣтели еще дѣтскаго возраста, когда домъ человѣка и все, что у него, «ограждены»; но избраннику, у котораго «поводъ развязанъ», ничего готоваго Припять уже нельзя, избраннику невозможно «животной цѣпи быть звеномъ», потому что
Есть пламя и дерзанье
Въ иныхъ умахъ, что стынуть не хотятъ
Въ глухихъ тискахъ тупого прозябанья,
Ихъ вѣчно въ безпредѣльность мчатъ желанья
И, вспыхнувъ разъ, огонь неугасимъ… 1)
1) Байронъ, «Чайльдъ-Гарольдъ». У кого «поводъ развязанъ», тотъ рождается на страданье, какъ искры, чтобы устремляться вверхъ; тому надлежитъ прорваться за вещи предметнаго міра черезъ бездны туманы Брокена и не однажды воскликнутъ вмѣстѣ съ Іовомъ: «погибни день, въ который я родился и ночь, въ которую, сказано, зачался человѣкъ!»
И пусть друзья, благоразумно оставшіеся въ испытанной прочной дѣйствительности, пожимаютъ плечами въ отвѣть на безпримѣрное метаніе Многострадальнаго; — «пустой человѣкъ мудрствуетъ, хотя рождается такъ же, какъ дикій осленокъ!» И что «можешь знать ты, чего ne знаемъ мы?»
— "Къ Вседержителю я воззвалъ! Съ нимъ желалъ бы я состязаться, а вы — оплетчики лжи!
Но предѣльное, послѣднее одиночество «человѣка изъ земли Уцъ», у котораго попустительствомъ высшей силы отнято все, что зовется для плоти — счастьемъ, для души — вѣрой, для разума — знаніемъ, быть можетъ и есть состояніе, необходимое для каждаго рожденія въ духѣ необходимое для тѣхъ, «кому звуковъ небесъ замѣнить не могли скучныя пѣсни земли» На узкомъ и страшномъ пути къ «Вседержителю», узнаемъ мы изъ исторіи богоборца, есть особое переживаніе безымянной муки, когда духъ и сознаніе переростають свое плѣненіе тѣломъ ветхимъ, а желѣзный законъ воплощенія все еще попрежнему пригибаетъ человѣка къ землѣ; и, не находя себѣ соотвѣтствующихъ формъ проявленія — тѣла преображеннаго, тоскуетъ весь перстный составъ и во внезапномъ бунтѣ богохульствуетъ: «на что данъ свѣтъ человѣку, котораго путь закрыть, и котораго Богъ окружилъ мракомъ?»
И опять, быть можетъ, какъ проказа Іова, такъ и «демонское хозяйство» Лермонтова всего лишь стигматы, которыми отмѣченъ тотъ, кто, какъ «Сынъ у Отца своего не просить уже хлѣба, но домогается наибольшаго и высшаго въ дому Отца своего» (Исаакъ Сиріанинъ). Кто можетъ сказать про себя «сердце у меня есть жертвенникъ, сгорѣвшій отъ огня».
Вѣдь ни проклятія Іова, ни долгій путь Фауста рука объ руку съ духомъ отрицанья, не помѣшали — первому получить и его полноту новаго бытія, второму — услышать ладъ собой ликующій голосъ Ангеловъ: «Кто борется въ вѣчномъ стремленьи, того мы властны разрѣшить»…
Ver immer strebend sich bemüht
Deu können vir erlösen…
Наконецъ, для «имѣющихъ уши» данъ окончательный, безспорный примѣръ того, что есть подлинный «путь въ Дамаскъ». Не Никодимъ, тонкоумный Фарисей, изъ первыхъ рукъ получавшій разъясненіе о «рожденіи въ духѣ», не онъ, осторожный, ходившій къ Учителю по ночамъ сораспялся Ему, а неистовый Савлъ, стерегшій въ гнѣвѣ одежды воиновъ, когда св. Стефана побивали камнями[3].
«Савлъ же, еще дыша угрозами и убійствомъ», какъ огненная лава, текъ въ Дамаскъ для новыхъ гоненій, и вотъ какъ разъ тутъ-то, въ пути, и была ему Великая Встрѣча.
Ни за словами, ни за мыслями, ни даже за дѣлами значится учетъ главнѣйшей работы человѣка, а вотъ за какимъ-то особымъ подвитомъ воли, за жаркой непрерывностью горѣнія.
А если это такъ, то по отношенію къ Лермонтову неумѣстенъ призывъ В. Соловьева уменьшить «тяжесть, лежащую на этой великой душѣ»; поэтъ въ чужихъ усиліяхъ давно не нуждается, его природой, вѣдь, и было ничто иное, какъ жаркая непрерывность горѣнія, вѣдь это о себѣ онъ сказалъ устами Мцыри:
"Знай этотъ пламень съ юныхъ лѣтъ
Таяся жилъ въ груди моей
Но нынѣ пищи нѣтъ ему
И онъ прожегъ свою тюрьму
И возвратился вновь къ Тому,
Кто всѣмъ законной чередой
Даетъ страданье и покой.